Соловьев Леонид - Повесть о Ходже Насреддине 1 - Скачать бесплатно

эмирский шпион! Не верьте ему, мусульмане, он обманывает вас!
Он сидит здесь, чтобы выследить Ходжу Насреддина!
Гадальщик озирался, шнырял глазами, но вблизи не увидел ни
одного стражника. Со слезами на глазах и зубовным скрежетом он
позволил Ходже Насреддину уйти. Толпа вокруг грозно роптала.
-- Эмирский шпион! Грязная собака! -- неслось отовсюду.
Трясущимися руками гадальщик свернул свой коврик и
бросился со всех ног во дворец.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В караульном помещении было грязно, пыльно, вонюче и
дымно. Стражники сидели на протертой кошме, служившей
гнездовьем для блох, и мечтали, почесываясь, о поиске Ходжи
Насреддина.
-- Три тысячи таньга! -- говорили они.-- Подумать только:
три тысячи таньга и должность главного шпиона!
-- И ведь кому-нибудь выпадет на долю это счастье!
-- Ах, если бы мне! -- вздохнул толстый, ленивый стражник,
самый глупый из всех, которого до сих пор не прогнали со службы
только потому, что он наловчился глотать целиком сырые яйца, не
повредив скорлупы, чем развлекал иногда светлейшего эмира,
получая от него небольшие подачки, но зато впоследствии
испытывая жесточайшие муки.
Рябой шпион ворвался в караульное помещение как вихрь:
-- Он здесь! Ходжа Насреддин на базаре! Он переодет
женщиной!
Стражники, на бегу хватая оружие, бросились к воротам.
Рябой шпион бежал за ними, крича:
-- Награда -- моя! Вы слышите! Я первый увидел его!
Награда -- моя!
Народ, завидев стражников, кинулся врассыпную. Началась
давка. Базар охватило смятение. Стражники врезались с налету в
толпу, самый усердный из них, мчавшийся впереди, схватил
какую-то женщину и сорвал чадру, обнажив перед всеми ее лицо.
Женщина закричала пронзительно, ей ответил издалека столь
же пронзительный женский вопль, вот закричала, вырываясь из рук
стражников, третья женщина, четвертая, пятая... Через две
минуты весь базар наполнился женским визгом, воплями, криками и
рыданиями.
Толпа замерла, ошеломленная, оцепеневшая. Такого кощунства
никогда еще не было в Бухаре. Многие побелели, иные
побагровели: ни одно сердце не билось спокойно в эту минуту.
Стражники продолжали бесчинствовать, хватали женщин, толкали,
швыряли, били, срывали одежду.
-- Спасите! Спасите! -- кричали женщины.
Над толпой грозно поднялся голос кузнеца Юсупа:
-- Мусульмане! Что вы смотрите! Мало того, что стражники
обирают нас, они еще позорят наших жен среди бела дня!
-- Спасите! -- кричали женщины.-- Спасите!
Толпа загудела, зашевелилась. Какой-то водонос услышал
голос своей жены, бросился к ней, стражники оттолкнули его, но
к нему на помощь подоспели два ткача и три медника и отбросили
стражников. Началась драка.
Она разрасталась стремительно. Стражники размахивали
саблями, а на них со всех сторон летели горшки, подносы,
кувшины, чайники, подковы, поленья;
стражники не успевали увертываться. Драка охватила весь
базар.
Эмир в это время сладко почивал у себя во дворце.
Вдруг он вскочил, подбежал к окну, открыл его и в ужасе
захлопнул опять.
Прибежал Бахтияр -- бледный, с трясущимися губами.
-- Что это? -- бормотал эмир.-- Что творится на площади?
Где пушки? Где Арсланбек? Вбежал Арсланбек, упал вниз лицом:
-- Пусть повелитель прикажет рубить мою голову!
-- Что это?! Что творится на площади?! Арсланбек ответил,
не поднимаясь:
-- О владыка, подобный солнцу и затмевающий...
-- Хватит! -- Эмир в ярости топнул ногой.-- Доскажешь
потом! Что творится на площади?
-- Ходжа Насреддин!.. Он переоделся женщиной. Это все
из-за него, из-за Ходжи Насреддина! Прикажи, повелитель, отсечь
мою голову!
Но до того ли было сейчас эмиру!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Сегодня Ходжа Насреддин берег каждую минуту своего
времени. Поэтому он не стал задерживаться и, своротив мимоходом
челюсть одному стражнику, сокрушив зубы второму и превратив в
лепешку нос третьего, благополучно вернулся в чайхану своего
друга Али. Здесь в задней комнате он скинул женскую одежду,
увенчал свою голову цветной бадахшанской чалмой, прицепил
фальшивую бороду и в таком виде уселся на самое высокое место в
чайхане, откуда ему было удобно наблюдать побоище.
Стражники, теснимые со всех сторон народом, сопротивлялись
яростно. Свалка завязалась возле самой чайханы, у ног Ходжи
Насреддина; он не утерпел и вылил на стражника свой чайник,
причем так ловко, что весь кипяток угодил прямо за шиворот
ленивому и толстому поглотителю сырых яиц. Стражник завыл,
повалился на спину, болтая руками и ногами. Ходжа Насреддин,
даже не взглянув на него, снова погрузился в раздумье.
Он услышал старческий, надтреснутый голос:
-- Пропустите! Пропустите меня! Во имя аллаха, что здесь
творится?
Неподалеку от чайханы, в самой гуще дерущихся, возвышался
на верблюде горбоносый седобородый старик, по виду и одежде --
араб; конец его чалмы был подвернут, что свидетельствовало о
его учености. Перепуганный насмерть, он прижимался к
верблюжьему горбу, а вокруг кипело побоище, кто-то тащил
старика за ногу с верблюда и не отпускал, хотя старик неистово
дергался, стараясь освободиться. Кругом кричали, хрипели и
свирепо выли.
В поисках безопасного места старик кое-как пробился к
чайхане. Озираясь и вздрагивая, он привязал за ногу верблюда
рядом с ишаком Ходжи Насреддина и взошел на помост:
-- Ради аллаха, что у вас творится здесь, в Бухаре?
-- Базар,-- кратко ответил Ходжа Насреддин.
-- Что же, у вас, в Бухаре, всегда такие базары? И как же
я теперь проберусь во дворец через это побоище?
Когда он произнес слова "во дворец". Ходжа Насреддин
мгновенно понял, что встреча с этим стариком и есть как раз та
единственная встреча, тот самый случай, с помощью которого
можно выполнить задуманное: проникнуть в эмирский гарем и
освободить Гюльджан.
Но торопливость, как известно, есть свойство дьявола, и,
кроме того, всем памятны стихи мудрейшего шейха Саади
Ширазского: "Только терпеливый закончит дело, торопливый же
упадет". Ходжа Насреддин свернул ковер нетерпения и уложил его
в сундук ожидания.
-- О всемогущий аллах, о убежище верных,-- вздыхал и охал
старик.-- Как же я проберусь теперь во дворец?
-- Подожди здесь до завтра,-- ответил Ходжа Насреддин.
-- Я не могу! -- воскликнул старик.-- Меня ждут во дворце!
Ходжа Насреддин засмеялся:
-- О почтенный и убеленный сединами старец, я не знаю
твоего звания и твоего дела, но неужели ты думаешь, что во
дворце не смогут обойтись без тебя даже до завтра!.. Многие
почтенные люди у нас в Бухаре не могут неделями попасть во
дворец; почему же ты думаешь, что для тебя будет сделано
исключение?
-- Да будет известно тебе,-- с важностью ответил старик,
несколько уязвленный словами Ходжи Насреддина,-- что я
знаменитый мудрец, звездочет и лекарь и прибыл сюда из самого
Багдада по приглашению эмира, дабы служить ему и помогать в
правлении государством.
-- О! -- сказал Ходжа Насреддин, почтительно кланяясь,--
привет тебе, мудрый старец. Мне приходилось бывать в Багдаде, и
я знаю тамошних мудрецов. Скажи мне свое имя.
-- Если ты был в Багдаде, то, конечно, слышал обо мне и
моих заслугах перед калифом, которому спас я от смерти любимого
сына, о чем объявлено было по всему государству. Гуссейн Гуслия
-- мое имя.
-- Гуссейн Гуслия! -- воскликнул Ходжа Насреддин.--
Неужели ты и есть сам Гуссейн Гуслия!
Старик не смог скрыть улыбки, весьма довольный тем, что
слава его разнеслась так далеко за пределы родного Багдада.
-- Чему ты удивляешься? -- продолжал старик.-- Ну да, я и
есть тот самый знаменитый Гуссейн Гуслия, великий мудрец,
равного которому нет ни в мудрости, ни в умении вычислять
звезды, ни в искусстве излечивать болезни. Но я совершенно
лишен гордости и самодовольства -- видишь, как просто я
разговариваю с тобой, ничтожным.
Старик придвинул подушку, облокотился на нее, собравшись
простереть далее свое снисхождение к собеседнику и подробно
поведать ему о своей великой мудрости -- в расчете, что
собеседник, движимый тщеславием, начнет потом на всех
перекрестках рассказывать о встрече со знаменитым мудрецом
Гуссей-ном Гуслия, превозносить его мудрость и даже
преувеличивать, дабы вызвать у слушателей еще больше почтения к
нему, а тем самым и уважения к себе,-- потому что именно так
поступают всегда все люди, удостоившиеся внимания высоких особ.
"И этим он будет способствовать умножению и укреплению моей
славы среди простого народа,-- думал Гуссейн Гуслия,-- что тоже
не лишне; разговоры в простом народе дойдут через шпионов и
соглядатаев до слуха самого эмира и подтвердят перед ним мою
мудрость, ибо подтверждение со стороны есть, бесспорно, самое
лучшее подтверждение; и в конце концов, из всего этого я смогу
извлечь для себя пользу".
Дабы окончательно убедить собеседника в своей
необыкновенной учености, мудрец начал рассказывать о
созвездиях, о расположении их, поминутно ссылаясь при этом на
великих мудрецов древности.
Ходжа Насреддин слушал внимательно, стараясь запомнить
каждое слово.
-- Нет,-- сказал наконец Ходжа Насреддин.-- Я все-таки не
могу поверить! Неужели ты и есть тот самый Гуссейн Гуслия!
-- Конечно! -- воскликнул старик.-- Что в этом
удивительного?
Ходжа Насреддин опасливо отодвинулся. Затем воскликнул с
тревогой и состраданием в голосе:
-- О несчастный! Пропала твоя голова! Старик поперхнулся,
выронил чашку. Это было как в шахматной игре, в которой,
кстати, лишь очень немногие могли бы потягаться с Ходжой
Насреддином.
Вся важность и высокомерие слетели со старика мигом.
-- Как? Что? Почему? -- спрашивал он испуганно. Ходжа
Насреддин указал на площадь, где не совсем еще затихло побоище:
-- Да ты разве не знаешь, что все это смятение из-за
тебя?! До слуха сиятельного эмира дошло, что ты, выезжая из
Багдада, всенародно поклялся проникнуть в эмирский гарем -- о,
горе тебе, Гуссейн Гуслия! -- и обесчестить эмирских жен!
Челюсть мудреца отвисла, глаза побелели, он начал часто
икать от страха...
-- Я? -- бормотал он.-- Я -- в гарем?..
-- Ты поклялся в этом подножием трона аллаха. Так объявили
сегодня глашатаи. И наш эмир велел схватить тебя, едва ты
вступишь в город, и немедля отрубить тебе голову.
Мудрец застонал в изнеможении. Он никак не мог сообразить,
кто из его врагов ухитрился нанести ему такой удар; в остальном
же он не усомнился, ибо сам в придворной борьбе не раз сокрушал
своих врагов подобными способами и с удовлетворением любовался
потом их головами, торчащими на шестах.
-- И вот сегодня,-- продолжал Ходжа Насреддин,-- шпионы
донесли эмиру, что ты приехал, и он повелел схватить тебя.
Стражники кинулись на базар, начали всюду искать тебя,
перерывать лавки, и разрушилась торговля, и возмутилось
спокойствие; по ошибке стражники схватили одного человека,
похожего на тебя, и второпях отделили ему голову, а он оказался
муллой, известным своим благочестием и добродетели ми, паства
его мечети вознегодовала -- и посмотри, что творится теперь по
твоей милости в Бухаре!
-- О я несчастный! -- воскликнул мудрец в ужасе и
отчаянии.
Он принялся горестно восклицать, стонать и жаловаться, из
чего Ходжа Насреддин заключил, что достиг полного успеха в
своем намерении.
Драка тем временем отодвинулась к воротам дворца, куда
один за другим скрывались избитые и помятые стражники,
растерявшие свое оружие. Базар гудел, волновался, но уже тише
прежнего.
-- В Багдад! -- стеная, восклицал мудрец.-- Обратно в
Багдад!
-- Но тебя схватят у городских ворот! -- возразил Ходжа
Насреддин.
-- О горе! О великое бедствие! Аллах видит, что я невинен;
никогда и никому я не давал столь дерзкой, столь нечестивой
клятвы! Это мои враги оклеветали меня перед эмиром! Помоги мне,
добрый мусульманин!
Ходжа Насреддин только этого и ждал, ибо не хотел первый
предлагать мудрецу свою помощь, чтобы не возбудить в нем
подозрений.
-- Помочь? -- сказал он.-- Чем же я могу тебе помочь, не
говоря уже о том, что я, как преданный и верный раб моего
владыки, должен предать тебя без промедления в руки стражников.
Мудрец, икая и дрожа, устремил на Ходжу На-среддина
умоляющий взгляд.
-- Но ты говоришь, что тебя оклеветали невинно,-- поспешил
успокоить его Ходжа Насреддин.-- Я верю тебе, потому что ты
находишься в столь преклонном возрасте, когда в гареме нечего
делать.
-- Справедливо! -- воскликнул старик.-- Но существует ли
для меня путь к спасению?
-- Существует,-- ответил Ходжа Насреддин, повел старика в
темную заднюю комнату чайханы и там вручил ему узел с женской
одеждой.-- Я купил это сегодня по случаю для моей жены и, если
хочешь, могу обменять на твой халат и чалму. Под женским
покрывалом ты укроешься от шпионов и стражников.
Старик с изъявлением восторга и благодарности схватил
женскую одежду, натянул на себя. Ходжа Насреддин облачился в
его белый халат, надел его чалму с подвернутым концом,
опоясался широким поясом, покрытым изображением звезд. Старик
предлагал обменять и своего верблюда на ишака, но Ходжа
Насреддин не захотел расстаться со своим верным другом.
Ходжа Насреддин помог старику взобраться на верблюда:
-- Да сохранит тебя аллах, о мудрец! Не забывай только,
что со всеми ты должен говорить голосом тонким, как у женщины.
Старик погнал верблюда крупной рысью. Глаза Ходжи
Насреддина сияли. Путь во дворец был открыт!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Убедившись, что драка на площади затихает, сиятельный эмир
решил выйти в большой зал к придворным. Он придал своему лицу
выражение хотя и скорбное, но спокойное, дабы кто-нибудь из
придворных не дерзнул вдруг подумать, что страх имеет доступ к
царственному сердцу эмира.
Он вышел, и придворные замерли, трепеща перед мыслью, как
бы эмир по их глазам и лицам не угадал, что они знают о
подлинных его чувствах.
Эмир молчал, и придворные молчали; царствовало грозное
молчание.
Наконец эмир нарушил его:
-- Что вы скажете нам и что посоветуете? Уже не в первый
раз мы спрашиваем вас об этом!
Никто не поднял головы, не ответил. Мгновенная молния
передернула лицо эмира. И неизвестно, сколько голов, увенчанных
чалмами и обрамленных седыми бородами, легли бы сегодня на
плаху и сколько льстивых языков, прокушенных в предсмертной
судороге насквозь, замолкли бы навсегда, высунувшись из
посиневших уст, как бы дразня живых, напоминая им о полной
призрачности их благополучия, о тщете и суете их стремлений,
хлопот и надежд!
Но все головы остались на плечах, и все языки остались
пребывающими в готовности к немедленному льстивому действию --
потому что вошел дворцовый надзиратель и возвестил:
-- Хвала средоточию вселенной! К воротам дворца прибыл
неизвестный человек, называющий себя Гус-сейном Гуслия,
мудрецом из Багдада. Он объявил, что имеет важное дело и должен
немедленно предстать пред светлыми очами повелителя.
-- Гуссейн Гуслия! -- воскликнул эмир, оживившись.--
Пропустите его! Зовите его сюда!
Мудрец не вошел, он вбежал, не скинув даже запыленных
туфель, и распростерся ниц перед троном.
-- Приветствую славного и великого эмира, солнце и луну
вселенной, грозу и благо ее! Я спешил день и ночь" чтобы
предупредить эмира о страшной опасности. Пусть эмир скажет, не
входил ли он сегодня к женщине. Пусть эмир ответит своему
ничтожнейшему рабу, я умоляю повелителя!..
-- К женщине? -- озадаченно переспросил эмир.-- Сегодня?..
Нет... Мы собирались, но еще не входили.
Мудрец поднялся. Лицо его было бледным. Он ждал этого
ответа в страшном волнении. Глубокий, длительный вздох облегчил
его грудь, и румянец, медленно возвращаясь, начал окрашивать
его щеки.
-- Слава всемогущему аллаху! -- воскликнул он.-- Аллах не
дал погаснуть светочу мудрости и милосердия! Да будет известно
великому эмиру, что вчера ночью планеты и звезды расположились
крайне неблагоприятно для него. И я, ничтожный и достойный
лобызать лишь прах следов эмира, изучил и вычислил расположение
планет и узнал, что пока не станут они в благоприятное и
благоденственное сочетание, эмир не должен касаться женщины,
иначе гибель его неминуема. Слава аллаху, что я успел вовремя!
-- Подожди, Гуссейн Гуслия,-- остановил его эмир.-- Ты
говоришь что-то непонятное...
-- Слава аллаху, что я успел вовремя! -- продолжал
восклицать мудрец (это был, конечно. Ходжа Насреддин).-- Теперь
я буду до конца дней моих гордиться тем, что помешал эмиру
коснуться женщины и не допустил вселенную осиротеть.
Он воскликнул с такой радостью и горячностью, что эмир не
мог не поверить ему.
-- Когда я, ничтожный муравей, был озарен лучами величия
эмира, соизволившего вспомнить мое недостойное имя, и получил
повеление прибыть з Бухару на эмирскую службу, то я как бы
погрузился в сладостное море небывалого счастья. И я, конечно,
выполнил без всяких задержек это повеление и выехал тотчас же,
потратив только несколько дней на составление гороскопа эмира,
дабы, будучи в пути, уже служить ему, наблюдая за движением
планет и звезд, имеющих влияние на его судьбу. И вот вчера
ночью, взглянув на небо, я увидел, что звезды расположились
ужасно и зловеще для эмира, а именно: звезда Аль-Кальб,
означающая жало, стала напротив звезды Аш-Шуала, которая
означает сердце; далее увидел я три звезды Аль-Гафр, означающие
покрывало женщины, две звезды Аль-Иклиль, означающие корону, и
две звезды Аш-Шаратан, означающие рога. И было это во вторник
-- день планеты Марса, а день этот, в противоположность
четвергу, указывает на смерть великих людей и весьма
неблагоприятен для эмиров. Сопоставив все эти признаки, понял
я, ничтожный звездочет, что жало смерти угрожает сердцу
носящего корону, если он коснется покрывала женщины, и, дабы
предупредить носящего корону, я спешил день и ночь, загнал до
смерти двух верблюдов и вошел пешком в Бухару.
-- О всемогущий аллах! -- произнес пораженный эмир.--
Неужели нам действительно угрожала такая страшная опасность! Но
может быть, ты просто перепутал, Гуссейн Гуслия?
-- Я перепутал? -- воскликнул мудрец.-- Да будет известно
эмиру, что нигде от Багдада и до Бухары нет никого, равного мне
в мудрости, или в умении вычислять звезды, или излечивать
болезни! Я не мог перепутать. Пусть владыка и сердце вселенной,
великий эмир, спросит у своих мудрецов, правильно ли я
обозначил звезды и справедливо ли истолковал их расположение в
гороскопе.
Мудрец с искривленной шеей, повинуясь знаку эмира,
выступил вперед:
-- Несравненный собрат мой по мудрости Гуссейн Гуслия
правильно назвал звезды, что доказывает познания его,
усомниться в которых никто не осмелится. Но,-- продолжал
мудрец, и в голосе его Ходжа На-среддин почувствовал
коварство,-- почему мудрейший Гуссейн Гуслия не назвал перед
великим эмиром шестнадцатого стояния луны и созвездия, на
которое это стояние приходится, ибо без этих обозначений
неосновательным было бы утверждать, что вторник -- день планеты
Марса -- точно указывает на смерть великих людей, в том числе и
носящих корону, ибо планета Марс имеет дом в одном созвездии,
возвышение в другом, падение в третьем и ущерб в четвертом, и,
в соответствии с этим, планета Марс имеет четыре разных
указания, а не одно только, как сказал нам почтеннейший и
мудрейший Гуссейн Гуслия.
Мудрец умолк, и на губах его играла змеиная улыбка;
придворные одобрительно зашептались, радуясь посрамлению вновь
прибывшего. Оберегая свои доходы и высокое положение, они
старались никого со стороны не допускать во дворец и в каждом
новом человеке видели опасного соперника.
Но Ходжа Насреддин если уж за что-нибудь брался, то не
отступал никогда. Кроме того, он насквозь видел и мудреца, и
придворных, и самого эмира. Нисколько не смутившись, он
снисходительно ответил:
-- Может быть, мой почтенный и мудрый собрат несравненно
превосходит меня в какой-либо другой области познаний, но что
касается звезд, то он обнаруживает своими словами полное
незнакомство с учением мудрейшего из всех мудрых ибн-Баджжа,
который утверждает, что планета Марс, имея дом в созвездии Овна
и Скорпиона, возвышение -- в созвездии Козерога, падение -- в
созвездии Рака и ущерб -- в созвездии Весов, тем не менее
всегда присуща только дню вторнику, на который и оказывает свое
влияние, пагубное для носящих короны.
Отвечая, Ходжа Насреддин ничуть не опасался быть уличенным
в невежестве, ибо отлично знал, что в таких спорах побеждает
всегда тот, у кого лучше привешен язык, а в этом с Ходжой
Насреддином трудно было сравниться.
Он стоял, ожидая возражений мудреца и готовясь ответить
достойно. Но мудрец не принял вызова. Он промолчал. Хотя он
очень сильно подозревал Ходжу Насреддина в мошенничестве и
невежестве, но подозрение не есть уверенность, можно и
ошибиться; зато о своем крайнем невежестве мудрец знал точно и
не осмелился спорить. Таким образом, его попытка посрамить
вновь прибывшего послужила к обратному. Придворные зашипели на
мудреца, и он пояснил глазами, что противник слишком опасен,
чтобы схватиться с ним открыто.
Все это, конечно, не ускользнуло от внимания Ходжи
Насреддина. "Ну, подождите! -- думал он.-- Вы еще узнаете
меня!"
Эмир погрузился в глубокое раздумье. Никто не шевелился из
опасения помешать ему.
-- Если все звезды названы и обозначены тобою правильно,
Гуссейн Гуслия,-- сказал эмир,-- тогда, действительно,
толкование твое справедливо. Мы только никак не можем понять,
почему в наш гороскоп попали две звезды Аш-Шаратан, означающие
рога? Ты успел, поистине, вовремя, Гуссейн Гуслия! Только
сегодня утром в наш гарем привели одну девушку, и мы
собирались...
Ходжа Насреддин в притворном ужасе взмахнул руками.
-- Извергни ее из своих мыслей, пресветлый эмир, извергни
ее! -- вскричал он, словно бы позабыв, что к эмиру нельзя
обращаться прямо, но лишь косвенно, в третьем лице. При этом он
рассчитал, что такое нарушение правил, вызванное как бы сильным
душевным волнением, проистекающим из преданности эмиру и
беспокойства за его жизнь, не только не будет поставлено в
большую вину, но, наоборот, свидетельствуя об искренности
чувств восклицающего, еще больше возвысит его в глазах эмира.
Он так просил и умолял эмира не прикасаться к девушке,
дабы потом ему, Гуссейну Гуслия, не проливать реки слез и не
надевать черные одежды горя, что эмир даже растрогался.
-- Ну, успокойся, успокойся, Гуссейн Гуслия. Мы не враг
нашему народу, чтобы оставить его осиротевшим и утопающим в
скорби. Мы обещаем тебе, в заботе о нашей драгоценной жизни, не
входить к этой девушке и вообще не входить в гарем, пока звезды
не изменят своего расположения, о чем ты нам своевременно
скажешь. Подойди ближе.
С этими словами он сделал знак своему кальянщику и потом
собственноручно передал золотой чубук приезжему мудрецу, что
было великой честью и милостью. Преклонив колени и опустив
глаза, мудрец принял эмирскую милость, причем по всему телу его
прошла дрожь. ("От восторга!" -- как подумали придворные,
снедаемые злобной завистью.)
-- Мы объявляем нашу милость и благоволение мудрецу
Гуссейну Гуслия,-- сказал эмир,-- и назначаем его самым главным
мудрецом нашего государства, ибо его ученость, ум, а равно
великая преданность нам достойны всяческого подражания.
Придворный летописец, обязанностью которого было
записывать в хвалебных выражениях все поступки и слова эмира,
дабы его величие не потускнело в будущих веках (о чем эмир
заботился чрезвычайно), заскрипел тростниковым пером.
-- Вам же,-- продолжал эмир, обращаясь к придворным,-- мы,
наоборот, изъявляем свое неудовольствие, ибо вашему повелителю
после всех неприятностей, причиненных Ходжой Насреддином,
грозила еще и смерть, но вы даже не почесались! Посмотри на
них, Гуссейн Гуслия, посмотри на этих болванов, на их морды,
вполне подобные ишачьим! Поистине, еще ни один государь никогда
не имел столь глупых и нерадивых визирей!
-- Светлейший эмир совершенно прав,-- сказал Ходжа
Насреддин, обводя взглядом безмолвствующих придворных и как
будто прицеливаясь, чтобы нанести первый удар.-- Лица этих
людей, как я вижу, не отмечены печатью мудрости!
-- Вот, вот! -- обрадовался эмир.-- Вот именно -- не
отмечены печатью мудрости!
-- Скажу еще,-- продолжал Ходжа Насреддин,-- что я равным
образом не вижу здесь лиц, отмеченных печатью добродетели и
честности.
-- Воры! -- сказал эмир убежденно.-- Все воры! Все до
единого! Поверишь ли, Гуссейн Гуслия, они обкрадывают нас денно
и нощно! Нам приходится самолично следить за каждой мелочью во
дворце, и каждый раз, проверяя дворцовое имущество, мы
чего-нибудь недосчитываемся. Не далее как сегодня утром в саду
мы позабыли наш новый шелковый пояс, а через полчаса его уж там
не было!.. Кто-то из них успел... ты понимаешь, Гуссейн
Гуслия!..
При этих словах мудрец с искривленной шеей как-то
по-особенному кротко и постно потупил глаза. В другое время это
движение осталось бы незамеченным, но сегодня все чувства Ходжи
Насреддина были обострены: он все замечал и сразу обо всем
догадывался.
Он уверенно подошел к мудрецу, запустил руку к нему за
пазуху и вытащил оттуда шелковый, богато расшитый пояс:
-- Не об этом ли поясе сожалел великий эмир? Изумление и
ужас сковали придворных. Новый мудрец оказался действительно
опасным соперником, и первый же, выступивший против него, был
уже сокрушен им и повергнут в прах. У многих мудрецов, поэтов,
сановников и визирей дрогнули сердца в этот миг.
-- Клянусь аллахом, это тот самый пояс! -- вскричал
эмир.-- Гуссейн Гуслия, ты, воистину, несравненный мудрец! Ага!
-- торжествующе обратился эмир к придворным, причем лицо его
выражало самую искреннюю, живую радость.-- Попались наконец!
Теперь-то вы уж не сможете украсть у нас ни одной нитки;
довольно мы натерпелись от вашего воровства! А этому
презренному вору, дерзко похитившему наш пояс, выщипать все
волосы на голове, подбородке и на теле и дать ему по его
подошвам сотню палок, и посадить его, голого, на осла лицом к
хвосту, и возить его по городу, объявляя повсеместно, что он
вор!
По знаку Арсланбека палачи накинулись на мудреца и
вытолкнули за дверь; там, прямо на пороге, закипела работа;
через две минуты палачи втолкнули мудреца обратно в зал,
голого, лишенного даже волос, срамного донельзя. Тут всем стало
ясно, что до сих пор только его борода и огромная чалма
скрывали убожество ума и клеймо порока, лежавшее на его лице,
что человек с таким шельмовским лицом не может быть никем иным,
кроме как наиотъявленней -шим плутом и вором.
Эмир поморщился:
-- Уберите!
Палачи потащили мудреца, и вскоре за окном послышались его
вопли, сопровождаемые сочными ударами палок по пяткам.
Потом его посадили голого на осла, лицом к хвосту, и под
ужасающий рев труб, под грохот барабанов повезли на базарную
площадь.
Эмир долго беседовал с приезжим мудрецом. Придворные
стояли не шевелясь, что было для них крайне мучительно: жара
усиливалась, потные спины под халатами чесались невыносимо.
Великий визирь Бах-тияр, больше всех опасавшийся нового
мудреца, был занят мыслями о привлечении придворных на свою
сторону, чтобы сокрушить с их помощью соперника;
придворные же, заранее угадывая по многим признакам исход
борьбы, рассчитывали, как бы повыгоднее отречься в решительную
минуту от Бахтияра, предать его и тем самым войти в доверие и
милость к новому мудрецу.
А эмир все расспрашивал о здоровье калифа, о багдадских
новостях, о событиях в пути. Ходже Насред-дину пришлось
по-всякому изворачиваться. И все уже сошло благополучно, и
эмир, утомленный беседой, приказал приготовить себе ложе для
отдыха, но вдруг за открытыми окнами послышались голоса, чей-то
вопль.
В зал быстрыми шагами вошел дворцовый надзиратель. Его
лицо сияло радостью. Он объявил:
-- Да будет известно великому повелителю, что богохульник
и возмутитель спокойствия Ходжа На-среддин пойман и приведен во
дворец!
Сразу же вслед за этими словами широко раскрылись ореховые
резные двери. Стражники, торжествующе громыхая оружием, ввели
горбоносого седобородого старика в женской одежде и повергли
его на ковры перед троном.
Ходжа Насреддин похолодел, стены дворца словно бы
покачнулись перед его глазами, лица придворных окутались
зеленоватым туманом...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Багдадский мудрец, подлинный Гуссейн Гуслия, попался у
самых ворот, за которыми уже видел он сквозь свое покрывало
поля и дороги, разбегающиеся в разные стороны; каждая из них
обещала ему избавление от страшной казни.
Но стражники, охранявшие в этот час городские ворота,
окликнули:
-- Куда едешь ты, женщина?
Мудрец ответил голосом молодого осипшего петуха:
-- Я тороплюсь домой к мужу. Пропустите меня, доблестные
воины.
Стражники переглянулись -- голос показался им
подозрительным. Один из них взял под узцы верблюда.
-- Где ты живешь?
-- Вот здесь, неподалеку,-- ответил мудрец еще тоньше. Но
при этом чрезмерно задержал воздух в гортани и закашлялся с
ужасным хрипом и одышкой.
Тогда стражники сорвали с него чадру. Ликование их было
безгранично.
-- Вот он! Вот он! -- кричали они.-- Давай, вяжи! Хватай!
Потом они повели старика во дворец, всю дорогу беседовали
о казни, ожидающей его, о трех тысячах таньга награды за его
голову. Каждое слово стражников падало как раскаленный уголь на
его сердце.
Он лежал перед троном, горько рыдая, умоляя о помиловании.
-- Поднять его! -- приказал эмир. Стражники подняли
старика. Из толпы придворных выступил Арсланбек:
-- Пусть выслушает эмир слово преданного раба своего. Это
не Ходжа Насреддин, это совсем другой человек: Ходже Насреддину
нет еще и сорока лет, а это -- глубокий старик.
Стражники встревожились: награда уплывала у них из рук.
Все остальные молчали в недоумении.
-- Почему ты скрывался под женской одеждой? -- грозно
вопросил эмир.
-- Я ехал во дворец к великому и всемилостивейшему
эмиру,-- ответил старик дрожа.-- Но со мной повстречался
какой-то человек, неизвестный мне, и сказал, что эмир еще до
моего появления в Бухаре издал приказ, чтобы отрубить мне
голову, и я, обуянный страхом, решил бежать под женской
одеждой.
Эмир проницательно усмехнулся:
-- С тобой повстречался человек... Неизвестный тебе. И ты
сразу ему поверил?.. Удивительная история! За что же мы хотели
отрубить тебе голову?
-- За то, что я будто бы всенародно поклялся проникнуть в
гарем великого эмира... Но, аллах свидетель, я никогда не думал
об этом! Я уже стар, немощен и даже от собственного своего
гарема давно отказался...
-- Проникнуть в наш гарем? -- переспросил эмир, поджав
губы. По его лицу было видно, что этот старик становится ему
все более и более подозрителен.-- Кто ты и откуда ты?
-- Я Гуссейн Гуслия, мудрец, звездочет и лекарь из Багдада
и приехал в Бухару по повелению и желанию великого эмира!..
-- Значит, твое имя Гуссейн Гуслия! Ты лжешь в глаза нам,
презренный старик! -- загремел эмир с такой силой, что царь
поэтов совсем некстати повалился на колени.-- Ты лжешь! Вот
Гуссейн Гуслия!
Ходжа Насреддин, повинуясь знаку эмира, бестрепетно вышел
вперед и стал перед стариком, открыто и смело глядя прямо в
лицо ему.
Старик изумился и попятился. Но тут же, овладев собой,
закричал:
-- Ага! Да ведь это тот самый человек, который,
повстречавшись со мной на базаре, сказал, что эмир хочет
отрубить мне голову!
-- Что он говорит, Гуссейн Гуслия! -- воскликнул эмир в
полном недоумении.
-- Какой он Гуссейн Гуслия! -- завопил старик.-- Это я --
Гуссейн Гуслия, а он просто обманщик! Он присвоил себе мое имя!
Ходжа Насреддин низко поклонился эмиру:
-- Да простит мне великий владыка мое смелое слово, но
бесстыдство этого старика не имеет пределов! Он говорит, что я
присвоил себе его имя. Он, может быть, скажет, что этот халат я
тоже присвоил?
-- Конечно! -- закричал старик.-- Это мой халат!
-- Может быть, и эта чалма твоя? -- спросил Ходжа
Насреддин с насмешкой в голосе.
-- Ну да! Это моя чалма! Ты выменял у меня и халат и чалму
на женскую одежду!
-- Так! -- сказал Ходжа Насреддин с еще большей насмешкой
в голосе.-- А вот этот пояс случайно не твой?
-- Мой пояс! -- запальчиво ответил старик. Ходжа Насреддин
повернулся к трону:
-- Пресветлый владыка эмир воочию убедился, кого видит он
перед собой. Сегодня этот лживый и презренный старик говорит,
что я присвоил себе его имя, что этот халат -- его халат, и
чалма его, и пояс его, а завтра он скажет, что этот дворец --
его дворец, и все государство -- его государство, и что
настоящий эмир Бухары не наш великий и солнцеподобный владыка,
восседающий сейчас перед нами на троне, а что настоящий эмир --
это он, вот этот лживый, презренный старик! От него можно всего
ожидать! Ведь он уже приехал в Бухару с намерением войти в
эмир-ский гарем, как в собственный свой гарем!..
-- Ты прав, Гуссейн Гуслия,-- сказал эмир.-- Мы убедились,
что этот старик -- подозрительный и опасный человек, у него в
голове черные мысли. И мы считаем, что нужно немедленно
отделить его голову от его туловища.
Старик со стоном упал на колени, закрыл руками лицо.
Но Ходжа Насреддин не мог допустить, чтобы из-за него
пошел на плаху человек, неповинный в тех преступлениях, которые
ему приписывали, хотя бы то был и придворный мудрец, сам,
конечно, погубивший многих и многих своим коварством.
Ходжа Насреддин поклонился эмиру:
-- Да выслушает милостиво великий эмир мое слово. Отрубить
голову ему -- никогда не поздно. Но сначала нужно узнать его
подлинное имя и подлинные намерения, с которыми он прибыл в
Бухару, дабы выяснить, нет ли у него сообщников и не гнусный ли
он чернокнижник, решивший воспользоваться неблагоприятным
расположением звезд и добыть прах от следов великого эмира,
смешать этот прах с мозгами летучей мыши и затем подбросить в
кальян эмиру, дабы причинить ему зло. Пусть великий эмир
оставит его пока живым и отдаст мне, ибо обычных тюремщиков он
может опутать своими злыми чарами, но перед моею мудростью они
будут бессильны, так как мне известны все ухищрения
чернокнижников и все способы уничтожения их колдовства. Я запру
этого старика, произнесу над замком благочестивые молитвы,
известные только мне одному,-- дабы не смог он силой колдовства
открыть замок без ключа,-- и потом жестокими пытками я заставлю
его сказать все!
-- Ну что же,-- ответил эмир.-- Твои слова вполне разумны,
Гуссейн Гуслия. Бери его и делай с ним, что захочешь, но только
смотри, чтобы он не вырвался из-под замка.
-- Я отвечаю головой перед великим эмиром.
Через полчаса Ходжа Насреддин -- он же главный мудрец и
звездочет эмира -- проследовал в свое новое жилище,
приготовленное в одной из башен дворцовой стены; за ним,
сопровождаемый стражниками, следовал понурившийся преступник --
подлинный Гуссейн Гуслия.
В башне, над жилищем Ходжи Насреддина, была маленькая
круглая келья с чугунной решеткой в окне. Ходжа Насреддин отпер
огромнымключом медный, позеленевший замок, открыл окованную
железом дверь. Стражники втолкнули туда старика, бросив ему
тощую охапку соломы. Ходжа Насреддин закрыл дверь и потом долго
бормотал над медным замком, но так невнятно и быстро, что
стражники не могли ничего разобрать, кроме часто повторяющегося
призыва к аллаху...
Своим жилищем Ходжа Насреддин остался вполне доволен. Эмир
прислал ему двенадцать одеял, восемь подушек, множество разной
утвари, корзину с белыми свежими лепешками, мед в кувшине и
много других яств со своего стола. Ходжа Насреддин очень устал
и проголодался, но прежде чем сесть за трапезу, он взял шесть
одеял, четыре подушки и понес все это наверх своему пленнику.
Старик сидел в углу на соломе и сверкал из темноты
глазами, как разъяренный кот.
-- Ну что же, Гуссейн Гуслия,-- мирно сказал Ходжа
Насреддин.-- Мы с тобой неплохо устроимся в этой башне -- я
пониже, а ты повыше, как тебе и подобает по твоим годам и
мудрости. Сколько здесь пыли! Я сейчас подмету.
Ходжа Насреддин спустился, принес кувшин с водой, веник,
чисто вымел каменный пол, постелил одеяла, положил подушки,
потом еще раз спустился, принес лепешки, мед, халву, фисташки и
на глазах своего пленника честно разделил все пополам.
-- Ты не умрешь с голоду, Гуссейн Гуслия,-- говорил он.--
Мы с тобой сумеем раздобыть пищу. Вот тебе кальян, а вот здесь
я положил табак.
Устроив все это в маленькой келье так, что она имела вид
едва ли не лучший, чем нижняя. Ходжа Насреддин ушел, заперев
дверь на замок.
Старик остался один. Он был в полной растерянности. Он
долго думал, соображая, прикидывая, но так и не смог ничего
понять в происходящем. Одеяла были мягкими, и подушки удобными,
и ни лепешки, ни мед, ни табак не содержали в себе отравы...
Утомленный сегодняшними треволнениями, старик улегся спать,
поручив свою дальнейшую судьбу аллаху.
В это время виновник всех его несчастий Ходжа Насреддин
сидел в нижней келье перед окном, наблюдал медленный переход
сумерек в темноту и раздумывал о своей удивительной бурной
жизни и возлюбленной, которая теперь была здесь, рядом, но
ничего еще пока не знала. В окно тянуло свежей прохладой,
сплетались над городом, как серебряные нити, звенящие и
печальные голоса муэдзинов; на темном небе выступили звезды,
сияли, горели и трепетали чистым, холодным, далеким огнем, и
была там звезда Аш-Шу-але, означающая сердце, и три звезды
Аль-Гафр, означающие покрывало девушки, и две звезды
Аш-Ша-ратан, означающие рога, и только зловещей звезды
Аль-Кальб, означающей жало смерти, не было там, в синей
высоте...

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Слава живому, который не умирает!
"Тысяча и одна ночь"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ходжа Насреддин вошел в доверие и милость к эмиру, стал
его ближайшим советником во всех делах. Ходжа Насреддин решал,
эмир подписывал, а великий визирь Бахтияр только прикладывал
медную резную печать. "О великий аллах, да это что же творится
в нашем государстве! -- мысленно восклицал он, читая эмирские
указы об отменах налогов, о бесплатном пользовании дорогами и
мостами, об уменьшении базарных сборов.-- Ведь так недолго
совсем разорить казну! Этот новый мудрец, да прогниют насквозь
его внутренности, разрушил в одну неделю все, над чем я
трудился больше десяти лет!"
Однажды он осмелился доложить о своих сомнениях эмиру.
Повелитель ответил:
-- Что знаешь ты, ничтожный, и что понимаешь? Мы сами не
меньше тебя скорбим об этих указах, опустошающих нашу казну, но
что можем мы сделать, если так повелевают звезды! Утешься,
Бахтияр, это -- на короткое время, пока звезды не станут в
благоприятное сочетание. Объясни ему, Гуссейн Гуслия.
Ходжа Насреддин отвел великого визиря в сторону, усадил на
подушки и долго объяснял, почему дополнительный налог на
кузнецов, медников и оружейников следует немедленно отменить.
-- Звезды Аль-Авва в созвездии Девы и Аль-Баль-да в
созвездии Стрельца противостоят звездам Сад-Була в созвездии
Водолея,-- говорил Ходжа Насреддин.-- Ты понимаешь, о почтенный
и сиятельнейший визирь, они противостоят и далеки от сочетания.
-- Ну и что же, если они противостоят? -- возразил
Бахтияр.-- Они и раньше противостояли, что, однако, ничуть не
мешало нам исправно взыскивать налоги.
-- Но ты позабыл о звезде Ак-Дабаран в созвездии Вола! --
воскликнул Ходжа Насреддин.-- О визирь, посмотри на небо, и ты
убедишься!
-- Зачем мне смотреть на небо! -- ответил упрямый
визирь.-- Мое дело -- следить за сохранностью и приумножением
казны; я вижу, что с того дня, как появился ты во дворце,
доходы казны уменьшились и приток налогов сократился. Сейчас
как раз подошел срок взыскания налогов с городских
ремесленников;
объясни мне, почему мы не можем взыскать?
-- Как почему? -- воскликнул Ходжа Насреддин.-- Да я же
целый час толкую тебе об этом! Неужели ты до сих пор не понял,
что на каждый из двенадцати знаков Зодиака выпадают два стояния
луны с одной третью!..
-- Но я должен взыскать налоги! -- снова перебил визирь.--
Ты понимаешь, налоги!
-- Подожди,-- остановил его Ходжа Насреддин.-- Я еще не
разъяснил тебе, что созвездие Ас-Сурейя и восемь звезд
Ан-Наими...
Здесь Ходжа Насреддин пустился в столь туманные и
пространные объяснения, что в голове у великого визиря загудело
и в глазах помутилось. Ой встал и вышел, пошатываясь. А Ходжа
Насреддин вернулся к эмиру:
-- О повелитель! Старость хотя и покрыла серебром его
голову, но обогатила ее лишь снаружи, не превратив в золото то,
что находится внутри головы. Он не смог вместить в себя мою
мудрость. Он ничего не понял, повелитель. О, если бы он обладал
одною лишь тысячной долей того ума, которым обладает великий
эмир, затмевающий самого Лухмана!
Эмир милостиво и самодовольно улыбнулся. Все эти дни Ходжа
Насреддин с великим усердием внушал ему мысль о его
несравненной мудрости и преуспел в своем намерении вполне. И
теперь, когда он доказывал что-нибудь эмиру, тот слушал с
глубокомысленным видом и не возражал, боясь обнаружить истинную
глубину своего ума.
На следующий день Бахтияр говорил в кругу придворных:
-- Новый мудрец, этот самый Гуссейн Гуслия, разорит нас
всех! Все мы обогащаемся только в дни собирания налогов, когда
нам удается зачерпнуть из большой и полноводной реки, текущей в
эмирскую казну. И вот пришло нам время зачерпнуть, но этот
Гуссейн Гуслия мешает. Он ссылается на расположение звезд, но
когда и кто слышал, чтобы звезды, управляемые аллахом,
располагались бы в ущерб знатным и благородным людям,
благоприятствуя в то же время каким-то презренным
ремесленникам, которые -- я уверен -- бесстыдно прожирают
сейчас свои заработки, вместо того чтобы отдать их нам! Когда и
кто слышал о таком расположении звезд? Этого не сказано ни в
одной книге, потому что такая книга, если бы даже и появилась,
то была бы немедленно сожжена, а человек, сочинивший ее, был бы
проклят и предан казни, как величайший богохульник, еретик и
злодей!
Придворные молчали, еще не зная, на чью сторону выгоднее
им стать -- на сторону Бахтияра или нового мудреца.
-- Уже сейчас приток налогов уменьшается с каждым днем,--
продолжал Бахтияр.-- И недалеко то время, когда оскудеет казна,
и мы, приближенные эмира, разоримся, и вместо парчовых халатов
мы наденем простые, грубые, и вместо двадцати жен мы будем
довольствоваться только двумя, и вместо серебряных блюд нам
подадут глиняные, и вместо нежного молодого барашка мы положим
в плов жесткую говядину, пригодную лишь для собак и
ремесленников! Вот что готовит нам новый мудрец Гуссейн Гуслия,
и тот, кто этого не видит, тот слеп, и горе тому!
Так он говорил, стараясь возмутить придворных против
нового мудреца.
Напрасны были его усилия.
Гуссейн Гуслия все более и более преуспевал в своем
возвышении.
Особенно же отличился он в "день восхваления". По
стародавнему обычаю все визири, вельможи, мудрецы и поэты
ежемесячно соревновались перед лицом эмира в наилучшем
восхвалении его. Победителю выдавалась награда.
Все высказали свои похвалы, но эмир остался недоволен.
-- То же самое вы говорили нам и в прошлый раз,-- сказал
он.-- И мы находим, что вы недостаточно усердны в славословии.
Вы не желаете утруждать свой ум, но мы заставим вас потрудиться
сегодня. Мы будем задавать вам вопросы, а вы должны отвечать,
сочетая в своих ответах восхваление с правдоподобием.
Эмир спросил:
-- Если мы, великий эмир бухарский, согласно вашим
утверждениям, могуч и непобедим, то почему государи
сопредельных мусульманских стран до сих пор не прислали к нам
своих послов с богатыми подарками и с изъявлениями своей полной
покорности нашему непреоборимому владычеству? Мы ждем ваших
ответов на этот вопрос.
Полная растерянность охватила придворных. Они бормотали
что-то невнятное, всячески старались уклониться от прямого
ответа. Один только Ходжа На-среддин сохранял уверенное
спокойствие. Когда очередь дошла до него, он сказал:
-- Да удостоятся мои жалкие слова внимания великого эмира.
На вопрос нашего владыки ответить легко. Все прочие государи,
управляющие сопредельными странами, пребывают в постоянном
страхе и трепете перед всемогуществом нашего владыки. И
рассуждают они таким образом: "Если пошлем мы великому,
славному и могучему эмиру бухарскому богатые подарки, то он
подумает, что земля наша очень богата, и, соблазнившись, придет
со своим войском и заберет нашу землю. Если же, наоборот, мы
пошлем ему подарки беднее, то он оскорбится и все равно двинет
на нас свое войско. Он, эмир бухарский, велик, славен и могуч,
и лучше всего не напоминать ему о нашем существовании". Вот как
рассуждают прочие государи, и причину того, что они не
присылают в Бухару послов с богатыми подарками, нужно искать в
их беспрерывном трепете перед всемогуществом нашего владыки.
-- Вот! -- вскричал эмир, приведенный в полное восхищение
ответом Ходжи Насреддина.--Вот как надо отвечать на вопросы
эмира! Вы слышали! Учитесь, о болваны, подобные чурбакам!
Поистине, Гуссейн Гуслия превосходит вас всех своей мудростью в
десять раз! Объявляем ему свое благоволение.
Сейчас же дворцовый повар подбежал к Ходже Насреддину и
набил ему полный рот халвой и леденцами. Щеки Ходжи Насреддина
раздулись, он задыхался, густая сладкая слюна текла по его
подбородку.
Эмир задал еще несколько столь же коварных вопросов.
Ответы Ходжи Насреддина были каждый раз наилучшими.
-- В чем состоит наипервейшая обязанность придворного? --
спросил эмир.
Ходжа Насреддин ответил ему так:
-- О великий и блистательный повелитель! Наипервейшая
обязанность придворного состоит в каждодневном упражнении
спинного хребта, дабы последний приобрел необходимую гибкость,
без чего придворный не может достойным образом выразить свою
преданность и свое благоговение. Спинной хребет придворного
должен обладать способностью изгибаться, а также извиваться во
всех направлениях, в отличие от окостеневшего хребта
какого-нибудь простолюдина, который даже и поклониться не умеет
как следует.
-- Вот именно! -- вскричал восхищенный эмир.-- Вот именно,
в каждодневном упражнении спинного хребта! Вторично объявляем
наше благоволение мудрецу Гуссейну Гуслия!
Ходже Насреддину во второй раз набили рот халвой и
леденцами.
В этот день многие из придворных перешли от Бахтияра на
сторону Ходжи Насреддина.
Вечером Бахтияр позвал к себе Арсланбека. Новый мудрец
равно угрожал им обоим, и ради его сокрушения они позабыли на
время старинную вражду.
-- Хорошо бы подсыпать ему чего-нибудь в плов,-- сказал
Арсланбек, который был мастер на такие дела.
-- А потом эмир снимет нам головы! -- возразил Бахтияр.--
Нет, почтенный Арсланбек, действовать нужно иначе. Мы должны
всячески восхвалять и превозносить мудрость Гуссейна Гуслия и
добиться того, чтобы в сердце эмира закралось сомнение -- не
превосходит ли в глазах придворных мудрость Гуссейна Гуслия его
собственную, эмирскую мудрость. А мы будем неустанно восхвалять
и превозносить Гуссейна Гуслия, и наступит день, когда эмир
возревнует. И этот день для Гуссейна Гуслия будет последним в
его возвышении и первым в его падении!
Но судьба заботливо оберегала Ходжу Насреддина, и даже
промахи его оборачивала на пользу ему.
Когда Бахтияр и Арсланбек, каждодневно и неумеренно
восхваляя нового мудреца, почти добились соединенными усилиями
своей цели и эмир, пока еще тайно, но уже начал ревновать,
случилось так, что Ходжа Насреддин промахнулся.

Они гуляли с эмиром в саду, вдыхая благоухание цветов и
наслаждаясь пением птиц. Эмир был молчалив. В этом молчании
Ходжа Насреддин чувствовал скрытую неприязнь, но причины понять
не мог.
-- А как твой пленник, этот самый старик? -- спросил
эмир.-- Узнал ли ты, Гуссейн Гуслия, его настоящее имя и
намерения, с которыми он прибыл в Бухару?
Ходжа Насреддин думал в это время о Гюльджан и ответил
рассеянно:
-- Да простит великий повелитель ничтожного раба своего. Я
не мог добиться от этого старика ни одного слова. Он молчит как
рыба.
-- Но ты пробовал применить к нему пытку?
-- О великий повелитель, еще бы! Позавчера я выламывал ему
суставы, а вчера я целый день железными клещами расшатывал ему
зубы.
-- Это хорошая пытка, расшатывать зубы,-- сказал эмир.--
Странно, что он молчит. Может быть, прислать тебе на помощь
искусного и опытного палача?
-- О нет, пусть великий повелитель не утруждает себя
заботами! Завтра я применю новую пытку -- я буду пронзать язык
и десны этого старика раскаленным шилом.
-- Погоди, погоди! -- воскликнул эмир, и лицо его
просияло.-- Но как он тогда сможет назвать свое имя, если ты
пронзишь ему раскаленным шилом язык? Ты не подумал об этом,
Гуссейн Гуслия, и не предусмотрел, но мы, великий эмир,
подумали, предусмотрели и предотвратили твою ошибку, из чего
видно, что хотя ты и несравненный мудрец, но наша мудрость
многократно превосходит твою, в чем ты сейчас убедился.
Радостный, сияющий эмир повелел немедленно созвать
придворных, а когда они собрались, объявил им, что сегодня
превзошел своею мудростью Гуссейна Гуслия, предотвратив ошибку,
которую мудрец был готов совершить.
Придворный летописец старательно записал каждое слово
эмира, дабы прославить мудрость его в последующих веках.
С этого дня ревность покинула сердце эмира.
Так, благодаря случайному промаху. Ходжа Насреддин
разрушил коварные замыслы своих врагов.
Но бывали у него, и все чаще, ночные одинокие часы
невыносимого томления. Полная луна стояла высоко над Бухарой;
слабым сиянием светились изразцовые шапки бесчисленных
минаретов, а мощные каменные подножия тонули в глубоком дыму.
Летел ветерок, прохладный над кровлями и душный внизу, где
земля и стены, раскалившись днем, не остывали за ночь. Все
вокруг спало -- дворец, мечети, хижины, только сова тревожила
пронзительными криками горячую дрему священного города. Ходжа
Насреддин сидел у открытого окна. Сердцем он знал, что Гюльджан
не спит, думает о нем, и, может быть, оба они смотрят сейчас на
один и тот же минарет-, но друг друга не видят, разделенные
стенами, решетками, стражей, евнухами и старухами. Ходжа
Насреддин сумел отомкнуть ворота дворца, но гарем по-прежнему
был заперт наглухо, только случай мог открыть его перед Ходжой
На-среддином. Он неутомимо искал этот случай. Тщетно!.. Он даже
не смог до сих пор послать Гюльджан весточку о себе.
Он сидел у окна, целовал ветер и говорил ему: "Ну что тебе
стоит! Залети на минутку в ее окно, коснись ее губ. Передай
Гюльджан мой поцелуй и мой шепот, скажи, что я не забыл ее, что
я спасу ее!" Ветер пролетал дальше. Ходжа Насреддин опять
оставался наедине со своей тоской.
Наступал день, а с ним -- обычные хлопоты и заботы. Опять
нужно было идти в большой зал, там ждать выхода эмира, слушать
льстивые слова придворных, отгадывать хитрые подкопы Бахтияра,
ловить его взгляды, полные затаенного яда. Потом нужно было
падать ниц перед эмиром, произносить ему восхваление, потом
долгие часы сидеть с ним вдвоем, смотреть, скрывая отвращение,
на его одутловатое, помятое лицо, слушать со вниманием его
глупые речи, объяснять ему расположение звезд. Все это до того
надоело и опротивело Ходже Насреддину, что он даже перестал
придумывать для эмира новые доказательства, и все подряд --
головную боль эмира, недостаток воды на полях, повышение цен на
пшеницу,-- все объяснял одними и теми же словами, ссылаясь на
одни и те же звезды.
-- Звезды Сад-ад-Забих,-- говорил он скучным голосом,--
противостоят созвездию Водолея, в то время как планета Меркурий
стала слева от созвездия Скорпиона. Этим и объясняется сегодня
бессонница повелителя.
-- Звезды Сад-ад-Забих противостоят планете Меркурию, в то
время как... Это надо запомнить... Повтори, Гуссейн Гуслия.
Памяти у великого эмира не было никакой. На следующий день
разговор начинался снова:
-- Падеж скота в горных местностях объясняется тем, о
великий эмир, что звезды Сад-ад-Забих встали в сочетание с
созвездием Водолея, в то время как планета Меркурий
противостоит созвездию
Скорпиона.
-- Значит, звезды Сад-ад-Забих,-- говорил эмир.-- Это надо
запомнить.
"Всемогущий аллах, до чего он глуп! -- с тоской думал
Ходжа Насреддин.-- Он еще глупее калифа багдадского! До чего он
мне надоел, I/ скоро ли я вырвусь отсюда!"
А эмир начинал новые речи:
-- В нашем государстве, Гуссейн Гуслия, царят сейчас
полный мир и успокоение. И даже ничего не слышно об этом
нечестивце, о Ходже Насреддине. Куда бы он мог деваться, и
почему он молчит? Объясни нам, Гуссейн Гуслия.
-- О всемогущий владыка, средоточие вселенной! Звезды
Сад-ад-Забих...-- начинал скучным и тягучим голосом Ходжа
Насреддин и снова повторял все, сказанное уже много раз.-- А
кроме того, великий эмир, этот нечестивец Ходжа Насреддин бывал