Особенности жанра страшного рассказа А.Г. Бирса - Литература : зарубежная - Скачать бесплатно
«Эссе о
карикатурах»). Истинный художник, по убеждению Бирса, должен обладать
чувством меры и силой сдержанности, так как неограниченное воображение
разрушает свою собственную цель и делает смешным то, что задумано ужасным.
Подчас недостаток чувства меры в нагромождении ужасов свойственен самому
Бирсу (рассказ «Заколоченное окно»).
Вдохновитель Бирса – необычайное, оно подсказывает ему темы на грани
возможного, на грани вероятного, на грани переносимого человеком.
Новеллы Бирса - это прежде всего анатомирование человеческих страхов,
анализ состояний аффекта, маний. Фон событий, сама обстановка разработаны
Бирсом с предельной тщательностью, все равно, объяснение ли это возможной
природы невидимого чудища, которое будто бы окрашено в «инфра- или
ультрацвет», выходящий за пределы воспринимаемой человеком цветовой гаммы (
рассказ «Проклятая тварь») или случай скрытой амнезии («Заполненный
пробел»), предвосхищение идеи радио («Для Акунда»), появление механического
человека-«робота» («Хозяин Моксона»).
Его догадки поразительны по смелости. В «Хозяине Моксона» он воплотил
смехотворную, по тогдашним понятиям, идею разумности материи – понадобятся
десятки лет, чтобы задуматься над этим предположением всерьез. Восстание
машины против своего творца, заполнив страницы научно-фантастических
романов, станет актуальным сюжетом уже в наши дни. Бирс написал об этом в
новелле, датированной 1890 годом.
Бирсу всегда хотелось заглянуть вглубь, исследовать человека в
обстоятельствах особых, чрезвычайных, испытать на излом. Война предоставила
неисчислимое количество подобных ситуаций – невероятных, необычайных, но
тем не менее реалистически правдоподобных. Ситуаций, похожих на те, которые
он сам наблюдал, в которых сам участвовал, о которых ему рассказывали
очевидцы. Он сражался в армии северян, но по его рассказам этого не
определить, - война у него, всякая война – кровавое, бессмысленное побоище.
Такой взгляд на войну был тогда распространен. Это еще война не
современная, во многом не оторвавшаяся от поединка древних. К далеким
временам восходит преклонение перед личным мужеством в рассказе «Убит под
Ресакой» или поведение генерала в рассказе «Паркер Аддерсон, философ».
Изображение войны так важно для Бирса не потому только, что это часть
его биографии, личный опыт, но и потому, что на войне обнажается
сокровенная сущность человека, то, что в мирное время могло лежать под
спудом на дне души и остаться тайной для всех и для него самого. В
изображении войны много беспощадной правды. Его война не парадная, не
приукрашенная, и хотя романтика войны, по замечанию критиков (в т.ч.,
Орловой Р.) у него еще сохраняется (как тенденция времени), с Бирса ведет
свою историю американская проза о войне – о настоящей войне, там, где
льется кровь, а не той, где современные рыцари без страха и упрека с
завидной легкостью совершают подвиги за подвигом, вдохновляясь высокими
словами и воспоминаниями об ангелоподобной невесте. Один из его рассказов
«Убит под Ресакой», где такого рода стереотипы, которыми изобиловала
скороспелая беллетристика о Гражданской войне, развенчаны со всей присущей
Бирсу ненавидящей иронией. «Лучший офицер полка» лейтенант У. Брэйл в любом
сражении не кланялся пулям, шел с высоко поднятой головой – и хотя
храбрость его была явно безрассудна, все невольно им восхищались. Смерть
его изображена несколько необычно для Бирса – это смерть, окруженная
почтительным восхищением и соратников, и противников, ничуть не похожая на
обычную в его рассказах отвратительную, уродливую смерть, пусть и приведшая
к бессмысленной кровавой бойне. Но финал этого рассказа по новому освещает
начало: сослуживец обнаруживает в вещах убитого письмо от кокетливой дамы,
и поначалу ему кажется, что это «обыкновенное любовное письмо» – но именно
оно и объясняет причины столь отважного поведения лейтенанта в бою – это
равно и не истинный патриотизм и не самоотверженное служение во славу дамы
сердца – а лишь стремление Брэйла опровергнуть слух, что в одном из прежних
сражений он показал себя трусом!
И какую бы из военных новелл Бирса ни открыть, в ней обязательно даст
себя почувствовать жажда подлинности. Ее оценят многие восприемники уроков
писателя – от Стивена Крейна до Хемингуэя и других, пришедших в литературу
сразу после 1945 г.
Свой первый сборник новелл он хотел озаглавить просто: «Рассказы о
военных и штатских». В конце концов название стало подзаголовком.
Английский издатель придумал другое название – «В гуще жизни» или «Средь
жизни» (In the Midst of Life, 1892). Ему вспомнилась строка из англиканской
заупокойной молитвы: «Средь жизни мы в лапах у смерти». Идею Бирса этот
стих предает афористично и точно. Смерть была истинной главной героиней
рассказов, собранных в его книге – и не оттого лишь, что книга была по
преимуществу о военных событиях. Через несколько лет автор заметит в одном
своем письме: «Когда я спрашиваю себя, что сталось с юным Амброзом Бирсом,
который сражался под Чикамоге, мне приходится отвечать, что он умер. Что-то
от него еще живет в моей памяти, но все равно он совершенно мертв. Его
просто нет» Бирс рассказывал о войне, каждый день уносящей сотни жизней и,
кроме того, описывал то душевное омертвление, которое стало судьбой
прошедших войну солдат.
Смерть доминирует в его рассказах, не придавая им монотонности, потому
что всякий раз под его пером смерть завершает определенный этический
конфликт, а такие конфликты многообразны, как сама действительность.
Он писал о людях, ищущих смерти из страха перед жестокостью войны, а
в новелле «Один офицер, один солдат» рассказал о человеке, покончившем с
собой во время боя, - случай, показавшийся читателям невероятным, хотя по
логике, развернутой Бирсом моральной колизии такой исход единственно
возможен.
Он писал о тех, кто пытался заслониться от грозной реальности
гаерством и позерством, оказываясь беспомощным, когда эта реальность
предъявляла свои неоспоримые права, и о тех, кто принимал жизнь во всей ее
горькой реальности, а оттого умел достойно встретить и свой последний час
(«Паркер Аддерсон - философ»).
У Ларошфуко он находит мысль, в высшей степени созвучную собственному
восприятию нравственной природы человека: «Бесстрашие – это необычайная
сила души, возносящая ее над замешательством, тревогой и смятением,
порождаемыми встречей с серьезной опасностью.». В каждом своем герое Бирс
искал приметы такой силы, такой способности «сохранить ясность ума в самых
неожиданных и ужасных обстоятельствах» «страшного» сюжета, в жестоких и
необычайных ситуациях, под тяжелейшим психологическим прессингом. Когда
находил, появлялись персонажи, подобные Клаверингу из новеллы о жалком
«философе» Аддерсоне, без колебаний предпочитавшие смерть бесчестью так же,
как и отец и сын из «Всадника в небе».
Рассказ этот поражает почти толстовской глубиной и пластикой, с
какой донесена атмосфера фронтовой повседневности и переданы переживания
юноши, одиноким часовым охраняющего лощину, где тысячи его товарищей спят
тяжелым сном бесконечно уставших, вымотавшихся людей. Но заурядный для
такой ситуации эпизод – появление лазутчика конфедератов, выстрел, падающая
со скалы конная фигура – для Бирса непременно должен обладать обобщенным
значением. Оттого, убитый, конечно, не мог не оказаться отцом убийцы. А
сама его смерть не могла не приобрести оттенка нереальности, картинности.
Зато с предельной, рискованной прямотой выражена важнейшая для Бирса мысль,
что в этой войне брат восстает против брата и сыновья идут против отцов, а
столкновение Севера и Юга безмерной, непереносимой болью отзывается в
каждом человеческом сердце. Но далеко не всем героям Бирса была дана
духовная энергия, которую писатель считал порукой «спокойствия» перед лицом
смерти – бесспорным доказательством обретенной человеком этической
целостности и правды. У него не редкость характеры слабые, лишенные
нравственного стержня. Обычно Бирс заставляет этих персонажей столкнуться с
мнимой угрозой, принимаемой ими за подлинный смертельный риск, и, как бы
переворачивая привычную его читателям «предельную» ситуацию, выявлял ту
духовную робость, которая была для него синонимом этического ничтожества
личности. На подобном эффекте «пугала» построены многие его рассказы, о чем
уже шла речь выше. Внешне неправдоподобное оказывалось в них глубоко
убедительным. Бирс делом доказывал принцип, позднее сформулированный в
книге «Как писать»: «Призвание художника – показывать жизнь не такой, как
она есть, а такой, какой она могла бы быть». В «Пропавшем без вести» герой
капитулирует перед призрачной опасностью, становясь жертвой своего же
тайного бездонного ужаса. Это кажется невероятным, но это «может быть».
«Чикамога» могла бы показаться дневниковой записью участника
сражения, сделанной сразу после боя и сохранившей все его ужасающие
подробности: озверение людей, красные всполохи взрывов, кровавые дорожки,
оставляемые ранеными, ползущими к ручью по-волчьи, будто в зловещей
пантомиме. Бирс был при Чакомоге сам, но рассказ написан лишь четверть века
спустя, и остается подивиться остроте его памяти. Это рассказ о том, до
чего жестока война. Как всегда у Бирса, она запечатлена с непарадной
стороны, и чтобы усилить ощущения жестокости, все происходящее показано
глазами ребенка, для которого веселая игра оборачивается чудовищным
потрясением. Но и этого еще недостаточно; впечатление кошмара будет
нагнетаться вплоть до заключительного абзаца, в котором над телом убитой
матери (разорванное платье, сгустки крови в волосах, пенистая масса
вываливающегося мозга – беспощадное на грани натурализма бирсовская
конкретика детали) раздается животный вой мальчика, оказавшегося
глухонемым, хотя раньше в рассказе нет ни намека на это обстоятельство. И
снова возникает обобщенный, превосходящего все границы реального символ
страдания и боли – сильный, быть может, даже избыточно сильный финальный
аккорд, напоминающий эффектные концовки рассказов Эдгара По. «Внешнее и
видимое проявление внутреннего страха» – формула, четко характеризующая
поэтику целого ряда его рассказов, в которых совмещено реальное и
фантастическое.
Все эти рассказы собраны в следующей книге Бирса, чье заглавие «Может
ли это быть?» (1893) является реминисценцией из монолога Макбета: «Разве
такое может, словно тучи летом, пройти бесследно?»[3]. В ней Бирс, главным
образом, писал уже не о войне, а о мирно текущей действительности, которая
в его новеллах щедро расцвечена происшествиями таинственными,
многозначительными и пугающими. В последствии, составляя тома собрания
сочинений, он перенес целый ряд рассказов из первой книги во вторую,
подчеркнув единство их проблематики, их художественной сущности. Изменился
фон, на котором развертываются события; сами же события остались
неизменными. Как и прежде, герои сталкиваются лицом к лицу с непонятными им
грозными силами, как и прежде, все решается способностью или неспособностью
человека мужественно противостоять опасностям, угрожающим самому его
существованию. Пожалуй, лишь налет таинственности заметно усилился,
загустел. Рецензенты начали поговаривать об иррационализме и мистики в его
рассказах, но точнее было бы сказать о вызове, который писатель бросал
своему излишне рациональному веку, предлагая объяснить тайны природы, не
поддающиеся привычному анализу: от ясно установленных причин к логично
выведенным следствиям.
Время все поставило на свои места, выявив в бирсовских рассказах о
«невероятном и страшном» то, что свидетельствовало лишь о поколебавшейся
вере в беспредельное могущество рациональных концепций, которыми
ознаменован XX век. Бирс был человеком своей эпохи, но эпоха понимала его
все меньше, торопясь с выводами об «эксцентричности и цинизме». Сборник
«Может ли это быть?» остался едва замеченным при жизни писателя.
В дальнейшем, развивая жанр остросюжетной «страшной» новеллы с
глубоким проникновением в психологию страха, Бирс, как человек начала
нового века, уже исследует истоки этого чувства, его психологию, динамику
развития. По мнению писателя, в основе страха лежат открытые к тому времени
инстинкты, которые роднят человека с животным миром («Глаза пантеры»).
Важнейшим из инстинктов Бирс считал инстинкт самосохранения. Часто в его
рассказах люди погибают не от каких-то внешних причин, а от страха как
такового («Человек и змея», «Страж мертвеца»). В своих произведениях Бирс
откровенно издевается над попытками позитивного мышления противостоять
первобытному чувству.и во многом развивает жанр «страшного» рассказа (так
называемого “macabrе”[4]).
Бирс усовершенствовал жанр американской романтической новеллы,
дополнив его новым арсеналом художественных средств, привнеся в литературу
безошибочное знание материала, честность и трезвость его осмысления,
пристрастие к достоверности, любовь к конкретике, презрение к «возвышающему
обману»; однако, он остался равнодушен к реалистическому творчеству Твена,
новаторски показывавшему жизнь на Миссисипи, предвосхищая в американской
литературе XX век. По складу художественного мышления Бирс был реалистом, а
по характеру волновавших его коллизий, по преобладающим чертам поэтики – он
был романтиком. Он, в сущности, уже оттолкнулся от того берега, где нашли
приют запоздалые приверженцы романтической школы, но противоположный берег,
энергично осваиваемый сторонниками новой школы реализма, казался ему
неприветливым, однообразным и голым.
С другой стороны, Бирс сократил разрыв между романтизмом и реализмом,
так как наличие романтических и реалистических тенденций в его творчестве
бесспорно. Говоря о приверженности Бирса в той или иной степени к принципам
романтической эстетики, нельзя отрицать то огромное влияние, которое на
него оказала личность Эдгара По, выдающегося мастера американской
романтической новеллы, творчество которого было чрезвычайно многогранно. По
внес огромный вклад в дальнейшее развитие мировой литературы, заложив
основы детективного и научно-фантастического жанра, довел до совершенства
жанр традиционной американской новеллы.
Знакомство с творчеством Бирса скорее поколебало стереотип, согласно
которому американский, а особенно калифорнийский литератор второй половины
XIX века - это непременно «певец необъятной земли и щедрого солнца»,
энтузиаст, жизнелюб и поборник «простых, естественных нравов». В рассказах
писателя предстают люди, которых «позолоченный век» не сделал счастливыми.
Люди искалеченные, люди горькой, несостоявшейся судьбы. Очень много
мертвецов. В предисловии к одному из своих сборников автор говорит: «Когда
я писал эту книгу, мне пришлось тем или иным способом умертвить очень
многих ее героев, но читатель заметит, что среди них нет людей, достойных
того, чтобы оставить их в живых»[5]. Да и живые в его рассказах тоже часто
напоминают мертвых.
На фоне настроений тогдашней Америки, окрашенных бездумной верой в
прогресс, открывающий перед человечеством великие перспективы, на фоне
бурнокипящей деятельности и легкокрылых надежд, которыми жило американское
общество, после того, как в 1865 году победой Севера закончилась
Гражданская война, странными выглядели и мизантропия Бирса и духовный
максимализм, побуждавший его с отчаянным упрямством сокрушать
господствующие поверия и самообманы. Но равнодушия в обществе к нему не
было.
В американских книгах той поры добро и зло были строго разделены.
Представления догматической религии с ее двумя полюсами: Бог – Сатана,
господствовали и во взглядах на мораль, на общественное и личное поведение
человека, на искусство. Существование в жизни и необходимость в литературе
«положительных» и «отрицательных» героев в чистом виде не вызывали
сомнений. За редкими исключениями, в американской литературе конца XIX-
начала XX века, даже и в первых книгах критических реалистов, царил еще
весьма метафизический взгляд на человека. Хорошее и дурное в нем
существовали строго порознь, отделенные непроницаемыми перегородками. В
этом проявился отроческий характер литературы, о котором постоянно говорит
американская критика.
Были, конечно, исключения – Мелвилл, По, - но именно исключения.
Среди них был и Бирс. В отличие от господствовавших в литературе
представлений он остро ощущал противоречия и вокруг себя, и в себе самом.
Отметим факты, существенные для понимания позиции Бирса и всего его
творчества. Отпечаток пуританского воспитания, которое он получил в
детстве, возможно, отчасти предопределил резкость, непримиримость его
высказываний о пороках и лицемерии окружающего мира. Здесь мы находим
истоки того обостренного, едва ли не болезненного ощущения близкого,
сиюминутного присутствия смерти, которое так характерно для самосознания
пуритан и столь явственно проступает во множестве его рассказов. Вторым
фактором, оказавшим существенное влияние на характер его творчества, должна
быть названа Гражданская война, ожившая через двадцать лет на страницах его
рассказов так, словно время ничего не изменило, не сгладило ни ужаса, ни
боли, которые Бирсу выпало пережить в те незабываемые четыре года.
В 1909 году Бирс выпустил небольшую книгу «Как писать» (Write it
right), собранную из статей разных лет. Он не разработал собственную
стройную литературную теорию, тем не менее, знать принципы, которые
изложены в этой книге хоть и сжато, но ясно, важно, чтобы ориентироваться
в бирсовском необычайном мире.
Итак, вот основные требования, которые Бирс предъявлял к «настоящей
литературе»: четкая мысль, изложенная так, что она становиться
самоочевидной – без недоговорок, расплывчатости и многословия. Чем короче и
точнее фраза, абзац, весь рассказ - тем сильнее произведенный эффект; самое
действенное оружие в руках писателя – это остроумие, парадоксальность,
которая освобождает от «абсолютной правдивости с ее абсолютной скукой»
(примерами служат Рабле и Ларошфуко). Об американских предшественниках сам
Бирс не упоминает, словно их у него и не было, а о современниках отзывается
едко и раздраженно – Бирса не интересовали переживания людей, редко и
неохотно покидавших бостонские или европейские гостиные.
Объективные причины, вызывавшие расхождение Бирса с ведущими
прозаиками его времени (У.Д. Хоуэллс, Г. Джеймс), вероятно, заключались в
том, что перед нами - не столь уж редкий случай, когда писательскую судьбу
формирует происходящий перелом литературных эпох.
Хотя дебют Амброза Бирса как прозаика-новеллиста состоялся лишь в 1871
году («Долина призраков»), когда реализм уже сформировался как новое,
более мощное и актуальное литературное течение, его художественные взгляды
формировались под влиянием эстетики романтизма, под знаком которого прошла
вся его творческая жизнь. «Его воображение устремлялось от обыденной жизни,
где процветал буржуа-обыватель в мир космических явлений, неземных
страстей, таинственных сил. Писатель утверждал, что для настоящего
художника жизнь переполнена фигурами героических изваяний, духами сна,
демонами преисподней, могилами, которые зияют на путях, ведущих к свету,
неземными существами, злобными и добрыми посланниками милосердия и
посланниками гибели.»[6].
Бирс считал, что поэтическое воображение является связующим звеном
между миром материальным и миром идеальным. В представлении Бирса целью
художника должно быть осмысление жизни, поиск и открытие вечных законов
мироздания. Воображение предлагает писателю кратчайший путь проникновения в
тайны бытия. «Для меня существует лишь золотой круг искусства, свет и тени
страны фантазии»[7].
Говоря о приверженности Бирса к эстетике романтизма, стоить заметить,
что наиболее ярко и бесспорно эта приверженность отразилась в его
фантастических новеллах. Разбор фантастической новеллы писателя показывает,
что здесь Бирс выступил романтиком прежде всего, продолжив традиции, с
одной стороны, американского романтизма, а с другой – западноевропейского
(с истоками в предромантическом готическом романе). В своих фантастических
новеллах Бирс следует эстетическим канонам романтического подхода к
отражению действительности, тем закономерностям взаимоотношения
рационального и эмоционального, реального и фантастического, которые в
образной форме отражены у Готорна во вступлении к роману «Алая буква» и
сведены в теорию Эдгаром По в его статье «Философия творчества».
Для американской литературной жизни после Гражданской войны подобная
ситуация не была исключительной, она лишь проявилась в судьбе Бирса более
отчетливо. В отличие от Европы, где события 1830 года фактически подвели
черту под историей романтического движения, в Америке оно набрало полную
силу лишь через двадцать лет. Строго говоря, романтизм здесь охватил собой
все XIX столетие, долго о себе напоминая в веке XX. «Позолоченный
век» породил в литературе глубокие перемены. Заявили о себе писатели,
реалистически передававшие «местный колорит» давно обжитых уголков и еще
почти диких просторов Америки – Брет Гарт, по Х. Бичер-Стоу, С.О. Джуит, Э.
Эгглстон и другие. С Хоуэллсом, Джеймсом, Твеном в 70-е годы реализм стал
главной дорогой американской прозы. А когда в 1892 году Бирс издал свои
сборники новелл, на литературную сцену уже выдвигались натуралисты, и Х.
Гарленд опубликовал манифест нового направления.
Но романтизм не просто «доцветал» – он развивался, хотя это выяснилось
только с дистанции времени. Никто не вспоминал о Мелвилле, а он перед самой
своей смертью в 1891 году создал один из шедевров американской
романтической прозы – повесть «Билли Бадд». Никто не заметил восемь
коротких анонимных стихотворений в скромном бостонском журнале, а их
автором была Эмили Дикинсон, чья лирика вошла в сокровищницу романтической
поэзии. Самые известные рассказы Бирса написаны за три года, наиболее для
него плодотворные - с 1888 по 1891. И место этих произведений – рядом с
«Билли Баддом» и стихами Дикинсон, написанными примерно в то же время. Все
это можно назвать последними – и подлинными – свершениями американского
романтизма.
.Достоевский определил метод По как «фантастический реализм». О Бирсе
это можно сказать с еще большим основанием. Сам он считал, что дело
художника – создавать «страну – фантазию», но получалась у него узнаваемая,
непридуманная страна. Сама тональность его новелл звучала диссонансом на
фоне настроений, которые преобладали в тогдашней Америке и в ее литературе,
пока еще далеко не растративших веры в прекрасный завтрашний день. Пройдет
всего десять лет, и мрачные, сардонические интонации Бирса с удвоенной
силой откликнутся в памфлетах самого, казалось бы, жизнелюбивого из
американских писателей той поры Марка Твена. Бирс словно предвидел этот
переворот в мироощущении, на рубеже столетий сделавшийся если не массовым,
то характерным и несомненным. Американский литературовед Ван Вик Брукс
полагал, что «Бирс остановился в своем развитии около 1850 года»[8], не
превзойдя По, который умер в 1849 году. Нам, однако, представляется более
верным предположение, что он, наоборот, в чем-то обогнал свое время,
предвосхитив в своем творчестве трагическое осмысление действительности,
ставшее характерным для многих писателей XX века.
Ошибочное мнение Брукса не трудно объяснить. По первому впечатлению
мир Бирса кажется скованным, неподвижным, чуть ли не оцепенелым. И слишком
заметны следы, оставленные в этом мире автором «Ворона» и рассказов о
сыщике Дюпене. Но не стоит ограничиваться первым впечатлением. Будни войны
и психология человека на войне были творческим открытием Бирса, здесь
бессмысленно искать американских предтеч. А следовательно, вся его система
художественных координат, вызывающая столько ассоциаций с новеллами По, на
деле остается явлением вполне самостоятельным и оригинальным. Сам Бирс
отказывался подчиняться литературной моде,[9] и влиянием этого «деспота» он
был как бы вычеркнут из литературы при жизни, да и на десятки лет после
своего загадочного конца. Но могущество «деспота» оказалось не безграничным
и поколение 1920-х годов, пережившее шок первой мировой войны, открывает
Бирса заново. Он занимает свое достойное место в истории литературы,
оставаясь одним из самых своеобразных американских писателей рубежа веков.
Амброз Бирс и американский фольклор
В Калифорнии существовала богатая фантастическая традиция,
сформировавшаяся под влиянием фольклора и устной народной литературы; жанр
«страшного» рассказа испытал ее влияние. Так, Спиллер, к примеру, находит
истоки этого жанра в негритянском фольклоре и замечает, что это устная
фольклорная традиция «страшилки» сыграла известную роль в тематике и
стилистике новелл Бирса. Культура устного рассказа и искусство рассказчика
занимают в американской литературе XIX века важное место. Известно, что
Марк Твен и целая плеяда юмористов выступали как профессиональные
рассказчики и придавали этой стороне своего творчества большое значение.
К богатой американской традиции Бирс присовокупил средства и методы
европейского романтизма с его тягой к сверхъестественному, берущей начало в
так называемой готической литературе. Американская мистическая литература
носила журнально-газетный характер; будучи одним из виднейших деятелей
журналистики того времени, Бирс не мог не знать о существовании подобного
рода литературы.
Бирс творил в тот исторический период, когда в сознании американского
народа углубился интерес к традициям и культуре американских индейцев, к
американским народным песням и сказаниям, к американскому фольклору в
целом. И хотя в том смысле, который принят у большинства европейских
народов, население США нельзя назвать единой нацией (поскольку население
США составляют выходцы из разных стран), отрицать существование фольклора у
американцев (как это делали традиционные фольклористы, сводя его к сумме
заимствований из фольклорного наследия англичан, шотландцев, французов и
иных переселенцев на американский континент) – значит оставлять без
внимания запечатленную в культуре память о богатом историческом опыте,
присущем американскому народу.
В годы Гражданской войны на Севере страны был «открыт»
|
