I Антиутопия в литературе ХХ века как жанр, выразивший тревоги и опасения людей «технического века». Возникновение и развитие жанра, место антиутопий в современном литературном процессе. - Языковедение - Скачать бесплатно
Ныне этот мир развалился, а на
его месте вырастают химеры преображенные обломки старых структур,
по-прежнему неотвязные, - загнанный под землю город, засекреченная зона
фабрики, даже невинный лабиринт из анфилады комнат. Как разомкнуть эти
замкнутые пространства?
Абсурд, когда-то прочно вмороженный в нашу идеологию, сегодня,
оттаяв, вылился на улицы сплошным бредом.
В литературе же вырисовывается жанр, обозначить который можно
готовой формулой: предчувствие гражданской войны («Техника безопасности-1»
А. Иванченко, «Новые Робинзоны» Л. Петрушевской). Повесть «Лаз» дает о нем
представление: человек в атмосфере страха, террора и стремительного
скольжения к загадочной развязке…
Герой повести уже знаком читателю. Правда, я определила бы его как
«знакомого незнакомца». В широко известном рассказе «Ключарев и Алимушкин»
Ключарев в меру обеспокоен своей везучестью (как бы за счет других), но
уходит от боли Алимушкина, который погибает, перекладывая заботу о нем на
чужие плечи. Однако, узнав о его смерти, он не способен усыпить свою
совесть. В повести Ключарев это человек, склонный к анализу и самоанализу,
чувствующий свою ответственность за жизнь собрата по земному
существованию, он находится в постоянном внутреннем и внешнем движении,
потому что живет и действует в экстремальной, обостренной условностью
ситуации, повзрослев вместе со временем и начисто утратив малейшие
признаки везучести.
В повести даны два среза жизни, два мира. Они названы «верх» и
«низ». Сообщение между ними, используемое Ключаревым, живущем «наверху», -
узкий лаз, который он преодолевает, обдирая о камни бока, уподобляясь
червю, и который заканчивается вполне реальной лестницей. Ведущей в
погребок (там пьют, едят, спорят, веселятся). Если «наверху» - мрак,
насилие, торжество страха (люди боятся выходить на улицу, прячутся в своих
квартирах, пугаются встречи с человеком, особенно же с толпой), то «внизу»
- свет, разнообразные разговоры, люди в постоянном общении друг с другом,
никто не боится быть убитым.
Противопоставление «верха» и «низа» толкуется некоторыми
критиками например, так: метрополия и эмиграция, добро и зло, внутренний и
внешний мир интеллигенции. Некоторые даже узнают некий московский
ресторанчик в изображенном Маканиным. Вполне допускаю, что ресторанчик
именно тот, в котором бывал и критик, что какие-то впечатления
эмигрантской жизни легко узнаваемы, но повесть несводима к тому материалу,
который послужил писателю лишь жизненной конкретикой для обобщения. Не
считаю, что речь в «Лазе» идет и о противопоставлении добра и зла, хотя бы
потому, что жизнь «низа» мы никак не можем признать воплощением добра.
Благозвучия возможно, но не добра. Мысль о сопоставлении внутреннего и
внешнего мира интеллигенции кажется мне наиболее близкой истине, он и она
не передает всей многозначности сопоставления.
При первом чтении кажется, что «верх» и «низ» существуют в двух
временных и социальных измерениях. Но вскоре убеждаешься ,что это скорее
две стороны нашего сегодня. Разделение миров в повести художественная
гипотеза; в действительности же здесь, диалектическое единство. Ключарев,
находясь «внизу», несмотря на некоторую казенность, искусственность
отношения к себе, чувствует справедливость утверждения: «Мы ведь в одной
стране, но, спеленатые жизнью, мы от той половины оторваны».
Зададимся вопросом: для чего понадобилось Маканину разграничивать
то, что слито в реальной жизни? Ему нужны были контрастность, сгущение
атмосферы. Жизнь «наверху» - это наши реальные страхи перед голодом,
грабежами, убийствами, насилием. Отсюда желание спрятаться,
забаррикадироваться в своей квартире, глухо задернуть плотные шторы: «Нас
нет. Нас никого нет. Нас СОВСЕМ нет» - пересидеть лихое время в бункере.
Ужас перед жизнью достигает предела. Маканин рассказывает о старичке,
который выстроил бункер, побаиваясь атомной войны. Писатель замечает:
«…нашел чего побаиваться!» Горькая ирония оправдана, так как мгновенная
смерть куда легче длительной муки умирания в страхе. Маканин не верит в
возможность спасения в одиночку от пугающей жизни. Все попытки спрятаться
выглядят наивными, нереальными.
Что же происходит «внизу», где свет? Да ничего не происходит! Люди
лишь разговаривают, хорошо, горячо говорят высокие слова. О жизни «верха»
они хотят получать информацию, но Ключарева не покидает чувство, что она
им не очень-то нужна; они зачастую не знают о чем спорить, в их страдание
и сочувствие не верится. И даже страшный вопрос, не валяются ли на улицах
убитые, - от неумения задать иной, предложит действенную помощь. Но
Маканин не рисует жизнь «низа» враждебной жизни «верха». Более того,
Ключареву она необходима; он неотделим от нее точно так же, как неотделим
от своих темных улиц, редких встреч с прячущимися в страхе знакомыми,
окольных и длительных путешествий по опустевшему городу, рытья пещеры… Его
пугает возможность сужения лаза, могущего лишить его общения «внизу». И
хотя не со всем он согласен, хотя не вступает в споры, ему дорога
возможность следить за движением мыслей и слов, проглоченных «наверху»
пугающим мраком пустыни. О том и речь, что интеллигентному человеку, даже
если он чувствует слабость найденного Слова, совершенно необходим процесс
осмысления жизни, спор с самим собой и другими, что единственно утверждает
его как homo sapiens.
О чем же «внизу» ведутся разговоры? О, они легко узнаваемы. В них
звучат знакомые мотивы: что представляет собою современное общество общину
или артель; со ссылкой на Достоевского о нежелании счастья, основанного на
несчастьи других (вспомним рассказ «Ключарев и Алимушкин»); об общей беде
и тому подобное. Ключарев не очень доверяет разговорам политиков («слишком
кричат»), но он готов и им поверить, «если они постараются для людей».
Вообще, проблема расслоения общества, расслоения культуры не
нова, для Владимира Маканина. Можно вспомнить и сложное взаимодействие
«почва» - личность масса, исследуемое в повести «Где сходилось небо с
холмами», и классический пример промежуточного культурного явления образ
знахаря-душеспасителя в «Предтече».
Теперь же акцент сделан на взаимной чуждости культурных «верхов»
(оказавшихся в повести в низу) и - всех остальных. Это знак времени: этажи
рухнувшей иерархии обернулись обособленными лагерями.
Одно из ключевых слов повести «информация». Вот в подземном городе
с героя требуют информацию о творящемся наверху. Вот он, отчаявшийся,
кричит о своей боли сквозь толщу земли (дыра совсем сузилась), надеясь,
что «их» ЭВМ разберут эту «информацию». Век информации, формализованные
связи. Это слово упрек интеллигенции, которая, сведя все к поглощению и
переработке информации, утратила какой-то важный элемент своей
деятельности и пробуксовывает.
И снится Ключареву сон… Символический, как все сны русской
литературы. Снится ему, что в ответ на свои вопли он выуживает с помощью
веревки из мира света и покоя не свечи ( пища духовная, просвещение) и не
связку сосисок (на худой конец пища телесная), а… палки для слепых, чтоб
нащупывать путь в темноте. Знак предоставления свободы действия и умывания
рук. Мир улиц оставлен на свое собственное усмотрение, волен вырабатывать
собственную жизненную философию.
Ключарев не воспользовался лазейкой лазом. «Подземный город» - не
выход. Почему?
Во-первых, потому что готовые культурные ценности вообще
иллюзорное укрытие. Действительность слишком груба и зрима. Ключарев
мечется между ними. Вечный переход из одного мира в другой, вечная
метаморфоза тяжела (герой постоянно ходит с незаживающими ссадинами под
одеждой). А ведь это очень характерная черта сегодняшней жизни. Каждый из
нас живет сейчас в двух планах: «Сферы Духа привычно смыкаются над
столиком, и Ключарев, онемевший (мертвый?) на тех пустынных улицах, где
активен лишь вор, сидящий верхом на жертве и роющийся в ее карманах, -
онемевший Ключарев слышит присутствие Слова. Как рыба, попавшая в воду, он
оживает: за этим и спускался».
Но главная причина несостоятельности «подземного города» даже не в
этом. Здесь пришло время вспомнить о феномене Поселка, занимающего
центральное место в творчестве В. Маканина. Поселок это основа тотального
государства и в то же время буфер между ним и человеком, это то, что
пытался разбудить в своих клиентах «предтеча» Якушкин, и то, что цепко
удерживало «выбивающегося» композитора Башилова это своеобразный родовой
коллективизм. Или, как любят говорить герои В. Маканина, «ройность».
«Мы, как пчелы, повязаны ройностью. И, как пчелы, мы погибнем все
сразу, если погибнем. Где бы мы при этом ни находились (вверх или вниз все
равно!)», - пророчит один из обитателей подземелья. Там, среди бежавших,
сохранилось консервированное чувство «роя».
В реальной жизни (наверху) уже прозвучало страшным откровением
«спасайся кто может». Этот лозунг сменил привычное «один за всех и т. д.»,
когда необходимость противостоять давлению сверху сменилась необходимостью
держать круговую оборону. Пресловутый коллективизм разрушается, как
разрушается, теряя абонемент за абонементом, телефонная сеть в верхнем
городе. Это, кстати, означает не потерю связей между людьми, а изменение
их в чем-то очищение.
Отсеялись через лаз одиночки (и опять слиплись в рой) Ключарев
остался. Пронеслась по площади, все увлекая за собой, толпа,
наэлектризованная первобытными инстинктами, - Ключарев остался. Он из тех
людей, которые устраивают «какую-то пусть еще не свободную, но все же у
каждого по-своему несвободную, отдельно несвободную жизнь» (А. Агеев).
Место человека в системе «Поселка» (или как бы она не была
названа) соотносится в повести с понятием «ниша». Ниша та или иная
ипостась этого места, например, ниша «в виде любви к какому-то образу или
сверхобразу». «Подземный город» тоже оказывается всего лишь нишей. А
вопрос о «выходе» принимает такой ракурс: «можно ли считать, что человек
существо, пересоздающее жизнь? меняет ли человек жизнь и себя? … или это
существо, которое дергается туда-сюда в своих поисках потому только, что
не вполне нашло свою биологическую нишу?»
Особое внимание в повести уделено вопросу толпа и ее лидер. Здесь
Маканин однозначно предостерегает ( и по этому поводу чаще всего ломаются
критические копья). Жуткое впечатление производит слепой гнев толпы с
необъяснимой закономерностью движения, что особенно чревато жестокими
последствиями, от которых невозможно уберечься. Живущие «наверху» это уже
знают (и Ключарев, и Оля, и Чурсин, и молодая женщина, подвергшаяся
насилию, - «…боюсь, что люди вдруг набегут. Набегут и затопчут»). Маканин
дает развернутую (и точную!) характеристику психологии толпы: «Лица толпы
жестки, угрюмы. Монолита нет внутри себя толпа разная, и все же это толпа,
с ее непредсказуемой готовностью, с ее повышенной внушаемостью. Лица вдруг
белы от гнева, от злобы, задеревеневшие кулаки наготове и тычки кулаком
свирепы, прямо в глаз. Люди теснимы, и они же теснят. Стычки поминутны, но
все их стычки отступают перед их главным: перед некоей их общей
усредненностью, которой не перед кем держать ответ, кроме как перед самой
собой, прежде чем растоптать всякого, кто не плечом к плечу». «Внизу»
этого еще не знают, но кое-кто уже задумывается о нерассуждающей, злой
силе толпы. Один из собеседников говорит: «стрясись беда толпа обезумеет
вся целиком. ЭТО охватит всех нас, вот общность». Подчеркиваю: неверно
ставить знак равенства между понятиями «толпа» и «народ». Недаром писатель
сказал о толпе, что ей «не перед кем держать ответ». Думаю, нет оснований,
зная творчество Маканина, предполагать в нем (а это уже, к сожалению,
делается) отрицательное отношение к народу или боязнь его, а вот боязнь
непредсказуемого фанатизма озверевшей толпы другое дело.
Маканинское видение современного мира не приукрашено, оно
достаточно точно характеризует наши нынешние умонастроения, господствующее
чувство катастрофичности в переживании жесткого времени. Писатель не дает
социальных и политических рецептов для переустройства жизни это дело
историков, экономистов, словом, специалистов, - но он как художник
старается обрести нравственную устойчивость, надежду, увидеть свет на
темных улицах нашего пугающего бытия. Писатель стремится подтолкнуть нас к
многозначному пониманию обобщений-символов (лаз, верх, низ, костры, снег и
т.д.), не идет путем прямых публицистических высказываний, приглашает к
расширительному толкованию художественных структур, деталей, образов.
Может нравиться или не нравиться новая манера разговора Маканина с
читателем, но, несомненно, положительно следует оценить углубленность
художника в решение вечных вопросов на конкретной и прямо-таки
вулканической почве нашей современности.
2.5 «Записки экстремиста» А. Курчаткина как
движение от утопии к идеологической антиутопии.
В социальной антиутопии всегда предстает человек
идеологизированный. Отзвуки его искаженного сознания пробиваются в героях
повести А. Курчаткина «Записки экстремиста».
В повести сочетается технократическая и идеологическая антиутопии.
Повествование ведется от лица главного героя (это вообще характерная черта
большинства антиутопий) и сначала развивается в русле социально-бытового
реалистического рассказа. Герой студент-философ каждый день ездит в
переполненном трамвае. Увидев в газете заметку о проекте строительства
метро в городе, он загорается идеей сделать это скорее. Но городские
власти почему-то тянут со строительством. Герой с несколькими друзьями
«организует» демонстрацию под лозунгами: «Хватит трамвайных жертв!»,
«Метро нужно городу немедленно!»
Начало повести воспринимается как картина противостояния властей
воплощению разумной идеи, направленной на благо народа. Демонстранты
упрятаны в камеру, затем лишены возможности учиться и работать,
подвергнуты гонениям. Но подтолкнули к действиям других людей, и уже не
шесть человек, а тысячные толпы требуют немедленно начать строительство.
Добровольные строители метро «экстремисты» уходят под землю, чтобы самим,
без всякой внешней помощи и без «клейких листочков» подарить городу метро.
Это своеобразная техническая робинзонада. Новые «технические»
Робинзоны оборудуют свой изолированный от внешнего мира остров подземные
лабиринты для полного самообеспечения. «Мы запасались продовольствием,
медикаментами и впрок, на всякий случай, решили создать под землей свое,
автономное сельскохозяйственное производство: спустили туда десяток
высокоудойных коров, пару свиноматок с боровом, построили теплицы для
гидропонного земледелия».
«Экстремисты» трудятся ради великой цели блага людей (вечные и
знакомые утопические идеи). Но в самом Движении начинаются процессы,
ведущие к его коренному изменению. При своем зарождении Движение было
спаяно добровольным энтузиазмом и равенством. Постепенно в замкнутом
идеологическом пространстве начинается брожение, борьба за власть.
А. Курчаткин показывает механизм прихода к власти. «Обычное
восхождение по общественной лестнице совершается при наличии некоторых
признаков и качеств, независимых от желания занять верхнее место. Это
может быть наследственное право, компетентность, умение расположить к себе
народ или массы, прошлые заслуги, в том числе военные, готовность защищать
интересы того или иного слоя; это может быть, в конце концов,
заразительная одержимость идеей. При «новом порядке», отметающем все эти
критерии, отбор и возвышение начинают идти по одному-единственному
принципу6 наверху оказывается тот, кто хочет быть наверху больше всех
остальных».
Больше остальных хотел власти Рослый. Он устанавливает новый
порядок, организует партию приближенных, окружает себя бдительной стражей.
Власть начинает сама решать, что нужно народу. Чтобы скрепить Движение,
Рослый считает необходимым провести суд со смертной казнью. За попытку
подняться на поверхность к смерти приговаривается бывший соратник Рослого
Магистр. Преступление не настолько велико, чтобы карать его смертью. Но
необходимо, «чтоб видели, что спуску отныне не будет никому… Мы должны
опустить шлагбаум. Закрыть занавес и чтоб ни щелки. Все, больше никаких
«каналов». Абсолютно никаких сношений с землей… Чтобы все знали:
поднимемся, только когда закончим. Смертность, разумеется, подскочит,
особенно детская, но придется пойти на подобную жертву. Ради Дела.
Дело, которое началось ради блага людей, превратилось в Идею,
перед которой люди уже отступили, их благо стало неважным и
несущественным. Перед Идеей человек становиться ничтожно маленькой
букашкой, которую ничего не стоит раздавить. Смысловой цитатой из
Достоевского звучат слова Рослого о необходимости крови: «Народ хочет
жертвы. Ясно? Крови хочет. Ему разрядиться нужно… Большое дело только на
крови стоит! Кровь как известь в кладке! Кровь виной связывает! А пуще
вины нет ничего, таким нас господь воздал: без вины все из хомута норовим,
а с виной и тройной воз пушинка!» Демагогичность этих слов («народ хочет»)
очевидна для героя. Но противостоять Рослому он не способен. Он еще
пытается сопротивляться, не соглашается своими руками осуществлять казнь,
но его действия предрешены: ужас перед Властью живет в нем еще с той,
надземной поры.
А. Курчаткин не открывает нового, когда показывает логику развития
Дела, - все это уже было сказано в «Бесах». Но оживление ушедших, казалось
бы, методов и форм идейного и физического закабаления не перестает
возде6йствовать, тем более что дополняется фразеологией сталинских
тридцатых годов.
«За это я тебя и люблю за верность твою, за нежность. Но сейчас ты
смешиваешь две верности. Верность личным привязанностям и верность Делу.
Высшую и низшую. Ясно? А ведь ты философ, вспомни, должен уметь разделять
понятия. Если верность Делу для тебя высшая, ты обязан низшею поступиться.
Если наоборот… Если наоборот, придется отдать под суд и тебя. Не в
наказание, нет. Просто не вижу иного выхода. Или ты с нашим Делом, а
значит со мной. Или против меня, а значит, против Дела. А кто против Дела
тот враг».
«Записки экстремиста» предупреждают об опасности идеологизации,
лишающей человека воли. Начинаясь как утопия (движение за строительство
метро), повесть затем приобретает отчетливый антиутопический характер.
Разрушается техническая утопия энтузиастов, откровенно идеологичной
становится их общественная жизнь. Тридцать лет провели строители под
землей. Когда они завершили работы и поднялись наверх, то их ожидал крах
Идеи: метро никому не нужно, так как за это время изобрели новый вид
транспорта летающие магнитные пеналы. Жертвы, понесенные за Дело,
оказались напрасными. Напрасной оказалась сама жизнь героя.
Антиутопия это мысленный социальный (плюс технический,
биологический) эксперимент, в котором намеренно игнорируются какие-то
параметры, без которых моделируемый мир не мог бы в реальности состояться,
но зато до упора доводятся избранные для анализа тенденции. В «Записках
экстремиста» техническая сторона лишь повод для изображения идеологической
антиутопии.
III Судьба антиутопии в ХХI веке.
Литературный прогноз автора.
Антиутопии, как правило, возникают не в результате
туманно-эсхатологических эмоций, а в итоге трезвого анализа сложившейся
ситуации, художественного моделирования одного из возможных вариантов ее
развития. Антиутопии создаются писателями и философами, с оправданной
тревогой всматривающимися в наш общий «гороскоп». Вполне возможно (и будем
надеяться), что писатели ошибаются и их сельский и городской апокалипсисы
есть лишь плод богатого и независимого литературного воображения. Однако
прозвучавшие в прозе 1989 года предупреждения, намного полезнее для
общества (постойте и задумайтесь над последствиями того, что происходит, -
таков их нравственный императив), чем обновленные уже девальвированной
лексикой времен перестройки и гласности шаманские заклинания, вновь
репродуцирующие доказавший свою абсолютную нежизнеспособность комплекс
превосходства: мол, именно сейчас у нас «рождается новая культура», да еще
какая «по своей уникальности ей не будет равных»(А. Проханов «ЛГ»», 1989,
20 сентября). Прогноз того, что нашим достижениям, в том числе и
культурным, не будет равных, уже звенел фанфарно над погибающими
миллионами сограждан. Мы уже создали «уникальное» общество, осуществив
«уникальный» эксперимент. За приверженность утопическим идеям мы
расплатились невиданной национальной катастрофой, о масштабах которой
поведала журнальная проза 1989 года от А. Солженицына до О. Ермакова,
впервые давшего не условно-романтическую модель «афганского» сюжета (от
нее, кстати, не совсем свободна повесть другого «афганца», С. Дюшева, «Да
воздается…», напечатанная в восьмом номере «Юности»), от Н. Мандельштам до
Л. Габышева, от О. Волкова до Л. Чуковской, от А Эфрон (ее тончайшая
эпистолярная проза, по которой можно воочию представить, какая бы могла у
нас быть культура, какие зерна перемолола тоталитарная система,
представлена в «Неве») до Г. Владимова. Да, Мы расплачиваемся и еще долго
будем расплачиваться за нашу историю, но помогает нам то, что свой великий
долг отдает литература, книги, созданные теми, кто страдал, кто был
отвержен, чье гражданское достоинство пытались унизить и растоптать. Их ни
с чем не сравнимое мужество, перед которым померкли подвиги античных
героев, пропагандистской дрессировки. И высвобождать из-под глыб
израненную, больную, саднящую, родную нашу жизнь.
Приложение 1
Биография А. Кабакова
Кабаков Александр Абрамович (22.10.1943, Новосибирск) прозаик,
публицист. Родился в семье офицера. Окончил механико-математический
факультет Днепропетровского университета, хотя, по собственной
характеристике, был «абсолютно гуманитарным человеком», хотел стать
сценаристом. «Память была хороша, все выучил, закончил с пятерками».
Работал инженером в ракетной фирме. Прожил в Днепропетровске около десяти
лет, занимался КВН, писал о джазе. Переехал в Москву в 1970. Писал прозу,
не рассчитывая на публикацию, но, как в последствии говорил в интервью,
старался чтобы самому было интересно читать написанное. Стал журналистом,
17 лет проработал в газете «Гудок», затем стал обозревателем «Московских
новостей». Сейчас заместитель главного редактора этой газеты. Был
лауреатом премии «Московский комсомолец», обладателем премий «Литературная
газета», «Золотой теленок».
Имя Кабакова стало известным после шумного успеха антиутопии
«Невозвращенец» (1988). Выход ее совпал с эйфорией ожидания общественных
перемен, связанных с перестройкой, но и со страхом, и с ощущением
рушащегося привычного миропорядка: талону на водку, табак и сахар,
саперные лопатки в Тбилиси, Сумгаит, вылазка Смирнова-Осташвили в
московском Центральном доме литераторов, этнические и религиозные
конфликты, лихорадка переименований городов и улиц, почти узаконенное
самогоноварение и первая вольность кооперативы, и первые последствия
раскрепощения неведомый и нестрашный СПИД. Общество жаждало очищения,
забвения, отрешения, горячо обсуждая необходимость закона о люстрации,
жаждало радикального обновления, скопом искало «дорогу к Храму»; - и,
пародируя общественные устремления, усугубляя имеющееся, автор отправляет
своего героя (вслед за Венчиком Вен. Ерофеева) за поиском смысла
существования к Кремлю, где «..поступают в выдачу: мясо яка по семьдесят
талонов за килограмм, по четыреста граммов на получающего, крупа саго … по
килограмму на получавшего, хлеб общегражданский … производства Общего
рынка по килограмму, сапоги жесткие зимние … производства США всего
четыреста пар. … Участники событий девяносто второго года и бой цы
реконструкции первой степени имеют право на получение всех товаров, за
исключением сапог, вне очереди. Господа, соблюдайте очередь!..»
(«Невозвращенец» // «Заведомо ложные измышления»: Повести. М., 1989
с.221).
Антиутопия Кабакова, в отличие от «классической» антиутопии, -
«близкого действия»(автор заглядывает вперед «всего-то» на пять лет): она
легко признаваема: читатель словно свернул за угол и столкнулся с
известным, едва-едва наметившимся, но резко шаржированным, почти
возведенным в пророчество; все так близко, что порой кажется, что автор
опережает, забегает вперед, предвидит, угадывает худшее, что вот-вот все и
сбудется: и обвальный дефицит, и голод, и посылки от заграничных
родственников, и «поэт … занимающийся исключительно борьбой за признание
поэтов штатными бойцами реконструкции с жалованием в талонах», сухой
закон, неизменно нарушаемый «артельщиками» (а потом в романе «Последний
герой», 1994-95, - появятся «Кола-квас», «Сбитень светлый», «Узваръ
малоросский традиционный №7» и др. «примеры» 21 века, наивные в своем
предположении с нашей сегодняшней временной колокольни но об этом позже):
«… Между лакей уже принес на наш столик блюдо с американской
пастеризованной ветчиной, французскими прессованными огурцами и положил
возле каждого прибора по куску огромному, граммов на сто! настоящего
хлеба… Посреди стола уже стоял графин с темно-зеленой жидкостью…» - «одна
хитрая артелька наладила из зеленого горошка венгерского … Лучше довоенной
«Пшеничной», честно!» Писатель рисует картину гражданской войны, жизнь,
страшную «фундаменталистами Северной Персии», «Комиссией», «афганцами»;
«Да здравствуют Люберцы, долой Москву!», черно-поддевочные «витязи» с
деревянными колами («- Жид… жид… жид… так, крещеный, необрезанный, выходи…
жид… опять жидовка… Русская? «Слово о полку» читай. Сколько знаешь… так,
врешь, мало помнишь, стой… жид, жид, жид…»). К счастью, писатель не пишет
«всерьез». У него хватает вкуса не опускаться до обличения и
«предостережения». Он играет в увлекательную и немного жутковатую
игру-пародию, и за точно подмеченными деталями, вправленными в
приключенческий и немного шизофренический сюжет(но такова жизнь! и такова
игра) встаю и впрямь пророчества, горькие и к счастью не сбывшиеся: «Вот
вам и еще один светлый праздник освобождения. Погромы, истребительные
отряды, голод и общий ужас… Потом, естественно, разруха, потом железной
рукой восстановление… Бывших партийных функционеров уже по ночам увозит
Комиссия. Все ради светлого царства любви и, главное, - справедливости.
Но… Время будет идти… Через десять лет, если доживете, будете отвечать на
вопрос: чем занимались до девяносто второго года? А не служили ли в
советских учреждениях? А не состояли ли в партии или приравненных к ней
организациях? Не ответите сосед поможет… И поедут оставшиеся в живых
верные бойцы реконструкции куда-нибудь в Антарктиду… Лед топить».
Чем уже и ближе исторический охват, тем актуальнее, «звучнее»
произведение, но тем оно и «недолговечнее». И Кабаков движется дальше. Из
прорицателя («экстраполятора» в «Невозвращенце») герой превращается в
творца («Сочинителя» в романе «Сочинитель», 1991). Герой Кабакова
взрослеет, мужает и стареет вместе с автором, перемещаясь из рассказа в
рассказ, из романа в роман, преодолевая общественный инфантилизм
«диссидентствующего общества». Эксплуатируя удачно найденное в
«Невозвращенце», писатель становиться автором одной книги, состоящей из
вроде бы отдельных рассказов и романов, - бесконечной, из тех, что пишется
«всю жизнь», где отдельные эпизоды постоянно уточняются, интерпретируются,
но никогда не переписываются. Писатель не скрывает, что пишет «с себя»,
являясь и героем, и автором: автобиографичность произведений писателя не в
мелочах и деталях (хотя и в них тоже) а в глобальном преодолении
инфантильности, горячности
|
