Соловьев Леонид - Повесть о Ходже Насреддине 1 - Скачать бесплатно

грехи моего отца, деда и прадеда, ибо, клянусь правотой ислама,
несправедливо было бы столь тяжко наказывать человека за одни
только собственные его грехи! -- начал Ходжа Насреддин дрожащим
от негодования голосом.-- О ты, презренная помесь паука и
гиены! О ты, который...
Но тут он осекся, заметив каких-то людей, сидевших
неподалеку в тени полуразрушенного забора.
Проклятья замерли на губах Ходжи Насреддина.
Он понимал, что человек, попавший на виду у других в
смешное и непочтенное положение, должен сам смеяться громче
всех над собой.
Ходжа Насреддин подмигнул сидящим и широко улыбнулся,
показав сразу все свои зубы.
-- Эге! -- сказал он громко и весело.-- Вот это я славно
полетел! Скажите, сколько раз я перевернулся, а то я сам не
успел сосчитать. Ах ты, шалунишка! -- продолжал он, добродушно
похлопывая ишака ладонью, в то время как руки чесались
хорошенько отдуть его плетью,-- ах ты, шалунишка! Он у меня
такой: чуть зазеваешься, и он обязательно уж что-нибудь
сотворит!
Ходжа Насреддин залился веселым смехом, но с удивлением
заметил, что никто не вторит ему. Все продолжали сидеть с
опущенными головами и омраченными лицами, а женщины, державшие
на руках младенцев, тихо плакали.
"Здесь что-то не так",-- сказал себе Ходжа Насреддин и
подошел ближе.
-- Послушай, почтенный старец,-- обратился он к
седобородому старику с изможденным лицом,-- поведай мне, что
случилось? Почему я не вижу улыбок, не слышу смеха, почему
плачут женщины? Зачем вы сидите здесь на дороге в пыли и жаре,
разве не лучше сидеть дома в прохладе?
-- Дома хорошо сидеть тому, у кого есть дом,-- скорбно
ответил старик.-- Ах, прохожий, не спрашивай -- горе велико, а
помочь ты все равно не сможешь. Вот я, старый, дряхлый, молю
сейчас бога, чтобы он поскорее послал мне смерть.
-- К чему такие слова! -- укоризненно сказал Ходжа
Насреддин.-- Человек никогда не должен думать об этом. Поведай
мне свое горе и не смотри, что я беден с виду. Может быть, я
сумею помочь тебе.
-- Мой рассказ будет кратким. Всего час назад по нашей
улице прошел ростовщик Джафар в сопровождении двух эмирских
стражников. А я должник ростовщика Джафара, и завтра утром
истекает срок моего долга. И вот я изгнан из своего дома, в
котором прожил всю жизнь, и нет больше у меня семьи и нет угла,
где бы мог я преклонить голову... А все имущество мое: дом,
сад, скот и виноградники -- будет продано завтра Джафаром.
Слезы показались на глазах старика, голос дрожал.
-- И много ты ему должен? -- спросил Ходжа Насреддин.
-- Очень много, прохожий. Я должен ему двести пятьдесят
таньга.
-- Двести пятьдесят таньга! -- воскликнул Ходжа
Насреддин.-- И человек желает себе смерти из-за каких-то
двухсот пятидесяти таньга! Ну, ну, стой смирно,-- добавил он,
обращаясь к ишаку и развязывая переметную сумку.-- Вот тебе,
почтенный старец, двести пятьдесят таньга, отдай их этому
ростовщику, выгони его пинками из своего дома и доживай свои
дни в покое и благоденствии.
Услышав звон серебра, все встрепенулись, а старик не мог
вымолвить слова и только глазами, в которых сверкали слезы,
благодарил Ходжу Насреддина.
-- Вот видишь, а ты еще не хотел рассказывать о своем
горе,-- сказал Ходжа Насреддин, отсчитывая последнюю монету и
думая про себя: "Ничего, вместо восьми мастеров я найму только
семь, с меня и этого хватит!"
Вдруг женщина, сидевшая рядом со стариком, бросилась в
ноги Ходже Насреддину и протянула к нему с громким плачем
своего ребенка.
-- Посмотри! -- сказала она сквозь рыдания.-- Он болен,
губы его пересохли и лицо пылает. И он умрет теперь, мой бедный
мальчик, где-нибудь на дороге, ибо меня выгнали из моего дома.
Ходжа Насреддин взглянул на исхудавшее, бледное личико
ребенка, на его прозрачные руки, потом обвел взглядом лица
сидящих. И когда он вгляделся в эти лица, иссеченные морщинами,
измятые страданием, и увидел глаза, потускневшие от бесконечных
слез,-- словно горячий нож вонзился в его сердце, мгновенная
судорога перехватила горло, кровь жаркой волной бросилась в
лицо. Он отвернулся.
-- Я вдова,-- продолжала женщина.-- Мой муж, умерший
полгода назад, был должен ростовщику двести таньга, и по закону
долг перешел на меня.
-- Мальчик в самом деле болен,-- сказал Ходжа Насреддин.--
И вовсе не следует держать его на солнцепеке, ибо солнечные
лучи сгущают кровь в жилах, как говорит об этом Авиценна, что,
конечно, не полезно мальчику. Вот тебе двести таньга,
возвращайся скорее домой, положи ему примочку на лоб; вот тебе
еще пятьдесят таньга, чтобы ты могла позвать лекаря и купить
лекарства.
Про себя подумал: "Можно отлично обойтись и шестью
мастерами".
Но в ноги ему рухнул огромного роста бородатый каменщик,
семью которого завтра должны были продать в рабство за долг
ростовщику Джафару в четыреста тавьга... "Пять мастеров,
конечно, маловато",-- подумал Ходжа Насреддин, развязывая свою
сумку. Не успел он ее завязать, как еще две женщины упали на
колени перед ним, и рассказы их были столь жалобны, что Ходжа
Насреддин, не колеблясь, наделил их деньгами, достаточными для
расплаты с ростовщиком. Увидев, что оставшихся денег едва-едва
хватит на содержание трех мастеров, он решил, что в таком
случае не стоит и связываться с мастерскими, и щедрой рукой
принялся раздавать деньги остальным должникам ростовщика
Джафара.
В сумке осталось не больше пятисот таньга. И тогда Ходжа
Насреддин заметил в стороне еще одного человека, который не
обратился за помощью, хотя на лице его было ясно написано горе.
-- Эй ты, послушай! -- позвал Ходжа Насреддин.-- Зачем ты
сидишь здесь? Ведь за тобой нет долга ростовщику?
-- Я должен ему,-- глухо сказал человек.-- Завтра я сам
пойду в цепях на невольничий рынок.
-- Почему же ты молчал до сих пор?
-- О щедрый, благодетельный путник, я не знаю, кто ты.
Святой ли Богаэддин, вышедший из своей гробницы, чтобы помочь
беднякам, или сам Гарун-аль-Рашид? Я не обратился к тебе только
потому, что и без меня ты уже очень сильно потратился, а я
должен больше всех -- пятьсот таньга, и я боялся, что если ты
дашь мне, то не хватит старикам и женщинам.
-- Ты справедлив, благороден и совестлив,-- сказал
растроганный Ходжа Насреддин.-- Но я тоже справедлив,
благороден и совестлив, и, клянусь, ты не пойдешь завтра в
цепях на невольничий рынок. Держи полу!
Он высыпал из переметной сумки все деньги до последней
таньга. Тогда человек, придерживая левой рукой полу халата,
обнял правой рукой Ходжу На-среддина и припал в слезах к его
груди.
Ходжа Насреддин обвел взглядом всех спасенных людей,
увидел улыбки, румянец на лицах, блеск в глазах.
-- А ты в самом деле здорово полетел со своего ишака,--
сказал вдруг огромный бородатый каменщик, захохотав, и все
разом захохотали -- мужчины грубыми голосами, а женщины --
тонкими, и заулыбались дети, протягивая ручонки к Ходже
Насредди-ну, а сам он смеялся громче всех.
-- О! -- говорил он, корчась от смеха,-- вы еще не знаете,
какой это ишак! Это такой проклятый ишак!..
-- Нет! -- перебила женщина с больным ребенком на руках.--
Не говори так про своего ишака. Это самый умный, самый
благородный, самый драгоценный в мире ишак, равных ему никогда
еще не было и не будет. Я согласна всю жизнь ухаживать за ним,
кормить его отборным зерном, никогда не утруждать работой,
чистить скребницей, расчесывать хвост ему гребнем. Ведь если бы
этот несравненный и подобный цветущей розе ишак, наполненный
одними лишь добродетелями, не прыгнул через канаву и не
выбросил тебя из седла, о путник, явившийся перед нами, как
солнце во мгле,-- ты проехал бы мимо, не заметив нас, а мы не
посмели бы остановить тебя!
-- Она права,-- глубокомысленно заметил старик.-- Мы во
многом обязаны своим спасением этому ишаку, который поистине
украшает собою мир и выделяется, как алмаз, среди всех других
ишаков.
Все начали громко восхвалять ишака и наперебой совали ему
лепешки, жареную кукурузу, сушеные абрикосы и персики. Ишак,
отмахиваясь хвостом от назойливых мух, невозмутимо и важно
принимал подношения, однако заморгал все-таки глазами при виде
плетки, которую исподтишка показывал ему Ходжа Насреддин.
Но время шло своим чередом, удлинились тени, краснолапые
аисты, крича и хлопая крыльями, опускались в гнезда, откуда
навстречу им тянулись жадно раскрытые клювы птенцов.
Ходжа Насреддин начал прощаться.
Все кланялись и благодарили его:
-- Спасибо тебе. Ты понял наше горе.
-- Еще бы мне не понять,-- ответил он,-- если я сам не
далее как сегодня потерял четыре мастерских, где у меня
работали восемь искуснейших мастеров, дом и сад, в котором били
фонтаны и висели на деревьях золотые клетки с певчими птицами.
Еще бы мне не понять!
Старик прошамкал своим беззубым ртом:
-- Мне нечем отблагодарить тебя, путник. Вот единственное,
что захватил я, покидая дом. Это -- коран, священная книга;
возьми ее, и да будет она тебе путеводным огнем в житейском
море.
Ходжа Насреддин относился к священным книгам без всякого
почтения, но, не желая обидеть старика, взял коран, уложил в
переметную сумку и вскочил в седло.
-- Имя, имя! -- закричали все хором.-- Скажи нам свое имя,
чтобы мы знали, кого благодарить в молитвах.
-- Зачем вам знать мое имя? Истинная добродетель не
нуждается в славе, что же касается молитв, то у аллаха есть
много ангелов, извещающих его о благочестивых поступках... Если
же ангелы ленивы и нерадивы и спят где-нибудь на мягких
облаках, вместо того чтобы вести счет всем благочестивым и всем
богохульным делам на земле, то молитвы ваши все равно не
помогут, ибо аллах был бы просто глуп, если бы верил людям на
слово, не требуя подтверждения от доверенных лиц.
Одна из женщин вдруг тихо ахнула, за ней -- вторая, потом
старик, встрепенувшись, уставился во все глаза на Ходжу
Насреддина. Но Ходжа Насреддин торопился и ничего не заметил.
-- Прощайте. Да пребудут мир и благоденствие над вами.
Сопровождаемый благословениями, он скрылся за поворотом
дороги.
Оставшиеся молчали, в глазах у всех светилась одна мысль.
Молчание нарушил старик. Он сказал проникновенно и
торжественно:
-- Только один человек во всем мире может совершить такой
поступок, и только один человек в мире умеет так разговаривать,
и только один человек в мире носит в себе такую душу, свет и
тепло которой обогревают всех несчастных и обездоленных, и этот
человек -- он, наш...
-- Молчи! -- быстро перебил второй.-- Или ты забыл, что
заборы имеют глаза, камни имеют уши, и многие сотни собак
кинулись бы по его следу.
-- Ты прав,-- добавил третий.-- Мы должны молчать, ибо он
ходит сейчас по канату, и достаточно малейшего толчка, чтобы
погубить его.
-- Пусть мне лучше вырвут язык, чем я произнесу где-нибудь
вслух его имя! -- сказала женщина с больным ребенком на руках.
-- Я буду молчать,-- воскликнула вторая женщина,-- ибо я
согласна скорее умереть сама, чем подарить ему нечаянно
веревку!
Так сказали все, кроме бородатого и могучего каменщика,
который не отличался остротой ума и, прислушиваясь к
разговорам, никак не мог понять, почему собаки должны бегать по
следам этого путника, если он не мясник и не продавец вареной
требухи; если же этот путник канатоходец, то почему имя его так
запретно для произнесения вслух, и почему женщина согласна
скорее умереть, чем подарить своему спасителю веревку, столь
необходимую в его ремесле? Здесь каменщик совсем уж запутался,
сильно засопел, шумно вздохнул и решил больше не думать,
опасаясь сойти с ума.
Ходжа Насреддин уехал тем временем далеко, а перед его
глазами все стояли изможденные лица бедняков; он вспоминал
больного ребенка, лихорадочный румянец на его щеках и
запекшиеся в жару губы;
вспоминал седины старика, выброшенного из родного дома,--
и ярость поднималась из глубины его сердца.
Он не мог усидеть в седле, спрыгнул и пошел рядом с
ишаком, отшвыривая пинками попадавшиеся под ноги камни.
-- Ну, подожди, ростовщик, подожди! -- шептал он, и
зловещий огонь разгорался в его черных глазах.-- Мы встретимся,
и твоя участь будет горька! И ты, эмир,-- продолжал он,--
трепещи и бледней, эмир, ибо я. Ходжа Насреддин, в Бухаре! О
презренные пиявки, сосущие кровь из моего несчастного народа, о
жадные гиены и вонючие шакалы, не вечно вам блаженствовать и не
вечно народу мучиться! Что же касается тебя, ростовщик Джафар,
то пусть на веки веков покроется мое имя позором, если я не
расквитаюсь с тобой за все горе, которое причиняешь ты
беднякам!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Даже для Ходжи Насреддина, повидавшего в жизни многое,
этот день -- первый день пребывания на родине -- был слишком
беспокоен и богат приключениями. Ходжа Насреддин устал и
стремился укрыться куда-нибудь в тихое место на отдых.
-- Нет! -- вздохнул он, увидев издали множество людей,
столпившихся вокруг водоема.-- Видно, мне сегодня не суждено
отдохнуть! Вон опять что-то случилось!
Водоем лежал в стороне от большой дороги, и Ходжа
Насреддин мог бы проехать мимо, но не таков был наш Ходжа
Насреддин, чтобы упустить случай вмешаться в спор, скандал или
драку.
Ишак, в совершенстве изучивший за долгие годы характер
своего господина, повернул, не дожидаясь приказаний, к водоему.
-- Что случилось? Кого убили? Кого обокрали? -- закричал
Ходжа Насреддин, направив ишака в самую гущу народа.-- А ну-ка
расступитесь! Дорогу! Дорогу!
Когда он пробрался сквозь толпу и подъехал к самому краю
большого, покрытого зеленоватой плесенью водоема, то увидал
необычайное. В трех шагах от берега тонул человек. Он то
выныривал, то опять погружался, пуская со дна большие пузыри.
На берегу суетилось множество людей; они тянулись к
тонущему, стараясь ухватить его за халат, но руки их не
доставали на каких-нибудь пол-аршина.
-- Давай руку! Давай! Давай! -- кричали они. Тонущий
словно бы не слышал. Он не подавал им руки, продолжая
равномерно погружаться и снова выныривать. В соответствии с его
странствиями на дно и обратно по водоему расходились ленивые
волны и с тихим плеском лизали берег.
-- Странно! -- сказал Ходжа Насреддин, наблюдая.-- Очень
странно! Какая может быть причина этому? Почему он не
протягивает руки? Может быть, он искусный водолаз и ныряет на
спор, но почему тогда он в халате?
Ходжа Насреддин задумался. Пока он думал, тонущий успел
вынырнуть раза четыре, причем с каждым разом пребывал на дне
все дольше и дольше.
-- Очень странно! -- повторил Ходжа Насреддин,
спешиваясь.-- Обожди здесь,-- обратился он к ишаку,-- а я
подойду взглянуть поближе.
Тонущий в это время погрузился глубоко и не показывался
так долго, что некоторые на берегу начали уже творить
заупокойные молитвы. Но вдруг он показался опять.
-- Давай руку! Давай! Давай! -- закричали люди, протягивая
к нему руки, но он, посмотрев белыми глазами и не протянув
руки, опять пошел безмолвно и плавно ко дну.
-- Ах вы, недогадливые чудаки! -- сказал Ходжа
Насреддин.-- Разве не видите вы по дорогому халату и по
шелковой чалме, что этот человек -- мулла или богатый вельможа?
И неужели вы до сих пор не изучили характера мулл и вельмож и
не знаете, каким способом надо вытаскивать их из воды?
-- Вытаскивай скорее, если ты знаешь! -- закричали в
толпе.-- Спасай его, он показался. Вытаскивай!
-- Подождите,-- ответил Ходжа Насреддин.-- Я не закончил
еще своей речи. Где, спрашиваю я вас, встречали вы муллу или
вельможу, который когда-нибудь что-нибудь кому-нибудь давал?
Запомните, о невежды: муллы и вельможи никогда ничего не дают,
они только берут. И спасать их из воды надо соответственно их
характеру. Вот, смотрите!
-- Но ты уже опоздал,-- кричали из толпы.-- Он уке не
вынырнет больше.
-- Вы думаеге, что водяные духи так легко примут у г"ебе
муллу или вельможу? Вы ошибаетесь. Водяные духи постараются
всеми силами избавиться от него.
Ходжа Насреддин присел на корточки и стал терпеливо ждать,
наблюдая за пузырями, что восходили г-о дна и плыли к берегу,
подгоняемые легким ветром.
Наконец что-то темное стало подниматься из глубины.
Тонущий показался на поверхности -- в последний раз, если бы не
Ходжа Насреддин.
-- На! -- крикнул Ходжа Насреддин, сунув ему руку,- На!
Тонущий судорожно вцепился в протянутую руку. Ходжа
Насреддин поморщился от боли.
И потом на берегу долго не могли разжать пальцев
спасенного.
Несколько минут лежал он без движения, окутанный
водорослями и облепленный зловонной тиной, скрывавшей черты его
лица. Потом изо рта, из носа, из ушей у него хлынула вода.
-- Сумка! Где моя сумка? -- простонал он и не успокоился
до тех пор, пока не нащупал на боку сумку. Тогда он стряхнул с
себя водоросли и полой халата вытер тину с лица. И Ходжа
Насреддин отшатнулся: настолько безобразно было это лицо с
плоским перешибленным носом и вывернутыми ноздрями, с бельмом
на правом глазу. Вдобавок он был еще и горбат.
-- Кто мой спаситель? -- спросил он скрипучим голосом,
обводя столпившихся людей своим единственным оком.
-- Вот он! -- загудели все, выталкивая вперед Ходжу
Насреддина.
-- Подойди сюда, я вознагражу тебя.-- Спасенный запустил
руку в свою сумку, где еще хлюпала вода, и достал горсть
мокрого серебра.-- Впрочем, в том, что ты меня вытащил, нет
ничего особенного и удивительного, я, пожалуй, и сам бы
выплыл,-- продолжал он сварливым голосом.
Пока он говорил, горсть его -- от слабости ли, а может
быть, и по другой причине -- постепенно разжималась, и деньги с
тихим звоном текли сквозь пальцы обратно в сумку. Наконец в
руке осталась одна монета -- полтаньга; он со вздохом протянул
монету Ходже Насреддину:
-- Вот тебе деньги. Пойди на базар и купи миску плова.
-- Здесь не хватит на миску плова,-- сказал Ходжа
Насреддин.
-- Ничего, ничего. А ты возьми плов без мяса.
-- Теперь вам понятно,-- обратился Ходжа Насреддин к
остальным,-- что я спасал его действительно в полном
соответствии с его характером.
Он направился к своему ишаку.
На пути остановил его человек -- высокий, тощий, жилистый,
угрюмого и неприветливого вида, с руками, черными от угля и
копоти, с кузнечными клещами за поясом.
-- Что тебе, кузнец? -- спросил Ходжа Насреддин.
-- Знаешь ли ты,-- ответил кузнец, смерив Ходжу Насреддина
с ног до головы недобрым взглядом,-- знаешь ли ты, кого спас в
самую последнюю минуту, после которой его никто бы уже не спас?
И знаешь ли ты, сколько слез прольется теперь из-за твоего
поступка и сколько людей потеряют свои дома, поля и
виноградники и пойдут на невольничий рынок, а потом -- в цепях
-- по Большой Хивинской дороге?
Ходжа Насреддин воззрился на него с удивлением:
-- Я не понимаю тебя, кузнец! Разве достойно человека и
мусульманина пройти мимо тонущего, не протянув ему руку помощи!
-- Что же, по-твоему, надо спасать от гибели всех ядовитых
змей, всех гиен и каждую ехидну! -- воскликнул кузнец и вдруг,
сообразив что-то, добавил: -- Да здешний ли ты?
-- Нет! Я приехал издалека.
-- Значит, ты не знаешь, что спасенный тобой человек --
злодей и кровопийца и каждый третий человек в Бухаре стонет и
плачет из-за него!
Страшная догадка мелькнула в голове Ходжи Насреддина.
-- Кузнец! -- сказал он дрогнувшим голосом, боясь поверить
в свою догадку.-- Скажи мне имя спасенного мною!
-- Ты спас ростовщика Джафара, да будет он проклят и в
этой и в будущей жизни, и да поразят гнойные язвы все его племя
до четырнадцатого колена! -- ответил кузнец.
-- Как! -- вскричал Ходжа Насреддин.-- Что ты говоришь,
кузнец! О горе мне, о позор на мою голову! Неужели я своими
руками вытащил из воды эту змею! Поистине, нет искупления
такому греху! О горе, о позор и несчастье!
Его раскаяние тронуло кузнеца, он немного смягчился:
-- Успокойся, путник, теперь уж ничего не поделаешь. И
надо же было тебе подъехать как раз в эту минуту к водоему. И
почему твой ишак не заупрямился где-нибудь и не задержался в
дороге! За это время ростовщик как раз успел бы потонуть.
-- Этот ишак! -- сказал Ходжа Насреддин.-- Если он и
задерживается в дороге, то для того только, чтобы очистить от
денег мои переметные сумки: ему, видишь ли, тяжело возить их с
деньгами. А уж если мне предстоит опозорить себя спасением
ростовщика, то можешь не сомневаться: этот ишак доставит на
место как раз вовремя!
-- Да! -- сказал кузнец.-- Но сделанного не воротишь. Не
загонять же теперь ростовщика обратно в
пруд!
Ходжа Насреддин встрепенулся:
-- Я совершил нехорошее дело, но я же исправлю его!
Слушай, кузнец! Клянусь, что ростовщик Джафар будет утоплен
мною. Клянусь бородой моего отца, что он будет утоплен мною в
этом же самом пруду! Запомни мою клятву, кузнец! Я никогда еще
не говорил на ветер. Ростовщик будет утоплен! И когда ты об
этом услышишь на базаре, знай, что я искупил свою вину перед
жителями Благородной Бухары!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На город уже опускались сумерки, когда Ходжа Насреддин
добрался до базарной площади.
Зажигались яркие костры в чайханах, и скоро вся площадь
опоясалась огнями. Завтра предстоял большой базар -- и один за
другим шли мягкой поступью верблюжьи караваны, исчезали в
темноте, а воздух был все еще полон мерным, медным и печальным
звоном бубенцов; и когда затихали в отдалении бубенцы одного
каравана, им на смену начинали стонать бубенцы другого,
вступающего на площадь, и это было нескончаемо, словно сама
темнота над площадью тихо звенела, дрожала, переполнившись
звуками, принесенными сюда со всех концов мира. Здесь --
невидимые -- стонали бубенцы индийские и афганские, аравийские,
иранские и египетские; Ходжа Насреддин все слушал и слушал и
готов был слушать без конца. Рядом в чайхане ударил, загудел
бубен, ему ответили струны дутара. И невидимый певец высоко под
самые звезды поднял звенящий напряженный голос: он пел о своей
возлюбленной, он жаловался на нее.
Под эту песню пошел Ходжа Насреддин искать ночлега.
-- У нас на двоих с ишаком есть полтаньга,-- сказал он
чайханщику.
-- Можешь переночевать на кошме за полтаньга,-- ответил
чайханщик.-- Одеяла не получишь.
-- А где мне привязать ишака?
-- Вот еще, буду я заботиться о твоем ишаке.
Коновязи около чайханы не было. Ходжа Насреддин заметил
какую-то железную скобу, торчавшую из-под помоста. К этой скобе
он и привязал ишака, не потрудившись посмотреть, к чему же
приделана скоба, потом вошел в чайхану и улегся: он очень
устал.
Сквозь дрему он услышал вдруг свое имя. Он приоткрыл
глаза.
Неподалеку сидели, собравшись в кружок, и пили чай
какие-то люди, приехавшие на базар,-- погонщик, пастух и два
ремесленника. Один из них вполголоса говорил:
-- Рассказывают еще так о Ходже Насреддине:
однажды в Багдаде шел он по базару и вдруг услышал шум и
крик, доносившиеся из харчевни. Наш Ходжа Насреддин, как вам
известно, человек любопытный,-- он заглянул в харчевню. И
видит, что толстый, крас-номордый харчевник трясет за шиворот
какого-то нищего и требует денег, а нищий не хочет платить.
"Что за шум? -- спрашивает наш Ходжа Насреддин.-- Что вы
не поделили?"
"Вот этот бродяга,-- закричал в ответ харчевник,-- этот
презренный оборванец и жулик зашел сейчас в мою харчевню, да
отсохнут все его внутренности, вынул из-за пазухи лепешку и
долго держал ее над жаровней, пока лепешка не пропиталась
насквозь запахом шашлыка и не стала от этого вдвое вкуснее.
Потом этот нищий сожрал лепешку, а теперь не хочет платить, да
выпадут все его зубы и облезет кожа!"
"Это правда?" -- строго спросил наш Ходжа Насреддин у
нищего, который не мог от страха вымолвить слова и только
кивнул в ответ головой.
"Нехорошо,-- сказал Ходжа Насреддин.-- Очень нехорошо
пользоваться бесплатно чужим добром".
"Ты слышишь, оборванец, что тебе говорит этот почтенный и
достойный человек! " -- обрадовался харчевник.
"У тебя есть деньги?" -- обратился Ходжа Насреддин к
нищему. Тот молча достал из кармана последние медяки. Харчевник
уже протянул свою жирную лапу за ними.
"Подожди, о почтенный! -- остановил его Ходжа Насреддин.--
Давай-ка сначала сюда твое ухо".
И он долго звенел зажатыми в кулаке деньгами над самым
ухом харчевника. А потом, вернув деньги нищему, сказал:
"Иди с миром, бедный человек!"
"Как! -- закричал харчевник.-- Но я не получил платы!"
"Он заплатил тебе полностью, и вы в расчете,-- ответил наш
Ходжа Насреддин.-- Он нюхал, как пахнет твой шашлык, а ты
слышал, как звенят его деньги".
Все в чайхане так и покатились со смеху. Один поспешно
предупредил:
-- Тише. А то сразу догадаются, что мы говорим о Ходже
Насреддине.
"Откуда они только знают? -- улыбался про себя Ходжа
Насреддин.-- Это, правда, было не в Багдаде, а в Стамбуле, но
все равно -- откуда они знают?"
Начал вполголоса рассказывать второй -- в одежде пастуха и
в цветной чалме, что выдавало в нем жителя Бадахшана:
-- Рассказывают еще и так. Однажды Ходжа Насреддин шел
мимо огорода муллы. Мулла как раз собирал в мешок тыквы и по
жадности нагрузил мешок так, что не мог даже и поднять его, не
только нести. Вот стоит и думает: "Как же мне доставить мешок
домой?" Увидел прохожего и обрадовался:
"Послушай, сын мой. Не возьмешься ли ты донести до моего
дома этот мешок?"
А у Ходжи Насреддина как раз не было денег.
"А сколько ты мне заплатишь?" -- спросил он муллу.
"О сын мой! На что тебе деньги? Пока ты будешь нести
тыквы, я по дороге поведаю тебе три премудрости, и они сделают
тебя счастливым на всю жизнь".
"Интересно, какие премудрости обещает открыть мне мулла?"
-- думает про себя наш Ходжа Насред-дин.
Его разобрало любопытство. Он взвалил на плечи мешок и
понес. А дорога круто поднималась в гору и шла над обрывом.
Когда Ходжа Насреддин остановился отдохнуть, мулла сказал с
таинственным и важным видом:
"Слушай первую премудрость, и большей не было в мире
никогда со времен Адама, и если ты постигнешь всю глубину ее,
то это будет равносильно познанию тайного смысла букв -- Алиф,
Лам, Ра, которыми Магомет, пророк и учитель наш, открывает
вторую суру корана. Слушай внимательно: если кто-нибудь тебе
скажет, что ходить пешком лучше, чем ездить верхом,-- ты не
верь этому человеку. Запомни мои слова и думай над ними
неотступно днем и ночью -- и тогда ты постигнешь заключающуюся
в них премудрость. Но эта премудрость -- ничто в сравнении со
второй премудростью, которую я тебе поведаю вон у того дерева.
Видишь -- во-он впереди!"
"Ладно! -- думает про себя Ходжа Насреддин.-- Погоди,
мулла!"
Обливаясь потом, он дотащил мешок до дерева.
Мулла поднял палец:
"Открой свои уши и внимай, ибо вторая премудрость включает
в себя весь коран и половину шариата и еще одну четверть книги
тариката*. И постигший эту премудрость никогда не собьется с
пути добродетели и никогда не оступится на дороге истины.
Постарайся же, о сын мой, понять эту премудрость и радуйся, что
получил ее бесплатно. Вторая премудрость гласит: если тебе
кто-нибудь скажет, что бедному легче жить, чем богатому, ты не
верь этому человеку.

*Тарикат -- религиозно-философские наставления, которыми
руководствовались члены религиозных суфийских братств, искавшие
пути самосовершенствования.

Но даже и эта вторая премудрость -- ничто рядом с третьей,
сияние которой можно сравнить только с ослепительным блеском
солнца и глубину которой можно сравнить только с глубиной
океана. Третью премудрость я поведаю тебе у ворот моего дома.
Идем скорее, ибо я уже отдохнул".
"Подожди, мулла! -- отвечает наш Ходжа Насреддин.-- Я
наперед знаю твою третью премудрость. Ты хочешь у ворот своего
дома сказать мне, что умный человек всегда может заставить
глупца бесплатно тащить мешок с тыквами".
Пораженный мулла отшатнулся. Ходжа Насреддин слово в слово
угадал его третью премудрость.
"Но послушай теперь, мулла, мою одну-единствен-ную
премудрость, которая стоит всех твоих,-- продолжал Ходжа
Насреддин.-- И моя премудрость, клянусь Магометом, столь
ослепительна и столь глубока, что включает в себя весь ислам с
кораном, шариатом, книгой тариката и всеми другими книгами, и
всю буддийскую веру, и всю иудейскую веру, и все христианские
заблуждения. Нет, никогда не было и не будет впредь премудрости
более достоверной, чем та, которую я поведаю тебе сейчас, о
мулла! Но приготовься, чтобы не поразила тебя слишком эта
премудрость, ибо от нее легко потерять рассудок -- настолько
она поразительна, ослепительна и необъятна. Подготовь же свой
рассудок, мулла, и слушай: если кто-нибудь скажет тебе, что эти
вот самые тыквы не разбились -- плюнь в лицо тому человеку,
назови его лжецом и прогони из дома!"
С этими словами Ходжа Насреддин поднял мешок и бросил вниз
с крутого обрыва.
Тыквы сыпались из мешка, прыгали и звучно раскалывались,
налетая на камни.
"О горе мне! О великий убыток и разорение!" -- закричал
мулла.
И начал он кричать, причитать, царапать лицо, и всем своим
видом вполне походил на безумного.
"Вот видишь! -- поучительно молвил Ходжа Насреддин.-- Ведь
я предупреждал, что от моей премудрости рассудок твой может
легко помутиться!"
Слушавшие залились веселым смехом.
Ходжа Насреддин, лежа в углу на пыльной бло-хастой кошме,
думал:
"Они и это узнали! Но откуда? Ведь нас было только двое
над обрывом, и я никому не рассказывал.
Вероятно, рассказал сам мулла, догадавшись впоследствии,
кто тащил его тыквы".
Начал третий рассказчик:
-- Однажды Ходжа Насреддин возвращался из города в
турецкую деревню, где тогда жил; почувствовав себя утомленным,
он лег отдохнуть на берег речки -- и незаметно уснул, овеваемый
благоуханным дыханием весеннего ветерка. И приснилось ему, что
он умер. "Если я мертв,-- решил про себя наш Ходжа Насреддин,--
то я не должен шевелиться и не должен открывать глаза". Так и
лежал он долгое время без движения на мягкой траве и нашел, что
быть мертвым не так уж плохо: лежи себе да лежи безо всяких
забот и хлопот, что неотступно преследуют нас в нашем земном,
бренном существовании.
Мимо шли какие-то путники, увидели Ходжу На-среддина.
"Смотрите! -- сказал один.-- Это мусульманин".
"Он мертв",-- добавил второй.
"Надо отнести его в ближайшую деревню, чтобы его там
обмыли и похоронили достойно",-- предложил третий, назвав как
раз ту самую деревню, куда на правлялся Ходжа Насреддин.
Путники срубили несколько молодых деревьев, устроили
носилки и взвалили на них Ходжу Насреддина.
Они долго несли его, а он лежал без движения, не открывая
глаз, как и подобает мертвецу, душа которого стучится уже в
двери рая.
Вдруг носилки остановились. Путники начали спорить -- где
брод. Один звал направо, второй налево, третий предлагал идти
через речку напрямик.
Ходжа Насреддин приоткрыл чуть чуть один глаз и увидел,
что путники стоят перед самым глубоким, быстрым и опасным
местом реки, где уже не раз тонули неосторожные. "О себе самом
я не беспокоюсь,-- подумал Ходжа Насреддин.-- Я все равно
мертв, и мне безразлично теперь, где лежать -- в могиле или на
речном дне. Но этих путников следует предупредить, иначе они
из-за своего внимания ко мне могут лишиться жизни, что было бы
с моей стороны чистейшей неблагодарностью".
Он приподнялся на носилках и, указывая рукой в сторону
брода, произнес слабым голосом:
"О путники, когда я был жив, то всегда переходил эту речку
вон у тех тополей".
И он опять закрыл глаза. Путники, поблагодарив Ходжу
Насреддина за указание, потащили носилки дальше, читая громко
молитвы о спасении его души. Пока слушавшие да и сам рассказчик
хохотали, подталкивая друг друга локтями. Ходжа Насреддин с
неудовольствием бормотал:
-- Все переврали. Во-первых, мне не приснилось, что я
умер. Не такой уж я дурак, чтобы не отличить самого себя живого
от самого себя мертвого. Я даже хорошо помню, что меня все
время кусала блоха и мне отчаянно хотелось почесаться,-- разве
это не доказывает с полной очевидностью, что я был
действительно жив, ибо в противном случае я, конечно, не мог бы
чувствовать укусов блохи. Просто я устал, и мне не хотелось
идти, а эти путники были ребята здоровые:
что им стоило сделать небольшой крюк и отнести меня в
деревню? Но когда они решили переходить реку там, где глубина
была в три человеческих роста, я их остановил, заботясь,
впрочем, не столько о своей семье, ибо у меня ее нет, сколько
об их семьях. И сейчас же я испробовал горького плода
неблагодарности: вместо того чтобы сказать мне спасибо за
своевременное предупреждение, они вытряхнули меня из носилок,
бросились на меня с кулаками -- и наверняка сильно бы избили
меня, если бы не резвость моих ног!.. Удивля юсь, до чего могут
люди исказить и переврать действительно случившееся.
Между тем четвертый начал свой рассказ:
-- И говорят еще о Ходже Насреддине такое. Он, Ходжа
Насреддин, жил около полугода в одной деревне и весьма
прославился между жителями находчивостью в ответах и остротою
своего ума...
Ходжа Насреддин насторожился. Где слышал он этот голос --
негромкий, но внятный, с едва заметной хрипотцой? И совсем
недавно... Может быть, даже сегодня... Но как ни старался --
вспомнить не мог.
Рассказчик продолжал:
-- Губернатор той области направил однажды в деревню, где
жил Ходжа Насреддин, одного из своих слонов на постой и
прокормление от жителей. Слон был неописуемо прожорлив. Он
съедал за одни сутки пятьдесят мер ячменя, пятьдесят мер
джугары, пятьдесят мер кукурузы и сто снопов свежего клевера.
Через две недели жители деревни скормили слону все свои запасы,
разорились и впали в уныние. И решили, наконец, послать Ходжу
Насреддина к самому губернатору с просьбой, чтобы слона убрали
из деревни...
И вот они пошли к Ходже Насреддину, стали его просить, он
согласился, оседлал своего ишака, который, как это известно
всему миру, своим упрямством, злонравием и леностью подобен
шакалу, пауку, гадюке и лягушке, слитым воедино,-- и, оседлав
его, отправился к губернатору, причем не забыл уговориться
заранее с жителями о плате за свое дело, и плату назначил столь
большую, что многие были вынуждены продать свои дома и остались
нищими по милости Ходжи Насреддина.
-- Кгм! -- донеслось из угла. Это Ходжа Насред-дин,
ворочавшийся и подпрыгивавший на кошме, с трудом удерживал
клокочущую в груди ярость.
Рассказчик продолжал:
-- И он. Ходжа Насреддин, пришел во дворец и долго стоял в
толпе слуг и приживалов, ожидая, когда сиятельный губернатор,
блистающий великолепием и мощью, подобно солнцу, соблаговолит
обратить к нему свой пресветлый взор, изливающий на одних --
счастье, а на других -- гибель. И когда губернатор, сверкающий
среди окружавших его, как серебристая луна среди звезд или
стройный благоуханный кипарис среди низкорослого кустарника,
соблаговолил осчастливить Ходжу Насреддина и обратил к нему
свой лик, на котором благородство и мудрость сочетались, как
рубин и алмаз в одном перстне, когда, говорю я, губернатор
обратил к нему свой лик, то от страха и удивления перед таким
великолепием колени Ходжи Насреддина затряслись, как шакалий
хвост, и кровь стала медленнее ходить в жилах, он весь покрылся
потом и сделался бледен как мел.
-- Кгм! -- донеслось из угла, но рассказчик не обратил на
это внимания и продолжал:
-- "Что ты хочешь?" -- спросил губернатор благородным и
звучным голосом, напоминающим рыкание льва.
Ходжа Насреддин от страха едва владел языком;
голос его звучал визгливо, как лай зловонной гиены.
"О владыка! -- ответил Ходжа Насреддин.-- О свет нашей
области, и солнце ее, и луна ее, и податель счастья и радости
всему живущему в нашей области, выслушай своего презренного
раба, недостойного даже вытирать своей бородой порог твоего
дворца. Ты, о сиятельный, милостиво соизволил поместить у нас в
деревне одного из твоих слонов на постой и прокормление от
жителей. Так вот, мы немного недовольны".
Губернатор грозно сдвинул брови и стал подобен
громоносящей туче, а Ходжа Насреддин склонился перед ним до
земли, как тростник перед бурей.
"Чем же вы недовольны? -- спросил губернатор.-- Да говори
скорее! Или язык твой присох к твоей грязной и подлой
гортани?!"
"А... ва... ва...-- залепетал трусливый Ходжа Насреддин.--
Мы недовольны, пресветлый повелитель, тем, что слон
один-одинешенек и очень скучает. Бедное животное совсем
истомилось, и все жители, глядя на его тоску, истомились и
извелись. Вот меня и послали к тебе, о благороднейший из
благородных, украшающий собою землю, просить, чтобы соизволил
ты оказать нам еще одну милость и прислал бы к слону слониху на
постой и прокормление от жителей".
Губернатор остался премного доволен такой просьбой и
приказал ее сейчас же исполнить, причем в знак своей милости к
Ходже Насреддину позволил ему поцеловать свой сапог, что Ходжа
Насреддин немедленно выполнил с усердием столь великим, что
сапог губернатора порыжел, а губы Ходжи Насреддина почернели...
Но в этот миг рассказчик был прерван громовым голосом
самого Ходжи Насреддина.
-- Ты лжешь! -- вскричал Ходжа Насреддин.-- Ты лжешь, о
бесстыдный, сам похожий на помесь шакала, паука, гадюки и
лягушки! Это твои губы, грязный, шелудивый пес, и язык твой, и
все внутренности черны от лизанья сапог властелинов! Но Ходжа
Насреддин никогда и нигде еще не склонялся перед властелинами!
Ты клевещешь на Ходжу Насреддина! Не слушайте его, о
мусульмане, гоните его как лжеца и очернителя белизны, и пусть
презрение будет его уделом. О мусульмане, отвратите от него
глаза и сердца ваши!
Он кинулся вперед, чтобы собственноручно расправиться с
клеветником, и вдруг остановился, узнав рябое, плоское лицо и
желтые, беспокойные глаза. Это был тот самый слуга, который
спорил с ним в переулке из-за длины перил на загробном мосту.
-- Ага! -- вскричал Ходжа Насреддин.-- Я узнал тебя, о
преданный и благочестивый слуга своего господина! И теперь я
знаю, что у тебя есть еще один хозяин, имя которого держишь ты
втайне! А скажи-ка, сколько платит тебе эмир за поношение в
чайханах Ходжи Насреддина? Сколько платят тебе за доносы,
сколько платят с головы каждого преданного тобой, и казненного,
и брошенного в подземную тюрьму, и закованного в цепи, и
проданного в рабство? Я узнал тебя, эмирский шпион и доносчик!
Шпион, до сих пор стоявший неподвижно, глядя со страхом на
Ходжу Насреддина, вдруг ударил в ладоши и закричал тонким
голосом:
-- Стража, сюда!
Ходжа Насреддин услышал, как бежит в темноте стража,
гремят копья, звенят щиты. Не теряя времени, он прыгнул в
сторону, сбив на землю рябого шпиона, преграждавшего путь.
Но здесь он услышал топот стражников, бежавших с другого
конца площади.
Куда бы ни бросался он -- повсюду натыкался на стражу. И
была минута, когда он думал, что уже не вырвется.
-- Горе мне! Я попался! -- громким голосом закричал он,--
Прощай, мой верный ишак!
Но здесь произошло неожиданное и удивительное событие,
память о котором до сих пор жива в Бухаре и никогда не умрет,
ибо велико было смятение и велики разрушения.
Ишак, услышав горестные возгласы своего хозяина,
направился к нему, но следом потащился из-под помоста огромный
барабан. Ходжа Насреддин, не разобрав в темноте, привязал ишака
к железной скобе барабана, которым чайханщик созывал по большим
праздникам гостей в свою чайхану. Барабан зацепился за камень и
грохнул; ишак оглянулся, а барабан грохнул еще -- и тогда ишак,
вообразив, что это злые духи, расправившись с Ходжой
Насреддином, подбираются теперь и к его серой шкуре, в ужасе
заревел, поднял хвост и кинулся бежать через площадь.
-- Проклятье! Мой барабан! -- завопил чайханщик, кидаясь в
погоню.
Тщетно! Ишак мчался как ветер, как буря, но чем быстрее он
мчался, тем яростнее, ужаснее и оглушительнее грохотал сзади
барабан, подпрыгивая на камнях и кочках. Люди в чайханах
всполошились, начали тревожно перекликаться, спрашивать --
почему так гудит в неположенный час барабан, что случилось?
А в это время на площадь как раз вступали последние
пятьдесят верблюдов, груженные посудой и листовой медью. Увидев
несущееся на них в темноте что-то страшное, ревущее, круглое,
прыгающее и грохочущее, верблюды обезумели от ужаса и бросились
врассыпную, роняя посуду и гремящую медь.
Через минуту вся площадь и все прилегающие улицы были
охвачены великим ужасом и небывалым смятением: грохот, звон,
гром, ржание, рев, лай, вой, треск и дребезжание -- все это
сливалось в какой-то адский гул, и никто не мог ничего понять;
многие сотни верблюдов, лошадей, ишаков, сорвавшихся с привязи,
носились во мраке, гремя по разбросанным всюду медным листам, а
погонщики вопили и метались, размахивая факелами. От страшного
шума люди просыпались, вскакивали и полуголые бежали, сами не
зная куда, наталкиваясь друг на друга, оглашая темноту криками
отчаяния и скорби, так как думали, что настал конец света.
Заорали и захлопали крыльями петухи. Смятение росло, охватывая
весь огромный город до самых окраин,-- и вот ударили пушки на
городской стене, ибо городская стража решила, что в Бухару
ворвался неприятель, и ударили пушки во дворце, ибо дворцовая
стража решила, что начался бунт; со всех бесчисленных минаретов
понеслись надрывные, тревожные голоса муэдзинов,-- все
перемешалось, и никто не знал, куда бежать и что делать! А в
самой кромешной гуще, ловко увертываясь от обезумевших лошадей
и верблюдов, бегал Ходжа Насреддин, преследуя по грохоту
барабана своего ишака, но так и не мог поймать, пока не
оборвалась веревка и барабан не отлетел в сторону, под ноги
верблюдам, которые ринулись от него, сокрушая с треском навесы,
сараи, чайханы и лавки.
Долго бы пришлось Ходже Насреддину ловить ишака, если бы
они не столкнулись случайно нос к носу. Ишак был весь в мыле и
дрожал.
-- Пойдем, пойдем скорее, здесь что-то чересчур шумно для
нас,-- сказал Ходжа Насреддин, утаскивая за собой ишака.--
Удивительно, что может натворить в большом городе один
маленький ишак, если к нему привязать барабан! Полюбуйся, что
ты наделал! Правда, ты спас меня от стражников, но я все-таки
жалею бедных жителей Бухары: им хватит теперь разбираться до
утра. Где же найти нам тихий, уединенный уголок?
Ходжа Насреддин решил переночевать на кладбище,
справедливо рассудив, что какое бы ни поднялось смятение,
усопшие все равно не будут бегать, вопить, кричать и
размахивать факелами.

Так Ходжа Насреддин, возмутитель спокойствия и сеятель
раздоров, закончил, вполне достойно своего титула, первый день
пребывания в родном городе. Привязав к одному из надгробий
ишака, он удобно устроился на могиле и скоро уснул. А в городе
еще долго продолжалось смятение -- шум, гул, крики, звон и
пушечная пальба.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Но как только забрезжил рассвет, потускнели звезды и
выступили из темноты неясные очертания предметов -- на площадь
вышли многие сотни метельщиков, мусорщиков, плотников и
глинобитчиков; они дружно взялись за работу: подняли
опрокинутые навесы, починили мосты, заделали проломы в заборах,
собрали все щепки и черепки,-- и первые лучи солнца уже не
застали в Бухаре никаких следов ночного смятения.
И начался базар.
Когда Ходжа Насреддин, хорошо выспавшийся в тени
могильного памятника, приехал на площадь, она уже вся гудела,
волновалась и двигалась, затопленная из конца в конец
разноплеменной, разноязычной, многоцветной толпой. "Дорогу!
Дорогу!" -- кричал Ходжа Насреддин, но даже сам с трудом
различал свой голос в тысячах других голосов, ибо кричали все:
купцы, погонщики, водоносы, цирюльники, бродячие дервиши,
нищие, базарные зубодеры, потрясавшие ржавыми и страшными
орудиями своего ремесла. Разноцветные халаты, чалмы, попоны,
ковры, китайская речь, арабская, индусская, монгольская и еще
множество всяких наречий -- все это слилось воедино, качалось,
двигалось, гудело, и поднималась пыль, и замутилось небо, а на
площадь бесконечными потоками прибывали новые сотни людей,
раскладывали товары и присоединяли свои голоса к общему реву.
Гончары выбивали палочками звонкую дробь на своих горшках и
хватали прохожих за полы халатов, уговаривая послушать и,
пленившись чистотою звона, купить; в чеканном ряду нестерпимо
для глаз сияла медь, воздух стонал от говора маленьких
молоточков, которыми мастера выбивали узоры на подносах и
кувшинах, расхваливая громкими голосами свое искусство и понося
искусство соседей. Ювелиры плавили в маленьких горнах серебро,
тянули золото, шлифовали на кожаных кругах драгоценные
индийские самоцветы, легкий ветер порой доносил сюда густую
волну благоуханий из соседнего ряда, где торговали духами,
розовым маслом, амброй, мускусом и различными пряностями; в
сторону уходил нескончаемый ковровый ряд -- пестрый, узорный,
цветистый, разукрашенный персидскими, дамасскими, текинскими
коврами, кашгарскими паласами, цветными попонами, дорогими и
дешевыми, для простых коней и для благородных.
Потом Ходжа Насреддин миновал шелковый ряд, седельный,
оружейный и красильный ряды, невольничий рынок, шерстобитный
двор -- и все это было только началом базара, а дальше тянулись
еще сотни различных рядов; и чем глубже в толпу пробивался на
своем ишаке Ходжа Насреддин, тем оглушительнее вопили, кричали,
спорили, торговали вокруг; да, это был все тот же базар,
знаменитый и несравненный бухарский базар, равного которому не
имели в то время ни Дамаск, ни самый Багдад!
Но вот ряды кончились, и глазам Ходжи Насред-дина открылся
эмирский дворец, обнесенный высокой стеной с бойницами и
зубчатым верхом. Четыре башни по углам были искусно облицованы
разноцветной мозаикой, над которой долгие годы трудились
арабские и иранские мастера.
Перед воротами дворца раскинулся пестрый табор. В тени
изодранных навесов лежали и сидели на камышовых циновках люди,
истомленные духотой,-- одинокие и со своими семьями; женщины
укачивали младенцев, варили пищу в котлах, штопали рваные
халаты и одеяла; всюду бегали полуголые ребятишки, кричали,
дрались и падали, весьма непочтительно обращая ко дворцу ту
часть тела, которая неприлична для созерцания. Мужчины спали,
или занимались различными домашними делами, или беседовали
между собой, усевшись вокруг чайников. "Эге! Да эти люди живут
здесь не первый день!" -- подумал Ходжа Насреддин.
Его внимание привлекли двое: плешивый и бородатый. Они,
повернувшись спинами друг к другу, лежали прямо на голой земле,
каждый под своим навесом, а между ними была привязана к
тополевому колышку белая коза, до того тощая, что ее ребра
грозили прорвать облезшую шкуру. Она с жалобным блеянием
глодала колышек, объеденный уже до половины.
Ходжа Насреддин был очень любопытен и не мог удержаться от
вопроса:
-- Мир вам, жители Благородной Бухары! Скажите мне, давно
ли вы перешли в цыганское сословие?
-- Не смейся над нами, о путник! -- ответил бородатый.--
Мы не цыгане, мы такие же добрые мусульмане, как ты сам.
-- Почему же вы не сидите дома, если вы добрые мусульмане?
Чего вы ждете здесь перед дворцом?
-- Мы ждем справедливого и многомилостивого суда эмира,
нашего владыки, повелителя и господина, затмевающего своим
блеском самое солнце.
-- Так! -- сказал Ходжа Насреддин, не скрывая насмешки.--
И давно вы ждете справедливого и многомилостивого суда эмира,
вашего владыки, повелителя и господина, затмевающего своим
блеском самое солнце?
-- Мы ждем уже шестую неделю, о путник! -- вмешался
плешивый.-- Вот этот бородатый сутяга, да покарает его аллах,
да подстелет шайтан свой хвост на его ложе! -- этот бородатый
сутяга -- мой старший брат. Наш отец умер и оставил нам
скромное наследство, мы разделили все, кроме козы. Пусть эмир
рассудит, кому из нас она должна принадлежать.
-- Но где же остальное имущество, доставшееся вам в
наследство?
-- Мы все обратили в деньги; ведь сочинителям жалоб надо
платить, и писцам, принимающим жалобы, тоже надо платить, и
стражникам надо платить, и еще многим.
Плешивый вдруг сорвался с места, бросился навстречу
грязному босому дервишу в остроконечной шапке и с черной
выдолбленной тыквой на боку:
-- Помолись, святой человек! Помолись, чтобы суд окончился
в мою пользу!
Дервиш взял деньги, начал молиться. И каждый раз, когда он
произносил заключительные слова молитвы, плешивый бросал в его
тыкву новую монету и заставлял повторять все сызнова.
Бородатый с беспокойством поднялся, обшарил глазами толпу.
После недолгих поисков он заметил второго дервиша, еще более
грязного и оборванного и, следовательно, еще более святого.
Этот дервиш потребовал непомерные деньги, бородатый начал
торговаться, но дервиш, покопавшись под своей шапкой, достал
оттуда целую горсть крупных вшей, и бородатый, удостоверившись
в его святости, согласился. Поглядывая с торжеством на своего
младшего брата, он отсчитал деньги. Дервиш, опустившись на
колени, начал громко молиться, перекрывая своим басом тонкий
голос первого дервиша. Тогда плешивый, обеспокоившись, добавил
денег своему дервишу, а бородатый -- своему, и оба-дервиша,
стараясь превзойти друг друга, закричали и завопили так громко,
что аллах, наверное, приказал ангелам закрыть окна в своих
чертогах, опасаясь оглохнуть. Коза, обгладывая тополевый
колышек, блеяла жалобно и протяжно.
Плешивый бросил ей полснопа клевера, но бородатый
закричал:
-- Убери свой грязный, вонючий клевер от моей козы!
Он отшвырнул клевер далеко в сторону и поставил перед
козой горшок с отрубями.
-- Нет! -- злобно завопил плешивый брат.-- Моя коза не
будет есть твои отруби!
Горшок полетел вслед за клевером, разбился, отруби
перемешались с дорожной пылью, а братья в яростной схватке
катались уже по земле, осыпая друг друга ударами и проклятиями.
-- Два дурака дерутся, два жулика молятся, а коза тем
временем подохла с голода,-- сказал, покачав головой. Ходжа
Насреддин.-- Эй вы, добродетельные и любящие братья, взгляните
сюда! Аллах по-своему рассудил ваш спор и забрал козу себе!
Братья, опомнившись, отпустили друг друга и долго стояли с
окровавленными лицами, разглядывая издохшую козу. Наконец
плешивый сказал:
-- Надо снять шкуру.
-- Я сниму шкуру! -- быстро отозвался бородатый.
-- Почему же ты? -- спросил второй; плешь его побагровела
от ярости.
-- Коза моя, значит, и шкура моя!
-- Нет, моя!
Ходжа Насреддин не успел вставить слова, как братья опять
катались по земле, и ничего нельзя было разобрать в этом
хрипящем клубке, только на мгновение высунулся грязный кулак с
зажатым в нем пучком черных волос, из чего Ходжа Насреддин
заключил, что старший брат лишился значительной части своей
бороды.
Безнадежно махнув рукой. Ходжа Насреддин поехал дальше.
Навстречу ему попался кузнец с клещами за поясом -- тот самый,
с которым Ходжа Насреддин разговаривал вчера у водоема.
-- Здравствуй, кузнец! -- радостно закричал Ходжа
Насреддин.-- Вот мы и встретились, хотя я и не успел еще
выполнить своей клятвы. Что ты здесь делаешь, кузнец, разве и
ты пришел на эмирский суд?
-- Только будет ли польза от этого суда? -- угрюмо ответил
кузнец.-- Я пришел с жалобой от кузнечного ряда. Нам дали
пятнадцать стражников, чтобы мы кормили их три месяца, но
прошел уже целый год, а мы все кормим и кормим и терпим большие
убытки.
-- А я пришел от красильного ряда,-- вмешался какой-то
человек со следами краски на руках, с лицом, позеленевшим от
ядовитых паров, которые вдыхал он ежедневно от восхода до
заката.-- Я принес такую же точно жалобу. К нам поставили на
прокормление двадцать пять стражников, торговля наша
разрушилась, доходы наши пришли в упадок. Может быть, эмир
смилуется и освободит нас от этого нестерпимого ярма.
-- И за что только вы ополчились на бедных стражников! --
воскликнул Ходжа Насреддин.-- Право же, они не самые худшие и
прожорливые среди жителей Бухары. Вы безропотно кормите самого
эмира, всех его визирей и сановников, кормите две тысячи мулл и
шесть тысяч дервишей,-- почему же несчастные стражники должны
голодать? И разве не знаете вы поговорки: там, где нашел себе
пропитание один шакал, сейчас же заводится еще десяток? Я не
понимаю вашего недовольства, о кузнец и красильщик!
-- Тише! -- сказал кузнец, оглядываясь. Красильщик смотрел
на Ходжу Насреддина с упреком:
-- Ты опасный человек, путник, и слова твои не
добродетельны. Но эмир наш мудр и многомилостив...
Он не договорил, потому что завыли трубы, ударили
барабаны, весь пестрый табор всколыхнулся, пришел в движение --
и тяжело открылись окованные медью ворота дворца.
-- Эмир! Эмир! -- понеслись крики, и народ со всех концов
хлынул ко дворцу, чтобы взглянуть на своего повелителя.
Ходжа Насреддин занял самое удобное место в первых рядах.
Сначала из ворот выбежали глашатаи:
-- Дорогу эмиру! Дорогу светлейшему эмиру! Дорогу
повелителю правоверных!
Следом за ними выскочила стража, колотя палками направо и
налево, по головам и спинам любопытных, придвинувшихся слишком
близко; в толпе образовался широкий проход, и вышли тогда
музыканты с барабанами, флейтами, бубнами и карнаями; за ними
следовала свита -- в шелках и золоте, с кривыми саблями в
бархатных ножнах, усыпанных драгоценными камнями; потом провели
двух слонов с высокими султанами на головах; наконец, вынесли
пышно разукрашенные носилки, в которых под тяжелым парчовым
балдахином возлежал сам великий эмир.