Игорь Заседа
Бой за рингом
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗАПАДНЯ
Кто не продал России
Ради собственной славы,
Знает, трудно быть сильным,
Знает, просто быть слабым...
Знаем: трудно жить крупно,
Проще - жить осторожно;
Добрым - сложно и трудно
И недобрым - несложно...
Н.Панченко
1
Стройная рекламно-прекрасная стюардесса, точно манекенщица из
парижского дома моделей Нины Риччи (впрочем, может, она и впрямь там
служила, прежде чем попасть в этот огромный, что твой ангар, "Боинг-747"
компании "Эр-Франс"?), не прошла - проплыла по длиннющему проходу между
рядами кресел, улыбнулась всем вместе и каждому персонально и одними
глазами дала понять, что самое время прищелкнуть ремни и отставить в
сторону посторонние разговоры. Тут и динамик возвестил, что через
несколько минут мы приземлимся в монреальском аэропорту "Мирабель".
Только позже, вновь и вновь припоминая мельчайшие детали,
предшествовавшие событиям, что развернулись в аэропорту, - в том неуютном,
мрачноватом зале, который запомнился мне еще с Олимпиады 1976 года, - я
как бы остановил время и рассмотрел стюардессу у кресла, где сидел Виктор
Добротвор. Нет, ни словом, ни жестом она не выделила его из числа других
пассажиров, но что-то насторожило меня и стукнуло в сердце - легонько, но
многозначительно, как стучат в окошко, за которым тебя с нетерпением ждут.
Не случись дальнейшего, никогда не возвратила бы память ее взгляда,
перехваченного мной случайно, ненароком, кажется, даже вогнавшего меня в
краску - словно подглядел чужую тайну...
Нет, стюардесса - это чудо современной косметики и моды - не случайно
задержалась возле Виктора, я готов дать голову на отсечение - она замерла,
чтобы убедиться, что он на месте, там, где ему положено быть, и никакая
сила не унесет его отсюда.
На славном девичьем личике, притуманенном акварельными тонами
макияжа, промелькнул страх не страх, но какое-то опасение, и губы, четко
очерченные вишневого цвета помадой, дрогнули, будто девушка порывалась
сказать Виктору что-то крайне важное, да не решилась. Она отшатнулась от
него, сама испугавшись собственного непроизвольного порыва, и я, помнится,
подумал тогда с ласковой грустинкой, что Виктор неизменно притягивал
внимание женщин не одним лишь своим внешним видом: его открытое,
мужественное лицо было вызывающе, дерзко красивым, и даже его римский нос
не был сломан, как у большинства боксеров, полжизни выступающих на ринге,
а черные татарские глаза блистали, как у кошки, кажется, даже в темноте;
он всегда бывал подчеркнуто изысканно одет - костюмы и пальто неизменно
шил у старого таллинского портного, к нему он наезжал ежегодно и даже
специально, если не случалось там сборов или соревнований.
Но не этим был славен Виктор Добротвор.
Встречают по одежке, провожают - по уму...
Его встречали по уму. Я терялся в догадках, когда видел Виктора на
ринге, бился над неразрешимой проблемой. Налитое неистовой силой тело,
длинные руки с буграми стреляющих мышц, ноги, что умели намертво
прирастать к полу, когда он встречал соперника лицом к лицу, вдруг
становились легкими и послушными, будто у солиста балета, когда он затевал
свою знаменитую игру в кошки-мышки. Как, каким образом у этого
боксера-полутяжеловеса соединялись, не конфликтуя, такие диаметрально
противоположные качества: мощь и неукротимость гладиатора и утонченность
интеллигента в седьмом колене?
Я, не удержавшись, лишь однажды спросил его об этом. Спросил и тут же
пожалел, потому что уловил в собственных словах нечто обидное,
унизительное, помимо моей воли проскользнувшее в самом вопросе. Я готов
был сквозь землю провалиться, потому что сам многие годы пребывал в его
шкуре - шкуре спортсмена-профессионала (а как это еще называется, если без
дураков, без разных там слов-прикрытий, когда тебе платят деньги за то,
что ты шесть раз в неделю дважды в день в течение одиннадцати месяцев
вкалываешь - на ринге ли, в бассейне, на обледенелых горных трассах или в
гимнастическом зале?), и знаю - достоверно знаю! - как задевают за живое
такие вопросы. Ибо в них - предвзятость, пусть даже непреднамеренная,
эдакое превосходство "энциклопедической личности" перед ограниченными
умственными возможностями человека, обреченного до умопомрачения "качать"
свою "физику" в ущерб интеллектуальности.
Боже, как недалеки бывают эти телевизорные "интеллектуалы", чьи
познавательные горизонты чаще всего окантованы чужой, книжной (ладно,
книжной - в книгах, в них, не во всех, ясное дело, встречаются мысли или
по меньшей мере информация), а ведь чаще всего питаются расхожей
газетно-журнальной мудростью, коей делятся, спеша опередить друг друга, за
питейным столом да в курилках в коридорных углах. И как постигнуть такому,
что существует еще огромная, воодушевляющая область чувств и ощущений, что
дается лишь тем, кто совершенствует свое тело и дух в борьбе с самим собой
и соперниками.
Но Добротвор не смутился и не обиделся.
Ответил твердо, не раздумывая:
- Да разве в этом есть противоречие? Человек обязан постоянно
совершенствовать себя, а не довольствоваться отпущенным природой...
Мне расхотелось развивать эту тему, хотя в душе остался недоволен
Виктором, разглядев в ответе банальный смысл прописных истин. А разве в
жизни, где столько банального, не сатана ли правит бал?
Это все мне явилось в мыслях позже, когда уже случилось то, что
застало меня врасплох, как застает человека лавина в горах. И стюардесса
а-ля Нина Риччи торчала перед глазами, как наваждение. Нет, ни красота ее,
ни округлая грудь, легко угадывавшаяся за светло-голубым форменным
блайзером и способная взволновать даже анахорета в бочке, ни блуждающая
профессиональная полуулыбка-приглашение к знакомству, не это волновало:
молниеносный испуг, отразившийся на ее лице, когда она замерла у кресла
Виктора Добротвора, - вот что не давало покоя.
Перед глазами вновь и вновь в лучах софитов хищно вспыхивали
зеркальным отблеском неожиданно тонкие дужки стальных наручников на мощных
запястьях Виктора Добротвора, его растерянная улыбка застигнутого
врасплох, но не потерявшего голову человека. Его кулаки напряглись, и мне
почудилось, что стальные ободки сейчас лопнут, как гнилая веревка. То же
самое, по-видимому, смутило и двух полицейских - тоже не из хлипкого
десятка, но все равно проигрывавших рядом с Виктором: они набычились,
готовые накинуться на арестованного - профессионально точно, спереди и
сзади, выгибая, сламывая шею и переплетая закованные в металл руки.
Но Виктор Добротвор расслабил кулаки, и руки его медленно, точно
преодолевая сопротивление, опустились вниз. Но не бессильно, выдавая
согласие и покорность, а сохраняя мышечную нагрузку - взведенный курок
пистолета, поставленный на предохранитель.
Ему особенно докучал один назойливый телевизионщик: бородатый,
неряшливо одетый парень без шапки буквально совал ему в лицо объектив,
точно стремясь заглянуть внутрь, за эту маску со сжатыми, помертвевшими до
белизны губами.
Рядом с Виктором - полная ему противоположность - нервно переминался
с ноги на ногу Семен Храпченко, тоже мощный, пожалуй, даже покрепче
Виктора; он напоминал быка - крупная, костистая голова на короткой шее,
взгляд исподлобья, плечи опущены вниз, словно под тяжестью пудовых
кулаков. Он был явно растерян, напуган, глаза его бегали, перепрыгивали с
одного лица на другое: с комиссара полиции в сером не по сезону легком
костюме под распахнутой короткой светлой дубленкой, что-то говорившему
ему, Храпченко, на представителя канадской Федерации бокса - седоголового
джентльмена, бросавшего слова в микрофон телевизионщика. Меня Храпченко не
замечал, хотя я торчал в трех метрах от него, за канатом, ограждавшим
пятачок у таможенного стола, где все еще громоздился раскрытый
адидасовский баул Добротвора. Сумка была пуста, извлеченные из нее вещи -
тренировочный синий костюм с буквами "СССР", махровое красное полотенце,
стопка свежего белья в целлофановом пакете, старые боксерские туфли,
альбом Николая Козловского "Мой Киев", томик Михаила Булгакова "Мастер и
Маргарита" (я его узнал, хотя названия книги не было видно, - точно такой
хранится у меня дома) и... десяток ампул с желтоватой жидкостью рядом с
горой целых, невскрытых блоков лекарств в фабричной упаковке.
Вокруг толпились люди: задержались пассажиры прибывшего авиалайнера,
мелькнуло даже - или мне почудилось? - бледное личико красавицы-стюардессы
из нашего "Боинга-747", мельтешили полицейские в форме, служащие
аэропорта, праздные зеваки.
К Виктору Добротвору обратился репортер, кончивший терзать
представителя канадской федерации бокса, что-то спросил. Виктор ответил -
я видел, как шевелились его губы, но слов, естественно, в этом содоме не
разобрал. Он отвечал без переводчика, судя по тому, как понимающе кивал
головой репортер. Виктор знал английский хорошо и нередко исполнял роль
толмача в сборной. На этом даже экономили валюту, без зазрения совести
снимая с поездки официального переводчика и перепоручая это бремя
Добротвору.
Случившееся все еще казалось мне дурным сном. Каких-нибудь двадцать
минут назад мы перебросились с Добротвором последними словами, я пожелал
ему успеха, он дернулся было послать меня к черту, да прикусил язык - он
был достаточно воспитанным человеком, чтобы сохранять необходимую
дистанцию между мной и собой. Хотя Виктор и видел во мне - я в этом не
сомневался - такого же профессионального спортсмена, как и он сам, но
нынешнее мое положение, а главное - полтора десятка лет, разделявшие нас,
удержали его в рамках приличий.
В самолете мы встретились случайно: Добротвор с Храпченко летели по
приглашению Федерации бокса Канады на крупный международный турнир, а я с
фигуристами - на юношеское первенство мира в Лейк-Плэсид, и здесь, в
Монреале, наши дороги расходились. Добротвор, как обычно, выглядел
веселым, уверенным в себе, и, кажется, перспектива вновь встретиться с
Гонзалесом, экс-чемпионом мира и, пожалуй, самым известным после Теофило
Стивенсона боксером на Кубе, дважды выигравшим у Добротвора в уходящем
году, мало беспокоила его.
Когда появился встречавший нас представитель советского посольства -
мой давний друг Анатолий Владимирович Власенко, Влас, с которым мы столько
наплавали в свое время в разных бассейнах мира, отяжелевший с тех пор, как
мы виделись в Штатах четыре года назад, на зимних Играх в том самом
Лейк-Плэсиде, куда я направлялся теперь, - ситуация прояснилась. Он был
непривычно мрачен и неразговорчив.
- Наркотики, - только и выдавил Власенко сквозь зубы в ответ на мой
вопрос.
Если б разверзлись бетонные полы аэропорта и адский огонь плеснул в
лицо, честное слово, - это не потрясло бы меня сильнее! Виктор...
Добротвор... этот честный и красивый человек... и наркотики?
- Не может быть...
- Чего уж теперь - не может быть... Вон, гляди. - Власенко резанул
меня злым взглядом. - С тобой прилетел, в одном самолете... Извини, я
хотел сказать... И вещдоки налицо... Этого только нам здесь не хватало!
А тут тебе факт: один из самых известных советских боксеров киевлянин
Виктор Добротвор, выступление которого в монреальском "Форуме" широко
разрекламировано (в самолете я читал местную "Глоб" - Виктору газета
посвятила чуть не целую полосу с множеством фото, схвачен в таможне с
грузом наркотиков. Было от чего впасть в мрачное расположение духа...
2
- Будь это обычная провокация, еще куда ни шло. - Власенко
остановился у окна - высокого, широкого, веницианского, впрочем, скорее
викторианского, в стране, где по-прежнему чтут за первопрестольную Лондон,
а портреты английской королевы увидишь едва ль не в каждой второй витрине
независимо от того, чем торгуют, - фруктами или новыми американскими
автомобилями. - Да, время банальных провокаций минуло. Теперь и пресса
насобачилась - ей мякину не предлагай, дай факт крепкий, да еще с
внутренним содержанием, чтоб достать местного аборигена до самых
селезенок. Матрос, сбежавший с торгового судна, какой-нибудь обломок
вокального трио, закричавший что-то на манер ("хочу свободы", заслужит
разве что пятистрочную информацию. Здесь же случай особый, из ряда вон, и
потому особенно сенсационный. Да что там! Я за столько лет зарубежных
скитаний не припоминаю ничего, даже приблизительно напоминавшего эту
историю...
- Ну, загнул. Достаточно вспомнить Протопоповых...
- Нет, история падения олимпийских чемпионов - другого корня. Они
пали жертвой собственной подозрительности, эгоизма и обособленности...
обособленности, рожденной в обстановке всеобщего сумасшедшего поклонения.
Ваш брат журналист к той истории приложил - и еще как приложил - руку. Ах,
неповторимые, ах, идеал советского спорта!
Власенко вглядывался в сгущавшиеся за окном ранние декабрьские
сумерки, в дождь, барабанивший в стекла. С грустью заметил я, что у него
появилась ранняя седина на висках, хотя Анатолий, считай, года на два
младше меня. Мы редко виделись с тех пор, как он уехал из Киева в Москву,
тем более что вскоре он вообще бросил выступать даже на чемпионатах
столицы. Из виду, правда, друг друга не теряли, а если выпадала удача
встретиться на далеких меридианах, как вот нынче, - радовались искренне и
проводили вместе максимум возможного времени. Власенко по-прежнему любил
хлебосольство, был насмешливо улыбчивым, едким шутником, с ним не
заскучаешь. Не скрою, ребята поговаривали, что он часто заглядывал в
рюмку. Я не слишком-то доверял подобным разговорам - Власу завидовали:
как-никак жизнь за границей, это тебе не прозябание на службе в
каком-нибудь НИИ или конторе. Ведь рассуждали как: ну, неплохой пловец,
даже приглашали в сборную, но каких-либо заметных успехов за ним не
числилось, и вдруг - такая блестящая дипломатическая карьера...
- Ты лучше мне объясни, чего ему не хватало? - прервал лицезрение
зимнего унылого дождя, резко повернувшись, спросил Власенко. - Ты ведь его
должен хорошо знать!
- Близко мы не сходились - разница в возрасте мешала. Но встречался с
Виктором довольно часто, это правда.
- Ну что могло толкнуть его на этот шаг? Жадность? Возможность
отхватить сразу десять тысяч долларов? Так ведь он, как я разумею, человек
не бедный, от зарплаты до зарплаты рубли не считает.
- Не считает. Плохо было бы, ежели б такие спортсмены только и думали
о рублях... - Я все еще ощущал внутреннюю несобранность, даже
растерянность; ненавидя такое состояние, только больше волновался и не
находил разумных слов, чтоб попытаться объяснить Власенко, а скорее самому
себе, что же стряслось с Виктором Добротвором. Если же честно, то до той
минуты в аэропорту "Мирабель" не слышал о лекарстве под названием эфедрин,
числившегося здесь, в Канаде, опасным наркотическим средством, а у нас
продававшимся в любой аптеке, кажется, даже вообще без рецепта.
- Вот-вот, - сказал Власенко, и в голосе его мне почудилось
злорадство - злорадство обывателя, узревшего вдруг, что всеобщий кумир на
поверку оказался самым обычным мелким и дешевым хапугой. - Ты брось, -
словно прочитав мои мысли, рубанул он, - меня причислять к злопыхателям,
что пишут письма в редакции и вопрошают, что это за привилегия разным там
чемпионам и рекордсменам. Я, мол, гегемон, у станка вкалываю, а в очереди
на квартиру годами торчу, а тут сопливому мальчишке, научившемуся крутить
сальто-мортале лучше других, - слава, деньги, ордена и, естественно,
квартиры...
- Ладно, ты меня тоже в этот разряд не тащи, - без злости огрызнулся
я, услышав слова и поняв тон Анатолия: от сердца отлегло - не испортился
парень.
- Еще чего! - Власенко явно лез на рожон. Он вызывал меня на ответную
реакцию, ему нужно было - кровь из носу! - раскачать меня, выудить
внутреннюю информацию, потаенные мысли, чтоб установить логическую связь
между моими знаниями о Добротворе и тем, что приключилось в аэропорту
"Мирабель"). Но я не был готов к взрыву - вулкан еще лишь клокотал где-то
глубоко-глубоко, ничем не выдавая своей дьявольской работы. Но я был бы
подлецом, если б не помог Анатолию - да и себе! - разобраться в фактах,
какими бы трудными они не были.
- Не припоминаю за Добротвором ничего такого, что могло логически
привести к подобному поступку, - начал я осторожно, словно нащупывая в
полной темноте тропку. - Ничего...
- Иногда достаточно самого крошечного толчка, чтоб рухнул колосс. -
Власенко был нетерпелив, и это задело меня за живое.
- Ярлыки вешать - не мастер, извини. Не исключаю, что твоя профессия
научила не доверять людям, а у меня другие взгляды на жизнь.
- Не вламывайся в амбицию, старина. - Власенко выщелкнул сигарету из
красной коробочки "Мальборо". Но не закурил, а примирительно произнес: - Я
привык верить фактам, этому меня учили... учат и теперь.
- Тогда давай обговорим ситуацию спокойно. Итак, Виктор Добротвор, 29
лет, спортом занимается лет 15-16, то есть, считай, большую часть
сознательной жизни. Родители живы, не разводились, но практически
воспитывала Виктора тетка - писательница, старая большевичка, отсидевшая
срок при Сталине. Я ее знал преотлично - жили-то на одной лестничной
клетке. Там, у нее, и познакомился с Виктором. Много лет назад. Она имела
безраздельное влияние на Добротвора, а родителям, кажется, это мало
докучало.
- Тетка жива?
- Семь лет, если мне не изменяет память, как похоронили. Кремень, а
не человек. Веришь, я искренне завидовал ее цельности, полнейшему
отсутствию саморедактирования, качества, столь присущего многим нынешним
литераторам. Я имею в виду ее честность в оценках даже самых больших
людей.
- Ладно, это к делу не относится. Чем увлекается Добротвор, кто его
друзья, как живет, есть ли машина?
- Анкетка!
- Я стремлюсь понять его.
- Я тоже. Итак, был женат, развелся, есть семилетний сын - в нем
Виктор души не чает. Отличный парнишка, а характером - в тетку. Правда,
стихов не пишет.
- Почему развелся?
- Спроси что полегче... Наверное, обычная спортивная история: слишком
много тренировок, мизер свободного времени, жизнь, подчиненная раз и
навсегда заведенному ритму, где нет места другим ритмам. Нужно или
подчиниться ему, или уходить. Она ушла. - Я говорил уверенно, потому что
такая же ситуация однажды создалась у меня самого и закончилась та история
так же печально, как у Добротвора. Нет, для меня она обернулась лучшим
образом, потому что, не случись разрыва, вряд ли я нашел бы Натали, а без
нее...
- Как относился к славе, ну, как вел себя с другими - с товарищами, с
журналистами, просто с болельщиками - их-то, слава богу, у него чуть не
весь Союз?.. Такой человек... столько лет наверху...
- Заносчивостью не отличался, всегда ровен - и с товарищами, и с
почитателями таланта. И с нашим братом журналистом не заискивал, но и не
сторонился... Дачи нет, есть "Волга", да и та по большей части загорает в
гараже - опять-таки доподлинно известно, гараж в моем дворе, достался от
тетки.
- Женщины?
- В компаниях я его не встречал, в ресторанах - тоже, впрочем, сам
там не частый гость, могу и ошибиться. Наверное, были и есть, жених
завидный, хоть куда казак, - попробовал я пошутить.
- Итак, деньги, скорее всего, не были его фетишем. Кто не рискует,
тот не пьет шампанского, как говорится. К нему эта истина не клеится...
Потому еще нелогичнее выглядит поступок Добротвора.
- А может, и впрямь - самая дешевая провокация? Ведь ты подумай,
сколько разных следов натоптали средства массовой информации Запада, ну,
касательно наркотиков, которые Советский Союз, Болгария еще якобы
переправляют в развитые капиталистические страны с целью подрыва их мощи,
развращения молодежи и тому подобное. Тут же торговец зельем - всемирно
известный советский спортсмен!
- Это сбрасывать со счетов нельзя, согласен. Американцы говорят:
"кэректер ассасинейшн" - "убийство репутации". Сейчас ищут, чем бы нас
достать побольнее. Андроповский шок миновал, они разглядели реальную
возможность давить - ведь наверху у нас, - Власенко смолк, изучающе, цепко
впился в меня взглядом, - больной человек, как они пишут, жить ему
недолго. Раз так, ему не до далеко идущих шагов или глобальных проблем
взаимоотношений двух систем. Значит, нужно поспешить захватить плацдарм в
политике, чтоб было о чем торговаться в будущем. Тут любые средства
хороши, и спорт - не в последнюю очередь. Ведь обманули они нас с
Олимпиадой в Лос-Анджелесе? Обманули! Весь этот пропагандистский тарарам,
эти мифические террористы, готовившие в потайных штаб-квартирах
пластиковые бомбы для советских спортсменов, - блеф, шантаж. Мы же
попались на их приманку и отказались ехать на Игры. А рейгановской Америке
только это и нужно было, у них все шестерки обернулись козырными тузами,
потому что ни наших ребят, ни гэдээровцев в Лос-Анджелесе не оказалось.
Вот и обрушился на второразрядных американских атлетов смерч из медалей,
позолоченных нашей неуемной и неумной амбицией и еще - откровенным
нежеланием глядеть в корень... Извините, это из другой оперы.
Власенко потянулся к штофу с горилкой, врученной ему в подарок, от
души налил в широкий толстостенный бокал из хрусталя, предназначенный для
виски, и рывком опрокинул в рот. На лице его мускул не дрогнул. Поставив
бокал, он взглянул на стенные часы, свисавшие на длинных, под старину,
позеленевших медных цепях, и нажал кнопку на дистанционном пульте
управления телевизором, лежавшем не замеченным мною на столе. Тотчас
засветился экран, и рекламный ковбой на красавце коне смачно выливал в рот
пенящуюся золотистую жидкость из серебристой банки. Закадровый голос
умиленно нахваливал ни с чем не сравнимые качества "Лэббата". Его
проникновенная убежденность подействовала, и я непроизвольно и себе
щелкнул крышечкой точно такой же, как в руке ковбоя, баночки пива.
Передавали программу новостей. В Японии переходят на выпуск
принципиально новой системы видеомагнитофонов - дисковых. В Сеуле студенты
вновь отчаянно требуют отставки правительства Чон Ду Хвана и полиция с
точностью машины и с ее заранее установленным ритмом набрасывается на
безоружных ребят...
- Если так пойдет и дальше, то Олимпиада в Сеуле снова будет без нас,
- пробормотал я.
- За четыре года много воды утечет, - не согласился Власенко. - Ежели
мы вновь пропустим Игры, то на Олимпиадах впору ставить крест... Во всяком
случае на том значении, кое мы придаем им.
- И это станет еще одним поражением в борьбе за выживаемость
человечества, ибо Игры, при всей их формальной обособленности,
наитеснейшим образом связаны со всеми общественными процессами,
происходящими в мире...
- Час назад, - голос диктора вдруг зазвенел сталью, - монреальский
суд вынес решение по делу о контрабанде наркотиков советским боксером,
победителем прошлогоднего Кубка звезд Виктором Добротвором. Он был
задержан сегодня утром в аэропорту "Мирабель" с двумя тысячами доз
запрещенного у нас лекарства. Судья сэр Рональд Бигс учел заявление,
сделанное представителем канадской Федерации бокса, пригласившей
Добротвора вместе с другим советским боксером, Семеном Храпченко,
участвовать в очередном розыгрыше Кубка. Федерация обратила внимание по
крайней мере на два существенных обстоятельства. Во-первых, Виктор
Добротвор приехал из страны, где это лекарство не является запретным,
во-вторых, оно не предназначалось для продажи или передачи другому лицу, а
лишь для личного пользования... Прежде чем сообщить вам, уважаемые
телезрители, о решении суда, еще раз предлагаем посмотреть репортаж из
аэропорта "Мирабель", сделанный нашими специальными корреспондентами после
приземления "Боинга-747" авиакомпании "Эр-Франс"...
Мы увидели, как спускается по трапу улыбающийся Виктор Добротвор,
машет кому-то рукой. За ним я обнаружил... собственную физиономию,
самодовольную и такую радостную, словно встречали не Добротвора, а меня.
- Тоже мне - кинозвезда, - не удержался съязвить Власенко.
Затем камера перенесла нас в таможенный зал, привлекла внимание к
рукам таможенника, ловко открывающего адидасовский баул Добротвора.
Крупно, на весь экран, - обеспокоенное, но не испуганное лицо Виктора. Он
поворачивает голову и что-то спрашивает у стоящего за барьером
представителя канадской Федерации бокса. Вот кто действительно растерян,
да что там - его обалдевшее от свалившейся новости лицо лучше всякой
печати свидетельствует, что для него это - полная неожиданность, больше
того - трагедия. Растет на обитом алюминием прилавке гора упаковок, две
коробочки таможенник медленно, будто тренируясь, вскрывает прямо перед
камерой. "Да, две тысячи ампул, - вещает диктор. - При помощи нехитрой
химической реакции, доступной школьнику-первокласснику, из лекарства
вырабатывается сильнейший и вреднейший наркотик - эфедрин, строжайше
запрещенный в Канаде. Употребление его, а равно ввоз и распространение
карается тюремным заключением сроком до восьми лет. Такая суровость
необходима, господа, если мы намерены и дальше мужественно и
последовательно бороться против проникновения этой отравы в среду наших
молодых людей. Увы, я не припоминаю случая, когда подобное пытались бы
провезти советские спортсмены. Прискорбно, но факт, что человек, в
минувшем году провозглашенный чемпионом нашей страны в полутяжелой весовой
категории, оказался замешанным в такой грязной истории. Впрочем,
окончательный вердикт вынесут судьи..."
Камера отпечатала на экране сжатые губы закаменевшего лица
Добротвора...
"Итак, судья Бигс огласил приговор: оштрафовать мистера Виктора
Добротвора из СССР на 500 долларов, ввезенное лекарство арестовать и
возвратить его владельцу при отбытии из Канады. Представитель Федерации
бокса внес требуемую сумму, и Виктор Добротвор вместе с ним уехал в
гостиницу "Меридиен" готовиться к завтрашнему поединку с сеульским
боксером Ким Ден Иром, чемпионом своей страны и, как утверждают
специалисты, наиболее вероятным чемпионом Игр ХХIV Олимпиады".
Власенко откинулся на спинку кресла, высоко запрокинув голову, так,
что выдался вперед острый кадык. Почему-то вспомнился Остап Бендер и Киса
Воробьянинов, крадущийся с бритвой в руке. Я почти физически ощутимо
почувствовал мгновенную, как удар молнии, острую боль, тут же исчезнувшую
и лишь оставившую воспоминание во вдруг заколотившемся сердце. В голове же
засела мысль, и чем дальше, тем сильнее захватывала она меня, я готов был
тут же вскочить и нестись в "Меридиен", чтобы без раскачки задать этот
проклятущий вопрос Виктору Добротвору: "Зачем?" Я понял, что не засну ни
сегодня ни завтра, и не будет мне покоя, пока не услышу ответ, ибо
Добротвор что-то нарушил в моей душе, сдвинул с места, и мое представление
о нем - да разве только в нем самом дело?! - о человеческой порядочности и
честности оказалось поколебленным. Нет, я не перестал верить в честность и
порядочность, и сто таких, как Виктор Добротвор, не разрушат мою
убежденность в их незыблемой необходимости на этой бренной земле. Но я
страстно хотел увидеть, узнать, что же есть закономерность, определяющая
сущность человека, что служит гарантом непоколебимости этих никогда не
стареющих, определяющих нашу жизнь понятий.
Виктор Добротвор своим поступком нанес мне удар в самое солнечное
сплетение!
- Возьми, - сказал Анатолий, доставая из видеомагнитофона пленку с
записью репортажа. - Покрути на досуге, пораскинь мозгой. Чует мое сердце,
что этим дело не закончится. Слишком просто - пятьсот долларов, и концы в
воду. Дай бог, конечно, чтоб на этом оно и скисло, испустило дух... Ладно,
старина, хватит, расскажи лучше, что в Киеве делается, с кем встречаешься
из наших... Я ведь уже век не ступал на Крещатик... И москвичом не стал, и
киевлянином называться не смею.
- Я тоже не часто вижусь с ребятами, хоть и живу почти на Крещатике,
на Десятинной. В КВО век не плавал, больше в "Динамо", это под боком, - в
обеденный перерыв вместе с абонементщиками из близлежащих институтов
академии. Они еще, бывает, недовольство выражают, что слишком быстро
плаваю, им мешаю. Ну, что тут скажешь! Не откроешь же рот да не станешь
первому встречному-поперечному сообщать, что ты - призер Олимпийских игр,
экс-чемпион и экс-рекордсмен... И на том спасибо, что пускают в бассейн по
старой памяти - без пропусков и абонементов.
- Как Люси?
Я невольно взглянул на Толю. Нет, время не изгладило прежнее чувство:
по тому, как оживился он, как собрался, словно на старт вышел, как
непроизвольно сжались кулаки и загорелись глаза, я догадался - Люська в
его сердце, и чем дальше, тем крепче память, дороже воспоминания.
Я живо представил, как ехали мы однажды в Москву на сбор перед
чемпионатом Европы. Люси, как звал ее Власенко, была настоящая пагуба:
высокая, длинноногая, какая-то утренне свежая, от ее карих озорных глаз,
лукаво прищуренных, когда она играла в серьезность, в солидность
(как-никак - чемпионка и рекордсменка мира, наша "золотая рыбка"), на
сердце становилось беспокойно, и хотелось что-нибудь отмочить, чтоб дать
выход дивной энергии, рожденной этим взглядом. Люська знала, что Влас
втюрился по уши, и с женским непорочным эгоизмом не упускала случая, чтоб
еще и еще напомнить ему об этом. И в счастливом ослеплении молодости не
разглядела, как перегнула палку: Влас тоже был человеком-кремнем (я об
этом догадался значительно позже), он не мог допустить, чтоб им
пренебрегали. Люси флиртовала налево и направо (она была чертовски красива
и идеально сложена) и крутила им, как ванькой-встанькой. Люська не учуяла
опасности - она слишком уверовала в свое могущество, да, видимо, и не
чувствовала к Толе того, что чувствовал он к ней. Они расстались, и оба
так и не достигнув личного счастья. Люси, хоть и выскочила замуж, детей не
завела и медленно старела, морщилась, словно усыхающий красавец гриб на
солнце, как определил я ее состояние. Власенко же, как мне было известно,
тоже не слишком преуспел в личной жизни: за границей он чаще перебивался
один - жена предпочитала Москву.
- Люси уже кандидат наук, преподает в КИСИ, глядишь, возьмется
заведовать кафедрой. Волевая женщина, - как можно индиферентнее отвечал я,
не хотелось травить душу Анатолию.
- Как живет, скажи... Да брось ты эти штучки-дрючки! Не вороши
старое. Миражи юности... - Он безбожно врал, я это видел, но Влас не был
бы Власом, ежели б позволил кому-то заглянуть к себе в душу, а тем паче
пожалеть, посочувствовать. Он ненавидел жалость!
- Парадная сторона - в полном порядке и блеске. Люси не утратила
авторитета после ухода из плавания. Что касается личного, тут я пас, мы с
ней здравствуй - до свиданья, не больше.
- Эх, вернуться бы лет на двадцать назад, чего натворил бы Власенко!
- лихо воскликнул Анатолий и снова потянулся к штофу. Легко налил треть
бокала и так же легко, не поморщившись, выпил. - Ты завтра в Штаты?
- Задержусь, чтоб не крутиться по самолетам, - послезавтра будет
оказия прямо до Лейк-Плэсида.
- Лады.
Я понял, что мне пора, потому что Люси уже появилась в затененном
углу у окна, и мне почудился ее смех, и воспоминания начинают обретать
осязаемые формы. Нет, что б там не твердили реалисты, ничего в этой жизни
не исчезает бесследно...
- На обратном пути, ежели сможешь, задержись на денек-другой, съездим
в горы, лыжи у меня есть. Ты ведь тоже сорок третий носишь? Ну, вот
видишь... Бывай, старина!
Мы обнялись как прежде, когда случалось поздравлять друг друга с
победой, постояли молча, каждый думая о своем, и я бегом спустился вниз с
пятого этажа старинного особняка на монреальском Холме, и вечер встретил
меня мелким туманистым дождем, приятно облизавшим разгоряченное лицо.
Я не прошагал и пяти метров, как засветился зеленый огонек такси.
- В "Меридиен"! - бросил я, плюхаясь на заднее сидение.
3
Отъезд назначили на 6:30. Вещи были давно сложены, и я предавался
редкому состоянию ничегонеделания. По телевизору по одной программе
крутили оперу, по другой - фильм из жизни "дикого Запада", прерываемый
американской рекламой, по третьей - очередной урок "университета домашней
хозяйки"... Читать не тянуло, газеты же давно просмотрены: ничего нового к
"делу Добротвора" не прибавилось.
Свой первый бой с южнокорейским боксером Виктор выиграл потрясающим
нокаутом в первом же раунде, и комментаторы на разные лады расписывали его
манеру вести бой. Я видел поединок - впрочем, какой там поединок: спустя
тридцать одну секунду после начала боя Добротвор поймал уходящего вправо
корейца хуком снизу в челюсть и бедняга рухнул как подкошенный. Мне стало
жаль корейца - такие удары не проходят бесследно, а до Олимпиады еще
далеко, и если "надежда Сеула" попадет в такую переделку еще разок, как бы
ему досрочно не перейти в разряд спортивных пенсионеров, если таковые у
них имеются, понятно.
У Виктора на лице тоже не слишком много радости. Больше того, мне
показалось, что в этот неожиданный удар он вложил совсем несвойственную
ему ярость, точно перед ним находился не спортивный друг-соперник, а враг,
глубоко оскорбивший его.
Наша вчерашняя встреча с ним в "Меридиене" оказалась на редкость
бесцветной.
Добротвор не удивился, увидев меня, входящего к нему в номер, - он
как раз выбрался из ванны и стоял передо мной в чем мать родила.
- Привет!
- Здравствуйте, Олег Иванович! Извините, я сейчас! - Он возвратился в
ванную комнату, вышел вновь уже в халате.
- Отдыхаешь?
- Завтра на ринг... Нужно привести себя в порядок. - Его будничный
тон, спокойствие, точно ничего не стряслось и не стоял он перед судьей в
окружении двух полицейских в форме, взвинтили меня.
- Что же ты можешь сказать? - без обиняков потребовал я.
- Вы о чем, Олег Иванович?
- О суде, о наркотиках, разве не ясно?
- Почем я знаю, что вас интересует? Обычно спортивные журналисты
пекутся о нашем самочувствии и радуются победам, не так ли? Если вы о
лекарстве, так яснее не бывает. Я на суде показал: в личное пользование
вез. Могу добавить, так сказать, из первых рук новость: Международная
федерация бокса, куда обратились представители стран, участники которых
тоже представлены в моей весовой категории, разъяснила, что снадобье это в
число запрещенных федерацией допинговых средств не входит. Вопрос снят...
- Нет, Виктор, не снят! Две тысячи ампул стоимостью в десять тысяч
долларов - в личное пользование?
Добротвор и бровью не повел.
- Почему же десять? Если по рыночным расценкам, так сказать,
розничным, все пятьдесят, ни монетой меньше. Это мне сообщил один доброхот
из местных репортеров. Я ему и предложил купить товар гамузом, за полцены,
глядишь, и приработок будет поболее, чем за статейки в газете... - Виктор
явно блефовал и не скрывал этого. "Да он еще издевается надо мной!" - с
нарастающим возмущением подумал я.
- Витя, - как можно мягче сказал я, уразумев наконец, почему он так
агрессивен, - Витя, я ведь не интервью у тебя беру и не о проявлениях
"звездной болезни" собираюсь писать... Просто мне горько, невыносимо
горько становится, когда подумаю, как ты будешь глядеть людям в глаза
дома... Ведь на каждый роток не набросишь платок... Ты на виду, и тебе не
простят и малейшей оплошности... Как же так?.. Что же случилось с тобой,
Витя?
- И на старуху бывает проруха... Какой же я дурак... - вырвалось у
него.
- Ты о чем, Виктор?
Но Добротвор вмиг овладел собой. Правда, в голосе его уже не звучал
издевательски насмешливый вызов, он стал ровнее, обычнее, но створки
приоткрывшейся было раковины снова захлопнулись.
- Нет нужды беспокоиться, дело закрыто, наука, конечно, будет. Из
Москвы летел, купил лекарство для приятеля в Киеве - он астматик, без него
дня прожить не может. Как говорится: запас беды не чинит... Так я товарищу
из консульства нашего - он ко мне приезжал (Власенко был у Добротвора и
мне ни слова?!) - и сказал, такая версия и будет...
- Я ведь по-человечески, по-дружески, Виктор, а ты... Мне-то зачем
лапшу на уши вешать?..
- Так надо, Олег Иванович. - Голос его неумолимо грубел. - Извините,
мне завтра драться...
Возвратившись в гостиницу, я попросил у портье видеокассетник в
номер. Не успел снять плащ, как принесли новенький "Шарп". Я поставил
кассету, сунутую Власенко, и несколько раз просмотрел репортаж из
аэропорта. Нового выудить мне так и не удалось, но что-то смутно волновало
меня, и это непонятное волнение раздражало. Что-то было там, я это
улавливал подспудно, но что, никак понять не мог. Я проанализировал каждое
слово диктора, репортера, вновь и вновь, возвращая пленку к началу,
вглядывался в выражения лиц Добротвора, таможенника, полицейских, словно
надеялся прочесть на них скрытые, невидимые письмена. Но, увы, лица как
лица. Равнодушное, привычное к подобным открытиям чернобородое цыганское
лицо таможенника - человека и не пожилого, но и не молодого, лет 38-40,
борода придавала ему солидность. Два полицейских как близнецы: одного
почти баскетбольного роста, дюжие ребята, оба безбородые и безусые - тоже
не излучали особых эмоций. Репортер? Много ли разглядишь, когда человек
просто-таки приклеился к глазку видеокамеры?
И вдруг - стоп!
Парень-осветитель с двумя мощными лампами. Он находился на отшибе, в
самом углу кадра, и я долгое время не обращал на него внимания. Даже
толком не разглядел лицо.
Меня поразило другое: его спокойствие и заранее занятое место слева
от таможенника - свет падал на стойку, где и развернулись основные
события. Погоди... разве уже тогда, в аэропорту, не я обратил внимание на
толпу репортеров, встречавших самолет? Но отмахнулся от мысли, что в этом
есть что-то необычное, заранее подготовленное: ведь сразу прибыло две
советские спортивные делегации - боксеры и сборная по фигурному катанию, и
внимание к нам после того, как мы не поехали летом на Игры в Лос-Анджелес,
повышенное, вот и встречали во всем блеске телевизионных юпитеров.
Но тогда почему никто даже головы не повернул в сторону фигуристов -
славных юных мальчишек и девчонок, такой живописной, веселой и оживленной
толпой вываливших из чрева "боинга"? Почему все внимание, все - ты
понимаешь, _в_с_е_! - приковано к Виктору Добротвору? На Храпченко даже не
взглянули телевизионщики. Да что телевизионщики! Таможенник, выпотрошив
баул Добротвора, не спешил залазить в такую же черную сумку Храпченко, и
она сиротливо маячила на самом краешке стола. По логике вещей, поймав на
контрабанде одного советского спортсмена, нужно было тут же приняться за
другого, логично допустить, что они в сговоре, делали дело вместе?
Вот тут-то осветитель и оказался ключевой фигурой. Он стоял в
з_а_р_а_н_е_е_ выбранной точке, и свет его юпитеров падал на стол
таможенника так, чтобы оператор мог заснять мельчайшие детали, чтоб ничто
не ускользнуло от объектива!
Выходит, они знали, что Добротвор везет большую партию запрещенных
лекарств...
Значит, Виктор соврал, обманул меня, съюлил, рассчитывая, что и я
попадусь на официальной версии. И ты, Витя...
Наверное, так оно и было, но подвел тех, кто ожидал прилета
Добротвора, судья, оказавшийся человеком порядочным, мудро рассудившим,
что негоже и в без того трудные времена напряженных отношений между двумя
системами добавлять порцию масла в огонь, от него и так уже становится
слишком жарко в разных частях света - и на Востоке, и на Западе. Судья,
седоголовый сморчок, едва возвышавшийся над столом, вынес соломоново
решение, и оставалось только гадать, зачем, с какой целью Виктор Добротвор
повез в Канаду злополучный груз...
Когда зазвонил телефон, я уже забрался в прохладную чистоту широкой,
мягкой постели, готовясь расслабиться, освободиться от дурных мыслей,
уснуть сном праведника и проспать свои шесть честно заработанных часов
отдыха.
"Толя? С него станется", - пришла первая мысль.
Свет зажигать не стал: в номере и без того было светло от огромной
рекламы кислого и невкусного пива "Лэббатт", установленной на крыше
противоположного дома.
- Да!
- Я хотел бы вам сказать, зачем и кому вез Добротвор эфедрин в
Канаду! - услышал я незнакомый голос.
- Кто вы?
- Мы можем встретиться в холле через десять минут. Вам достаточно,
чтобы одеться и спуститься вниз?
- Кто вы? - выигрывая время, повторил я.
- Отвечу, когда вы будете внизу. - В трубке раздались частые
прерывистые гудки.
Я мигом оделся, галстук завязывать не стал - просто натянул на белую
рубашку пуловер, а воротничок выпустил наверх. Выходя из комнаты, взглянул
на часы - без четверти двенадцать.
В вестибюле, как обычно, шумно, накурено и многолюдно, кутерьма,
одним словом: народ поднимался из бара, расположенного в подвальном этаже,
открывались и закрывались стеклянные двери ресторана, откуда доносились
джазовые синкопы и неясный говор десятков людей. Я, признаюсь, растерялся
в этом скопище людей, но головой крутить по сторонам не стал, чтобы не
привлекать внимания. Судя по голосу, хотя телефон и искажает интонации
весьма значительно, звонивший виделся мне не старым, лет до тридцати, но,
по-видимому, заядлым курцом - очень уж типично для любителей крепких
сигарет с хрипотцой привдыхал воздух. К тому же незнакомец скорее всего
брюнет - говорил он быстро, напористо, нетерпеливо, что свойственно таким
людям.
"Впрочем, с таким же успехом он может быть и блондином", - рассмеялся
я в душе над собой, понимая, что эти дедуктивные изыски в стиле Шерлока
Холмса не больше не меньше как скрытая попытка сбить волнение, обмануть
разум, увести его в сторону, чтобы встретить незнакомца спокойно и
неторопливо.
- Две минуты наблюдаю за вами, ловко вы управляетесь со своими
эмоциями, - раздался за моей спиной голос, почему-то сразу внушивший мне
доверие, хотя он, естественно, значительно отличался от услышанного по
телефону.
Обернувшись, я расхохотался: передо мной стоял невысокий
огненно-рыжий парень в кожаной коричневой куртке и белом гольфе, с
широкими, выдававшими спортсмена плечами; его голубые глаза с удивлением
уставились на меня. По-видимому, он ожидал чего угодно, но только не
такого искреннего веселья. Он враз помрачнел, желваки на удлиненном, но
приятном лице задвигались вверх - вниз, и глаза налились густой синевой
августовской ночи.
- Извините, это я над собой. Мне пришло в голову представить вас
заочно. Реальность отличается от портрета, подсказанного моим
воображением...
- Каким же вы надеялись увидеть меня? - Парень продолжал хмуриться, в
голосе его теперь сквозило любопытство, но не обида.
- Жгучим брюнетом, любителем крепких сигарет, лет 30.
- Тут вы, как говорится, попали пальцем в небо! - воспрянул духом мой
визави. - Возраст только почти угадали - мне недавно стукнуло двадцать
восемь. Что же до остального - никогда не курил и не курю, впрочем, и не
пью. Я - боксер. Профи, профессионал по-вашему.
- Откуда вы знаете меня? - спросил я, разом прерывая "светскую
беседу". Ибо, согласитесь, когда за тридевять земель, в далекой и
малознакомой стране под названием Канада, о которой тебе достоверно
известно лишь, что она на втором месте после СССР по занимаемой территории
и что здесь пустило корни не одно поколение земляков-украинцев, разными
ветрами унесенных с родных хуторов, так вот, когда здесь вас будят среди
ночи, вытаскивают из постели и предлагают встретиться с незнакомым
человеком, невольно будешь вести себя настороженно.
- Вас зовут Олег Романько. Больше того, в книжонке, выпущенной
издательством "Смолоскип", есть ваша спортивная биография, что является
определенной гордостью для вас. В такие списки попадают лишь уважаемые и
чтимые среди украинцев люди...
- Вы украинец? - искренне удивился я.
- Разрешите представиться - Джон Микитюк. Но не переходите на
украинский язык - я его не знаю. Родители бежали, если можно так
выразиться, из-под Львова вместе с теми, кто улепетывал с немцами в сорок
четвертом. Чем они там напугали советскую власть или чем она их
настращала, не скажу: о тех далеких временах у нас в семье не принято было
теревени разводить. Но все, что касается родной земли, и по сей день
остается святым. Вы, естественно, спросите: как же так - святое, а язык
утрачен, забыт? Объяснение самое что ни на есть простое и банальное:
работая тяжко, кровью и потом добывая на чужбине каждый доллар, предки мои
задались целью дать мне более достойную жизнь. Потому-то дерзнули
сотворить из меня чистейшего англосакса и учили одному английскому. При
мне даже разговаривать на нашем родном языке себе не позволяли. Парадокс!
- Случается, - сказал я равнодушно, по-прежнему сомневаясь, как
следует себя вести с этим неведомо откуда свалившимся на меня "землячком".
То, что он не знал языка, еще ни о чем не говорило - сколько раз
доводилось сталкиваться тут, в Канаде, да и в США, и в ФРГ с украинцами,
слова произносившими по-английски. Как ни странно, это обстоятельство не
мешало им быть воинствующими националистами. Смешно, право же,
националист, не говорящий на "ридний мови". Но в наш дисплейный век язык,
увы, становится скорее способом программирования разных ЭВМ, чем корнем,
питающим нашу честь, гордость, уверенность в будущем...
- Но если вы думаете, что я имею какое-то отношение к тем, кто
размахивает по делу и без дела лозунгами вроде "Свободу Украине!", то
спешу отмежеваться от них. Нет, я никакой не приверженец советской власти
и коммунизма. Если откровенно, вообще мало что в этом смыслю - в местных
газетах, да и по телеку многого о вас не узнаешь, а расхожая брань давно
приелась. Но однажды я проснулся среди ночи и сказал себе: "Джон, хоть ты
и не понимаешь ни слова по-украински, но твоя прародина там, где
похоронены деды и прадеды. И ты больше не сможешь отмахиваться от нее.
Потому что она - в твоем сердце.
- Похвально. Но мы зашли слишком далеко в биографические дебри, -
прервал я своего собеседника. - Вы пока не сказали ничего о главном, ради
чего мы тут и торчим...
- Вы правы, Олег Романько... Мы действительно торчим у всех на
виду... Присядем где-нибудь в уголке. - Джон Микитюк быстро, уверенным
взглядом аборигена-завсегдатая окинул вестибюль, взял меня под локоть -
пальцы у него были стальные, я почувствовал их, хотя он и увлек меня за
собой осторожно, вежливо, чтоб я - не дай бой - не решил, что меня
волокут.
Мы очутились в дальнем углу за закрытым по причине столь позднего
времени киоском с сувенирами. Сели в мягкий, глубокий диван и провалились
почти до самого пола, даже ноги пришлось вытянуть - хорошо, что тут никто
не ходил.
- Кофе? Виски?
- Ни того, ни другого. Мне завтра чуть свет уезжать.
- Вы уезжаете? - В голосе Джона Микитюка прорвалось огорчение.
- Да, в Лейк-Плэсид, на состязания по фигурному катанию. Итак, что вы
знаете о деле Виктора Добротвора?
- Во-первых, Виктор - мой друг. - Джон Микитюк взглянул на меня,
словно проверяя, какое это произвело впечатление. Я и бровью не повел,
хотя это было для меня полной неожиданностью: мне нужны были
доказательства, а не заявления.
Убедившись, что я остался холоден, он продолжал:
- Познакомились лет пять назад в Нью-Йорке, на международном турнире.
Я еще был любителем, выступал на Олимпиаде в Монреале, правда, не слишком
удачно. Теперь - профессионал, а нам еще не разрешено встречаться в
официальных матчах. Хотя, если так и дальше пойдет, то усилиями господина
Самаранча для профессионалов вскоре откроют и Олимпийские игры. Ну, это
так... Словом, мне понравился Добротвор-боксер, и я ему об этом признался
без обиняков. Мы жили в одном отеле. Поднялись к Виктору в номер и
проболтали почти до утра.
- Это, как вы сами сказали, Джон, во-первых. Что во-вторых?
- Во-вторых вытекает из во-первых, но раз вы, Олег Романько...
Я прервал его и сказал:
- Зовите меня Олегом. Не люблю, когда повторяют без толку фамилию, о
кей?
- Хорошо, Олег, - согласился Джон. - Мне Добротвор понравился, больше
того - сегодня он нравится мне еще больше.
- Уж не после этой ли истории? - не утерпел я съязвить.
Джон Микитюк вскинул руку.
- Не торопитесь, прошу вас, с выводами. Когда узнаете, в чем тут
дело, вы не станете осуждать его, даже... даже узнав, что он, возможно,
специально, то есть сознательно взял в поездку эти лекарства.
"Так, значит, я был прав, решив, что Виктор меня жестоко обманул?" -
Лед обиды сковал сердце: так бывало со мной всегда, когда доводилось
разочаровываться в человеке, которого любил.
- Виктор - честный человек. К моему глубокому огорчению, я узнал об
этой операции слишком поздно, когда уже невозможно было предупредить
Виктора об опасности. Хотя, скажу без обиняков, не все ясно и мне самому,
но всех, кто приложил руку к этой истории, кажись, удалось вычислить...
- Джон, вы опять говорите загадками!
- Но и вы, Олег, потерпите немного, самую малость и выслушайте мои
объяснения! - Микитюк вернул должок.
- Ладно. Без спешки и факты. Голые факты.
- По рукам. Так вы и впрямь отказываетесь что-либо выпить?
- Даже кока-колу и ту не хочу.
- Кока-колу я вообще не пью, потому что в ней содержится наркотик.
Да, да, кокаин, если вам это не известно. У меня действительно пересохло в
горле. Эй! - Джон негромко, но как-то властно, уверенно окликнул официанта
в белых брюках. - "Сэвэн ап", два. - Официант чуть ли не стремглав кинулся
выполнять заказ, возвратился мигом с запотевшими баночками тонизирующего
напитка и высокими бокалами. - Еще чего нужно, Джон? - поинтересовался он
подобострастно.
- О кей! - поблагодарил Джон Микитюк, и официант неохотно попятился,
буквально пожирая глазами моего собеседника.
- Не удивляйтесь, меня здесь каждая собака знает. Чемпионы - они
всегда на виду. - Он усмехнулся, но без тщеславия, а пожалуй, даже с
грустинкой.
- Итак, к делу...
- В прошлом году в Москве, на Кубке Дружбы, к Виктору подошел
канадский боксер - имя его я пока называть не стану, поскольку не выяснил
еще до конца мотивы его поступка, а это может стать решающим фактором, - и
передал привет от меня. Маленькая деталь: я его об этом не просил...
Виктор оказал парню внимание: покатал по Москве, в Третьяковскую галерею
сводил - правда, нашему такая честь была ни к чему, он в своей жизни ни
разу не переступил порог музея. Словом, они сблизились, вы знаете, в
спортивном мире - в любительском, конечно, я ведь только в 26 лет после
победы на чемпионате мира перешел в профессионалы - люди сходятся
запросто. Когда они расставались, парень должен был попросить Виктора
привезти ему лекарство для тяжелобольной матери. У нас оно стоит очень
дорого. И это действительно так, а ему, студенту, приходится считать
каждый цент. Он указал и необходимое количество упаковок для курса
лечения... Умолчал лишь о самом важном - эфедрин в Канаде относится к
запрещенным наркотическим средствам и за провоз его можно угодить в
тюрьму.
- Конечно же, никакой больной матери у парня нет, и Виктор угодил в
самую примитивную ловушку, не так ли?
- Нет, не так. Мать действительно очень больной человек и ей позарез
нужны лекарства. Тут он был правдив, и это обстоятельство, видимо,
позволило ему изложить свою просьбу с максимальной убедительностью...
- Так где ж этот парень? Почему он не заявил, что лекарства были
предназначены ему и никому другому, что Виктор Добротвор никакой не
контрабандист наркотиками, а просто человек, взявшийся помочь другому в
беде?
- Вот в том-то и загвоздка: парень пропал в тот же вечер. Исчез,
растворился, испарился - подберите любое другое слово и вы будете правы.
Он действительно не оставил никаких следов! Всю эту подноготную мне
поведала его девушка, Мэри... Мы когда-то встречались с ней... но бокс для
меня был важнее... Так она, во всяком случае, решила. Парень оказался,
видать, покладистее и, полюбив, намеревался жениться... Но это уже
второстепенные детали...
- И никто, кроме этого парня, не может засвидетельствовать эту
историю?
- Никто. Если ее расскажу я, меня сочтут за сумасшедшего, в лучшем
случае. Виктору подобное заявление тоже не поможет. Кстати, он не поверит
и мне...
- Почему?
- Я звонил к нему, предлагал встретиться... Он бросил трубку. Когда
же я, набрав вторично номер его телефона, хотел объясниться, он вот что
сказал: "Я никого из вас видеть не желаю. С подонками не вожусь..." Вот
так я стал подонком в глазах Добротвора. Мне ничего другого не оставалось,
как встретиться с вами, Олег, и исповедаться в надежде, что вы как-нибудь
передадите мои слова Виктору.
- Не густо, и в то же время - много. По крайней мере для меня все это
очень важно. Спасибо вам, Джон...
- Возможно, мне удастся кое-что выудить в ближайшие пару дней. Но
ведь вы уезжаете...
- Я возвращусь в Монреаль на обратном пути. Буду улетать самолетом
Аэрофлота. Ровно через девять дней. У меня останется почти сутки
свободного времени...
- Как разыскать вас?
- Отель назвать не могу. Еще не знаю. Вот что, Джон, позвоните по
телефону 229-35-71, спросите Анатолия Власенко: он будет в курсе...
- А о Викторе он в курсе?
- Только то, что известно всем...
- Это меня устраивает. Прощайте, Олег. Мне доставила удовольствие
наша встреча, хотя она и носила несколько односторонний характер, -
сказал, поднявшись и крепко пожимая мне руку, рыжеволосый "брюнет" Джон
Микитюк, украинец, не говоривший на родном языке, к которому я
почувствовал искреннюю симпатию.
4
В Лейк-Плэсиде в лучах не по-декабрьски ослепительного солнца горели,
переливались мириады крупных кристаллических снежинок. Снег лежал на
крышах домов, устилал Мейн-стрит - главную улицу этой двукратной
олимпийской столицы, присыпал елочки у входа в украшенный затейливой
резьбой бело-розовый особнячок под названием "Отель "Золотая луна".
В пресс-центре вежливый служитель, оторвавшись на секунду от
созерцания зубодробительных телеподробностей схватки где-то на
нью-йоркской улице, нажал кнопку дисплея, и на экране появилась надпись:
"Олег Романько, СССР, 17-26 декабря, "Золотая луна", отдельный номер, 42
доллара, без удобств". Американец молча взглянул на меня и, увидев готовый
сорваться с моих уст вопрос, предупредил его: "Мейн-стрит, 18". И вновь
углубился в сопереживание с героями боевика: он болел, как мне показалось,
и за "красных", и за "белых".
Пресс-центр располагался не в здании колледжа, что рядом с "Овалом",
ледовым стадионом, как его называли в 1980-м, когда здесь проходила зимняя
Олимпиада, а в подтрибунном помещении крытого катка, где завтра выйдут на
старт первые соискатели наград.
Подхватив спортивную сумку и неизменную "Колибри", что объехала со
мной чуть не полмира, я выбрался по широкой бетонной лестнице из душного
тесного зальца и полной грудью вдохнул легкий, морозный, пахнущий арбузами
воздух. Не знаю, как на кого, но на меня первый снег действует как допинг:
жилы переполняются силой, сердце стучит мощно и ровно, как некогда, когда
доводилось выходить на старт, шаг выходит пружинящий, надежный. Наверное,
мне следовало бы заняться каким-нибудь зимним видом спорта, лучше,
конечно, горными лыжами, да теперь об этом жалеть поздно - моя спортивная
карьера давным-давно позади.
Я задержался у бронзовой Сони Хенни и вспомнил, как мальчишкой попал
на американский фильм (трофейный, естественно, ведь именно благодаря
победе над гитлеровской Германией в Советском Союзе увидели шедевры
мирового кино чуть ли не за четверть века) "Серенада солнечной долины",
где знаменитая, да что там - легендарная норвежская фигуристка Соня Хенни
демонстрировала свои умопомрачительные фигуры на фоне умопомрачительной
красоты местных гор, в пучках почти физически ощутимых лучей солнца, под
чарующие звуки музыки Глена Миллера. Это была потрясающая симфония любви,
где все так прекрасно и чисто, что я плакал от счастья, и в душе родилось
чувство обретенной цели, которая делала каждый день еще одним шагом к тому
прекрасному, что уготовала мне жизнь. Даже позже, став взрослым и немало
поездив по свету со сборной командой страны, я сохранил в глубине души это
чистое и звонкое, как весенняя капель, чувство.
Теперь за спиной бронзовой Хенни медленно врастал в землю старый,
обветшавший ледовый дворец, где блистала она в 1932 году. Мне показалось,
что за последние четыре года он заметно постарел и сгорбился, и ни одно
окно не светилось в нем. Грусть, непрошеная и легкая, тронула сердце, и
ком подступил к горлу...
Если направиться от старого дворца прямо, через площадь, где некогда
перемерзшие гости Олимпиады штурмом брали редкие автобусы "Грей Хаунд",
вниз к озеру, то можно было попасть к дому, где я в последний раз видел
живым Дика Грегори, моего друга и коллегу, американского журналиста,
докопавшегося - себе на голову! - до кое-каких тайн, до коих докапываться
было опасно. Но Дик был смелым и честным человеком, и он поведал мне то,
что, по-видимому, не должен был говорить иностранцу, тем более из СССР. Он
помог мне, помог нам, советским людям, приехавшим тогда в картеровскую
Америку, охваченную антиафганской истерией, но для него этот поступок
оказался фатальным.
Прости меня, Дик...
Я зашагал по Мейн-стрит, мимо знакомых строений. Тут мало что
изменилось, разве что улочки этого затерянного в Адирондакских, так
любимых Рокуэллом Кэнтом, горах были теперь пустынны, с фасадов
двухэтажных - выше строений почти не увидишь - исчезли олимпийские
полотнища и призывы; в местной церквушке, куда однажды мы заглянули с
приятелем погреться, потому как надпись при входе по-русски обращалась к
нам с предложением "выпить чашечку кофе (бесплатно) и поговорить о смысле
жизни", царила темнота, и никто больше не зазывал на кофе. Светились
только салоны небольших магазинов, но людей и там раз-два и обчелся -
сезон еще не наступил, а состязания юных фигуристов, конечно же, не смогли
привлечь внимание широкой публики.
Я позвонил в дверь - старинную, стеклянную, украшенную фигурной
медной вязью кованой решетки.
Пожилая, если не сказать старая, лет семидесяти женщина в теплой
вязаной кофте и эскимосских длинношерстных сапожках приветливо закивала
мне головой, отступила в сторону и пропустила вовнутрь.
В лицо пахнуло теплом, явным ароматом трубочного табака типа "Клан".
- Я - Грейс Келли, ваша хозяйка, - представилась женщина. Ее голос
звучал чисто, глаза излучали доброту и радость нового знакомства. Мне даже
стало неловко, что поспешил сосчитать ее годы.
- Олег Романько, приехал к вам из Киева, это в СССР, на Днепре.
- Я ждала вас вчера, мистер Олег Романько, и даже держала горячий
ужин до полуночи.
- Извините! Право, если б я догадывался об этом, то непременно
прилетел бы к вам из этой ужасной монреальской зимы, где лил такой
холодный проливной дождь.
- Нет, нет, я не осуждаю вас и не потребую, смею вас заверить, лишней
платы, это не в моих правилах. Вы, верно, голодны с дороги? Обед у нас
через сорок минут, а пока я покажу вашу комнату. Пожалуйте за мной.
По винтовой, довольно крутой с виду, но неожиданно удобной деревянной
лестнице мы поднялись наверх, хозяйка распахнула выкрашенную белой краской
дверь и пропустила меня вперед.
Широкое, во всю стену, окно смотрелось в темные, незамерзшие воды
Лунного озера, сливавшиеся на противоположном берегу с высокими черными
елями. Где-то там прятался и домик Дика Грегори.
Удобная патентованная кровать на пружинах "Стелла", рекламу ее я
видел вчера в "Тайм", свидетельствовала о том, что пансионат не
какой-нибудь захудалый, перебивающийся на случайных посетителях, но вполне
престижное, следящее за модой заведение. Квадратный письменный столик с
телефоном, два глубоких кресла, приземистый холодильник, на стенке над
кроватью - красочная акварель с лыжником на первом плане, на полу толстый
светло-коричневый ковер, да еще встроенный шкаф - вот так выглядела моя
новая обитель.
- Телевизор внизу, так удобнее, можно коротать вечернее время в
компании. Правда, если вы пожелаете, я дам вам переносной, у меня есть
новый "Сони".
- Признаюсь, миссис Келли, слаб, люблю смотреть телевизор допоздна, а
еще больше люблю крутить ручку переключения программ, - сказал я.
- После обеда телевизор вам принесут, мистер Олех Романько. - Мне
почудилось, что в голосе хозяйки маленького отеля проскользнуло
недовольство.
- Благодарю вас!
- Ванная и туалеты - в конце коридора. Здесь, на этаже, помимо вас,
живет француз, тоже журналист, но он так много курит. Слава богу, хоть
вкусный табак. А вообще-то я не принимаю курящих. В обычное время, в сезон
катания на лыжах, - пояснила она.
Когда за хозяйкой закрылась дверь, я сбросил короткую меховую куртку.
От глубокой тишины ломило в ушах. Я подумал, что в таких условиях хорошо
бы отсыпаться, но с этим мне решительно не повезло: из-за разницы во
времени редакция будет вызывать меня в четыре утра.
Разложив на полочках в шкафу вещи, я задумался - как одеться к обеду,
который в Штатах назначается на то время, когда у нас положено подавать
ужин, да и к тому же в условиях почти семейных, потому что, по моим
подсчетам, в пансионате насчитывалось не более пяти-шести комнат, а
значит, столько и постояльцев. После некоторого замешательства (вспомнив
наряд самой хозяйки) решил идти в джинсах, в рубашке без галстука, в
пуловере и домашних туфлях.
Когда я спускался по лестнице вниз, меня остановил голос, не узнать
который было невозможно. "Серж? Не может быть! Серж - в Лейк-Плэсиде!"
Если б я спустился двумя минутами позже и хозяйка успела бы разлить
суп из глубокой супницы, что она держала в руках, в тарелки, беды не
миновать. Серж Казанкини, а это был он собственной персоной, так порывисто
вскочил, что только отчаянные усилия остальных, сидевших за столом,
удержали беднягу от падения.
|
