Впрочем, разве в этом дело?
И вот спустя двадцать лет я снова лечу в Японию.
Гаснет за иллюминатором прямо на глазах горячечный отсвет уходящего
солнца, и горизонт наливается сочной, плотной чернотой, от нее невозможно
оторвать глаза. Есть в этом поднебесном мире, непонятном и таинственном
для человека, как далеко не летал бы он в космос, неизъяснимое,
притягивающее и зовущее, непонятное и не объясненное еще никем
могущество...
- Поспим, ночь на дворе, - пробормотал, сладко зевнув и потянувшись,
сосед справа, заглядывая через мое плечо в иллюминатор. На меня пахнуло
чем-то сладким, приторным - не то лосьоном после бритья, не то духами
далеко не мужского качества. Впрочем, он всегда любил все броское: костюмы
и рубашки, галстуки и носки, хотя нельзя отказать ему во вкусе. Вот и
опять он в новеньком, с иголочки, светло-сером костюме-тройке, в модной
рубашке с серебряной иголкой, скрепляющей воротничок. Мы с ним одногодки,
но выглядит он куда солиднее - круглое, как надутый воздушный шарик, лицо,
редеющая шевелюра без единого седого волоска аккуратно зачесана; слова не
произносит - цедит солидно, веско, каждое - точно на вес золота, так, я
уверен, думает он. Есть категория людей, не нуждающихся в представлении:
глаз сразу выделит такого из числа других - он может занимать пост в
горисполкоме или в Госплане, быть редактором газеты или секретарем
республиканского комитета профсоюза, спортивным деятелем союзного масштаба
или сотрудником Госкино... Есть у всех одна объединяющая черта - некая
обособленность, отъединенность от иных, не обремененных высокими заботами,
кои выпали на их долю. Нет, это отнюдь не свидетельствует, что человек худ
или глуп, неумен или болезненно самолюбив; среди этих людей встречается
немало хороших, деятельных личностей, коих объединяет с остальными, им
подобными, разве что общая внешняя форма...
Об этом тоже не скажешь ничего плохого. Я его помню еще по
университету, хотя и учились мы на разных факультетах: он - на
юридическом, я - на журналистике. Но выступали в одной команде - он плавал
на спине где-то на уровне твердого, что по тогдашним временам считалось
хорошим достижением, второго разряда. Дружить не дружили, но за одним
столом сиживали, отношения складывались ровные и позже, когда после
окончания курса обучения ушли работать: я - в редакцию "Рабочей газеты", а
он - в райком комсомола. Потом занимал пост в горспорткомитете, откуда его
повысили до зампреда республиканского совета спортивного общества, а вот
уже три года он обитает в Москве, в ЦС.
Кто его знает, но скорее всего сыграло роль, наше многолетнее
знакомство, потому что именно к нему я позвонил первому, когда случилась
эта история с Виктором Добротвором, и он сразу, без каких-либо отговорок,
пожалуй, даже с явной радостью согласился встретиться. Ну, а уж разговор я
запомнил на всю оставшуюся жизнь, это как пить дать.
- Сколько лет, сколько зим! - воскликнул он, выходя из-за стола,
улыбаясь самой дружеской улыбкой, и поспешил мне навстречу по
рубиново-красной ковровой дорожке своего просторного, с четырехметровой
высоты потолком кабинета. Он блестяще смотрелся на фоне стеллажа во всю
стену, уставленного кубками, вазами, памятными сувенирами, испещренных
надписями на разных языках народов мира - крепкий, солидный,
розовощекосвежий - ни дать ни взять только что из сауны.
- Привет, Миколя, - по старой студенческой привычке обратился я, и
легкая тень проскользнула по его приветливому лицу. - Без дела заходить не
люблю, а по-дружески, кто его знает, как встретишь.
- Скажешь такое, Олег Иванович! - Он назвал меня по имени-отчеству? С
чего бы это? И почему он знает мое отчество? Такое начало заставило
насторожиться. - Мы ведь одним миром мазаны, - продолжал он. - Сколько лет
выступали в одной команде, разве такое забывается? - Мы, я это знал
доподлинно, вместе выступали не так уж часто - на первенстве города среди
вузов раз в году да однажды, кажется, на Всесоюзной студенческой
спартакиаде...
- Как говорится, что было..
- Нет, нет, мы должны всегда и во всем помогать друг другу, как там
говорят на нашей Украине, - спилкуватыся! Ну, а как же иначе? - Он все еще
излучал радушие. Обошел стол, водрузил себя в кресло, привычным
начальственным жестом указав на стул за длинным столом для совещаний,
примыкавшем к его полированному "аэродрому" с полудюжиной телефонных
аппаратов слева. Я вспомнил, как однажды мой приятель-американец был
поражен таким обилием телефонов и не мог взять в толк, каким это образом
можно говорить сразу в несколько трубок. Ну, то их, американские,
заботы...
Как я понял по столь быстрому согласию на встречу, ты действительно
помнишь старое... Спасибо. Как живешь-можешь в Москве?
- Белка в колесе, - охотно пожаловался он. - Слуга всех господ,
да-да. Ведь у меня студенческий спорт - от Сахалина до Риги, прибавь еще
выход в мир, сам знаешь, наши соревнования с каждым годом приобретают все
больший размах и авторитет. Вот, кстати, Универсиада в Кобе -
представительство, считай, не слабее Олимпиады в Лос-Анджелесе.
Американцы, так те просто все пороги обили - интересовались, поедем ли мы
в Кобе. Вишь, как наш бойкот их Игр обеспокоил, забегали, паршивцы!
- Что касается нашего отсутствия в Лос-Анджелесе, не лучший был
выбран вариант.
- Как это понимать? Нет, тут ты мне не совет - зто было политическое
решение. Этим мы хотели показать тем силам, что стояли за Рейганом
накануне выборов, что мы никаких дел иметь с ним не желаем.
- Достигли же обратного эффекта - шовинизм вырос в Штатах до
неимоверных размеров, и Рейган буквально разгромил остальных претендентов
на Белый дом. И "блестящая" победа американцев на Олимпиаде - тоже
сослужила неплохую службу в этом. Нет, ты меня прости, но Олимпийские игры
были задуманы как средство объединения народов и без того разъединенных
границами, языками, политическими системами, военными блоками и т.д., а уж
не как способ усиления конфронтации!
- Ну, Олег Иванович, вы ведь против официальной линии идете, - мягко,
но очень-очень холодно произнес он. - Ну да не на партсобрании... Ведь ты
не за тем пришел, чтоб обсуждать дела минувших дней. Кстати, ты в Кобе
будешь?
- Собираюсь.
- Лады, увидишь нашу Универсиаду - стоящее зрелище, я тебе скажу.
Слушаю тебя. Самым внимательным образом.
- Николай, ты в курсе дел Добротвора. Ему нужно помочь.
- Добротвору? А какое отношение мы к нему или он к нам имеет?
- Виктор Добротвор вырос в обществе, работал на него - на его славу и
авторитет...
- Сраму до сих пор не можем обобраться! - Он явно был раздражен, но
пока сдерживал себя. - Пусть скажет спасибо, что в тюрьму не угодил.
- Не спеши. Я не пытаюсь оправдать его поступок никоим образом. Но
ведь нужно протянуть человеку руку, чтоб он окончательно не свернул на
дурную дорожку... У него сынишка во второй класс пошел, живет с ним,
потому что жена ушла еще два года назад...
- Видишь, жена раньше других раскусила его! А ты защищаешь...
- Да не защищаю - жить-то ему нужно, а из университета, где он
работал почасовиком на кафедре физкультуры, его уволили.
- Правильно поступили. Таким ли типам доверять воспитание молодежи?
На каком примере? На предательстве интересов страны?
- Не перегибай, Николай, не нужно. Тем более в его истории есть еще
неясные мотивы... - После этих моих слов он совсем озверел и едва скрывал
свое настроение.
- Неясные, для кого неясные?
- Для меня!
- Извините, Олег Иванович, а вы, собственно, какое имеете отношение к
Добротвору? Кажись, юридический не кончали, и мне странно видеть вас,
известного спортсмена, уважаемого публициста, в роли адвоката...
преступника. П-Р-Е-С-Т-У-П-Н-И-К-А!
- Вы ведь юрист, конечно же, знаете, что называть человека
преступником без приговора суда нельзя? - Я попытался сбить накал страстей
- не затем, вовсе не затем явился в этот кабинет.
- Для меня, для всех честных советских людей он - преступник, и иной
оценки быть не может, и закончим эту бесплодную дискуссию.
- Согласен, закончим. Но я прошу помочь Добротвору с работой. Ему
нужно жить, кормить и одевать, воспитывать, в конце концов, сына. А никто
не хочет палец о палец ударить, чтоб дать человеку подняться. Ну,
оступился, не убивать же его!
- Общество, наше спортивное общество, никакого отношения к Добротвору
не имеет. Мы не знаем такого спортсмена. - Голосу его мог позавидовать
прокурор.
- Вон за твоей спиной кубок, да-да, тот, с серебряной розой на овале!
Он завоеван Виктором Добротвором на первенстве Европы. И прославлял он не
одного себя - весь наш спорт. Почему же так легко сбрасываем человека со
счетов, вычеркиваем из жизни? Разве не такие, как Виктор Добротвор, своими
успехами, своим трудом - тяжким, нередко опасным для здоровья - не
работали на нас всех, на тебя, Миколя? В конце-концов, он твою зарплату
тоже отрабатывал. Не по-нашему, не по-советски поступаете: вышел спортсмен
в тираж - и скатертью дорога. А как мы молодежь будем звать в спорт, чем
привлекать? Выжали и выбросили?
- Я еще раз повторяю, Олег Иванович, не по адресу обратились... - Его
не пробьешь, как это я не догадался сразу, едва вступив в кабинет и увидев
то неуловимое, что выдает, выделяет среди других людей начальников,
уверовавших, что кресло обеспечивает им беспрекословное право
распоряжаться судьбами людей...
- Жаль. Жаль потраченного времени. - Я вышел не попрощавшись.
И вот теперь мы летим в одном самолете, сидим рядом, и он ни словом,
ни взглядом не напомнил о том полугодовой давности разговоре. А я его не
мог забыть - и все тут. Как не мог забыть ничего, малейшей детали
добротворовской истории, в которую был втянут волей случая, а теперь уже
не мог представить себе отступления, в какой бы благоприятной форме оно не
состоялось...
2
Тогда, поздним декабрьским вечером 1984 года, я позвонил Виктору
Добротвору буквально через пять минут после того, как переступил порог
дома.
Никто долго не брал трубку, и я уже подумал, что Виктор ушел, когда
раздался знакомый низкий, чуть хрипловатый баритон. Но как он изменился!
Мне почудилось, что я разговариваю со смертельно больным человеком,
подводящим итог жизни. У меня спазм сдавил горло, и я не сразу смог
ответить на вопрос Добротвора:
- Что нужно?
- Здравствуй, Витя, это Олег Романько. Я только что из Монреаля,
хотел бы с тобой встретиться.
- Зачем?.
- Нужно поговорить с тобой.
- У меня нет свободного времени.
- Виктор, да ведь это я, Олег!
- Cлышу, не глухой.
- Я еще раз повторяю: мне крайне нужно с тобой встретиться. Кое о чем
спросить.
- Возьмите газету, там есть ответы на все ваши вопросы, - прохрипел
Добротвор и повесил трубку.
- С кем это ты? - спросила Наташка, увидев мое вконец обескураженное
лицо. - Что с тобой, Олег?
- Я разговаривал с Виктором Добротвором.
- Это с бывшим боксером? Я сохранила для тебя газету, ты прочти, меня
статья просто убила. Как мог такой великий спортсмен так низко пасть!
- Не нужно, Натали, не спеши... Ему и без твоих слов, без твоих
обвинений плохо... А я не уверен, что дело было так, как сложилось
нынче...
- Я ничего не понимаю. Ты прочтешь статью, и мы тогда поговорим, -
сказала Наташа мягко, и в голосе ее я уловил тревогу, и это было хорошо,
потому что очень плохо, когда чужая беда не задевает нас. - Я - на кухню
ужин готовить, о'кей?
- О'кей! - сказал я и рассмеялся, потому что теперь наконец-то
почувствовал себя дома, это словечко было у нас с Наткой как добрая
присказка, объединявшая наши настроения.
- Где газета, подруга дней моих суровых?
- У тебя на столе, в кабинете. Так я пошла?
- Вперед, за работу, товарищ!
Я обнаружил статью сразу, едва заглянул на четвертую страницу.
Заголовок на полполосы вещал: "Взлет и падение Виктора Добротвора".
Чем дальше читал, тем сильнее поднималась волна раздражения и
возмущения на автора, впрочем, не на него самого, - на его кавалерийский
темп, на его разящую саблю - до чего безответственно и лихо он ею
размахивал. И каждое слово причиняло мне боль, ведь я это знал по себе -
одинаковые слова могут быть по-разному окрашены, и палитра у журналиста
никак не беднее, чем у живописца. А когда один-единственный черный-черный
цвет, это угнетает, рождает чувство протеста - в самой темной ночи есть
просветы, нужно только уметь видеть. Правда, спорт для него всегда был
тайной за семью печатями. Бывший саксофонист, он в свое время написал
письмо в редакцию о неблагополучных делах с физкультурой среди музыкантов;
письмо опубликовали в газете. Видно, это дало автору такой мощный
эмоциональный заряд, что вскоре он забросил свою трубу, а заодно и
распрощался с джаз-бандой, и вскоре фамилия А. Пекарь замелькала на
страницах газеты, впервые приютившей его. Он писал бойко, смело берясь за
самые сложные темы, но от его писаний за версту несло холодом стороннего
наблюдателя, если не сказать - бесстрастного судьи. Увы, в спортивной
журналистике такие почему-то встречаются нередко... "Один ли он виноват в
этом, - подумал я. - Не учили ли нас, не воспитывали на конкретных
примерах, что врага (а кого мы только не записывали в этот разряд!) нужно
разоблачать, здесь любые средства - благо, благо для других, кто должен
учиться на таких вот фактах ненавидеть ложь, двоедушие, измену,
своекорыстие, отход от выверенных оценок и наперед определенных дорог! Мы
и по сей день считаем, что с отступниками любого ранга, а Виктор Добротвор
был именно отступником, нужно рассчитываться жестоко, чтоб другим
неповадно было..."
Я вспомнил последний в жизни Добротвора бой, и монреальский ринг
выпукло предстал перед глазами; и Виктор - само благородство, сама
утонченность и мужество одновременно, легко пляшущий перед соперником,
наносящий ему точные, но не убийственные удары, хоть одного единственного
хука было бы достаточно, чтоб уложить обессиленного, измочаленного
схваткой Гонзалеса на пол.
Даже местная публика, воспитанная на жестокости профессионального
ринга, не раз взрывавшаяся негодованием, топотом и свистом толкавшая
боксера на последний, убийственный удар, так и не дождавшись кровавой
драмы, в конце концов оценила благородство Виктора Добротвора и стоя
приветствовала победителя.
Автор же, рисуя характер Добротвора, не мудрствуя лукаво, писал:
"Этому человеку рукоплескали тысячи и тысячи зрителей у нас в стране и за
рубежом, славя в его лице благородство и чистоту советского спорта, видя в
нем пример нового человека, воспитанного партией, всем укладом нашей
жизни. А в душе у чемпиона уже зрели плевелы плесени, что день за днем
поражала сердце, мозг; ему всего было мало - квартиры в центре города,
полученного вне очереди, легкового автомобиля, тоже предоставленного по
первому требованию, денег, и немалых денег, коими оплачивались его золотые
медали; наше общество не скупилось на высокие оценки его труда. Но
перерождение наступило..."
Приводились и высказывания людей, близко соприкасавшихся с
Добротвором. Старший тренер сборной Никита Викторович Мазай, пожалуй, был
единственным, кто остался сдержан и даже взял часть вины на себя: "Мы
видели в нем лишь великого боксера, но, наверное, где-то, когда-то
проглядели человека, в этом и наша, тренеров, вина. Что и говорить, в
последние годы все мы больше уповаем на результат спортсмена и меньше
стремимся "лепить" его душу. Хотя, если откровенно, для меня поступок
Добротвора ("Он не сказал: преступление", - отметил я про себя) -
полнейшая неожиданность. Наверное, это тем более суровый урок для
тренеров: нужно всегда быть начеку, уметь вовремя заметить дурное и
удержать человека от падения..."
Зато Семен Храпченко, ездивший с Виктором в Канаду, был предельно
критичен: "Не могу простить себе, что жил с этим человеком в одной комнате
на сборах, радовался, когда удавалось вместе поселиться и за границей. Он
был моим идеалом, и такое разочарование. Таких, как Добротвор, на пушечный
выстрел нельзя подпускать к нашему спорту. Может, и слишком резко звучит,
но для меня он - предатель!"
Семена я тоже знал, правда, не так хорошо, как Виктора, но много лет
наблюдал за его спортивной карьерой. Многие считали его осторожным
боксером-тактиком, а мне он почему-то виделся просто трусливым, это
особенно явственно проявлялось, едва он убеждался, что легкой победы не
будет. А в Канаде? Более позорного зрелища я не видел: Храпченко просто
бегал от соперника, не давая тому приблизиться на удар...
Впрочем, это все не имело никакого значения.
Вечером, когда мы с Наташкой вконец устали друг от друга, от
утоленного чувства переполнявшего нас счастья, настроение у меня вдруг
беспричинно испортилось. Я не сразу раскусил, в чем тут дело, но разгадка
лежала на поверхности: у меня из головы не шла та статья. Я представил,
что чувствовал Виктор Добротвор, вчитываясь в черные строки...
На следующее утро я позвонил Савченко из своего редакционного
кабинета.
- Прилетел? Ну, заходи. Когда буду? Целый день, только с пятнадцати
тридцати до восемнадцати - коллегия. После шести буду - доклад нужно
готовить, в Днепропетровск еду, - проинформировал меня Павел Феодосьевич.
Ледяной воздух гулял по кабинету Савченко - окно, как обычно,
распахнуто чуть не настежь, несмотря на морозец, потрескивавший легким
снежком под ногами. Я первым делом решительно захлопнул раму.
- Вот эти мне неженки! - добродушно пробурчал Савченко. - А еще
спортсмен!
- Бывший, это раз. Во-вторых, еще со времен спорта боюсь сквозняков.
- Закаляться надо. Как долетел?
- Прекрасно.
- А мы сели вместо Москвы в Киеве, два часа торчали, а потом Москва
открылась и мы приземлились во Внуково.
- В Шереметьево...
- Нет, Шереметьево было по-прежнему закрыто, во Внуково. Ну что,
оценили наше выступление на пять баллов, высший класс. Я полагаю, ребята
заслужили такую оценку, сумели собраться, постоять за себя, как и нужно
советским спортсменам. - Я давно обнаружил за Павлом эту привычку:
разговаривать даже с близкими ему людьми, словно выступая перед большой
аудиторией. Сначала недоумевал, потом понял: должность накладывает
отпечаток даже на такого неординарного человека, как Савченко.
- Оценка, бесспорно, заслуженная. Три из четырех золотых выиграть -
такое нам давно не удавалось. Паша... - Я сделал паузу. - Расскажи, что
решили с Виктором Добротвором.
Он помрачнел.
- Сняли звание заслуженного, пожизненная дисквалификация со всеми
вытекающими...
- Разобрались? В чем причины, как он на это решился?
- Что там разбираться! Сделал - получи. - Голос Савченко был жесток и
обжигал, как декабрьский мороз.
- Что же теперь ему делать?
- Что и все люди делают. Работать.
- А возьмут?
- Тренером? - Савченко замялся. - Пока не хотят...
- Ты мне обещал, что разберешься в этой истории...
- Уже разобрались...
- Паша, ты ведь знаешь, что он не преступник, не было за ним никогда
ничего подобного! Даже малейшего отступления - никогда! Ты же помнишь, а
если забыл об этом, позвони - пусть зайдет гостренер по боксу, начальник
управления международных связей, спроси их, были ли какие сигналы,
нарекания на его поведение дома или за границей. Это же нужно учитывать,
нельзя смахивать человека, как проигранную пешку с шахматной доски! - я
чуть не кричал.
- Успокойся. - Странно, но мой тон, мое возбуждение подействовало на
Савченко, как вода на огонь. Голос его зазвучал привычно. - Раз обещал -
значит, постараюсь помочь Добротвору. Пусть работает, реабилитирует себя,
опыта ему не занимать.
Забегая вперед, скажу, что ни Савченко, ни мне, ни еще кое-кому, кто
продолжал интересоваться судьбой Виктора Добротвора, так и не удалось
помочь: туда, куда его скрепя сердце брали по нашим настойчивым просьбам и
уламываниям, он не шел, там, куда пошел бы, не хотели и слышать о нем. В
конце концов Виктор Добротвор заделался грузчиком в мебельном магазине на
Русановке. Пьяным его не видели, хотя до меня и долетали слухи, что он
пьет...
Да все это было еще впереди.
Прежде же мне удалось встретиться с ним.
3
Несколько дней подряд настойчиво, с раннего утра, перед тем как
убежать на пятикилометровый кросс по склонам Владимирской горки, мимо
Андреевской церкви, величаво плывшей в вымороженном синем небе, вниз к
Подолу и обратно, я набирал номер телефона Виктора; потом в течение дня и
до одиннадцати - позже совесть не позволяла - названивал, но
безрезультатно. Отвечал обычно тонкий детский голосок: "Папы нет, он на
работе. Звоните, пожалуйста, еще".
Однажды, это было уже после Нового года, я услышал в трубке хриплый
добротворовский голос:
- Слушаю...
- Виктор, это Романько. Мне нужно с тобой переговорить. Хватит играть
в молчанку.
- Приходите.
- Когда?
- Да хоть немедля...
- Я выезжаю.
- Давайте.
Виктор Добротвор жил в одном из новых домов, что построили на
Печерске на месте старинного ипподрома, в свое время едва ль не самого
известного во всем Киеве. От тех времен уберегли лишь красивое, в стиле
украинского барокко, длинное здание, своими утонченными формами, портиками
и колоннами резко контрастировавшее с современными бетонными коробками.
В просторном вестибюле - вполне можно было соорудить небольшой
спортзал - чисто, ни битых тебе стекол, ни ободранных стен. Лифт подкатил
неслышно, внутри кабины уютно, половичок под ногами, зеркало на стенке,
приятный аромат не то део, не то хорошего табака. Появился Виктор в этом
доме не сразу, до него ни один спортсмен не жил здесь прежде. Но высокий
авторитет Добротвора в конце концов сыграл-таки роль, и он получил
трехкомнатную квартиру на десятом этаже, окнами прямо на золотые купола
Лавры.
Когда я позвонил, дверь долго не открывали. Я даже обеспокоился, а не
сыграл ли Виктор со мной шутку: пригласил, а сам удрал. Но тут щелкнул
замок.
- Входите.
- Привет, Витя...
- Здравствуйте, Олег Иванович!
В продолговатой прихожей, отделанной деревом, обожженным паяльной
лампой, а потом покрытым лаком, было пусто, точно хозяева устроили
генеральную уборку или собрались переезжать; не было даже элементарной
вешалки - Виктор взял из моих рук дубленку и повесил на один из трех
больших, сантиметров по пятнадцать, гвоздей, вбитых в доски. Под высоким
потолком, тоже отделанным "вагонкой", ярко светила лампочка без абажура
ватт на сто пятьдесят, заливая коридор белым светом. В ее лучах Виктор
показался мне бледным, с нездоровым цветом лица, темные заливы под
настороженными, усталыми глазами, словом, будто человек перенес тяжелую
болезнь.
- Проходите, - пригласил Виктор и рукой показал на открытую дверь в
комнату. - Кофе?
- Лучше чай, на дворе морозец что надо.
- Можно чай.
Никогда мне не приходилось видеть такую неприглядную обстановку.
Огромная, с двумя широкими окнами (одно выходило на лоджию) комната была
пуста - хоть шаром покати, если не считать убогого стула с плоским
дерматиновым сидением и двух коек-раскладушек, аккуратно прикрытых
зелеными тонкими, но новыми одеялами. На подоконниках горой лежали книги,
учебники, сиротливо жались к стеклам кубки. На полу, блистающем новеньким
лаком, - ни дорожки, ни ковра. Опять же лампа под потолком - без абажура.
Виктор появился с двумя гранеными стаканами без подстаканников с
густым черным чаем. Под мышкой он зажимал начатую пачку прессованного
рафинада.
- Извините. Можно поставить на подоконник или вот - на стул, - без
тени смущения сказал Виктор. - Садитесь прямо на кровать. Не удивляйтесь,
это работа Марины.
- Марины? Да ведь, кажется, ты давно развелся?
- Верно. Она отправилась к матушке с батюшкой, у них, слава богу, на
троих пять комнат. Видно, обстановки не хватило, вот она и забрала, -
горько пошутил Добротвор.
- Ничего не понимаю. Ведь она оставила тебе сына.
- А тут и понимать нечего. Как вся эта история приключилась, Марина и
заявилась, в наше отсутствие, правда, и все подчистую увезла, посуды - и
той не оставила. Мы с Зорькой уже приспособились, ничего.
Сына Виктора назвали редким именем Зорик, Зарий Викторович; это была
затея Марины, пронзительно красивой брюнетки со злыми, недобрыми глазами.
Когда она смотрела на тебя, ты чувствовал себя неуютно под этим
пронизывающим взглядом. Но для Виктора не существовало женщины
прекрасней...
- Да как же она?..
- Это пустяки, правда, и с деньгами она посадила нас с Зорькой на
мель - до последнего рубля сняла с книжки. Но ничего, вот-вот продам
"Волгу", покупатель уже сыскался, не пропадем. Я позвонил ей сначала,
подумал, честное слово, ограбили, говорю так и так, Марина. Она просто
сказала: это я забрала, ты теперь пить станешь, а ценности все - Зорика. С
чего она решила, что пить начну? Я вообще, кроме кофе да чая, никаких
крепких напитков не употреблял, а тут - пить! Странная она...
Мне стало до того обидно за Виктора Добротвора, что забыл, зачем и
явился. Но Виктор напомнил.
- Вы о чем-то хотели спросить, Олег...
- Скажи, Витя, только как на духу: кто, а может, что толкнуло тебя на
этот безрассудный шаг?
Я обрадовался, когда он назвал меня по имени, решив, что Виктор
снова, как в прежние времена, расположен ко мне и разговор получится
откровенный. Но ошибся.
- Олег Иванович, в тридцать человек сам выбирает поступки. Правда,
говорят, что еще блаженный Августин, коего чтят как первого христианского
философа, утверждал: человек творит дела свои помимо воли своей, и вообще
уверял, что в основе нашей жизни лежит грех.
- Бог с ним, с Августином. Я тебя хотел услышать.
- Я не молчу, говорю. Но ничего нового к уже известному добавить не
могу.
- Ни тогда, ни теперь не верю, чтоб Виктор Добротвор мог сотворить
такое с холодной головой, заранее рассчитав прибыли и степень риска! -
неумолимо возразил я.
- И на том спасибо.
- Твое молчание и нежелание помочь разобраться в этой истории
друзьям, тем, кто хотел бы помочь тебе, не идет на пользу ни тебе, ни
твоему сыну...
- Сына вы не трожьте! - Голос Добротвора дрогнул, но не задрожал, а
зазвенел, как сталь. - Не трожьте! С остальным - сам разберусь... Уж
поверьте мне...
- Что ты заладил: сам, ничего не нужно! - взорвался я и тут же
пожалел об этом.
- Олег Иванович, посидели мы с вами, чайком побаловались - и до
свиданья. Мне более признаваться не в чем. Подонок и предатель Добротвор,
чего тут голову сушить!
Мне осталось только подняться, сказать как можно мягче, без обиды,
хотя она так и клокотала в груди:
- Будь здоров, Витя. Если что нужно, не стесняйся, я всегда готов
помочь.
- Нет, не нужно. Спасибо, но не нужно.
В дверях я обернулся: Виктор застыл в проеме, чуть не подпирая
головой перекладину, - в синем тренировочном костюме с буквами "СССР" над
сердцем, крепкий, статный, гордый, но не сломленный и не раздавленный
случившимся. И это гордое спокойствие, сквозившее в его взгляде,
уверенность, с которой он держался, снова обеспокоили, разбередили душу.
Да полноте, человек, свершивший столь страшный поступок, не способен так
открыто смотреть людям в глаза! Нет, не может!
Больше мы с Виктором не встретились...
Я летел в Кобе, на Универсиаду, но мысли были не о будущих
соревнованиях, не о предстоящей встрече со страной, к которой испытывал
смешанное чувство любви и разочарования: любви, потому что она поразила
меня своими доброжелательными и приветливыми людьми, аккуратностью и
порядком, крошечными садиками с камнями, рощами и водопадами, удивительно
естественно уживавшимися на нескольких квадратных метрах площади, домиками
без внутренних стен, олимпийскими сооружениями и даже обгоревшей, черной
вершиной Фудзи, почитаемой верхом совершенства и красоты; разочарования,
потому что все здесь выглядело в моих глазах немым укором нам, что мы так
расточительно самонадеянны и самоуверенны, и розовые очки буквально
приросли к нашим глазам, мешая трезво рассмотреть окружающий, пусть и не
наш мир, где тоже немало творений рук человеческих, заслуживающих
понимания, уважения и, возможно, наследования их опыта для нашей же
пользы...
Мысли крутились вокруг двух писем-докладов, полученных от Джона
Микитюка, привез их в Киев Власенко, прилетевший из Канады навестить мать.
Он завалился ко мне в редакцию где-то около двенадцати, а уж дышал
свежим коньячным духом, настроение у Анатолия было безоблачным и
любвеобильным. Он долго и радостно тискал меня, а мне было немного жаль
его, потому что на моей памяти было немало ребят, начинавших с праздников,
а потом терявших над собой контроль и в будни. Многие из них уже на
Байковом...
Мне стало как-то неловко, даже стыдно (отчего мы стыдимся себя, когда
честны?), что встречаю друга, пусть в душе, но осуждая его, как бы
подчеркивая этим собственную чиcтоту и благоразумие. Да ведь я если что и
ненавидел в жизни, так это благоразумие, розовое и холодное, как
февральское солнце! Ведь именно оно чаще всего и оборачивается
предательством самого себя и других!
- Кончай трудиться, старина! От работы кони дохнут, помнишь нашу
присказку? - вскричал Власенко, решительно сгребая на моем столе в одну
кучу гранки завтрашней четвертой полосы, подготовленные к вычитке,
авторские письма, статьи, принесенные моими сотрудниками, свежие газеты,
журналы, папки с вырезками и документами.
- Не могу сейчас, номер нужно сдать! - взмолился я.
- Не можешь? Так я сейчас пойду к редактору и скажу: отпустите,
пожалуйста, Олега Ивановича Романько со мной, консулом СССР в Канаде,
прибывшим на отдых и отмечающим нынче свой день рождения. Спорю, отпустит!
- День рождения? Не врешь?
- Гляди! - Власенко вынул из внутреннего кармана светло-голубого,
ладно сидящего на нем костюме дипломатический паспорт и сунул мне в руку.
- Без балды - 12 июля. Сорок лет - как один день!
- Поздравляю, Толя... - растерянно поздравил я. - Посиди минутку, я
схожу к шефу...
- Может, и мне с тобой?
- Посиди, отвечай на телефонные звонки, что сейчас буду...
У входа в комбинат "Радянська Укращна" на солнце раскалилось такси.
Мы сели сзади.
- Погоняй, шеф, в "Курени", - распорядился Власенко.
Я редко захаживал в этот ресторан на днепровских склонах. Как и в
других киевских ресторанах, кормили здесь плохо, может быть, даже хуже,
чем на Крещатике. Возможно, это объяснялось изобилием свежего днепровского
воздуха, что сам по себе, по мысли местного руководства, был способен
сдобрить любую, самую невкусную еду.
- А, старина, не обжираться ведь пришли - поговорить! - отмахнулся
Власенко от моего замечания. - Звонил Люси - жаль, со студентами на
практике. А то было бы здорово, как в прежние добрые времена, - вместе.
Ну, ладно, ты рядом, скучать не станем.
Как я и ожидал, выбор яств явно не соответствовал названию
"ресторан", зато с выпивкой никаких проблем. Власенко сам выбрал закуски,
горячее, он же, не спросив моего желания, заказал бутылку "Ахтамара",
пожалуй, самого лучшего армянского коньяка, и мускатное шампанское.
- Коньяк, воду - сразу, - предупредил он официантку, подобострастно
закивавшую головой.
Достал запечатанную пачку "Данхилла", ногтем ловко поддел красный
кончик отрывной ленточки и вскрыл пачку. Щелчком выбил сигарету, бросил ее
в рот и пыхнул зажигалкой. Затянувшись пару раз, сказал задумчиво:
- Почему мы идем от лучшего к худшему? Когда плавал, на курцов
смотрел почти с презрением: как это люди не могут совладать с пагубной
привычкой? Сейчас просыпаюсь - первым делом тянусь за сигаретой, не дай
бог, если вдруг не обнаружу - паника, точно тебя лишили кислорода и ты
сейчас задохнешься... А ты проскочил мимо этой привычки?
- Мимо. Особых усилий не предпринимал, чтоб избежать сигарет, просто
не тянуло.
- Счастливчик. Я по меньшей мере раз двадцать бросал, даже курс
патентованных уколов принял. Куда там - еще сильнее захотелось! Особенно -
когда жена в Москву уехала и один закуковал в четырех стенах...
- Что у тебя с ней?
- Кто в этом разберется? Кажется, что нужно: квартира в столице,
квартира в Монреале, все, что требуется для жизни, есть, а самой жизни -
нет.
- Плывешь по течению? Ты-то никогда слюнтяем не был, Влас, я ведь
тебя знаю, ты мог собраться и выиграть у рекордсмена, к результатам
которого не подходил и близко. Что с тобой?
- У-у... - протянул Анатолий с болью и тоской. Мне стало стыдно, что
рубанул с плеча. Не стоило. - Прав, прав ты, старина. Плыть не плыву, но
чует мое сердце, что добром это не кончится. Хорошо еще, что работой и
сам, и начальники мои довольны. А что мне еще остается? "Работа не волк, в
лес не убежит", - любил говаривать Анатолий Агафьевич Драпей и шкандыбал
на своей раненой ноге на старт, чтоб установить новый мировой рекорд.
Помнишь?
- Разве такое забывается...
- Могучий был пловец. А жизнь подставила ему ножку на ровной
дорожке... Вот иной раз и о себе думаю: не подставит ли и мне она?
- А ты не дайся, не дайся...
Официантка, круглолицое и розовощекое создание лет 30, само
очарование и любезность, не поставила - мягко посадила бутылку с коньяком,
открыла оболонскую, тщательно протерла и без того отливающие голубизной
хрустальные бокалы и рюмочки и прощебетала что-то насчет приятного
аппетита и счастливого пребывания. Как это они так тонко чувствуют
клиента?
Власенко разлил коньяк, загасил сигарету, жадно выпил бокал ледяной
воды и поднял рюмку.
- Молчи, знаю, тосты должны говорить другие, а имениннику положено
смиренно слушать, - опередил он меня. - Я сам ведаю, чем хорош и сколько
во мне дерьма. Да не о том речь! Давай выпьем за нашу спортивную юность -
самые прекрасные годы жизни! Мы тяжко, до кровавых мозолей на сердце
вкалывали, но гордились волей и умением управлять своими слабостями и
мышцами. Так дай бог, чтоб мы могли сохранить эти качества как можно
дольше!
Потом разговор перебрасывался, как водится, с одного на другое,
сегодняшний день соседствовал с почти забытыми днями, люди, давно
растворившиеся в прошлом, снова были с нами: мы вспоминали их слова,
жесты, привычки, и в них, как в зеркале, отражались наши слова, жесты,
привычки, и эта неразрывность прошлого и настоящего волновала нас,
заставляла сильнее биться сердца.
Когда мы наконец угомонились, а головы наши утомились переваривать
царское пиршество воспоминаний, Власенко воскликнул:
- Во, чудак, два уха! Начисто забыл, тебе послания есть от твоего
Джона, как там его?
- Микитюка?
- Точно. От боксера. Он теперь чемпион мира, правда, среди "профи", а
это - не наши люди. Власенко из того же внутреннего кармана пиджака,
откуда доставал паспорт, извлек два одинаковых конверта и протянул мне.
- Ничего нового нет. Так, пустяки. Ты никак не позабудешь ту историю?
- Помню.
- А что Добротвор?
- Грузчиком работает.
- А меня и в грузчики не возьмут в случае чего... Хлипок...
Я раскрыл конверт - он был не запечатан.
"Уважаемый сэр!
Прежде всего хочу сообщить Вам, что мне удалось победить не только
Бенни Говарда, Чета Льюиса и Норманна Гида, которые, хотя никогда и не
были чемпионами мира, но опытом и мастерством известны среди боксеров,
посвятивших себя этой профессии. В финале я выиграл в тринадцатом раунде -
нокаутом! У прежнего чемпиона ВФБ Боба Тейлора. Правда, признаюсь,
досталось это мне нелегко, чему свидетельство четыре нокдауна в первых
трех раундах. Погонял он меня по рингу, поколотил изрядно - врагу своему
не пожелаешь. Да, по всему видно, посчитал дело сделанным, а я больше чем
на роль мешка с тырсой для битья не гожусь. Мне это очень не понравилось,
и я дал себе слово, что буду драться отчаянно - разве что мертвым с ринга
унесут. Тем более что мой менеджер посоветовал - в моих же интересах - не
падать раньше двенадцатого раунда, потому что это может кое-кому не
понравиться. Кому - вы догадываетесь. Мне по секрету сообщили, что ставки
на меня делались именно до двенадцатого раунда. Но не это волновало - меня
вывел из себя сам Боб и никто другой, клянусь вам пресвятой божьей
матерью.
После моего удара снизу слева в тринадцатом раунде он даже не
пошевелился на полу. Его так неподвижного и унесли, беднягу.
Словом, я сейчас в фаворе.
Наше общее дело застыло на мертвой точке. Больше того - боюсь, что до
истины нам не докопаться, потому что парень освободился из тюрьмы и как
сквозь землю провалился. Даже на похороны матери не объявился. Боюсь, не
убрали его?
Я догадываюсь, мистер Олег, что разочаровал Вас...
Извините. Ваш Д.М. 18 апреля 1985 г.".
Анатолий задумчиво смотрел на Днепр, туда, где когда-то мерно
покачивался голубой дебаркадер "Водника" и мы, пацаны с Подола, переплыв
на открытом, широкобортном катере-лапте, спешили плюхнуться в воду, чтоб
плавать и плавать из конца в конец бассейна, чтобы побеждать и
устанавливать рекорды. Давно списали эти бассейны, исчезли тренеры с
пляжей, высматривавшие будущие таланты, как исчезли и белые паруса с
днепровских просторов, - вместо всего этого праздно валяющиеся на песке
тела, ленивый плеск в воде, и никакого спорта, лишь скука, царящая на
Трухановом острове...
Я взялся за второй конверт.
"Мистер Олег,
спешу сообщить Вам новости.
Я обнаружил следы исчезнувшего Тэда Макинроя. Правда, возможно,
"след" - слишком громко сказано, потому что добраться до него я не смогу в
этом году, так как в Японию меня еще не приглашали. Так вот, Тэд теперь
никакой не Тэд, а Властимил Горт, под этим именем обретается он в частной
школе бокса где-то в Кобе, адрес мне не известен.
Вот что важно: он чем-то оказался неугоден тем, кто завербовал его
для того дела, и ему довелось скрыться. Это мне под страшным секретом
сообщила его девушка, Мэри. Но если это станет известно боссам, добра не
жди.
Вот что еще, сэр!
Тэд как-то проболтался своей девушке, что очень сожалеет о том, что
так предательски "продал" (это его слова) русского парня, хотя не хотел
этого делать, потому что и сейчас уважает его безмерно. "Даже еще больше
после того, как он повел себя в этой истории, выгораживая подонка", - это
тоже слова Тэда, но мне их смысл совершенно непонятен. Кого он имел в
виду? Себя?
Вот та малость, что попала мне в руки.
Извините.
Мне хотелось бы узнать, что с Виктором. Если это возможно, передайте
через Вашего друга здесь, в Монреале. Спасибо.
Джон.
6 июля 1985 г.".
- Ничего особенного, правда? - поинтересовался Власенко.
- Если не считать, что я лечу двадцать второго августа в Кобе...
- Шутишь?
- Правда. На Универсиаду.
- Это серьезно? - Власенко озабоченно посмотрел на меня - он был
абсолютно трезв. Поразительно! - Не гляди на меня так. Это, - он небрежно
махнул на почти пустую бутылку, - не объем. Слушай меня. Ты по свету
покатался, а я пожил в заграницах поболее твоего. Не разыскивай того парня
- вот мой совет! Он тебе вряд ли что расскажет. Да если и откроется, как
на исповеди, кому ты ее представишь? В Спорткомитет? Тебя на смех поднимут
и будут правы. Суд в Монреале и приговор Виктору Добротвору документально
засвидетельствованы. Даже если Тэд, или Властимил, - придумал же себе
чешское имя! - скажет, что Виктор тут ни при чем, это все равно будет
гласом вопиющего в пустыне. Пойми!
- Логика твоя не железная - стальная. Но я навсегда потерял бы
уважение к себе, если б не попытался добраться до истины. Что потом сделаю
с этой информацией, если она окажется вдруг хоть чуть-чуть реабилитирующей
Добротвора, пока не догадываюсь. Но она не пропадет, поверь мне. Разве
правда может пропасть бесследно? Затеряться... на время, да. Но не
исчезнуть окончательно!
- Тебя не переубедить. Тогда еще совет: будь предельно осторожен.
Если парень вынужден дать драла из родных пенатов, были, видать, на то
серьезные основания.
- Все будет о'кей, Толя! - У меня было так светло, так празднично на
душе, словно дело Виктора Добротвора благополучно устроилось и имя его
вновь так же чисто, каким было еще недавно. Хотя чему радоваться, если
разобраться трезво? Ну, удрал тот подонок в Японию, сменив имя. Ну, скажет
мне, что во всем повинен он один, а Виктор - только жертва... Что
изменится?
- Вот-вот, и я говорю, - точно читая мои мысли, произнес Власенко. -
Что изменится?
Я промолчал. Пустые красивые слова не любил произносить никогда, даже
на собраниях.
Мы долго не могли расстаться с Анатолием. Перешли через мост на
остров, повел я его взглянуть на жалкие остатки водниковского дебаркадера
в Матвеевском заливе - жуткое зрелище. Потом, поймав такси на Петровской
аллее, подъехали к стадиону и постояли на неровном, торопливо уложенном
асфальте там, где когда-то радовал спортсменов тесный, но такой уютный,
"домашний" 25-метровый бассейн, где мы плавали в юности. Взошли и на
Владимирскую горку и в сгущающейся синеве смотрели туда, за Днепр, где
некогда блистали озера и тянулись до горизонта луга, а теперь зажигались
огнями Русановка, Березняки, а еще дальше - Троещина...
- Нет, верно говорят, - сказал Власенко, - никогда не возвращайтесь в
свое детство. Ничего, кроме разочарований...
Святой Владимир безучастно глядел туда, где утонула в невозвратном
наша молодость.
4
Я с трудом обнаружил отель "Мизуками", где мне зарезервировали номер.
Поднявшись наверх со станции метро, я разочарованно огляделся: одно-
и двухэтажные домишки - невыразительные, пожалуй, даже убогие, и если б не
разнообразные, с выдумкой украшенные витрины, улица выглядела бы серой,
однотонной и безнадежно скучной. Ни деревца, тротуар так узок, что два
человека с трудом расходятся. Зато машины спрессованы, оставляя лишь узкую
полоску для проезда, и незатейливый трамвайчик - такие у нас ходили до
войны - катит осторожно, как бы на ощупь, чтоб ненароком не задеть бампер
какой-нибудь "тойоты" или "холдена".
Из открывшейся двери, чуть не сбив меня с ног, выскочил парнишка в
белом накрахмаленном сюртучке, в белых полотняных штанах и резиновых гета
на босу ногу, с круглым подносом на руках, где на белоснежной салфетке
возвышались два бокала кока-колы со льдом и две крошечные чашечки с кофе.
- Эй, парень! - крикнул я ему вслед, не слишком надеясь, что он
остановится, но парнишка тут же стал как вкопанный и повернул голову в мою
сторону. В черных глазах не сыскать ни удивления, ни растерянности -
спокойствие и вежливое ожидание. - Может, вы скажете, где находится отель
"Мизуками?"
- Здравствуйте, мистер, вы стоите как раз у гостиницы, и сейчас я
открою вам дверь!
Он возвратился на два шага назад, решительно дернул на себя
стеклянную дверь, по ошибке принятую мной за продолжение витрины, где на
стеллажах живописно расположились натуральные японские блюда, банки с
пивом, кока-колой и бутылка виски "Саппоро", что и ввело меня в
заблуждение. Однако витрина была отгорожена от входа, на что и указал
официант.
В тесном вестибюле за узкой, как одиночный окоп, стойкой находилась
молодая черноволосая женщина, мило улыбаясь и всем своим видом показывая,
как она рада видеть меня.
- Добрый день, мисс! Меня ждет номер в вашем отеле. Мое имя -
Романько, - сказал я, опуская на искусственный алый ковер, покрывавший
пол, спортивную сумку и чемодан, где камнями лежали пишущая машинка и
досье, портативный диктофон, кассеты, запасные батареи и еще кое-что, что
я больше всего боялся разбить, и потому потянул чемодан, к вящему
неудовольствию стюардесс, в салон самолета, чтоб лично устроить в багажном
отсеке.
- Здравствуйте, мистер Романько! - Женщина за стойкой сделала
глубокий поклон, сложив вместе ладошки на груди. - Вы будете жить на пятом
этаже, 413-й номер (фу, черт, подумал я, что это меня преследует цифра
"тринадцать"?), телевизор, кондишн, ванная. Холодильника у нас нет. Вам
выписать счет на все время или вы хотите по дням?
- Спасибо. Я оплачу до четвертого сентября.
- Благодарю вас. У вас чек, "амэрикен экспресс"?
- Нет, наличные, доллары.
- О, благодарю вас.
Процедура заполнения регистрационной карточки, где содержалось четыре
вопроса - фамилия, год рождения, место рождения и национальность, заняла
минуту. Еще минута ушла на то, чтобы компьютер выдал счет, а я отсчитал
доллары.
И вот я уже поднимаюсь на пятый этаж в тесном, но вполне современном
скоростном лифте, сразу нахожу свой номер - как раз наискосок от выхода из
лифта, открываю дверь. Да, в таких апартаментах мне жить не доводилось:
пять-шесть квадратных метров, где, прижимаясь друг к другу, уместились
узкая кровать с тумбочкой, узенький письменный стол с телефоном, средних
размеров "Сони" на специальном кронштейне на стене на уровне груди -
телеприемник можно было поворачивать в любую сторону. Кондишн чуть ощутимо
подавал воздух, правда, не слишком-то отличный от уличного. Возле широкого
- почти во всю стену - окна едва умещалось низкое кресло и такой же
низенький столик. С трудом пробравшись к окну, я бросил заинтересованный
взгляд на окружающую меня местность. Крыши, множество проводов и
телеантенн, кое-где на крошечных плоских пространствах умудрялись
соседствовать кухонная плита и целая оранжерея, где кустились пальмы и
вызревали овощи. На веревках, как флаги расцвечивания, раскачивались под
порывами ветерка рубашки, майки, носки. На здании в отдалении, несмотря на
дневной свет, красным неоном светилась многометровая надпись "Мицубиси".
Еще дальше, смахивая на парижскую, широко расставила свои опоры местная
Эйфелева башня, утыканная разномастными антеннами.
Первым делом я принял душ, смывая с себя почти суточную усталость и
пот. Вылетев из Москвы в 18:40, спустя двенадцать часов мы приземлились в
токийском аэропорту "Нарита", и меня тут же повезли на вокзал, где мы с
другом моего друга Анатолия Власенко, работником торгпредства, приятным,
стройным, седоголовым, успели перекусить в ресторане и под сенью мощного
кондишна отдышаться от липкой, почти сорокаградусной жары. Тут и подоспела
посадка на экспресс. В вагоне, похожем на нашу электричку, отделанном
преимущественно светлыми красками и материалами, было даже прохладно, а
когда "монстр" понесся через японскую равнину к Кобе со скоростью 250
километров в час, стало и вовсе холодно и довелось даже одеть пиджак.
Быстро сменив дорожный костюм на джинсы, кроссовки и легкую белую
безрукавку, захватив необходимые документы, я сбежал вниз по лестнице. За
стойкой уже хозяйничал парень, у которого я спрашивал, как разыскать
"Мизуками", но теперь он был облачен в строгий темный костюм. Он
приветливо улыбнулся и на плане-схеме местного метрополитена показал, как
добраться до Острова и найти пресс-центр Универсиады. Еще посоветовал
выбрать из двух линий метрополитена частную, что хоть и стоит дороже на
полдоллара, но зато сократит путь по меньшей мере на пятнадцать -
семнадцать минут. Поблагодарив юношу, я вышел из отеля и сразу окунулся,
как в омут, в парной, остро нашпигованный отработанными газами автомобилей
студенистый воздух. Свернув налево, где находилась станция частного метро,
я купил билет до Санномии, где мне следовало пересесть на поезд-автомат,
связывавший Кобе с Маринатауном, то есть морским городом, выстроенным
японцами несколько лет назад на трехстах гектарах, отвоеванных у моря.
Этот "культурный город в море", как называли его многочисленные рекламы,
виделся создателям прототипом поселений ХХI века.
Спускаясь по лестнице в неглубокий тоннель-станцию, я обратил
внимание, что отделка - сплошь металл, покрытый пластмассой светло-серого
цвета, так рационально отштампованный, без острых углов и потаенных
закоулков, что не требует никакого ручного труда, а достаточно пустить
автомат-мойщик, и один человек справится с вместительным помещением
станции за несколько рабочих часов.
"Двадцать лет назад токийское метро выглядело куда мрачнее и
непригляднее, - отметил я про себя.
Японцы почему-то выстраивались в очереди друг другу строго в затылок,
на определенном расстоянии одна очередь от другой. Не слишком понимая, что
это должно означать, все же решил не лезть в чужой монастырь со своим
уставом и пристроился в хвост очереди за юной матерью с двумя детишками -
старшая, лет трех, крутилась возле ее ног, чувствуя себя вполне независимо
и самостоятельно, а вторая, совсем крошка, уложив головку на материнское
плечо, глазами-бусинками с любопытством разглядывала меня.
Лишь когда бесшумно подкатил поезд, ярко освещенный и почти сплошь
состоящий из стекла, так, во всяком случае, мне показалось, я понял,
почему японцы придерживались определенных мест, - как раз напротив очереди
открывались двери. Без толкотни все быстро разместились в вагоне.
Я с любопытством рассматривал окружающих меня людей. Японцы стали
выглядеть более по-европейски, чем двадцать лет назад. Одеты легко,
удобно, спокойны, как спокойны и дети: малышка, самостоятельно юркнувшая в
вагон, также беспрепятственно - без окриков и вскриков "Да куда ты
запропастилась?!" - изучала вагон, смело выглядывала из открытой двери на
станциях. На европейцев - в вагоне, помимо меня, находилось еще трое или
четверо "белолицых" - уже не взирали как на диво.
Я припомнил слова, буквально ошарашившие меня в Токио. Я спросил
Тониного друга что-то насчет местных нравов и обычаев: как одеваться -
официально или по погоде. Он рассмеялся и ответил: "Мы, европейцы, ну, и
американцы в том числе, люди третьего сорта. Да, именно третьего. Первый
сорт, то есть именно люди, - это японцы, второй сорт - китайцы. Ну, а мы -
третьего. Соответственно и отношение: если вы явитесь на прием, где будет,
скажем, наследный принц, в тапочках и в шортах, и вообще даже без майки,
никто не обратит на вас внимания... Что, мол, с них возьмешь! Вот так-то!
Замечу, что эта мысль исподволь, но упорно вдалбливается в юные головы -
Япония, Япония превыше всего... Хотя - это я вам говорю однозначно - они
никогда не подадут и виду, что относятся к вам, как к третьесортному.
Вежливость - норма местной жизни..."
Японец преклонного возраста мягко отстранился, пропуская меня к двери
на Санномии, хотя точно такое же движение первым сделал я.
Указатели надежно вывели меня к выходу из метро - именно к тому, что
вел к наземной станции экспресса на Остров, хотя поначалу я слегка
растерялся в тысячных толпах, входящих и выходящих из пребывающих по
нескольким линиям поездов, в лабиринте подземных магазинов, блистающих
роскошными витринами универмагов, видеосалонов и кафе, наполненных
ароматами готовящейся еды, табака и духов, звуками музыки и неумолчным
прибоем голосов.
Лишь на площади я вздохнул свободно, хотя здесь было по-прежнему
душно, даже соленое дыхание моря не освежало воздух.
Я купил жесткую картонку - билет в автомате, затем сунул картонку в
прорезь автомата-контролера, и он пропустил меня через стальной турникет.
Поднявшись на второй этаж на коротком эскалаторе, я попал к составу из
четырех вагонов с открытыми дверями, куда и поспешил вскочить. После
трекратного объявления по-японски створки дверей бесшумно соединились и
поезд двинулся в путь.
Эстакада была проложена на высоте минимум пятого этажа, и улицы Кобе,
примыкающие к порту, поплыли внизу. Вскоре под ногами заплескались
мутноватые волны залива; раздвигая тупым носом воду, продымил под нами
буксир с красной трубой. Потом пошли дома, выстроенные на искусственной
почве, завезенной сюда из трех скрытых начисто гор в окрестностях Кобе (на
их месте разместились теперь жилые кварталы): разностильные и разновысокие
- от сорока этажей суперсовременного отеля "Портопия", формой
напоминающего трубу исполинского океанского лайнера (издали Остров
смотрится, как корабль, устремленный в просторы моря), до вычурных, в
викторианском стиле коттеджей - они были аккуратно расставлены из конца в
конец Острова.
На моей станции, опять же не встретив ни единого человека,
обслуживавшего поезд, я спустился вниз, предварительно втолкнув билет в
магнитный зев контрольного устройства, убедившегося в законности моего
проезда и раскрывшего стальную дверцу-решетку.
В пресс-центре, куда я попал пару минут спустя, приятно холодил
свежий воздух. Полицейский на входе, увидев карточку с предварительной
аккредитацией, вежливо отступил в сторону, пропуская вовнутрь помещения с
очень высоким потолком.
Ряды столов с пишущими машинками, где сидели одинокие репортеры,
выдававшие на-гора первые репортажи с еще не открывшейся Универсиады. Из
бара слева - там за столиками народу было погуще - доносились приглушенные
звуки музыки. Оглядевшись, я обнаружил искомое: вдоль стены тянулись
кабинки с надписями мировых агентств и местных изданий. Я легко нашел
"Йомиури", нажал на ручку и... нос к носу столкнулся с тем, кого
приготовился долго разыскивать.
- Яша! - вскричал я.
- Олег! - заорал невысокий, черноволосый японец в белой рубашке с
короткими рукавами, при галстуке.
Это был Яшао Сузуки, сорокалетний бывший московский корреспондент
токийской газеты "Йомиури", по спортивному подтянутый и легкий на ногу,
заядлый теннисист, попортивший мне в свое время немало крови на корте в
Лужниках, потому что я долго не мог найти к нему подход, - он левша, и его
неожиданные крученые подачи были столь резки, что я не успевал поначалу
даже проводить мяч глазами. Правда, со временем мы приноровились друг к
другу, и я нащупал слабые места в обороне Сузуки, и мы стали играть с
переменным успехом. Впрочем, это случалось не так часто, потому что Сузуки
жил в Москве до конца 1981-го, а потом его перевели в Нью-Йорк, где с ним
и познакомился в интерпрессклубе Серж Казанкини. Он-то мне и проговорился
как-то о Сузуки и был страшно удивлен, что и я знаком с Яшей (так он сам
просил себя называть), и сообщил также, что японец в начале января
возвратился домой. В Токио я позвонил в редакцию "Йомиури", и мне любезно
сообщили, что заместитель заведующего международным отделом находится в
Кобе, где возглавляет бригаду газетчиков на Универсиаде.
И вот мы обнимаем друг друга.
- Олег, ты в Японии, подумать только! - восклицал Сузуки, буквально
ошалевший от встречи. - Не сообщил ничего!
- Куда, на деревню бабушке? Ты ведь после Москвы словно растворился.
А может, тебе просто не с руки встречаться с советским журналистом? Так ты
скажи прямо. - Я, конечно, разыгрывал Яшу, потому как знал, что уж в
чем-чем, а в настороженности или предубежденности к нашей стране и ее
людям его не заподозрить. Яша гордился своим приличным русским, выученным
самостоятельно. Его старший сын - мы с ним однажды сразились на корте -
владеет русским лучше, чем отец: пока они жили в Москве, он ходил в
советскую школу.
- Олег! Как ты можешь...
- Могу, могу! А как иначе относиться к друзьям, исчезающим бесследно?
- Да, да... - согласно закивал головой Яша. - У тебя есть проблемы?
- Мне нужно получить аккредитацию.
- Это в другом здании. Пойдем проведу.
Пока мы переходили в технический корпус прессцентра (он располагался
в подтрибунном помещении велотрека), Сузуки успел выложить новости: дома
все в порядке, сыновья учатся - старший в университете Васеда, младший еще
ходит в школу и увлекается каратэ, отца перерос на голову (акселерация
нигде так явственно, так наглядно не видна, как в Японии, где народ
традиционно был ниже среднего, по нашим понятиям, роста, а теперь
180-сантиметровые парни не редкость, есть и повыше). Сам же Яша после
Москвы, оказывается, успел поработать в Таиланде и только после этого
попал в Штаты. Америка не пришлась ему по душе, он - я это почувствовал -
остался руссофилом, качество, редко встречающееся в Японии.
- В Москву не собираешься?
- Хочу, - признался Яша, и в его голосе прозвучала плохо скрытая
тоска. - В Лужниках по-прежнему играешь в теннис?
- Иногда. Но редко.
- Здесь сыграем?
- В этом пекле? Ты ведь меня разгромишь, это нечестно.
- Мы сыграем вечером, когда спадет жара. Здесь, на Острове, есть
корты у моря, там свежо. Ну?
- Ракетку дашь?
- На выбор.
- Тогда условились. Как только акклиматизируюсь.
Процесс аккредитации занял ровно столько времени, сколько
понадобилось для того, чтобы нажать кнопки компьютера и получить исходные
данные моего документа, а затем извлечь упакованную в пластмассу мою
картонку из металлического пенала, продеть в прорези тонкую цепочку, и вот
уже ладанка, дающая право беспрепятственно проходить в ложу прессы
состязаний Универсиады-85, легла на мою грудь.
- Ты что намерен делать вечером? - поинтересовался Яша.
- Ничего. Работа начнется завтра.
- Тогда я хочу тебя угостить японской кухней в типично японском
ресторанчике. Идет?
Потолкавшись еще какое-то время в пресс-центре, мы возвратились на
поезде-автомате на берег, в город. Яша поймал такси. В салоне было
прохладно. Водитель в строгом темно-синем костюме и в белой рубашке с
галстуком, в белых нитяных перчатках прежде всего нажал кнопку телевизора,
и перед нами засветился цветной экран. Передавали очередной матч
первенства страны по гольфу - игра для меня малопонятная и потому
неинтересная. Мне оставалось лишь удивляться, чему так бурно восхищаются
трибуны, набитые до предела болельщиками.
- Эта американская игра просто-таки переполошила Японию, - сказал
Сузуки, приглушая звук телевизора. - Эпидемия какая-то - и только.
Специальные магазины со снаряжением, кстати, стоящем безумно дорого,
журналы, многочасовые передачи, спортлото и сумасшедшие болельщики... Я не
хожу на матчи... "Спартак" - "Динамо" - это зрелище!
- Ты имел в виду киевское "Динамо"? - спросил я строго.
- Можно и киевское, - немного растерянно ответил Сузуки.
- Только киевское! Разве ты не знаешь, что оно снова возвратилось в
лидеры советского футбола, хотя еще год назад никто не сомневался, что
команда агонизирует. Подумать только, десятое место в розыгрыше первенства
страны!
- Там по-прежнему Лобановский, так, кажется, зовут тренера?
- Снова Лобановский. Он походил некоторое время в старших тренерах
сборной СССР, но стоило ему проиграть один-единственный матч, как его
уволили без выходного пособия.
- Что значит "без выходного пособия"? Без пенсии? Ведь он, кажется,
молод?
- Это значит, что вообще хотели запретить тренировать команды высшей
лиги.
- Разве такое возможно? - искренне удивился Сузуки. - Разве он
совершил преступление?
- Кое-кто думал, что возможно. Но, слава богу, не все и у нас теперь
решается единолично...
Мы вышли на какую-то узкую, заставленную выгородками и лотками улицу.
На уровне третьего этажа по старинной, кирпичной кладки эстакаде
прогрохотал поезд городской электрички. Мы перебрели улочку, вступили в
полутемную прихожую и оказались внутри густо заселенного столами и людьми
ресторана. Щекотали ноздри ароматы еды, было шумно, гремевшие над головой
вагоны заставляли людей разговаривать громко и суетливо. Столики были
заняты, и мы устроились на высоких, но удобных вращающихся креслах за
стойкой, где разливали пиво, выдавали официантам блюда с пищей, вели
переговоры с кухней трое ребят - двое похожих парней с утомленными,
лоснящимися от пота лицами и миловидная девчушка в белом кокетливом
передничке. Они с такой быстротой выбрасывали продукцию, что напоминали
автоматы: ни секунды простоя, даже словом не обменяются, ни единого
лишнего движения. Яша негромко сказал что-то - я и то едва расслышал, а
парень, на секунду отвлекшийся к нам, успел все записать на листке-счете,
что тут же положил перед нами, и уже отпрянул назад, крикнув что-то в
темный кухонный зев, быстро наполнил два толстостенных бокала пивом и,
бросив картонные кругляши перед нами, аккуратно опустил кружки.
|
