Referatik - Предметы - Языковедение - I Антиутопия в литературе ХХ века как жанр, выразивший тревоги и опасения людей «технического века». Возникновение и развитие жанра, место антиутопий в современном литературном процессе.

Прибалтийской федерации и Трансильвании. В городе действуют многочисленные партийные и прочие организации и формирования: «афганцы», Российский Союз Демократических Партий, Революционный комитет Северной Персии, «витязи», партия Социального Распределения и т.д. А. Кабаков гиперболизировал те политические тенденции, которые в 1988 году еще только проявлялись. Он развернул их в полную силу, показал, что в условиях нецивилизованных методов Политической борьбы единственное, что ждет страну, - вооруженные столкновения. *Смотрите об авторе в приложении 1. Атмосфера в городе напряжена до предела. Страх стал естественным состоянием жителей, жизнь которых в постоянной опасности: на улицу без «Калашникова» лучше не выходить. Смерть, убийство, расправа превращаются в норму: просто взяли и убили. «Тем временем двое, державшие мужчину, вывели его на середину переулка, к ним подошел третий, держа на весу, низко, на вытянутых руках тяжелый пулемет. Двое шагнули в стороны, мгновенно растянув руки мужчины крестом, третий, не поднимая пулемета, упер его ствол в низ живота распятого, ударила короткая очередь. К стене противоположного дома полетели клочья одежды». После путча действует план «радикального политического выравнивания», в основе которого лежит утопическая идея всеобщего равенства и справедливого распределения. Как во всякой антиутопии, благие цели достигаются чудовищными античеловеческими методами. Общество гипнотизируется идеей достижения райского будущего, ради которого не жалко жизни, особенно чужой. Ради Выравнивания можно даже вопреки логике объявить живых людей «несуществующими» и уничтожить их. А. Кабаков нагнетает жуткую атмосферу изображение бесчинств и убийств. Во всех действующих силах очевидны прототипы реально существующих политических течений, которые легко узнаваемы современниками. В этом отношении «Невозвращенец» представляет своеобразный каталог, в который включены подмосковные анархисты «люберы», боевики из «сталинского Союза российской молодежи», которые взрывают памятник Пушкину за то, что «с государем императором враждовал, над властью смеялся… в семье аморалку развел… происхождение имел не славянское»; «витязи» с аккуратно выструганными копьями, охотящиеся на евреев в самом центре города; отряды контроля Партии Социального Распределения, отбирающие «все до рубашки», «свита Сатаны» в кошачьих масках, устраивающая пикеты возле дома с «нехорошей квартирой». Все, изображенное А. Кабаковым, - это знаки политических реалий, доведенных до логического завершения. Как это характерно для антиутопий, повествование ведется от лица участника событий. В «Невозвращенце» это Юрии Ильич. Он экстраполятор, который может узнавать будущее и проникать в него. Он еще и литератор, пописывающий свои заметки. Все описанное это воображенное (или увиденное в ином времени) героем. Возможности Юрия Ильича используют в своих целях «органы». Они воздействуют на ситуацию в будущем, и, поняв это, герой решает не возвращаться в свое время, чтобы выйти из-под контроля «органов». Катастрофическая, ежеминутно угрожающая его жизни действительность в будущем оказывается менее страшной, чем тиски «органов» в настоящем: «…Здесь я их совсем не боялся. Здесь я привык и в случае опасности успевал лечь и прижаться к земле». «Невозвращенец» это предупреждение о том, чем могут обернуться преобразования, не регулируемые правом. Это своеобразная попытка «доиграть партию до конца», безыллюзорно смоделировать исход взаимодействия реально существующих опасных противоречий. В антиутопии А. Кабакова постоянно возникают литературные реминисценции и знаки. В контексте повествования упоминаются М. Булгаков, Е. Замятин, В. Аксенов назван автором бездарной книжонки «Материк Сибирь», что явно ведет к «Острову Крыму». Досталось и Б. Окуджаве, песни которого пела вся страна». В повести аккумулируются не только политические, но и литературные реалии. Литература «катастрофы» не имеет у нас своей развитой традиции. Но любопытно, что появление «Невозвращенца» совпало с опубликованием близких ему по теме и приемам произведений, чего широкий читатель, может быть, и не заметил, поскольку публикации эти оказались разбросаны в малотиражных по нашим временам журналах. «Невозвращенец» сразу стал в ряд сочинений о нежелательных вариантах (ближайшего) будущего. «Милая пиеска» Михаила Веллера, «эмигрировавшего» в1979 году из Ленинграда в Эстонию, так и называется «Нежелательный вариант», но в отличие от Кабакова, облекающего свое визионерство «в формы самой жизни», пьеса Веллера выдержана в условно-иронической манере. Время действия: примерно 2016 2017 годы тридцать лет после Чернобыля, соответственно сто лет после Октября. В этом будущем, по Веллеру, нас всего 190 миллионов, да и тем осталось жить считанные месяцы. Страна гибнет «в несокрушимом единстве», как выражается Циник, один из персонажей «пиески». Место действия бункер. Здесь автором собраны персонажи, гротескные типы времени Генерал, Партбосс, Мент, Работяга и многие другие, - ассоциирующиеся скорее с марионетками, чем с живыми актерами: насколько они одновременны, «управляемы» драматургом. Там, наверху, - военное положение, трава опала, птицы умерли, поросята трехглазые, в 1999 году была ограниченная ядерная война (с кем-то), столица эвакуирована… Персонажи ожесточенно борются за места в убежище (напрасно, спасения не будет). Фабулы, соответственно, и нет, а сюжет образуется сцеплением, движением острых (сиюминутно острых) реплик. Но сегодня что-то в душе на эти реплики бесспорно отзываются. «Шар-рах! (это взорвалась ленинградская атомная. А. В.) и кранты люльке трех революций… И что, хоть расселили? Черта с два, запретили эвакуацию: все спокойно, все меры принимаются», - вспоминает один из персонажей «марионеток». Он сочувствуем мы в этом случае самим себе, а не персонажам Веллера так они все антипатичны, что вроде бы и не заслуживают никакого иного варианта, кроме «нежелательного»; отождествить себя с ними невозможно, да автор на это и не рассчитывал. Мужчина и Женщина в одноактной пьесе Владимира Малягина «В Большом кольце», привычно наблюдающий из окна своего деревенского дома очередное зарево над очередным реактором, воспринимается почти живыми, но и здесь автор больше сосредоточен на занимательных подробностях глобальной экологической катастрофы: в одиночку в лес ходить опасно заяц выскочит не загрызет, конечно, но потопчет (такого он размера), а уж если крыса… Мы невольно усмехаемся, чувствуя себя в безопасности; Чернобыль, конечно, был, но уж зайцев таких у нас больше не будет. Жить можно. Но и они, персонажи Малягина, тоже считают, что жить можно: «Мужчина. Как хоть там, в Москве-то? Володя. Воду и хлеб каждый день выдают, соль по понедельникам… Женщина. Люди-то хоть бегут? Володя. Поначалу, правда, бросились некоторые, да поняли потом, что Москва все равно лучше снабжается…» Но чистый Михаил Задорнов, не правда ли? Светопреставление (пьеса заканчивается тьмой и великим трясением земли) становится материалом для игривого «черного юмора»: вроде бы и страшно и жалко, но более всего смешно. А ведь это «драмы эпилог» о гибели России в большом кольце взрывающихся АЭС. «А что, Коля, есть где-то земли нашей лучше?» - «И лучше, должно, есть, Соня, и хуже… Только такой нет нигде и не будет уже никогда…» Каламбур-с!.. Юмора довольно и в коротком рассказе Елизаветы Куцини, изображающий иной, более локальный вариант чисто политической катастрофы и последующего, как бы «потустороннего» существования (после гипотетического «умиротворения» прибалтийских республик в … 1989 году). Трудно сказать, что для автора важнее колоритные возможности новой жизни вроде талонов в публичные дома или саморазоблачение некоего Кудрявцева, тупого «мигранта» (вот ведь нашелся жупел…). Под окнами у Кудрявцева стоят бронетранспортеры, но он от этого не чувствует себя ущемленным. Напротив, стало спокойно, никто теперь не хватает на улице за рукав: подписывайся, мол, за «бриву ун неаткаригу» - свободную и независимую Латвию. «Я же первый буду голосовать, чтоб (войска А.В.) остались»,- рассуждает пьяный Кудрявцев. А спиртного теперь в Риге хоть залейся, даже в булочной кооперативный самогон; тем более что при новом порядке не пить нельзя, а то утром на работе притянут к ответу: почему трезвый? Может, ты ночью листовки печатал? Но что же все-таки случилось? По крайней мере три автора отвечают однозначно: перестройка закончилась военным переворотом. Елизавета Куциня: «Как ринулось это железо с разных сторон на Ригу, ну, думали, амбец пришел, туши свет, суши венки. Так ведь и стреляли-то чуть-чуть. Туда-сюда, комендант города, мол, товарищ Хабабуллин, просим- де любить и жаловать». У Михаила Веллера обреченные спорят - «кто виноват?»: «Памятливый. У вас был шанс в конце восьмидесятых… И ведь вам поверили, поверили!.. Партбосс. Это такие горлопаны и экстремисты, как вы, все тогда погубили!.. А в результате эти гориллы (кивает на Генерала) подгребли все под себя!.. Генерал. Да если б не мы, вас бы всех на фонарях перевешали!.. Партбосс. А вы знаете, кто провоцировал все эти мятежи?.. Кто стоял за Гомельским бунтом знаете? Урод. Тридцать лет мутации после Чернобыля вот что и стояло». Вот и у Кабакова персонажи беседуют об агонии общества: «Извольте, мы начали лечение. Длительный, сложный курс терапии… А в девяносто втором метастаз: его превосходительство генерал Панаев. Это верная смерть…» А четно признаться, в нашем общественном сознании это почти уже общее место, в прессе тема фельетона; у Л. Треера в «Московских новостях» некоему депутату снится, как матросы разгоняют съезд: «И вот сижу я в огромном кабинете с именным маузером на столе. А передо мной стоят удрученные граждане Абалкин Леонид, Шмелев Николай, Попов Гавриил и прочая контра… Вроде бы умные люди, а рыли подкоп под социализм». Так прогнозы это или нет? Примечательное недавнее признание фантаста Аркадия Стругацкого: раньше они с братом описывали общество, в котором им хотелось бы жить, а сейчас общество, которого они боятся. «Бойтесь или провидите?» - переспрашивает интервьютер. «Ничего провидеть нельзя». «Ну, просчитывайте». «И тем более не просчитываем»,- терпеливо объясняет Стругацкий. Думаю, что и другие авторы ничего не «провидят», а просто изображают то, чего боятся или делают вид, что боятся. Говорю - делают вид, поскольку авторы (и это сразу подсознательно воспринимается в процессе чтения) нисколько не соотносит самих себя и нас, ныне живущих, с творимыми ими фантомами. Их персонажи - это какие-то «они» (не мы), в худшем случае истекающие, по выражению Блока, просто клюквенным соком. А кровь то льется настоящая… И в то же время независимо от своих намерений авторы как бы приучают нас к мысли о «нежелательном варианте», (см. у Веллера: «Имели шанс при Столыпине не вышло. При нэпе не вышло. При Хрущеве не вышло. При Горбачеве не вышло»); но существует феномен обратной связи самоосуществляющийся прогноз, когда мы своими поступками формируем такое будущее, в которое верим (пусть и боимся его): объявленный незадолго до выборов предварительный прогноз их исхода косвенно влияет на результаты самих выборов, а если в условиях здоровой экономики предприниматели и потребители, поверив, что стране грозит инфляция, начнут действовать соответственно этой установке, инфляция и в самом деле неизбежна. 2.3 Роман Кабакова «Последний герой» (1995г.) Оригинальность авторского замысла: «постмодернистская утопия» внутри антиутопии. За роман «Последний герой» А. Кабакову уже досталось от бойкой критики. И, вступая в разговор, скажу критика не права. Несмотря на то, что А. Кабаков, если и не последний герой, то уж точно один из предпоследних, в том-то сомнений нет, - его ставят в двусмысленную позицию. Что ни сделай, после таких статей будешь в ущербе. А сделать чего-то придется. Тому есть причины. Семантика молчания чрезвычайно сложна, и сейчас и здесь ее исследовать не место и не время. Напомню лишь, что короткая ремарка о безмолвствующем народе требует многотомной ученой монографии-истолкования. Фразы же подлиннее, а тем более отклики и критические статьи толкуются куда легче. Какая бы то ни было реакция на действия писателя со стороны критики есть приглашение. Положительная значит, так держать. Отрицательная я так держать буду! Между тем вдруг автор, пусть с запозданием, но сделал правильные выводы из статьи Ф. Икшина «Господин Сочинитель», опубликованной несколько лет назад в «Литературной газете», и решил оставить художественное поприще, перейдя к каким-нибудь иным занятием? Вдруг таким образом он решил попрощаться с читателями и навсегда отбыть в культуролюбивый город Парижск, о котором с большим чувством упоминает в романе? Потому-то он и прокручивает напоследок свой стилистический пусть не орган, так органчик во всех регистрах, - мелодрама, пьеса абсурда, триллер, одесский анекдот, детектив и прочие жанры так и мелькают перед изумленным читательским взором, не останавливаясь ни на минуту. И это был бы достойный настоящего героя конец. Теперь же, после острых выступлений, ему попросту придется в отместку что-то писать. Ведь так и сделан «Дон Кихот». По крайней мере его второй том, где спустя десятилетние после выхода тома первого говорится и о реакции читателей, и о том, что первый том опубликован. И по минованию лет выясняется, что многие ошибались. Дон Кихот не сумасбродный хлюпик, а тренированный мужчина, выходящий против льва со шпагой и прославляющий везде и всюду имя любимой женщины. Он-то по-настоящему и был первым и последним героем новой европейской литературы. А если и тут лишь недоразумение? Вечный кабаковский герой (не первый и теперь вряд ли последний), его неистребимое альтер эго российский технический интеллигент, у которого на носу очки, а в душе вечная болдинская осень. О неистребимости этого героя говорит и автор в некоем письме, адресованном к нему и введенном в новую мениппею. И отмечен этот герой всем, чем отмечен российский технарь, - тоской по фирменным джинсам, значащим для него больше, чем знаменитая гоголевская шинель, и тоской по миллионерше. Герой живуч, и если у него что-то не складывается, то в другом сочинении и под другим именем ему дадут отыграться. Не беда, что джинсы только тряпка, а миллионерша потертая и бывшая в употреблении, - другого сознание технаря и представить не в силах. Достаточно одного примера. Может показаться странной цель героя и его возлюбленной, которые непременно хотят пробраться в некий Центр Управления Общественным Мнением и проделать там при компьютерах акт торжествующей любви, чтобы о том узнали все. Этот сам по себе экстравагантный и странный поступок может показаться необъяснимым: ведь технарь даже в любви крайне застенчив. Но припомним городскую байку об очкарике, как он пришел в аптеку и шепчет что-то продавщице на ухо, а она его переспрашивает: «Презервативы?» В конце концов, получив требуемое, тот уходит, и перед тем, как закрыть дверь, останавливается на пороге и в отчаянии кричит во все горло: «Да, да, трахаться иду!» И припоминание это по-новому освещает весь роман, событийной части какового я подробно не пересказываю, потому что событий как таковых нет, есть только грандиозное мельтешение без смысла, движение колонн бронетехники и перебежки гражданского населения все, чему положено быть в порядочной антиутопии или на майском параде. Скажу о другом. Видно, что каждое очередное произведение дается сочинителю все с большем трудом, а его альтер эго все сильнее стареет, спивается и погружается в изящный мир поношенных джинсов. Пора бы перевести дух. И если бы критика вправду хотела сочинителю добра, она бы лучше промолчала. Это не значит, что А. Кабаков неприкасаем. К кабаковской прозе можно относиться по-разному, можно её любить, можно ненавидеть, но отрицать, то что она где-то существует, невозможно. Мне же кажется, взлет таланта и мастерства у сочинителя уже в прошлом. Я с трепетом беру его старую книгу « Ударом на удар, или Подход Кристаповича », где рассказывается о многолетней и бескомпромиссной борьбе простого гражданина со всесильном КГБ, раскрываю на любимой пятидесятой странице и читаю: « Потом они ели сильно перестоявшиеся щи...» Живи сто лет лучше не напишешь! Роман «Последний герой» написан Александром Кабаковым в 1994-95 годах нашего и его столетия. Эту книгу и сейчас можно увидеть на латках, что свидетельствует не только о больших тиражах, но и о популярности автора, которых приносит немалую коммерческую выгоду книготорговцам. Наша задача вблизи рассмотреть все прелести этого произведения. Живет на свете Михаил Шорников, рядовой Человек искусства. Живет, никого не трогает, смысла жизни не видит и не ищет. Не отличается умеренностью в любовных похождениях, ища в них если не отдохновения, то хотя бы время препровождения. Не испытывает ни взлетов, ни падений живет как живется, пьет как пьется, любит как любится. Однако есть некто потусторонний, человек в черном, кто следит за ним за ним всю жизнь и всячески его опекает, незримо, но навязчиво. Кто это совершенно не понятно, да в общем-то и не важно до поры до времени. Так вот, практически вся первая часть романа (всего их три с прологом и эпилогом) описание мутноглазой жизни героя. Только к её концу начинаются «интересности». Та фантастичность, что задана этим «нектом», пишущим записки предостерегающего содержания, обретает продолжение. Появляются (чисто эпизодически, но все же) старый еврей в белом и таксисткавказец в черном. Финал первой части покрыт мраком. Черный и Белый куда-то забирают героя. Непонятно куда, непонятно зачем. Вообще особенность кабаковской прозы в этом романе та, что все как бы построено из клочков. Значение и смысл предыдущего стану ясны только чрез несколько следующих. С разноцветными гастролерами мы еще встретимся, сейчас не до них. Последние страницы первой части не имеют к развитию сюжета никакого отношения, они самоценны. Кабаков делает то, что придумал еще Пушкин: он вводит себя в собственное творение. Мы читаем письма друг другу господ Шорникова и Кабакова. Вот так, просто, через почтовую службу. Герой в претензии за то, что его делают ловеласом, лишая духовного начала, «сюжета поучительного», да еще от первого лица (вообще весь роман одно сплошное «я», разных людей, но все туда же я, я и еще раз я). Автор же достойно отвечает: скажи, мол, спасибо, что твои «блядские похождения» облечены в форму романтических приключений. Разговор на уровне. И вот начинается вторая часть. Если первая часть играла роль вступления и называлась «Паспорт на предъявителя», то вторая «Ад по имени Рай» - собственно сердце романа, бьющееся в весьма занятном ритме. Здесь все сюжет, герои, идеи все сочетается и прямо-таки мертвой хваткой вцепливается в читателя. А тому остается только читать… Оказывается, это действительно фантастический роман. Оказывается, Герой и некая Она переносятся на сто лет вперед, оказывается, на них наложена высшая миссия, оказывается, Черный и Белый архангелы, призванные охранять их и помогать им. Очень символично, что «Некто» - предполагаемый Бог тоже именно в черном, весьма нетрадиционном для него одеянии. Также глубоко трогательно, что его посланники приняли облик еврея и армянина… Впрочем, не это главное. Стоит вкратце сказать о той стране, куда попадают герои. Это Россия-2096 года. Всё в порядке. Все богаты, все свободны, все равны, всюду мир и согласие… тайная война, безопасный секс, контроль за рождаемостью, бессмысл жизни, полный пофигизм, потеря человеческих страстей… Россия тонет в утопии. Её нужно срочно спасать. Те «революционеры», что осуществляют свою жизнедеятельность в 2096-м, видят, как и во все времена, только один выход: насилие. Только насилием можно пробудить человека. Причем автор показывает всю ложность их лозунгов (ложь- лозунг- созвучие-то какое!). Насилием ничего не решить. Тогда какой выход? Простой до невозможности до невозможности осуществления. Людям нужно показать любовь. Людям без души и возраста нужно показать то, что в ХХ веке нельзя до шестнадцати. Они должны увидеть Страсть, Порыв, Любовь человеческое чувство, не поддающееся регуляции серыми конторами. Для того, чтобы показать, и избраны Он и Она, не знавшие друг друга в своем времени, но соединившиеся в чужом. Игра ведется Кабаковым на грани пошлости, ни разу не переходя за эту грань, и завершается тогда, когда цель выполнена: вместе с картиной человеческого соединения люди видят войну, с кровью и танками, с огнем и мечом. Перед ними две стихии, несовместимые по природе. Теперь им предстоит выбор. Но мавр сделал свое дело, мавр может удалиться. Эта вторая, «фантастическая» часть романа наиболее динамично скроена. Кабаков все же современный писатель и не может писать только «на сплошном контексте» или совсем без сюжета. Он не выглядит элитарным писателем, а тогда все должно быть облечено, по возможности, в удобочитаемые формы и разжевано до мелочей. В том-то и секрет, что любая мысль, пусть банальная или наивная (а попробуй не стань такой в конце циничного ХХ века), но облечённая в достойные формы, получает вторую жизнь. Сейчас уже не возьмешь просто душераздирающей темой нужно быть не только хроникёром, но и художником. Автор с этим прекрасно справляется. Поэтому правда до народа доносится не иначе, как через телевидение, а текст пестрит исковерканными названиями нынешних «юридических лиц». Например, газета зовется «Московский доброволец», а напиток «Кола - квасъ». Все так мило, почти смешно… Третья часть называется «Любимый, замечательный» и является логическим концом сюжета, идеи, замысла романа, в общем. Все возвращается на круги своя, на круги ХХ века. Высшие силы уходят в тень, все путешествие кажется сном. Остается только Любовь между теми, кто действует, между Им и Ей (падеж, конечно не красивый, но что поделать). Любовь не та, которую они проповедовали сто лет тому вперед, а так, роман земной и зависящий от обстоятельств, грязный и теперь уже почти пошлый. И любовь, кстати, несчастная из-за различия в социальном положении (она имеет крутейшего мужа). Все правильно, эта любовь была возможна только через сто лет, иначе неинтересно. Последний герой медленно опускается на дно. Становятся непонятными первые слова первой части: «Тем летом я почувствовал, что наконец начиная пропадать». Не умирать, не хрипеть, а просто пропадать. Так, как будто и не было человека. По сюжету Героя выживают из квартиры, он медленно становится бомжем но все это лишь необходимый костюм для идеи. А идея в том, что человечество да, спасено, но только в 2096 году, а до него еще жить и жить. Поэтому Герой опускается, опускается, опускается… становится бомжем… то есть почти готов к тому, чтобы стать тем самым Никем в стране счастливых людей, которая вот-вот будет построена на крови (или не на крови, шут её знает, не видали пока). Герой не хочет, чтобы им помыкали (тоже весьма модный ход мысли), и прячется даже от своих охранителей, которые его по-прежнему опекают. Все, конец. Необратимость процесса показана в достаточной мере. «Потеря навыков» неотвратима. И главное все их лучших побуждений. Свобода, равенство, братство все из души прекрасных порывов, ничего не попишешь. Стремитесь к этому господа, стремитесь. Только когда через сто лет у вас будет «равенство без братства», придет Последний Герой и сделает свое дело. Он потому и последний, что для совершения своего Подвига ему не нашлось места в своем времени. Но Кабаков не был бы Кабаковым, если бы поставил здесь точку. Ему все мало, он еще не исписался, а потому получите еще одно письмо Михаила Шорникова (если кто забыл так зовут нашего Последнего), теперь уже бродяги, Автору. Вопрос так и застывает, поставленный не ребра, - возможно счастье сейчас или только через час (шутка)? И Герой все еще надеется да, возможно. Я вот тебе, автору, всю игру поломаю, придумаю пролог и эпилог к роману. И действительно, такое раздвоение личности выносило роману пролог с эпилогом. А там счастливая развязка рай с любимой в шалаше в городе Париже. И никаких тебе богов, ангелов всех мастей, невыносимых писателей; собственное вот творчество, беда, заброшено, но это так, мелкие частности… Вот так. Был Мишка Шорников наш, а стал француз. А во Франции, между прочим, другие чудеса творятся, и там через сто лет такого бардака не будет… И все ж таки Последний Герой пропал, хоть за кордоном, но пропал! Ушел ото всех опекунов, наперекор судьбе, вслед за любовью. И нашел счастье, особо не задумываясь о смысле жизни и тому подобных неприятных вещах. На самом-то деле Автор еще раз уверил себя и читателя в том, что прав именно он, Александр Кабаков. Пропадайте, а там уж видно будет! По сути, этот роман еще один голос в стародавнем споре: быть человеку сверху или снизу. Тут тебе и революция а la XXI век (мы всех выше, мы великие), и, наоборот, высшие силы, опекающие человека и втравливающие его в совершенно, казалось бы, ненужные игры. Кабаков дает третий ответ: не нужно ни порабощать, ни быть порабощенным. Нужно жить без плана на будущее, жить скачками и мытарствами. А вдруг что не так так красота всегда спасет мир, если что завсегда обращайтесь, сделаем. Сделаем. 2.4 Повесть Маканина «Лаз» - книга, жанр которой можно обозначить формулой «предчувствие гражданской войны. В жанре антиутопии работает с 90-х гг. крупнейший представитель «другой прозы» Владимир Маканин. Рассказы и повести Владимира Маканина, напечатанные в 1991 году, особенно повести, подтверждая устойчивость интересов писателя к философским и нравственным проблемам, вместе с тем обнаруживают и некое новое качество его прозы. Стремясь к большей степени обобщения, он обращается к многослойному повествованию, различным формам условности, прибегает к помощи символа, знака, предлагает заглянуть в будущее, создавая свою антиутопию. Наиболее интересна с этой точки зрения повесть «Лаз». На протяжении многих лет «живой человек» В. Маканина судорожно дергался в тисках нелепо устроенного мира.

Украинский Зеленый Портал Рефератик создан с целью поуляризации украинской культуры и облегчения поиска учебных материалов для украинских школьников, а также студентов и аспирантов украинских ВУЗов. Все материалы, опубликованные на сайте взяты из открытых источников. Однако, следует помнить, что тексты, опубликованных работ в первую очередь принадлежат их авторам. Используя материалы, размещенные на сайте, пожалуйста, давайте ссылку на название публикации и ее автора.