- Олег! О ля-ля! Олег! - вскричал Серж так, словно увидел вдруг
ожившего мертвеца, пожелавшего съесть еще один в своей загубленной жизни
обед.
Казанкини накинулся на меня, обсыпая пеплом из трубки и громко чмокая
в щеки, в нос, в губы (он, наверное, насмотрелся наших официальных
телепередач, но не совсем точно овладел этим ритуалом).
- Нет, господа, вы только представьте - это мой друг, лучший друг,
хотя и умудряющийся исчезать за своим "железным занавесом", вы же знаете,
у них с заграницей туго, это я вам говорю, так вот он умудряется иногда
скрываться на четыре года, без единой весточки, даже с рождеством не
поздравляет, но все равно, вот вам крест святой, я его по-прежнему люблю,
потому что он - такой... О, господа, о ля-ля, да я ведь не назвал его -
Олег, не Олех, а твердое "г", у них, в России, все любят твердое - твердое
руководство, твердые, черт возьми, сыры, твердые обязательства, твердые
цены, словом, все твердое! Олег Романько, журналист и бывший великий
чемпион, да, да, господа, он - участник Олимпийских игр. - Все это
Казанкини выпалил с пулеметной скоростью, и, глядя на обалдевшие лица
остальных участников обеда и хозяйки, я решил, что пора вмешиваться, иначе
обо мне могут подумать черт знает что.
- Добрый вечер, господа! Успокойся, Серж. Это я собственной персоной
и рад тебя видеть. Мы действительно старые друзья, господа, и в последний
раз виделись здесь, в Лейк-Плэсиде, четыре года назад, на зимней
Олимпиаде. Вот так!
Охи и ахи - за столом располагалось еще двое мужчин и две женщины -
продолжались несколько минут, пока миссис Келли не напомнила, что суп
имеет свойство остывать...
За обедом мы перезнакомились. Помимо Сержа Казанкини, нью-йоркского
корреспондента "Франс Пресс" (им он стал вскоре после Олимпийских игр 1980
года), присутствовали: господин Фред Сикорски, представитель журнала
"Тайм", среднего роста и среднего возраста, довольно-таки бесцветный и
невыразительный, за весь вечер выдавивший из себя разве что два десятка
слов самого общего назначения. На меня он глядел если не с опаской, то с
каким-то внутренним потаенным интересом, точно я был подопытным кроликом,
за коим ему поручили наблюдать; под стать ему оказалась и жена - маленькая
и худая, она годилась разве что в помощницы матери Терезе - знаменитой
проповеднице из Индии. С журналистом из "Тайм" выступал фотокорреспондент
с гусарскими усиками (имени я его не запомнил), наверное, он был неплохим
мастером - в этот журнал второразрядных репортеров, как известно, не
приглашают. Он был моложе своего патрона лет на десять, нагл и самоуверен,
отличался редким даже для американца косноязычием и удивительно напоминал
мне одного усатого знакомца из Киева.
Впрочем, мы с Сержем вскоре удалились ко мне в номер, где уже стоял
компактный "Сони" с дистанционным управлением. Серж приволок бутылку
шотландского "Учительского виски", любимого напитка нынешнего
американского президента, а для меня из холодильника извлек две банки
голландского пива.
Устроившись поудобнее в кресле, Казанкини так кисло скривился, едва я
попытался включить приемник, что мне довелось немедленно отказаться от
своего намерения.
- Не жалей, все равно ничего стоящего не увидишь, - успокоил Серж. -
Поверь старому нью-йоркскому зубру.
- Не ожидал увидеть тебя здесь, Серж. Высматривал тебя в Москве, но
ты к нам на Игры не приехал, хоть и обещал...
- Ну, вот, снова за деньги - Юрьев день. - Серж обладал удивительной
способностью так перевирать наши пословицы и поговорки (в его собственном,
конечно, переводе), что у меня просто уши вяли. - Я даже не успел
возвратиться в Париж из Лейк-Плэсида, как узнал, что мое начальство жаждет
видеть меня их представителем в Штатах на весь период подготовки к Играм в
Лос-Анджелесе. А я так мечтал побывать в Москве, выпить настоящей русской
водки в настоящем русском трактире! Да посуди, когда человеку далеко за
сорок - далеко-далеко, и ему предлагают еще на четыре года контракт, нужно
быть полным идиотом, чтобы не согласиться. У нас система социального
страхования не столь совершенна, как у вас, и в пятьдесят лет человек уже
не мечтает о взлетах...
- В Лос-Анджелесе был? - У меня просто-таки язык зачесался, так
хотелось забросать очевидца Игр вопросами. Увы, мое аккредитационное
удостоверение так и осталось неиспользованным при мне в Киеве, да разве
только у меня одного!
- А зачем меня здесь держат? - вопросом на вопрос ответил Казанкини и
потянулся к бутылке. Я поспешил опередить его: негоже, когда в доме
хозяина гость сам себе наливает. Серж довольно улыбнулся - ему явно
пришлась по вкусу моя предупредительность, а может, он вспомнил, как
веселились мы с ним неподалеку от этого места, в горнолыжном клубе
"Кнейсл", открытом специально для гостей Игр. Правда, тогда наливал
Серж...
- Напрасно вы не поехали в Лос-Анджелес, - сказал Казанкини, отпив
виски. - Американцы просто-таки были в панике до того момента, пока не
узнали о решении вашего Национального олимпийского комитета. Ну, не
спортсмены, ясное дело, а руководители, те, кто на протяжении четырех лет
получал солидные, о ля-ля баснословные! - долларовые "инъекции" для
подготовки "самой великой американской команды". Плакали бы их денежки...
Но вы остались верными себе - твердыми до конца... - Серж подозрительно
взглянул на меня, однако не обнаружил ни малейшей попытки грудью броситься
на защиту "национальных интересов".
- Я согласен с тобой, Серж, и мне, поверь, было до слез обидно - не
за себя, за спортсменов, что готовились к выступлениям в Лос-Анджелесе,
денно и нощно тренировали свои мускулы и волю. Ведь для большинства Игры
больше никогда в жизни не состоятся. Разве сможет Володя Сальников
выступить в Сеуле. Или Юра Седых... Они были в фантастической форме... А
сколько других ребят...
- В Америке ваше решение вызвало шок - я имею в виду не официальную
Америку, для которой вы - империя зла, а простую, честную, жадную до
подобных зрелищ. Нет русских, нет Олимпиады - можно было слышать в частных
беседах тут и там. Американцы ведь в основе своей - любопытные люди,
любящие сравнивать и признавать только самое-самое. Они так воспитаны. И
вдруг - ни советских атлетов, ни спортсменов из ГДР не будет. Выходит,
американцы эрзац-чемпионы?
Серж снова приложился к бокалу. Его круглая, розовощекая мордашка
источала полнейшее умиротворение и счастье. Как немного нужно человеку...
- Нет, ты не думай, что они потом помнили о вас на протяжении всех
Игр. Ничего подобного! Реклама, телевидение, газеты ежедневно рождали
новых всеамериканских идолов, вокруг них поднимался просто-таки вселенский
шум и гам. Какими только эпитетами не награждали они своих чемпионов! О
ля-ля! Мне пришлось дважды брать интервью у Самаранча - даже тот был
буквально подавлен этой вакханалией шовинизма и откровенной ярмаркой, где
налево и направо распродавались олимпийские идеалы. Хотелось бы ошибиться,
но мне кажется, что он, тем не менее, знает, куда идет и куда ведет
олимпийское движение... Это и есть самое грустное!
- Я тоже не однажды встречался с ним - на Играх в Москве, потом
осенью восемьдесят первого в Баден-Бадене на Олимпийском конгрессе, но
Самаранч и в малейшей степени не напоминал человека, плывущего по течению.
Он много делает для олимпизма.
- Э, старина Олег, ты в своей краснозвездной Москве многое в этом
мире видишь таким, каким вам хотелось бы видеть. А жизнь - она иначе
устроена, ее в прокрустово ложе даже самых благих намерений не уложишь.
Она выкидывает такие фортели, что за голову схватишься!
- Не утрируй... Есть логика, есть объективные законы развития, в том
числе и Олимпийских игр. - Я намеренно разжигал страсти Сержа, потому что
жаждал получить информацию из первых рук, от человека, что, как говорится,
был допущен в святая святых Игр, - ведь он представлял не "Правду" и даже
не "Советский спорт", а "Франс Пресс", а значит, своих, от них нет и не
могло быть тайн. Я был согласен с Сержем в его оценках, больше того - мои
прогнозы куда более мрачны, и для того существовали веские доказательства,
но мне нужен был Серж... вывернутый наизнанку.
- Логика... законы, - передразнил меня Серж и кивнул головой
требовательно и властно: - Наливай. Когда наш Пьер де Кубертен затевал эту
штуку, что называется Олимпийскими играми, он начитался древних
манускриптов и не однажды лазил по развалинам Олимпии - боже, как его там
не укусила гадюка, там же среди камней тьма-тьмущая этих ужасных тварей! И
ностальгическая тоска по прошлому, по идеализированному прошлому, хочу
подчеркнуть, захватила его до последней клеточки мозга. Он обнаружил
идеальный мир, где сильные, честные и красивые душевно и физически молодые
люди, учти, только мужчины (в этом тоже есть тоска по прекрасным временам,
когда мужчины правили миром, ездили на войну и пользовались правом
решающего голоса во всех делах - от войны и мира до кухни) - да, молодые
люди станут в предельно честных поединках отучиваться от нечестных приемов
мировых боен, что стали вечными спутниками человечества.
- Что ж в этом плохого?
- Но на деле получилось не так! Разве ты не помнишь, как в пятьдесят
втором, когда вы только появились на Играх, полные счастливой уверенности,
что мир будет таким, каким вы его пожелаете, организаторы поспешили
разделить Олимпийскую деревню на две - Восток и Запад. Это был первый
официально зафиксированный подкоп под идеи нашего французика. А потом
пошло-поехало, пока, наконец, - кто бы мог представить, что такое
возможно? - не отделились от Игр сначала американцы, потом - вы.
Американцы меня, право, не слишком удивили, но вы, Олег... Где была
советская логика и предвидение, где были кремлевские трезвые оценки и
умение увидеть не только сегодняшний день, а и завтрашний? Ведь вы такие
провидцы, и мы так верили в ваш здравый смысл... А вместо этого
Олимпийские игры еще глубже опустились в болото стяжательства, побед любой
ценой - разве не этим руководствовались американские велосипедисты, когда
принимали допинг перед финальным заездом... Игры, где на каждом углу можно
было купить марихуану или дозу "китайского красного", "белой леди",
"снежка", "небесной пыли", чтоб с еще большей нежностью любить на трибунах
славных американских парней и герлс, так прекрасно побеждающих разных там
немцев, французов, пуэрториканцев, китайцев...
- Но Самаранч...
- Что ты зарядил - Самаранч, Самаранч! Конечно, Самаранч - и никто
другой пел вашей Олимпиаде дифирамбы, и это была правда, потому что Игры
вы сделали действительно в духе Кубертена, честь вам и хвала. Но здесь, в
Лос-Анджелесе, я собственными ушами слышал и собственными глазами видел
его - трезвыми глазами, мне пить там было некогда, я работал как вол! Так
вот, твой Самаранч заявил, что не знает лучших Игр, чем в "городе
ангелов". Я обалдел! Игры в Лос-Анджелесе - лучшие?! О боже, зачем ты
лишаешь разума даже достойных! Я готов побиться с тобой об заклад, давай!
- Серж переменил тон и протянул мне руку для пари - он был заядлый
спорщик. - Давай на сотню "косых", и чтоб мне с этого места не сойти, если
на следующих Играх в Сеуле не будут на равных выступать и профессионалы!
- Загнул! Олимпийский конгресс три года назад категорически отверг
подобные притязания, ты что, не помнишь? - Тут уже пришел черед завестись
и мне.
- Пари!
- Пари!
- Только без обмана! - предупредил Серж.
- Ты за кого меня принимаешь!
Мы засиделись за полночь. Потом, когда Серж ушел, прикончив бутылку,
я включил "Сони" с тайной надеждой, что услышу что-то новое о Добротворе.
Но то ли время было позднее, то ли тема не представляла интереса -
проверив семь или восемь программ, я выключил телевизор.
Долго лежал без сна, с открытыми глазами. Настроение было под стать
рассказам Сержа Казанкини. Для меня все, что относилось к миру олимпизма,
было святым, и романтизм юности пылал в душе, когда я вновь и вновь
возвращался к дням, наполненным тренировками и соревнованиями, когда
несколько десятых доли секунды, улучшенных по сравнению с недавними
показателями, были, без преувеличения, самым важным, самым нужным в жизни,
без чего она начинала казаться пресной и пустой.
Так было, и я не боюсь осуждающих мнений. Через это нужно пройти,
чтобы потом всю жизнь черпать в том времени силы и уверенность в самые
трудные дни.
Что тут таить, я был убит нашим отказом от участия в Играх в
Лос-Анджелесе, и рана эта еще кровоточила. А ведь многое могло бы
выглядеть иначе, выступи мы на Играх... И Америка не распускала бы так
свой павлиний хвост тщеславия, утри мы нос их парням и девчатам - в самом
хорошем смысле слова. А ведь могли, могли, черт побери!
5
Утро выдалось солнечным, морозец высушил снег, и он похрустывал под
ногами, возбуждая желание ходить и ходить бесцельно и долго, лишь бы
слышать эту ненавязчивую, ласковую скрипичную мелодию зимы. В ней было все
- и детство в Будах, где за лугом горбились "горы", с них не каждый
мальчишка отважился ринуться вниз на лыжах-коротышках, и школьные
каникулы, и зимний парк над морем в Жданове, где заливали дорожки и играл
духовой оркестр вальс "В парке старинном...", и мама,
притягивающе-тоскливо глядевшая вслед, точно догадываясь, сердцем чуя, что
видит меня в последний раз...
Павла Феодосьевича Савченко, моего давнего друга, заместителя
председателя республиканского спорткомитета - он возглавлял делегацию - я
разыскал на трибуне в старом, хеннинском ледовом дворце, где он придирчиво
и ревниво наблюдал за тренировкой фигуристов. Секрет был прост: здесь, в
команде, находились и его любимцы - пара из Одессы, брат и сестра, он
отдал им много сил, отстаивая их интересы перед руководством, и таки
отстоял, не дал сорвать ребят в Москву, хотя тренеры в столице именитые,
слов нет. Опыт подсказывал Савченко: не каждый спортсмен, каким бы
талантом не наградила его матушка-природа, приживется в инородной среде,
вдали от матери с отцом - а фигуристы ведь в сущности были дети, хоть и
обласканные разными титулами да званиями. Сколько на его памяти было
талантов, что так и завяли, сошли на нет, не раскрыв дарования. И нередко
- из-за поспешных, ненужных переездов.
Из-за этого своего упрямства Савченко в московской среде слыл
человеком крутым и несговорчивым. Пытались, что греха таить,
"перевоспитывать" его на известный лад - то за границу не пустят,
незаметно, культурненько, под благовидным предлогом, то без надобности
зарядят заслушивать на коллегии или в управлении вопрос о развитии зимних
видов спорта в республике, за кои нес он личную ответственность, то
пытались достать в мелочах - не присваивали почетных званий ребятам, за
которых он ходатайствовал, не выделяли необходимый, чаще всего импортный,
спортинвентарь и еще многое в том же духе.
Но Савченко не менялся, за свое держался цепко, хоть это упрямством
не назовешь - просто человек досконально разбирался в деле и вел линию. В
конце концов Савченко признали, потому что убедились в его
последовательности и верности делу, да и начальство в Москве сменилось -
новое не унаследовало нелюбовь к упрямцу, и с его мнением теперь
считались. Вот и сюда, в США, возглавить первую после Олимпиады в
Лос-Анджелесе делегацию, так сказать, провести разведку боем, поручили ни
кому-нибудь, а Савченко. Хотя разве это не палка о двух концах? Поездка в
неизвестное могла обернуться неприятностями, не лучше ли от них
подальше...
Разговор наш начался не с фигурного катания, как можно было ожидать,
а с происшествия в монреальском порту.
- Что там нового пишут? - поздоровавшись, первым делом спросил
Савченко.
- Ничего.
- Это уже не плохо. Я ожидал вспышку антисоветизма и разные
провокации. Но и здесь спокойно, встретили приветливо, я бы даже сказал -
подчеркнуто предупредительно. Такое впечатление, будто они чувствуют себя
виноватыми. Возможно, я пытаюсь выдать желаемое за действительное.
Начнутся состязания - поглядим. Как-никак в трех видах программы главные
соперники наших ребят - американцы, борьба будет идти между ними.
- Павел Феодосьевич, скажи мне прямо: ты веришь в возможность
свершенного Добротвором?
- Верю или нет, факт налицо. Ведь не подложили же ему эту дрянь в
чемодан, не подбросили разные там "темные силы" - сам купил, сам положил и
привез. Что тут можно ревизовать? Вопрос другой, вот он-то и не дает мне
покоя, потому что знаю Добротвора чуть ли не с пеленок. Что толкнуло его
на это?
- Или кто?
- Ну-ну, ты тоже не блефуй! - осадил меня Савченко. - Ты видел его
кулачищи, даже без перчаток? То-то, такого силой или еще чем-то не
принудишь. Тем паче, что Виктор Добротвор во всех отношениях человек
цельный и крепкий. Это я могу засвидетельствовать на любом уровне.
- Может, кому-то хотел сделать доброе дело? - Я, каюсь, не рассказал
Савченко о разговоре в холле гостиницы в Монреале с канадцем по имени Джон
Микитюк. Умолчал, потому что и сам-то толком не определился, как к новости
отнестись, какие выводы сделать и что предпринять, чтобы не наломать дров.
Ибо давно решил для себя, что разберусь в этой истории досконально и
напишу, как бы ни тяжела оказалась правда.
- Добротвор - не ребенок, он несет полную ответственность за
поступки. Несет вдвойне еще и потому, что он - Виктор Добротвор, имя его
известно в мире. - После продолжительной паузы Савченко, словно споря с
самим собой, сказал, нет, выдохнул едва слышно: - Не верю, не могу
поверить, в голове не укладывается... Чтоб Виктор Добротвор... Нет!
Разговор с Савченко происходил утром, где-то около десяти. Потом я
отправился к себе в пансион писать первый репортаж для газеты. Промучился,
считай, битых три часа, а смог выдавить две с половиной странички не
слишком интересного текста. "Впрочем, - успокаивал я себя, - о чем писать?
Соревнования не начались, никаких фактов, никакой информации, кроме самых
общих сведений да описания мест соревнований. Не разгонишься". Но скорее
всего не писалось по другой причине: из головы не шел Виктор Добротвор...
Когда в дверь осторожно постучали, я решил, что зачем-то понадобился
хозяйке, миссис Келли, и поспешно вскочил из-за стола, чтобы убрать
верхнюю одежду, брошенную на свободное кресло.
- Войдите!
- Благодарю вас, сир, - важно пробасил Серж Казанкини, вальяжный,
самодовольный и испускающий клубы дыма из верной, короткой, как браунинг,
трубки. - Обыскался тебя в пресс-центре, но увы - и след простыл. Никак
творишь?
- Привет, Серж. Сел вот кое-что записать на память, - пробормотал я,
не решившись признаться, что и впрямь писал: стыдно было за строки, что
чернели на белом листе, вставленном в "Колибри".
- Мы с тобой не конкуренты, - произнес Серж традиционную фразу,
впервые услышанную мной еще в Монреале, когда мы познакомились во время
Олимпиады-76. Она, эта фраза, как печать, скрепляющая наши деловые
отношения, и Серж никогда не позволил усомниться в ее крепости. Если
вспомнить, то я сам снабжал Казанкини информацией: и тогда, на Играх в
Монреале, он мне здорово помог, когда я разбирался с историей гибели
австралийского пловца Крэнстона, и четыре года назад здесь, в
Лейк-Плэсиде, - в деле журналиста Дика Грегори...
- Так точно.
- Послушай, мой друг, если я не ошибаюсь, ты в здешних краях не был
четыре года, не так ли?
- Четыре года и десять месяцев без нескольких дней. А что?
- Тогда извини. - Серж нахмурился, и это уже была не наигранная
суровость, к которой он любил прибегать, когда нужно было начать новую
бутылку, а ему не хотелось в одиночку браться за бокал. - Да, извини,
каждый, конечно, имеет право выбирать себе знакомых по своему разумению.
- Серж, ты начинаешь тянуть волынку, - не слишком вежливо оборвал я
его.
- Не знаю, что означает "тянуть волынку", - еще сильнее набычившись,
жестко отбрил меня Казанкини, - но скажу тебе: в Америке нужно отдавать
себе отчет, с кем имеешь дело, иначе можно вполне попасть впросак.
Особенно ежели ты приехал из страны по имени СССР.
- Да ты можешь в конце концов сказать, в чем дело? - Серж не на шутку
вывел меня из себя, что, впрочем, было делом не столь уж и сложным при
моем отвратительном настроении, что не покидало меня со времени
приземления в аэропорту "Мирабель".
- Я бегал за тобой в пресс-центре, потому что тебя разыскивал
Нью-Йорк.
- Какой Нью-Йорк? - растерялся я. - Мне никто не мог оттуда
звонить...
Тебя разыскивал человек по имени... - Серж сделал глубокомысленную
паузу и впился в меня своими итальянскими черными глазищами, словно хотел
проглотить со всеми ненаписанными репортажами из Лейк-Плэсида, - по имени
Джон Микитюк.
- Что же в этом ты узрел необычного? Известный боксер, почему я не
могу быть с ним знаком? - сказал я как можно беспечнее, хотя у самого
сердце екнуло: Джон не разыскивал бы меня без веских на то причин. Но
почему он очутился и Нью-Йорке, ведь, помнится, он и словом не обмолвился
при нашей встрече, что собирается в Штаты. Хотя... для него, профессионала
ВФБ - Всемирной Федерации бокса, - национальная принадлежность ровным
счетом ничего не значила.
- Слушай-ка, парень, - сказал Серж, и я был искренне удивлен и его
тоном, и главное - этим словечком "парень", столь распространенным в
Штатах в обращении между полицейскими и ворами. Во всяком случае я был в
этом уверен, потому что именно так обращались к преступнику или
подозреваемому доброжелательные и добродушные американские полицейские во
всех заокеанских кинодетективах, виденных мной. - Я не американец и
никогда им не стану. Для этого нужно родиться здесь, а не во Франции,
можешь мне поверить. А местные нравы и неписаные законы изучил за годы
проживания здесь совсем неплохо. Кстати, во время Игр в Лос-Анджелесе, где
я действительно был только спортивным журналистом и никем другим, мне
довелось перепробовать немало тем из местной жизни. Одна из них принесла
мне премию Ришелье - за лучший политический репортаж о гангстерах и
наркотиках. Если меня мафия не отправила на тот свет, то лишь потому, что
я иностранец и писал для французских газет, те, естественно, не читают ни
следователи Управления по борьбе с наркотиками, ни федеральные судьи,
принимающие такие дела к рассмотрению. Мне кажется, руководству мафии мои
публикации пришлись по душе - как-никак реклама их всемогущества. Так вот,
Олег, - теперь я не сомневался, что Казанкини действительно глубоко
взволнован и не пытается даже скрывать это, - человек, разыскивавший тебя,
имеет самое прямое отношение к мафии и наркотикам...
- Час от часу не легче! - вырвалось у меня. В голове все
перепуталось. Еще секунду назад четкая однозначная информация и выводы
относительно Джона Микитюка превратилась в огромную аморфную массу,
затопившую подобно раскаленной лаве мой мозг, лихорадочно пытавшийся
выбраться из сжигающей черноты.
- Вот видишь, - сказал Серж, не догадываясь, что мы думаем о разных
вещах.
- Я познакомился с Джоном два дня назад в Монреале. Прекрасный боксер
и...
- Боксер он, что и говорить, от бога, - согласился Серж Казанкини. -
Но здесь нет просто хороших и плохих боксеров, есть люди N, люди NN, люди
R и так далее. Мафия давно и прочно держит бокс в своих руках, и тут
никакой новости нет.
- Ты уверен, что Микитюк - один из людей N или R?
- Даю голову на отсечение! - жарко выпалил Казанкини.
Я молчал, не зная, что сказать. Мне меньше всего хотелось, чтобы Серж
- да, да, мой друг, славный честный толстяк из "Франс Пресс", человек,
руководствующийся в жизни довольно устаревшими с точки зрения современной
морали такими понятиями, как совесть и порядочность, - чтобы он узнал эту
историю с Виктором Добротвором. Мне было горько за Виктора, и все тут!
Впрочем, с другой стороны, я был уверен, как в себе, что Серж
Казанкини, даже получи он приказ от заведующего корреспондентской сетью
агентства, даже от самого директора - человека, власть которого можно
сравнить лишь с властью президента Франции, никогда не написал бы пасквиль
или вообще не коснулся этой темы, если я попросил бы его. "Но, - сказал я
сам себе, - Серж ведь может получить полную информацию из газет - здешних
газет, так не будет ли мое молчание выглядеть, как секрет Полишинеля?"
Я коротко поведал Сержу Казанкини о происшествии и моей оценке
случившегося.
- Я видел телевизионную передачу, - подтвердил мои предположения
Серж. - Но я на твоем месте не спешил бы с категорическими выводами. Люди,
познавшие славу и деньги, хотят еще больше славы и еще больше денег. Таков
непреложный закон жизни. Не спорь, не спорь со мной! - вскричал Казанкини.
- Я наперед знаю, что ты мне возразишь: вы - другие, вы - самые честные,
вы - самые лучшие. Согласен, заранее согласен, что у вас иной устрой
общества и потому многое у вас - не станем сейчас рассматривать с точки
зрения абсолютности тех или иных положений! - не так, как у нас, на
Западе. Но ты должен согласиться: нельзя жить в обществе и быть свободным
от него - так, кажется, сказал кто-то из великих. Мы все живем в одном
человеческом сообществе, и у нас есть общие для всех - писаные и неписаные
- законы...
- Ты ударился в философию, и я никак не возьму в толк, что ты хочешь
сказать? Пожалуйста, попроще и пояснее, ведь я - бывший спортсмен, а как
ты сам изволил выразиться однажды, нет ничего проще мыслительного аппарата
спортсмена: куда, как и зачем - вот три определяющих его поведение...
- Я вижу, ты и впрямь мало что почерпнул с тех пор, как оставил свое
ныряние! - Серж выпустил пар и уже спокойнее сказал: - Я просто хотел
предостеречь тебя от поспешных и необдуманных действий. И еще - если ты,
да, да, если ты согласишься на это! - располагай мною, как хочешь.
- Мы ведь с тобой не конкуренты, Серж!
- Тогда через два-три дня ты будешь знать о Микитюке больше, чем
записано в тайных анналах федерального ведомства по налогам, а уж оно -
о-ля-ля - знает о каждом все!
- Хвалилась синица море зажечь... Каким образом? Не станешь же ты
шпионить за ним? - Я прикинулся простачком - уж очень мне не терпелось
подзадорить моего друга, завести его, что, впрочем, было не так и сложно.
- Ты недооцениваешь мои связи! - взорвался Серж и, выпятив грудь, как
галльский петух, бросал на меня убийственные взгляды. - Думаешь, я свои
репортажи о мафии списывал из местных газет? О ля-ля! У меня были
собственные источники информации! Заметь, ни единый факт не был
опровергнут, а это кое-что да значит, смею тебя уверить. Я потребую, -
Серж встал из кресла, ему не хватало разве что треуголки и большого пальца
правой руки, засунутого за лацкан сюртука для полного сходства, - чтобы
мне доставили исчерпывающую информацию о твоем дружке. И как можно скорее!
Вечером, когда за окном разлился серебристо-голубой свет луны и тени
вековых сосен, росших на берегу озера, вытянулись в четкий, почти
физически ощутимый частокол, а тишина затопила округу, как весеннее
половодье затапливает пойму реки, я устроился у телевизора, отдыхая после
довольно-таки напряженного трудового дня. В блокноте у меня было по
меньшей мере два стоящих факта, первородность их не вызывала сомнений, а
это наполняло душу репортера если не лихой гордостью, то по меньшей мере
ощущением, что ты не напрасно жуешь жесткий журналистский хлеб. Первый
факт поначалу вызвал у меня немалые колебания, ибо показался
фантастическим на фоне событий нынешнего года. Если антисоветская муть,
поднятая накануне Игр в Лос-Анджелесе, давно улеглась, то шовинистический
бум, рожденный эйфорией неисчислимых, невиданных за последних полвека
побед американцев на Играх, девятым валом накатывался со страниц
многочисленных газет и журналов, с экранов кино и телевизоров. Наряду с
широкой распродажей наборов одежды "Тайгера", японских автомобилей и
гонконгских часов, домов, рубашек, парфюмерных наборов, "освященных"
именами чемпионов и чемпионок, беззастенчиво продавались и американские
"ценности" - свобода личности, "величайшие" преимущества как в
экономической, так и культурной жизни и еще многое другое, что в иных
странах, даже близких Америке по духу, еще и нынче остается пусть
формальным, но символом добропорядочности и национального характера. И не
было упущено ни единого случая подчеркнуть, что именно эти ценности
помогли американцам снова занять свое место самой великой нации в мире.
Америка, казалось, освободилась от летаргического сна и не желала слышать
ни о ком и ни о чем другом, как лишь об американском!
И тем неожиданнее было узнать, что есть в Штатах человек, миллионер и
бизнесмен, собравшийся предложить раз в четыре года проводить состязания -
да еще и на коммерческой основе - сборных США и СССР практически по всем
олимпийским видам спорта. Причем первый раз он хотел бы увидеть такие
состязания в Москве в ближайшие два года. Традиционные матчевые встречи
сборных по легкой атлетике, плаванию, борьбе бывали и раньше, но чтоб
свести в одном состязании сотни спортсменов - трудно было даже поверить в
реальность подобного. Если же учесть, что этот миллионер был владельцем
независимой и весьма распространенной и популярной в Штатах телесети и
намеревался показать соревнования из Москвы приблизительно 25-30 миллионам
американцев, то идея сама по себе выглядела грандиозной. В наш
перенасыщенный ядерными боеголовками и недоверием друг к другу век
выступить, с подобным предложением в стране, где сам президент редко
упускал случай обвинить нашу страну во всех смертных грехах, для такого
шага нужны были немалая смелость и предельная честность в намерениях.
Такой человек нашелся, мы беседовали почти два часа. Потом он
пригласил меня отобедать с ним, и мы укатили высоко в горы, где снег уже
лежал толстым, плотным покровом. Мы отлично провели время на высоте почти
в две тысячи метров над уровнем моря, сидя на отапливаемой веранде
крошечного ресторанчика над безбрежным простором гор и лесов.
Американец, назовем его Н., он пока не хотел, чтоб раньше срока его
идея стала достоянием черных воронов, коих немало в здешней журналистике,
способных угробить дело на корню, верил в возможность налаживания новых,
добрососедских отношений между нашими народами. И спорт виделся ему
наиболее приемлемым на данном отрезке времени.
Н. - ему не больше 47-48 лет, во всяком случае, внешне ему больше не
дашь, подтянутый, энергичный, как большинство деловых американцев, с
которыми мне доводилось встречаться, - был, как и положено хозяину,
раскован, и, честное слово, между нами не стояли ни наши противоположные
политические системы, ни диаметрально отличающиеся экономические основы,
не было ни недоговоренностей, ни предубеждений: мы говорили на одном,
понятном (независимо, как он называется - русский, английский, немецкий)
языке - на человеческом языке, Пусть простят мне твердолобые блюстители
первородной чистоты наших убеждений и идей, но, право же, мне, коммунисту,
не претило разговаривать с миллионером и эксплуататором - с точки зрения
политэкономии капитализма Н. был типичным эксплуататором, живущим за счет
прибавочной стоимости, наработанной рабочими, трудившимися на его фабриках
и в студиях, - не только не претило, но и было полезно во многих
отношениях. Ибо все познается в сравнении. И это отнюдь не мешает тебе
оставаться тем, кто ты есть, по зато помогает лучше увидеть себя и свои
сильные и слабые стороны.
Это была первая новость, добытая мной.
Не менее любопытным было и сообщение, касавшееся пока что тайного,
необъявленного соглашения между некоторыми международными спортивными
федерациями и могущественными межнациональными корпорациями о "подкормке"
спортивных "звезд". Здесь пахло явным сползанием с позиций любительства.
"Не мытьем, так катанием, но они таки приберут Олимпийские игры к рукам",
- суммировал нашу беседу шведский тренер по фигурному катанию, поведавший
мне эту новость. Нильстрэм вообще-то долгое время был хоккейным
наставником "Эстерлунда" - одного из сильнейших скандинавских хоккейных
клубов, мы-то и сошлись с ним еще в Гетеборге, в 1981 году, на чемпионате
мира по хоккею. А вот теперь я узнал, что мой знакомец поменял амплуа и
подвизается... наставником молодежной сборной страны по фигурному катанию.
"Мне надоело выкармливать корову, которую регулярно доят то канадцы, то
американцы, - объяснил Нильстрэм свое неожиданное решение покинуть хоккей.
- Стоит лишь появиться талантливому парнишке, как его тут же сманивают за
океан, - где еще можно оторвать такую деньгу? А я в душе остался
старомодным любителем спорта, доброго, старого спорта, когда получали
удовольствие от самого выступления, а не от того, сколько тебе за это
заплатят!"
Эти факты, как, впрочем, и самоотверженная преданность Сержа
Казанкини, взявшегося помогать мне, лишний раз подтвердила незыблемую
старинную истину: не имей сто рублей, а имей сто друзей...
Когда в дверь без стука (ключ, вопреки принятым здесь нормам, я
оставил на противоположной стороне) вошел Павел Феодосьевич Савченко, я
обрадовался ему искренне: он, как никто другой, обладал даром душевного
врачевания, хотя, кажется, и не догадывался об этом.
- Милая старушка у тебя, - пожаловался Павел Феодосьевич вместо
приветствия. - За пять минут, пока я торчал за входной дверью, она
выспросила у меня чуть не полную биографию. Мне даже довелось уверить ее,
что я не курю дешевых сигар и вообще предпочитаю лимонад виски и пиву. Что
же касается твоей личности, то пришлось поломать голову, вспоминая, в чем
ты был одет в последний раз и есть ли у тебя усы, а если есть, то какого
цвета... С моим-то английским! Я с трудом удовлетворил ее запросы и мне
отперли входную дверь. - Говоря это, Савченко по-хозяйски спокойно
разделся, в отличие от меня не бросил на кресло форменную - синюю с
красным - куртку с золотым Гербом СССР над сердцем, а аккуратно повесил на
плечики в шкаф. Он причесал редкие светлые волосы и, лишь в последний раз
взглянув в зеркало и убедившись, что у него полный порядок на голове,
опустился в кресло.
Я слегка притронулся к пульту, и экран "Сони" тут же почернел.
- Вот и прекрасно! - одобрил мои действия Савченко и без перехода уже
озабоченно сказал: - Сегодня разговаривал с Москвой, с комитетом, там, как
я понял, просто рвут и мечут. Думаю, что Добротвору будет худо. Скорее
всего пожизненная дисквалификация. Да и все звания снимут...
- Погоди, с этим нужно хорошенько разобраться. А если провокация?
- Суд был, и судили советского спортсмена. Тебе этого мало? И за
меньшие проступки наказывали на полную катушку. Правильно наказывали! Хотя
нужно в таких случаях строже спрашивать и с наставников да руководителей:
если человек идет к яме, то не в пустыне, а среди других людей, и
удержать, помочь ему избавиться от недуга - их прямая обязанность. Я уже
не говорю о партийном, да и просто человеческом долге. Мы же в последние
годы видим одни достижения - медали, рекорды, а что в душе рекордсменов и
чемпионов деется, никого не интересует. В спорте стало много "звезд" и
поубавилось настоящих людей, которых не стыдно выпускать в жизнь.
- Как раз Виктора Добротвора в подобном не обвинишь...
- До нынешней поездки в Канаду, - прервал меня Савченко и без
перехода спросил: - Я буду ночью разговаривать с Киевом, чего передать
тебе домой?
- Скажи Наташке, что у меня все о'кей!
- Не густо.
- Она поймет. У нас свой код.
- Ну, разве что... Как ты думаешь, - после небольшой паузы спросил
Савченко, - не заломают судьи наших ребят? После Лос-Анджелеса у них все
тут окончательно распоясались, мне наш переводчик читал кое-что из местной
прессы... гады, да и только. Мне не хотелось бы, чтобы мои мальчишки и
девчонки увидели, что спорт бывает, к сожалению, не праздником
справедливости, а шабашем ведьм... На юные характеры такая
несправедливость может обрушиться тяжким бременем. Судьи ведь кто - все из
их лагеря, только двое, пожалуй, могут быть беспристрастны - венгр и
финка.
- Я уверен в обратном: судьи будут максимально лояльны к нам,
особенно американцы. Как вас встретили здесь - разместили, какие условия
для тренировки?
- На высшем уровне... - В голосе Савченко пробилось удивление не
удивление, но какая-то растерянность. - Только я как-то не придал этому
значения. Ведь впрямь никаких претензий не предъявишь: поселили лучше, чем
сами американцы живут, для тренировок определили время, как и для своих, -
самое что ни есть удобное и приближенное ко времени состязаний, спрашивают
уже с утра - не нужно ли чего. Даже в Нью-Йорк экскурсию предлагали... Вот
тебе и на! Нет, вы, журналисты, свой хлеб не зря жуете! - рассмеялся
Савченко. - Снял ты камень с души. Если же все и впрямь будет по-твоему,
проси что хочешь!
- Ловлю на слове, Павел Феодосьевич!
- Ну-ну, не зарывайся...
- Паша, - обратился я к Савченко по имени: делалось это в редчайших
случаях, хотя мы и были старыми и верными друзьями. - Паша, ты можешь мне
пообещать, что сделаешь возможное и невозможное, чтобы разбирательство
дела Добротвора было максимально беспристрастным?
- Это ты уже загнул, я же говорил - не зарывайся. Он - сборник,
судить его будут в Москве, в комитете достаточно компетентных и
справедливых людей...
- В этом хотелось бы удостовериться. Боюсь, однако, что никто не
захочет вникнуть в суть, доискаться до причин. А разве это не важно -
добраться до корней, до истоков, как и почему известный атлет, человек с
чистой биографией мог пасть так низко? Кто виноват - он один или есть еще
и соучастники? Ведь если такое случилось, нужно сделать выводы не только
по конкретному случаю, а увидеть явление, ведь с ним-то, явлением, и нужно
нещадно во имя чистоты советского спорта, наших устоев бороться!
- Умерь свой пыл! Причины... следствия... Ты что, с луны свалился?
Кто же это станет доискиваться до корней, эдак ведь самому себе и своей
сладкой жизни собственными руками яму можно выкопать. Занесло тебя...
- Отчего же это - занесло? - Я кинулся в драчку. - Разве вы и ты в
частности - не живете за счет спортсменов? Разве ты, Павел Феодосьевич,
тренируешься по шесть часов ежедневно, гробишь - будем откровенны -
собственное здоровье во имя рекорда или золотой медали, что может потерять
свой блеск уже завтра, потому что появится более сильный или талантливый,
разве ты видишь свою жену и детей в короткие перерывы между сборами и
новыми сборами, между состязаниями и поездками, разве вы отказываете себе
во всем - даже в полноценной учебе, своем будущем - и все во имя того,
чтобы на флагштоке под звуки Государственного Гимна поднимался наш красный
стяг? Да можно ли так легко списывать спортсмена?
- Говори, говори...
- Могу тебе со всей определенностью заявить: я докопаюсь до истоков
этой истории, но рядом с Виктором Добротвором, если он окажется виновен,
будут и его тренеры, и работники комитета. Словом, те, кто к нему лично и
к этому виду спорта имел непосредственное отношение. Вещи, Паша, нужно...
пора начинать называть своими именами! Во всяком случае так я понял
Андропова, пусть он даже не успел сказать до конца все, что намеревался.
Да вспомни, Павел Феодосьевич, свое время, когда ты плавал! Ты учился в
инфизкульте и, кроме стипендии - студенческой, а не комитетской, - не
получал ни гроша. Разве не ты плавал - громко сказано - мучился! - в
крошечном, вечно переполненном бассейне на Красноармейской, съев перед
этим полбуханки черного хлеба... без масла? У тебя не было ни плавок
"Арена", ни очков, предохранявших глаза от убийственной концентрации хлора
в воде, а ты был счастлив, когда удавалось побить рекорд. Вспомни Анатолия
Драпея, Юру Коропа, Колю Корниенко - изувеченных войной, но сохранивших
столько чистоты и любви к спорту. Ведь плавали не за деньги, не за блага и
иностранные шмотки, что же случилось теперь?!
- Не хуже меня знаешь, что случилось. - Савченко хмурился, и только
умение держать себя в руках спасало меня от его ярости. А разве мне
сладко, если эти мысли давно будоражили душу, заставляли искать выход и не
находить его: уж больно крепкой, и не только на вид, оказалась "стена"
современного "большого спорта", как стали именовать все, что происходило
на уровне сборных. Причем, что самое поразительное: никто не афишировал
эти изменения, никто не объявлял официально об их утверждении в роли
неписаных, но скрупулезно соблюдаемых законов; и худо тому, кто попытался
воспротивиться их дурному влиянию, отступника, кем бы он ни был -
"звездой" или спортивным функционером, - если не стирали в порошок, то
навсегда удаляли из "высоких сфер". На собраниях сборных куда чаще
твердили о необходимости - любой ценой! - добиться победы в тех или иных
состязаниях, чем о таких понятиях, как "честность", "порядочность",
"цельность физического и морального совершенства".
- Извини. Извини за тон. Что же касается сути, я не отказываюсь от
своих слов. Напраслину возводить не хотел.
- Брось извиняться. Ты прав. Я мог бы добавить еще кое-что из этого
же ряда: взятки, даваемые за право попасть в сборную и поехать за рубеж,
тайные валютные аферы, прикрываемые во имя ложно понятой престижности
нашей профессии, бессердечие по отношению к "звездам", чей блеск остался в
прошлом, протекционизм, сувениры, коими одаривают спортивных начальников
подчиненные... Как следствие - падение престижности и привлекательности
спорта, ведь мы сдаем свои позиции на мировой арене потому, что узок выбор
талантов, кубертеновская "пирамида" оказалась перевернутой "на голову"...
И многое другое. Да, еще проблема: считается, что нынешним спортом можно
руководить без специального образования...
- Но это же не может продолжаться вечно! Нужно ломать эти негодные, с
позволения сказать, традиции!
- Вкусив сладкого, не захочешь горького... Одно я тебе обещаю твердо:
разбирательство поступка Виктора Добротвора будет беспристрастным и
глубоким. Даю тебе слово...
6
Вечером, когда в сонном воздухе снов поплыли снежинки, гулкая тишина,
что случается только в горах зимой, окутала и Лейк-Плэсид, и дальние
берега озера, где громоздились высоченные ели, вползла и в мою комнату на
втором этаже.
События недавних дней как-то отстранились, отодвинулись в сторону, и
"персональная ЭВМ", а попросту - память выносила на поверхность то далекое
прошлое, то вдруг подносила картины совсем недавние, рисовала живые лица.
Но чем бессистемнее выглядели воспоминания, тем явственнее выстраивались
они в ряд закономерностей, однотемность их уже не вызывала сомнений, и
хотел я того или нет - вернулся в прошлое, что, казалось, кануло в Лету.
Я отчетливо представил темную комнату - бунгало Дика Грегори, и тут
же гулко забилось сердце, совсем как тогда, когда я включил свет и увидел
своего друга мертвым. И ужас охватил меня тогда, и заставил враз ощутить
себя одиноким и беззащитным перед лицом неведомой опасности, что уже
уничтожила этого-сильного, волевого и умного человека, умевшего избегать
Сциллы и Харибды в бурном море политических течений американской жизни. Но
он, Дин Грегори, осмелился заглянуть в их тайны - и блестящий, я бы даже
сказал, в чем-то откровенно циничный, когда дело касалось сенсации,
журналист был уничтожен без предупреждения.
Не знаю почему, но тень той четырехлетней давности истории коснулась
меня ледяным дыханием, и я почему-то с тревогой и беспокойством подумал о
Серже Казанкини, взявшемся мне помогать, и о Джоне Микитюке, хотя, если
верить информации французского репортера, мне скорее нужно было опасаться
боксера, а не беспокоиться о его здравии.
Мне не писалось. Быстро одевшись, я вышел под снег, и мягкие, нежные
капельки заскользили по лицу, охлаждая горящую кожу.
Мейн-стрит была ярко освещена рекламой и светом витрин, но люди
попадались редко, одиночки. Тем не менее я поспешил свернуть в первый же
переулочек, ведущий к озеру, и зашагал вдоль темных, дышащих туманом волн.
Сколько бродил - не помню, но мысли крутились вокруг да около все той
же заклятой темы, а решение так и не выкристаллизовалось. Словом,
возвратился я к себе в пансион еще более растревоженным, и скрыть это
состояние мне не удалось. Миссис Келли (мы с ней столкнулись в прихожей)
всплеснула руками и обеспокоенно спросила, не заболел ли я. Мне ничего не
оставалось, как заверить хозяйку, что чувствую себя превосходно.
Миссис Келли пообещала приготовить чай на калине и лишь тогда сказала
то, с чего нужно было начинать.
- К вам все добивались по телефону из Нью-Йорка, - в голосе ее
прорвалось недовольство, и я отнес это на свой счет: вот, мол, человек
трезвонит весь вечер, а вы шляетесь под снегом по такой ненастной погоде
неизвестно где. - Он просил вас быть у себя в полночь, ему крайне нужно с
вами поговорить.
- Мужчина?
- А кто же еще мог быть так поздно? - удивленно всплеснула руками
миссис Келли, и я чуть было не расхохотался, но вовремя сообразил, что ее
пуританизм - осколок "доисторического" прошлого человечества и его нужно
лелеять и холить, дабы не забывать, что существовали времена, когда
мужчины снимали шляпы при виде женщины, уступали ей место в конке,
целовали руку, чтобы засвидетельствовать свое почтение, приносили цветы,
когда являлись на свидание, и спрашивали по утрам: "Как ты спала,
дорогая?" Помнить, чтобы окончательно не смириться со всеобщей женской
эмансипацией и равенством, которые для нас, мужчин, при всей
привлекательности подобного положения означали бы бесследно и навсегда
утратить способность быть опорой и надеждой слабого пола...
- Спасибо, миссис Келли, это очень любезно с вашей стороны, -
улыбнувшись, поблагодарил я хозяйку, и она, расцвев, уплыла к себе в
просторную угловую комнату, где вместе с ней обитали жирный, самодовольный
пушистый серый кот и черная, словно из преисподней, гладкошерстная
собачонка с умным, почти человеческим взглядом выпуклых глаз.
Но прежде чем я услышал звонок из Нью-Йорка - не стану скрывать,
ожидал его с волнением и опасением услышать что-то неприятное, - объявился
Серж Казанкини.
- Хелло, Олег, я чертовски надрался, но ты не спеши ругать меня, это
все ради тебя и твоего дела, чтобы мне провалиться вместе с этим проклятым
креслом, из коего я не могу выбраться, считай, полдня, и пью, хоть ты и
осуждаешь меня, знаю, но ты не прав, когда старый Казанкини, впрочем, не
такой уж старый, как тебе хотелось бы, женщины так просто заглядываются на
меня, когда... когда... - Серж замолк, словно в кожухе "максима" враз
испарилась вода и он захлебнулся в собственной пене. - Олег, это ты, Олег?
- Голос и скороговорка выдавали, что мой друг изрядно "нарушил режим" и
что ожидать чего-то толкового от него не приходится. Но я ошибся - Серж
умел пить и оставаться трезвым, когда надо было быть трезвым. - Олег, черт
побери, я действительно пил потому, что нужно было кое с кем поговорить по
душам, а души у них раскрываются только после изрядного набора...
Прости... - Язык его снова стал заплетаться, и я подумал, что он положит
трубку, а если не сделает этого сам, то положу трубку я здесь, в
Лейк-Плэсиде. Однако после короткого передыха Серж уже четко сказал: - Я
тут действительно кое-что раскопал, отчего можно сразу протрезветь, Олег.
Вот тебе мой совет: держись от этой истории подальше. Подальше! Ты понял
меня?
- Понял, Серж. Когда ты вернешься в Лейк-Плэсид?
- Послезавтра, а может, если не успею выполнить срочное задание шефа,
через три-четыре дня. Но, послушай, заруби у себя на носу: держись
подальше от этого дела, а от того парня - ты догадываешься, о ком я
говорю, - еще дальше!
- Будь здоров, Серж. Спасибо и спокойной ночи. Ты тоже... ну, словом,
не лезь куда не следует. - Мне хотелось добавить: "Помни Дика Грегори", но
я сдержался - не телефонный это разговор, хотя и маловероятно, чтоб
Казанкини подслушивали. Да береженого и бог бережет...
- Что намереваешься делать? - не унимался Серж.
- Сейчас - спать, завтра - работать на соревнованиях.
- Хорошо тебе, - искренне позавидовал Серж, - а мне еще торчать в
кресле до утра - эти ребята не любят, когда в бутылках остается хоть капля
спиртного... Нет, ты не бойся, их здесь нет - они сбежали перекусить, а я,
ты знаешь, не закусываю, у нас во Франции это не принято. О ля-ля, Олег,
пусть тебе приснится Мэрилин Монро или... Жан Габен...
Серж Казанкини бросил трубку, и в комнате воцарилась тревожная
пустота. Что раскопал этот пронырливый толстячок, и почему мне следует
опасаться Микитюка? Вряд ли Серж сгущал краски, это не в его правилах, а
уж трусливым никак не назовешь, это тоже не подлежит сомнению. Значит...
Впрочем, нечего ломать голову в догадках, когда через несколько дней Серж
сам расскажет подробности. Вот только как мне быть с Микитюком, ведь с
минуты на минуту должен позвонить Джон?
Я не успел собраться с мыслями, когда снова мягко зазвонил телефон.
Розовая трубка притягивала к себе, звала взять, вернее, обнять ее пальцами
нежно и страстно, так совершенно изваял ее неизвестный дизайнер, но я
колебался. Как и что скажу Джону? Врать и темнить никогда не умел, и
потому врагов и недоброжелателей у меня всегда было больше, чем можно было
иметь при разумном, взвешенном отношении к разным людям и их поступкам. Не
хотелось двоедушничать с парнем, тем более что он мне приглянулся, вызвал
доверие после первой нашей встречи.
"Может, просто не поднимать трубку, и баста? Нет дома, что тут
поделаешь?" - мелькнула предательская мыслишка.
- Да, - твердо сказал я в следующую секунду. - Я слушаю вас.
- Это мистер Олех Романько?
- Я.
- Здесь Джон Микитюк. Я разыскиваю вас два дня.
- Я слушаю вас, Джон.
- Мне есть что вам рассказать новое, и я хочу встретиться с вами.
- Мы же уславливались - я буду в Монреале, и вы знаете, где найти мои
координаты.
- Нет, это может быть поздно! Очень поздно.
- Увы, ничем помочь не могу ни вам, Джон, ни себе. С завтрашнего дня
я буду полностью привязан к соревнованиям.
- Вы... вы не можете свободно говорить, мистер Романько? -
встревожился Микитюк, уловив в моем голосе сдержанность, если не сказать -
ледяное равнодушие.
- Отчего же, я один в комнате...
- Тогда... тогда я не понимаю вас... Разве та история вас больше не
интересует? Ведь вы высказали такую озабоченность при встрече...
- Джон, - сказал я как можно доброжелательнее, - помню, но, право же,
закрутился - интервью, тренировки, знакомства, старые друзья и тому
подобное. Давайте перенесем разговор на позже, когда встретимся в
Монреале. К тому времени, верно, многое прояснится.
- Прояснится, что прояснится? Вы тоже что-то узнали?
- Джон, вы прекрасный боксер и человек, вызывающий у меня уважение, и
я благодарен вам за доброе содействие, но, право же, у меня как-то пропал
интерес к этой истории. Забудем, а? - Я с ужасом ловил себя на том, что
вольно или невольно веду себя так, как рекомендовал мне Казанкини, а ведь
это не мой стиль, я никогда не предпринимаю никаких действий, прежде чем
сам не удостоверюсь в истинности того или иного факта. Неужто я испугался
скрытой угрозы, содержавшейся в словах Казанкини?
- Мистер Романько, - голос Микитюка заметно посуровел, и я представил
лицо парня - черные глаза вспыхнули яростным огнем, челюсти сжались до
зубовного скрежета, - то, что я намерен рассказать, нужно прежде всего
вам. По крайней мере ваша воля распорядиться информацией по своему
усмотрению.
Извините, Джон. Мы договорились встретиться в Монреале. Благодарю вас
за звонок. Прощайте.
Да, Серж Казанкини, будь он рядом со мной, потирал бы руки от
удовлетворения: я вел себя, как послушный мальчишка-пятиклассник,
застигнутый учителем за списыванием уроков и беспрекословно соглашавшийся
со всем, что ему твердили...
Не всегда в жизни удается уберечься от неожиданных даже для тебя
самого решений.
7
Не всегда...
Это случилось накануне чемпионата Европы.
Мне прежде не доводилось выступать в Италии, и Рим виделся не одной
лишь счастливой возможностью восстановить престиж, подупавший в глазах
тренеров сборной, да и осмелевших до дерзости соперников после трех
обиднейших проигрышей, в том числе и на чемпионате страны; я спал и видел
себя под стенами древнего Коллизея, где некогда сражался Спартак; я
мысленно бродил по Форуму и опускал разгоряченные ладони в прохладные
струи фонтана Треви, стоял на площади перед собором Святого Павла, словом,
помимо спортивного интереса, предстоявший чемпионат континента обещал
массу неповторимых впечатлений. Масла в огонь подлил и сам Захарий - так
между собой величали мы в сборной генерала Захария Павловича Фирсова,
бессменного председателя Всесоюзной федерации плавания и непременного
руководителя команды в зарубежных поездках. Прямой и длинный - настоящая
коломенская верста, в своем неизменном форменном блайзере члена
руководства ФИНА, уверенный в себе и потому чуть-чуть напыщенный, он
бросил фразу, заставившую кандидатов в сборную, в том числе и меня,
буквально задрожать: "А затем, ребятки, коли золотыми медалями не
поступитесь, обещаю вам Везувий и Помпеи. Помните: "И был последний день
Помпеи для русской кисти первым днем"? Но-но, только при условии отличного
выступления в целом, командой!"
"Я покорю тебя, Рим!" - твердил я себе, когда плыть было уже
невмоготу, а новый тренер (моя постоянная наставница Ольга Федоровна, как
и положено периферийному специалисту, осталась дома), как надсмотрщик (ему
только хлыста для полного сходства не хватало), наотмашь хлестал и хлестал
меня словами. "Вы что, молодой человек, всерьез рассчитываете с такими
результатами попасть на Европу?" Или: "Работать нужно так, чтоб соленый
пот в воде глаза ел!" Или еще похлеще: "Боже, и как там на Украине пловцов
тренируют?" Меня раздирала злость, я взрывался, как перегретый чайник, а
секунды становились все хуже, все безнадежнее, и шансы мои убывали
быстрее, чем шагреневая кожа у скупца. Чего только не делал: пил настойку
лимонника (в те славные времена мы не ведали никаких "ускорителей" - ни
запрещенных, ни официально рекомендованных лабораторией какого-то там
авиационного НИИ и предназначенных для летчиков-высотников), давился
аскорбинкой с витамином С, через день вылеживал часами под ловкими руками
Жоры, массажиста сборной (а Жоре перевалило за 40), до изнеможения парился
и на ночь принимал элениум. Врач составлял картину по тестам и разводил
руками: по показателям я был чуть ли не лучше всех в сборной подготовлен
физически.
Он однажды заикнулся моему наставнику, что нужно бы Романько, в его
же интересах, дать передышку, эдакий незапланированный тайм-аут в
тренинге. Нужно было видеть зверское выражение тренера, услышавшего такую
беспардонную крамолу. "Да ему и спать в воде нужно, он ведь расходует одну
тысячную энергии, а вы - отдых!" - рявкнул он, чем поверг
тихоню-интеллигента, без году неделя в сборной, в такую панику, что, если
не ошибаюсь, врач ни ко мне, ни к кому другому несколько дней подступиться
не решался.
Что и говорить, такая обстановка не способствовала творчеству. Я
видеть не мог своего непрошеного наставника и ежедневно писал длиннейшие
письма-исповеди Ольге Федоровне, изливая душу, и это было единственное,
что еще как-то поддерживало меня на поверхности.
Чем ближе придвигался Рим, тем труднее становилось заставлять себя
дважды в день прыгать в прохладную голубую воду и крутиться от бортика к
бортику, не поднимая головы, чтоб не видеть и не слышать тренера. Он,
однако, не остался в долгу: явился в бассейн с мощным мегафоном, и теперь
его сентенции стали слышны едва ль не в противоположном конце маленького
уютного Ужгорода, где отаборилась наша команда.
Я стал избегать даже ребят.
За два дня до отъезда в Москву мы вышли на старты официальной
международной встречи СССР - ГДР.
Не стоит говорить, что в первый день я едва добрался до финиша, а
результат был таким оглушающе низким, что, без сомнений, вопрос о поездке
в Рим отпал сам собой. Заметно приободрились мои постоянные конкуренты -
Сашка Головченко, талантливый молодой крепыш с мертвой хваткой на
последних метрах дистанции, из которой мне и прежде удавалось вырываться с
невероятнейшим напряжением, и Харис Абдулов, жгучий красавец, молчун, себе
на уме, с мощными просто-таки ногами-пружинами, буквально выталкивавшими
его вперед (Харис родился в ауле под Сочи и в детстве лето напролет пас
коз в горах, вот оттуда и его знаменитый жим). Был еще парнишка из
Ленинграда, но он не шел в счет - совсем зеленый, его время наступит не
раньше, чем через два-три года, да и то, если к тому времени Абдулов с
Головченко сойдут с голубой дорожки.
И выбрался из воды, буквально отполз в сторонку и плюхнулся навзничь
на густую, теплую траву, подставив лицо солнцу. Хоть убей, я не знал,
почему не плыву.
- Олежек, привет, - услышал я, но глаза не открыл: мне никого не
хотелось видеть в ту минуту. Но человек не исчез. - Олежек, это я,
Ласло...
Теперь я узнал: местный парень, тоже пловец-брассист, как и я, но
дальше первого разряда не дошел и бросил спорт. Внутри в нем, однако, жило
неудовлетворенное желание плавать, и он тянулся к нам и проводил время в
бассейне с нами, дисциплинированно являясь на утренние и вечерние занятия.
Мы с ним быстро сошлись, он пригласил однажды к себе домой - его родители,
занимавшие не последнее место в местной административной иерархии, владели
огромным, мне до того не приходилось видеть ничего подобного, особняком в
три этажа с десятком комнат на пятерых. Плюс собственный виноградник и
замшелый подвал с дубовыми бочками, ухоженный сад и огород, куры, свиньи и
овцы, пасшиеся на Верховине у дальнего родственника. Цветной телевизор,
японская стереосистема (видео тогда еще не нашло распространения среди
наших зажиточных граждан), беспредельное поклонение единственному сыну -
надежде и опоре. Не это ли стало причиной, почему парень так рано забросил
спорт: слишком много существовало соблазнов, не требовавших никаких
усилий...
Но Ласло оказался добрым, покладистым и необидчивым. За мной он ходил
по пятам с первого появления сборной в бассейне. Я привык к нему, он стал
моей тенью и был к тому же полезен - был аборигеном и умел самозабвенно
слушать, о чем бы я не болтал.
- Видел, как плыл?
- Видел... - Голос Ласло прозвучал так грустно, что это неожиданно
рассмешило меня: я был зол на весь мир, на себя, в первую очередь,
конечно, а тут человек убит горем... моим горем.
- Концы. Завтра скажу, что болен, и - айда домой. Отдыхать.
- Не выйдешь на старт? - Мое откровение совсем раздавило Ласло.
- Не-е... - Я все еще лежал с закрытыми глазами.
- А как же... тут ходят, чтоб увидеть тебя, как ты плывешь...
- Смотреть не на что, разве тебе не ясно!
- Видел... А может, еще рискнешь?
- Не-е...
- Жаль.
- Ласло, а, Ласло, что если нам нынче куда-нибудь закатиться и
поплясать под скрипочку цыгана Миши? - Я открыл глаза, приподнялся на
локтях. - Знакомые девушки у тебя, надеюсь, есть?
- С этим без проблем. А что? - У Ласло плохое настроение долго не
гостило. - Не век же вкалывать человеку? Я понял его перемену и не осудил:
показаться в ресторане в обществе чемпиона и рекордсмена, знакомые от
зависти завянут... Мне же было все равно.
Я понимал, что совершаю непоправимую ошибку, и тот же мой нынешний
наставник будет прав, тысячу раз прав, когда скажет, что Романько - не
спортсмен, ему место на трибуне среди зрителей. Многолетний опыт
тренировок и самоограничений, мое второе "я", действовавшее и рассуждавшее
примитивнее с точки зрения обычной человеческой логики (ведь Николай
Михайлович Амосов однажды высказал твердое убеждение, что поступками
человека руководят две силы: желание получать удовольствия и желание
всячески избегать неприятностей), требовало еще сильнее зажать
прекраснодушную слабость в железных тисках дисциплины и плавать, плавать и
плавать.
Но я уже доплавался, как говорится, до ручки: последние два года
работал как заведенный, отказывая себе буквально во всем. Мне нужно,
непременно нужно было доказать себе самому, а потом уже ей, наставнику,
что я - еще не выжатый лимон. И чем хуже складывалось мое положение в
бассейне и дома, тем упрямее принуждал себя на тренировках. "Однако и на
старуху бывает проруха, - признался я сам себе. - И пора факты
воспринимать такими, какими они есть в действительности..."
А вслух произнес:
- Ласло, будь добр, подойди к старшему тренеру и скажи, что ты хочешь
пригласить... нет, твои родители просили - так будет лучше - пригласить
меня в гости. Ну, скажем, на день рождения, именины, годовщину свадьбы,
праздник урожая, - словом, придумай, но получи разрешение не
присутствовать мне на ужине и чуток задержаться после отбоя. Ты понял: не
ты, родители приглашают! - Я знал, о чем толковал: старший, бывший
пловец-марафонец, заслуженный мастер спорта, уважаемый в нашем мире
человек, был до крайности падок на лесть и... внимание "больших людей".
Отец же Ласло, как я говорил, был одним из городских начальников,
занимавшихся к тому же устройством сборной с наибольшим комфортом, и
весьма преуспел в этом, и старший был от него без ума.
- Понял, Олег, - довольно осклабился Ласло. - Когда зайти за тобой?
- К семи... Только, гляди, чтоб кадры поблизости не крутились. Не
хватало еще и в этом засветиться... Пусть лучше ждут у ресторана, о'кей?
- О'кей, мистер Романько! Ай лав ю!
В своем темно-вишневом олимпийском блайзере, в новенькой рубашенции,
купленной зимой в Париже и ни разу не одетой, в серых намертво отглаженных
брюках и светлых мокасинах я выглядел никак не хуже сына нефтяного шейха
из Объединенных Арабских Эмиратов. Мне не хватало лишь белого "кадиллака"
с открытым спортивным верхом и оруженосца.
"Впрочем, с оруженосцем проблем не будет, - едко усмехнулся я,
рассматривая себя в старинном пожелтевшем зеркале в отдельном номере на
третьем этаже некогда блестящей, а теперь захиревшей гостиницы. - А ведь и
впрямь наставник прав: выжатый лимон, цвет сохранился..."
Настроение и без того плачевное - мысли об очередной неудаче в
бассейне буквально глодали душу - готово было упасть до отметки
"катастрофа". Я не любил раздвоенности, а она теперь достигла предела. Я
уже взялся за темно-синий галстук, подаренный фирмой, обеспечивавшей нас
плавательными принадлежностями, а также одаривавшей разными мелочами,
вроде этого галстука, снабженных фирменными знаками, взялся, чтобы
развязать его и плюнуть на глупую затею с рестораном, когда в дверь, робко
постучав, проскользнул Ласло.
Он, кажется, опешил от моего блистательного вида.
- Ладно, не красна девица, - оборвал я его на полуслове, когда он
готов был восхищаться увиденным.
Мы выскользнули из гостиницы никем не замеченные: и наши, и немцы как
раз ужинали.
До ресторана "Верховина", куда, я был уверен, поведет меня Ласло, не
больше километра, но под гостиницей нас ожидало такси.
Неподалеку от входа в ресторан маячили две девушки, привлекавшие
внимание парней. Увидев нас с Ласло, они огорченно и не без зависти
окинули их оценивающими взглядами и отвернулись.
- Жужа, - протягивая руку, просто, без жеманства представилась
невысокая, с высокой грудью и быстрыми, умными глазами брюнетка.
- О сэрэт ми! - как можно жарче произнес я венгерское "Люблю тебя".
- Так быстро? - уколола девушка, - рассмеявшись.
- Он у нас такой! - поддакнул Ласло. - А это - Марина.
Я догадался, что стройная, эдакая ужгородская Твигги [Твигги - имя
английской манекенщицы 60-х годов, девочки, похожей на мальчика, которая
была объявлена эталоном девичьей красоты и совершенства. - И.З.],
соблюдающая строжайшую диету - кофе и сигареты, его пассия.
Столик был заказан, официант почтительно замер, пока мы
рассаживались, оркестр находился не близко, но и не далеко, и ничьи спины
и головы не закрывали от нас Мишу - пожилого скрипача-цыгана с
темно-синими, глубокими заливами под черными, крупными и печальными
глазами, округлым брюшком человека, не отказывавшего себе в удовольствии
выпить лишний бокал хорошего местного вина. Он был знаменитостью, и слава
|
