Referatik - Предметы - Языковедение - I Антиутопия в литературе ХХ века как жанр, выразивший тревоги и опасения людей «технического века». Возникновение и развитие жанра, место антиутопий в современном литературном процессе.

дом в «Прощании с Матерой», надо спросить, а где он рос и почему стал таким? Логика Маканина вывереннее. У вечно убегающего от детей Павла Костюкова и не могло быть иных детей, кроме как еще более разрушающих. Психология отца, разрушающего вокруг себя природу, мораль и все иное, не могла не влиять на становящуюся психологию Василия и Георгия. Маканин вводит в литературу новые факты, почерпнутые из нетронутых пластов действительности. Он создает стереотипы сегодняшнего дня. Современную действительность трудно понять на стереотипах пятидесятых шестидесятых годов. Вставляя старый стереотип в повествование о сегодняшних социальных процессов, легко прийти к неправильному выводу. Легко обойти то, что происходит на самом деле. Даже такой традиционный мастер, как Федор Абрамов, в романе «Дом» смело пошел на ломку отживших, хоть и столь милых сердцу стереотипов, выдвинул как надежду реальную рационалиста Нетесова, а не Михаила Пряслина. В распутинском «Пожаре» и такого героя нет. А ироничный жесткий грустный скептик Маканин с новыми стереотипами дает новую надежду. Пусть величие у него остается пока только в мечтах (повесть «Предтеча»). Но необычная становится достоянием и простых земных людей. Над обыденностью смеются, но ей же и ужасаются. Маканинские динамичные диалоги, стремительный сюжет часто не замечаются из-за вялости героя. Анемичный герой не может жить в динамичном мире, он разваливает любую прозаическую конструкцию. И поэтому Маканин иногда, не выдерживая тягучей вялости своих новых социальных стереотипов, отворачивается от жизни и весело жонглирует причинами и следствиями, и пафосом стройки и пафосом авантюризма в похождениях Светика, Валечки Чекиной и ее милого вороватого братца. Это личная маканинская отдушина. Когда Маканин потерял в первом романе «Прямая линия» свои Желтые горы, начинал формироваться его литературный профессионализм, он уже знал опасность своеобразия. Он шел и шел по пути наивысшего совершенствования, держа в памяти как что-то недозволенное Желтые горы. Они и были сутью, они и вели. «Он Желтым горам не повезло и здесь, и, забегая много вперед, скажу, что им не повезло ни разу, можно сказать, что это был голос, так и не прозвучавший, - случайно или нет, но Желтые горы постепенно оттеснялись в сторону, их вычеркивали, как сговорившись. Некоторое время они норовили пролезть обходным путем, он я был начеку, и теперь сам вытравливал их… Мне сказали, что… единственное откровенно лишние, слабое и некстати, - это горы». Переставшего видеть горы Маканина легко преследовали их голоса: Кольки Мистера, к примеру, обитателей послевоенных бараков, главаря мальчишеской шайки Сереги. Отвергнутое объединилось с отвергнутым. Это были ненужные и неуместные отголоски. Повторим уже как цитату из «Прямой линии»: «Это были ненужные и неуместные отголоски, залетевшие оттуда». От Желтых гор. Когда Маканин утративший дар Желтых гор, признается в этом читателям, он, может быть, тем самым про себя утверждает, что дар-то не утрачен. Что мимикрия от редакторов, мимикрия высокого профессионализма, позволяющая ему обходить редакционные рогатки, кем-нибудь да будет опознана. И оживут Желтые горы, как они не укротимо оживают в «Прямой линии», в «Безотцовщине», в «Голубом и красном» и как они по-настоящему царят в «Голосах» и «Предтече». При общности схемы у каждого талантливо пишущего обнаруживается неистребимое своеобразие. «Прямая линия» и сейчас читается и переиздается не благодаря тому, что редакторы пожелали оставить, а благодаря тому, что они не сумели вычеркнуть. Заштрихуем мелкой клеткой всю схему, что останется? Какой- то далеко не героический и не победительный герой, весь в ожогах военного времени. Он хочет жить, как все иные самоуверенные, ликующие, наполненные ожиданием свершения, нетерпеливые звездные мальчики, он то ли герой романа Белов, то ли сам молодой писатель Маканин старается держаться в хоре, быть как его друг Костя, он рвался вперед, за Костей, верил ему. Он вместе с Костей бодро шагает по Москве. Бодро ли? Уже в первом абзаце заявляется, что Белов шагал «Вяло и утомленно». До поры до времени он забывал про ненужные отголоски. Забывал про недетскую ущемленность. Играл в бодрячка. Но потом все нахлынуло разом. И он непоправимо упал в глазах интеллектуального общества, остался чужим, колючим, барачным. Проза Маканина - проза последнего военного поколения. Не играющего в войну, не пишущего по воспоминаниям старших, а живущего с характерами, сформированными необычайно быстро в лихую, жесткую военную годину. Некуда не уйти от биографии, от личных моментов. Если половина моих друзей из этого поколенья выросла в детских домах или под присмотром бабушек, если они в десять лет мечтали уже не о приключениях или путешествиях, а о горбушке хлеба, не в этом ли причина их не брезгливости, их настороженного скепсиса, их жестокого анализа. «Детдомовцы и колонисты… все до едина реалисты» - Эпиграф из стихов Игоря Шкляревского можно поставить и к «Ладану» Руслана Киреева, и к «Безотцовщине» Владимира Маканина… Трудно осуществиться, трудно стать личностью. Барак тянет к себе памятью тесноты, памятью всепохожести, атмосферой безындивидуальности. Барачным детям, застигнутым по любому поводу, «…оправдываться было поздно, да и попросту не нужно: царило еще и неразличение среди всеобщей бытовой безындивидуальности, и временами (задним числом) казалось, что одинаковость лиц и речей входило в маленького Ключарева с неким умыслом». Маленьких герой «Голубого и красного» интуитивно чувствовал инородность, непохожесть деревенской своей бабки Матрены, пришедшей из старого дворянского мира бабки Натальи на людей из бараков. «Люди, их-то именно и было много, на квадратный метр много, - тут-то и таился почувствованный им феномен одинаковости, который понял он уже, конечно, не в детстве: люди, живущие в бараке, и не могли быть разными или слишком отличающимися при такой густоте на квадратный метр, они бы не выжили, как не выживают деревья и целые подлески … Одинаковость это и было прореживание в людях, это и было платой за тесноту… Там, в не бараков, непременно должны были водиться одинокие вырожденцы, которые отстали, не знают половины общепринятых слов (?! В. Б.) и ради общения, возможно, мычат. Он мог бы поклясться, что их всех, живших в бараке (и его тоже маленького), уже тогда тянуло к еще большему сгущению, к сгустку города, к часу пик в метро, к толчее у гастронома, а так же к толпе перед футбольным матчем на кубок, - они уж тогда провидели логическое будущее… Большой город. А вот двух бабок Ключарева невозможно было бы поместить даже и в пустой огромный их барак им, двоим, было бы тесно». По-моему, эта цитата стоит в социологической диссертации. Проясняет смысл деревенской прозы и неизбежное перерастание ее (через Шукшина, Распутина, Вампилова, Битова) в прозу сорокалетних с их промежуточным героем, с отчаянными попытками вырваться из одинаковости, обрести свое личностное начало. В гордом презрении к тому, как произрастало первая послевоенное городское поколение, к баракам и коммуналкам, к жестоко значимым понятиям своего «двора» модно ничего не понять в психологии современного общества. Обыкновенный человек у Маканина это обыкновенный, выросший в многонаселенной коммунальной квартире или в бараке, в полуголодные или совсем голодные военные и первые после военные годы, живущие по законам вынужденного обезличивания в пору самого важного в жизни периода осознания своего собственного «я» человек, средний инженер или техник семидесятых годов. Опять из «Прямой линии»: «Я понял и принял случившееся… Я как будто давно ждал этого. Как будто все эти годы ждал, что разлетятся временные иллюзии и я опять буду там, в своем детстве». Вот они Желтые горы Владимира Маканина. Нет у него в творчестве никаких периодов. Из Желтых гор барачного детства легко выводятся без всякой притчеобразности и конструирования нынешние люди свиты и антилидеры, владельцы отдушин и граждане убегающие. Коммунальная психология жестокого, сурового военного времени во всех ее разнообразных переплетениях вот и мать и отец сорокалетних героев. Герой «Прямой линии» попадает в беду, совершает ошибку или думает, что ее совершает. Нет уверенности в себе, нет изначального чувства правоты в себе самом. «Можно, конечно, поплакаться. Можно многое рассказать… Толку-то? Война для всех война, а жалостных историй и без меня хватает. Большой город слезам не верит». Это в первом, якобы исповедальном романе, из полузачеркнутых «желтогорых» эпизодов. Можно, конечно, сегодня извлечь из этого романа ностальгию о прошедшей юности. А можно извлечь определяющие его суть сточки о встрече героя с мамой учительницей уже после защиты институтского диплома. Жалея по-матерински своего противоречивого, мечущегося, не устоявшегося сына, она в тоже время подмечала: «Но ничего: это ненадолго. За вами опять идет надежное поколение. Все вы на моих глазах росли. С седьмого по первый класс опять идут спокойные». Утишала себя как учительницу и боялась за сына как мать. Вот оно, первое признание прозаика из будущей плеяды сорокалетних. Это уже не схема, и не притча, и даже не анекдот. Эти все те же Желтые горы. Точное обозначение своей «почвы». Без которой и впрямь не состоится ни один писатель. По тому и не состоялись в литературе «исповедальщики», что не обрели «почвы», отгородили свою реку познания от истоков и продолжали верить в беспрерывность потока воды. Как бы не относились сегодня, завтра и послезавтра к «прозе сорокалетних», как бы не складывалась противоречиво их дальнейшая судьба, это литература промежутка имеет свой жизненный исток, произросла на своей литературной и жизненной почве. Тем, чем является старая деревня для Астафьева, Белова или Абрамова, для прозы сорокалетних как литературного явления стали вагончики и бараки, общежития и коммунальные квартиры. От сюда коллективистское чувство взаимоподдержки, когда праздники всем двором за тремя большими столами, как в повести «Где сходилось небо с холмами», когда всегда можно одолжить соли или луку для супа, рублишко до получки, соседи помогут внести новый комод, дети растут сообща, получая общие подзатыльники и редкие общие карамельки. Еще большая взаимовыручка и взаимозаменяемость у де6тдомовцев. Общая жизнь, общая срединость, из которой очень трудно вырваться. Ты помогаешь кому-то, кто-то помогает тебе. Ты мешаешь кому-то, кто-то мешает тебе. Может и стал бы следователь Лапин из провести «Безотцовщина» знаменитым сыщиком или известным юристом, но где там, взаимосрединность не дает подняться. Те же самые Желтые горы висят прочно и надежно на его пути из безликости. Кто будет поддерживать Сереженьку, лишенного жизненных сил, кто будет выручать из беды Рукавицина? Да разве это плохо сплоченность, взаимовыручка? Не побоюсь сказать плохо, когда много, когда через край, когда общежитие становится образом не только жизни, но и мысли. Личность всегда и определенная одинокость. Кто вырывался из одинаковости в одинокость, тот строил уже свою судьбу. «Мы хорошо жили. Как вокзал была эта комната Лапина, или лучше сказать жилье Лапина. Вокзал, с которого уже все поразъехались тем или иным образом». К месту здесь будет продолжить размышления критика Юрия Селезнева «Земля или территория»: дом или жилплощадь, может ли брак стать тем самым надежным домом, который формирует человека в созидательном направлении? Не мала ли почва для обретения уверенности? Вот почему всеми силами стремятся вырваться из атмосферы старшая сестра Кольки Мистера в «Голосах», Белов в «Прямой линии», друзья Лапина в «Безотцовщине», Ключарев в «Повести о старом поселке», Башилов в «Где сходилось небо с холмами» и другие. Вырываются… но остаются с чувством вины, раскаяния, тревоги. Хоть маленькая, ненадежная, как бы сказали нынче, «амбивалентная», а все же «почва» - как понятие, как изначальность судьбы. Легко ли обрести иной смысл бытия, иной, личностный быт, иные правила общежития? Выстроить иной миф. Героям бы хотелось, как и прозаику, быть добрыми, излучать энергию, радоваться динамичным процессам роста, но как уйти от самих себя? Как истребить зло, нанесенное тебе в детстве? Только в рождественских сказках человеку, рожденному и выросшему в атмосфере недоброты, будничной жестокости, свойственно, сменив условия жизни, остаться чистым и сохранить идеальный характер. Золушка становится принцессой, и все вокруг расцветает. В исторической жизни изредка встречавшиеся Золушки принцессы оказывались наиболее деспотическим, ибо лишены изначальной доли ласки и доброты. На глазах у одного из героев «Безотцовщины» Сереженьки, в районе, недавно освобожденном от немцев, изнасиловали и убили мать. Через детство, через юность несет в себе он это недетское зло. И вот уже сам истерическими срывами причиняет зло другим. Эстафета зла, подобная описанной Маканиным в «Безотцовщине», не всегда и не легко прерывается эстафетой добра. Типы и характеры Маканина сформированы одной социальной почвой. И может быть, в минуты наибольшего отчаяния и грусти он позволяет находить себе отдохновение «Погонях» и «Старых книгах». Разрядившись, берется опять за свое важнейшее дело. Никогда не теряя надежды. Проза сорокалетних, их литература промежутка были предопределены промежуточной «почвой» конца сороковых начала пятидесятых годов. Сегодня, в восьмидесятые годы, литературу определяют характеры, сформированные в послевоенный восстановительный период. Это их «Желтые горы», их неистребимое своеобразие, их «почва». Придут новые писатели, но они будут порождены уже другой действительностью. Когда голос жизни в нем достаточно силен, прозаик откликается, удерживает в себе, осмысливает. Появляются лучшие его произведения. Появляются живые голоса. И претензии критиков на длинноты, затянутость, неумение закончить, на размытость границы между голосом автора и голосами персонажей, размытость жанров. Перед нами притчи, бытовые сценки, этюды, исторические рассказы, анекдоты… Монтаж дневниковых записей с подслушанными историями. Физиологический очерк и городской сказ, старинные уральские легенды и литературоведческие эссе. «Предтечу», например, можно прочитать по-разному. Можно как повесть о человеке на обочине, длинный анекдот о предприимчивом знахаре. Можно увидеть в ней борьбу с мещанством (удобная отговорка для критиков, когда разобраться в герое трудно, а похвалить охота, вали все на обывателей, на борьбу с бездуховностью). А если на самом деле духовная жажда? Тех самых питомцев барака, стремящихся выбраться из круга незнания, из области низменно-житейского, но не5 знающих еще, как это сделать. И не всуе сказано предтеча. Без иронии, которой в повести вообще-то море разливанное. Да и чудо ли перед нами описывается сознательно в документально-очерковой форме? Не сгусток ли человеческой энергии, не подвижник ли, страдающий от своего малознания, сам не понимающий до конца, куда звать людей, но знающий твердо, что звать надо. Пусть не хватает умения и сил у Якушкина, пусть он оказывает лишь предтечей, но должен быть где-то на пороге герой, осознающий свои силы. Чем-то сродни Якушкину крупинский Кирпиков из «Живой воды», подслеповатый Феофан из личутинского «Последнего колдуна». Люди, ищущие выход из ситуации. Можно говорить о недоверии Маканина к своему предтече. О его иронии или даже недоброте по отношению к Якушкину. Но и ирония, и недоброта внешние, от незащищенности автора и его надежд. Может, это скрытая защита героя? Когда иронией в его адрес, попытками доказательного разоблачения уравновешивается и обратная доказательность его сталь же документально и объективно выписанного сильнейшего воздействия на больных пациентов. Не силой метода. Это лишь фон. А силой личности. Якушин предтеча прихода сильных, волевых личностей из народа. Дойдя до определенной точки обезличивания, религии потребления, люмпенизации, пьянства и бытового разложения, народ из нутрии себя, подобно Якушкину, начинает искать живые, здоровые силы, начинает тяжелое самолечение без всякой посторонней помощи. В моменты таких выходов из смертельной глубины Якушкин никого не подпускал к себе. И то, что разный он и через многое прошел, - вселяет надежду на успех. Не чистеньким ищется выход, не поучающими высокомерными чиновниками, а простыми людьми. Видна ирония и злость, направленная на людей полукультуры, почти глобальное неверие. А Якушкин держался, долго держался. Значит, иные будут держаться дольше, иные победить могут! Всетаки притча, еще одна социальная легенда? Частично да. Но с натуралистическим описанием и больных, и методов лечения, и доводов его оппонентов. А рядом такая тоска по одержимости, по апостольству, по высоким страстям. Не «суетные полузнайки» тянутся на свет высокой личности, а Сереженьки из «Безотцовщины», Беловы из «Прямой линии», Ключаревы и Алимушкины, люди с надломленной жизненной ситуацией, с нулевым запасом жизненной энергии. Это Киреевские светлячки тянутся из подвалов, обретая смелость выхода к солнцу, афанасьевские засидевшиеся в шутах и в затяжной молодости инженеры вмешиваются наконецто в реальное дело. Якушкин предтеча нового народного героя, одержимого общей правдой. А ирония чтоб не сглазить. И от собственной неуверенности. В свою притчу о предтече Маканин подбрасывает столько жизненного материала, столько социальных и психологических ситуаций, что формальная конструкция повести не выдерживает. Нет ни повести, нет ни притчи. Есть маканинское ожидание героя. Нечто вроде «сверхлитературы», по Адамовичу. Так же, как роман «Белка» Анатолия Кима. Это и есть подключение живых голосов к литературе стереотипов. Сидящий в Маканине (а куда ему деться?) человек, выросший на пустыре бараков, с неуверенностью Сереженьки пишет: «Возникает ощущение, что тебе по силам, быть может, изображение быта, мыслей, дней и ночей людских, черточек и штрихов характера (не так и мало. В. Б.),но сами то живые в стороне, они живут и живут, а потом умирают, гаснут, как гаснут огоньки ночью, а ты сколь яростно ни спеши, ничего не успеешь». Это же не о знахаре Якушкине пишется, а о самом себе, о своей прозе. И ирония в «Голосах» тоже по поводу своей прозы. Недоброта по отношению к себе? Не думаю. Теснота одинаковости сказывается, трудно вырваться в мир легко шагающих по миру людей. Все равно тебя опознают, выведут на чистую воду, обнаружат, что у тебя… и тени то нет. Как ни притворяйся бодрячком поначалу, как ни заманивай оптимистическими героями, почвы у них под ногами маловато. Людей из комфортабельных квартир не проведешь. Не наш и все тут. Маканин монтажер смешного и серьезного, высокого и низкого, физиологической подробности и поэтической легенды, ужаса обыденности и смутных надежд на подлинные ценности. Связующее звено в его монтажных конструкциях авторское «я», безжалостное, ироничное, но уж если иронией не разъедает, значит, стоящее. Ирония как сильно действующее лекарство. Или как лоток золотоискателя золото остается, пустая порода вымывается. Он, как копатель, то уходит в прошлое, в свое детство, в былые времена, то возвращается в день сегодняшний, пытаясь соединить прошлое и настоящее в единую духовную жизнь, он вводит легенды и притчи в жизнь, сравнивая, сталкивая, сопоставляя. Он старается «оконфузить» не столько конкретного обыкновенного героя, сколько саму жизненную ситуацию, социальное явление. Потому и существует у Маканина в главных его книгах «Предтеча» и «Голоса» все одновременно, потому и являются они духовной болью, растянутой во времени. Маканин все делает спокойно. Он и полемизирует со своими товарищами будто неосознанно. Не дождешься от него шумной статьи в «Литературной газете», яростного спора с оппонентами, крикливой поддержки единомышленников. Но нежелание быть на виду не означает творческого эгоизма, одиночества избранного. Обсуждается «Сороковой день» Владимира Крупина, выступает Маканин спокойно, выверено, взвешено он высказывает свое мнение о товарище… Почти никогда не дает интервью и не публикует заметки по поводу, но свое кредо высказывает в прозе в «Рассказе о рассказе», в «Пустынном месте», в «Голосах», в «Предтече». Литературную дискуссию он ведет изнутри прозы. «Есть повесть-притча...В итоге три судьбы. И как неменяющийся фон пустынный берег полуострова, собирание водорослей и йодистый запах. Вязкий песок под ногами. И море…». Читатель повнимательнее сразу вспоминает повесть «Собиратели трав» Анатолия Кима, замечает скрытый спор с его способом построения мифа. Отталкиваясь от повести Кима, Маканин строит свое «Пустынное место», свою притчу, обросшую мини-анекдотами (некто Назаров, мэнээс, возжаждал пустынного места и погиб на Эльбрусе), злоключениями дачников, любимыми уральскими легендами. Он не то чтобы отрицает метафоричность Кима, он боится его патетики, его постоянно приподнятой прозы, часто полуоторванной от реальности жизни. Для Маканина жесткая реальность спасение от всех опасностей. Как утопающий хватается за соломинку, Маканин в своих мифах, сказках, притчах судорожно начинает хвататься за реального, «голого» человека и его житейские заботы и сразу обретает уверенность, ироничность, чувствует под ногами землю, почву. Он боится перекоса в сторону риторики, высоких абстракций. Для любой притчи подыскивает реальные прототипы, реальную социологическую основу. Аллегории, символы, метафорическое мышление, притчевость, искажающие реальную мысль, находили критики в повести «Где сходилось небо с холмами». А я читаю у Валерия Гаврилина: «Детство провел в послевоенной деревне… Обездоленные войной женщины по вечерам собирались и пели «Хаз-Булат удалой…», «Имел бы я златые горы…» - в общем, все то, что музыковеды дружно называют пошлятиной, мещанством… А я с годами понял: неважно, что эти женщины пели, важно, что они хотели спеть… Так вот, когда осознал для себя это, сам как композитор стал искать такую музыку, стал искать жизненно правдивую ситуацию и сопрягал ее с тем, что слышал… Да, плач вдов, их горькие, безутешные песни это всегда во мне. И позже, в детском доме, меня окружали тоже женщины, причем чаще всего такие, по которым война прошлась жестоко». Вы слышите маканинские мотивы в признаниях композитора. «Художник начинается с ощущения личной обязанности по отношению к своему народу». Так бы мог сказать и Башилов в повести. В дневниках Игоря Стравинского находим мысль о постепенном затухании народного мелоса под воздействием все большего проникновения профессионального искусства в народ. Проза сорокалетних такая же демократичная проза, как проза деревенская, проза окопная. Изменился хронотоп рядового человека. Маканинские герои рядовые инженеры, мебельщики, строители, научные сотрудники так же обыкновенны, как и колхозник, плотник, доярка у белого или Астафьева. При всей своей литературности, подчеркнутом профессионализме, интеллектуально-философической игре проза Маканина всегда по сути своей демократична. Его система типажей это система типажей обыкновенный людей. Спор со своим поколением у Маканина продолжается. Он словно берет романтизированного героя Александра Проханова и проверяет его на прочность, на перспективу. Из прохановских романов «Место действия» и «Время полдень», как в свое время из «Собирателей трав» А.Кима, вырастает рассказ полемика «Гражданин убегающий». Любители тайги и свободы, переезжающие со стройки на стройку, гонимые не расчетом, не потребленческими идеалами, не напастями жизни, а бескорыстным чувством первопроходца. Это близнецы маканинский Павел Костюков и прохановский Ковригин из романа «Время полдень». И умирают они оба в пути, на бегу… Две стороны одной медали. Стоят да, но не ценят того, что было, и того, что будет с людьми и природой. «Люди просто-напросто убегают от своих же собственных следов, убегают от предыдущих своих же разрушений… Люди не хотят, не желают видеть, что они тут наворочали, и спешат туда, думал Костюков, где можно (будто бы!) начать сначала». Естественно не все люди, а из такой распространившейся ныне кочевой природы строителей-разрушителей. Романтической утопии Проханова противопоставлен при такой же степени обобщения и типизации иронический скепсис Маканина. Проговаривая эту мысль среди друзей прозаиков, я наткнулся на неожиданный поворот, предложенный прозаиком Анатолием Шавкутой. Интересно, задается вопросом Шавкута, как оба автора строят характеры своих героев, когда ни тот ни другой никогда строителями не были. И тот и другой своих героев вычислили из своих предположений, своего ощущения жизни размышляет Анатолий Шавкута, тридцать лет проработавший на сибирских стройках прорабом, пишущий не выдуманную, не идеализированную, не обобщенную, а реальную, конкретизированную производственную прозу. Высоко ценящий прозу Проханова и Маканина, он стремился понять процесс созидания ими героев сибирских строек. В чем-то, может, даже обогащался прочитанным. Созданные в литературном споре как антитезы и потому с неизбежностью крайне типизированные, «вычисленные», герои эти оставались жизненными в той мере, в какой жизнен литературный спор их создателей прозаиков, не о типе строителя, а о типе современного человека, взятого из социальной гущи. Статья может оказаться неполной, если не дать несколько штрихов к портрету, не сравнить с прозой Маканина его собственную жизнь. Выросший на Урале, там, где степи переходят в горы, он и сегодня поэт Урала. Куда уходит холодность взгляда, ироничность, строгая отделка, когда Маканин начинает то абзацем, одной строчкой, а то и страницей двумя писать о родном Урале! Оживают старинные легенды, появляются Желтые горы. Без влияния Урала как наставника и учителя, может быть, единственного на всю жизнь, Маканина просто не понять. От «Прямой линии» до «Голосов», от «Старых книг» до «Где сходилось небо с холмами», от «Ключарева и Алимушкина» до «Копателя» - везде найдется место уральской теме. Изымите из прозы по строчкам, по страничкам уральские мотивы, и вы и видите совсем неожиданного для себя, не похожего на себя Маканина. О Маканине математике можно упомянуть только в скользь, что я и сделаю; чтобы написать об этом всерьез, надо и математику знать хорошо. А любопытно было бы просмотреть все его произведения под математическим углом зрения, наверняка обнаружатся интересные находки. Оставим это будущим исследователям. Но сообщим, что первой книгой Маканина была не «Прямая линия», а книга по проблемам прикладной математики, вышедшая в издательстве одной из военно-инженерных академий. Вот откуда математик Белов в «Прямой линии», вот откуда тоже тянутся Желтые горы. Или, казалось бы, другой случай из жизни увлечение шахматами. Один из лучших шахматистов среди писателей. Писать об этом или не писать? Какое кому дело, чем увлекается писатель? Он еще и музыкой серьезно занимается, уходя в нее как в иную жизнь, от литературных забот, от напряженной современной жизни. Но не от этих ли увлечений обнаруживаем мы перемены в прозе Маканина? Если Савелий Грушков, переменяясь, стал разъяснять жителям своего уральского поселка «Божественную комедию» Данте; если сценарист Староханов, переменяясь, стал обирать своих молодых учеников; если Якушкин, переменяясь, принялся за лечение людей и нравственные проповеди, испытывая неизъяснимую тягу к нравственному руководству в жизни, жажду духовной истины; если прозаик так подчеркивает в книгах важность перемен в жизни, значит, осознает и в себе эти перемены. Потому в своих наиболее авторских, «жетогорых» книгах не любит окончательные финалы. Даже после смерти Якушкина познание героя продолжается писателем. Не стал ли переменой для Маканина тяжелейшая авария, в которую он попал некоторое время назад? «Пойти им тихо» и «Предтеча», «Копатель» и Серега в «Голосах» - об описаниях тяжелой болезни, в которых каждая деталь равна большому событию, ибо несет в себе жизнь или смерть человека. Видна постоянная перемена в прозе писателя между несколькими состояниями музыканта, математика, больного, шахматиста, уральца, инженера, выходца из бараков. «Так что само состояние

Украинский Зеленый Портал Рефератик создан с целью поуляризации украинской культуры и облегчения поиска учебных материалов для украинских школьников, а также студентов и аспирантов украинских ВУЗов. Все материалы, опубликованные на сайте взяты из открытых источников. Однако, следует помнить, что тексты, опубликованных работ в первую очередь принадлежат их авторам. Используя материалы, размещенные на сайте, пожалуйста, давайте ссылку на название публикации и ее автора.