мгновения, коих нам так не хватает порой в жизни, чтобы оглядеться вокруг
себя и понять, что мы можем жить спокойно и счастливо даже в нашем,
перегруженном проблемами и тревогами мире...
Шеф прессы и впрямь дожидался меня - он стоял у выхода с трибуны, как
нетрудно было догадаться, специально, чтобы не упустить меня в толчее.
- Вы были правы, мистер Романько, - проскрипел своим несмазанным
горлом шеф, и на его вытянутой каменной физиономии появилось некое подобие
улыбки, но я видел, что он искренне пытается улыбнуться. - Поздравляю вас,
ваша команда - самая великая команда, которую мне довелось видеть. У этих
ребят прекрасное будущее!
- Благодарю вас, мистер...
- О, просто Мэтт! - перебил он меня.
- Благодарю вас, Мэтт! Не только Дженни достойна победы, я думаю, что
ваши танцовщики тоже вырастут в пару экстра-класса. Я слышал, они
собираются к нам на турнир в Киев, буду рад их приветствовать!
Обмен любезностями продолжался, пока мы пробирались к кабинету шефа,
и нам дружески улыбались какие-то незнакомые люди, сотрудники
пресс-центра, где царила обычная суетливая, но уже приподнятая,
праздничная обстановка, когда соревнования уже закончились и можно было
вздохнуть спокойно и журналистам, и обслуживающему персоналу.
Кабинет шефа оказался неожиданно просторным и прекрасно обставленным:
мягкие, удобные кожаные кресла вишневого цвета, два телевизора - обычный и
монитор внутренней телесети, пол устилал светло-серый пушистый ковер во
всю комнату, на столе маленькая Хенни - копия памятника норвежской
фигуристке.
- А это моя гордость, - сказал Мэтт, подводя к стене, где под стеклом
висел олимпийский диплом. - Мне его подарила сама Соня, это тот самый,
полученный ею здесь пятьдесят с лишком лет назад. Вы ведь, верно, слышали,
что она осталась жить в Лейк-Плэсиде? Я был тогда зеленый новичок -
начинающий тренер, и Соня здорово мне помогла. Никогда не забуду этого.
Прошу вас, мистер Романько.
- Меня зовут Олег.
- О'кей, Олех! Я был бы вам благодарен, если б вы уделили мне немного
времени, - поверьте, не каждый день доводится видеть гостя из вашей
страны. В последний раз это было четыре года назад, на Играх, я тогда тоже
работал здесь же.
Так вот откуда мне знакомо его лицо!
- Я ведь тоже работал на Играх, и мы скорее всего встречались.
- Я знаю, что вы были на Олимпиаде, мистер Олех. Я поднимал списки
советских журналистов, - признался шеф прессы.
Мэтт налил на донышко коньяка, щелкнул крышечкой оранжа, пододвинул
одно из трех огромных - "на взвод солдат", как сказал бы Власенко, - блюд,
плотно уложенных разнообразными крошечными бутербродиками. Батарея со
спиртным стояла отдельно на столике с колесиками. Я пожалел, что со мной
нет Сержа, - он очень любил выпивку вообще, и на чужой счет - в
особенности.
- За то, чтобы мы встречались на соревнованиях! - произнес Мэтт. -
Эти две маленькие девочки показали взрослым, как можно жить!
- И как нужно жить, Мэтт! - уточнил я.
- О'кей! - согласился он, и мы слегка чокнулись пузатенькими
бокальчиками с нанесенным золотой краской на боку профилем Наполеона.
Когда мы выпили, Мэтт жестом пригласил откушать, а сам поспешил
продолжить разговор:
- Мы были искренне огорчены, что вас не было в Лос-Анджелесе. Что б
там ни говорили наши политики, а Олимпиада без русских - все равно что
виски без спирта.
- Вот тут-то мы меньше всего и виноваты.
- Э, нет, я не согласен, и пусть это не покажется вам невежливым по
отношению к гостю. Вы тоже виноваты, что ваши спортсмены не приехали в
Америку!
- А вы приехали бы к нам, если бы мы стали обещать вашим парням
отсутствие безопасности, негостеприимный прием, разные осложнения с
жильем, питанием, необъективность судей и тому подобные "приятные" для
любого гостя вещи? - вопросом на вопрос ответил я.
Мэтт задумался, но ненадолго.
- Я бы не приехал. Стопроцентно! А вы, русские, советские, должны
были приехать. Погодите, погодите, - заспешил он, видя, что я собрался
возразить, - разве не подобные страхи пророчили вашим спортсменам в 1980
году? Разве не пошли те двое из диспетчерской службы в нью-йоркском
аэропорту на преступление, намеренно испортив компьютер, когда ваш самолет
заходил на посадку? Это уже были не слова - дела! И тем не менее вы
приехали, и это было триумфом для всех здравомыслящих американцев. Нам не
всегда легко понять друг друга из-за океана, а предубеждения накапливались
десятками лет, и в том повинны обе стороны, и в этом деле святых нет ни у
вас, ни у нас, согласитесь!
- ...Вот видите, вы приехали тогда в Лейк-Плэсид и ничего дурного с
вами не случилось, - продолжал Мэтт.
- То были другие времена, - почему-то уперся я, и это дурацкое
упрямство - я ведь разделял его точку зрения! - разозлило меня. "Черт
возьми, как мы еще задавлены этими стереотипами "единого" мышления,
вырабатываемого - нам же всем во вред - десятилетиями и считающегося чуть
ли не высшим достижением нашего общества! - подумал я. - Обособленность
только и способна привести к косности и процветанию бездарей, ведь так
легко оправдывать наши собственные просчеты и недостатки опасностью
внешнего влияния. Да мы ведь только выигрываем - и каждый из нас лично, и
общество в целом, - когда имеем возможность общаться с людьми из другого
мира и таким образом яснее видеть наши ошибки и недостатки. Но кому-то
было выгодно, чтоб мы не поехали в Лос-Анджелес... Ну, уж врагам
олимпийского движения из США - это стопроцентно".
- Своим отказом, мистер Олех, - точно читая мои мысли, сказал Мэтт, -
вы отбросили олимпийское движение далеко-далеко назад и позволили
захватить обширные плацдармы силам, которым не место на Играх, увы...
- Да, Мэтт, как это не трудно признавать... - с облегчением сказал я.
Тут дверь кабинета без стука широко распахнулась, и полицейский в
короткой меховой куртке со стальной бляхой "полиция штата Нью-Йорк" на
груди, в широкополой ковбойской шляпе вломился в комнату. Еще с порога он
утвердительно спросил, глядя на меня в упор:
- Мистер Олех Романько? Вы мне нужны...
11
Первым пришел в себя Мэтт. Он резко, едва не опрокинув тяжелейшее
кресло, вскочил. Лицо его еще более потемнело, он не спросил, а бросил
слова-камни в полицейского:
- В чем дело, сержант? Это - мой гость!
- Мистер Романько должен поехать со мной в "Золотую луну".
- Я еще раз спрашиваю: в чем дело, сержант?
Я видел, как напрягся Мэтт, как тяжело повисли набухшие кулаки, и
спросил полицейского, беря себя в руки, - первый шок прошел:
- Что случилось?
Мой тон и спокойствие подействовали и на сержанта, и на Мэтта
успокаивающе, и грозовая атмосфера стала разряжаться.
- Простите, мистер Олех Романько, но вы живете в пансионе "Золотая
луна", в комнате на втором этаже, ну, в той, что выходит на озеро?
- Верно, но все же...
- Тогда поспешим, по дороге я вам расскажу!
- Я с вами! - решительно заявил Мэтт, и я был благодарен этому
неразговорчивому, нелюдимому на первый взгляд, доброму человеку, так
решительно вставшему на мою защиту (а я-то принимал его за очередного
сторонника "жесткой линии" по отношению к моей стране!).
Сержант молча пожал плечами, и через минуту мы сидели в желто-красном
"форде" с включенной мигалкой на крыше. Слава богу, сержант не додумался
еще ринуться в путь с сиреной. Ехать тут было всего ничего, и спустя
минуту машина уже затормозила у пансиона. Дом оказался освещен, как
новогодняя елка, - свет горел во всех комнатах, даже наружный фонарь
бросал колеблющиеся блики на темную мостовую.
В холле - столпотворение: Серж Казанкини разъяренным тигром метался
из угла в угол, выпуская просто-таки паровозные клубы ароматного дыма,
швед замер, затих на кушетке напротив включенного, но приглушенного
телевизора, где стреляли и падали с лошадей парни с дикого Запада,
молоденький врач в белом халате держал за руку миссис Келли, что с
перевязанной головой, бледная как смерть безжизненно лежала на крошечном
диванчике, где едва могли усидеть двое.
Мне показалось, что она мертва, и сердце сжалось с такой болью, что я
невольно резко остановился, и Мэтт, шедший сзади, наткнулся на меня, чуть
не сбив с ног.
- Олех! - воскликнул Мэтт. - Вам плохо?
- Пустяки. Что с миссис Келли?
- Был обморок, теперь она спит, - обернулся ко мне сержант. - Еще бы
- на нее напали сзади...
- Напали? - Было от чего растеряться. Сколько б не слышал о
преступности, буквально парализующей жизнь этой великой страны, сколько б
примеров куда более страшных не видел ты на экранах телевизоров,
реальность все равно оказывается неожиданнее и прозаичнее. Но кому,
скажите на милость, понадобилось нападать на эту щуплую, сухонькую - дунь,
улетит! - старушку, что лежит теперь на кушетке, как восковая фигура из
музея мадам Тюссо?
- Верно, напали, и миссис Келли еще легко отделалась... Ее ударили
чем-то достаточно тяжелым, чтобы проломить голову, - словоохотливо
объяснил человек в штатском - в темно-красной нейлоновой куртке с
расстегнутой молнией и с густой копной седеющих вьющихся волос.
- Мистер Олех Романько ("Что за дурацкая привычка произносить сразу
имя и фамилию?!" - подумал я) - это вы? - спросил штатский, беззастенчиво
и с явным любопытством разглядывая меня, словно перед ним стоял манекен, а
не живой человек.
- Собственной персоной, - буркнул я.
- Я попрошу вас подняться со мной наверх, в вашу комнату. Сержант, вы
останьтесь здесь и побеседуйте с жильцами. Кто где был, что слышал или
видел, словом, как всегда в подобных случаях.
- Слушаюсь, сэр.
- Прошу.
- Я поднимусь с вами! - безапелляционно рявкнул - именно рявкнул -
Мэтт.
- Мы обойдемся без вас, Мэтт, - вежливо, но твердо возразил человек в
штатском, полицейский чин, как я догадался.
- Нет, инспектор, я пойду вместе с мистером Романько; он иностранец,
аккредитован при пресс-центре, и я несу за его безопасность полную
ответственность. Если нет, прошу дать возможность вызвать моего адвоката,
он примет на себя защиту интересов мистера Романько.
Инспектор на мгновение заколебался, но не стал предаваться
бюрократическим изыскам и сказал миролюбиво:
- Да не кипятись, Мзтт. Я вовсе не намерен этому русскому гостю
устраивать неприятности.
- Это ваши заботы, инспектор. А у меня свой взгляд на происходящее.
Или мы идем вместе, или мы дожидаемся адвоката!
Пока шла перепалка, я лихорадочно размышлял, что можно сделать в зтой
ситуации. Ближайшее советское учреждение - в Вашингтоне, потому что наше
консульство в Нью-Йорке закрыто еще при президенте Картере и, судя по
складывающимся отношениям с новым президентом, вряд ли будет открыто
вновь. Мне оставалось лишь подчиниться, и горячее чувство благодарности к
Мэтту охватило меня. "А ты-то, - вновь с запоздалым раскаянием подумал я,
- принимал его за напыщенного болвана из числа поклонников Сталлонне!"
- Я тоже с вами! - подал голос Серж Казанкини и двинулся на
инспектора своим круглым, как добрый бочонок с пивом, животом.
- Вы останетесь на месте или я прикажу сержанту задержать вас как
подозреваемого в преступном нападении! - Тут инспектор был непреклонен.
- О ля-ля, я ведь тоже иностранец! - заартачился было задетый за
живое Казанкини, но предусмотрительно застыл на месте, а потом и вовсе сел
обратно в кресло.
- Так-то оно лучше. Вы, Мэтт, пожалуй, поднимитесь с нами...
Мы втроем: я - впереди, за мной - инспектор в красной куртке,
последним - Мэтт, заскрипели старыми деревянными ступенями. Дверь в
комнату была распахнута, и еще с порога я обнаружил, что кто-то перевернул
в ней все вверх дном. Я, кажется, начал догадываться, что здесь произошло,
но предусмотрительно промолчал, считая, что вовсе незачем американскую
полицию вмешивать в мои интересы, тем паче что я еще не определил точно,
чем интересовались незваные посетители.
- Попрошу вас, мистер Олех Романько, - вежливо, ничего не скажешь, не
придерешься (это я, безусловно, отнес к присутствию здесь Мэтта),
предложил инспектор, - посмотрите, не пропали ли какие-либо вещи, не
нанесен ли вам какой другой урон.
Мне нужно было собраться с мыслями, выяснить для себя, что можно, а
чего не следует говорить полицейскому. Времени было в обрез - я видел, как
настороженно, цепко держал меня под своим колпаком инспектор.
- Но я не знаю, с кем говорю, - не слишком вежливо сказал я,
вспомнив, что полицейский чин не представился.
- Извините. - Мгновенная злость, скользнувшая по круглому, упитанному
лицу, была тут же бесследно стерта. Да, у этого закалочка в порядке! -
Извините, - повторил он. - Инспектор уголовного розыска полиции штата
Нью-Йорк Залески.
- Благодарю вас, мистер Залески. Еще раз подробно объясните, что я
должен сделать. Признаюсь, никогда не приходилось попадать в такой
переплет.
Он снова вспыхнул, но еще быстрее взял себя в руки. "Да я так тебя
натренирую, ты еще мне ручку будешь жать в знак искренней дружбы!" -
усмехнулся я в душе, хотя, если честно, мне было не до смеха, потому что
мне уже было ясно, что мои розыски не оказались незамеченными. И дай-то
бог, чтоб это не отразилось на Серже или Джоне Микитюке!
У меня почему-то всплыло в памяти, как после истории с Валерием
Семененко, когда я написал серию статей для еженедельника, один товарищ,
облеченный властью и правом первой читки подобных материалов, обратился ко
мне с нескрываемым укором:
- Вы, Олег Иванович, вели себя за границей не так, как подобает
советскому человеку!
- Я уронил достоинство советского человека или совершил порочащий
меня поступок? В чем это выразилось? - откровенно говоря, растерялся я.
- Вы вели расследование, у вас были контакты с местной прессой, разве
вы не в курсе, что такие шаги не рекомендуются?
- Вы можете упрекнуть меня в чем-то конкретном?
- Нет, но...
- Если б я руководствовался вашими инструкциями, а, как я полагаю, вы
излагаете мне некий параграф некой инструкции, призванной регламентировать
мое поведение за границей, то имя Валерия Семененко было бы втоптано в
грязь, честь и достоинство советского человека были бы принижены, если не
сказать больше...
- Вам ведь никто не поручал заниматься этим делом! - выдал товарищ
мне самый веский, по его мнению, аргумент.
- Я журналист.
У него вопросов больше не оказалось.
"Интересно, что запел бы мой "доброжелатель" теперь, когда я стою в
разгромленной неизвестными комнате под пристальным, подозрительным
взглядом полицейского?" - подумал я...
- Вы поняли мое предложение? - нетерпеливо спросил инспектор Залески.
- Да, я начинаю.
Если честно, то я мог и не заглядывая в шкаф, в сумку с вещами, в
письменный стол, сразу сказать, чем интересовались незванные гости. Но я
не стал спешить.
Раскрыл дверцы шкафа, вынул скомканное запасное белье, разложил все
аккуратно на постели, предварительно застелив ее покрывалом. Две рубашки,
свитер, три галстука, светло-коричневый гольф, носки и прочие нижние вещи.
Сувениры, купленные в лавчонке по соседству: две вязанные шапочки с
вышитым лыжником - себе и Наташке; литография Рокуэлла Кента в
металлической рамке - заснеженные горы Адирондака с заледеневшим водопадом
на первом плане; пять зажигалок с видами Лейк-Плэсида - товарищам в
редакции, шелковый шейный платок, тоже с видами Лейк-Плэсида, - для
стенографистки Зинаиды Михайловны, она со мной намучилась за эти дни,
принимать репортажи доводилось даже дома, далеко за полночь; и, наконец,
светло-синий горнолыжный комбинезон - моя гордость и давнишняя мечта.
Пожалуй, я был искренне расстроен, если б пропал комбинезон: я уже не
однажды представлял себе, как появлюсь в нем в Славском - заезжие модники
из Львова да Москвы, честное слово, засохнут от зависти.
- Вещи на месте, ничего не пропало, - сказал я.
- Деньги?
- Они при мне.
- Пожалуйста, дальше.
Стопка белой бумаги, взятой в пресс-центре, авторучки, моя "Колибри",
и слава богу! - крошечный, в ладонь, диктофон "Сони", принадлежавший
редакции, и все пять кассет.
- Ничего не пропало, инспектор, - с облегчением сказал я, хотя уже
давно обнаружил, что одна вещь таки исчезла. Не было пластмассовой
папочки, подаренной мне Сержем Казанкини, - досье украли. "Но инспектору,
- давно решил я, - вовсе не обязательно об этом знать".
- Благодарю вас, мистер Олех Романько! Спустимся вниз, подпишите
протокол, и на этом будем считать инцидент исчерпанным. Что же касается
преступного нападения на миссис Келли, это уже наше внутреннее дело, -
суммировал инспектор Залески. В голосе его, однако, не слышалось
удовлетворения. Ну да это его заботы...
- О, мистер Романько! - встретила меня пронзительным возгласом миссис
Келли, уже пришедшая в себя окончательно и сидевшая на диванчике рядом с
молодым доктором в белом халате. Лицо ее ожило.
- Миссис Келли, но что случилось? - спросил я хозяйку пансиона
"Золотая луна".
- Смотрела телевизор, как раз передавали репортаж из Дворца, я,
конечно, пойти туда не могла - пятнадцать долларов, согласитесь, для
одинокой женщины - деньги. (Я запоздало пожалел, что ни разу даже не
предложил миссис Келли посетить состязания, уж нашел бы способ провести ее
бесплатно, опыт подобных посещений дома мы отработали давно до
совершенства и даже на такие престижные футбольные матчи, как "Динамо" -
"Селтик", проводили в ложу прессы своих гостей). - Миссис Келли сделала
паузу, но, конечно, не для того, чтобы упрекнуть меня за недогадливость, а
чтобы придать своему рассказу дополнительный драматизм. - Как прекрасна
была наша Дженни! Да-да, мистер Романько, но и ваша девочка, как ее зовут?
- Катя, Катюша, - подсказал я, и благодарная улыбка осветила лицо
хозяйки пансиона.
- Катья тоже мне понравилась, но Дженни, согласитесь, была
блистательна в этот вечер.
Я видел, как мрачнел инспектор, вынужденный выслушивать излияния, не
имеющие никакого отношения к происшествию, тем более что подробности эти
были ему давным-давно известны и вряд ли он ожидал чего-то нового в таком
тупиковом деле.
- Вы слушаете, мистер Романько? - миссис Келли с подозрением
взглянула на меня. - А вы, инспектор? - Ее взгляд обжег Залески, и он
недовольно скривился, как от внезапной зубной боли. - Это все очень
чрезвычайно важно, заявляю вам! Я слушала репортаж, но услышала -
понимаете, услышала! - как стукнула дверь наверху. А ведь там никого не
было с самого вечера... Мистер француз пришел уже позже, он-то и нашел
меня мертвой... Нет-нет, я была в обмороке, но меня вполне можно было
принять за труп...
Пока хозяйка "Золотой луны" излагала подробности и собственные
ощущения, я думал, как мне поступить дальше. Вряд ли те, кто рылся в моих
вещах, заявятся еще раз, ибо они получили то, что искали, это без
сомнения. Значит, до утра я могу спать спокойно, а утром, как и условлено,
уеду с нашими спортсменами в Монреаль, а оттуда рукой подать до Москвы. В
крайнем случае переночую ночь-другую у Власенко, не откажет. Конечно, эта
бандитская акция заставляет пересмотреть планы на Монреаль...
- ...тут я и упала! - уловил я последние слова миссис Келли и ее
победоносный взгляд горящих глаз, коим она обвела присутствующих в
комнате. Но, кажется, кроме меня, никто и не слушал ее: инспектор
заканчивал протокол, Серж впал в глубочайший транс - он даже перестал
курить, уставившись в одну точку, швед по-прежнему цедил пиво из третьей
баночки (две пустые валялись на столике у телевизора), сержант явно
скучал, да и к тому же ему было жарко в его меховой куртке и в шляпе. Мэтт
- вот он-то был весь внимание - напомнил мне курицу-наседку,
нахохлившуюся, готовую в любой момент грудью броситься на защиту цыпленка.
В роли последнего, подозреваю, выступал я...
Когда был подписан протокол, вслед за мной это сделал и Мэтт, как
свидетель, инспектор Залески вполне искренне пожелал спокойной ночи и
выразил надежду, что инцидент ("Дело, без всякого сомнения, будет доведено
до конца, и злоумышленники понесут заслуженную кару!") не испортил мне
общее впечатление от пребывания в Лейк-Плэсиде. Я с такой же искренностью
заверил инспектора в моем признании его доброго участия в этом деле, а
также в том, что мои симпатии к Америке и американцам не уменьшились после
сегодняшнего вечера. Мне осталось лишь посетовать, что из-за меня вольно
или невольно жертвой произвола оказалась миссис Келли. Словом, раздав всем
сестрам по серьге, я распрощался с инспектором, сержантом и Мэттом. С
последним мы обнялись по-братски, и я сказал, что не забуду его участия и
буду надеяться, что когда-нибудь нам посчастливится встретиться вновь,
лучше, конечно бы, в Киеве. Оставил ему свою визитку, приписав авторучкой
домашний адрес и телефон. Я ни на секунду не сомневался, что Мэтт
заслуживает такого приглашения.
Серж поднялся вслед за мной наверх. Без единого слова деловито
проверил запоры на окне и успокоился, только убедившись, что они прочны.
- Как ты думаешь, старина, это из-за Добротвора? - спросил Казанкини,
и я уловил в его голосе плохо скрытую тревогу.
- Ну, я бы не оценивал случившееся так однозначно... Скорее всего для
тебя не секрет, что специальные службы здесь, на Западе, всегда проявляют
интерес к нам, советским людям, а значит, это их рук дело. Здесь ли, в
Штатах, или у вас, во Франции... - Я увидел, как оживился мрачный и
растерянный на протяжении всего вечера Казанкини, и убедился: Серж
действительно напуган происшедшим, наперед просчитав возможные последствия
для себя - как-никак, а именно он привез исчезнувшее досье. Мне не
хотелось усугублять его сомнения и тревоги, тем более что такие опасения
не покидали и меня с той самой минуты, когда я услышал о "посещении"
комнаты незваными гостями. Я даже пожалел (а ведь сколько раз зарекался
подвергать опасности моих зарубежных друзей, как ни важна, как ни ценна
была для меня их помощь), что снова расслабился, не удержался, рассказал
больше чем нужно и чем мог Сержу Казанкини. Хуже - втянул его в историю,
возбудил интерес и невольно подтолкнул к поискам опасных документов, пусть
даже прямо об этом его и не просил. Ну, да что там - снявши голову, по
волосам не плачут!
- Ты честно полагаешь, что это не из-за меня? А? Говори честно,
Казанкини не из трусливого десятка! - Я видел, как нелегко далась Сержу
эта бравада.
- Да как тебе сказать... Скорее всего это следы Ефима Рубцова, это
больше похоже на него. Уж кто-кто, а он, тут я голову готов дать на
отсечение, имеет связи с этими службами, которые, как и он, не слишком-то
доброжелательны к моей стране. Ты спросишь, зачем ему, журналисту, это
нужно? Скажу. Однажды в Австралии местный газетчик на вопрос, почему они,
то есть австралийцы, так недоверчиво относятся к бывшим советским
гражданам, очутившимся на пятом континенте после второй мировой войны,
ответил... - Серж Казанкини - весь внимание, я видел, что каждое мое слово
- бальзам на его рану. - Он сказал: "Если они могли предать Родину,
отречься от нее, то нас они в случае надобности предадут еще легче. Как же
мы можем к ним относиться иначе?" Вот потому-то рубцовы и лезут из кожи,
чтобы засвидетельствовать собственную "лояльность" к приютившей их
стране...
- Но откуда он мог знать, что ты здесь? - не сдавался Казанкини.
- Стоило по телефону из Нью-Йорка подключиться к компьютеру
пресс-центра, как тут же получаешь полнейшую справку обо мне, да еще и в
напечатанном виде. Я проверил это. Компьютер знает даже, что я вторично
женат, а ты говоришь...
- Много бы я дал, лишь бы добраться до этого подонка! - вырвалось из
уст уже явно успокоившегося и вновь самоуверенного Сержа. Нет, поистине
этот добрый толстяк - дитя природы...
- Для "Франс Пресс" такая информация не представляет интереса, мистер
Казанкини, - шутливо отмахнулся я. Всерьез же сказал: - А вообще, Серж, ты
больше не лезь в эту историю, не хватало тебе еще расплачиваться за наши
"особые" отношения с Рубцовым. Спасибо за досье, ты так много сделал для
меня!
Я и словом не обмолвился, что красная папочка Сержа Казанкини уже
давно в чужих руках. Меня успокаивало, что странички с напечатанным на
стандартной ленте "ПК" - персонального компьютера - текстом не несут
индивидуального почерка, и Серж не оставил на них не только собственной
росписи, а она у него такая, что только на крупных банкнотах ставить, но и
даже пометок или поправок от руки. Не стал ничего говорить Сержу об утрате
документов еще и потому, что по давней привычке в первый же вечер перевел
написанное и продиктовал на магнитофонную ленту "Сони", лежавшую теперь в
моей сумке...
- Нет, ты это брось, - продолжал набирать силу и уверенность в себе
Серж. - Я буду искать и, ежели что, - непременно дам тебе знать. Ведь мы с
тобой не конкуренты, Олег!
- Нет, не конкуренты, - с облегчением согласился я, видя, что мой
друг окончательно обрел спокойствие. - Давай прощаться, мне еще
заключительный репортаж писать, в пять утра передавать. Завтра утром
уезжаю.
- Так скоро? - по-детски, с обидой, точно у него забирали любимую
игрушку, воскликнул Серж.
Я обнял его и учуял тонкий запах терпкого мужского одеколона и резкий
аромат трубочного табака, пропитавшего, казалось, Сержа насквозь. Мне было
грустно, потому что каждый раз, расставаясь, не знаешь, удастся ли
встретиться вновь. В нашем мире, сократившем расстояния сверхзвуковыми
лайнерами и спутниками связи, существуют не только границы между
государствами, но и между людьми, в силу тех или иных причин разделенных
политическими, экономическими, нравственными границами двух таких
противоположных по своей сути миров, где, однако, живет немало похожих в
своих радостях и горестях, в своих вечных устремлениях к счастью людей...
- Я выйду проводить тебя утром, - пообещал Серж, но я не сомневался,
что в семь утра мой друг будет спать сном праведника, ибо не было для
сибарита Сержа Казанкини зверя страшнее, чем ранний подъем из теплой
постели.
- О'кей, Серж. Спокойной ночи.
12
Ночь напролет валил и валил снег: синий рассвет и окрестные горы,
Зеркальное озеро и федеральная дорога N_18, по которой нам предстояло
ехать, даже невысокое крыльцо пансиона миссис Келли - все утонуло в
глубоких, пышных и величавых сугробах. Савченко позвонил и предупредил,
что автобус за ними не пришел и когда появится, сказать трудно, но как
только подкатит к подъезду гостиницы, где жили наши спортсмены, он сразу
же даст знать.
Я совсем не огорчился непредвиденной задержке. Она давала возможность
побыть наедине со своими мыслями. Вещи были собраны с вечера, мне
оставалось побриться да перекусить, на это ушло 20 минут, и вот уже я
бреду по белой целине сквозь мириады кружащихся снежинок, куда глаза
глядят. Небольшой красный трактор со скрепером натужно толкал перед собой
гору снега, едва ли не выше крыши кабины. У магазинчиков суетились с
лопатами хозяева: пробивали в снегу тоннели, прочищали подходы к витринам
- непогода не должна мешать бизнесу. Ребятишки в куртках и "лунниках"
азартно перебрасывались снежками, но снег был сухой и плохо лепился,
потому мальчишки старались ухватить ком побольше чуть ли не с лопаты
родителей.
Чем дальше оставалась Мейн-стрит, тем глуше доносились звуки, тем
гуще летели белые снежинки, и наконец я растворился в них и превратился в
одну большую белую глыбу, с трудом передвигающуюся на своих двоих. Это все
так напоминало Славское, радостный день передышки после непрерывной череды
подъемов и спусков, доводивших до смертельной усталости каждую мышцу,
каждую клеточку тела.
"Хочешь ты или нет, - размышлял я, - но вынужден будешь признать, что
ничего такого, что прояснило бы окончательно историю с Виктором
Добротвором, ты не обнаружил, и нет у тебя на руках фактов, кои можно было
бы уложить в логической последовательности и сделать твердые выводы. А
следовательно, никто не станет прислушиваться к объяснениям Добротвора,
если он пожелает еще объясняться, а тем паче к моим, задумай я с ними
познакомить тех, кто будет решать судьбу Виктора (я тогда еще даже не
догадывался, что все уже было решено окончательно и бесповоротно)". И
нутром чуял - интуиция меня редко подводила! - что увидел самую верхушку
айсберга, большая же часть его скрыта от моего взора, и она-то и есть то
главное, ряди чего и стоило рисковать. Появление Ефима Рубцова, и неясные,
таинственные следы мафии, и исчезнувший боксер, многое способный
объяснить, и этот наглый налет на мою комнату, лишь убеждали в серьезности
истории. Кто стоит за всем этим и какую цель преследуют организаторы? Меня
не покидала мысль, она крутилась в голове, мешая, сбивая с толку,
подсовывая самые неожиданные варианты, разрушавшие уже складывавшиеся в
логическую цепь факты, - мысль о том, что Виктор Добротвор был лишь звеном
в невидимой и зловещей цепи затеваемых преступлений...
Как ни ломал себе голову, решение не приходило.
Взъерошенный, засыпанный снегом по самую макушку, возвратился я домой
и узнал, что звонили несколько раз из гостиницы. Я успел сбегать наверх и
схватить вещи, когда внизу, у входа в пансион "Золотая луна", засигналил
нетерпеливо и требовательно автобус. Двухэтажный, с затемненными стеклами,
"Грей хаунд" урчал всеми своими тремястами лошадиных сил, и его метровые
"дворники" размашисто выметали два полукруга на стеклах.
Павел Феодосьевич жестом пригласил на свободное место рядом с собой,
и автобус тут же двинулся, тараня плохо прочищенную дорогу.
- Снег, оказывается, только в горах, нам тут километров тридцать -
сорок проскочить, а там, на хайвее, чисто, - сказал он вместо приветствия.
- Проедем, - беззаботно подтвердил я. - В восьмидесятом мы тут
накатались, помню...
- Тебе-то что, - возразил Савченко, - ты остаешься в Монреале, а нам
не опоздать бы на самолет. Хоть долларов у меня полный карман, а истратить
не могу ни цента, потому как из разных статей они...
- Не дрейфь, Паша, - пообещал я доверительно, - в Монреале у меня
приятель, друг, вместе плавали, да ты его должен знать - Власенко Толя. Он
- консул, это в его силах решать такие проблемы.
- Ну, разве что. Да лучше не опаздывать. Не люблю опаздывать - на
поезд ли, на работу...
- Как думаешь, - спросил я, переводя разговор в другое русло, -
Добротвора могут дисквалифицировать пожизненно?
- А ты как полагал - на три игры, как футболистов, да еще условно?
После того что тут понаписано о нем в местной да и не только в местной
прессе?
- Не злись, - сказал я. - Ты не допускаешь, что в этой истории может
существовать двойное дно?
- Брось ты! Двойное дно, психологические изыски, мотивация поступка!
- передразнил он. - Подобные поступки определяются четко: сделал -
отвечай. Ты меня знаешь не первый год, скажи без обиняков - веришь мне? То
есть доверяешь?
- Еще чего! Не верил - не разговаривали б мы теперь на эту тему.
- Тогда пойми: Добротвор - преступник! Вдвойне преступник, потому что
он - "звезда", личность, известная в мире. По личностям же судят о нас, в
том числе и о нас с тобой. Что же высветил поступок Добротвора? Что и у
нас "звезды" ничем не отличаются от их "звезд" - та же неразборчивость в
средствах, когда нужно заработать, деньги ведь не пахнут? А где же наша,
советская, гордость, наши моральные ценности, коими мы гордимся и кои
поднимаем высоко над головой, как маяк, как Данково сердце? Не знаю, как
тебе, а мне горько, потому что я жизнь прожил в твердой уверенности в
незыблемости этих ценностей. Да, согласен, одна поганая овца стадо не
испортит... Только какая овца - это еще разобраться нужно... Утрачиваем мы
что-то самое ценное в спорте, без чего он превращается в бездуховное
накачивание мышц и злости... И нужно срочно возвращать утраченное, ведь
поздно может быть, поздно!
- А что! Разве перевелись у нас тренеры, для коих вершина -
технический результат, рекорд, победа на чемпионате? Их мало волнует и
заботит, кем уйдут в долгую послеспортивную жизнь чемпионы. Если уж
начистоту, то и ты в том повинен, и я: не даем подобным нравам настоящего
боя, отступаем, молчаливо соглашаясь с кем-то, сказавшим сакраментальную
фразу "Так нужно!". Кому нужно конкретно? Черта с два найдешь! Все это
так. Но что касается Виктора Добротвора, согласиться с тобой не могу.
Здесь иная подоплека, возможно, человеческая трагедия, скрытая от глаз...
- Не увлекайся, Романько! Нельзя же за каждой историей видеть историю
с Валерием Семененко. Ты докопался до правды, вернул человеку доброе имя,
честь и хвала тебе за это. Здесь факт преступления налицо! Меня ты по
крайней мере не убедишь в этом, хотя... хотя мне, возможно, и нанесено
оскорбление, да и другим, знавшим его как личность, с которой брали
пример.
- Погодите, Павел Феодосьевич! - тут уж пришел черед возмутиться мне,
что сразу же сказалось и на переходе на официальный язык. - Вы ведь дали
слово разобраться в этой истории досконально?
- Дал и сдержу его, не беспокойся. Разберусь хотя бы для того, чтобы
увидеть истоки падения Добротвора, чтобы забетонировать эти черные струи
намертво, чтоб никто и никогда больше не испил отравленной водицы...
Ладно, Олежек, прекратим беспочвенный спор. Пока беспочвенный, -
поправился Савченко.
Я молча согласился с ним, и всю дорогу до Монреаля, а она и впрямь
оказалась совершенно чистой, едва мы выбрались из горных ущелий, говорили
о чем угодно, но только не о Добротворе.
Савченко быстро пришел в хорошее настроение, стоило лишь вспомнить о
фигуристах, что сидели позади нас в автобусе. Он любил этих мальчишек и
девчонок, возможно, еще и за то, что они были чисты перед своей совестью и
спорт - большой спорт - еще не проник в их души настолько, чтобы затенить
остальную жизнь, сузить кругозор до сотых балла, отделяющих победителя от
побежденного; они счастливо смеялись, рассматривая "Спорт иллюстрейтед",
где были опубликованы снимки, сделанные в первый день состязаний; изо всех
сил старались казаться серьезнее, чем были на самом деле, а в мечтах уже
видели, как войдут в свой класс и как пойдут к своим партам, гордо и
независимо, под завистливо-восхищенными взглядами товарищей. Они еще
станут переживать, когда в классных журналах у них появятся оценки ниже,
чем у первых учеников, и будут из кожи лезть, чтобы отстоять собственное
"я" и доказать, что могут учиться и тренироваться, тренироваться и учиться
не хуже, чем остальные. И многим это удастся, если попадется на пути
умный, рассудительный и гуманный тренер, а не бездумный эгоист, способный
без зазрения совести капля за каплей выжимать из их душ доброту, уважение
к другим, любовь к ближнему и заполнять вакуум цементным раствором
себялюбия и эгоизма...
Неужто и у Виктора в душе не было ничего, помимо этого цемента?
Неужто и я идеализирую его?
В "Мирабель" я распрощался с Савченко и с ребятами, взял такси.
- До встречи в Киеве, Олег! - сказал Савченко. Мы обнялись.
- На Холм! - сказал я пожилому, мрачноватому водителю с седой бородой
и совершенно лысым черепом и назвал адрес гостиницы.
Мы проехали - это уже было на Холме, так называется эта часть
Монреаля, фешенебельная и тихая, сплошь застроенная особняками, утопавшими
в зарослях деревьев, - мимо общежития местного университета, и я попытался
разыскать взглядом окно комнаты на третьем этаже, где жил в 1976-м. Но так
и не узнал его.
В гостинице мне дали ключ, и лифтер поднял на четвертый этаж. Комната
понравилась - два широких окна, с балконом, дверь на который оказалась
незапертой, несмотря на двадцатиградусный мороз, просторная, разделенная
частичной перегородкой на две - приемную и спальню.
Первым делом я забрался в горячую ванну отогреваться после автобуса,
где тепло не опускалось ниже пояса и ноги порядком закоченели.
Закутавшись в махровую простыню, пахнувшую приятным ароматом сухого
дезодоранта, сел в кресло перед письменным столом и набрал номер телефона
Власенко. Он сразу взял трубку, точно сидел и ждал моего звонка.
- Привет, старина, - солидно просипел он в трубку, не выразив ни
радости, ни удивления в связи с моим появлением. - Где?
- В отеле, где еще...
- Комната?
- 413.
- Жди, я подъеду через полчаса, - сказал Власенко и лишь тогда
поинтересовался. - Ты свободен?
- Свободен, свободен, мотай ко мне.
Меня так и подмывало спросить, не появлялся ли на горизонте Джон
Микитюк, но равнодушный тон Власенко отбил охоту.
Делать мне было нечего, и, одевшись, я уселся перед телевизором - вот
уж поистине наркотик для души! Благо дистанционное управление давало
возможность быстро и без труда переключать программы, я воспользовался
этим благом цивилизации и пошел бродить по миру цветных подобий живой
жизни. Речь Рейгана перед конгрессменами сменялась рекламой канадского
пива "Молсон", натуралистические сцены из доисторической жизни первобытных
людей из фильма "Огонь" - страшными джунглями Вьетнама, сквозь которые
пробивались облепленные пиявками и москитами, потерявшие человеческий
облик морские пехотинцы; потом мелькнул Черненко, читающий что-то с
трибуны съезда, хоккейный матч между "Торонто" и "Ойлерс", как обычно, с
дракой и разбросанными по льду доспехами, Чарли Чаплин в роли старого
умирающего клоуна Кальверо...
- Кончай, старина, сеанс одновременной игры с двенадцатью
программами, - сказал Анатолий Власенко, входя без стука в комнату. -
Поехали!
- Любопытно, любопытно... - думая о чем-то своем, произнес Власенко,
когда я коротко, без эмоций изложил факты. - Пожалуй, слишком много
информации, взаимно исключающей друг друга. Это-то и настораживает.
- Почему исключающей? Все вяжется в логическую цепь, где, правда,
пока что отсутствуют некоторые звенья.
- Не скажи...
Мы расположились в самой просторной из четырех комнат холостяцкой
квартиры на Мексика-роуд, где все носило следы отсутствующей хозяйки и
присутствующего хозяина. Нельзя сказать, что в квартире Власенко было
неопрятно: два раза в неделю приходит служанка - убирает, готовит обед на
три дня, отдает и забирает из стирки белье, приносит продукты из
универсама и складывает в высокий, как шкаф, холодильник фирмы "Форд". Но
небрежно брошенный на стол спортивный костюм и синие кроссовки "Тайгер"
посреди комнаты, едва прикрытая покрывалом постель и переполненные
окурками пепельницы из отливающего синевой металла у дивана, что как раз
напротив "телека", и ни единой женской вещи, как я не пытался глазами
отыскать их, красноречивее всяких слов говорили, что Толина жена давно
отсутствует и здесь к этому привыкли и не ожидают скорого возвращения.
Власов подлил себе в бокал виски, а мне достал из холодильника блок
запотевших баночек "Молсона" - кислого, как и "Лэббатт", пива, коим он
потчевал меня в прошлый мой приезд.
- Да, - вдруг вспомнил Власенко, отставляя уже поднятый бокал. - Тебе
пакет от Микитюка. Без твоего разрешения я не вскрывал его.
- И ты молчал!
- Забыл, знаешь, старина, голова с утра до вечера забита проблемами.
Это только из Москвы или из Хацапетовки работа за границей выглядит чем-то
наподобие овеществленного рая, на самом же деле крутишься, как белка в
колесе: работа - дом - телевизор - работа. Держи!
Обычный стандартный конверт с... видом моей гостиницы в левом углу.
Значит, Джон приезжал в отель, надеясь, что я возвратился? Но он ведь
хорошо знал, когда я приеду! Странно...
"Мистер Олег,
не хочу показаться навязчивым, но обстоятельства заставили меня
обратиться к Вам раньше, чем предполагал. Извините. Тот парень, я Вам
говорил, и Вы помните его имя, объявился. В тюрьме. Его осудили на три
месяца за хранение... наркотиков. Я попытался добиться разрешения на
встречу с ним, но мне отказали как не родственнику. Это в корне меняет
дело, ибо теперь трудно сказать, когда мне удастся переговорить с ним с
глазу на глаз. Я очень надеялся на такую беседу, уверен, что он не отказал
бы мне в правде.
Еще одно. Я разыскал его мать. Она лежит в госпитале матери Терезы.
Мне удалось пройти к ней на свидание. Она действительно тяжело больна и
очень переживает, что "сын так надолго уехал за границу" (вы понимаете, ей
не сказали, где находится парень!). Она была благодарна мне, что я принес
ей фрукты. Еще она сказала, что ни в чем теперь не нуждается, так как "сын
выиграл важные соревнования и заработал много, очень много денег, которые
положил в монреальский банк. Я спросил, когда он их заработал. И вот что
выяснилось: он получил их в тот самый день, когда наш с вами общий
знакомый прилетел в Монреаль! Она точно не знает, как назывались
соревнования, где он так хорошо заработал, но если я зайду к ней домой,
когда она выздоровеет, она покажет мне бумажку или бумаги, где все
записано...
Вот вам мои новости.
Теперь буду размышлять, как пробиться к парню за решетку... Задал он
мне задачку, сукин сын! Извините.
Ваш Джон.
24.ХII.1984 года."
Я протянул листок Власенко. Он быстро, но внимательно прочел. Но
высказался не сразу. Я не торопил его. У меня у самого в голове был полный
сумбур.
- Помнишь, когда я купил свой первый автомобиль? - спросил Анатолий,
хитро прищурившись.
- Еще бы! Ты первый среди наших ребят стал владельцем "колес", только
какое это имеет отношение к письму Джона?
- Ну, раз помнишь, когда купил, то, по-видимому, слышал, как из моего
"Москвича" сделали гофрированную консервную коробку, когда на трамвайной
остановке на Саксаганского в меня врезался сзади самосвал, а я в свою
очередь ткнулся во впередистоящий автобус... Вот сейчас у меня такое же
ощущение: ты не виноват, а наибольшие потери у тебя... Я не говорю о
Добротворе, о тебе говорю...
- Обо мне?
- О тебе, дружище. Это письмо - как приговор твоей версии о
случайности "дела Добротвора". Вез он наркотики, хотел заработать. Ну,
чего там, он ли первый из спортсменов, пойманных на валютных операциях,
спекуляции? Вез осознанно, перекупщику, по предварительному сговору...
А у меня перед глазами как укор, как наваждение стояла Татьяна
Осиповна, знаменитая тетка Виктора Добротвора: сухая, чистая вобла, как
смеясь называл старшую сестру отец Виктора - полная ей противоположность
во всем, начиная от центнера живого веса, до снобистского, равнодушного
отношения к происходящему вокруг. Он был "критический скептик", как сам
себя характеризовал: он не верил ни в Сталина, ни в Брежнева, молился лишь
на лишний рубль, за него готов был перегрызть глотку. Она же - старшая
сестра - вместе с отцом, коммунистом с 1907 года, и матерью - беспартийной
- прошла долгий путь лагерных мытарств с 1937-го по 1954-й. На свободу
Татьяна Осиповна вышла одна: родители остались там, в Вилюйской тайге, где
нет памятников погибшим и никто не покажет их могил; лишь в списке о
реабилитации они навсегда остались рzдом. Так вот, Татьяна Осиповна
сохранила верность идеалам, которые у нее вымораживали 50-градуснымb
морозами и нечеловеческой работой на лесоповале, но так и не смогли убить
в ее душе. Меня поражали ее неистребимый оптимизм и вера в наше
прекрасное, такое трудное и славное дело; ни одна строчка ее стихов не
была отдана злости или чувству мести, они дышали жизнью, где есть место и
радости, и грусти, и где, как утверждала она, "нет места лжи, прикрытой
"нужной" правдой"... "Вы знаете, Олег, я даже рада, что Виктор
воспитывается у меня, - призналась она мне однажды, когда сидели мы у нее
на кухне - крошечной, двое едва разойдутся, но такой уютной, что мы для
бесед предпочитали ее трем комнатам квартиры на одиннадцатом этаже на
бульваре 40-летия Октября с окнами на Выставку достижений, вернее, на ее
рощи и сады. Из него получился человек. Пусть их, тех, кто рассуждает: а,
боксер, да у него в голове... У Виктора чистая, умная голова, он будет
полезным человеком для общества, ведь уже школу закончил с золотой
медалью, и ничего, что политехнический - с трудом, во многом благодаря
поддержке ректора... Он возьмет свое - у Виктора есть воля и честь. И эти
качества - важнейшие в жизни..."
"Воля и честь", - повторил я про себя.
- Ты скажешь, что тут есть много неясного, - продолжал Власенко. -
Согласен. Но вот штука: нет никаких свидетельств, что они имеют прямое
отношение к делу Виктора Добротвора. Мафия, заговор... Здорово попахивает
эдаким романчиком в духе Джона Ле-Карра о шпионах и тайнах. Уж не задумал
ли ты чего такое сотворить?
- Не мути воду, Толя, без тебя тошно...
- Брось, старина, ну, знал ты парня, а он оказался не таким, каким мы
его себе представляли. Жаль, боксер он действительно от бога... Посмотрел
бы, как он здесь дрался!
- Видел по телеку.
- По телеку! Я заплатил шестьдесят долларов за билет на финальные
поединки, а из-за Добротвора - ведь его история была широко
прокомментирована местными стервятниками пера - народ повалил, как
сумасшедший. За билет просили пять-шесть номиналов, понял? А Добротвор
просто-таки покорил публику... Но, видишь, есть в медалях и оборотная
сторона...
- Ладно, Толя, каждый из нас останется при своем мнении, но если
ты...
- Ой! - Власенко испуганно вскочил на ноги. - Черт! Сколько раз
говорил себе ставить плиту на автомат... - Он ринулся на кухню, где у него
была фирменная плита "Дженерал электрик", он мне еще хвастался, что она
умеет все: варить, жарить, подогревать, сушить, выключаться в нужный
момент и даже будить пронзительной сиреной зазевавшуюся хозяйку. - Нет,
порядок, гусь что надо, пальчики оближешь. Настоящий рождественский!
Наливай!
- Так вот, Толя, - продолжил я, когда ароматно парующий, покрытый
золотой корочкой, истекающий янтарным жиром гусь был торжественно водружен
на блюде в центре нашего праздничного стола, - останемся при своих.
Пообещай, если Джон снова обратится с просьбой передать мне письмо, ты это
сделаешь. А чтоб не нарушать инструкций... - Власенко обидчиво взмахнул
рукой - мол, ну, ты уже далеко заходишь! - Да, именно чтоб не нарушать
инструкций и не ставить тебя в неловкое положение, прошу обязательно
вскрывать и читать. О'кей!
- Ладно, чего уж проще. Гусь остывает...
Я возвращался в Москву в аэрофлотовском Иле, полупустом в это время
года, и стюардессы просто-таки не знали, чем нас удивить - мы пили, ели,
слушали музыку за всех не полетевших пассажиров; узнали, что в Москве
минус 18, но снега нет и не предвидится. Меня же больше интересовало,
успею ли во Внуково, чтобы без задержки улететь в Киев, и мысли уже были
далеко отсюда - нужно было решать, куда пойдем с Натали встречать Новый
год...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПАРОЛЬ К ИСТИНЕ
И кружил наши головы
запах борьбы...
В.Высоцкий
1
Мне тогда крепко не повезло: ровно за две недели до официальных
стартов на международных состязаниях в Москве, объявленных для нас
тренерским советом сборной контрольными, жесточайшая ангина с температурой
40 градусов и полубессознательным состоянием свалила с ног. Дела мои в том
году и без этой неприятности складывались далеко не безоблачно. Поражения
следовали куда чаще, чем редкие, неяркие победы. Поговаривали, что я
первый кандидат на списание из команды. Меня это, естественно, не
устраивало по двум причинам: во-первых, потерять госстипендию,
выплачиваемую Спорткомитетом, значило солидно подорвать свою материальную
базу, а до окончания университета оставалось ровно три года, во-вторых,
Олимпиада в Токио влекла к себе непознанной таинственностью далекой,
малопонятной страны где-то на краю света, где мне предстояло громко
заявить о себе, - мое честолюбие, помноженное на просто-таки изнурительную
работу на тренировках, было тому порукой.
Лето пропало на бесконечных сборах и бесчисленных состязаниях. В Киев
попадал на день-два, чтоб сменить белье, забрать почту у Лидии Петровны,
она после гибели родителей осталась самым близким человеком, хотя никакие
родственные узы нас не связывали - она была матерью моего школьного друга
Сережки. Даже на летние военные сборы не поехал, что, как мне объяснили,
сулило крупные неприятности по окончании вуза - можно было загреметь в
армию. Но спортивное начальство уверило, что дело поправимо и мне нечего
забивать голову подобными проблемами. "Твоя задача - плавать, а уж
государство разберется, как компенсировать твои затраты", - объяснил
старший тренер мимоходом. Он был человеком энергичным, не признающим
преград, любил вспоминать при случае и без оного, как плавал сам в далекой
довоенной молодости по Волге. "На веслах да на боку до самого Баку", -
шутил Китайцев. Его бескомпромиссность в вопросах тренировок кое для кого
из нашего брата спортсмена закончилась плачевно: уверовав в опыт и
авторитет "старшого", они вкалывали через силу, пренебрегая
предостережениями врачей, и - сходили с голубой дорожки досрочно. Это,
однако, не настораживало Китайцева: он считал, что слабакам в спорте
вообще не место, а в плавании - тем паче, и продолжал экспериментировать и
нахваливать покорных.
К числу непокорных в сборной относились трое: Семен Громов, высокий,
самоуверенный москвич, рекордсмен и чемпион страны в вольном стиле, потом
- маленький, юркий, мягкий, на первый взгляд, стайер, плававший самую
длинную дистанцию в 1500 метров Юрий Сорокин из Ленинграда и, наконец, я.
Если кого и склоняли больше иных на разных тренерских советах да
семинарах, так это нас, но избавиться от беспокойной троицы было непросто,
ибо вопреки мрачным предсказаниям "старшого" мы вдруг в самый неподходящий
для начальства момент взрывались такими высокими секундами, что ему
оставалось лишь разводить руками и молча глотать пилюли. Хотя, если уж
начистоту, о какой обиде могла идти речь, если мы своими рекордными
результатами работали на авторитет того же тренерского совета и старшего
тренера Китайцева?
Когда подоспели эти очередные отборочные состязания (по-моему, это
было в третий раз за летний сезон), объявленные самыми-самыми главными,
после коих счастливцы уже будут считать дни до отлета в Токио и никто и
ничто уже не лишит их такой привилегии, и Громов, и Сорокин успели уже,
"выстрелить" рекордными секундами.
Я остался в одиночестве, и московские старты действительно должны
были расставить точки над "i". Тем более что мне не в чем было упрекать
себя: плавал жестоко, как никогда, нагрузки были сумасшедшими даже по
мнению тренеров сборной. Ольгу Федоровну в открытую упрекали в
бессердечии, а мне предрекали жесточайшую перетренировку. Откуда им было
знать, что Ольга Федоровна была в тех дозах не повинна: она чуть не со
слезами на глазах упрашивала меня снизить нагрузки, не рвать сердце,
подумать о будущем и т.д. А меня как прорвало - я чувствовал, что мне под
силу и большее: наступил тот период - самый прекрасный в жизни спортсмена,
- когда ты осознаешь свою силу, послушную воле, что диктует организму
невозможное, и он выполняет приказы.
На тренировках меня несло так, что я стал едва ли не панически
бояться - не соперников, нет! - сквознячков, стакана холодной воды (а что
такое июль в Тбилиси вам говорить, надеюсь, не надо?), чиха в автобусе,
даже, кажись, недоброго взгляда. Нервная система была напряжена до
предела, и даже Ольга Федоровна перестала меня донимать своими
нравоучениями...
И вот - ангина. Да еще какая!
Срочно вызванный ко мне в гостиницу врач-отоларинголог, местное
светило, сокрушенно покачал головой и сказал, как приговор вынес: "Э,
генацвале, такой молодой, такой красивый, такой сильный, как витязь, и
такой плохой горло! Как так можешь, а? Жить хочешь? Харашо жить, а не как
инвалид, калека, у который сердце останавливается после первого рога
хванчкары, хочешь?" Я увидел, что у Ольги Федоровны перехватило дыхание и
она побледнела так, что врач-добряк посмотрел на нее и тихо спросил: "Что
здесь, все больной? Не спортсмены, а целый госпитал..."
Отдуваясь, как морж, светило изрекло: "Гланды надо вирвать,
понимаешь? Нэт-нэт, не через год, не через месяц! Как только температур
спадет, вирвать!"
Вот и попал я вместо олимпийской сборной на операционный стол. Из
команды меня поспешили списать, стипендию сняли. И остались мы с Ольгой
Федоровной у разбитого корыта: она в происшедшем корила себя и потому не
находила места, я же решил, что с плаванием следует кончать.
Тут как раз и приспели зимние студенческие каникулы, и задумал я
отправиться в горы, в неведомый поселок с поэтическим именем Ясиня, где
работал инструктором на туристической базе "Эдельвейс" давний приятель -
гуцул Микола Локаташ. На лыжах я стоял в далеком детстве, да и то на
беговых, но разве это способно удержать, когда тебе 20 и ничто и никто не
держит тебя в родном городе, ведь с плаванием ты решил покончить
окончательно и бесповоротно?
В первых числах февраля я пересел во Львове в пригородный поезд и
покатил средь белых равнин в Карпаты; народ в вагон набился такой же
веселый и беспечный, как и я, мы пели, знакомились, дружно сидели за общим
столом, составленным из рюкзаков, накрытых чьей-то палаткой. Кое у кого
были собственные лыжи, другие надеялись разжиться инвентарем на месте, и
тут я раздавал обещания, уповая на помощь Миколы, и это вскоре сделало
меня чуть не вожаком компании. Единственное, что несколько охлаждало пыл
ребят, так это мое упорное нежелание даже пригубить стакан белого
столового, в изобилии закупленного по цене 77 копеек за пол-литра во
Львове. Но свое спортивное прошлое выдавать я не стал, и потому мой
безалкогольный обет вызвал поток реплик, шуток, но молодость не знает
долгих обид, и вскоре меня перестали донимать.
Честное слово, никогда я не чувствовал себя таким свободным и
счастливым!
Микола встречал меня на вокзале - поезд прибывал около десяти вечера,
перрон освещался тускло, народу же вывалило сразу из всех вагонов чуть не
полтысячи, и мой приятель, напуганный перспективой не найти меня,
развопился на всю округу:
- Олег! Олег!
Кто-то, дурачась, взялся передразнивать его, и крики: Олег! Олежек!
Олеженька!" раздавались тут и там, и мои попутчики первыми догадались, что
ищут меня, и заорали хором: "Я здесь!"
Микола вырвался из толпы - красавец в белом полушубке и ловких
сапожках на толстом ходу, белоснежный свитер домашней вязки подпирал
голову, подчеркивая буйную черную шевелюру.
- Олег! - заорал Микола, как сумасшедший набрасываясь на меня. От
него пахло дымком костра и какой-то пронзительной, буквально физически
ощутимой чистотой.
Я перезнакомил приятеля с моей компанией и тут же напористо
потребовал, чтоб Микола дал слово снабдить ребят лыжами. Он тяжело
вздохнул, заколебался, но я напирал, и он пообещал что-либо придумать,
сославшись на массовый наплыв студентов и переполненность базы сверх меры.
Но мой альтруизм не признавал границ, и я бросил своим на прощание:
"Завтра с утра встречаемся на базе!"
Микола приехал на высоких, резных розвальнях, куда был впряжен
коротконогий, но крепкий конь с гривой, украшенной темными разноцветными
лентами. Под заливистый и веселый звон бубенцов мы понеслись по темной
улице села. Слева, высоко в горах, светились отдельные, похожие на звезды
огоньки, и я с удивлением спросил у Миколы: "Неужто там люди живут?" Он
подтвердил и добавил, что тех "гуцулов" ни за какие деньги в долину не
сманишь, пацаны бегают ежедневно вниз - в школу и обратно, километров
пять-семь в одну сторону, вот так.
Локаташ определил меня жить к своей бывшей школьной учительнице.
Полная, в платке, но без верхней одежды, степенная женщина так лучезарно
улыбнулась мне, что на душе стало еще светлее, а жизнь - еще прекраснее.
- Я вам комнату приготовила, в ней сын завсегда живет, да теперь он
во Львове, в институте физкультуры учится, - сказала Мария Федоровна (так
звали хозяйку). - Покатались бы вы вместе, да только нынче на каникулы он
не приедет - на соревнования на Чегет подался, - произнесла она
сокрушенно.
И меня тоже что-то кольнуло в сердце, и настроение как-то подупало,
осело, точно волна в горной реке, миновав водопад: я вспомнил, что в это
самое время товарищи по сборной тренируются в бассейне, готовясь к
Токио...
Комната понравилась - чистая, хорошо протопленная, кровать высокая, с
периной вместо одеяла.
Кажется, шел седьмой день моего пребывания в Ясинях. С помощью Миколы
я довольно сносно скатывался с невысокой горки за железной дорогой под
названием Костеривка, и деревянные мукачевские лыжи для прыжков с
трамплина с полужестким, опять же прыжковым креплением, окантованные
стальными полозьями, подчинялись мне без сопротивления. С десяти утра и до
самого обеда я торчал на Костеривке, а вечером до упаду плясал рок на базе
у Миколы. У него оказались две знакомые девушки из Ленинграда, и мы славно
коротали вечера.
Но с каждым днем на сердце все тяжелее наваливался какой-то невидимый
камень: он портил вдруг настроение, заставлял просыпаться посреди ночной
тишины и лежать без сна, без причины - так думали мои приятели - вдруг
срываться с места и уходить бродить в одиночку по пустынным, морозным
задворкам поселка. "Это на него лунный свет действует, - смеясь объяснила
девушка из Ленинграда. - Лунатик!"
Эта кличка приклеилась ко мне намертво. Я не сопротивлялся: Лунатик
так Лунатик, тем более что мне действительно нравилось гулять в
серебристом мире ночного светила, любоваться ровными белыми дымами,
тянувшимися вверх, и думать... о плавании.
Да, я стал думать о тренировках и о том, что было, спокойно, без
паники и обид. Где-то в глубине души зрела сила, что в один прекрасный миг
сбросит с сердца ненавистный камень, и я обрету раскованную, спокойную
уверенность в правильности избранного в спорте пути. А когда наступит это
озарение, прозрение, открытие - называйте, как хотите, возвращусь в Киев и
как ни в чем не бывало приду в бассейн. Ну, и что с того, что сняли
стипендию, то есть формально отлучили от плавания, - разве за деньги
плаваю? Пустяки, что вывели из сборной и теперь другие готовятся выступить
на Олимпиаде в Токио: ведь до стартов, считай, девять месяцев, да и сам
Китайцев, вручая мне "вердикт" об отчислении, пообещал: "В сборную дверь
ни для кого не закрыта..."
Я не торопил будущее, терпеливо ждал, давая взмутненным волнам в моей
душе отстояться до кристальной чистоты.
В то утро проснулся затемно. За окном наливался небесной синью
свежий, выпавший ночью снег. Дышалось легко, сердце билось неслышно, но
кровь уже бурлила в жилах, в каждой клеточке. Я рывком вскочил, натянул на
босу ногу сапоги и выскочил в одной майке и трусах во двор.
Размялся до пота, неистово и самозабвенно. Растерся снегом - лицо,
плечи, грудь, и раскаленные капельки воды прокладывали жаркие русла по
телу.
Позавтракав, торопливо собрался и, никому не сказав ни слова, потопал
вверх на Буковинку, гору на противоположной стороне долины, давно
запримеченную с Костеривки; там зеленел высокий лес, кривились под
снежными шапками стожки пахучего сена и влекла, звала длинная лыжная
дорога вниз.
Я, разгоряченный подъемом, притопал на место, на самую вершину, к
полудню, когда солнце припекало по-летнему, сбросил с плеча тяжелые лыжи и
плюхнулся в снег под стожком, надежно прикрывавшим с севера, откуда
нет-нет, да резанет ледяной февральский ветер-забияка.
Я полулежал в снегу, и солнце обжигало лицо, и оно горело жарко, и
мне довелось остужать его снегом, и ледяные ручейки забегали за ворот
свитера, но мне лень было даже пошевелиться.
Я думал о том, что непременно поеду в Токио и буду блуждать по его
улицам, забредать в синтоистские храмы и непременно сыграю в пачинко, чтоб
узнать, действительно ли это так мерзко, как писали некоторые журналисты,
возвратившиеся из Японии и взахлеб излагавшие в путевых заметках,
опубликованных в "Вечерке", свои негативные впечатления.
Когда холод незаметно вполз сквозь невидимые щели под свитер и
закоченели ноги, я без колебаний поднялся, затянул крепления, занял
стартовую позу и, прежде чем кинуться вниз, глазами ощупал будущую трассу,
и... сомнения вползли в душу. Мне никогда прежде не доводилось скатываться
с такой высокой горы.
А, была не была!
Я понесся вниз и потом, когда все было позади, вспоминал, вновь и
вновь переживая ощущения ужаса и счастья, когда лишь чудом удерживался на
ногах на крутых изломах, как вписывался в узкие проходы в заборах из
колючей проволоки, игораживающей поля крестьян, как подбрасывало вверх на
невидимых трамплинах и я летел в воздухе с остановившимся сердцем; как
оторопели, а затем кинулись врассыпную туристы, тянувшиеся вверх, когда я
заорал не своим голосом: "С дороги!", несясь на бедолаг, точно курьерский,
сорвавший тормоза; как почувствовал - еще минута, и ноги сами собой, не
повинуясь мне, подломятся от усталости, ножевой болью пронзавшей мышцы, и
я покачусь, теряя лыжи, палки, самого себя...
Но я устоял, и сердце налилось отвагой. Да разве есть сила, которую
мне не одолеть?!
Когда однажды появился я в Лужниках, меня встретили, будто пришельца
с того света: ведь я не выступал нигде на крупных соревнованиях с того
самого прошлогоднего тбилисского сбора. Мои "заместители" в команде,
пустившие глубокие корни самоуверенности, пробовали сопротивляться лишь на
первой сотне метров, а затем я ушел вперед и финишировал первым, и рекорд
был самым веским аргументом, выдвинутым в оправдание своего столь долгого
отсутствия.
В Токио я был в прекрасной форме, и не будь мое внимание
сосредоточено не на том, на ком было нужно, не прозевал бы я рывок
долговязого американца, унесшего из-под самого моего носа золотую
медаль...
|
