Путилин Иван - 40 лет среди грабителей и убийц - Скачать бесплатно

знаний, схватывать которые он был великим мастером. Один, в тиши своего
кабинета, я принялся обдумывать план допроса. Наконец, я остановился на
одном решении. Я позвонил и приказал привести Митрофанова.
На этот раз Митрофанов предстал передо мной уже не женщиной атлетического
роста, а высоким, широкоплечим, красивым мужчиной, одетым чисто, почти
франтовато. Он вежливо поклонился.
- Ну, Митрофанов,- начал я после продолжительной паузы,- что и как мы
будем с вами говорить?
- А, право, не знаю, ваше превосходительство, это зависит от вас,-
отвечал он.
Я подметил в его глазах огонек насмешки.
- Нет, Митрофанов, не от одного меня это зависит, а также и от вас.
- Как так?
- Очень просто. О чем говорить... Ну, разумеется, мы будем говорить об
убийстве Сергеевой. Другой вопрос - как говорить. Вот это-то и зависит от
вас.
- А именно?
- Мы можем говорить и очень кратко, и очень долго. Во втором случае - вы
отнимете и у себя, и у меня несколько часов сна, в первом случае - все будет
кончено в несколько минут.
Я рассмеялся, улыбнулся и он.
- Что же вы выбираете?
- Конечно, первое. Я очень устал, всю эту ночь не спал.
- Отлично. Итак, в двух-трех словах расскажите, как вы убили Сергееву и
ограбили несчастного титулярного советника Шнейферова? - быстро задал я ему
вопрос.
Ни один мускул не дрогнул на его лице.
- Это... Это слишком уж скоропалительно даже для вас,- ответил он,
улыбаясь углами рта.
- Вот что... Значит, вы не убивали и не грабили? Ах, это скучно,
Митрофанов...
- Покорнейше благодарю. Вам скучно, что я не убивал никого и не ограбил,
и для того, чтобы вам было... веселее, я должен убить Сергееву и ограбить ее
хозяина?
- Слушайте, Митрофанов, бросьте вы бесполезное запирательство. Вы сами
понимаете, вам не отвертеться. Против вас - тьма явных, неоспоримых улик. За
два дня до убийства вы приходили к Сергеевой, вашей бывшей любовнице, с
которой вы вместе фигурировали в деле Квашнина. Сергеева вас представила
своему хозяину как брата. Стало быть, факт налицо - вы были в квартире, где
совершено преступление. Затем, на другой день после убийства Сергеевой и
ограбления Шнейферова у вас вдруг неизвестно откуда появились деньги. Вы
покупаете новый костюм, пальто, часы, тратитесь на прогулки с вашей
любовницей. Наконец, когда вы узнаете о присутствии полиции у ворот дома, вы
устраиваете чисто маскарадное переодевание. Если к этим уликам добавить ваш
"послужной список", в котором значится ваша судимость за три кражи, то, вы
понимаете сами, спасения вам нет.

* * *

Митрофанов молчал, опустив голову, видимо что-то обдумывая.
- Итак, я вас обвиняю в убийстве Сергеевой с целью ограбления титулярного
советника Шнейферова.
Едва я это сказал, как Митрофанов выпрямился. Лицо его смертельно
побледнело, глаза расширились, и в них засветилось выражение гнева, тоски и
отчаяния.
- Только не с целью ограбления! - почти прокричал он.- Да, я убил мою
бывшую любовницу Настасью Сергееву!
- И ограбили...
- Да нет же, нет, не ограбил, а взял потом, убив ее, вещи и деньги этого
чиновника...
- Не все ли это равно, Митрофанов?
- Нет-нет, вы меня не понимаете...- бессвязно вылетало из его побелевших
губ.- Я убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Понимаете?
Так и пишите.
Я понимал, что он, как человек умный и искушенный в криминальных делах,
отлично знал квалификацию преступлений. Он сообразил, что убийство в
состоянии запальчивости и раздражения наказуется несравненно мягче, нежели
убийство с целью ограбления.
- Успокойтесь, Митрофанов! Если все действительно так, суд примет это во
внимание. Вы расскажите, как это случилось.
- С ней... С убитой мной Сергеевой я познакомился в апреле. Скоро мы и
сошлись с ней. Полюбился ли ей сильно, не знаю. А она мне действительно
очень пришлась по сердцу. Недолго, однако, ворковали да любились мы -
попался я в деле Квашнина-Самарина. да и она тоже. На дознании она все
старания употребляла, чтобы выпутаться, даже меня не щадила, оговаривала.
Это я. конечно, понимал. Страшило ее заключение, позор. Что ж, всякий
человек сам себя больше любит.
Забрали меня. посадили, а она выпуталась. До пятого сентября не видался я
с ней, хотя несколько раз писал ей как из дома предварительного заключения,
так и из части, где отбывал наказание. В этих письмах - может, вы в ее вещах
их найдете - я умолял ее навестить меня. вспоминал наше прошлое, нашу
любовь, наши ночи, полные страсти, поцелуев, объятий. Ни на одно письмо я не
получил ответа, и она сама ни разу не пришла ко мне. Потянулись дни,
скучные, унылые. В один из таких дней встретился я в части с Ксенией
Михайловой и сошелся с ней. Когда я вернулся самовольно из Лодейного Поля,
запала мне в голову мысль повидать Сергееву. И так эта мысль меня охватила,
что никак не мог я ее от себя отогнать. Хотелось мне ее повидать главным
образом для того. чтобы от нее самой узнать, справедливы ли слухи,
доходившие до меня, будто у нее от меня родился ребенок. Потом хотел ей
сказать, что она может явиться за вещами по делу Квашнина-Самарина.
признанных судом как подлежащие возврату ей.
Явился я к ней пятого сентября. Это первое наше свидание было довольно
дружелюбное. Она встретила меня приветливо, почти ласково. Стал я ее
стыдить, что она ни разу меня не навестила. Она сначала говорила, что ей это
было неудобно, а потом заметила: "На что я тебе там нужна была? У тебя ведь
там новая подружка завелась, с ней небось миловался".
Я ей резко ответил, что это случилось только потому, что она бросила меня
в такую тяжелую минуту. Разговор об этом мы прекратили. Она угостила меня, а
затем, когда пришел ее хозяин, представила меня за брата. На прощанье она
мне шепнула: "Приходи во вторник".
Вместо вторника я пришел в понедельник. Это было седьмое сентября.
Сначала мы мирно разговаривали, а потом Сергеева начала придираться ко мне:
"Шел бы,- говорит,- к своей потаскухе". Вскочил я и закричал ей:
"А ты кто? Ты - честная? Она во сто раз чище и лучше тебя! Она меня
полюбила там, как покинула ты, честная, чистая негодяйка! Когда меня
выслали, она добровольно решилась последовать за мной. И ты осмеливаешься
поносить ее?!"
Кричу и чувствую - злоба к сердцу подкатывает. Все, все вспомнил я в эту
минуту, и ненависть проснулась во мне к этой женщине, которая так равнодушно
отнеслась к отцу своего ребенка. "Молчи,- кричу я ей,- а не то вот этим
ножом тебя зарежу!" Схватил нож с плиты и показал его ей. Смотрю, подходит
она ко мне, побледнела от злобы, усмехается криво и насмешливо говорит:
"Что, зарезать меня хочешь? Ха-ха-ха! Ой, не боюсь! Не зарежешь, Коленька,
не зарежешь! Зарезать потруднее будет, чем красть или с острожными шкурами
путаться... А ты вот что - если орать хочешь, так ступай из кухни в комнаты,
там ори на здоровье, сколько хочешь, а здесь этого нельзя, здесь, голубчик,
другие жильцы услышат".
И пошла первая в комнаты. Пошел и я за ней. "Молчи,- говорю,- Настя,
лучше молчи! Не вводи меня в грех, потому добром это у нас не кончится...
Боюсь я себя, крови своей боюсь, зальет она мне глаза, я тогда зверем
буду..."
А она, точно назло, еще пуще на Ксению нападать стала. Чувствуя я, зверь
во мне просыпается, чувствую, к сердцу что-то горячее приливает, горло
сжимает. "Вот ты какой рыцарь появился? За всякую потаскуху заступаешься? -
продолжает она.- Трогать ее, принцессу, нельзя? Бить меня за нее
собираешься? Резать? Видно, сильно полюбилась тебе она, да? Что ж, на, бей,
подлец, режь меня, режь за эту панельную красотку!"
И она почти вплотную придвинулась ко мне, подставляя свою грудь, свою
шею. Потемнело сразу в глазах у меня, взмахнул я ножом, да как ахну ее в
горло! Вскрикнула она, всплеснула руками, захрипела, зашаталась и навзничь
грохнулась. Нагнулся я, смотрю - не дышит уже. Мертва...
Митрофанов, рассказывая это, был страшен. Бледный, трясущийся, с широко
открытыми глазами.
- Ну а потом... Потом махнул я рукой. Теперь уж все равно. Взял я вещи
чиновника этого и бросился из квартиры.

* * *

Митрофанов действительно убил Сергееву в состоянии запальчивости и
раздражения. Суд учел это, и он был приговорен на кратчайший срок к
каторжным работам.


Страшный багаж

Около десяти часов вечера 4 сентября 1888 года заведующий полицейской
командой Варшавской железной дороги сообщил мне по телефону, что на прилавке
багажного отделения найден тюк, в котором находится труп женщины, завернутый
в клеенку и несколько рогож.

* * *

Найденный труп вместе с клеенкой и рогожами был перенесен в приемный
покой. Это была женщина лет тридцати - тридцати двух, брюнетка, со строгими
чертами лица. Одета она была в белую юбку, рубашку и ночную кофту, в чулках,
но без башмаков. На трупе не было никаких следов насилия. Ценное золотое
кольцо с камнями и бриллиантовые серьги указывали на то, что преступление
совершено без корыстных целей.
Я расспросил служащих, при каких обстоятельствах был открыт этот страшный
багаж. Оказывается, на него обратил внимание весовщик. Он увидел его часа в
три. Сундуки, корзины, узлы, тюки один за другим проходили через его руки, а
этот тюк все лежал без хозяина, и его то и дело передвигали с места на
место.
Весовщик спросил насчет тюка других весовщиков, те - артельщиков, но
никто этого тюка не помнил. Приходя с багажом, артельщик каждый раз говорил,
взглянув на подозрительный тюк: "А он все без хозяина",- и передвигал его по
прилавку. От бесконечных передвижений веревки на тюке ослабли, и в девять
часов вечера один из весовщиков заметил в развернутой рогоже словно бы
волосы. Он показал другим, и, любопытствуя, они раздвинули рогожу. Тут-то
все и увидели, что это голова. Позвали жандарма, составили протокол и
развернули подозрительный багаж.
Я стал опрашивать всех, не видели ли они, кто принес этот тюк, но никого
не нашлось. Распорядившись препроводить труп в Александровскую больницу, я
тотчас телеграммами отдал распоряжение всем приставам, чтобы они опросили
дворников, не заметил ли кто-нибудь из них исчезновение жилицы, и в случае,
если заявитель окажется, направить его в Александровскую больницу для
опознания трупа.

* * *

Уже на следующий день мои распоряжения принесли результаты. Пристав
второго участка Александро-Невской части утром сообщил мне по телефону, что
содержательница меблированных комнат в доме по Лиговке Анна Грошева заявила
об исчезновении у нее жильцов - уфимской купеческой дочери Елены Шаршавиной
и личного почетного гражданина Бунакова, что он, пристав, послал Грошеву в
Александровскую больницу, и она нашла в покойной сходство с Шаршавиной, но
полностью поручиться не может.
Я распорядился навести справки о всех местах, где могла побывать
Шаршавина в Петербурге и о дне ее приезда, так как она приезжая. Такие же
сведения должны были быть собраны и о Бунакове. Эти справки я получил без
промедления в тот же день. Оказалось, что в комнаты Грошевой на Лиговку
Шаршавина приехала с Бунаковым в ночь со второго на третье сентября из
Москвы, но что до этого времени, а именно с мая месяца, она - все так же с
Бунаковым - жила в меблированных комнатах в разных домах на Невском
проспекте.
Я вызвал из этих заведений прислугу и послал для опознания трупа в
Александровскую больницу. Сомнения не было, все сразу признали Елену
Ивановну Шаршавину, бывшую в любовной связи с Бунаковым, который почему-то
скрылся. Отсюда ясно следовало, что он или тоже жертва, или убийца, причем
последнее - по показаниям Грошевой - вернее.
Они приехали с пятницы на субботу. В субботу Грошева мельком видела
Шаршавину, подавая им самовар. В воскресенье, в пять часов утра, Бунаков
ушел, запер за собой комнату и вернулся с пучком веревок и рогожами. Часов
до двенадцати он возился у себя, потом вышел снова, скоро вернулся с
каким-то молодым человеком в фартуке и вынес с ним длинный упакованный тюк.
Вернувшись часа через полтора, он заявил, что должен немедленно уехать в
Москву. На вопрос, где жиличка, Бунаков ответил, что, вероятно, она уехала
раньше. В четыре часа дня он уехал.
Продолжая допросы номерных и коридорных из дома, я в то же время сделал
распоряжение через приставов найти извозчика, который утром четвертого
сентября взял у дома на Лиговке тюк на Варшавский вокзал, и того человека,
который помогал вынести тюк. Одновременно я велел собрать справки о всех
странствованиях Бунакова с Шаршавиной и послать о них запрос в Уфу.

* * *

Итак, я издал приказ разыскать извозчика и носильщика. Второй оказался
маляром. Он объяснил, что около двенадцати часов шел с товарищами после
работы из дома Пожарского на Лиговке. Когда они проходили мимо меблированных
комнат, к нему подошел мужчина лет сорока пяти, одетый по-русски, в длинном
пальто, и попросил его помочь вынести из квартиры тюк. Маляр согласился.
Мужчина повел его по лестнице на второй этаж и, войдя в квартиру, попросил
подождать. Маляр ждал минут пять, потом мужчина позвал его в комнату. Он
пошел за ним по длинному коридору, вошел в маленькую комнату и увидел тюк,
упакованный в рогожу, длиной аршина два, с одного конца толще, с другого
тоньше. Маляр взялся за тонкий конец, тот за толстый, и они вынесли тяжелый
тюк на улицу. Там мужчина сторговал извозчика за сорок копеек, сел. поставил
тюк толстым концом вниз, заплатил маляру пять копеек и уехал.
Извозчик прибавил к этому показанию немного. Мужчина по дороге объяснил
ему, что тюк этот не его. везет он багаж по поручению товарища. Тюк на
вокзал понес сам седок. Вскоре он вернулся, отдал деньги, попросил довезти
его до Обводного канала, там слез и ушел.
В то же время один из номерных сделал интересное для меня заявление.
Когда Бунаков жил на Невском, к нему заходил в гости молодой человек,
которого Бунаков звал Филиппом и которого номерной описал довольно подробно.
Розыск его для дела был необходим. Через него, вероятно, можно было бы
напасть на след убийцы. Я распорядился отыскать его, но неожиданно он явился
ко мне сам. Седьмого сентября утром мне доложили, что меня настоятельно
добивается видеть какой-то молодой человек по фамилии Петров.
Я приказал принять его. В кабинет вошел блондин симпатичной наружности.
- Что вам угодно? - спросил я, приглашая сесть.
- Я, собственно, к вам по делу Бунакова,- застенчиво ответил он.
Я насторожился.
- У вас есть какие-нибудь сведения о нем?
- Да-с. Я, собственно, вероятно, тот самый молодой человек, который
посещал Бунакова и которого вы ищете. Я думаю так потому, что, кроме меня,
он никого не знает в Петербурге.
- Что же вы можете рассказать? Кто вы?
- Я - мещанин города Бирска Уфимской губернии Филипп Петров,- он подал
мне свой паспорт.- Приехал сюда искать места, потому там какое же житье. А
этого Бунакова я знаю с малых лет...
И он рассказал мне все, что знал о Бунакове.

* * *

Оказалось, что Бунаков - очень состоятельный человек и имеет в
Златоустовском уезде до пятидесяти тысяч десятин, купленных у башкир, из-за
которых теперь судится и дошел до Сената. Женат Бунаков на некоей Елене
Максимовне и живет в городе Уфе в доме Шаршавина, снимая у него половину
дома.
Семья Шаршавиных состоит из двух сестер - Елены Ивановны и Веры Ивановны.
Вера Ивановна замужем за капитаном пароходов и сама торгует оренбургскими
платками, а Елена Ивановна никакими делами не занималась, была девицей и
жила с Бунаковым уже девять лет, сперва потихоньку, а потом почти открыто.
Жена Бунакова узнала про его измену, но дело окончилось для нее только
побоями.
Дальше Петров рассказал, что, по словам Бунакова, Елена Шаршавина весной
родила, и он видел их обоих, а потом они уехали.
- Но вот вчера, не то в пять, не то в шесть часов, вдруг отворяется
дверь, и входит сам Бунаков,- рассказывал дальше Петров, волнуясь.
- Я уже все о деле по газетам знал. Бунаков пришел бледный такой, криво
усмехнулся и говорит: "Дай чаю, если время есть!" Я принес чаю, и мы стали
пить. Пили, пили, и вдруг я говорю Бунакову: "Что это вы наделали такого?"
Он даже стакан отставил, затрясся, а потом и говорит: "Я?.. Ничего... Она
сама отравилась, а я испугался". "С кем же это вы труп увезли?" - "А не
знаю, попался на улице какой-то рабочий, штукатур, кажись. Я его и зазвал".-
"Как же вы все это сделали?"
Он помолчал, а потом встал и заторопился. "Мне сейчас некогда,- сказал он
почти шепотом, так что меня даже мороз по коже продрал,- а приходите завтра
в двенадцать часов на Троицкий мост или вечером в Третье Парголово. Я вас на
вокзале ждать буду. Там все и расскажу, а здесь еще услышать могут". Кивнул
мне и ушел. Я сразу-то и не опомнился. А потом думаю: "Был у меня такой
человек, а я молчал - еще в ответе буду!" И сейчас за ним, а он ушел черным
ходом. Прислуги, как на грех, не было. Я и подумал - лучше приду да все
скажу, тем более что меня ищут. а его тогда можно либо на мосту, либо в
Парголове взять... Вот и пришел!
- И отлично сделали,- ответил я. - Так уж доведите дело до конца. Я дам
вам двух чиновников. Вы с ними пойдете сперва на мост и, если его там не
найдете, поедете в Парголово и там укажете чиновникам на Бунакова.
Я позвонил, велел позвать двух агентов, Шереметьева и Тяпкина, и поручил
им Петрова.
Они ушли. Я уже знал, что теперь дело практически раскрыто, и убийца в
наших руках.

* * *

На мосту они никого не нашли и вечером поехали по Финляндской дороге.
Часов в двенадцать ночи меня позвали наверх. Я поднялся и увидел
Бунакова. Это был человек невысокого роста, плотный, с равнодушным лицом и
холодными голубыми глазами. Он сидел между агентами в непринужденной позе. Я
хотел сначала получить сведения от агентов и потому позвал Шереметьева. Тот
рассказал мне, что на станции Третье Парголово они увидели Бунакова - на
него показал Петров. Они арестовали его и произвели обыск, а затем составили
акт о задержании.
Я распорядился, чтобы завтра утром в его комнате произвели обыск -
оказалось, что он снял комнату в Третьем Парголове - и приказал ввести
Бунакова.
Он вошел, издали поклонился и остановился. Я подозвал его подойти
поближе. Свет лампы падал Бунакову на лицо.
- Ну, расскажите, как вы все это сделали? - спросил я его.
- Ничего я не делал,- ответил он,- и ничего не знаю.
- Для чего же вы с Лиговки очутились в Парголове?
- Рассорился и уехал, ее там оставил.
- Отлично!
Я позвонил и молча подал рассыльному бумажку, на которой написал
требование привести извозчика и маляра. Несмотря на поздний час, я решил
довести дело до конца и послал за ними.
Прошло более получаса в совершенном молчании. Наконец явился рассыльный.
Я знаком приказал ввести извозчика и маляра. Бунаков увидел их и побледнел.
- Он?
- Он самый! - ответили они в один голос.
- Что же, вы и теперь будете отказываться, что убили Шаршавину и отвезли
ее труп на вокзал?
Бунаков переступил с ноги на ногу.
- Нет, зачем же...- ответил он.- Действительно, отвез... Мой грех...
Напугался и отвез.
Потом он рассказал свою историю.
Приехали они на Лиговку в ночь на субботу со второго на третье число.
День провели в номере вместе и вместе вечером пошли ко всенощной к Знаменью.
По дороге домой купили булок к чаю. Пришли, а ей дурно стало. Спазмы в
груди, конвульсии. Он ей грудь растирал, воды подал, чаем поил. Потом легли
спать, она на кровати, а он на полу. Утром в воскресенье проснулся, а она
холодная.
- Умерла. Я испугался, ну и сделал все, чтобы отстраниться,- закончил
рассказ Бунаков.
- Между тем, вскрытие показало, что Елена Шаршавина умерла от отравления.
В то же время из справок, присланных уфимским полицмейстером и
златоустинским исправником, выяснилось, что Бунаков был незаурядным
преступником. Простой крестьянин, он, будучи волостным старшиной, сумел
обманом купить у башкир пятьдесят две тысячи десятин земли совершенно без
денег и удачно заложить ее за большую сумму. Затем, когда в губернии было
введено земство, он, за неимением в уезде помещиков, был избран
председателем земской управы, но в то же время успел попасться в ряде
подлогов, в покушении на убийство, сидел в тюрьме полтора года и был
приговорен на пятнадцать лет ссылки в Сибирь с лишением прав. По этому делу
он и приехал хлопотать в Сенате об отмене приговора.

* * *

Бунакова судили и, несмотря на запирательство, обвинили в предумышленном
убийстве. Мотивы этого преступления так и остались нераскрытыми.


На струнке благотворительности

Редко в Петербурге бывают хорошие майские дни, однако они все-таки
бывают, и в такие дни благодушнее обычного настроен даже самый угрюмый
петербуржец.
В один из таких дней сидел дома отец Иоанн II, известный всему Петербургу
проповедник, славившийся оригинальностью и редкостью своих проповедей, что
собирало к нему в церковь всегда массу народа.
Отец Иоанн часа два назад вернулся из церкви. Пообедав, он перешел в
кабинет. Время от времени отрывался от чтения газет и благодушно смотрел в
раскрытое окно на ярко блестевшую под лучами солнца красавицу Неву. В
передней звякнул звонок.
"Кто бы это мог быть? - подумал про себя отец Иоанн, пока прислуга
открывала дверь.- Знакомые... Так не время. Какая-либо треба... Эх! И
отдохнуть не дадут".
В кабинете появилась прислуга.
- Батюшка, там человек какой-то вас спрашивает.
- Кто такой? Что ему нужно?
- Да так... Не разберешь, не то господин, не то простой... В черном
сюртуке, в пальто летнем сером. Говорит, что личное дело есть. Поговорить
желает, очень важное дело, мол... Нарочно для этого в Петербург приехал.
- Гм...- в раздумье произнес батюшка.- Ну, проси.
Прислуга вышла, и через минуту перед отцом Иоанном стоял среднего роста
сухощавый человек с черными, бегающими во все стороны глазами, с черными
усами и жиденькой черненькой же бородкой.
- Благословите, отец! - устремился он, сгибаясь и сложив корзиночкой обе
руки, увидев священника.
- Бог благословит... Во имя Отца и Сына,- проговорил батюшка, осеняя
пришедшего широким крестом.- Чем могу служить вам?
Посетитель поймал руку батюшки и подобострастно ее поцеловал.
- Я по важному делу, батюшка. По очень важному и секретному к вам делу.
Дело такое есть, которое хочу вам, как на исповеди, рассказать... как на
исповеди, батюшка! Только вам, лично, с глазу на глаз.
- Что ж, если такое важное дело, то рассказывайте. Но почему вы именно ко
мне обратились, а не...
- И об этом сейчас скажу, ваше благословение, только, пожалуйста, с глазу
на глаз,- проговорил, озираясь, сухощавый человечек.
- Да говорите, мы одни,- сказал батюшка.
- Нет уж, дверцу-то, дверцу-то позвольте припереть! - как-то тревожно
проговорил незнакомец.
После того как дверь в кабинет была заперта, батюшка и неожиданный
посетитель беседовали добрый час или даже два. Только о чем они говорили -
неизвестно. Когда матушка, знавшая, что муж любит, чтобы ему спустя
час-другой после обеда подавали стакан чаю с лимоном, подошла было к
кабинету, то натолкнулась на запертую дверь. Она постучала. Дверь отворил
сам батюшка. Он был, видимо, взволнован и даже вспотел.
- Прислать тебе чаю? - спросила матушка.
Батюшка замахал рукой.
- После, после, не мешай... Важное дело!
Он снова захлопнул дверь и заперся на замок. Наконец дверь отворилась, и
таинственный посетитель на цыпочках проследовал из кабинета. Отец Иоанн сам
проводил его до передней, и здесь между ними произошел прощальный разговор.
- Так значит, до двадцать девятого? - спросил уходящий.
- Да-да... До двадцать девятого! - подтвердил батюшка и захлопнул за
гостем дверь.

* * *

Двадцать девятого мая пристав первого участка К-ой части явился ко мне
вечером и сказал:
- Какая-то загадочная и интересная история.
- В чем дело?
- Да вот отец Иоанн II подал заявление в часть. Кто-то с ним ловкую шутку
сыграл. Мы уже составили протокол, словом, все оформили. Теперь уж, видно,
вам приниматься за розыски.
- А ну, покажите-ка заявление отца Иоанна. Пристав подал мне бумагу, и я
прочитал:
"Мая 20-го сего года зашел ко мне какой-то, дотоле мне неизвестный
человек, лет около 30-49, назвавший себя прибывшим из города Острова
(Псковской губ.) тамошним мещанином, торгующим льном, Василием Николаевичем
Ельбиновичем. Он рассказал мне о различных постигших его несчастиях, прося
меня спасти его от угрожающей его опасности одолжением ему на одну неделю
2000 руб. Убежденный его мольбами и клятвами о возвращении долга через одну
неделю, я дал ему просимое: 1300 руб. процентными бумагами и 700 руб.
кредитными билетами и сериями, без всякой расписки, единственно по
христианскому состраданию к его несчастному положению. Но прошло более
недели, а мой должник ко мне не является. Предполагая, что в этом случае я
обманут в чувствах моего сострадания к такому человеку, которого, может, и
не существует в г. Острове под названием В. Н. Ельбиновича, я вместе с сим
прошу заявить о том и сыскной полиции".
Далее подпись и все, как следует по форме. После же всего такой
характерный post scriptum: "До времени покорнейше прошу мое звание, имя и
фамилию не печатать в "Дневнике приключений".

* * *

Прочел я это заявление, посмотрел составленные по нему околоточным
протоколы с опросом отца И. П. и покрутил головой.
- Знаете ли, ведь это все не то,- сказал я приставу.
- Как так не то? - спросил он.
- А так. Есть здесь что-то недоговоренное. Ну, посудите сами, станет ли
кто давать две тысячи рублей человеку, пришедшему с улицы? Доброе сердце -
дело, конечно, хорошее. Но если в таком деле руководствоваться только добрым
сердцем, то что же тогда предъявлять претензии к воспользовавшемуся излишней
доверчивостью? Если отец П. дал человеку с бухты-барахты две тысячи рублей
без всяких расписок, без удостоверения о личности, о кредитоспособности,
единственно руководясь состраданием, то чего же он удивился, что ему не
отдают деньги? Никакого такого Ельбиновича в Острове, я наперед уверен, нет,
и занимайтесь дальше этим делом сами, а я отказываюсь... Так и передайте
отцу И. П.
- Мне, признаться, и самому многое странно в этом деле,- сказал пристав.-
Действительно, что-то странное...
Он ушел.

* * *

Пристав-то ушел, но через день или два у меня на квартире уже сидел отец
Иоанн. Это был очень симпатичный и представительный, весьма уже пожилой
человек. Прежде чем заехать, он писал мне, убедительно прося назначить ему,
в уважение к его положению, такое свидание и в такой час, чтобы это не было
при людях и не бросалось в глаза.
Отец Иоанн был заметно взволнован и несколько бледен.
- На старости лет каяться приходится, просить совета и доброй услуги,-
начал он.- Я расскажу вам сейчас со всей откровенностью случай, где я
сделался жертвой самого наглого мошенничества...
- Ах, пожалуйста, батюшка, именно с совершеннейшей и полнейшей
откровенностью! - попросил я.
- Как на духу! Ну, вот, послушайте.
И отец И. П. поведал мне действительно довольно любопытную историю.
Передаю ее по возможности собственными словами рассказчика.

* * *

Двадцатого мая, около часу или двух пополудни, является ко мне на
квартиру какой-то неизвестный мне человек, на вид лет тридцать - сорок, судя
по одежде - мещанин, лакей или мастеровой, и просит переговорить с ним "по
секрету, как на исповеди" (это его подлинные слова) о каком-то весьма важном
деле. Дело это он может открыть только мне, потому что, живя в городе
Острове, он много слышал обо мне хорошего от разных лиц, духовных и
светских.
А потому, никогда не бывавши, по его словам, в Петербурге, он, по совету
какого-то живущего в Острове старца девяноста трех лет, священника отца
Александра, а также и по указанию тамошнего монаха-сборщика, бывавшего в
Питере, по имени отец Рафаил, решился сесть на машину и приехать в
Петербург, чтобы переговорить со мной и передать мне тайну, которая давно
лежит у него на душе, а затем, через двадцать четыре часа, возвратиться в
Остров.
Приняв его у себя в кабинете и затворив дверь, я спросил его:
- Кто же вы такой, и в чем ваша тайна?
- Я,- отвечает он,- уже говорил вам, батюшка, что живу в Острове и
занимаюсь теперь закупкой и продажей льна, который отправляю в Ригу. А
прежде я служил в качестве управляющего в имении графа Ш. Зовут меня Василий
Николаевич Ельбинович. Тайна, которую я хочу доверить вам, состоит в
следующем.
Когда я жил у графа, то наложницей у него была полька по имени Антонина.
Граф как-то уехал за границу и оставил все свое имущество в распоряжение
Антонины. Между прочим, он передал ей шкатулку с золотыми империалами, тысяч
на шестьдесят. Антонина, по отъезде графа за границу, сошлась со мной, и во
время пожара, который случился в доме графа в его отсутствие, принесла эту
шкатулку с золотом ко мне и сказала: "Спрячь ее подальше, после мы
воспользуемся ей".
Я взял шкатулку и зарыл ее в саду, в таком месте, где отыскать ее
посторонним было трудно. Графу телеграфировали о пожаре, он отвечал, что
золото в огне не сгорает, а обращается в слиток, который он и велел отыскать
и переслать ему. Его люди все изрыли, а слитка не нашли.
Подозрение пало на Антонину, стали ее допрашивать, но она никому тайны не
открыла. Вскоре, однако, она заболела и, видя приближение смерти, открылась
ксендзу, что шкатулку с золотом передала мне.
Антонина умерла. Когда граф приехал, ксендз, желая ему угодить, передал
тайну исповеди Антонины. Началось следствие. Меня долго судили, но при
помощи адвоката, которому я заплатил до десяти тысяч, дело решилось так:
меня, Ельбиновича, оставить в подозрении и следить, не окажется ли у меня
больших денег, о чем дать знать суду, а ксендза за то, что он открыл тайну
исповеди, лишить сана и сослать в Сибирь.
Вот теперь, батюшка,- продолжал мнимый Ельбинович,- я не знаю, что и
делать с зарытыми в саду червонцами. Совесть меня замучила... Открыть правду
на суде - боюсь Сибири. И подумал я: зачем попутал меня лукавый затаить
столько денег, когда я, слава Богу. и своими проживу. Я человек вдовый, у
меня только один маленький сын. Если буду тратить золото в своем городе,
сейчас меня заподозрят. Как человек православный, я советовался на исповеди
с нашими островскими духовниками, предлагая им пожертвовать это золото на
бедных и на церкви, но они тоже побоялись принять столько золота. Вот тогда
отец Александр и посоветовал мне ехать в Петербург и там через какого-нибудь
священника передать эти деньги на благотворительные заведения золотом же или
разменять его на процентные бумаги.
А отец-то Рафаил, когда я собирался ехать в Питер, попался мне на станции
и спрашивает: "Ты куда, Василий Николаевич?" "В Петербург,- отвечаю,- по
делам. Надо мне посоветоваться с умным священником, только никогда я там не
был и никого не знаю". "А ты, как приедешь на Варшавскую станцию,- говорит
он мне,- спроси любого извозчика: где тут Общество, в котором живет отец П.?
Тебе всякий укажет его".
Я так и сделал, прямо с машины да к вам. Я слышал, батюшка, что вы во
многих благотворительных делах принимаете участие, так не угодно ли, я
двадцать девятого мая в десять часов утра привезу вам шкатулку с сорока или
больше тысячами золотом. Вы можете его разменять или так передать его на
богоугодные дела, иначе деньги мои даром пропадут. А мне достаньте к
понедельнику только две тысячи рублей бумагами.
Встретьте меня на вокзале, мы с вами вместе повезем шкатулку к вам на
дом, тут вы мне передадите две тысячи рублей, и я сейчас же отправлюсь
обратно.
Отец Иоанн замолчал. Затем вздохнул и продолжил:
- Да... Вот что рассказал мне этот плут. И если кого Бог захочет
наказать, то разум отымет... Представьте, я ему поверил! Мысль, что такие
большие деньги, зря пропадающие, можно употребить на дела богоугодные и
благотворительные, смутила меня.
Я подумал, обсудил обстоятельства дела. подверг мнимого Ельбиновича
некоторому допросу и еще более уверился в истинности его слов. Да! Я
согласился...
Старик покачал головой и опять помолчал.
- Итак, двадцать девятого мая к десяти часам утра,- продолжал он,-
приехал я на Варшавский вокзал. Смотрю, действительно, идет ко мне навстречу
Ельбинович со шкатулкой и тихо говорит: "Вот здесь ровно тридцать тысяч. А
вы привезли мне две тысячи?" "Поедемте,- говорю,- со мной, я посмотрю, что
вы мне привезли, и тогда дам вам две тысячи".- "Ах, батюшка, ужели вы такой,
что, получая тридцать тысяч, мне не доверяете и двух? Мне сейчас же нужно
ехать обратно, боюсь, за мной, кажется, следят. Я приеду к вам десятого июня
непременно и тогда узнаю, как вы распорядились моими деньгами".
По моему простодушию,- закончил отец Иоанн,- я доверился мнимому
благодетелю бедных, вручил ему пакет с двумя тысячами, простился с ним и
поехал домой.
Раскрываю шкатулку, крепко окованную жестью, и что же в ней нахожу?
Какую-то гарь, вроде коксовой пыли, а внутри кирпич, на котором надпись
"Соболев", очевидно, фамилия кирпичного заводчика...
Скажите, ради Бога, есть ли какая-нибудь возможность отыскать мошенника
при помощи тех билетов, какие я ему передал и номера которых перечислены в
протоколе? Что вообще мне делать?

* * *

Я выслушал повествование почтенного батюшки, развел руками и спросил:
- Неужели же вам, отец протоиерей, не пришло ни разу в голову, что
человек вам врет в глаза, и врет притом так, что все его вранье, как
говорится, белыми нитками шито?
Отец Иоанн сокрушенно вздохнул.
- Что поделать!.. Сам теперь вижу. Но уж верно, как я говорил, если Бог
захочет кого наказать, то прежде разум отымет... Представьте себе, я как-то
сразу всему поверил! Мысль за две тысячи рублей иметь чуть ли не пятьдесят
тысяч на дела благотворительности меня ослепила...
- Уж не знаю, что нам удастся сделать, - сказал я. - Прежде всего,
конечно, вы подадите мне обо всем этом форменное заявление и приложите опись
процентных бумаг, врученных вами мошеннику.
Отец Иоанн беспокойно заерзал на месте.
- Все будет держаться в надлежащем секрете,- сказал я.
Батюшка просветлел.
- У меня, признаться, есть и то и другое,- сказал он, вытаскивая бумаги.
- Только, пожалуйста, секретно. Вы сами понимаете...
- Понимаю-понимаю. Будьте покойны. Тем не менее,- продолжал я,- скажу вам
откровенно: трудное это дело! Разве что мошенник будет настолько неопытен,
что сразу же начнет разменивать процентные бумаги, если только он не
разменял их в день получения же... Особых, разительных примет у мошенника вы
не заметили?
- Нет! Лицо самое обыкновенное, незначительное. Жиденькая бородка, усики.
Носит фуражку с козырьком. С виду похож и на лакея, и на мещанина, и на
мастерового. Среднего роста.
- Ну, вот видите... Да таких тысячи ежедневно вы встретите на улице!
Отец протоиерей сокрушенно вздохнул.
- Да, правда! - произнес он уныло.- Но... Ельбинович? В Острове? -
полувопросительно сказал он.
- Я уверяю вас, что никакого Ельбиновича в Острове нет. Впрочем, наведем
справки. Постараемся, приложим все усилия, чтобы найти этого благотворителя.
- Да! Благотворитель! - произнес батюшка.

* * *

Я на всякий случай послал в полицию города Острова запрос, нет ли у них
такого мещанина Ельбиновича, сообщил банкам и конторам номера попавших в
руки мошенника серии и номера билетов... Но дело на этом пока и
остановилось.
Из Острова, как я и думал, пришло известие, что никакого Ельбиновича у
них нет, и я ломал голову над тем, как напасть на след этого искусного
мошенника.
Не прошло и нескольких дней, как новая проделка этого мошенника убедила
меня, что он здесь, живет и здравствует в Петербурге или около него.
Оказалось, что приблизительно в те же дни, когда он обстряпал "дельце" с
отцом Иоанном П., точь-в-точь такую же мошенническую штуку он проделал с
архимандритом Чер-го монастыря Мелетием.
Монах Чер-го монастыря встретил на Сенной площади неизвестного ему
человека, который вступил с ним в разговор и сказал, между прочим, что он
желает сделать большое пожертвование на монастырь, но предварительно хотел
бы переговорить с настоятелем монастыря архимандритом Мелетием. Монах
сообщил незнакомцу, что архимандрита можно видеть в такой-то день и час в
часовне Иоанна Богослова на углу Моховой и Пантелеймоновской улиц.
Неизвестный явился в указанное время к архимандриту и рассказал ему
следующую историю.
Свояченица его жила на содержании у графа Ш. Соблазнившись его
состоянием, она украла у него шкатулку, в которой находилось золота на
шестьдесят тысяч рублей. Золото это она передала ему. Вскоре в доме графа
случился пожар. Когда выбрасывали из окон вещи, свояченицу его нечаянно
ударили утюгом и убили на месте. Утайка шкатулки была обнаружена, и его
судили, но "оставили в подозрении" и уже много лет следят за ним, не
окажется ли у него большой суммы денег. Потому он и желает пожертвовать их
на монастырь. Ему же просит дать только три тысячи рублей наличными
кредитными билетами...
В назначенный день и час он доставил свою шкатулку с кирпичом и получил
три тысячи рублей. Словом, разыграл ту же историю, что и с отцом Иоанном П.
Подумал-подумал отец архимандрит... И дело очутилось у меня.
Но мошенника и след простыл. Видно, это был уже тертый калач. А главное -
это не была какая-либо шайка. Действовал он в одиночку и на струнке
благотворительности неплохо разыгрывал свои дела.
Я дал соответствующие указания агентам, но было ясно, что рассчитывать на
скорый успех трудно. Оставалось только ждать, что мошенник не
удовольствуется этими проделками и примется за них опять, или же ожидать
"случай" - этого могущественного помощника сыска.
На всякий случай я решил через агентов пустить слух, что вот, мол, есть
такие люди, которые являются к духовным лицам с целью такого-то и такого
обмана, поэтому необходимо таких задерживать и представлять куда следует.
Время шло, а мнимый Ельбинович как в воду канул...
Отец П. и архимандрит Мелетий не раз уже справлялись: не слышно ли чего?
Но ничего не было "слышно", как ни хотелось мне помочь духовным лицам.

* * *

В это же самое время я имел некоторые неприятности, небольшие, но все же
неприятности.
Прокурорский надзор пожаловался градоначальнику на то, что петербургское
управление сыскной полиции тормозит дело с крестьянином Себежского уезда
Витебской губернии, Иваном Москаленко. Несмотря на многократные напоминания,
петербургская полиция, мол, не дает о Москаленко справок, не принимает меры
к его задержанию, хотя есть основания предполагать, что он скрылся именно в
Петербурге.
В бумаге прокурора сообщалось, что чинам себежской уездной полиции еще в
марте этого 1884 года показалось подозрительным поведение крестьянина
Москаленко, который внезапно разбогател после кратковременного пребывания в
Петербурге в январе 1884 года, откуда он прислал на имя жены пятьсот рублей,
а по приезде проявлял большую расточительность.
У него был сделан обыск, причем были найдены деньги и разные ценные вещи,
что еще более утвердило полицию в убеждении, что Москаленко разбогател путем
преступления. Москаленко, однако, дав сбивчивые показания, скрылся, и вот
теперь петербургская сыскная полиция запрашивалась, не было ли в январе
таких преступлений, в которых были бы похищены найденные у Москаленко вещи,
и не находится ли Москаленко в Петербурге.
По правде говоря, неудивительно, что на многие запросы себежской полиции
у нас не отвечали, запросы были составлены столь неопределенно, показания
Москаленко изложены так, что ничего никто не мог понять. Мало ли
преступлений и воровства было в Петербурге в январе 1884 года!
Тем не менее, когда на медлительность и проволочки по этому делу начал
жаловаться прокурорский надзор и господин градоначальник передал мне эту
жалобу, я взял дело под свое личное наблюдение. Просмотрел бумаги и велел
составить себежской полиции, а также представителям суда ясные, толковые
бумаги с вопросами, ответы на которые нам нужно было знать. Были истребованы
также копии всех полицейских протоколов и подробные сведения о личности
Москаленко.

* * *

Как это часто бывает, дело решил случай. Пришли ответы на запросы о
Москаленко, и, просматривая их, я убедился, что в 1884 году он, несомненно,
занимался в Петербурге кражами. Впрочем, это легко было проверить, так как в
показаниях Москаленко были данные, позволяющие установить, где он жил, где
служил и так далее. Но вдруг взгляд мой упал на протокол, в который было
занесено показание одного из священников Себежского уезда. Узнав об обыске у
Москаленко и бегстве его, священник явился в полицию и заявил следующее.
К нему пришел незнакомый человек и рассказал, что служил управляющим у
графа К., у которого нажил большой капитал, что граф судился с ним из-за
этих денег, просудил все свое состояние, но спорный капитал остался у него и
хранится в Полоцке. Средств ехать в Полоцк у него нет, поэтому он просит
небольшую сумму на поездку, обещая за эту услугу вознаградить с лихвой.
Священник ему поверил, дал пятьдесят рублей и, конечно, после того с
должником своим не встречался.
- Ну и ну! - невольно вырвалось у меня.- Вот он где, Ельбинович-то наш!
Значит, практиковаться-то он начал с пятидесяти рублей в провинции, а потом
уж дошел до "благотворительности"... Постой, голубчик, уж теперь-то ты от
меня не уйдешь!
Я более не сомневался, что Москаленко, как опытный вор, находится в
Петербурге под чужим именем. Я направил сыщика для проверки, где он жил в
1884 году, какие и когда были совершены кражи, с кем он знался и был знаком.

* * *

Все пошло как по маслу. Выяснилось, между прочим, что у Москаленко была
любовница, вдова Антипова. Естественно было предположить, что и теперь они
продолжают знакомство. Я распорядился разыскать эту самую Антипову.
Оказалось, что живет она по Старо-Петербургскому проспекту и что
проживает с ней мещанин Васильев, который, как выяснилось при задержании, и
был тем самым Москаленко и тем самым... Ельбиновичем. В обнаружении своей
личности Москаленко, как человек неглупый, не запирался, а историям с отцом
Иоанном и архимандритом Мелетием придал совсем-таки нежелательный для них
характер.
Дело, по его словам, заключалось в том, что он действительно "поддел"
батюшек, но и они его, мол, надули! Один сунул в газетной бумаге вместо двух
тысяч рублей всего пятьдесят, и то старыми бумажками, а другой вместо трех
тысяч рублей дал всего сорок.
- Какие там пять тысяч рублей! Я и в глаза таких денег не видал! - уверял
мошенник, пытаясь осрамить и выставить в смешном виде отца Иоанна и
архимандрита.
Не поздоровилось бы им на суде от таких показаний. На это мошенник,
очевидно, и рассчитывал. Я решил во что бы то ни стало отыскать деньги.
- Врать ты можешь сколько угодно,- сказал я,- но деньги ты передал
Антиповой! Она созналась.
- Ну, если созналась, так пусть их покажет и отдаст вам,- сказал
Москаленко.
Очевидно, этот метод допроса не мог дать никакого результата. Но ведь и
он, и Антипова знали же, где деньги.
Антипова была видной, рослой и дебелой, тоже видавшей виды бабой.
- Послушай, матушка! Деньги ведь Москаленко передал тебе. Он сознался.
Где они? Сознайся и ты, лучше будет.
- Пусть врет больше! Если передал, то куда бы я их дела? Не в банк же
понесу! - бойко ответила Антипова.
Оба уперлись, и все тут.
Три дня держал я Антипову в камере участка - авось одумается. Наконец
опять вызвал.
- Ну что, надумала сказать, где деньги?
- Ни о каких таких деньгах я не знаю.
Я решил пригрозить.
- Ой, баба! Не шути... год будешь в остроге сидеть, пока не сознаешься.
Гляди!
- Воля ваша!
Оставалось одно: устроить побег Антиповой из участка и проследить, что
она будет делать на свободе.
Я решил обставить дело так, будто бы надзор за камерой ведется очень
плохо. Выбрав надежных городовых, я объяснил им, в чем дело, и приказал
притворяться пьяными, делать вид, будто они засыпают прямо у дверей, не
запирать их... А сам, помимо того, решил воспользоваться услугами одной из
самых опытных агентш, жены городового Федосова.

* * *

В один прекрасный день камера Антиповой отворилась и представлявшийся
пьяным городовой с бранью и проклятиями втолкнул туда упирающуюся и кричащую
новую "арестантку".
Оставшись наедине с Антиповой, после того как городовой водворил ее в
камеру, Федосова начала громко плакать и проклинать полицию, чем,
естественно, возбудила сочувствие Антиповой. Слово за слово, и к вечеру
между двумя женщинами установились самые дружеские отношения. Так прошел
весь день и ночь. На следующий день сторожить камеру явился Федосов, муж
агентши. Он пошатывался и бормотал что-то невнятное.
При виде этого стража Федосова сообщила на ухо своей соседке, что как
только этот проклятый городовой уляжется на деревянную скамейку и захрапит,
она, Федосова, намерена бежать.
- Я знаю здесь все ходы и выходы, а этот пьяница будет лежать, как
колода,- добавила Федосова.
- И я с тобой,- проговорила Антипова, соблазнясь намерением Федосовой.
- Как хочешь,- безразличным тоном сказала Федосова.
Городовой начал похрапывать, а Федосова и не думала приводить в
исполнение свое намерение. Она о чем-то задумалась.
- Ну, что же ты?
- Да вот думаю, что убежать-то мы убежим, а куда я затем денусь? Полиция
начнет разыскивать, надо на первых порах уехать из Питера, а потом, когда
горячка пройдет, можно и воротиться. Беда только в том, что уехать из города
и прожить на стороне денег стоит, а у меня медный пятак за душой. С ним
далеко не уйдешь!
- Ну, об этом не сомневайся! - самодовольно проговорила Антипова.- Деньги
у нас будут. Правда, у меня с собой в чулке всего двугривенный, но нам
только дойти до Смоленского кладбища, и у нас тысячи будут. На все хватит...
- Ну, тогда медлить нечего, иди тихонько к двери, а я за тобой. Надо
наблюдать за солдатом. Ишь как, собака, храпит!
Антипова начала медленно, на цыпочках приближаться к заветной двери, за
ней в трех шагах следовала Федосова, не спуская глаз с городового. Когда
Антипова отворила дверь из камеры, Федосова, проходя мимо мужа, шепнула ему:
"На Смоленское кладбище" - и тотчас догнала Антипову, которая ничего не
заметила.
Нечего и говорить, что беглянки без всяких препятствий выбрались на
свободу из полицейской части и после двухчасовой ходьбы достигли Смоленского
кладбища.
У ворот кладбища уже стояли сторож и какой-то малый, одетый в большие
сапоги и пиджак. Проходя ворота, Федосова мигнула этому незнакомцу,
пристально смотревшему на Антипову. Тот же, в свою очередь, сделал знак
рукой, как бы говоря: "Будь покойна, все наготове".
Они шли очень долго. Антипова все искала взглядом на заборе какой-то
только ей известный знак. Федосовой уже начало овладевать беспокойство. Но
вот Антипова на мгновение остановилась, подошла близко к забору и, увидев на
нем мелкую надпись красным карандашом "лево", свернула с мостков в левую
сторону и сказала следовавшей за ней по пятам Федосовой:
- Теперь и конец близок.
Уже вечерело, кладбище погружалось во мрак, когда обе женщины подошли к
могиле с покосившимся крестом.
- Муженек мой покойный здесь лежит,- сказала Антипова.- денежки стережет!
Она нагнулась и начала разрывать могилу.
- Мы эту работу мигом за вас окончить могем-с... - сказал вдруг выросший
как из-под земли парень, которого они встретили у ворот кладбища.
С ним было еще два человека.
- Сыщики! Бежим! - с деланным испугом проговорила Федосова.
- Ну, зачем же бежать,- усмехнулся парень. Женщин задержали, а из могилы
вырыли пакет, завернутый в газетную бумагу, с четырьмя тысячами рублей с
лишком...
Процентные бумаги отца Иоанна были здесь все до единой.
- Ну что, матушка? - сказал я Антиповой, когда ее привели. - Не уберег
муж-покойник денег-то, а?
Антипова угрюмо промолчала...

* * *

Москаленко пошел в арестантские роты.


Пьяный зверь

Пятнадцатого января, около трех часов утра в сыскную полицию поступило
сообщение, что в доме барона Фредерикса по Орловскому переулку, в
меблированных комнатах новгородской мещанки Елены Григорьевой найден мертвым
в своем номере отставной чиновник Готлиб Иоганнович Фохт.

* * *

Я немедленно командировал в Орловский агента полиции. Туда же приехали
судебный следователь, товарищ прокурора, полицейский врач и лица
судебно-полицейского ведомства.
Глазам прибывших предстала небольшая комната, серенькая, грязная. У
правой от входа стены - узкая железная кровать. Кровать постлана, но не
смята. Мертвый Готлиб Фохт лежит спиной на полу. его левая нога покоится на
кровати. Одет он в чистое нижнее белье, тоже не смятое. Полицейский врач
приступил к наружному осмотру покойного.
- Ваше мнение? - обратились к врачу товарищ прокурора и судебный
следователь.- Имеем ли мы дело со случаем скоропостижной естественной
смерти, или есть данные предполагать насильственную кончину?
- Я не усматриваю явных следов насилия,- ответил врач,- правда, есть
маленькие ссадины под бровями и на шее и небольшая рваная ранка за левым
ухом... Но я полагаю, что этих данных еще мало для картины насильственной
смерти. Положение трупа наводит меня на мысль,- продолжал врач,- что смерть
застала Фохта внезапно, когда он собирался ложиться. Он вдруг почувствовал
дурноту, хотел вскочить, но уже не мог, и навзничь, мертвый, грохнулся на
пол. Левая нога осталась на кровати.
- Но ссадины, ссадины!
- Он мог удариться при падении.
Следователь переглянулся с товарищем прокурора.
- Видите ли, доктор, если бы Фохт сам упал в. агонии навзничь или на
спину, то он должен был бы скорее всего разбить себе затылок, голову. Вы
видите - он лежит лицом кверху. Каким же образом человек, падающий навзничь,
может получить от падения ссадины под бровями?
- Он мог удариться лицом...- ответил сконфуженный врач.
- Нет, не мог,- возразил следователь.
Распорядившись об отправке трупа для вскрытия, мы приступили к
предварительному дознанию.
Первой была приглашена для допроса, за отсутствием содержательницы
меблированных комнат, ее сестра Евдокия Григорьева.
- Скажите, в ту ночь, когда скончался Фохт, все ваши жильцы были дома?
- Кажись, все...
- Был ли кто-нибудь в комнате покойного?
Тут Григорьева рассказала, что в тот поздний вечер и ночь к покойному
заходили соседи по комнатам Иван Малинин и чиновник Александр Платонович
Померанцев. По-видимому, они пьянствовали. Из комнаты Фохта раздавались
взрывы хохота, пьяные выкрики, словом, веселье шло вовсю. Шумели настолько,
что барыня из пятого номера выходила и просила быть потише. В два часа ночи
Григорьева видела Малинина сильно пьяным, а Померанцева - выходящим из
комнаты Фохта в брюках покойного.
- Вы, стало быть, хорошо знали вещи покойного, если сразу узнали его
брюки на Померанцеве? Скажите, в таком случае, чего не хватает среди вещей
покойного Фохта?
После беглого осмотра Григорьева обнаружила исчезновение енотовой шубы и
золотых часов с цепочкой.
Один из жильцов, великолуцкий мещанин Петр Вихрев, тоже заявил, что в
ночь смерти Фохта он видел, как Померанцев и Малинин переходили из комнаты в
комнату, то от Фохта к себе, то от себя к Фохту.
Исчезновение енотовой шубы покойного, его золотых часов, таинственные
обстоятельства смерти, неестественное положение трупа, подозрительные
ссадины и ранка на шее - все это дало основание полагать, что отставной
почтовый чиновник Готлиб Фохт был убит с целью ограбления.
Показание Григорьевой, что в ночь трагического происшествия покойный Фохт
проводил время с Малининым и Померанцевым, пролило свет на это дело, дав
ценные указания, в каком направлении вести следствие. Я дал приказ о розыске
похищенной у Фохта енотовой шубы. Эти розыски очень скоро увенчались
успехом. На Александровском рынке нашему чиновнику удалось узнать, что утром
пятнадцатого января какие-то двое неизвестных продали енотовую шубу
барышникам, которые, в свою очередь, перепродали ее в лавку Павлова в
Апраксином дворе. Там шуба и была найдена и представлена в сыскную полицию.
Теперь все внимание сыскной полиции сосредоточилось на Малинине и
Померанцеве. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что эти двое не
косвенно, а прямо замешаны в деле об убийстве Фохта.

* * *

И тут случилось нечто в высшей степени странное. Один из предполагаемых
убийц совершенно спокойно явился в свою комнату, то есть туда, где, как он
должен был предполагать, все уже были начеку и где была устроена засада. Это
был Иван Малинин. Около десяти часов утра он, пьяный, подъехал к дому, вошел
к квартиру и прошел колеблющейся походкой в свою комнату.
Через несколько минут к нему нагрянула сыскная полиция. При виде ее он
страшно изменился в лице, и хмель сразу соскочил с него. Грустное, тяжелое и
вместе с тем отталкивающее впечатление производил этот юноша. Перед нами
стоял чуть ли не отрок - ему было всего лишь дявятнадцать лет. Пьянство и
разврат уже успели наложить свой след на этого юношу.
При аресте он был почти невменяем. Очевидно, бессонная ночь, пьянство и
распутство каким-то кошмаром придавили его. Привезенный в сыскную полицию,
он чистосердечно рассказал все. Он, Иван Иванов Малинин, царскосельский
мещанин, сирота. Родители его были довольно состоятельными, занимались
торговлей. Желая дать сыну приличное образование и воспитание, отдали его в
коммерческое училище, где он, однако, курса не окончил, пробыв только до
пятого класса.
- Отчего же вы ушли из коммерческого училища? - спросил я Малинина.
- Несколько причин было. Во-первых, умерли родители, и я хотел сам
заняться коммерческим делом, а потом... учение не давалось. В одном из
танцклассов познакомился я с барышней... Свели мы близкое знакомство ...
Деньжонки водились...
Начались кутежи, попойки.
Словом, из рассказа Малинина об этом периоде его жизни вырисовывалась
старая и знакомая история, как гибнут юноши, попавшие слишком рано в
водоворот столичной жизни...
Жил он раньше на Дегтярной улице, а теперь, вот уже год, как поселился в
квартире Евдокии Григорьевой, где снимает комнату, в которой у него обитает
также и отставной коллежский регистратор Александр Платонович Померанцев.
- Чем же занимается ваш сожитель Померанцев?
- Пьянством,- ответил Малинин.- Он почти голый, все пропил.
- Ну, расскажите теперь все откровенно, что вы знаете об убийстве Фохта,-
сказал я.- Не забывайте, что вы подозреваетесь в этом убийстве.
- Нет, ваше высокопревосходительство,- начал Малинин,- клянусь вам, я не
убивал старика. Это дело рук Померанцева. Рядом с нашей комнатой жил
отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт, человек уже очень пожилой. Среди
жильцов Григорьевой он пользовался большим почетом, так как почему-то все
его считали весьма зажиточным, чуть ли не богачом. Он жил, не только ни в
чем не нуждаясь, но и ни в чем себе не отказывая. Любил выпить, причем не
жалел тратиться на дорогие вина, специальные водки, закуски.
Вчера, около четырех часов дня у меня были мои братья Федор и Алексей,
приехавшие из Царского Села. В пять часов они уехали обратно. Уезжая,
Алексей дал мне рубль двадцать копеек, на которые я купил три сороковки
водки, три бутылки пива, колбасу, масло и хлеб. Все это мы принялись
уничтожать вдвоем с Померанцевым.
Фохт пришел к себе около восьми часов вечера. "Идите, Померанцев, ко мне
пить вашу супружницу-тезку - померанцевую водку",- пригласил Померанцева
Фохт и расхохотался, довольный своим каламбуром. Бражничали они долго. Около
одиннадцати часов вечера пришел от Фохта Померанцев и принес мне рюмку
померанцевки. "Лопай, дружище,- сказал он,- наш старик шлет тебе сие в дар".
Я выпил ее. Должно быть, чаша переполнилась, потому что я почувствовал
опьянение. "Дай мне твой ремень, которым ты подтягиваешь брюки",- обратился
ко мне Померанцев. Я спросил, зачем он ему понадобился. "Нужно",- буркнул
он. Я дал. Он ушел в комнату Фохта, заперев предварительно на ключ квартиру
изнутри. Прошло некоторое время.
Вдруг совершенно ясно из комнаты Фохта послышался какой-то странный шум,
сдавленные возгласы, словно там происходила борьба. Я затаил дыхание...
Прошло еще несколько томительных минут, и вдруг в комнате Фохта что-то
грузно упало на пол. Звук падения был глухой, какой бывает при падении тела.
Тут страх охватил меня, я не знал, что происходит, но что-то мне настойчиво
говорило, что в комнате Фохта разыгралось нечто зловещее, мрачное.
Из комнаты Фохта теперь несся храп, вернее, хрип. С сильно бьющимся
сердцем я бросился на кухню, но, выскочив в коридор, столкнулся с
Померанцевым, выходившим из комнаты Фохта. Померанцев был сильно взволнован.
Руки его заметно дрожали, глаза беспокойно бегали.
Через несколько минут он опять пошел в комнату Фохта, недолго там пробыл
и вернулся ко мне, одетый уже в платье Фохта. В руках он перебирал деньги,
кредитками и серебром, которых, как мне показалось, было рублей на шесть.
"Вот что,- заявил мне Померанцев,- собирайся, мы сейчас поедем с тобой в
Щербаков кутить". Я попробовал отказаться от поездки, тогда он вплотную
приблизился ко мне и угрожающим голосом прошипел: "Не поедешь?" Я сейчас же
согласился, и мы поехали. Началась попойка, появилось пиво, водка.
Померанцев пил с особой жадностью. После этого мы отправились на
Александровский рынок, где Померанцев продал енотовую шубу за двадцать пять
или двадцать четыре рубля. Оттуда мы попали еще в какой-то трактир, из
которого Померанцев скрылся, и как я очутился в своей комнате, даже не
помню.

* * *

Померанцева арестовали около Пассажа. На допросе он сознался в убийстве
Фохта и подтвердил показания Малинина.
- Вошел я к нему,- цинично заявил убийца,- к почтенному Готлибу
Иоганновичу, в его прилично-мещанский номер... Батюшки, домовитостью,
буржуазной солидностью так и пахнуло на меня! Кроватка и белье чистенькие,
на вешалке и шуба енотовая, и костюмчики разные, на столике часы золотые, на
комоде, который хочет лопнуть, кошелечек с деньгами. Фу-ты, благодать какая!
И вдруг на столе - водка! Позвольте, как же это - водка и столько добра? Да
разве это совместимо? Вот у меня часто водка на столе стоит, так разве вы у
меня найдете что-нибудь существенное?
А Готлиб, почтеннейший Готлиб, меня угощает: "Выпейте рюмочку
померанцевой",- говорит. "А простую водочку, Готлиб Иванович, вы не
употребляете?" - "Не люблю ее... Грубая она... Эта хотя и дороже, зато
деликатная",- отвечает он. "Это точно, Готлиб Иванович. А вы вот что
скажите: отчего вы пьете водку и у вас есть часы золотые и енотовая шуба, а
я пью водку - и у меня нет штанов?" - "Оттого,- отвечает Готлиб Фохт,- что я