Соловьев Леонид - Повесть о Ходже Насреддине 1 - Скачать бесплатно

Леонид Соловьев
Повесть о Ходже Насреддине 1



Леонид Соловьев.
Возмутитель спокойствия


Памяти моего незабвенного друга Му мина Адилова, погибшего
18 апреля 1930 года в горном кишлаке Намай, от подлой вражеской
пули, посвящаю, благоговея перед его чистой памятью, эту книгу.
В нем были многие и многие черты Ходжи Насреддина --
беззаветная любовь к народу, смелость, честное лукавство и
благородная хитрость,-- и когда я писал эту книгу, не один раз
мне казалось в ночной тишине, что его тень стоит за моим
креслом и направляет мое перо.
Он похоронен в Канибадаме. Я посетил недавно его могилу;
дети играли вокруг холма, поросшего весенней травой и цветами,
а он спал вечным сном и не ответил на призывы моего сердца...


* Книга 1. ВОЗМУТИТЕЛЬ СПОКОЙСТВИЯ *

И сказал ему я: "Для радости тех, что живут со мною на
земле, я напишу книгу,-- пусть на ее листы не дуют холодные
ветры времени, пусть светлая весна моих стихов никогда не
сменяется унылой осенью забвенья!.." И -- посмотри! -- еще розы
в саду не осыпались, и я еще хожу без клюки, а книга
"Гюлистан", что значит "Цветник роз", уже написана мною, и ты
читаешь ее...
СААДИ

Эту историю передал нам Абу-Омар-Ах-мед-ибн-Мухаммед со
слов Мухаммеда-ибн-Али-Рифаа, ссылавшегося на
Али-ибн-Абд-аль-Азиза, который ссылался на
Абу-Убей-да-аль-Хасима-ибн-Селяма, говорившего со слов своих
наставников, а последний из них опирается на
Омара-ибн-аль-Хаттаба и сына его Абд-Аллаха,-- да будет доволен
аллах ими обоими!
ИБН-ХАЗМ, "Ожерелье голубки"

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Рассказывают также, что один простак шел, держа в руке
узду своего осла, которого он вел за собою.
Триста восемьдесят восьмая ночь Шахразады

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин встретил в
пути.
Больше десяти лет провел он в изгнании, странствуя из
города в город, из одной страны в другую, пересекая моря и
пустыни, ночуя как придется -- на голой земле у скудного
пастушеского костра, или в тесном караван-сарае, где в пыльной
темноте до утра вздыхают и чешутся верблюды и глухо позвякивают
бубенцами, или в чадной, закопченной чайхане, среди лежащих
вповалку водоносов, нищих, погонщиков и прочего бедного люда, с
наступлением рассвета наполняющего своими пронзительными
криками базарные площади и узкие улички городов. Нередко уда-'
валось ему ночевать и на мягких шелковых подушках в гареме
какого-нибудь иранского вельможи, который как раз в эту ночь
ходил с отрядом стражников по всем чайханам и караван-сараям,-
разыскивая бродягу и богохульника Ходжу Насреддина, чтобы
посадить его на кол... Через решетку окна виднелась узкая
полоска неба, бледнели звезды, предутренний ветерок легко и
нежно шумел по листве, на подоконнике начинали ворковать и
чистить перья веселые горлинки. И Ходжа Насреддин, целуя
утомленную красавицу, говорил:
-- Пора. Прощай, моя несравненная жемчужина, и не забывай
меня.
-- Подожди! -- отвечала она, смыкая прекрасные руки на его
шее.-- Разве ты уходишь совсем? Но почему? Послушай, сегодня
вечером, когда стемнеет, я опять пришлю за тобой старуху.


-- Нет. Я уже давно забыл то время, когда проводил две
ночи подряд под одной крышей. Надо ехать, я очень спешу.
-- Ехать? Разве у тебя есть какие-нибудь неотложные дела в
другом городе? Куда ты собираешься ехать?
-- Не знаю. Но уже светает, уже открылись городские ворота
и двинулись в путь первые караваны. Ты слышишь -- звенят
бубенцы верблюдов! Когда до меня доносится этот звук, то словно
джины вселяются в мои ноги, и я не могу усидеть на месте!
-- Уходи, если так! -- сердито говорила красавица, тщетно
пытаясь скрыть слезы, блестевшие на ее длинных ресницах.-- Но
скажи мне хоть свое имя на прощание.
-- Ты хочешь знать мое имя? Слушай, ты провела ночь с
Ходжой Насреддином! Я -- Ходжа Насреддин, возмутитель
спокойствия и сеятель раздоров, тот самый, о котором ежедневно
кричат глашатаи на всех площадях и базарах, обещая большую
награду за его голову. Вчера обещали три тысячи туманов, и я
подумал даже -- не продать ли мне самому свою собственную
голову за такую хорошую цену. Ты смеешься, моя звездочка, ну,
дай мне скорее в последний раз твои губы. Если бы я мог, то
подарил бы тебе изумруд, но у меня нет изумруда,-- возьми вот
этот простой белый камешек на память!
Он натягивал свой рваный халат, прожженный во многих
местах искрами дорожных костров, и удалялся потихоньку. За
дверью громко храпел ленивый, глупый евнух в чалме и мягких
туфлях с загнутыми кверху носами -- нерадивый страж главного во
дворце сокровища, доверенного ему. Дальше, врастяжку на коврах
и кошмах, храпели стражники, положив головы на свои обнаженные
ятаганы. Ходжа Насреддин прокрадывался на цыпочках мимо, и
всегда благополучно, словно бы становился на это время
невидимым.
И опять звенела, дымилась белая каменистая дорога под
бойкими копытами его ишака. Над миром в синем небе сияло
солнце; Ходжа Насреддин мог не щурясь смотреть на него.
Росистые поля и бесплодные пустыни, где белеют полузанесенные
песком верблюжьи кости, зеленые сады и пенистые реки, хмурые
горы и зеленые пастбища, слышали песню Ходжи Насреддина. Он
уезжал все дальше и дальше, не оглядываясь назад, не жалея об
оставленном и не опасаясь того, что ждет впереди.
Ю

А в покинутом городе навсегда оставалась жить память о
нем.
Вельможи и муллы бледнели от ярости, слыша его имя;
водоносы, погонщики, ткачи, медники и седельники, собираясь по
вечерам в чайханах, рассказывали друг другу смешные истории о
его приключениях, из которых он всегда выходил победителем;
томная красавица в гареме часто смотрела на белый камешек и
прятала его в перламутровый ларчик, услышав шаги своего
господина.
-- Уф! -- говорил толстый вельможа и, пыхтя и сопя,
начинал стаскивать свой парчовый халат.-- Мы все вконец
измучились с этим проклятым бродягой Ходжой Насреддином: он
возмутил и взбаламутил все государство! Я получил сегодня
письмо от моего старинного друга, уважаемого правителя
Хорасанской округи. Подумать только -- едва этот бродяга Ходжа
Насреддин появился в его городе, как сразу же кузнецы перестали
платить налоги, а содержатели харчевен отказались бесплатно
кормить стражников. Мало того, этот вор, осквернитель ислама и
сын греха, осмелился забраться в гарем хорасанского правителя и
обесчестить его любимую жену! Поистине, мир еще не видывал
подобного преступника! Жалею, что этот презренный оборванец не
попытался проникнуть в мой гарем, а то бы его голова
давным-давно торчала на шесте посредине главной площади!
Красавица молчала, затаенно улыбалась,-- ей было и смешно
и грустно. А дорога все звенела, дымилась под копытами ишака. И
звучала песня Ходжи Насреддина. За десять лет он побывал всюду:
в Багдаде, Стамбуле и Тегеране, в Бахчисарае, Эчмиадзине и
Тбилиси, в Дамаске и Трапезунде, он знал все эти города и еще
великое множество других, и везде он оставил по себе память.
Теперь он возвращался в свой родной город, в
Бухару-и-Шериф, в Благородную Бухару, где рассчитывал,
скрываясь под чужим именем, отдохнуть немного от бесконечных
скитаний.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Присоединившись к большому купеческому каравану, Ходжа
Насреддин пересек бухарскую границу и на восьмой день пути
увидел вдали в пыльной мгле знакомые минареты великого,
славного города.
Хрипло закричали измученные жаждой и зноем караванщики,
верблюды прибавили шагу: солнце уже садилось, и надо было
спешить, чтобы войти в Бухару раньше, чем закроют городские
ворота. Ходжа Наперед дин ехал в самом хвосте каравана,
окутанный густым тяжелым облаком пыли; это была родная,
священная пыль; ему казалось, что она пахнет лучше, чем пыль
других, далеких земель. Чихая и откашливаясь, он говорил своему
ишаку:
-- Ну вот мы наконец дома. Клянусь аллахом, нас ожидают
здесь удача и счастье.
Караван подошел к городской стене как раз в ту минуту,
когда стражники запирали ворота. "Подождите, во имя аллаха!" --
закричал караван-баши, показывая издали золотую монету. Но
ворота уже сомкнулись, с лязгом упали засовы, и часовые стали
на башнях около пушек. Потянуло прохладным ветром, в туманном
небе погас розовый отблеск и ясно обозначился тонкий серп
молодого месяца, и в сумеречной тишине со всех бесчисленных
минаретов понеслись высокие, протяжные и печальные голоса
муэдзинов, призывавших мусульман к вечерней молитве.
Купцы и караванщики стали на колени, а Ходжа Насреддин со
своим ишаком отошел потихоньку в сторону.
-- Этим купцам есть за что благодарить аллаха:
они сегодня пообедали и теперь собираются ужинать. А мы с
тобой, мой верный ишак, не обедали и не будем ужинать; если
аллах желает получить нашу благодарность, то пусть пошлет мне
миску плова, а тебе -- сноп клевера!
Он привязал ишака к придорожному дереву, а сам лег рядом,
прямо на землю, положив под голову камень. Глазам его открылись
в темно-прозрачном небе сияющие сплетения звезд, и каждое
созвездие было знакомо ему: так часто за десять лет он видел
над собой открытое небо! И он всегда думал, что эти часы
безмолвного мудрого созерцания делают его богаче самых богатых,
и хотя богатый ест на золотых блюдах, но зато и ночевать он
должен непременно под крышей, и ему не дано в полночь, когда
все затихает, почувствовать полет земли сквозь голубой и
прохладный звездный туман...
Между тем в караван-сараях и чайханах, примыкавших снаружи
к зубчатой городской стене, загорелись костры под большими
котлами и жалобно заблеяли бараны, которых потащили на убой. Но
опытный Ходжа Насреддин предусмотрительно устроился на ночлег с
наветренной стороны, чтобы запах пищи не дразнил и не беспокоил
его. Зная бухарские порядки, он решил поберечь последние
деньги, чтобы заплатить утром пошлину у городских ворот.
Он долго ворочался, а сон все не шел к нему, и причиной
бессонницы был вовсе не голод. Ходжу На-среддина томили и
мучили горькие мысли, даже звездное небо не могло сегодня
утешить его.
Он любил свою родину, и не было в мире большей любви у
этого хитрого весельчака с черной бородкой на меднозагорелом
лице и лукавыми искрами в ясных глазах. Чем дальше от Бухары
скитался он в заплатанном халате, засаленной тюбетейке и
порванных сапогах, тем сильнее он любил Бухару и тосковал по
ней. В своем изгнании он все время помнил узкие улички, где
арба, проезжая, боронит по обе стороны глиняные заборы; он
помнил высокие минареты с узорными изразцовыми шапками, на
которых утром и вечером горит огненный блеск зари, древние,
священные карагачи с чернеющими на сучьях огромными гнездами
аистов; он помнил дымные чайханы над арыками, в тени лепечущих
тополей, дым и чад харчевен, пеструю сутолоку базаров; он
помнил горы и реки своей родины, ее селения, поля, пастбища и
пустыни, и, когда в Багдаде или в Дамаске он встречал
соотечественника и узнавал его по узору на тюбетейке и по
особому покрою халата, сердце Ходжи Насреддина замирало и
дыхание стеснялось.
Вернувшись, он увидел свою родину еще более несчастной,
чем в те дни, когда покинул ее. Старого эмира давно похоронили.
Новый эмир за восемь лет сумел вконец разорить Бухару. Ходжа
Насреддин увидел разрушенные мосты на дорогах, убогие посевы
ячменя и пшеницы, сухие арыки, дно которых потрескалось от
жары. Поля дичали, зарастали бурьяном и колючкой, сады погибали
от жажды, у крестьян не было ни хлеба, ни скота, нищие
вереницами сидели вдоль дорог, вымаливая подаяние у таких же
нищих, как сами. Новый эмир поставил во всех селениях отряды
стражников и приказал жителям бесплатно кормить их, заложил
множество новых мечетей и приказал жителям достраивать их,-- он
был очень набожен, новый эмир, и дважды в год обязательно ездил
на поклонение праху святейшего и несравненного шейха
Богаэддина, гробница которого высилась близ Бухары. В
дополнение к прежним четырем налогам он ввел еще три, установил
плату за проезд через каждый мост, повысил торговые и судебные
пошлины, начеканил фальшивых денег... Приходили в упадок
ремесла, разрушалась торговля:' невесело встретила Ходжу
Насреддина его любимая родина.
...Рано утром со всех минаретов опять запели муэдзины;
ворота открылись, и караван, сопровождаемый глухим звоном
бубенцов, медленно вошел в город.
За воротами караван остановился: дорогу преградили
стражники. Их было великое множество -- обутых и босых, одетых
и полуголых, еще не успевших разбогатеть на эмирской службе.
Они толкались, кричали, спорили, заранее распределяя между
собой наживу. Наконец из чайханы вышел сборщик пошлин -- тучный
и сонный, в шелковом халате с засаленными рукавами, в туфлях на
босу ногу, со следами невоздержанности и порока на оплывшем
лице. Окинув жадным взглядом купцов, он сказал:
-- Приветствую вас, купцы, желаю вам удачи в торговых
делах. И знайте, что есть повеление эмира избивать палками до
смерти каждого, кто утаит хоть самую малость товара!
Купцы, охваченные смущением и страхом, молча поглаживали
свои крашеные бороды. Сборщик повернулся к стражникам, которые
от нетерпения давно уже приплясывали на месте, и пошевелил
толстыми пальцами. Это был знак. Стражники с гиком и воем
кинулись к верблюдам. В давке и спешке они перерубали саблями
волосяные арканы, звучно вспарывали тюки, выбрасывали на дорогу
парчу, шелк, бархат, ящики с перцем, чаем и амброй, кувшины с
драгоценным розовым маслом и тибетскими лекарствами.
От ужаса купцы лишились языка. Через две минуты осмотр
окончился. Стражники выстроились позади своего начальника.
Халаты их топорщились и отдувались. Начался сбор пошлин за
товары и за въезд в город. У Ходжи Насреддина товаров не было;
с него полагалась пошлина только за въезд.
-- Откуда ты пришел и зачем? -- спросил сборщик. Писец
обмакнул в чернильницу гусиное перо и приготовился записать
ответ Ходжи Насреддина.
-- Я приехал из Испагани*, о пресветлый господин. Здесь, в
Бухаре, живут мои родственники.
-- Так,-- сказал сборщик.-- Ты едешь в гости к своим
родственникам. Значит, ты должен заплатить гостевую пошлину.
-- Но я еду к своим родственникам не в гости,-- возразил
Ходжа Насреддин.-- Я еду по важному делу.
-- По делу! -- вскричал сборщик, и в глазах его мелькнул
блеск.-- Значит, ты едешь в гости и одновременно по делу! Плати
гостевую пошлину, деловую пошлину и пожертвуй на украшение
мечетей во славу аллаха, который сохранил тебя в пути от
разбойников.
"Лучше бы он сохранил меня сейчас, а от разбойников я бы
как-нибудь и сам уберегся",-- подумал Ходжа Насреддин, но
промолчал: он успел подсчитать, что в этой беседе каждое слово
обходится ему больше чем в десять таньга. Он развязал пояс и
под хищными пристальными взглядами стражников начал отсчитывать
пошлину за въезд в город, гостевую пошлину, деловую пошлину и
пожертвование на украшение мечетей. Сборщик грозно покосился на
стражников, они отвернулись. Писец, уткнувшись в книгу, быстро
заскрипел пером.
Ходжа Насреддин расплатился, хотел уходить, но сборщик
заметил, что в его поясе осталось еще несколько монет.
-- Подожди,-- остановил он Ходжу Насреддина.-- А кто же
будет платить пошлину за твоего ишака? Если ты едешь в гости к
родственникам, значит, и твой ишак едет в гости к
родственникам.
-- Ты прав, о мудрый начальник,-- смиренно ответил Ходжа
Насреддин, снова развязывая пояс.-- У моего ишака в Бухаре
действительно великое множество родственников, иначе наш эмир с
такими порядками давным-давно полетел бы с трона, а ты, о
почтенный, за свою жадность попал бы на кол!
Прежде чем сборщик опомнился. Ходжа Насреддин вскочил на
ишака и, пустив его во весь опор, исчез в ближайшем переулке.
"Скорее, скорее! -- говорил он.-- Прибавь ходу, мой верный
ишак, прибавь ходу, иначе твой хозяин заплатит еще одну пошлину
-- собственной головой!"

*Испагань (Исфаган, Исфахан) -- крупный город в Персии
(нынешнем Иране). Л. В. Соловьев в своей книге неоднократно
дает старое русское название иноязычных имен, фамилий,
географических названий. (Здесь и далее примеч. Е.
Калмановского.)

Ишак у Ходжи Насреддина был очень умный, все понимал: он
слышал своими длинными ушами гул и смятение у городских ворот,
крики стражников и, не разбирая дороги, мчался так, что Ходжа
Насреддин, обхватив обеими руками его шею и высоко подобрав
ноги, едва держался в седле. За ним с хриплым лаем неслась
целая свора собак; встречные жались к заборам и смотрели вслед,
покачивая головами.
Тем временем у городских ворот стражники обшарили всю
толпу, разыскивая дерзкого вольнодумца. Купцы, ухмыляясь,
шептали друг другу:
-- Вот ответ, который сделал бы честь даже самому Ходже
Насреддину!..
К полудню весь город знал об этом ответе; продавцы на
базаре рассказывали шепотом покупателям, а те передавали
дальше, и все говорили при этом: "Вот слова, достойные самого
Ходжи Насреддина!"
И никто не знал, что эти слова принадлежали Ходже
Насреддину, что он сам, знаменитый и несравненный Ходжа
Насреддин, бродит сейчас по городу, голодный, без гроша в
кармане, разыскивая родственников или старых друзей, которые бы
накормили его и приютили на первое время.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Он не нашел в Бухаре ни родственников, ни старых друзей.
Он не нашел даже отчего дома, в котором родился и вырос, играя
в тенистом саду, где в осенние прозрачные дни шелестела под
ветром желтеющая листва, спелые плоды с глухим, словно бы
отдаленным стуком падали на землю, тонкими голосами свистели
птицы, солнечные пятна трепетали на благоуханной траве, гудели
трудолюбивые пчелы, собирая последнюю дань с увядающих цветов,
затаенно жудэчала в арыке вода, рассказывая мальчику свои
бесконечные, непонятные сказки... Теперь на этом месте был
пустырь: бугры, рытвины, цепкий чертополох, закопченные
кирпичи, оплывающие остатки стен, куски истлевших камышовых
циновок; ни одной птицы, ни одной пчелы не увидел здесь Ходжа
Насреддин! Только из-под камней, о которые он споткнулся,
вытекла вдруг маслянистая длинная струя и, тускло блеснув на
солнце, скрылась опять под камнями,-- это была змея, одинокий и
страшный житель пустынных мест, навсегда покинутых человеком.
Потупившись, Ходжа Насреддин долго стоял в молчании; горе
сжимало его сердце.
Он услышал за спиной дребезжащий кашель и обернулся.
По тропинке шел через пустырь какой-то старик, согбенный
нуждой и заботами. Ходжа Насреддин остановил его:
-- Мир тебе, старец, да пошлет тебе аллах еще много лет
здоровья и благоденствия. Скажи, чей дом стоял раньше на этом
пустыре?
-- Здесь стоял дом седельника Шир-Мамеда,-- ответил
старик.-- Я когда-то хорошо знал его. Этот Шир-Мамед был отцом
знаменитого Ходжи Насреддина, о котором ты, путник, наверное,
слышал немало.
-- Да, я слышал кое-что. Но скажи, куда девался этот
седельник Шир-Мамед, отец знаменитого Ходжи Насреддина, куда
девалась его семья?
-- Тише, сын мой. В Бухаре тысячи и тысячи шпионов,-- они
могут услышать нас, и тогда мы не оберемся беды. Ты, наверное,
приехал издалека и не знаешь, что в нашем городе строго
запрещено упоминать имя Ходжи Насреддина, за это сажают в
тюрьму. Наклонись ко мне ближе, и я расскажу.
Ходжа Насреддин, скрывая волнение, низко пригнулся к нему.
-- Это было еще при старом эмире,-- начал старик.-- Через
полтора года после изгнания Ходжи Насреддина по базару разнесся
слух, что он вернулся, тайно проживает в Бухаре и сочиняет про
эмира насмешливые песни. Этот слух дошел до эмирского дворца,
стражники кинулись искать Ходжу Насреддина, но найти не могли.
Тогда эмир повелел схватить отца Ходжи Насреддина, двух
братьев, дядю, всех дальних родственников, друзей и пытать до
тех пор, пока они не скажут, где скрывается Ходжа Насреддин.
Слава аллаху, он послал им столько мужества и твердости, что
они смогли промолчать, и наш Ходжа Насреддин не попался в руки
эмиру. Но его отец, седельник Шир-Мамед, заболел после пыток и
вскоре умер, а все родственники и друзья покинули Бухару,
скрываясь от эмирского гнева, и никто не знает, где они сейчас.
И тогда эмир приказал разрушить их жилища и выкорчевать сады,
дабы истребить в Бухаре самую память о Ходже Насреддине.
-- За что же их пытали? -- воскликнул Ходжа Насреддин;
слезы текли по его лицу, но старик видел плохо и не замечал
этих слез.-- За что их пытали? Ведь Ходжи Насреддина в то время
не было в Бухаре, я это очень хорошо знаю!
-- Никто этого не знает! -- ответил старик.-- Ходжа
Насреддин появляется, где захочет, и исчезает, когда захочет.
Он везде и нигде, наш несравненный Ходжа Насреддин!
С этими словами старик, охая и кашляя, побрел дальше, а
Ходжа Насреддин, закрыв лицо руками, подошел к своему ишаку.
Он обнял ишака, прижался мокрым лицом к его теплой,
пахучей шее: "Ты видишь, мой добрый, мой верный друг,-- говорил
Ходжа Насреддин,-- у меня не осталось никого из близких, только
ты постоянный и неизменный товарищ в моих скитаниях". И, словно
чувствуя горе своего хозяина, ишак стоял смирно, не шевелясь, и
даже перестал жевать колючку, которая так и осталась висеть у
него на губах.
Но через час Ходжа Насреддин укрепил свое сердце, слезы
высохли на его лице. "Ничего! -- вскричал он, сильно хлопнув
ишака по спине.-- Ничего! Меня еще не забыли в Бухаре, меня
знают и помнят в Бухаре, и мы сумеем найти здесь друзей! И
теперь уж мы сочиним про эмира такую песню, что он лопнет от
злости на своем троне, и его вонючие кишки прилипнут к
разукрашенным стенам дворца! Вперед, мой верный ишак, вперед!"

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Был послеполуденный душный и тихий час. Дорожная пыль,
камни, глиняные заборы и стены -- все раскалилось, дышало
ленивым жаром, и пот на лице Ходжи Насреддина высыхал раньше,
чем он успевал его вытереть.
Ходжа Насреддин с волнением узнавал знакомые улицы,
чайханы и минареты. Ничего не изменилось за десять лет в
Бухаре, все так же облезшие собаки дремали у водоемов, и
стройная женщина, изогнувшись и придерживая смуглой рукой с
накрашенными ногтями свою чадру, погружала в темную воду узкий
звенящий кувшин. И все так же наглухо были заперты ворота
знаменитой медресе Мир-Араб, где под тяжелыми сводами келий
ученые улемы* и мударрисы**, давно позабывшие цвет весенней
листвы, запах солнца и говор воды, сочиняют с горящими мрачным
пламенем глазами толстые книги во славу аллаха, доказывая
необходимость уничтожения до седьмого колена всех, не
исповедующих ислама. Ходжа Насреддин ударил ишака пятками,
проезжая это страшное место.
Но где же все-таки пообедать? Ходжа Насреддии в третий раз
со вчерашнего дня перевязал свой пояс.
-- Надо что-то придумать,-- сказал он.-- Остановимся, мой
верный ишак, и подумаем. А вот, кстати, чайхана!
Разнуздав ишака, он пустил его собирать недоеденный клевер
у коновязи, а сам, подобрав полы халата, уселся перед арыком, в
котором, булькая и пенясь на заворотах, шла густая от глины
вода. "Куда, зачем и откуда течет эта вода -- она не знает и не
думает об этом,-- горестно размышлял Ходжа Насреддин.-- Я тоже
не знаю ни своего пути, ни отдыха, ни дома. Зачем я пришел в
Бухару? Куда я уйду завтра? И где же раздобыть полтаньга на
обед? Неужели я опять останусь голодным? Проклятый сборщик
пошлин, он ограбил меня дочиста и еще имел бесстыдство
толковать мне о разбойниках!"
В эту минуту он вдруг увидел виновника своих несчастий. К
чайхане подъехал сам сборщик пошлин. Два стражника вели под
"уздцы арабского жеребца, гнедого красавца с благородным и
страстным огнем в темных глазах. Он, пригибая шею, нетерпеливо
перебирал тонкими ногами, как будто ему было противно нести на
себе жирную тушу сборщика.
Стражники почтительно сгрузили своего начальника, и он
вошел в чайхану, где трепещущий от раболепия чайханщик усадил
его на шелковые подушки, заварил ему отдельно самого лучшего
чаю и подал тонкую пиалу китайской работы. "Неплохо встречают
его за мои деньги!" -- подумал Ходжа Насреддин.
Сборщик налился чаем до самого горла и вскоре задремал на
подушках, наполнив чайхану сопени.ем, храпом и причмокиваниями.
Все остальные гости перешли в разговорах на шепот, боясь
потревожить его сон. Стражники сели над ним -- один справа, а
другой слева -- и отгоняли веточками назойливых мух, пока не
убедились, что сборщик уснул крепко; тогда они перемигнулись,
разнуздали коня, бросили ему сноп клевера и, захватив с собою
кальян, ушли в глубь чайханы, в темноту, откуда через минуту на
Ходжу Насреддина потянуло сладким запахом гашиша:
стражники на свободе предавались пороку. "Ну, а мне пора
собираться! -- решил Ходжа Насреддин, вспомнив утреннее
приключение у городских ворот и опасаясь, что стражники,
неровен час, узнают его.-- Но где же все-таки достану я
полтаньга? О всемогущая судьба, столько раз выручавшая Ходжу
Насреддина, обрати на него свой благосклонный взор!" В это
время его окликнули:

* Улемы (улама) -- знатоки религиозного исламского учения,
толкователи и советчики.
** Мударрисы (мудеррисы) -- в мусульманских школах
преподаватели предметов, основанных на тексте Корана.

-- Эй ты, оборванец!
Он обернулся и увидел на дороге крытую, богато
разукрашенную арбу, откуда, раздвинув занавески, выглядывал
человек в большой чалме и дорогом халате.
И раньше чем этот человек -- богатый купец или вельможа --
произнес следующее слово. Ходжа Насреддин уже знал, что его
призыв к счастью не остался без ответа: счастье, как всегда,
обратило к нему в трудную минуту свой благосклонный взор.
-- Мне нравится этот жеребец,-- надменно сказал богач,
глядя поверх Ходжи Насреддина и любуясь гнедым арабским
красавцем.-- Скажи мне, продается ли этот жеребец?
-- В мире нет такого коня, который бы не продавался,--
уклончиво ответил Ходжа Насреддин.
-- У тебя в кармане, наверное, не очень много денег,--
продолжал богач.-- Слушай внимательно. Я не знаю, чей это
жеребец, откуда он и кому принадлежал раньше. Я не спрашиваю
тебя об этом. С меня достаточно того, что, судя по твоей
запыленной одежде, ты приехал в Бухару издалека. С меня этого
достаточно. Ты понял?
Ходжа Насреддин, охваченный ликованием и восхищением,
кивнул головой: он сразу понял все и даже гораздо больше, чем
хотел ему сказать богач. Он думал только об одном: чтобы
какая-нибудь глупая муха не заползла в ноздрю или в гортань
сборщику пошлин и не разбудила его. О стражниках он беспокоился
меньше: они продолжали с увлечением предаваться пороку, о чем
свидетельствовали клубы густого зеленого дыма, валившего из
темноты.
-- Но ты сам понимаешь,-- надменно и важно продолжал
богач,-- что тебе в твоем рваном халате не подобает ездить на
таком коне. Это даже было бы опасным для тебя, потому что
каждый задал бы себе вопрос: "Откуда взялся у этого нищего
такой прекрасный жеребец?" -- и ты мог бы легко угодить в
тюрьму.
-- Ты прав, о высокорожденный! -- смиренно ответил Ходжа
Насреддин.-- Конь действительно слишком хорош для меня. Я в
своем рваном халате всю жизнь езжу на ишаке и даже не
осмеливаюсь подумать о том, чтобы сесть на такого коня.
Ответ его понравился богачу.
-- Это хорошо, что ты при своей бедности не ослеплен
гордостью: бедняк должен быть смиренен и скромен, ибо пышные
цветы присущи благородному миндалю, но не присущи убогой
колючке. Теперь ответь мне -- хочешь ли ты получить вот этот
кошелек? Здесь ровно триста таньга серебром.
-- Еще бы! -- воскликнул Ходжа Насреддин, внутренне
холодея, потому что зловредная муха все-таки заползла в ноздрю
сборщика пошлин: он чихнул и зашевелился.-- Еще бы! Кто
откажется получить триста таньга серебром? Ведь это все равно
что найти кошелек на дороге!
-- Ну, положим, на дороге ты нашел совсем другое,--
ответил богач, тонко улыбнувшись.-- Но то, что ты нашел на
дороге, я согласен обменять на серебро. Получи свои триста
таньга.
Он протянул Ходже Насреддину увесистый кошелек и подал
знак своему слуге, который, почесывая нагайкой спину, молча
прислушивался к разговору. Слуга направился к жеребцу. Ходжа
Насреддин успел заметить, что слуга, судя по усмешке на его
плоской рябой роже и по беспокойным глазам,-- отъявленный плут,
вполне достойный своего господина. "Три плута на одной дороге
-- это слишком много, одному пора убираться!" -- решил Ходжа
Насреддин. Восхваляя благочестие и щедрость богача, он вскочил
на ишака и так сильно ударил его пятками, что ишак, несмотря на
всю свою леность, взял сразу в галоп.
Обернувшись, Ходжа Насреддин увидел, что рябой слуга
привязывает к арбе гнедого арабского жеребца.
Обернувшись еще раз, он увидел, что богач и сборщик пошлин
дерут друг друга за бороды, а стражники тщетно стараются
разнять их.
Разумный не вмешивается в чужую ссору. Ходжа Насреддин
крутил и вилял по всем переулкам, пока не почувствовал себя в
безопасности. Он натянул поводья, сдерживая галоп ишака.
-- Подожди, подожди,-- начал он.-- Теперь нам спешить
некуда...
Вдруг он услышал вблизи тревожный, перебивча-тый цокот
копыт.
-- Эге! Вперед, мой верный ишак, вперед, выручай! --
крикнул Ходжа Насреддин, но было уже поздно: из-за поворота на
дорогу выскочил всадник.
Это был рябой слуга. Он скакал на лошади, выпряженной из
арбы. Болтая ногами, он промчался мимо Ходжи Насреддина и,
круто осадив лошадь, поставил ее поперек дороги.
-- Пропусти, добрый человек,-- кротко сказал Ходжа
Насреддин.-- На таких узких дорогах нужно ездить вдоль, а не
поперек.
-- Ага! -- ответил слуга со злорадством в голосе.-- Ну,
теперь тебе не миновать подземной тюрьмы! Знаешь ли ты, что
этот вельможа, владелец жеребца, вырвал у моего господина
полбороды, а мой господин разбил ему до крови нос. Завтра же
тебя потащат на эмир-ский суд. Поистине, участь твоя горькая, о
человек!
-- Что ты говоришь?! -- воскликнул Ходжа Насреддин.--
Из-за чего же могли так сильно поссориться эти почтенные люди?
Но зачем ты остановил меня -- я не могу быть судьей в их споре!
Пускай уж они сами разбираются как-нибудь!
-- Довольно болтать! -- сказал слуга.-- Заворачивай
обратно. Придется тебе ответить за этого жеребца.
-- Какой жеребец?
-- Ты еще спрашиваешь? Тот самый, за которого ты получил
от моего господина кошелек серебра.
-- Клянусь аллахом, ты ошибаешься,-- ответил Ходжа
Насреддин.-- Жеребец здесь совсем ни при чем. Посуди сам -- ты
ведь слышал весь разговор. Твой господин, человек щедрый и
благочестивый, желая помочь бедняку, спросил: хочу ли я
получить триста таньга серебром? -- и я ответил, что, конечно,
хочу. И он дал мне триста таньга, да продлит аллах дни его
жизни! Но предварительно он решил испытать мою скромность и мое
смирение, дабы убедиться, что я заслуживаю награды. Он сказал:
"Я не спрашиваю, чей это жеребец и откуда он" -- желая
проверить, не назову ли я себя из ложной гордости хозяином
этого жеребца. Я промолчал, и щедрый, благочестивый купец
остался доволен этим. Потом он сказал, что такой жеребец был бы
слишком хорош для меня, я с ним вполне согласился, и он опять
остался доволен. Затем он сказал, что я нашел на дороге то, что
может быть обменено на серебро, намекая этим на мое усердие и
твердость в исламе, которые я обрел в своих скитаниях по святым
местам. И он тогда наградил меня, дабы этим благочестивым делом
заранее облегчить себе переход в рай по загробному мосту, что
легче волоса и тоньше острия меча, как говорит священный коран.
В первой же молитве я сообщу аллаху о благочестивом поступке
твоего господина, дабы аллах заранее приготовил для него перила
на этом мосту.
Слуга задумался, потом сказал с хитрой усмешкой, от
которой Ходже Насреддину стало как-то не по себе:
-- Ты прав, о путник! И как это я сразу не догадался, что
твой разговор с моим хозяином имеет столь добродетельный смысл!
Но если уж ты решил помочь моему господину в переходе по
загробному мосту, то лучше, чтобы перила были с двух сторон.
Оно выйдет крепче и надежнее. Я тоже с удовольствием помолился
бы за моего господина, чтобы аллах поставил перила и с другой
стороны.
-- Так помолись! -- воскликнул Ходжа Насреддин.-- Кто
мешает тебе? Ты даже обязан это сделать. Разве не повелевает
коран рабам и слугам ежедневно молиться за своих господ, не
требуя особой награды...
-- Заворачивай ишака! -- грубо сказал слуга и, тронув
лошадь, прижал Ходжу Насреддина к забору.-- Ну, живее, не
заставляй меня терять попусту время!
-- Подожди,-- торопливо прервал его Ходжа Насреддин.-- Я
еще не все сказал. Я собирался прочесть молитву в триста слов,
по числу таньга, полученных мною. Но теперь я думаю, что можно
обойтись молитвой в двести пятьдесят слов. Перила с моей
стороны будут только чуть-чуть потоньше и покороче. А ты
прочтешь молитву в пятьдесят слов, и премудрый аллах сумеет из
тех же бревен выкроить перила на твою сторону.
-- Как же так? -- возразил слуга.-- Значит, мои перила
будут в пять раз короче твоих?
-- Но зато они будут в самом опасном месте! -- с живостью
добавил Ходжа Насреддин.
-- Нет! Я не согласен на такие коротенькие перила! --
решительно сказал слуга.-- Значит, часть моста будет
неогороженной! Я весь бледнею и покрываюсь холодным потом при
мысли о страшной опасности, угрожающей моему господину! Я
полагаю, что мы оба должны прочесть молитвы по сто пятьдесят
слов, чтобы перила были с обеих сторон одинаковыми. Ну, пусть
они будут тоненькие, зато с двух сторон. А если ты не согласен,
то я в этом вижу злой умысел против моего господина -- значит,
ты хочешь, чтобы он свалился с моста! И я сейчас позову людей,
и ты прямым ходом отправишься в подземную тюрьму!
-- Тоненькие перила! -- в ярости вскричал Ходжа Насреддин,
чувствуя как бы слабое пошевеливание кошелька в своем поясе.--
По-твоему, достаточно огородить этот мост прутиками! Пойми же,
что перила с одной стороны должны быть непременно толще и
крепче, дабы купцу было за что ухватиться, если он оступится и
будет падать!
-- Сама истина говорит твоими устами! -- радостно
воскликнул слуга.-- Пусть они будут толще с моей стороны, а я
уж не пожалею труда и прочту молитву в двести слов!
-- А в триста не хочешь? -- злобно сказал Ходжа Насреддин.
Они долго спорили на дороге. Редкие прохожие, слышавшие
обрывки разговора, почтительно кланялись, принимая Ходжу
Насреддина и рябого слугу за благочестивых паломников,
возвращающихся с поклонения святым местам.
Когда они расставались, кошелек Ходжи Насреддина был легче
наполовину: они договорились, что мост, ведущий в рай, должен
быть огорожен для купца с двух сторон совершенно одинаковыми по
длине и прочности перилами.
-- Прощай, путник,-- сказал слуга.-- Сегодня мы с тобой
совершили благочестивое дело.
-- Прощай, добрый, преданный и добродетельный слуга, столь
пекущийся о спасении души своего хозяина. Скажу еще, что в
споре ты не уступишь, наверное, даже самому Ходже Насреддину.
-- Почему ты вспомнил о нем? -- насторожился слуга.
-- Да так. Пришлось к слову,-- ответил Ходжа Насреддин,
подумав про себя: "Эге!.. Да это, кажется, не простая птица!"
-- Может быть, ты приходишься ему каким-нибудь дальним
родственником? -- спросил слуга.-- Или знаешь кого-нибудь из
его родственников?
-- Нет, я никогда не встречался с ним. И я никого не знаю
из его родственников.
-- Скажу тебе на ухо,-- слуга наклонился в седле,-- я
прихожусь родственником Ходже Насреддину. Я его двоюродный
брат. Мы вместе провели детские годы.
Ходжа Насреддин, окончательно укрепившись в своих
подозрениях, ничего не ответил. Слуга нагнулся к нему с другой
стороны:
-- Его отец, два брата и дядя погибли. Ты, наверное,
слышал, путник?
Ходжа Насреддин молчал.
-- Какое зверство со стороны эмира! -- воскликнул слуга
лицемерным голосом.
Но Ходжа Насреддин молчал.
-- Все бухарские визири -- дураки! -- сказал вдруг слуга,
трепеща от нетерпения и алчности, ибо за поимку вольнодумцев
полагалась от казны большая награда.
Но Ходжа Насреддин упорно молчал.
-- И сам наш пресветлый эмир тоже дурак! -- сказал
слуга.-- И еще неизвестно, есть ли на небе аллах или его вовсе
не существует.
Но Ходжа Насреддин молчал, хотя ядовитый ответ давно висел
на самом кончике его языка. Слуга, обманувшийся в своих
надеждах, с проклятием ударил лошадь нагайкой и в два прыжка
исчез за поворотом. Все затихло. Только пыль, взметенная
копытами, вилась и золотилась в неподвижном воздухе,
пронизанная косыми лучами.
"Ну вот, нашелся все-таки родственничек,-- насмешливо
думал Ходжа Насреддин.-- Старик не солгал мне: шпионов
действительно развелось в Бухаре больше, чем мух, и надо быть
осторожнее, ибо старинная поговорка гласит, что провинившийся
язык отрубают вместе с головой".
Так ехал он долго, то омрачаясь при мысли о своем
опустевшем наполовину кошельке, то улыбаясь при воспоминании о
драке сборщика пошлин с надменным богачом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Достигнув противоположной части города, он остановился,
поручил своего ишака заботам чайханщика, а сам, не теряя
времени, отправился в харчевню.
Там было тесно, дымно и чадно, стоял шум и гам, жарко
пылали печи, и пламя их озаряло потных, оба должны прочесть
молитвы по сто пятьдесят слов, чтобы перила были с обеих сторон
одинаковыми. Ну, пусть они будут тоненькие, зато с двух сторон.
А если ты не согласен, то я в этом вижу злой умысел против
моего господина -- значит, ты хочешь, чтобы он свалился с
моста! И я сейчас позову людей, и ты прямым ходом отправишься в
подземную тюрьму!
-- Тоненькие перила! -- в ярости вскричал Ходжа Насреддин,
чувствуя как бы слабое пошевеливание кошелька в своем поясе.--
По-твоему, достаточно огородить этот мост прутиками! Пойми же,
что перила с одной стороны должны быть непременно толще и
крепче, дабы купцу было за что ухватиться, если он оступится и
будет падать!
-- Сама истина говорит твоими устами! -- радостно
воскликнул слуга.-- Пусть они будут толще с моей стороны, а я
уж не пожалею труда и прочту молитву в двести слов!
-- А в триста не хочешь? -- злобно сказал Ходжа Насреддин.
Они долго спорили на дороге. Редкие прохожие, слышавшие
обрывки разговора, почтительно кланялись, принимая Ходжу
Насреддина и рябого слугу за благочестивых паломников,
возвращающихся с поклонения святым местам.
Когда они расставались, кошелек Ходжи Насреддина был легче
наполовину: они договорились, что мост, ведущий в рай, должен
быть огорожен для купца с двух сторон совершенно одинаковыми по
длине и прочности перилами.
-- Прощай, путник,-- сказал слуга.-- Сегодня мы с тобой
совершили благочестивое дело.
-- Прощай, добрый, преданный и добродетельный слуга, столь
пекущийся о спасении души своего хозяина. Скажу еще, что в
споре ты не уступишь, наверное, даже самому Ходже Насреддину.
-- Почему ты вспомнил о нем? -- насторожился слуга.
-- Да так. Пришлось к слову,-- ответил Ходжа Насреддин,
подумав про себя: "Эге!.. Да это, кажется, не простая птица!"
-- Может быть, ты приходишься ему каким-нибудь дальним
родственником? -- спросил слуга.-- Или знаешь кого-нибудь из
его родственников?
-- Нет, я никогда не встречался с ним. И я никого не знаю
из его родственников.
-- Скажу тебе на ухо,-- слуга наклонился в седле,-- я
прихожусь родственником Ходже Насреддину. Я его двоюродный
брат. Мы вместе провели детские годы.
Ходжа Насреддин, окончательно укрепившись в своих
подозрениях, ничего не ответил. Слуга нагнулся к нему с другой
стороны:
-- Его отец, два брата и дядя погибли. Ты, наверное,
слышал, путник?
Ходжа Насреддин молчал.
-- Какое зверство со стороны эмира! -- воскликнул слуга
лицемерным голосом.
Но Ходжа Насреддин молчал.
-- Все бухарские визири -- дураки! -- сказал вдруг слуга,
трепеща от нетерпения и алчности, ибо за поимку вольнодумцев
полагалась от казны большая награда.
Но Ходжа Насреддин упорно молчал.
-- И сам наш пресветлый эмир тоже дурак! -- сказал
слуга.-- И еще неизвестно, есть ли на небе аллах или его вовсе
не существует.
Но Ходжа Насреддин молчал, хотя ядовитый ответ давно висел
на самом кончике его языка. Слуга, обманувшийся в своих
надеждах, с проклятием ударил лошадь нагайкой и в два прыжка
исчез за поворотом. Все затихло. Только пыль, взметенная
копытами, вилась и золотилась в неподвижном воздухе,
пронизанная косыми лучами.
"Ну вот, нашелся все-таки родственничек,-- насмешливо
думал Ходжа Насреддин.-- Старик не солгал мне: шпионов
действительно развелось в Бухаре больше, чем мух, и надо быть
осторожнее, ибо старинная поговорка гласит, что провинившийся
язык отрубают вместе с головой".
Так ехал он долго, то омрачаясь при мысли о своем
опустевшем наполовину кошельке, то улыбаясь при воспоминании о
драке сборщика пошлин с надменным богачом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Достигнув противоположной части города, он остановился,
поручил своего ишака заботам чайханщика, а сам, не теряя
времени, отправился в харчевню.
Там было тесно, дымно и чадно, стоял шум и гам, жарко
пылали печи, и пламя их озаряло потных, оголенных до пояса
поваров. Они спешили, кричали, толкая друг друга и раздавая
подзатыльники поварятам, которые с безумными глазами метались
по всей харчевне, увеличивая давку, галдеж и сутолоку. Булькали
огромные котлы, накрытые деревянными пляшущими кругами, сытный
пар сгущался под потолком, где с гудением вились рои
бесчисленных мух. В сизом чаду яростно шипело, брызгалось
масло, светились стенки накаленных жаровен, и жир, капая с
вертелов на угли, горел синим душным огнем. Здесь готовили
плов, жарили шашлык, варили требуху, пекли пирожки, начиненные
луком, перцем, мясом и курдючным салом, которое, растопившись в
печи, проступало насквозь через тесто и кипело мелкими
пузырьками. Ходжа Насреддин с большим трудом отыскал место и
втиснулся так плотно, что люди, которых сдавил он своей спиной
и боками, крякнули. Но никто не обиделся и не сказал Ходже
Насреддину ни слова, а сам он и подавно не обижался. Он всегда
любил жаркую давку базарных харчевен, весь этот нестройный
гомон, шутки, смех, крики, толкотню, дружное сопение, жевание и
чавканье сотен людей, которым, после целого дня тяжелой работы,
некогда разбираться в кушаньях: несокрушимые челюсти все
перемелют -- и жилы, и хрящи, а луженое брюхо все примет,
только подавай, чтобы много было и дешево! Ходжа Насреддин тоже
умел закусить основательно: он съел без передышки три миски
лапши, три миски плова и еще напоследок два десятка пирожков,
которые доедал через силу, верный своему правилу никогда ничего
не оставлять в миске, раз деньги все равно заплачены.
Потом он полез к выходу, и когда, работая изо всех сил
локтями, выбрался наконец на воздух, то был весь мокрый. Члены
его ослабли и растомились, как будто он только что побывал в
бане, в руках у дюжего мойщика. Вялым шагом, отяжелев от еды и
жары, наскоро добрался он до чайханы, а добравшись -- заказал
себе чаю и блаженно растянулся на кошмах. Веки его смыкались, в
голове плыли тихие приятные мысли: "У меня сейчас много денег;
хорошо бы пустить их в оборот и открыть какую-нибудь мастерскую
-- горшечную или седельную; я ведь знаю эти ремесла. Хватит
мне, в самом деле, скитаться. Разве я хуже и глупее других,
разве у меня не может быть доброй, красивой жены, разве не
может быть у меня сына, которого носил бы я на руках? Клянусь
бородой пророка, из этого горластого мальчишки выйдет
отъявленный плут, я уж постараюсь передать ему свою мудрость!
Да, решено: Ходжа Насреддин меняет свою беспокойную жизнь. Для
начала я должен купить горшечную или седельную мастерскую..."
Он занялся подсчетами. Хорошая мастерская стоила самое
меньшее триста таньга, у него же было сто пятьдесят. С
проклятиями он вспоминал рябого слугу:
"Да поразит аллах слепотой этого разбойника, он отнял у
меня как раз ту половину, которой недостает сейчас для начала!"
И удача опять поспешила на помощь ему. "Двадцать таньга!"
-- вдруг сказал кто-то, и вслед за этими словами Ходжа
Насреддин услышал стук костей, брошенных на медный поднос.
На краю помоста, у самой коновязи, где был привязан ишак,
сидели плотным кольцом люди, а чайханщик стоял над ними,
заглядывая сверху через головы.
"Игра! -- догадался Ходжа Насреддин, приподнимаясь на
локте.-- Надо посмотреть хоть издали. Сам я, конечно, играть не
буду: я не такой дурак! Но почему не посмотреть умному человеку
на дураков?"
Он встал и подошел к играющим.
-- Глупые люди! -- шепотом сказал он чайханщику.-- Они
рискуют последним в надежде приобрести большее. И разве Магомет
не запретил мусульманам денежных игр? Слава богу, я избавлен от
этой пагубной страсти... Как везет, однако, этому рыжему
игроку: он выигрывает четвертый раз подряд... Смотри, смотри --
он в пятый раз выиграл! О безумец! Он обольщен ложным призраком
богатства, между тем нищета уже вырыла яму на его пути. Что?..
Он в шестой раз выиграл!.. Я никогда еще не видел, чтобы
человеку так везло. Смотри, он ставит опять! Поистине, нет
предела человеческому легкомыслию; не может же он подряд
выигрывать! Вот так и гибнут люди, поверив в ложное счастье!
Следовало бы проучить этого рыжего. Ну, пусть он только
выиграет в седьмой раз, тогда я сам поставлю против него, хотя
в душе я враг всяких денежных игр и давно бы запретил их на
месте эмира!..
Рыжий игрок бросил кости и в седьмой раз выиграл.
Ходжа Насреддин решительно шагнул вперед, раздвинул
игроков и сел в кольцо.
-- Я хочу сыграть с тобой,-- сказал он счастливцу, взял
кости и быстро, опытным глазом, проверил их со всех сторон.
-- Сколько? -- спросил рыжий глухим голосом. Его била
мелкая дрожь -- он торопился, желая взять как можно больше от
своего мимолетного счастья.
Ходжа Насреддин в ответ вынул кошелек, отложил на всякий
случай в карман двадцать пять таньга, остальное высыпал.
Серебро зазвенело и запело на медном подносе. Игроки встретили
ставку легким взволнованным гулом: начиналась большая игра.
Рыжий взял кости и долго тряс, не решаясь метнуть. Все
затаили дыхание, даже ишак вытянул морду и насторожил уши.
Слышался только стук костей в кулаке рыжего игрока -- больше
ничего. И от этого сухого стука вступала в живот и в ноги Ходжи
На-среддина истомная слабость. А рыжий все тряс, придерживая
рукав халата, и не мог решиться.
Наконец он метнул. Игроки подались вперед и сейчас же
откинулись, вздохнув все разом, единой грудью. Рыжий побледнел
и застонал сквозь сжатые зубы.
На костях было всего три очка -- верный проигрыш, ибо
двойка выбрасывается так же редко, как и двенадцать, а все
остальное годилось Ходже Насред-Дину.
Встряхивая в кулаке кости, он мысленно благодарил судьбу,
столь благосклонную к нему в этот день. Но он позабыл, что
судьба своенравна и непостоянна и может с легкостью изменить,
если ей слишком надоедают. Она решила проучить самоуверенного
Ходжу Насреддина и своим орудием избрала ишака, вернее, его
хвост, украшенный на конце колючками и репьями. Повернувшись
задом к играющим, ишак взмахнул хвостом, задел по руке своего
хозяина, кости выскочили, и в тот же миг рыжий игрок с
коротким, придушенным воплем упал на поднос, накрыв собою
деньги.
Ходжа Насреддин выбросил два очка.
Долго сидел он, окаменев, беззвучно шевеля губами,-- все
качалось и плыло перед его остановившимся взором, и странный
звон стоял в его ушах.
Вдруг он вскочил, схватил палку и начал дубасить ишака,
бегая за ним вокруг коновязи.
-- Проклятый ишак, о сын греха, о вонючая тварь и позор
всего живущего на земле! -- кричал Ходжа Насреддин.-- Мало
того, что ты играешь в кости на деньги своего хозяина, но ты
еще и проигрываешь! Да облезет твоя подлая шкура, да пошлет
тебе всемогущий аллах яму на пути, чтобы ты поломал свои ноги;
когда же ты наконец издохнешь и я избавлюсь от созерцания твоей
гнусной морды?!
Ишак ревел, игроки хохотали, и громче всех -- рыжий,
окончательно поверивший в свое счастье.
-- Сыграем еще,-- сказал он, когда Ходжа Насреддин,
утомившись и запыхавшись, отбросил палку.-- Сыграем еще: у тебя
осталось двадцать пять таньга.
При этом он выставил вперед левую ногу и слегка пошевелил
ею в знак пренебрежения к Ходже Насред-дину.
-- Что ж, сыграем! -- ответил Ходжа Насреддин, решив, что
теперь уж все равно: там, где потеряны сто двадцать таньга, нет
смысла жалеть последние двадцать пять.
Он метнул небрежно, не глядя,-- и выиграл.
-- На все! -- предложил рыжий, бросив на поднос свой
проигрыш.
И Ходжа Насреддин выиграл опять.
Но рыжий не хотел поверить, что счастье повернулось спиной
к нему:
-- На все!
Так сказал он семь раз подряд, и все семь раз проиграл.
Поднос был полон денег. Игроки замерли,-- только блеск в глазах
свидетельствовал о внутреннем огне, пожиравшем их.
-- Ты не можешь выигрывать подряд, если сам шайтан не
помогает тебе! -- вскричал рыжий.-- Ты должен когда-нибудь
проиграть! Здесь на подносе твоих денег тысяча шестьсот таньга!
Согласен ли ты метнуть еще раз на все? Вот деньги, которые я
приготовил, чтобы купить завтра на базаре товар для моей
лавки,-- я ставлю эти деньги против тебя!
Он достал маленький запасной кошелек, набитый золотом.
-- Клади на поднос свое золото! -- вскричал
разгорячившийся Ходжа Насреддин.
Никогда еще в этой чайхане не было такой большой игры.
Чайханщик забыл о своих давно вскипевших кумганах, игроки
дышали тяжело и прерывисто. Первым бросил кости рыжий и сразу
зажмурился,-- он боялся взглянуть.
-- Одиннадцать! -- закричали все хором. Ходжа Насреддин
понял, что погиб: спасти его могли только двенадцать.
-- Одиннадцать! Одиннадцать! -- твердил в неистовой
радости рыжий игрок.-- Ты видишь -- у меня одиннадцать! Ты
проиграл! Ты проиграл!
Ходжа Насреддин, холодея, взял кости и уже приготовился их
метнуть, но вдруг остановился.
-- Повернись-ка задом! -- сказал он ишаку.-- Ты сумел
проиграть на трех очках, сумей же теперь выиграть на
одиннадцати, иначе я немедля отведу тебя на живодерню!
Он взял в левую руку хвост ишака и ударил себя этим
хвостом по правой руке, в которой были зажаты кости.
Всеобщий вопль потряс чайхану, а сам чайханщик схватился
за сердце и в изнеможении опустился на пол.
На костях было двенадцать очков.
Глаза рыжего выкатились из орбит, остекленели на бледном
лице. Он медленно встал и, восклицая:
"О, горе мне, горе!" -- вышел, пошатываясь, из чайханы.
И говорят, что с тех пор его не видели больше в городе: он
убежал в пустыню и там, страшный, заросший весь диким волосом,
бродил в песках и колючем кустарнике, беспрестанно восклицая:
"О, горе мне, горе!" -- пока наконец не был съеден шакалами. И
никто не пожалел о нем, потому что он был человек жестокий и
несправедливый и причинил много зла, обыгрывая доверчивых
простаков.
А Ходжа Насреддин, уложив в переметные сумки выигранное
богатство, обнял ишака, крепко поцеловал в теплый нос и угостил
вкусными, свежими лепешками, чему ишак немало удивился, потому
что всего за пять минут перед этим получил от своего хозяина
совсем другое.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Памятуя мудрое правило, что лучше держаться подальше от
людей, знающих, где лежат твои деньги, Ходжа Насреддин не стал
задерживаться в чайхане и поехал на базарную площадь. Время от
времени он оглядывался -- не следят ли за ним, ибо на лицах
игроков да и самого чайханщика не лежала печать добродетели.
Ехать ему было радостно. Теперь он сможет купить любую
мастерскую, две мастерские, три мастерские. Так и решил он
сделать. "Я куплю четыре мастерские:
гончарную, седельную, портновскую и сапожную и посажу в
каждую по два мастера, а сам буду только получать деньги. Через
два года я разбогатею, куплю дом с фонтанами в саду, повешу
везде золотые клетки с певчими птицами, у меня будет две или
даже три жены и по три сына от каждой..."
Он с головой погрузился в сладостную реку мечтаний. Между
тем ишак, не чувствуя поводьев, воспользовался задумчивостью
хозяина и, встретив на пути мостик, не пошел по нему, подобно
всем другим ишакам, а свернул в сторону и, разбежавшись,
прыгнул прямо через канаву. "И когда мои дети вырастут, я
соберу их и скажу...-- думал в это время Ходжа Насреддин.-- Но
почему я лечу по воздуху? Неужели аллах решил превратить меня в
ангела и приделал мне крылья?"
В ту же секунду искры, посыпавшиеся из глаз, убедили Ходжу
Насреддина, что крыльев у него нет. Вылетев из седла, он
шлепнулся на дорогу, сажени на две впереди ишака.
Когда он с кряхтеньем и охами встал, весь перепачканный
пылью, ишак, ласково пошевеливая ушами и сохраняя на морде
самое невинное выражение, подошел к нему, как бы приглашая
снова занять место в седле.
-- О ты, посланный мне в наказание за моих грехи и за