Библия в системе поэтики Ф.М. Достоевского Братья Карамазовы - Литература : русская - Скачать бесплатно
устанавливаем наличие в произведении
собственно евангельского образа- Христа. Надо заметиь, что и в самом Новом
Завете этот обрз освещен по-разному в каждом из четырех Евангелий. У Матфея
выделяется обрз Учителя, мыслителя, аргументирующего свое учение,
аторитетно полимизирующего с возражающими Ему и с любовью и вниманием
относящегося к боли душевной и телесной обращающихся к Нему.
Целеустремленный стиль евангелиста, излагающего каждое слово Христа и
каждое событие, даже самое удивительное, как факт, не нуждающийся в
оговорке, объяснении или комментарии, способствует становлению образа
яркого, сильного и аторитетного.
Евангелие от Марка- самое короткое. Образ Христа выделяется из Его
действий и не менее, чем у Матфея, отличается авторитетом. Но Христос
проявляется у Марка как бы в разных ипостасях: то грозный, то лучезарный,
то любяще-мудрый. Нет попытки объединить эти разные проявления, но в этом
образе совершенно нет противоречивости. Ощущается непостижимость, но это не
лишает его органичности. Втаком явлении образа можно предполагать
применение принципа апофатического богословия: божественность непостижима,
неизобразима и прозревается, угадывается через тайну, через несказуемое.
Евангелие от Луки- самое описательное. В отличие от Матфея и Марка,
Лука не ограничивается прямой передачей слов и действий Христа. Он Его
неоднократно описывает со стороны, передавая Его чувсва, реакции. Его
историческое присутствие и общение с окружающими людьми наиболее очевидно в
повествовании Луки, но не менее, чем у других евангелистов, образ
обобщается и утверждается одновремнно через тайну и величие Его
Богочеловечества. При всей Своей человечности, образ Христа затмевает
любой другой образ- Он не просто человек, а Бог, преображающий
человеческое Своим воплощением.
Евангелие от Иоанна - текст скорее мистический, чем повестсосательный.
Он весь обращен на прозрение божественного; образ Христа явлен в постоянном
откровении божественного Сыновства, величавый и трагичный. С волнующей
настоятельностью неотступно звучит Его исповедь - откровение божестенног
признания.
Исходя из недостижимых евангельских образцов, попытаемся рассмотреть
литературное воплощение образа Христа в романе Ф. М. Достоевского “Братья
Карамазовы”.
Образ Христа в “Легенде о Великом Инквизиторе” создается не столько
словами автора Легенды - Ивана, сколько через повествование о восприятии
Его Инквизитором. Сначала устанавливается реальность Его появления: “Он
появился тихо, незаметно, и вот все - странно это - узнают Его.”( 1 ;326).
Выделяются лишь две черты - Его кроткий, проникновенный взор и его
молчение. Избегается всякое неевангельское развитие или толкование образа.
“Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого
ты пришел?... Нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было
прежде сказано...”- говорит Ему Инквизитор(1 ; 228-229 ). Его действия -
повторение двух евангельских исцелений: слепого, молящегося об исцелении,
чтобы узреть Господа, и умершей девочки, над которой произносятся слова,
воскресившие дочь начальника синагоги: “Талифа куми,”- и “восста
девица”.(Марк, 5: 41-42). Как и первосвященники в евангельском
повествовании, Великий Инквизитор приказывает схватить Христа и предъяляет
Ему обвинение. В своем истолковании искушения Христа в пустыне Великий
Инквизитор полемизирует с Ним. Христос ничего не отвечает, но через
страстную речь Инквизитора выявляется Его образ. Это Христос
сострадательный и предельно верящий в человека. “Ты не сошел (с креста),
потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал
свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских
восторгов...”- укоряет Его Великий Инквизитор ( 1 ; 233 ). Только такой
Христос мог даровать человеку свободу, самый трагический Его дар.
Художественный образ воплощается исключительно через “проявление” без
всякой попытки проникнуть в богочеловеческую “сущность”. Он не воссоздает у
Достоевского всей полноты евангельского образа Христа, да это и невозможно;
но он духовно и художественно целомудрен и органически соотносится со своим
евангельским праобразом.
Вместе с тем литературный образ Христа в”Братьях Карамазовых” воплощает
принципиальную особенность християнского мировоззрения Достоевского,
исходящего из того, что Бог по природе Своей непостижим для человеческого
разума. Всякое рациональное и чувственное познание имеет как обьект то, что
есть. Но Бог вне всего того, что есть. Чтобы к Нему приблизиться,
необходимо отвергнуть все, что ниже Него, то есть все то, что есть. Только
через “незнание” можно познать Его.
Обращаясь к следующему приему, соотносящему текст Священного Писания и
“Братьев Карамазовых”, назовем библейскую параллель художественного образа.
“Широк человек... я бы сузил, “- завершает Митя Карамазов свою
знаменитую тираду о красоте, битве двух идеалов: идеала Содома и идеала
Мадонны(1;100). Так, вновь через библейский образ, Достоевский углубляет
наше представление о человеке, дает метафизическое понимание его природы.
Содом и Гоморра- знаменитые библейские города, жители которых за
безнравственность и беззаконие были сурово наказаны Богом.(Бытие,19:24-
25). Образ Мадонны- католическое именование Девы Марии, Матери Христа-
также один из основных библейских образов.(Матф.,1:16- 25). Достоевский
расширяет их значение до символов Добра и Зла, нравсвенной красоты и
развращенного безобразия, битва которых идет в сердцах людей.
Оратимся к другому примеру, столь же ярко демонстрирующему скрытую
“технологию”создания художественного ораза у Достоевского, невидимой
пружиной котороговыступает параллельный библейский образ. Мы имеем в виду
аналогию Иван- Фома Неверующий. Апостол Фома не хотел верить рассказу о
воскресении Христа:”...если не увижу на руках Его ран от гвоздей , и не
вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не
поверю”(Иоанн, 20:25). Когда Христос воскрес и явился ученикам еще раз,
Фома воскликнул:” Господь мой и Бог мой!”(Иоанн, 20;28). Христос же
сказал:”...ты поверил, потому что увидел Меня: блаженны невидевшие и
уверовшие.”(Иоанн, 20:29). В диалоге Ивана с чертом, последний говорит:”А
не верь, что за вера насилием? Притом же в вере никакие доказательства не
помогут, особенно материальные.Фома поверил не потому, что увидел
воскресшего Христа, а потому, что еще прежде желал поверить...”(2; 71). В
этой параллели заключен очень важный смысл. Иван - один из тех
“эвклидовских” героев, в душе которых Христос молчит, но молчит не как
“умерший Бог” Ницше (в “эвклидовском разуме Бог умирает окончательно, без
Воскресения, ему нет места в рационалистической системе мироздания), а как
замолчавший собеседник - молчит и как бы отвечает. Иван, этот “расколотый”
человек, живущий “в эпоху цивиллизации”, утративший “источник живой жизни”
и непосредственность ощущений, хочет говорить с Ним. Он, атеист, ищет свою
дорогу ко Христу. Он, стоящий перед широко распахнутыми воротами в ад и
одновременно остающимися открытыми райскими дверьми, хочет исцеления,
жаждет веры.
И хотя в финале романа сознание Ивана по-прежнему расщеплено, он
отшатывается от бездны, раскрывшейся перед его глазами. Иван не восклицает
как Фома:”Господь Мой и Бог Мой!”- но то,что он идет доносить на себя -
символ духовного покаяния. Так Достоевский утверждает, что от
“расколотости” спасает только порыв ко Христу. Истина (в контексте символа
веры) - это человеческая природа, доступная всем искушениям, Павлово “тело
смерти, проданное греху”(Римл.7:24). Христос же - порыв к новому Адаму ,
к высшей естественности и целостности.
Продолжая исследование символики в последнем романе Ф. М. Достоевского,
хотелось бы в нескольких словах остановиться на символичности портретов
героев . Так, в одной из глав читаем о Федоре Павловиче Карамазове:”
Припомнив это теперь, он тихо и злобно усмехнулся в минутном раздумье.
Глаза его сверкнули и даже губы затряслись”(1;80). Правомерна , на наш
взгляд, будет аналогия с образом нечестивого”, который предстает в причах
Соломона:”...глаза гордые, язык лживый, и руки, проливающие кровь
невинных...человек лукавый, человек нечестивый, ходит со лживыми
устами...”(Притчи Соломона, 6:13- 18). Попытка М. Бахтина сблизить этот
образ с традиционным карнавальным шутом, представляется нам не вполне
оправдвнной. “Эзоп, пьеро, “- это антиюродство. Федор Павлович- некоторый
парадокс: пакостный и развратный, он в то же время прекрасно знает, с какой
стороны хлеб намазан маслом. Внешность его- внешность юродивого, но суть-
поясничающего безобразника. Юродство в высоком и первоначальном смысле-
это святость через позор, это распятие на кресте- самая позорная казнь у
иудеев. При этом в истинном юродстве за внешним безобразием стоит светлый
Лик, а вот у Федора Павловича этого света нет. Он из тех героев, “которые
погрузились в огненное озеро так, что уж и выплыть более не могут”, из тех,
“что уж и Бог забыл”(1;318). Эта фраза из уст Грушеньки , по свидетельствам
современников, чрезвычайно поразившая писателя в одном из разговоров и
включенная в текст романа, дает ключ для понимания его Космоса, где серть
человека на земле лишь отражение гибели в мирах иных.
Р.-Л. Джексон пишет по этому поводу: “Причина смерти Федора Павловича
Карамазова в том , что он нарушил священные человеческие, нравственные и
духовные нормы; он погибает, в частности и потому, что , по представлению
Ивана, воплощает в себе отрицание всего того, что Иван считает (или хотел
бы считать) священным... В этом смысле Иван и его братья косвенным образом
вершат конечное и древнее Правосудие; они носители трагической- и для
Достоевского, очевидно, дохристианской, библейской истины, о существовании
которой хорощо знал Федор Павлович:” В ту же меру мерится , в ту же и
возмерится, или как его там. Одним словом, возмерится.” (1 ;144).
Так, лищь одна портретная деталь вызывает целый поток ассоциативных
представлений романического ораза с библейским архетипом, что углубляет и
обогащает наше представление о концепции человека у Достоевского.
Большое значение имеет у Достоевского и такая деталь образа, как цвет.
Так, отец Карамазовых - герой Ада, оттого и нет света, сопутствующего ему.
Напротив, ему соотвтствуют темно-красные тона, в особенности - перед его
убийством. Как справедливо замечает Г. Померанц, “у Достоевского
приближение к аду помечено теснотой и мраком, приближение к раю - простором
и светом.” ( 66 ; 361). Например, о комнате старика Карамазова читаем:”Это
была небольшая комната, вся разделенная поперек красными ширмочками.”(1;
353). Или Митя перед окном дома отца перед убийством последнего: “Калина,
ягоды какие красные !”; “На голове у Федора Павловича была та же красная
повязка, которую видел на нем Алеша.”(1; 353).
Как нагнетается обстановка! Ощущаешь, что грядет что-то ужасное,
тревога разлита во всем, кажется, что это языки адского пламени прорываются
из миров иных.
И конец сцены знаменателен:”Светллый халат и белая рубашка на груди
были залиты кровью. Свечка на столе ярко освещала кровь и неподвижное
мертвое лицо Федора Павловича”.(1 ; 409).
Иное “освещение” у образов, которые выступают “героями рая” ( 66 ;
33). Например, мать Алеши. Запомнившиеся сыну “косые лучи заходящего
солнца” ( 1; 18) включают данный образ во вселенский контекст. Это
“скорбная юродивая”, молящая за сына у Богородицы, сама становится символом
материнства (как Сикстинская Мадонна - мать с младенцем на руках).
Таким образом, цветовая деталь художественного образа романа
ассоциативно относит нашу мысль к библейским образам.
Важную роль в поэтике романа “Братья Карамазовы” играет библейский
мотив Иова. К. Мочульский, один из биографов Достоевского, писал: “Из всей
Библии Достоевский больше всего любил Книгу Иова. Он сам был Иовом ,
спорящим с Богом о правде и правосудии. И Бог послал ему, как Иову, великое
испытание веры.”(39; 125-126). Книга Иова притягивала писателя не только
своей мудростью, в ней он искал утешение и ответ на вопрос о тайне
страдания невинных, о вере в Бога.
Присутсвие мотива Иова в последнем романе Достоевского общеивестно.
Однако масштабы его онюдь не сводятся к очевидному- к прямым упоминаниям и
явным реминисценциям в житии старца Зосимы и бунтарском монологе Ивана
Карамазова. Уже сама постановка проблемы в романе “ Братья Карамазовы”
близка” Книге Иова”: в обоих случаях фактически речь идет о цене
добродетели, понимаемой по-разному в силу различия религий, исповедуемых
безымянным автором “Книги Иова” и Достоевским. Персонаж ветхозаветного
автора, не знавшего о бессмертии и исповедовавшего идею прижизненного
воздаяния, измеряет добродетель земным благополучием. Герои же романа
Достоевского видят условие и цену добродетели в воздаянии, следующем после
жизни физической, земной.
Обращаясь к отдельным составляющим темы Иова в романе “Братья
Карамазовы”, видим, что уже основной мотив экспозиции “Книги Иова” играет в
нем исключительную роль. На протяжении четырех книг романа (со 2 по 5) кто-
то из героев то и дело получает своего рода “санкцию” от того, кого по
каким-то причинам считает выше себя.
Первым подобным благословением было поведение старца Зосимы на
“неуместном” собрании (поклон Мите). Второе, по-видимому, Алеша дает тому
же Мите, который сам его об этом просит: “Ангелу в небе я уже сказал, но
надо сказать и ангелу на земле. Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, рассудишь
и ты простишь... А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил.”(
1 ;97).
Общеизвестно, что своего рода “благословение” и дозволение Смердяков
получает от Ивана, а сам Иван( как ни парадоксально!) - от Алеши.
Действительно, реплика Алещи о генерале: “Расстрелять!”- а также его
слова:” Нет, не согласился бы... Нет, не могу допустить.”(1; 224), - в
ответ на вопрос Ивана, как бы смог он сам, Алеша, быть архитектором здания
человеческого счастья, в фундамент которого заложены страдания ребенка, -
все это более или менее косвенное оправдание бунта старшего брата.
В какой-то мере, в этот ряд встает и “Легенда о Великом Инквизиторе”,
где топика зачина “Книги Иова” вывернута наизнанку: Богу предстоит не
сатана, просящий разрешение на искушение человека, а сам человек, уже
подвергшийся искушению и поклонившийся сатане. Сравним: “ И отвечал сатана
Господу, и сказал: разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил
его, и дом его, и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его
распространяются по земле. Но простри руку Твою, и коснись всего, что у
него, - благословит ли он Тебя?”(Иов, 1:9-11).
Великий Инквизитор говорит: “...во имя этого самого хлеба земноого и
восстанет на тебя дух земли , и все пойдут за ним... Знаешь ли ты, что
пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки
, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь голодные...
они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам:”Лучше поработите нас,
но накормите нас”.( 1 ;230-231). Тут одна и та же тема: человек слаб и его
можно купить за земные блага. Только это преподносится у Великого
Инквизитора не как изъян творения, а как единственно возможный миропорядок.
“ Это опять перед нами Иов, - пишет В. Розанов об Инквизиторе,- но,
сообразно новым тысячелетиям страданий и опыта, речь его становится
сложнее, мысль проникновеннее, да и он сам говорит уже не о самих
страданиях, не о странной причудливости своей только судьбы, но за все
человечество, за все века его необъяснимых судеб.” ( 69 ; 73).
Бунтарские мотивы “Книги Иова” преломляются в романе Достоевского в
главе “Бунт” и связаны с вопросом о страданиях невинных. Достоевскому
хорошо была известна точка зрения, согласно которой, человек очищается от
своих грехов только через страдания. Человеческие страдания неисчислимы, а
со времен Иова неимоверно возросли. Никто не станет этого отрицать, и , как
утверждает Иван Карамазов и старец Зосима, никто в этом не виноват. Однако
Иван Карамазов видит только страдания и потому не может принять божий мир.
Бог молчит и не откликается на плач невинно пострадавших, по словам Иова:
“В городе люди стонут, и душа убиваемых вопиет, и Бог не воспрещает
этого.”( Кн. Иова, 24 :12). “Это замечание очень похоже на исповедь Ивана
Алеше,- замечает Н. Ефимова:”... принимаю Бога... принимаю и премудрость
его... в окончательном результате я мира этого божьего - не принимаю... я
убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что... в момент
вечной гармонии случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его
за все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств
людей, всей пролитой ими их крови... но я-то этого не принимаю и не хочу
принять!” (1; 214-215). Иван отвергает оправдание зла, принятое героем в
конце “Книги Иова”. Он ослеплен жизненной правдой о том, что люди должны
страдать, и восстает против такой жестокости.”( 39 ; 126).
Бунтарские мотивы” Книги Иова” явственно звучат и в эпизоде сна Мити в
момент ареста с его вопросами:“Да почему это так? Почему?... Почему это
стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дите, почему голая
степь?... почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дите?
Почему ручки голенькие, почему его не закутают?” ( 1; 456). Все эти вопросы
имеют прямые аналогии в Книге Иова:”Вот они; как дикие осы в пустыне...
степь дает хлеб для них и для детей их... Нагие ночуют без покрова и без
одеяния на стуже; мокнут от горных дождей, и, не имея убежища, жмутся к
скале. Отторгают от сосцов сироту и с нищего берут залог...” (Кн. Иова, 5-
9). И вся эта картина начинается с вопроса Мити: почему?
В этот же ряд встает и душевное состояние Алеши после смерти старца
Зосимы, неестественно быстрое тление которого воспринимается как
незаслуженный позор, поношение праведника. Поэтому Алешазадает те же
вопросы:” За что? Кто судил? Кто мог так рассудить?”( ;307). Это вопросы
самого ветхозаветного страдальца, и по крайней мере, на два последних из
них напрашивается ответ прямой цитатой из “Книги Иова”:”Если не Он , то кто
же?”( Кн. Иова, 6:24). Реальный ответ на все эти вопросы и в” Книге Иова”,
и в “Братьях Карамазовых” дан по принципу:”...доказать тут ничего нельзя,
убедиться же возможно.”(3 ; 208). После неудачных попыток убедить друзей
что-нибудь доказать Иову сам Господь предложил ему “убедиттся”, предъявив
творение во всей полноте, и Иов принял его. Об этом говорит и старец
Зосима: “Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинкую”( ;289).
То же состояние снисходит на Алешу после сна о браке в Кане
Галидейской, и на Митю: “За всех пойду, потому что надобно же кому-нибудь и
за всех пойти.”(1 ;31).
В обоих случаях Достоевский определяет чувсва героев словом “восторг”,
которое он применял и к собственному впечатлению от “Книги Иова”.Вероятно,
восторгом можно назвать и состояние самого Иова после разговора с Богом.
Восторг испытывает и старец Зосима, вспоминая на пороге смерти свои первые
детские впечатления от” Книги Иова”. Он на всю жизнь запомнил мгновение,
когда вдруг совершенно неожиданно для себя понял смысл “Книги Иова”: Зосима
интерпретирует “Книгу” не с точки зрения человеческой психологии(
рассматривающей состояние невинно страдающего индивидуума), а как великую
тайну:”... и великое, что тут тайна, - что мимоидущий лик земной и вечная
истина соприкоснулись тут вместе. Перед правдой земною совершается действие
вечной правды. Тут Творец... смотрит на Иова и вновь хвалится созданием
своим. А Иов, хваля Господа, служит не только ему, но послужит и всему
созданию его в роды и роды и во веки веков, ибо к тому и предназначен
был.”( 1 ;265).
Развивая свои идеи на примере Иова, старец Зосима предлагает читателю
ответ на вопрос о страдании, прямо противоположный принципам тоталитарного
государства Великого Инквизитора, изображенным Иваном в поэме, государства,
где нет страданий и лишений, но люди несвободны.
Решение Зосимы основано на принятии и даже на признании необходимости
страданий ради искупления, на признании красоты, морали и эстетики Божьего
мира. В этом суть его ответа Ивану, который не удостоился “восторга” после
бунта.
Так, Иов оказывается существенным элементом того самого “непрямого”, то
есть не “от лица к лицу”( 3 ;66) опровержения богохульства, о котором
Достоевский писал К. Победоносцеву в мае 1879 года :”С помощью авторитета
Иова “ убедиться” там, где ничего нельзя доказать, предлагается
читателю.”(3 ;208).
Тема Иова входит в роман Достоевского еще в одной ипостаси, как тема
многострадальности. В романе “Братья Карамазовы” страдальцы- это прежде
всего члены семьи Снегиревых, не отдельный человек, а именно семья, в
которой, кажется , сошлись все несчастя семейного свойства: смерть ребенка
(Илюшечка), слабоумие (Мамочка), неиощь (Ниночка), отчуждение детей от
родителей (Варвара), общая для всех нищета.
И все это вместе выпадает перестрадать штабс-капитану Снегиреву, на
которого сверх того обрушивается еще одна казнь Иова - глумление. “Даже
малые дети презирают меня: поднимаюсь, а они издеваются надо мною... А ныне
смеются надо мною младшие меня летами...” (Кн. Иова, 30:1; 19: 18). Так
говорит Иов. Характерно, что и над штабс-капитаном Снегиревым глумятся
мальчишки.
Тему многострадальности в “Братьях Карамазовых” дополняют и Митя, и
выставленный на посмертное поношение старец Зосима. Если же добавить сюда и
приснившихся Мите погорельцев, и страдальцев из коллекции Ивана, то круг
этот расширится практически до бесконечности.
Итак, все основные мотивы “Книги Иова” - санкционированное икушение,
страдание, бунт и примирение - присутствуют в романе Достоевского, но
присутствуют дискретно: они не сосредоточены в каком-либо герое, но
распылены среди множества персонажей.
Дело тут в том, что ветхозаветная религия V-IV веков до нашей эры (то
есть в эпоху создания “Книги Иова”) была религией личного благочестия и
индивидуального воздаяния. Человек предстоял перед Богом один на один. В
художественном мире Досттоевского тема Иова попала в сферу православия с
присущей ему соборностью, что повлекло за собой закономерную трансформацию
древней легенды. “В Православной Церкви человек не одинок, и не в уединении
проходит путь спасения, а является членом Тела Христова, разделяет судьбу
своих братьев во Христе, оправдывается праведниками и несет ответственность
за грехи грешников. Православная Церковь - это не одинокое стояние перед
Богом, а соборность...” - писала мать Мария, ссылаясь при этом на
Достоевского как на авторитет именно в этом вопросе.(53 ; 209).
“Одинокое стояние перед Богом” - это ветхозаветный Иов. У Достоевского
же - Иов соборный, то есть не отдельный человек, но общество, мир. Если же
пересчитать страдания Иова с масштабов личности на масштабы общества, то
получится прелюбопытный результат. В масштабе общества разбой - это война;
гибель скота и разрушение дома - стихийное бедствие; смерть детей - мор;
болезнь - эпидемия. “Картина получается вполне апокалипсическая,- пишет Л.
Левина,- и это не умозрительное допущение.”( 53 ; 210).
“Каждый роман Ф. М. Достоевского - исповедь, “- утверждает Г.
Померанц (66; 302). Как нельзя более это применимо к последнему роману
писателя. Но чтобы глубоко, правдиво уловить и показать весь тот
мучительный путь от помысла к преступлению, от заблуждения к вере, который
проделывают его герои, Достоевскому нужен был тот адекватный язык, который
бы дал возможность “прорваться через оболочку слов к сути”(66 ;133). Как
истинный гений, он ломает аксиомы, делая свой слог “нарочито небрежным”,
еретически неправильным, “злонамеренно” сталкивает “сырье”, сор быта,
расхожий анекдот с обширными цитатами из Евангелия и вообще с высоким
мифом, как бы настаивая на том, что вечное выступает в нашей жизни под
маской будненого и случайного. В ”Карамазовых” герои очень часто цитируют
библейские тексты, но задачи, которые преследует автор, вкладывая в уста
героев библейские слова, могут быть различны. Остановимся на некоторых из
них.
- Пусть он мне даст только три тысячи из двадцати восьми, только три, и
душу мою из ада извлечет, и зачтется ему это за многие грехи! - восклицает
Митя об отце ( 1; 111). Эти слова героя восходят к молитве пророка Ионы и
вводят высокую библейскую параллель к настоящим и будущим страданиям Мити:
“...отринут я от очей Твоих ... объяли меня воды до души моей, бездна
заключила меня... Но ты, Господи, Боже мой, изведешь душу мою из ада.” (Кн.
Ионы, 2 : 5-10).
А вот в устах Федора Павловича Карамазова евангельские слова
опошляются, характеризуя изначально “низкую” природу героя: “Блаженно
чрево, носившее тебя, и сосцы тебя питавшие,- сосцы особенно!”( 1 ; 40). В
Писании они обращены к Христу, прославляемому одной из женщин: “...блаженно
чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие.”(Лук. 11: 27). Возникает и
символическая параллель: Христос - Зосима (Федор Павлович обращается к
старцу).
Показывыя страшное человеческое горе - смерть Илюшечки - Достоевский
патетичен и по-библейски риторичен. “Аще забуду тебе, Иерусалиме, да
прильпнет...”- цитирует добровольный шут Снегерев стих из известного
псалма, начинающегося словами: “При реках Вавилона - там сидели мы и
плакали... Если забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня, десница моя;
прильпни язык мой к гортани моей...”(Пс. 136: 5-6). Эта речь, содержащая и
библейскую интонацию, мгновенно
|
