ширины. Огороды были бесконечные, солнце пекло. Я халтурил;
присыпал землей сорняки, -- хотя Садовник иногда шел по нашим
следам, разгребал землю, тогда давал по шее. Зато я часто
кончал свою полосу первым и мог передохнуть на меже.
Днем был получасовой обеденный перерыв, черпак супа. Затем
работали до восьми вечера, итого тринадцать часов. Уставал
зверски, иногда (солнца напекало) падал.
Но было и счастье -- когда ставили на помидоры.
Они были еще зеленые, маленькие и твердые, но мы
накидывались на них, как саранча. Вокруг были роскошные
фруктовые сады, но нас водили только строем, ни шагу в
сторону, и мы на яблоки только смотрели. Фрукты для немцев.
Шеф-немец, руководивший хозяйством, затеял строительство
крольчатника, и на него пригнали из Дарницы десяток
военнопленных. Трава на территории санатория была высокая,
густая, с ромашками, и они упали в нее на коленки, выбирая
самые вкусные стебли, они упивались, блаженствовали в этой
траве.
Мы таскали им окурки и сами, сев в кружок, учились курить.
Мне это понравилось, я стал курить, как заправский рабочий,
потому что какой же рабочий не курит?
Я рассказал деду про Садовника, и он закричал: "Так я же
его знаю, это ж мой друг, скажу, чтоб он тебя не бил!" На
следующий день, построив нас, Садовник спросил; "Кто тут
Анатолий Кузнецов?" Я шагнул вперед, "Подойдите еще двое, вы
переводитесь на более легкую работу".
Нас послали собирать липовый цвет. Нашего брата хлебом не
корми, а пошли лазить по деревьям. Липы в парке "Кинь грусть"
огромнейшие, двухсотлетние, может быть, они видели саму
императрицу Екатерину Вторую, которая, по преданию, заезжала в
этот парк с Потемкиным, который почему-то хандрил, и сказала
ему: "Посмотри, как хорошо! Кинь грусть!"
Самые богатые соцветия у лип на верхушках, на самых концах
веток У каждого из нас была норма. Садовник принимал по весу,
и если не хватало, не давали супу, так что мы старались, и я
забирался на такие верхотуры, что хоть вниз не смотри, И вот
однажды обломился я вместе с верхушкой и полетел с высоты
шестиэтажного дома. Почему я жив? Потому что по пути
встретились густые ветки, принявшие меня, как гамак, я было
совсем прошел сквозь них, но успел ухватиться руками.
Так в двенадцать с половиной лет началась моя официальная
трудовая деятельность, чтобы я не рос в этом мире чрезмерным
умником, чтобы не доставлял беспокойства тем, кто за меня все
продумал и строго определил мое место в жизни до скончания
веков.
ЗАЦВЕЛА КАРТОШКА
Трамвай № 12 прежде ходил в Пущу-Водицу около часа в один
конец и почти все лесом. А едет он быстро, этаким экспрессом
несясь по бесконечному зеленому туннелю соснового бора, и
ветки орешника хлещут по окнам.
Чтобы пройти этот путь пешком по шпалам, нам с дедом
понадобился почти целый день. Рельсы были ржавые, между
шпалами буйно росла трава, качались головки ромашек и
васильков. Иногда навстречу попадались расстроенные люди и
говорили:
-- Не ходите, у детского санатория все отбирают.
И правда, у детского туберкулезного санатория сидели под
сосной трое полицаев; возле них высилась куча узелков,
бидончиков, мешков. И здесь установили пост. Все дороги на
Киев были перекрыты, и грабеж был вполне законный,
Давным-давно когда-то дед поработал и на мельнице в
Пуще-Водице, тут проходила его молодость, тут они с бабкой
жили первый год после женитьбы, и дед хорошо знал окрестности.
-- Вот холеры проклятые, -- сказал он озабоченно, -- но я
знаю тропинки, мы их лесом обойдем.
А ноги у нас здорово гудели, когда мы к вечеру добрались до
четырнадцатой линии. Там есть пруд с плотиной, и у плотины
торчали почерневшие сваи, на которых некогда стояла мельница;
дед постоял и задумчиво посмотрел на них. В мешках за плечами
мы несли на обмен бабкины вещи: юбки, кофты, высокие ботинки
со шнурками.
За прудом, в селе Горенка, мы ночевали в пустом сарае у
старого лесника, еще помнившего деда. Вышли на рассвете по
росе и опять топали целый день глухими лесными дорогами и
совсем свалились с ног от усталости и голода, когда показалась
река Ирпень и деревня с таким же названием.
Дед рассчитывал зайти дальше, но мы устали и принялись
менять здесь. Ходили от хаты к хате, стучали, будоражили
собак.
Больше суток мы ходили по деревням, пока набрали две торбы
муки, кукурузы и фасоли. Обратный же путь мне не забыть до
семой смерти.
Шли мы медленно и тяжко, через каждые полкилометра садились
отдыхать; мешки казались набитыми булыжниками Дед стонал, охал
и иногда плакал: как-никак ему было семьдесят два года. Надо
было перейти речку по кладкам, это были жерди высоко над
водой, они качались. Я храбро перебежал, а дед остановился --
и никак. Я перенес мешок, а дед, долго, испуганно цепляясь за
меня и за жерди, перелезал на четвереньках. Кто бы взглянул --
помер со смеху.
Ночевали в стоге сена. Утром спину, руки и ноги здорово
ломило и жгло. Опять поперли, шли немного -- садились;
подниматься же -- ну никаких сил; ты встаешь, а тело не
слушается.
А вокруг леса, леса, иногда прогалины у хуторов с буйно
цветущей картошкой, но я видел все это как сквозь туман.
Дед, учитывая КП у детского санатория, решил обходить
Пущу-Водицу с запада, и мы вышли на довольно широкую, твердую
дорогу. Вдруг сзади послышался мотор, и, обдав нас пылью,
проехал грузовик с двумя немцами в кабине. Он резко
затормозил, шофер высунулся и смотрел, как мы подходим. Сердце
у меня упало.
-- Битте, -- сказал шофер, указывая на кузов. --
Ехать-ехать!
Было не похоже, что он собирается грабить. Что ж, была не
была, мы залезли, машина помчалась по дороге. Я подставил
ветру лицо и наслаждался, отдыхая. И так мы проехали столько,
сколько не прошли бы пешком и до ночи. Показался город, мы
поняли, что объезжаем его с запада и выедем куда-то на
Брест-Литовское шоссе.
Дед забарабанил в кабину. Машина остановилась среди поля.
Мы слезли, дед протянул узелок муки -- плату за проезд.
Шофер посмотрел на нас, качнул головой:
-- Нэт, нэт. Стареньки, маленьки. Нэт.
Мы стояли, не веря Шофер усмехнулся и тронул.
-- Данке! Спасибо! -- закричал я.
Он помахал рукой. Дед кланялся в пояс вслед машине. Мы
взвалили мешки на плечи и пошли че рез поле к видневшимся
крышам Куреневки. Долго шли переулками, петляли и вышли
наконец по Белецкой улице прямо к нашему мосту, откуда до дома
было три минуты ходьбы. Плеч и ног мы уже не чувствовали,
тащились, как марафонцы на финише, И вот тут-то нас остановили
два полицая.
-- Далеко несете? -- иронически спросил один. Мы стояли и
молчали, потому что это было невероятно, этого не могло быть.
-- Скидай, -- сказал другой и стал деловито помогать деду
снимать мешок.
-- Голубчики, -- прошептал ошарашенный дед, -- голубчики...
-- Идите, идите, -- сказал первый полицейский.
-- Голубчики, миленькие! -- Дед был готов упасть на колени.
Полицаи, не обращая внимания, понесли наши мешки к столбу,
где уже лежало несколько кошелок. Оказывается, они устроили
новое КП и здесь, на подходе к базару. Я потянул деда за
рукав, он совсем обезумел. Я его с трудом дотащил домой, а сам
завалится отдыхать и отсыпаться, потому что утром надо было на
работу. Садовник по дружбе с дедом отпустил меня втихаря
прогуляться на обмен. Ну вот, значит, я прогулялся.
Делается это очень просто. Кошелка загружается разной
картошкой, морковкой, сверху кладутся пол-буханки хлеба и
кусочек сала, все это покрывается газетой. Затем мать берет
тебя за руку и ведет в управу. Входить в нее жутковато, это
место, где решается все: человеческая жизнь, еда, работа,
смерть, -- откуда отправляют в Германию или могут
рекомендовать в Яр.
Немцев нет, за столами сидят фольксдойчи или "щирые"
украинские дядьки в вышитых сорочках, с усами; этих не
обдуришь, как немцев, эти свой народ знают. И все они пишут
повестки, составляют списки, и расхаживает плотная, энергичная
женщина с мужскими ухватками, одетая в строгий серый жакет и
серую юбку, с холодным взглядом и безапелляционным голосом:
-- Если вы не хотите работать, мы можем вас передать в
гестапо... В случае невыполнения вами займется гестапо...
Мать подводит тебя к столу какой-то тетки, у которой в
руках твоя судьба. Ставит кошелку к ножке стола и сдвигает
газету так, чтобы из-под нее выглядывали хлеб и уголок сала,
крохотный кусочек сала, как спичечный коробок, но из-под
газеты не видно, какой он, видно лишь, что сало.
Униженно склонившись, мать объясняет, что тебе грозит
туберкулез, тяжело работать на огородах, несет прочую ересь, а
ты в это время тоже не стоишь без дела и, сгорбившись, изо
всех сил напускаешь на себя несчастный вид.
Тетка окидывает тебя взглядом, недовольно сопит, молча
роется в списках, находит твою фамилию, вычеркивает, вписывает
в другой список и говорит:
-- Завтра к семи на проходную консервного.
Ты изображаешь счастье, мать благодарит и кланяется и
поскорее уводит тебя, забыв под столом кошелку.
На консервном заводе кислый, острый запах въедается в нос,
как ввинчивается. Но тут останется голодным лишь тот, кто
совсем дурак.
На широкий двор прибывали длинные грузовики с тыквами, и
наша мальчишеская бригада их разгружала. Попадались тыквы
расколотые, а нет -- мы сами разбивали их, запускали руки,
выгребали белые скользкие семечки и набивали ими рты. Отныне
дома я ничего не ел, целый день питался семечками, Случилось
несчастье: я зазевался, на меня открылся борт машины, и
обвалом посыпались тыквы. Набило шишек, отломился кусок зуба,
но полежал под стенкой и отошел.
Больше всего я ненавидел, когда нас ставили на погрузку
повидла. Оно было в полупудовых запечатанных жестяных банках,
носишь его, вот оно, под руками, а не поживишься. Это немцам
его жрать.
Цеха сильно охранялись, но однажды, нагрузив очередную
машину, мы увидели, что вахтер отлучился, и вдвоем с одним
мальчишкой кинулись в цех. Там было полутемно и жарко, в
котлах булькало и кипело. Мы кинулись к первой попавшейся
работнице в замусоленном халате;
-- Теть, повидла!
-- Ой, бедняги, сюда, скорей! -- Она затолкала нас куда-то
под сплетение железных стоек, отлучилась и вернулась с помятой
коробкой, до половины наполненной горячим тыквенным повидлом.
Ух, и повезло!
Наш рабочий день продолжался двенадцать часов. Потом нас
строили, вели к проходной и тщательно обыскивали, выпуская по
одному. Все было законно, и я считал, что мне все-таки везет
больше, чем не везет, хвастался дома и рассказывал деду про
богатства на консервном заводе, про то, как я наедаюсь. Но
он-то был свирепо голодный и поэтому держался другого мнения.
Он злился, что я ничего не ношу домой.
-- Тут есть один жук, -- сказал он однажды. -- Делает
колбасу втихаря, без патента, ищет помощника, только
надежного, чтоб не болтал. Давай я тебя устрою, а он обещает
кормить и костями платить.
-- Кости -- это надо, -- сказал я. -- А как же мне с работы
уволиться? Я в списках.
-- Неси кошелку, -- сказал дед. -- Не подмажешь -- не
поедешь.
Я еще некоторое время работал на заводе, потом решился.
Отнес кошелку. Подмазал. Поехал.
ФУТБОЛИСТЫ "ДИНАМО". ЛЕГЕНДА И БЫЛЬ
Эта почти невероятная история произошла летом 1942 года,
она была так популярна, что одно время про овраг говорили.
"Тот Бабий Яр, где футболистов расстреляли". Она ходила тогда
в форме легенды, которая настолько хороша и законченна, что
мне хочется привести ее целиком. Вот она.
Футбольная команда киевского "Динамо" до войны была одной
из лучших команд страны. Болельщики хорошо знали игроков,
особенно знаменитого вратаря Трусевича.
Из-за окружения команда не смогла эвакуироваться. Сначала
они сидели тихо, устраивались на рабо ту кто куда,
встречались. И, тоскуя по футболу, стали устраивать тренировки
на каком-то пустыре. Об этом сразу узнали окрестные мальчишки,
жители, а потом дошло до немецких властей.
Они вызвали футболистов и сказали: "Зачем вам пустырь? Вот
прекрасный стадион пустует, пожалуйста, тренируйтесь. Мы не
против спорта, наоборот".
Динамовцы согласились и перешли на стадион. Спустя
некоторое время немцы вызывают их и говорят: "Мирная жизнь в
Киеве налаживается, уже работают кинотеатры, опера, пора
открывать стадион. Пусть все видят, что мирное восстановление
идет полным ходом. И мы предлагаем вам встречу со сборной
вооруженных сил Германии".
Динамовцы попросили время подумать. Одни были против,
считая, что играть с фашистами в футбол -- позор и
предательство. Другие возражали: "Наоборот, мы их разгромим и
опозорим перед всем народом, подымем дух у киевлян". Сошлись
на втором. Команда стала усиленно готовиться, ее назвали
"Старт".
И вот на улицах Киева появились яркие афиши: "ФУТБОЛ.
Сборная вооруженных сил Германии -- сборная города Киева".
Стадион был полон; половину трибун занимали немцы, прибыло
высокое начальство, сам комендант, они были веселые и
предвкушали удовольствие; худшие места заняли жители Киева,
голодные, оборванные.
Игра началась. Динамовцы были истощены и слабы.
Откормленные немецкие футболисты грубили, откровенно сбивали с
ног, но судья ничего не замечал. Немцы на трибунах заорали от
восторга, когда в ворота киевлян был забит первый гол. Другая
половина стадиона мрачно молчала: и тут, в футболе, они
оплевывали нас.
Тогда динамовцы, как говорится, взялись. Их охватила
ярость. Неизвестно откуда пришли силы. Они стали переигрывать
немцев и ценой отчаянного прорыва забили ответный мяч. Теперь
разочарованно промолчали немецкие трибуны, а остальные кричали
и обнимались.
Динамовцы вспомнили свой довоенный класс и после удачной
комбинации провели второй гол. Оборванные люди на трибунах
кричат; "Ура!", "Немцев бьют!"
Это "Немцев бьют!" уже выходило за пределы спорта. Немцы
заметались перед трибунами, приказывали: "Прекратить!" -- и
строчили в воздух. Кончился первый тайм, команды ушли на
отдых.
В перерыве к динамовцам зашел офицер из ложи коменданта и
очень вежливо сказал следующее: "Вы молодцы, показали хороший
футбол, и мы это оценили. Свою спортивную честь вы поддержали
достаточно. Но теперь, во втором тайме, играйте спокойнее, вы
сами понимаете, нужно проиграть. Это нужно. Команда германской
армии никогда еще не проигрывала, тем более на оккупированных
территориях. Это приказ. Если вы не проиграете, -- будете
расстреляны".
Динамовцы молча выслушали и пошли на поле. Судья
просвистел, начался второй тайм. Динамовцы играют хорошо и
забивают в ворота немцев третий гол. Половина стадиона ревет,
многие плачут от радости; немецкая половина возмущенно
голгочет. Динамовцы забивают еще один гол. Немцы на трибунах
вскакивают, хватаются за пистолеты. Вокруг зеленого поля
побежали жандармы, оцепляя его.
Игра идет на смерть, но наши трибуны этого не знают и
только радостно кричат. Немецкие футболисты совершенно
сломлены и подавлены. Динамовцы забивают еще один гол.
Комендант со всеми офицерами покидает трибуну.
Судья скомкал время, дал финальный свисток; жандармы, не
дожидаясь, пока футболисты пройдут в раздевалку, схватили
динамовцев тут же, на поле, посадили в закрытую машину и
отвезли в Бабий Яр.
Такого случая еще не знала история мирового футбола. В этой
игре спорт был насквозь политичным. У динамовцев не было
другого оружия, они превратили в оружие сам футбол, совершив
подлинно бессмертный подвиг. Они выигрывали, зная, что идут на
смерть, и они пошли на это, чтобы напомнить народу о его
достоинстве.
В действительности эта история была не такой цельной, хотя
закончилась именно так, но, как все в жизни, была сложнее уже
хотя бы потому, что происходила не одна игра, а несколько и
злоба немцев поднималась от матча к матчу.
В оккупации динамовцы оказались не потому, что не могли
выехать, а они были в Красной Армии и попали в плен. Большая
часть их стала работать на Первом хлебозаводе грузчиками, и
сперва из них составили команду хлебозавода.
В Киеве был немецкий стадион, куда киевлянам доступа не
было. Но действительно 12 июля 1942 года по городу были
расклеены афиши:
+------------------------------------------------------------+
| ОТКРЫТИЕ УКРАИНСКОГО СТАДИОНА |
| Сегодня в 16 часов открывается Украинский стадион (Б.|
|Васильковская, 51, вход с Прозоровской). |
| Программа открытия такая: гимнастика, бокс, легкая|
|атлетика и самый интересный номер программы -- футбольный|
|матч (в 17 час. 30 мин.) |
+------------------------------------------------------------+
("Новое украинское слово", 12 июля 1942 г. )
Действительно, в этом матче была побеждена команда какой-то
немецкой воинской части, это немцам не понравилось, но никаких
эксцессов не произошло. Просто немцы, рассердясь, выставили на
следующий матч, 17 июля, более сильную воинскую команду "PGS".
Она была разгромлена, буквально разгромлена "Стартом" со
счетом 6:0.
Бесподобен отчет об этом матче в газете:
+------------------------------------------------------------+
| "...Но выигрыш этот уж никак нельзя признать достижением|
|футболистов "Старта". Немецкая команда состоит из отдельных|
|довольно сильных футболистов, но командой в полном понимании|
|этого слова назвать ее нельзя. И в этом нет ничего|
|удивительного, ибо она состоит из футболистов, которые|
|случайно попали в часть, за которую они играют. Также|
|ощущается недостаток нужной тренировки, без которой никакая,|
|даже наисильнейшая команда не сможет ничего сделать. Команда|
|"Старт", как это всем хорошо известно, в основном состоит из|
|футболистов бывшей команды мастеров "Динамо", поэтому и|
|требовать от них следует значительно большего, нежели то,|
|что они дали в этом матче". |
+------------------------------------------------------------+
(Там же, 18 июля 1042 г.)
Плохо скрытое раздражение и извинения перед немцами,
звучащие в каждой строчке этой заметки, были только началом
трагедии.
19 июля, в воскресенье, состоялся матч между "Стартом" и
мадьярской командой "MSG. Wal". Счет 5: 1 в пользу "Старта".
Из отчета об этом матче:
+------------------------------------------------------------+
| "...Несмотря на общий счет матча, можно считать, что сила|
|обеих команд почти одинакова". |
+------------------------------------------------------------+
("Новое украинское слово", 24 июля 1942 г.)
Венгры предложили матч-реванш, и он состоялся 26 июля. Счет
3:2 в пользу "Старта". Вот-вот, кажется, его уже сломят -- и
немцы получат удовольствие.
И вот на 6 августа назначается встреча "Старта" с "самой
сильной", "сильнейшей", "всегда только побеждающей" немецкой
командой "Flakelf". Газета авансом просто захлебывалась,
расписывая эту команду, приводила баснословное соотношение
забитых и пропущенных ею до сих пор мячей и тому подобное. На
этом-то матче и произошел разгром, вошедший в легенду. Отчета
о нем газета не поместила.
Однако футболисты еще не были арестованы. Маленькое
объявление 9 августа в "Новом украинском слове":
+------------------------------------------------------------+
| "Сегодня на стадионе "Зенит" в 5 час. вечера состоится|
|вторая товарищеская встреча лучших футбольных команд города|
|"Flakelf" и хлебозавода № 1 "Старт". |
+------------------------------------------------------------+
"Старту" предоставлялась последняя возможность. Он
разгромил немцев в этом матче, а 16 августа со счетом 8: 0
победил украинскую националистическую команду "Рух". Только
после этого футболисты были отправлены в Бабий Яр.
Это было время, когда шла напряженная битва на Дону и немцы
выходили на подступы к Сталинграду.
ОТ АВТОРА
НАПОМИНАНИЕ. Вот вы читаете эти истории. Может быть, где-то
спокойно пробегаете глазами, может быть, где-то (моя вина)
скучаете, в общем, "беллетристика есть беллетристика". Но я
упрямо и еще раз хочу напомнить, что здесь нет беллетристики.
ВСЕ ЭТО БЫЛО. Ничего не придумано, ничего не преувеличено.
Наоборот, я даже кое-что опускаю, например, некоторые
подробности убийств... Все, что я рассказываю, было на самом
деле, было с живыми людьми, и ни малейшего литературного
домысла в этой книге нет.
Есть тенденция. Разумеется, я пишу тенденциозно, потому что
даже при всем стремлении быть объективными мы не быть
тенденциозными не можем.
Моя тенденция -- в ненависти. К фашизму во всех его
проявлениях. Но независимо от этой тенденции за абсолютную
достоверность всего рассказанного я полностью отвечаю, как
живой свидетель.
И вот, ребята рождения сороковых годов и дальше, я
признаюсь вам, не боясь показаться сентиментальным, что порой
изумленно смотрю на мир и думаю:
"Какое счастье, подумать только, что нынче по улицам можно
ходить, когда тебе захочется, хоть в час ночи, хоть в четыре!"
Можно до одури слушать радиоприемник или завести голубей.
Досадно разбуженный среди ночи мотором, сонно злишься: "Сосед
с пьянки на такси приехал" -- и переворачиваешься на другой
бок. Не люблю ночного воя самолетов; как загудит, кажется, всю
душу выворачивает, но тут же говоришь себе: "Спокойно, это же
свои, это не то". А утром приходят газеты, в которых пишется о
войнах в далеких южных и восточных странах... Говорят, мы не
замечаем здоровья, пока оно есть, плачем, только его потеряв.
Смотрю изумленно на этот изменчиво благополучный мир.
БАБИЙ ЯР. СИСТЕМА
Давыдов был арестован очень просто и буднично.
Он шел по улице, встретил товарища, Жору Пузенко, с которым
учился, занимался в спортивной секции, вместе к девчонкам
ходили. Разговорились, Жора улыбнулся:
-- Что это ты, Володька, по улицам ходишь? А ну-ка, пойдем.
-- Куда?
-- Пойдем-пойдем...
-- Да ты что?
Жора все улыбался.
-- Пойдешь или нет? Могу документы показать.
Он вынул документы следователя полиции, переложил из
кармана в карман пистолет, продемонстрировал его как бы
нечаянно.
День был хороший, солнечный, улица была полна прохожих,
немцев. Двинулись. Давыдов тихо спросил:
-- Тебе не стыдно?
-- Нет, -- пожал Пузенко плечом. -- Я за это деньги
получаю.
Так мило и спокойно они пришли в гестапо, на Владимирской
улице, дом 33. Дом этот находится недалеко от площади Богдана
Хмельницкого, почти напротив Софийского собора, он сразу
бросается в глаза, огромный, темно-серый, но кажущийся почти
черным из-за контраста с соседними домами. С колоннами и
портиком, он, как гигантский комод, воз вышается над пропахшей
пылью веков Владимирской. Его строили до революции для
губернской земской управы, но не закончили, и при Советской
власти в нем стал Дворец труда. Потом в доме помещался один из
народных комиссариатов Украинской ССР до самого отступления в
1941 году. Теперь его заняло гестапо. За величественным
фасадом находились отлично оборудованные следовательские
кабинеты, а во дворе, скрытая от любопытных глаз, -- каменная
тюрьма, соединенная с главным зданием переходами.
Давыдов был рядовым в 37-й армии, он попал в плен у деревни
Борщи, прошел Дарницкий лагерь и несколько других и бежал под
Житомиром. У него в Киеве был знакомый врач, связанный с
партизанами в Иванковском районе, куда он отправлял
медикаменты, Давыдов должен был отправиться с медикаментами в
Иванков, когда произошел этот нелепый арест.
Осталось неизвестным, что и откуда знал Пузенко, но
Давыдова поместили в самую страшную, так называемую
"жидовскую" камеру, как селедками набитую людьми, ожидавшими
отправки в Бабий Яр. Давыдов понял, что дело его почти
безнадежно.
Его вызвали на допрос и потребовали рассказать, что он
знает о партизанах, а также правда ли, что он еврей.
Давыдов стал кричать, что никакой он не еврей и никакой не
партизан, а Пузенко сводит с ним личные счеты. Его провели на
комиссию, где немецкие врачи обследовали его на предмет
еврейских признаков, но дали отрицательное заключение. Тем не
менее его отвели обратно в ту страшную камеру, потому что
выпускать оттуда было не принято. Это как конвейер; попал --
катись, обратного хода нет.
Людей из камеры уводили, и они не возвращались, а Давыдов
все сидел. Наконец, когда осталось десять человек, их вывели
во двор, где стояла машина, которую они сразу узнали.
Это была одна из душегубок, известных всему Киеву,
"газенваген", как называли ее немцы. Она представляла собой
что-то вроде нынешних автомобилей-холодильников. Кузов был без
окон, обшит доской-вагонкой, покрашен в темный цвет, сзади
имелась двустворчатая герметическая дверь, внутри кузов был
выстелен железом, на полу -- съемная решетка. Десять мужчин
разместились просторно, и к ним подсоединили еще девушку,
очень красивую еврейку из Польши.
Они все стали на решетку, держась за стены, двери за ними
закрыли и так, в полной темноте, куда-то повезли.
Давыдов понимал, что сейчас они приедут в Бабий Яр, но не
увидят его, потому что через отверстие у кабины водителя будет
пущен газ.
Смертники не разговаривали, а ждали лишь этого момента,
чтобы попрощаться.
Но машина все ехала, качалась, приостанавливалась,
трогалась и вот, кажется, совсем остановилась. Залязгала
дверь, из нее брызнул свет -- и голос:
-- Выходи!
Они торопливо, глотая воздух, вышли, по привычке стали в
ряд. Вокруг были колючие заграждения, вышки, разные строения.
Эсэсовцы и полиция.
Подошел здоровый, ладно сложенный русский парень в папахе,
в галифе и блестящих сапогах (потом узнали, что это бригадир
Владимир Быстров), в руках у него была палка, и он с размаху
ударил каждого по голове:
-- Это вам посвящение! Слушай команду. На зарядку шагом
марш! Бегом!.. Стой!.. Кругом!.. Ложись!.. Встать!.. Гусиным
шагом марш!.. Рыбьим шагом!..
Полицейские бросились на заключенных, посыпались удары
палками, сапогами, крик и ругань. Оказалось, что "гусиным
шагом" -- это надо идти на корточках, вытянув руки вперед, а
"рыбьим" -- ползти на животе, извиваясь, заложив руки за
спину. (Узнали также потом, что такая зарядка делалась для
всех новичков, чтобы их ошарашить; били на совесть, палки
ломались на спинах, охрана вырезала новые.)
Доползли до огороженного пространства внутри лагеря, там
опять выстроились, и сотник по фамилии Курибко прочитал
следующую мораль:
-- Вот. Знайте, куда вы попали. Это Бабий Яр. Разница между
курортом и лагерем ясна? Размещаетесь по землянкам, будете
работать. Кто будет работать плохо, нарушит режим или
попытается бежать, пусть пеняет на себя.
Девушку отделили и отправили на женскую половину лагеря,
мужчин повели в землянку.
Землянки тянулись в два ряда: обычные землянки,
бригадирская, "жидовская", "больничная". Та, в которую привели
Давыдова, была обыкновенным блиндажом без окон, с единственной
дверью и рядами двухэтажных нар; пол был земляной, в дальнем
конце плита, под потолком тусклая лампочка, дух был тяжкий,
как в берлоге. Каждому определили место, и лагерная жизнь
началась.
Позже Давыдов думал, почему немцы не включили газ или не
расстреляли сразу, но дали отсрочку, поместив в этот странный
лагерь. Зачем он вообще существовал? Объяснение, пожалуй,
одно. К своей системе Освенцимов, Бухенвальдов и Дахау немцы
приходили не сразу, они экспериментировали. Они начинали с
того, что просто расстреливали, но потом, будучи людьми
хозяйственными и педантичными, нащупывали форму этих "фабрик
смерти", где, прежде чем убить людей, из них извлекалась еще
какая-то польза.
Овраг с ежедневными расстрелами продолжал функционировать
нормально. Убивались такие враги, которых сажать в лагерь --
только беспокойство. Их привозили, гнали в овраг по тропке,
клали на землю под обрывом и строчили из автоматов. Почти все
что-то кричали, но издали нельзя было разобрать. Потом обрыв
подрывали, чтобы засыпать трупы, и так перемещались все дальше
вдоль обрыва. На раненых не тратили патронов, но просто
добивали их лопатами.
Однако некоторых вроде Давыдова, особенно тех, кто выглядел
поздоровее, а вина была сомнительной, помещали сперва в лагерь
над оврагом, который выстроили к весне 1942 года, и здесь при
экзекуциях и самом образе лагерной жизни происходил
естественный отбор. Немцы не спешили расстреливать тех, что
выживали; они знали, что это от них никогда не уйдет.
Итак, каждый день в половине шестого утра раздавались удары
по рельсу. Заключенные быстро-быстро, за каких-нибудь полторы
минуты одевались и под крики бригадиров валили из всех
землянок -- заросшие, костлявые, звероподобные, быстро
строились, пересчитывались, и следовала команда: "Шагом марш,
с песней!"
Именно так. Без песни в лагере шагу не делали. Полицаи
требовали петь народные "Распрягайте, хлопцы, коней", "Ой, ты,
Галю, Галю молодая" или, солдатскую "Соловей-пташечка,
канареечка жалобно поет", а особенно любили "Дуня -- я, Дуня
-- я, Дуня ягодка моя". Бригадир сам выкрикивал похабные
куплеты, а вся колонна подхватывала припев. Были случаи, когда
колонна, озлобившись, запевала "Катюшу", тогда начиналось
побоище.
Так с песнями выползали на центральный плац -- в очередь за
завтраком, получали по ломтику эрзац-хлеба и два стакана кофе,
вернее, какой-то остывшей мутной воды.
Я спрашивал у Давыдова: а во что получали? Нужна ведь
какая-то посуда? Он говорил: у кого был котелок, кто на
помойке достал консервную банку, и потом многие ведь умирали,
посуда переходила по наследству.
После завтрака опять с песнями разводились на работу
бригадами по двадцать человек. Что это была за работа?
Вот слушайте и вообразите.
1. Обитатели "жидовской" землянки отправлялись копать землю
в одном месте, насыпали ее на носилки и переносили в другое
место. На всем пути выстраивались в два ряда охранники с
палками, и люди несли носилки бегом по этому коридору.
На носилки полагалось накладывать столько, чтоб едва
поднять, а немцы молотили палками, вопили, ругались: "Шнель!
Шнель! Быстрее!" -- не работа, а прямо паника какая-то. Люди
выбивались из сил, падали, и этих "доходяг" тут же выводили в
овраг и пристреливали либо просто проламывали череп ломом,
поэтому они бегали из последних сил и падали, лишь теряя
сознание. Команды немцев уставали, сменялись, а ношение земли
продолжалось до ночи. Таким образом, все были заняты,
деятельность так и бурлила.
2. На отдаленном пустыре возводились непонятные сооружения,
часть заключенных отправлялась туда. Строительство велось под
большим секретом, поэтому те, кто уходил туда на работу,
обратно уже не возвращались. (Секрет раскрылся лишь потом: в
Бабьем Яре создавался экспериментальный мыловаренный завод для
выработки мыла из убитых, но достроить его немцы не успели.)
3. Шла разборка обветшавших бараков, которые остались от
стоявшей на этом месте до войны советской воинской части.
Лагерное начальство решило, что они портят вид и закрывают
обозрение Между прочим, сюда, в бригаду "гвоздодеров",
поступали самые отощавшие "доходяги" из русских землянок, они,
прежде чем отдать богу душу, дергали и ровняли ржавые гвозди.
4. Чтобы территория опять же таки хорошо просматривалась,
вырубались все деревья и корчевались пни как по лагерю, так и
вокруг него; немцы чувствовали себя лучше, когда вокруг все
было голо.
5. Небольшая группа мастеровых -- столяры, сапожники,
портные, слесари -- работала в мастерских, обслуживая охрану и
делая разные работы по лагерю. Это были "блатные" работы,
попасть на которые считалось большой удачей.
6. "Выездные" бригады под сильной охраной возились на
Институтскую, 5, где строилось гестапо; иногда их же посылали
разбирать развалины.
7. Женщин использовали вместо лошадей: запрягали по
нескольку в подводу, и они возили тяжести, вывозили нечистоты.
Лагерем руководил штурмбаннфюрер Пауль фон Радомский, немец
лет пятидесяти пяти, с хриплым голосом, бритоголовый,
упитанный, но с продолговатым сухим лицом, в роговых очках.
Обычно он ездил в маленькой черной легковой машине, правя сам,
рядом сидела пепельно-темная овчарка Рекс, хорошо известная
всему лагерю, тренированная рвать мясо людей, а на заднем
сиденье -- переводчик Рейн из фольксдойчей.
У Радомского были заместители: Ридер по прозвищу "Рыжий",
законченный садист, и специалист по расстрелам "Вилли", очень
высокий и худой.
Далее шла администрация из самих заключенных: сотники и
бригадиры. Особенно выделялся чех по имени Антон, любимец и
правая рука Радомского. Было уже известно: что Антон предложит
шефу, то и будет; Антона боялись больше, чем самого шефа. У
женщин бригадиром была двадцатипятилетняя Лиза Логинова,
артистка театра русской драмы, любовница Антона, не уступавшая
ему в садизме, зверски бившая женщин.
Давыдов подробно рассказывает об этой дикой не столько
жизни, сколько полужизни, потому что каждый день можно было
запросто умереть. Умирали в основном вечером.
После работы все заключенные собирались на плацу и
выстраивались буквой "П". Начиналось самое главное: разбор
накопившихся за день провинностей. Если был побег, это
значило, что сейчас расстреляют всю бригаду. Если Радомский
прикажет, будут стрелять каждого десятого или пятого из строя.
Все смотрели на ворота: если несут пулеметы, значит,
сегодня "концерт" или "вечер самодеятельности", как
иронизировали полицаи. На середину выходил Радомский с
помощниками, и объявлялось, что вот-де сегодня будет
расстрелян каждый пятый.
У стоящих с краю в первом десятке поднималась дикая
молчаливая борьба: каждый видел, какой он по счету. Ридер
начинал отсчет, и каждый стоял, замерев, съежившись, и если
падало "Пять!", Ридер выдергивал из строя за руку, и просить,
умолять было совершенно бесполезно. Если человек продолжал
упираться, кричал; "Пан, пан, помилуйте, пан..." -- Ридер
выстреливал в него мимоходом из пистолета и продолжал счет
дальше.
Ни в коем случае не следовало смотреть ему в глаза: он мог
уставиться на кого-нибудь и выдернуть без счета просто за то,
что ты ему не понравился.
Далее отобранных подталкивали в центр плаца, велели. "На
колени!" Эсэсовцы или полицаи обходили и аккуратно укладывали
каждого выстрелом в затылок,
Заключенных заставляли запевать песню, они обходили круг по
плацу и отправлялись по землянкам.
Однажды прибыла партия заключенных из Полтавы. Забили в
рельс среди дня, собрали всех на плацу и объявили, что сейчас
будут расстреляны украинские партизаны. В центре плаца стояли
на коленях человек шестьдесят, с руками назад, за ними встали
рядами полицаи,
Вдруг один молоденький полицай закричал: "Не буду
стрелять!" Оказалось, что среди заключенных его родной брат и
немцы специально подстроили этот спектакль: чтобы брат стрелял
в брата.
К полицаю подбежал немец, достал пистолет. Тогда
молоденький полицай выстрелил, но ему тут же стало плохо, и
его увели. Ему было лет девятнадцать, убитому брату -- лет
двадцать пять. Всех остальных стреляли зачем-то разрывными
пулями, так что мозги летели прямо в лица стоявших в строю.
За мелкие провинности назначалась порка. Выносили сделанный
в столярке стол с углублением для тела, человека клали туда,
прижимали сверху доской, накрывавшей плечи и голову, и два
здоровых лба из лагерных прихлебал добросовестно молотили
палками, которые шутя звали "автоматами". Получить двести
"автоматов" означало верную смерть.
В одной бригаде при вечерней поверке не хватило человека.
Его быстро нашла собака в уборной висящим под стульчаками. Он
хотел дождаться ночи, чтоб бежать. Сотники били его на станке
палками до тех пор, пока мясо не стало отваливаться кусками,
били мертвого, расшлепав в тесто.
Парнишка лет семнадцати пошел на помойку поискать еду. Это
заметил сам Радомский, он осторожно, на цыпочках, стал
подкрадываться, доставая на ходу револьвер, -- выстрелил в
упор, спрятал револьвер и ушел, удовлетворенный, словно
бродячую собаку убил.
Стреляли за то, что второй раз становился в очередь за
едой; сыпали "автоматы" за то, что не снял шапку; когда в
"больничной" землянке скоплялось много больных, их выгоняли,
клали на землю и строчили из автоматов. А "зарядки" даже за
наказание не считались, это было сплошь и рядом: "вставай",
"ложись", "рыбьим шагом"...
Все это Давыдов видел своими глазами, был бит, пел песни,
стоял в строю под отсчетом Ридера, но роковая цифра на него
все не выпадала.
Радомский изобрел чисто свой, уникальный способ наказания.
Заключенным велели влезть на дерево и привязать к верхушке
веревку. Другим заключенным велели дерево пилить. Потом тянули
за веревку, дерево рушилось, сидящие на нем убивались.
Радомский всегда лично выходил посмотреть и, говорят, очень
смеялся. Которые не убивались, тех Антон добивал лопатой.
Быстрее всех гибли евреи или полуевреи из "жидовской"
землянки, которых немцы со свойственным им "юмором" называли
"зимль-команда" -- "небесная команда". Но другие изо всех сип
цеплялись за жизнь, боролись за еду. одежду.
Одежду не выдавали. С прибывающих снимали что получше --
сапоги, пальто, пиджак, и полицаи меня-ли это в городе на
самогон. Поэтому каждый старался добыть одежду с трупов.
С едой было сложнее. Кроме утреннего кофе -- темной бурды и
хлеба, давали днем еще баланду. При тяжелой, изнурительной
работе на такой еде, конечно, нельзя было протянуть, но иногда
поступали передачи. Женщины бродили вокруг лагеря,
высматривали своих и бросали через проволоку хлеб. Если же
давали полицаю у ворот литр-другой самогону, то он иной раз
передавал заключенному мешочек с пшеном или картошку.
По утрам выделялись дежурные, которые под конвоем обходили
проволочные заграждения под напряжением в 2 200 вольт и
длинными палками доставали погибших за ночь собак, кошек,
ворон, иногда попадались даже зайцы.
Все это они приносили в "зону", и начиналась "барахолка":
кусок кошки менялся на горсть пшена и т. п. С помойки можно
было стащить картофельных лушпаек. Складывались и сообща
варили на плите свой суп, благодаря которому Давыдову и таким,
как он, и удавалось тянуть.
Никто, и он в том числе, не загадывал, надолго ли
оттягивается конец. Тяга к жизни существует в нас, пока мы
дышим. Одни прибывали, другие умирали -- сами ли, на плацу ли,
в овраге ли. Машина буднично работала.
ДЕД -- АНТИФАШИСТ
Мы жили, как в мертвом царстве: что и как происходило на
свете -- одни слухи, неизвестно, сколько в них правды. Тому,
что писали немецкие газеты, нельзя было верить и на грош.
Читали только между строк. Кто-то где-то слушал радио, кто-то
все знал, но не мы. Однако с некоторых пор нам не стало нужно
и радио. У нас был дед.
Он прибегал с базара или от знакомых возбужденный и
выкладывал, когда и какой город у немцев отбили и сколько
сбито самолетов.
-- Не-ет, им не удержаться! -- кричал он, -- Наши их
разобьют. Вот попомните мое слово. Дай, господи милосердный,
дожить!
После краха с нашим последним обменом дед перепугался не на
шутку. Он возненавидел фашистов самой лютой ненавистью, на
которую был способен.
Столовую для стариков давно закрыли, идти работать
куда-нибудь в сторожа деду было бессмысленно: на зарплату
ничего не купишь. И вот однажды ему взбрело в голову, что мы с
мамой для него -- камень на шее. Он немедленно переделил все
барахло, забрав себе большую часть, и заявил:
-- Живите за стенкой сами по себе, а я буду вещи менять,
богатую бабу искать.
Мама только покачала головой. Иногда она стучала к деду и
давала ему две-три оладьи из лушпаек, он жадно хватал и ел, и
видно было, что он жутко голодает, что тряпки, которые он
носит на базар, никто не берет, а ему страшно хочется еще
жить, и он цепляется за что только может. Он позавидовал моему
бизнесу и сам взялся продавать сигареты. Все кусочки земли и
даже дворик он перекопал и засадил табаком, ощипывал листья,
сушил, нанизав на шпагат, и потом резал их ножом, а стебли
толок в ступе и продавал махорку на стаканы. Это его и спасло.
Иногда к нему приходил старый садовник, дед поил его
липовым чаем без сахара и рассказывал, как раньше, при
Советской власти, было хорошо, какой он был хозяин, имел
корову, откармливал кабанов, если б не сдохли от чумки, а
какие колбасы жарила бабка на пасху!
-- Я всю жизнь работал! -- жаловался дед. -- Я б но одну
пенсию прожил, если б не эти зар-разы, воры, а-ди-оты! Но наши
еще придут, попомнишь мое слово.
Его ненависть возрастала тем больше, чем голоднее он был.
Умер от старости дедушка Ляли Энгстрем. Мой дед прибежал в
радостном возбуждении.
-- Вот! Ага! Хоть и фольксдойч был, а умер!
В соседнем с нами домике, где жила Елена Павловна,
пустовала квартира эвакуированных. Приехали вселяться в нее
какие-то аристократические фольксдойчи. Дед первый это увидел.
-- У-у, г-гады, буржуйские морды, мало вас Советская власть
посекла, но погодите, рано жируете, кончится ваше время!
УБИТЬ РЫБУ
Я все думаю, и мне кажется, что умным, правдивым и
по-настоящему добрым людям, которые будут жить после нас,
трудно будет понять, как же это все-таки могло быть, --
постичь зарождение самой мысли убийства, массового убийства в
темных закоулках извилин мозга обыкновенного людского
существа, рожденного матерью, бывшего младенцем, сосавшего
грудь, ходившего в школу... Такого же обыкновенного, как
миллионы других, -- с руками и ногами, на которых растут
ногти, а на щеках -- поскольку оно мужчина -- растет щетина,
которое горюет, радуется, улыбается, смотрится в зеркало,
нежно любит женщину, обжигается спичкой -- словом,
обыкновенного во всем, кроме патологического отсутствия
воображения.
Нормальное человеческое существо при виде чужих страданий,
даже при одной мысли о них в воображении видит, как бы это
происходило с ним самим, во всяком случае, чувствует хотя бы
душевную боль.
Иногда на базаре продавали рыбу. Нам она, конечно, была не
по карману, но, все время судорожно размышляя, где бы добыть
поесть, я подумал: а почему бы мне не ловить рыбу?
Раньше мы с пацанами ходили на рыбалку. Это, вы сами
знаете, огромное удовольствие. Правда, мне было жалко рыбу, но
ее обычно кладешь в мешок или держишь в ведерке, она себе
попрыгивает там, пока не уснет, а ты, в общем, не вдаешься в
подробности. Зато какая она потом в ухе -- мечта!
Удочка у меня была примитивная, с ржавым крючком, но я
решил, что для начала хватит и этого, накопал с вечера червей,
а едва стало светать -- отправился к Днепру.
Между Куреневкой и Днепром лежит обширный богатый луг,
который начинается сразу за насыпью. Весной его часто
заливало, и он превращался в море до горизонта. Я шел долго
сквозь травы, и ноги мои совсем промокли, но голод и мечта
поймать много рыбы вдохновляли меня.
Берега Днепра песчаные, с великолепными пляжами и обрывами,
вода коричневатая. Здесь абсолютно ничто не напоминало о
войне, о фашистах. И я подумал, что вот Днепр совершенно такой
же, как и в те дни, когда по стрежню реки плыли лодки князя
Олега или шли караваны купцов, пробиравшихся по великому пути
"из варяг в греки". Такие мысли и подобные им приходят потом
много и много раз в жизни и в конце концов становятся
пошлостью. Но мне было тринадцать лет.
Я забросил удочку, положил в карман коробку с червями и
пошел за поплавком по течению. Течение в Днепре быстрое. Тут
два выхода: либо сидеть на месте и каждую минуту
перезакидывать удочку, либо идти по берегу за поплавком.
Прошел, наверное, добрый километр, пока не уперся в
непроходимые заросли прибрежного тальника, но ничего не
поймал. Бегом я вернулся и снова проделал тот же путь -- с тем
же успехом. Так я бегал, как дурачок, досадуя, нервничая, но,
видно, я чего-то не умел, либо грузило не так установил, либо
место и наживка были не те. Солнце уже поднялось, стало
припекать, а у меня ни разу не клюнуло, как будто рыба в
Днепре перевелась.
Расстроенный, голодный, чуть не плачущий, понимая, что
лучшее время клева безнадежно упущено, я решил попытать
счастья в небольшом омутике среди зарослей, хоть и боялся, что
там крючок зацепится за корягу, а он у меня один.
Омутик этот был обособленным, течение захватывало его лишь
косвенно, и вода в нем чуть заметно шла по кругу. Я не знал
его глубины, наугад поднял грузило как можно выше -- и
забросил. Почти тотчас поплавок стал тихонько прыгать.
Едва он ушел под воду, я дернул и выхватил пустой крючок из
воды: кто-то моего червя съел. Это уже было хорошо, уже
начиналась охота. Я наживил и снова забросил, в глубине опять
началась игра.
Что я только ни делал, как я ни подсекал -- крючок
неизменно вылетал пустым. Рыба была хитрее меня. Я весь
запарился, мне так хотелось поймать хотя бы ершишку величиной
с мизинец!
Вдруг, дернув, я почувствовал тяжесть. С ужасом подумал,
что крючок наконец зацепился, и в тот же миг понял, что это
все-таки рыба. Нетерпеливо, совсем не думая, что она может
сорваться, я изо всех сил потянул, так что она взлетела высоко
над моей головой, -- и вот я уже с торжеством бросился в
траву, где она билась: "Ага, умная, хитрюга, доигралась! Я
тебя все-таки взял!" Счастливый миг! Кто хоть раз поймал рыбу,
знает, о чем я говорю.
Это был окунь, и сперва он показался мне больше, чем был на
самом деле. Красивый окунь, с зелеными полосами, яркими,
красными плавниками, упругий и будто облитый стеклом, хоть
пиши с него картину.
Но неудачи преследовали меня: окунь слишком жадно и глубоко
заглотал червя. Леска уходила ему в рот, и крючок зацепился
где-то в желудке. Одной рукой я крепко сжал упругую
дергающуюся рыбу, а другой "водил", пытаясь вытащить из ее
желудка крючок, но он зацепился там, видно, за кости. И я все
дергал, тащил, сильно тащил, а рыба продолжала бить хвостом,
открывая рот, глядя на меня выпученными глазами. Потеряв
терпение, я потянул изо всех сил, леска лопнула, а крючок
остался в рыбе. Вот в этот момент я вообразил, как из меня
вырывают крючок, и холодный пот выступил на лбу.
Знаю я отлично, что это детские "телячьи нежности". С
готовностью отдаюсь на смех любому рыбаку. Но я был на берегу
реки один, вокруг было хорошо, солнце шпарило, вода искрилась,
стрекозы садились на осоку, а мне нечем было ловить дальше.
Я отбросил окуня подальше в траву и сел подождать, пока он
уснет. Время от времени там слышались шорох и хлопанье: он
прыгал. Потом затих. Я подошел, тронул его носком -- он
запрыгал в пыли, облепленный сором, потерявший свою красоту.
Я ушел, задумался и ждал долго, совсем потерял терпение,
наведывался к нему, а он все прыгал, и вот меня стало это
мучить уже не на шутку. Я взял окуня за хвост и стал бить его
головой о землю, но он открывал рот, глядел и не умирал: земля
была слишком мягкая.
В ярости я размахнулся и швырнул его о землю изо всех сил,
так что он подпрыгнул, как мячик, но, упав, он продолжал
изгибаться и прыгать. Я стал искать палку, нашел какой-то
корявый сучок, приставил к голове окуня -- на меня продолжали
смотреть залепленные сором бессмысленные рыбьи глаза -- и стал
давить, протыкать эту голову, пока не проткнул ее насквозь, --
наконец он затих.
Лишь тогда я вспомнил, что у меня есть ножик, не без дрожи
разрезал окуня, долго ковырялся в нем, отворачивая нос от
сильного запаха, и где-то среди жиденьких внутренностей нашел
свой ржавый крючок с целым червем. Причем окунь приобрел такой
потрепанный и гнусный вид, словно вытащенный с помойки, что
было странно: в чем тут держалась такая сильная жизнь, зачем
надо было ее, упругую, ловко скроенную, в зеленых полосах и
красных перьях, так бездарно разрушать. Я держал в руках
жалкие вонючие рыбьи ошметки, и как я ни был голоден, я понял,
что после всего случившегося не смогу это жрать.
Это я только начинал знакомство с жизнью, потом я убил
много животных, больших и малых; особенно неприятно было
убивать лошадей, но ничего, убивал и ел; но об этом дальше.
...Был солнечный день, и пока я возился с окунем, там, в
Яру, и по всему континенту работали машины. Я меньше всего
рассказываю здесь об убийствах животных. Я говорю о
воображении, обладая которым очень нелегко даже убить рыбу.
ГЛАВА ПОДЛИННЫХ ДОКУМЕНТОВ
+------------------------------------------------------------+
| ОБЪЯВЛЕНИЕ |
| Очень строго запрещается в какой-либо форме помогать|
|русским военнопленным при побеге -- то ли предоставляя им|
|помещение, то ли продовольствие. |
| За нарушение этого запрета будет наказанием тюрьма либо|
|смертная казнь. |
| Штадткомиссар РОГАУШ.|
| Киев, 8 мая 1942 г.|
+------------------------------------------------------------+
("Новое украинское слово", 23 мая 1942 г.)
+------------------------------------------------------------+
| Все трудоспособные жители Киева в возрасте от 14 до 55|
|лет обязаны трудиться на работах по повесткам Биржи труда. |
| ВЫЕЗД ТРУДОСПОСОБНЫХ ЛИЦ ИЗ КИЕВА МОЖЕТ ПРОИЗВОДИТЬСЯ|
|ЛИШЬ С РАЗРЕШЕНИЯ РАЙОННЫХ УПРАВ. |
| В случаях самовольного выезда из Киева, а также неявки по|
|повесткам Биржи труда в течение 7 дней со времени|
|самовольного отъезда виновные привлекаются к ответственности|
|КАК ЗА САБОТАЖ, А ИМУЩЕСТВО ИХ КОНФИСКУЕТСЯ. |
+------------------------------------------------------------+
(Там же, 10 мая 1942 г. "Постановление № 88 Головы города
Киева".)
+------------------------------------------------------------+
| Май 1942 г. СМОТРИТЕ В КИНОТЕАТРАХ: |
| ГЛОРИЯ -- "Таковы уж эти мужчины", "Трижды свадьба". |
| МЕТРОПОЛЬ -- "Первая любовь", "Свадебная ночь втроем". |
| ЭХО -- "Да, люблю тебя", "Свадьба с препятствиями". |
| ЛЮКС -- "Женщина намерения", "Сальто-мортале". |
| ОРИОН -- "Танец вокруг света", "Только любовь". |
+------------------------------------------------------------+
+------------------------------------------------------------+
| ПРОИЗВОДИТСЯ НАБОР В УКРАИНСКУЮ ПОЛИЦИЮ |
| Требования: возраст от 18 до 45 пет, рост не менее 1, 65|
|м., безупречное прошлое в моральном и политическом|
|отношении. |
+------------------------------------------------------------+
(Объявление в "Новом украинском слове" из номера в номер,
май 1942 г.)
+------------------------------------------------------------+
| ОПЕРНЫЙ ТЕАТР, сезон 1942 г. |
| (только для немцев) |
| Оперы: "Мадам Баттерфляй", "Травиата", "Корневильские|
|колокола", "Пиковая дама", "Фауст". |
| Балеты: "Коппелия", "Лебединое озеро". |
+------------------------------------------------------------+
+------------------------------------------------------------+
| Переименование улиц: |
| КРЕЩАТИК -- фон ЭЙГОРНШТРАССЕ, |
| Бульвар ШЕВЧЕНКО -- РОВНОВЕРШТРАССЕ. |
| Ул. КИРОВА -- ул. доктора ТОДТА. |
| Появились улицы Гитлера, Геринга, Муссолини. |
+------------------------------------------------------------+
+------------------------------------------------------------+
| "ОСВОБОЖДЕННАЯ УКРАИНА ПРИВЕТСТВУЕТ РЕЙХСМИНИСТРА|
|РОЗЕНБЕРГА" -- под такой шапкой газета дает восторженный и|
|развернутый отчет о том, что рейхсминистр оккупированных|
|восточных областей присутствовал на обеде у|
|генерал-комиссара, осмотрел выдающиеся памятники г. Киева,|
|был на балете "Коппелия", посетил хозяйство в окрестностях|
|города, "где беседовал с крестьянами и имел возможность|
|убедиться в их готовности выполнить стоящие перед ними|
|задачи". |
+------------------------------------------------------------+
("Новое украинское слово", 23 июня 1942 г.)
+------------------------------------------------------------+
| ОБЪЯВЛЕНИЕ |
| Каждый, кто непосредственно или косвенно поддержит или|
|спрячет членов банд, саботажников, бродяг, пленных-беглецов|
|или предоставит кому-либо из них пищу либо иную помощь,|
|будет покаран смертью. |
| Все имущество его конфискуется. |
| Такое же наказание постигнет всех, кто, зная о появлении|
|
