I Антиутопия в литературе ХХ века как жанр, выразивший тревоги и опасения людей «технического века». Возникновение и развитие жанра, место антиутопий в современном литературном процессе. - Языковедение - Скачать бесплатно
эпохи, так стремительно становящейся циничной.
То и дело в тексте возникает «немного уже отяжелевший, но все еще крепкий,
видно, что в молодости спортивный мужчина, с сильно волосатой грудью»
(«День рождения женщины средних лет», 1994) «да какой-то средних лет,
обнаживший у могилы лысую голову, высокий, очкастый» («Подход
Кристаповича»), а с обложки романа «Последний герой» и вовсе глядит
потерянный, продрогший на сквозняках эпохи Кабакова. Учреждая очевидные
упреки критики, автор вкладывает их в уста своих героев («чисто
литературное кокетство»), ерничая и подначивая самого себя: «…Вам уж,
простите, вообще свойственно пойти по давно и успешно пройденному другими
пути…»; «И любой, хотя бы критик той же «Беспредельной газеты», вам
скажет, что вся эта чертовщина от бессилия, оттого, что сюжеты иссякли,
что эпигонство в крови… Реалистам-то подражать не можете, так нашли
достойный образец, ничего не скажешь» («Последний герой». С. 63, 64, 65),
роняет, как бы между прочим: «Объясняю: намеренно стилизуюсь, да-с» («Rue
Daru принимает всех», 1990-92) и не боится признаться: «Я не люблю простор
и быстро наполняю его всякой рухлядью мебельной, тряпичной, словесной. Мне
давно один неглупый человек сказал, что у меня во всем в сочинительстве, в
любви, в жизни вообще короткое дыхание, я не стайер» («Далеко эта Орша» //
«Самозванец».) И все это игра, правила которой прочно усвоены автором, из
рамок которых он, кажется, не может вырваться, но над которыми, к чести
его, сам же и подсмеивается: «Вот и кольцовочка!», ибо точно знает, что
«Все сюжеты по крайней мере, лучше, классические закольцованы»
Но не это важно в прозе Кабакова. Тайна, ворованная любовь сюжет
жизни. Да и вся жизнь роман, где происходит то, что происходит. Автор
строит свой мир, каковым его видит, но вносит в него интригу, тайну: «Я
стремился в тайную жизнь всегда. Но единственным прорывом к ней долгие
годы была только тайная любовь. …где действует главная и единственная
пружина непреодолимая тяга друг к другу, и эта пружина двигает весь сюжет
наружных событий…» Отсюда и бесконечные любовные истории, звучащие как
одна, как фон, на котором и протекает банальная, в общем-то жизнь.
Один из путей избежать банальности, помимо нарочитой
фантасмагоричности, видится автору в скрупулезной детализации: «Такое
чучело в гардеробе дам называлось «горжетка», и это был не совсем
воротник, а скорее шарф, поскольку он никак не скреплялся с пальто, а
просто лежал, обернутый вокруг шеи, на довольно прямых и широких, сильно
поднятых ватой плечах, прикрывая простую, заведомо как бы недоделанную
горловину этого теплого, из темно-серого габардина, пальто, в котором,
между габардином и атласной, антрацитового цвета подкладкой, был еще целый
слой, а то и два, ватина на специальной, крепко пристроченной основе, а в
районе груди еще и бортовка, плетенка из конского волоса, который, как
вещь немного износится начинает, распрямляясь вылезать, царапая вдруг
чью-нибудь руку, положенную на плечо… Все это вместе, да еще в сочетании с
сильной утянутостью пальто в талии, а дальше, вдоль бедер и до середины
икр, с узостью, придавало фигуре Инны Григорьевны чрезвычайно модный в
сороковые силуэт»; или в детализации намеренно карнавальной, в
соответствии с обстоятельствами: «Гарик почему-то оделся как летчик времен
первой мировой, в кожаную куртку на меху, с большим воротником, перчатки с
карагами, тонкий кожаный шлем, огромные очки, белый шарф был перекинут
через плечо и горизонтально летел, выдуваемый иногда за борт машины. Гриша
был в клетчатой английской кепке, в длиннейшем светлом пыльнике, давно
погасшую огромную сигару жевал, перекидывая из угла в угол рта. Не
сговариваясь, мы все сегодня поменяли цвета и стиль, словно
замаскировавшись я надел тяжелые альпийские ботинки, высокие носки с
узором в ромб, брюки-гольф из толстого коричневого твиста, из него же
сильно приталенный пиджак с огромными карманами и большую кепку с
наушниками. Желтые кожаные перчатки лежали рядом на сиденье, трость с
ручкой, раскладывающейся в походный стульчик , и острым наконечником на
полу. Тридцатые, Швейцария, какой-нибудь одуревший от скуки международный
скиталец, без особого интереса прислушивающийся к рассказам о том, что
вытворяет этот комический человек в Германии…»
Необходимость высказаться движущая идея этой прозы. И за всей
буффонадой с переодеваниями встают сентенции, как и положено в русской
литературе: «Пройдет время, и из еще крепкого сравнительно мужика,
способного к полноценной жизни, я превращусь в потертого старичка, буду
донашиваться жизнью. Не хочу»; «Жадные и беспощадные мои ремесла, -
пересмешничество, передразнивание, фантазии и выдумки, изображение и
имитация, притворство, - они пожирают жизнь, они питаются живыми
чувствами, отношениями, людьми и выплевывают мертвую бумагу, картон и
холсты, светящуюся и звучащую пленку. Может, потому не совсем живой и я
сам». Герой не может приспособиться к жизненной фальши, но предпочитает
разрушать не жизнь, а себя. Неожиданно оказывается, что у этого богемного
человека есть высокое предназначение: он и его друзья, нарядно и подробно
одетые, «в костюмах сороковых годов врываются на антикварных автомобилях в
странную будущую Россию сытую и скучную, американизированную и
патриотическую, тихую и тайно воюющую, живущую по выдуманному календарю в
неясном будущем. Впрочем, будущие ли это? У героя и героини есть миссия:
своей любовью открыть людям глаза на происходящие вокруг…».
В романе «Последний герой» в России 2096 построен Ад тоски, окруженный
Адом жестокости. В этом мире нет места настоящей страсти, настоящей любви
между мужчиной и женщиной. Вернуть в мир любовь и страсть, открыть людям
глаза на их истинное жизненное предназначение в том и состоит призвание
героя, трагичность которого он прекрасно сознает.
Особняком, казалось бы, стоит едва ли не лучшее из написанного
Кабаковым на сегодня «три главы из романа» «Подход Кристаповича». Здесь
нет ни «мистики», ни «фантастики», ни «антиутопических пророчеств». Хотя,
точнее, все это присутствует, но ровно в тех дозах, что и придают
произведению изящество и гармоничность. Несомненно, Кабаков проявил здесь
свой талант писателя т.н. «коммерческой прозы» - блестящий детектив,
боевик с чуть портящим его привкусом «политического триллера». И хотя
произведение написано по всем жанровым канонам, - Кабаков не стяжает славы
кассового детективиста только потому, что его произведение этого «низкого»
жанра чересчур литературно. Автор «переписывает» все свои романы, повести
и рассказы, все свои сюжеты и свои раздумья объединяя в личных и
ностальгических «записках» «Далеко эта Орша». Писатель «закольцевал» свое
творчество, и горькое, ностальгическое ироничное его слово ключ ко всему,
как нам кажется, «предварительно» написанному: «Во времена моей молодости
превыше всего ценилось чувство юмора. Ирония была основой отношения к
жизни, пафос считался неприличным. …Нет, не инакомыслие это было, а
вольнодумство в самом строгом смысле слова… Осмеянию не подвергался лишь
интеллект… ирония, как поглядишь беспристрастно, оказалась вежливым именем
цинизма. Пренебрежение границами имеет удачное однословное определение
беспредел. Ладно, пусть интеллектуальный».
По романам Кабакова сняты кинофильмы «Невозвращенец» (режиссер С. Снежкин)
и «десять лет без права переписки» (режиссер В.Наумов).
Приложение 2
Любовь в наручниках.
Павел Кузьменко.
«Книжное обозрение» 14 февраля 1992г.
Трудно быть модным писателем, ещё труднее пророком в таком отечестве. Да к
тому же в эпоху перемен. Со времени выхода «Невозвращенца» Кабаков,
пожалуй,
стал знаменем всенародного пессимизма, за которым пошли легионы разной по
качеству и по истинности чернухи. Наконец все рухнуло. От признания, что
Брежнев был не очень хорошим коммунистом, до полной анафемы коммунизму
про-шло историческое мгновенье. И это в стране, обычно живущей вне
времени. Какие темпы! Самая читающая в мире публика спокойно,
десятилетиями не пресыщавшая-ся военными, деревенскими, производственными
и прочими сериалами социального реализма, теперь дружно возопила:
«Надоело! Устали от топтания совка, от ругани сталинизма ,от разоблачений
КГБ!» Быстро устали. Силы не те. И знать от надоеда-ния. Если рану не
трогать, она, может, со временем и заживает, но может и загнои-ться. И
рана то болит, всё сильнее. Разве рабство прошло? Разве трусость изжита?
40 лет блуждания по пустыни - процесс пошел, товарищи, процесс только
начался.
Кабаков суровый врачеватель ран. Его автономные очереди становятся
явью на Кавказе, его голодные толпы реально давятся на улицах городов.
Только бы сохра-нился среди стрельбы и зверств Кабаковский вечный человек.
Нетрудно представить себе героя опубликованного «Сочинителя» в
покойные
70-е годы. Ну, отбросить античекизм, пригладить колкости, выхолостить
эротику,
убрать матерщину. Разве тогда два человека не могли любить друг друга
запретной любовью? Разве тогда гложущая разлука между редкими встречами
была не горше? Могли. Была. Но все-таки эта повесть о нынешней любви и
роман нашего времени, а неузнаваемых в «Сочинителе» реалий 70-80-х годов.
Кабаков и здесь больше пророчествует, чем вспоминает. Какими бы красивыми
супружеские измены в коммунистические годы ни были , тогда так и не
ощущалось в постели дуло нацелен
-ного автомата. А от Американской нейтронной бомбы надежно защищали стены
тюрьмы. Кабаков сочинил любовь в наручниках, под контролем каменного
глазка, но любовь уже свободных людей. Они уже живут здесь и сейчас. Они
уже достойны амнистии от 40-летнего блуждания. Такие как достоин Александр
Кабаков, навер-няка знающий более короткий путь через пустыню.
Приложение 3
Время надежд.
Владимир Бондаренко
«Звезда» 1986 №8
Писать о Маканине я собирался долго. Пожалуй, слишком долго. То и дело
на-чинал, набрасывал какие-то конспекты неродившейся статьи, записывал
идеи и контр-идеи, приходящие в голову после каждой новой книги. Потом эти
идеи рассасывались по проблемным статьям, дарились другим героям. «Не то
чтоб было очень жаль, однако время от времени, словно чего-то не
доставало, а ведь как-никак трудились». Закавыченная строчка взята из
«Рассказа о рассказе». Наверно, я и дальше буду кое-где пояснять Маканина
его же словами, все-таки автор сам о себе немало знает.
Начиналось так. Роман «Прямая линия», первый роман, и сразу первая
боль- шая публикация в толстом литературном журнале, первый успех,
признание крити- ки. Критикам нравилась перекличка героев «Прямой линии» с
героями гранинского романа «Иду на грозу», нравились идеализм и романтика
молодых выпускников института, мечтающих о спасении всего мира, считающих,
любую задачу можно решить, разрабатывающих свой собственный план
разоружения. Когда в следующих произведениях Маканина не оказалось
знакомого материала, их просто не замети-
ли. Обижаться не стоит. Менялись литературные времена, набирали силу
деревенс-
кая и военная проза. Может быть, Маканину даже повезло, ему дали
возможность, не спеша оглядеться вокруг. «Автор изводил бумагу, автор
старался, автор шел к НИМ с лучшим, что у него есть, - и вот на тебе. Так
и получилось: обида за себя вела в прорыв… Страдания молодого это не
только целый жанр, но и путь всякого или почти всякого пишущего. Он пишет,
а его не печатают - это как долгая дорога. В то время на редакции
накатывалась огромная волна подобных рассказов, повестей и романов.
Огромное море личных обид и досад шумело и плескалось, как и положено
шуметь и плескаться морю. Времена меняются, и позже в моде стал стиль, ещё
позднее экзотика притчи, но в то время, и это точно, в моде пишущих была
именно она - личная обида и непризнанность. С повестей было непризнание. И
скажем, начало повестей было как бы даже узаконенное: Он приходит к НИМ; а
то, что, по сути, это был приход автора в литературу, оставалось в
скобках».
Поверим признанию Маканина, так и было в «Прямой линии», а позже в
повести «На первом дыхании». Молодой инженер, его любят, но не понимают,
неудача в любви, затем некая беда, катастрофа, несчастье. Испытание на
прочность. И все. Герой уезжает, уходит, умирает. Схема как схема.
Привычная журналам и потому публикуемая. Вычеркивалось непривычное,
вычеркивалось маканинское.
Как позже обозначил это своеобразие автор, вычеркивались Желтые горы его
детства, Желтые горы его жизни.
Молодой автор, отдав в «Прямой линии» дань молодежной прозе,
увлекся кинематографическими приемами. Читателю скучно не будет.
Абсолютный авторский произвол, лихое накручивание сюжета, без всякой
причинно-следственной связи, без всякой психологической обоснованности.
«Киношность» видна уже в повести «На первом дыхании». Где это видано, в
какой притче, в какой исповедальной прозе, чтобы молодой положительный
герой распродал абсолютно всю мебель в чужой квартире, потом сдал ее на
неопределенный срок табору цыган и отделался парой затрещин.
Веселая жизнь, отрицать нечего. Обратим внимание, что автор явно
неравнодушен к таким героям, бесшабашным, раскованным,
кинематографическим. К сюжетам, где все понарошку. Конечно, нельзя пройти
мимо концепции автора повести «На пер-вом дыхании».
Критику как бы положено соблюдать серьезное выражение лица. У
автора все ходуном ходит, а ты пиши о важности первого дыхания героя, о
его максималист-ских юношеских порывах. Ты будто бы не замечаешь
наметившейся ироничности в исповеди Олега, нагромождения невероятностей в
его героической судьбе. Ты выдергиваешь цитату: «Был искренен. Был смел.
Был свободен. Был добр. Был на первом дыхании». И потом это первое дыхание
молодого положительного героя ля-жет в основу концепции об оптимистической
ноте и социальной зрелости писателя.
Как молоды мы были. Как легко строили новые города в пустыне, что,
собственно и делал среди других строителей герой повести. Там и
подзаголовок связывающий «Портрет молодого человека». И скорости
соответствующие. «Я мчался. Никаких сомнений или отслоений в интонации.
Никаких колебаний. Я бежал. Я любил. Все четко и ясно». Бежал со стройки в
Москву за любимой, хотел, чтобы и ей было все четко и ясно. А любимая
вышла замуж, а любимая ехать не хочет. Ну что ж, надоело вести серьезную
игру, введем пару погонь, разбитые зеркала, драки в поездах, мгно-венную
перестройку работы в лаборатории, цыган, кражу больничных халатов, коньяка
из сейфа, издевательство над родным дядюшкой. Любит Гальку, а попутно спит
с Зинкой, ждущей своего мужа из тюрьмы.
Это скорее пародия на исповедальную прозу, чем прощание с ней.
Похождение пятого мушкетера а Москве конца шестидесятых годов. И
возвращения блудного сына в суровые степи. Запомним: возвращение блудного
сына. Потом этот сюжет будет у автора повторяться раз за разом. Конечно,
можно цикл таких «кинематографических» повестей связать с плутовским
романом, с городским анекдотом. А можно со сценарными курсами, которые к
тому времени закончил прозаик. Можно принять их за переделанные в повести
сценарии.
Чувствуется, автор любит писать в подобной манере. Вслед за
«Портретом молодого человека» появился «Портрет молодой женщины», он же
повесть «Старые книги». Героиня повести, Светик, похожа на героя повести
«На первом дыхании» Олега, и так же, любима автором. Но вокруг нее критику
труднее будет возводить положительные бастионы как-никак спекулянтка
книгами, королева книжного черного рынка. Но опять неудачная любовь, такой
же приезд в Москву, почти из тех же самых уральских степей, то же самое
нежелание считаться с обстоятельствами и ситуациями. К этим героям
Маканина никак не отнесешь ярлычок люди ситуации или люди компромиссов.
Они сами создают ситуации, сами вынуждают идти на компромиссы. Они по
натуре победители, даже когда остаются с носом», даже когда проигрывают
подряд все партии. Кинематографи-ческая легкость сюжета в «светикиаде»
достигает головокружительных высот.
Жаль, что ни «Старые книги», ни продолжение похождений Светика «Погоня» не
прочитаны Гайдаем или Рязановым. Здесь и встающие из гроба мертвецы, и
дожива- ющие свой век среди гостиничной обслуги князья и графини, и
налеты на книжные базы на милицейских машинах, и сбежавший из церкви
попёнок, и фантасмагори-ческие обмены жилплощади, в результате которых за
квартиру в Москве дают раз-валившуюся хибару все в тех же уральских
степях. Чего стоят одни приключе-ния разгулявшегося тихони Семена Разина с
английскими туристками и случайным собутыльником Федей. То ли бравый
солдат Швейк перед нами, то ли герои булгаковской «Дьяволиады». Не худо бы
вспомнить Константина Вагинова с его «Бомбочадой» и «Козлиной песнью».
Традиция, еще одна нестареющая традиция.
А мы начнем с умным видом анализировать неуправляемых героев,
серьезно говорить об отчуждении от них автора, проводить аналогии с
обменами квартир у Трифонова, говорить о нравственной слабости характеров
маканинский героев, легко поддающихся влиянию предприимчивой юной
Светочки, стоило той лишь цыкнуть на них. Мы будто и не заметим веселого
авторского волюнтаризма, превращающего в мгновение ока тихих инженеров в
бесшабашных гуляк, извест-ных писателей в начинающих спекулянтов,
профессиональных преступниц в преданных жен. Добрая комедия в масках
превратится под критическим оком в серьезное исследование жизненных
характеров. Следы подобного кинематогра-фического калейдоскопа видны в
романе «Портрет и вокруг». Проявятся наверняка
Они и в новых произведениях Маканина.
Посмотрим теперь на период зрелого творчества писателя, период,
давший ему известность, показавший не ученика и не мастера сатирических
фантасмагорий, трюковой кинопрозы, а зоркого наблюдателя жизни, точного и
жесткого социолога. Для начала он выбирает локальное пространство, как
правило, городскую квартиру, и так называемого «массового человека» на
этом пространстве инженера средней руки, мелкого клерка.
Маканинское стремление обнаружить, зафиксировать на бумаге
обыкновенного человека, нашего реально живого человека многого стоит даже
когда это ему не вполне удается. Он стремится воссоздать самые
разнообразные характеры, мечтает выскочить из системы типажей, ненавидит
типажи: «…вдруг понимаешь, что не человек ходит по твоей повести, а
расхаживают там пять шесть его черточек, не более того. Именно так…
Возникает ощущение… что тебе по силам, может быть, изображение быта,
мыслей, дней и ночей людских, черточек и штрихов характера, но сами-то
живые в стороне…».
В повести «Голоса» Маканин осмысливает свою эстетическую систему,
кажется, что он демонстрирует те принципы, на которые опирался в создании
художественных образов.
А если это не так? Если Маканин в «Голосах» интуитивно восполнял
то, чего у него нет в остальной прозе, чувствую я свою слабину, решил
преодолеть её в эссеистике, в авторской прозе, непосредственно обращаясь
к читателю. В свое время Гоголь открыл конфузную ситуацию и, как ни в чем
не бывало, занялся типажами. Конфуза не происходит, если он случается с
литературным типом. «Плут в плутовском романе без труда вывернется и
выйдет сухим». Так же и маканинские герои. Светик останется Светиком,
какие бы чудеса с ней ни происходили. Маститый сценарист Старохатов в
любой ситуации остается Старохатовым, лишь меняясь со временем, но не
выпадая из типажа. Даже если не плут, не Светик, а просто тип «антилидер»
или, скажем, «гражданин убегающий» - трудностей тоже ни малейших и конфуза
как конфуза нет.
Сквозь типаж маканинских образов просматривается арматура
рациональной, математически вываренной конструкции. Убегающий Костюков
(«Гражданин убегающий») стал бы и дальше разрушать, убегать, выжигать все
вокруг себя, не зависимо от того, уехал бы он в Брянск или мотанул дальше
в тайгу. Бунтующий против лидеров поборник равенства Коренков
(«Антилидер») одинаково вел бы себя и в тюрьме, и на каком-нибудь высоком
посту, в деревне и в гигантском городе. «Человек свиты» Митя Родионцев из
одноименного рассказа всегда будет стремиться примкнуть к какой-нибудь
стае в воровской ли шайке, в институтских ли междоусобицах или же в
литературных группировках. Ему страшно обрести свободу, стать хоть
какой-то личностью, так и тебя вдруг за волосы поволокут. Под крылышком у
вожака всегда спокойней, даже проигрывать, даже унижаться, даже погибать.
Такие, как Митя, иногда идут на большой риск во имя того, чтобы не стать
личностью, чтобы не выйти из стаи, чтобы не совершить поступок.
Парадоксально, но сплошь и рядом «люди свиты» во имя «непоступков»
ломают себе карьеру, рушат собственную судьбу, но отказываются от пьянящей
свободы, от жуткой независимости. Они знают, что ползающего человека не-
возможно уронить. Митя Родионцев как типаж противостоит Куренкову это
параллельные рассказы, их и печатать вместе бы надо. Типажи нашего
времени. А знаменитые персонажи рассказов «Ключарев и Алимушкин» или
«Отдушина» - что может их вывести из равновесия, что может их оконфузить?
Человек «мебельного времени» Павел Михайлов еще один антигерой, - когда
придет пора очередному сыну поступать в институт, переступит через любой
конфуз.
Что же, возмутиться критик, значит, автор обманул нас, значит, нет
у него и в помине голосов? Займемся голосами дальше, а пока сформулируем
одну из главных мыслей статьи: Владимир Маканин создатель галереи типов
нашего времени. Типы, заметим, у него не совсем традиционные, все-таки не
девятнадцатый век, и Гоголь уже был, и Чехов, и Булгаков, маканинские типы
приближаются к знакам. Все-таки кибернетика, математика, теория шахматной
игры, нет времени и желания на развертывание типа с его шестью десятью
черточками, а до характера добираться совсем недосуг. При всей своей якобы
камерности, почти замедленно, спокойном повествовании Маканин писатель
двадцатого века. Отсекает все лишнее, описательное, созерцательное. Из
типа вычисляется главный знак его, который нередко переходит прямо в
заголовок.
Люблю маканинские заголовки это квинтэссенция времени и места.
Находки для социологов. Граждане убегающие, - ау, сколько вас по всей
стране, абрамовских Егоршей Ставровых, распутинских архаровцев,
маканинских Костюковых. В скольких статьях уже мелькало выражение «человек
свиты». Емко по социальному звучанию было первоначальное название повести
«Где сходилось небо с холмами» - «Аварийный поселок». И тот же смысл в
названии новой распутинской повести «Пожар». Впрочем, об аналогиях потом.
Метко попало в самую сердцевину сегодняшней семейной жизни «Отдушина».
Несет в себе важную идею нашего времени времени перемен «Предтеча».
Рассчитав свой типаж, Маканин уже дальше ничего не меняет в нем. Он до
бесстрашия верен своему расчету, но и последовательно недвижим в движении
рассказов и повестей. Ощущение такое, что он часто начинает писать новое
произведение, лишь вычислив его до конца. Никакого послабления. Математика
в литературе? А может, музыка в прозе? «Где сходилось небо с холмами» - не
просто повесть о композиторе, она словно написана композитором.
Может быть, завершенность и выверенность сообщает прозе Маканина
притченоспость? Не зря сам автор столь иронично вышучивал притчу в
рассказе «Пустынное место». Читатель уже заметил отрицание Маканиным
каких-либо литературных приемов скорее свидетельствует об активном
использовании их писателем, чем на оборот. Притча по Маканину это
очищение. «В притчи, как правило, удивляет не выбор, не финал и не мораль.
Важно пустынное место и некая расстановка сил и чувств в вакуумной этой
пустоте. Побыть очищенным для этого и пишутся притчи». Притча помогла
Маканину создать пустынное место в миллионном городе, в мельтешении лиц и
голосов, в нагроможденном быте. Притчу всегда легко свести к короткому
резюме. Например, рассказы «Антилидер» и «Человек свиты» - в пустоте
мельтешения вырисовываются два типа, два знака. Один не может быть
несправедливым, без всякого приказа сверху по сути своей он может делать
только добро. Он считает это даже болезнью и лишь перед смертью понимает,
что это-то стремление к справедливости было у него главным в жизни, было
заложено в нем изначально. Другой человек свиты может быть только лакеем,
неличностью. Выброшенный из цепочки, он наполняется ужасом перед жизнью.
Маканин достаточно точно определяет негативные явления в нашей
жизни. Полукультура, затянувшийся промежуток, промежуточные герои.
Значение таких отрицательных черт в жизни и литературе подчас бывает
велико. Не между городом и деревней, не между отцами и детьми существует
такой «промежуток». Между разными состояниями народа. Традиционная
крестьянская культура ушла в прошлое, новые ценности еще не освоены. И
человек ситуации или компромисса, маканинский промежуточный герой тычется
из одной крайности в другую. Сам становится предметом обмена. Духовная
жизнь заменяется масскультурной жвачкой. Все идеалы из себя, вся мораль
та, что в тебе. Стремления к совершенству нет. Это конец разрушения и
начало нового строительства. Это освоение цивилизации, поиск в человеке
нарождающихся, меняющихся, отмирающих и фундаментальных, извечных основ.
Вся эта смесь плавится, искрит, обжигает, соприкасаясь со всеми
гранями нашей современности но в результате вырабатывается новый
человеческий национальный тип, отличный уже и от двадцатых годов, и от
петровского времени, и от эпохи протопопа Аввакума. Изображение этого
болезненного процесса рождение нового героя, лепка новых жизненных типов с
наибольшим художественным бесстрашием и социальной прямотой заслуга
Маканина.
За Маканиным закрепилась репутация профессионала, знающего свое
амплуа: тихого скептика, художественно сосредоточенного на своих
шахматно-литературных комбинациях, пусть не в три хода, а в десять,
двадцать ходов, но не беспредельно же? Выскажу мысль о скрытом
сверхнапряжении маканинских социальных притч. Авторская холодность и
«недоброта» пусть остаются на совести автора и критиков, все-таки в
литературе не это самое главное. Говоря так часто о необходимости
«авторской позиции» и так далее, мы забываем, что талант художника даже и
вне зависимости от прямо, открыто выраженной авторской позиции показывает
и «зеркало русской революции», и «луч света в темном царстве», и иное.
Привожу школьные примеры для наглядности, а не для сравнения уровня
художников. Тенденциозность, пристрастность писателя мало что значат, если
они художественно не выражены. Еще в школе мы проходим, что Бальзак любил
высший свет, но в силу таланта разоблачал его. Где же его авторская
позиция? Авторская позиция Льва Толстого по отношению к Анне Карениной
была противоположной тому, что выявил художественный гений. Постоянное
недовольство из-за отсутствия в прозе Маканина установочных моральных
положений указывает лишь на слепоту художественного вкуса некоторых его
критиков.
«Что хотел сказать Владимир Маканин своими «пожарами», догадаться
трудно», - пишет А. Ланщиков. Пусть теперь задумается, что же сказать
своим «Пожаром» Валентин Распутин. Валентин Распутин и Владимир Маканин
интересная параллель. Но вижу где-то вдали, как эти параллельные прямые,
прямо по Лобачевскому, сближаются. Архаровцы, разрушающие все вокруг себя,
в повести «Пожар» - братья по бездушью гражданину убегающему. С разных
сторон писатели выходят на один и тот же социальный жизненный пласт.
Читатель дочитывает Распутина, берется за Маканина и даже не замечает
стыка двух пластов нашей прозы деревенской и «сорокалетней». Он видит, как
одно перетекает в другое. Одно проясняет другое.
Прощание со старой культурой всегда идиллично, Распутин, возвышая
мир Анны и Дарьи, как-то умолчал о неизбежном переходе к миру их сыновей
и внуков. Когда молодой парень поджигает
|
