ряды кресел из кинотеатра, поднялись на Печерск, буквально
забитый войсками. И вдруг перед нами открылась Лавра.
Киево-Печерская Лавра -- целый город, обнесенный стенами с
бойницами, город фантастический: сплошные церкви, купола,
купола, белоснежные дома, белоснежная колокольня, и все это
утопало в зелени... Я успел ее узнать и полюбить, потому что в
ней были все главные музеи Киева, она так и называлась
"Музейный городок".
Там -- страшные лабиринты пещер с мощами в гробах под
стеклом, сюда ходили экскурсии при свете проведенных тусклых
электрических лампочек. В центре -- старинный Успенский собор,
и у его стены могила Кочубея, казненного Мазепой. Когда-то над
нею стоял Пушкин и списывал стихи, отлитые старинными буквами
на чугунной плите, и с этого началась его "Полтава". Там
похоронен даже основатель Москвы Юрий Долгорукий.
Мы с бабкой сели в траву и стали смотреть. Церкви, стены,
купола -- все это так и сверкало под солнцем, выглядело таким
красивым, необычным. Мы долго-долго молча смотрели, и мир был
у меня в душе.
Потом бабка сказала:
-- Не доверяй, сынок, людям, которые носят фуражку на самые
глаза.
-- Почему?
-- Это злые люди.
-- Почему?
-- Я не знаю. Меня мать так учила. Немцев сегодня как
увидела, так сердце упало: враги! Враги, дитя мое. Идет горе.
У бабки слово "враг" было очень емкое; и болезнь случалась
потому, что в человека забирался враг, и антихриста обозначало
оно: "пойдет по земле враг".
-- Дед говорит: рай на земле.
-- Не слушай его, старого балабона. Рай на не6е -- у бога.
На земле его никогда не было. И не будет. Сколько уж тех раев
людям сулили, все кому не лень, все рай обещают, а несчастный
человек как бился в поте лица за кусок, так и бьется, а ему
все рай обещают... Твой дед селедку да ситец помнит, а как я
по чужим людям за пятнадцать копеек стирала от темна до темна,
-- он это помнит? А ты спроси у него, как его петлюровцы
расстреливали в Пуще-Водице. Да что там говорить, не видела я
на земле добра! Вон там рай.
Она кивнула на Лавру и стала бормотать молитву.
Мне стало тревожно, не по себе. Я-то ведь давно был
безбожником, и учился в советской школе, и знал точно, что и
того, бабкиного, рая нет.
На Зверинце жила тетя Оля с мужем. Они работали на
"Арсенале" и эвакуировались с ним. Перед самой войной они
построили домик на Зверинце. Уезжая, пустили туда жить
одинокую женщину по имени Маруся, но все документы и
доверенность оставили бабке, чтобы она наведывалась и
присматривала.
Домишко не сгорел, не был разграблен, Маруся встретила
хорошо, у нее сидел веселый, смуглый и небритый дядька,
которого она отрекомендовала своим мужем. Бабка тут же
расцеловала ее и поздравила.
Сосед Грабарев из-за забора окликнул бабку. Она ахнула:
-- А вы почему тут?
-- Вот, ужасная глупость вышла, -- сказал Грабарев. -- Я
ведь, Марфа Ефимовна, вывозил "Арсенал", уехал на Урал, жду,
жду семью, шлю телеграммы, а они никак не могут выехать. Тогда
я все бросил, примчался сюда, а они только-только
эвакуировались. Я обратно, а Киев уже окружен. Вот они уехали,
а я застрял.
Был он грустный, ссутулившийся и постаревший. Я отметил,
что у него фуражка сидит на затылке, и стало мне его жаль.
-- О, господи, -- сказала бабка, -- но вы же коммунист!
-- А что вы думаете, из-за этого окружения мало коммунистов
в Киеве осталось? Да и какой я там коммунист: числился, только
взносы платил. Летом меня ведь исключали, вы разве не слышали?
Только до конца не довели: война приостановила. Ну, теперь я
остался в оккупации -- точно исключили.
Бабка сочувственно покачала головой.
-- Что ж вы делать будете?
-- Работать. Столярничать.
Он насыпал мне полный картуз яблок и передал через забор.
Мы остались ночевать. Мне хорошо спалось на новом месте, но
среди ночи меня разбудила бабка:
-- Сынок, проснись, дитя мое! -- тормошила она, --
Переберись под кровать!
Пол и стекла дрожали от стрельбы, отвратительно завывали
самолеты. Мы с бабкой кинулись под кровать, где уже лежало
одеяло, и прижались друг к дружке. Это бомбили советские
самолеты, и в кромешной тьме взрывы бомб казались особенно
близкими и мощными. Кровать так и ходила ходуном, и весь домик
пошатывало, как при землетрясении.
-- Оченаш, жои си на небеси... -- страстно шептала бабка и
трясла меня. -- Молись! Молись!
Я стал бормотать:
-- Да прииде царство твое. Я -- ко на неби, та -- ко на
земли. Хлеб наш насушный...
Утром Маруся сказала бабке;
-- Я вас очень уважаю, Марфа Ефимовна, но только вы сюда
больше не ходите. Этот дом будет наш с мужем. Советы не
вернутся, а вам он не нужен, мы его запишем на себя.
Бабка всплеснула руками.
-- Так сейчас все делают, -- объяснила Маруся. -- Дома
эвакуированных берут себе которые нуждающие, тем более что это
дом коммуниста. Кончилось их время! Доверенность вашу мне не
показывайте, она советская, недействительная, и не забывайте,
что вы сами родственница коммуниста.
Вышел небритый веселый ее муж, стал в дверях, уперев руки в
бока. Бабка и про совесть упоминала, и про бога, и что она
пойдет жаловаться -- он только, забавляясь, усмехался.
Обратный путь наш был унылым. Бабка шла как оплеванная.
У начала Крещатика нас вдруг остановил патруль.
-- Юда? -- спросил солдат у бабки. -- Пашапорт! Бабка
испуганно полезла за пазуху доставать паспорт. Рядом проверяли
документы у какого-то старичка.
-- Да, я еврей, -- тоненьким голосом сказал он.
-- Ком! ("Пойдем!" -- нем.) -- коротко приказал немец, и
старичка повели.
-- Я украинка, украинка! -- испуганно заговорила бабка.
Солдат вернул ей паспорт и отвернулся. Мы скорее кинулись
вниз по улице Кирова на Подол. Тетка сказала бабке:
-- Утром видели, как по улице бежала девушка-еврейка,
выстрелила из пистолета, убила двух офицеров, а потом
застрелилась сама. И они стали евреев вылавливать. Говорят, их
гонят разбирать баррикады... Господи, то их строили, теперь --
разбирать, а все жителям, ходят по дворам, выгоняют.
У афишной тумбы стояла кучка людей, читая объявления. Я
немедленно протолкался. Это были первые приказы комендатуры.
Привожу их по памяти:
ПЕРВЫЙ. Все вещи, взятые в магазинах, учреждениях и пустых
квартирах, должны быть не позднее завтрашнего утра возвращены
на место. Кто не выполнит этого приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
ВТОРОЙ. Все население обязано сдать излишки продовольствия.
Разрешается оставить себе запас только на двадцать четыре
часа. Кто не выполнит этого приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
ТРЕТИЙ. Все население обязано сдать имеющееся оружие,
боеприпасы, военное снаряжение и радиоприемники. Оружие и
радиоприемники надлежит доставить на Крещатик в комендатуру,
военное снаряжение -- на Крещатик, 27. Кто не выполнит этого
приказа, будет РАССТРЕЛЯН.
Волосы у меня поднялись дыбом; побледнев, я отошел: я
вспомнил про свои награбленные щетки, гири, лампу, пуговицы...
Только сейчас я обратил внимание, что на улице совершенно
нет грабителей, только кучки людей читают приказы и быстро
расходятся.
Мы с бабкой пришли домой очень встревоженные. Мама сложила
кучкой мое награбленное добро и коротко велела:
-- Неси.
-- Не надо гири! -- завопил дед. -- У нас есть весы, пусть
докажут, что это не наши гири! А пуговицы я выкину в уборную.
В общем, меня заставили возвращать лампу и щетки, потому
что вся улица видела, как я их нес. Страшно и стыдно мне было
идти к базару. Еще никто ничего не сносил я оказался первым, и
я долго выжидал, пока поблизости не будет прохожих. Выбрав
такой момент, сунул лампу в витрину, зашвырнул щетки -- и
ходу.
Дома все озабоченно обсуждали, что делать с продуктами.
Учитывали торбочки с горохом, гречкой, сухари, -- их было
недели на полторы, и дед был готов на казнь, только не
сдавать.
-- Это они пугают! -- жалобно кричал он. -- Это пусть
такие, как Шатковский, пусть те, кто грабил масло бочками,
возвращают! Мы сначала поглядим,
Вечером меня послали поглядеть. Магазины были такие же
разбитые и пустые. В витрине уже не было моей лампы, не было и
щеток.
Никто ничего не вернул и не сдал. Но на всякий случай дед
спрятал продукты в сарае под сено. Узлы и чемоданы были в
"окопе" под землей. Оружия и приемника у нас сроду не было.
Пришли двое солдат на другой день. Мы так и затряслись. Но
они походили по дому, взяли старый бабкин платок и ушли, не
сказав ни слова. Мы ошарашенно смотрели вслед: никак не могли
привыкнуть. Бабка сказала:
-- И правда, замки не нужны, можно палочкой подпирать... Уж
и три дня прошло, а они все грабят.
-- Значит, продлили на пять, -- не сдавался дед. -- Киев --
большой город, столица, вот им позволили Грабить пять дней.
Двадцать четвертого числа все кончится.
Он очень ошибался.
Двадцать четвертого сентября все только началось.
ОТ АВТОРА
Ребята рождения сороковых годов и дальше, не видевшие и не
пережившие всего этого, ведь для вас это чистой воды история!
Некоторые из вас не любят сухую школьную историю.
Я знаю, она вам кажется порой скоплением одних дат да
книжных ужасов.
Вам все твердят и твердят, что ваше счастье в том, что ваша
юность пришлась на мирное время, что ужасы для вас
действительно существуют только в книгах. Вы слушаете и не
слушаете... Иногда говорите: надоело.
Я вас понимаю. А если в ответ на это я скажу: "Осторожно!"
-- вы поймете меня?
Определенная часть молодежи не хочет слушать про войну и
политику, а хочет танцевать, любить -- словом, "жить". Это
великолепно -- жить, танцевать, любить. Но знаете, что бы я ко
всему этому добавил7 Добавил на основании своего и всеобщего
опыта, раздумий и тревоги: ГОРЕ ТОМУ, КТО В НАШИ ДНИ ЗАБУДЕТ О
ПОЛИТИКЕ.
Раз уж вы взяли в руки эту книгу и дошли до этих строк, я
вас очень серьезно прошу: наберитесь терпения, прочтите до
конца. Это все-таки не совсем обычный роман, тут нет выдумки,
а описано ВСЕ, КАК БЫЛО.
Поработайте немного воображением и представьте СЕБЯ на моем
месте. Ведь это и не так трудно. Родись вы на одно
историческое мгновение раньше -- и вы действительно могли бы
оказаться на моем месте. И тогда для вас все это была бы не
книжная писанина, а сама жизнь.
Читая дальше, представьте, что все это происходит не со
мной, а с вами лично.
Сегодня. Сейчас.
Приглашаю вас на улицы Киева в конце сентября 1941 года, В
городе немцы. Теплый осенний день.
КРЕЩАТИК
Германские войска вошли на Крещатик девятнадцатого сентября
сорок первого года с двух сторон.
Одни колонны шли с Подола, это были те, которых встречали
еще на Куреневке, бравые, веселые, на автомобилях. Другие
входили с противоположной стороны, через Бессарабку, эти были
на мотоциклах, прямо с поля боя, закопченные, и шли они тучей,
захватывая тротуары, наполнив весь Крещатик треском и
бензиновым дымом.
Это походило на колоссальный и неорганизованный парад,
полный задержек, путаницы и бестолковщины.
Очевидно, по заранее намеченному плану войска стали
занимать пустые здания Крещатика. Дело в том, что там было
больше учреждений и магазинов, чем квартир, да и из квартир
большинство эвакуировалось. Крещатик был пуст.
Комендатура облюбовала себе дом на углу Крещатика и
Прорезной, где на первом этаже был известный магазин "Детский
мир". Немецкий штаб занял огромную гостиницу "Континенталь",
Дом врача превратился в Дом немецких офицеров.
Все было продумано, четко и организованно: прямо на
тротуарах ставились движки с динамомашинами, дававшими ток;
воду привозили из Днепра цистернами.
Грабеж Крещатика начался немного позже, чем в других
местах, -- ночью, когда войска были заняты своим устройством.
Грабители бежали на Крещатик со всего города. Среди них
орудовали немцы С грозным криком и подзатыльниками они
разгоняли толпу и лезли грабить сами. Как в разворошенном
муравейнике, каждый куда-нибудь что-нибудь тащил. После обеда
вдруг ожил Бессарабский рынок: первые торговки вынесли горячие
пироги с горохом, вареную картошку, хотя толком не знали,
какую спрашивать цену. Шли больше на обмен; давай пачку
махорки и наедайся "от пуза".
Открылись две парикмахерские. Расчет предприимчивых
парикмахеров был точный: к ним повалили немецкие офицеры.
Все это происходило так весело, чуть ли не празднично, и
солнышко светило, подогревая хорошее настроение.
Ключи от запертых квартир хранились в домоуправлениях.
Немцы вместе с домоуправами или дворниками пошли по квартирам,
вскрывая их и беря все, что им нравилось. Мебель и перины
тащили в свои казармы. Кое-что прихватили себе и дворники.
Никто ничего этого не вернул, когда появились приказы
комендатуры. Но оружие и радиоприемники понесли. Возможно,
кто-то один понес, и все, испугавшись, понесли. Особенно много
несли противогазов, их складывали в доме № 27, в
кафе-кондитерской напротив комендатуры, их там уже лежали горы
до потолка.
Одними из первых созвали (по спискам в отделе кадров)
работников киевского радио. Радиокомитет был на углу Крещатика
и Институтской. Только что назначенный немец-шеф вышел на
эстраду, оглядел собравшихся в зале и начал очень необычно:
-- Евреи, встать!
В зале наступила мертвая тишина. Никто не поднялся, только
пошевеливались головы.
-- Евреи, встать!! -- повторил шеф громче и покраснел.
Опять никто не поднялся.
-- Жиды, встать!!! -- закричал шеф, хватаясь за пистолет.
Тогда в разных местах зала стали подниматься музыканты --
скрипачи, виолончелисты, -- несколько техников, редакторы.
Наклонив головы, гуськом побрели к выходу.
Шеф дождался, пока за последним из них закрылась дверь, и
на ломаном русском языке объявил, что мир должен услышать
голос свободного Киева. Что в считанные дни нужно восстановить
радиостанцию и с завтрашнего дня -- все за работу. Кто
уклонится, будет рассматриваться как саботажник. Начинается
мирная созидательная работа.
Притихшие, озадаченные люди поднялись, чтобы расходиться.
И тут раздался первый взрыв.
Это было двадцать четвертого сентября, в четвертом часу
дня.
Дом комендатуры с "Детским миром" на первом этаже
взорвался. Взрыв был такой силы, что вылетели стекла не только
на Крещатике, но и на параллельных ему Пушкинской и
Меринговской улицах. Эти стекла рухнули со всех этажей на
головы немцев и прохожих, и многие сразу же были поранены.
Над Прорезной поднялся столб огня и дыма. Толпы побежали --
кто от взрыва, кто, наоборот, к месту взрыва, смотреть. В
первый момент немцы растерялись, но потом стали строить цепь,
окружили горящий дом и стали хватать всех, кто оказался на
улице и во дворе.
Волокли какого-то долговязого рыжего парня, страшно его
били, и разнесся слух, что это партизан, который принес
сдавать в "Детский мир" радиоприемник, а в нем была адская
машина.
Всех арестованных вталкивали в кинотеатр здесь же рядом, и
скоро он оказался битком набит израненными, избитыми и
окровавленными людьми.
В этот момент в развалинах того же самого дома грянул
второй, такой же силы, взрыв. Теперь рухнули стены, и
комендатура превратилась в груду кирпича. Крещатик засыпало
пылью и затянуло дымом.
Третий взрыв поднял на воздух дом напротив -- с
кафе-кондитерской, забитой горами противогазов и с немецкими
учреждениями.
Немцы оставили кинотеатр и с криками: "Спасайтесь! Крещатик
взрывается!" -- бросились бежать кто куда, а за ними
арестованные, в том числе и рыжий парень,
Поднялась невероятная паника. Крещатик действительно
взрывался.
Взрывы раздавались через определенные промежутки в самых
разных частях Крещатика, и в этой системе ничего нельзя было
понять. Взрывы продолжались всю ночь, распространяясь на
прилегающие улицы. Взлетел на воздух цирк, и его искореженный
купол перекинуло волной через улицу. Рядом с цирком горела
занятая немцами гостиница "Континенталь".
Никто, никогда не узнает, сколько в этих взрывах и пожаре
погибло немцев, их снаряжения, документов и т. п., так как
никогда ничего на этот счет не объявлялось.
Стояла сухая пора, и потому начался пожар, который можно
было бы сравнить, пожалуй, лишь с пожаром Москвы в 1812 году.
На верхних этажах и чердаках было заготовлено много ящиков
бутылок с горючей смесью. Время от времени эти ящики ухали с
тяжелым характерным звуком, обливая здания потоками огня. Это
и доконало Крещатик.
Немцы, которые так торжественно сюда вошли, так удобно
расположились, теперь метались по Крещатику, как в мышеловке.
Они ничего не понимали, не знали, куда кидаться. Жители -- кто
успел схватить узел, а кто в чем стоял -- бежали в парки над
Днепром, на Владимирскую горку, на Бульвар Шевченко. Было
много обгоревших.
Немцы оцепили весь центр города. Пожар расширялся: горели
уже и Пушкинская, и Меринговская, поперечные улицы Прорезная,
Институтская, Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Пассаж. Было
такое впечатление, что взрывается весь город.
До войны в Киеве начинали строить метро, и теперь поползли
слухи, что то было не метро, в закладка чудовищных мин под
всем Киевом. Бежали из домов далеко от Крещатика, потому что
никто не знал, где произойдет следующий взрыв.
Откуда-то немцы срочно доставили на самолете длинные
шланги, протянули их от самого Днепра через Пионерский парк и
стали качать воду мощными насосами. Но вода до Крещатика не
дошла: среди зарослей парка кто-то шланги перерезал.
Над чудовищным костром, каким стал центр Киева,
образовались сильные воздушные потоки, в которых, как в трубе,
неслись горящие щепки, бумаги, головни, посыпая то Бессарабку,
то Печерск. Поэтому на все крыши повылезали немцы,
полицейские, дворники, засыпали головни песком, затаптывали
угли. Погорельцы ночевали в противовоздушных щелях, на
стадионе.
Немцы не могли даже достать трупы своих погибших, они
сгорали дотла. Горело все, что немцы награбили за эти дни.
После нескольких дней борьбы с пожаром немцы прекратили
сопротивление, вышли из этого пекла и только наблюдали пожар
издали.
Крещатик продолжал гореть в полном безлюдье, только время
от времени в каком-нибудь доме с грохотом рушились перекрытия
или падала стена, и тогда в небо взлетало особенно много углей
и факелов. Город насквозь пропитался гарью; по ночам он был
залит красным светом, и это зарево, как потом говорили, было
видно за сотни километров.
Взрывы затихли только двадцать восьмого сентября. Главный
пожар продолжался две недели, и две недели стояло оцепление из
автоматчиков.
А когда оно было снято и немцы туда пошли, то улиц,
собственно, не было: падавшие с двух сторон здания образовали
завалы. Месяц шли работы по расчистке проездов. Раскаленные
развалины дымились еще долго; даже в декабре кой-где
выбивались из-под кирпича струйки дыма -- я это видел сам.
Взрыв и пожар Крещатика должны, по-моему, войти в историю
войны как одна из трагических и героических страниц. Нужно
понимать, что значил Крещатик для Киева. При соответствующем
масштабе это все равно, как если бы взорвался и сгорел центр
Москвы на Садовом кольце, Невский проспект в Ленинграде со
всем, что его окружает, или, скажем, сердце Парижа в пределах
Больших бульваров. Это была первая в истории строго
подготовленная акция такого порядка. Именно после Крещатика
возникло у немцев это правило: обследовать каждый занятый дом
и писать: "Мин нет".
Ни одна столица Европы не встретила гитлеровские войска
так, как Киев. Киев не мог больше обороняться, он был оставлен
и, казалось, распластался под врагом. Но он сжег себя сам у
врагов на глазах и унес многих из них в могилу. Они вошли, как
привыкли входить в западноевропейские столицы, готовясь
пировать, но вместо этого так получили по морде, что сама
земля загорелась у них под ногами.
В эпопее Крещатика еще много неясного. Существует много
слухов и легенд: о неизвестном герое-смертнике, который
ворвался в вестибюль "Континенталя", включил взрыватели и
погиб при этом сам; о том, что другой герой взорвал во время
сеанса кинотеатр Шанцера, когда он был набит немцами, и
прочее. Все это трудно проверить. Немцы не объявили ровно
ничего и никого не казнили публично. Хотя, по-видимому,
подпольная группа, совершившая феноменальную акцию с
Крещатиком, все же в большинстве своем погибла.
(В сборнике документов "Киевщина в годы Великой
Отечественной войны. 1941 -- 1945" (Киев, 1963г.) приводится
выдержка "Из справки КГБ при Совете Министров УССР о
диверсионно-разведывательной деятельности группы подпольщиков
г. Киева под руководством И. Д. Кудри".
В этом документе рассказывается о ряде подвигов группы
чекистов, которую возглавлял Иван Данилович Кудря, по кличке
"Максим", в которую входили Д. Соболев, А. Печенев, Р.
Окипная, Е. Бремер и другие, и в частности там говорится
следующее: "В городе ... не прекращались пожары и взрывы
принявшие особенный размах в период с 24 по 28 сентября 1941
года, в числе других был взорван склад с принятыми от
населения радиоприемниками, немецкая военная комендатура,
кинотеатр для немцев и др. И хотя утвердительно никто не может
сказать. кто конкретно осуществлял подобные взрывы, уносившие
в могилу сотни "завоевателей", нет сомнения, что к этому
приложили руку лица, имевшие отношение к группе "Максима".
Главное же состояло в том, что заносчивым фашистским
"завоевателям" эти взрывы давали понять, что хозяином
оккупированной земли являются не они".
Известно, что Д. Соболев погиб при одной из своих
многочисленных и дерзких операций; А. Печенов застрелился в
постели, раненный, когда его хватали гестаповцы; "Максим". Р.
Окипная и Е. Бремер были схвачены в Киеве, в июле 1942 года.
но где они умерли, достоверно не известно. В 1965 году И. Д.
Кудре -- "Максиму" посмертно присвоено звание Героя Советского
Союза.)
ПРИКАЗ
Утром 28 сентября к нам вдруг зашел Иван Свинченко из села
Литвиновки. Он шел домой из окружения.
Это был очень добрый, простодушный и малограмотный дядька,
отец большой семьи и великий труженик. Приезжая в город на
базар, он обычно ночевал у деда с бабкой, не забывал для меня
какой-нибудь немудрящий гостинец из села, только я его
дичился, может, потому, что у него был дефект речи: в
разговоре он захлебывался, и иногда слышалось одно
"бала-бала".
Он явился оборванный, грязный, где-то уже, сменив
солдатскую форму на штатское тряпье. Вот что с ним произошло.
Вместе со своей частью он перешел из Киева на левый берег
Днепра, в Дарницу, там они кружили по проселкам и лесам, их
бомбили, косили пулеметами с воздуха, трепали, потом часть
потеряла управление, и все стали кричать, что надо идти по
домам.
В глухом лесу наткнулись на партизан. Партизаны были хорошо
экипированы, с возами, продовольствием, имели много оружия,
они пугали немцами и звали к себе. Иван затосковал.
-- То я подождав, баба-бала, ночи и утик! -- объяснил он.
Несколько дней он шел полями и лесами, и повсюду брели
такие же.
Бабка кормила Ивана, сердобольно ахала. Дед пошел было на
улицу, но почти тотчас затопотал обратно по крыльцу и ввалился
в комнату:
-- Поздравляю вас! Ну!.. Завтра в Киеве ни одного еврея
больше не будет. Пусть уезжают. Вывозят их. Приказ висит.
Мы побежали на улицу. На заборе была наклеена серая афишка
на плохой оберточной бумаге, без заглавия и без подписи:
+------------------------------------------------------------+
| Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в|
|понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол|
|Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой|
|документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье|
|и проч. |
| Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет|
|найден в другом месте, будет расстрелян. |
| Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и|
|присвоит себе вещи, будет расстрелян. |
+------------------------------------------------------------+
(Центральный государственный архив Октябрьской революции.
Фонд 7021, опись 65, ед. хр. 5.)
Ниже следовал этот же текст на украинском языке, еще ниже,
петитом, на немецком, так что афишка получилась трехэтажная. Я
перечитал ее два раза, и почему-то холодок прошел у меня по
коже. Да еще день был холодный, ветреный, на улице пустынно. Я
не пошел в дом, а, взволнованный, побрел к базару.
Через пару домов от нас -- двор огородного хозяйства. Там
одна к одной лепились мазанки, сарайчики, коровники, и там
жило и работало много евреев. Я заглянул -- у них во дворе
стояла тихая паника, они метались из халупки в халупку,
таскали вещи...
Афишки висели и в других местах, я останавливался,
перечитывал, все равно чего-то не понимая. Во-первых,
Мельниковской и Дохтуровской улиц в Киеве нет. Есть улица
Мельника и Дегтяревская. Сочиняли явно сами немцы -- и с
плохими переводчиками. Эти улицы действительно возле русского
и еврейского кладбищ на Лукьяновке. И там еще есть товарная
станция Лукьяновка.
Значит, их повезут? Куда?
И Шурка Маца поедет? Но мать его русская. Значит, ехать ему
одному? Мне стало жалко его, жалко с ним расставаться.
В Куреневском отделении милиции, где когда-то служил мой
батя, теперь была полиция. В окне выставили портрет Гитлера.
Гитлер смотрел строго, почти зловеще, он был в разукрашенном
картузе. И картуз этот был надвинут на самые глаза.
Конечно, я не мог пропустить вывоз евреев из Киева. Я
выбежал на улицу.
Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда
и занять места. С ревущими детьми, со стариками и больными,
плача и переругиваясь, выползло на улицу еврейское население
огородного хозяйства. Перехваченные веревками узлы, ободранные
фанерные чемоданы, заплатанные кошелки, ящички с плотницкими
инструментами... Старухи несли, перекинув через шею, венки
лука (запас провизии на дорогу).
Понимаете, когда все нормально, разные калеки, больные,
старики сидят в домах, и их не видно. Но здесь должны были
выйти все -- и они вышли. Меня потрясло, как на свете много
больных и несчастных людей.
Кроме того, еще одно обстоятельство. Здоровых мужчин
мобилизовали в армию. Все, кто мог эвакуироваться, у кого были
деньги, кто мог уехать с предприятием, те непременно уехали. А
осталась самая настоящая шолом-алейхемовская беднота, и вот
она выползла на улицы.
"Да зачем же это? -- подумал я. -- Нет, это жестоко,
несправедливо, и очень жалко Шурку Мацу: зачем это вдруг его
выгоняют, как собаку?!"
В судорожном возбуждении я шнырял от кучки к кучке,
прислушивался к разговорам, и чем ближе к Подолу, тем больше
людей становилось на улице. В воротах и подъездах стояли
жители, смотрели, вздыхали...
По Глубочице поднималась на Лукьяновку сплошная толпа, море
голов, шел еврейский Подол!.. О, этот Подол! Сплошь разговоры:
куда повезут, как повезут? В одной кучке только и слышалось:
"Гетто, гетто!" Подошла взволнованная немолодая женщина,
вмешалась: "Люди добрые, это смерть!" Старухи заплакали, как
запели. Разнесся слух, что где-то тут прошли караимы (я первый
раз слышал это слово, понял только, что это что-то вроде
секты) -- древние старики в хламидах до пят, они всю ночь
провели в своей караимской синагоге, вышли и проповедовали;
"Дети, мы идем на смерть, приготовьтесь. Примем ее
мужественно, как принимал Христос".
Кто-то возмущался: как можно так сеять панику! Но уже было
известно, что какая-то женщина отравила своих детей и
отравилась сама, чтобы не идти, У Оперного театра из окна
выбросилась девушка, лежит, накрытая простыней.
Вдруг все вокруг заволновались, заговорили, что впереди, на
улице Мельника, стоит оцепление, туда впускают, а обратно нет.
Тут я испугался. Я устал, у меня гудела голова от всего
этого, и я испугался, что не выберусь обратно и меня увезут.
Стал проталкиваться против толпы, выбрался, потом долго шел
домой по опустевшим улицам -- по ним почти бегом спешили
редкие опоздавшие.
Придя домой, увидел деда, он стоял на середине двора,
напряженно прислушиваясь к какой-то стрельбе, поднял палец.
-- А ты знаешь, -- сказал он потрясенно, -- ведь их
стреляют.
И тут до меня дошло. Из Бабьего Яра неслись отчетливые,
размеренные выстрелы из пулемета: "та-та-та, та-та..."
Тихая, спокойная, размеренная стрельба, как на учениях. Наш
Бабий Яр -- по эту сторону от кладбищ. Чтобы попасть на
Лукьяновку, стоит только перейти его.
Дед выглядел озадаченным и испуганным.
-- Может, это стрельбище? -- предположил я.
-- Какое стрельбище! -- закричал дед. -- Вся Куреневка уже
говорит. Виктор Македон прибежал -- жену провожал, едва
спасся, матерь божья, царица небесная, что ж это?!
Мы пошли в дом, но сидеть там было невозможно. Стрельба,
стрельба. Дед пошел к Македону узнавать, там сидело много
народу, и этот парень (он женился перед самой войной)
рассказывал, что там смотрят паспорта и бросают их в костер, а
он закричал "Я русский", тогда от него жену оторвали и повели
в Яр, а его полицейский выгнал...
На дворе было холодно, все так же дул пронзительный ветер,
как и вчера. Я все выбегал, прислушивался. Бабка вынесла мне
пальто и шапку, слушала сама. Мне показалось, что она плачет.
Обернулся -- она крестилась, стоя лицом к Бабьему Яру,
бормоча:
-- Оченаш, жои си...
На ночь стрельба прекратилась, но утром поднялась снова. По
Куреневке говорили, что за первый день расстреляно тридцать
тысяч человек, остальные сидят и ждут очереди.
Бабка пришла от соседей с новостью. Во двор огородного
хозяйства прибежал четырнадцатилетний мальчик, сын конюха,
рассказывает ужасы: что там всех раздевают, ставят над рвами
по несколько человек в затылок, чтобы одной пулей убивать
многих; положат штабель убитых, присыпают, потом снова кладут,
а много недобитых, так что земля шевелится, и некоторые
выползают. Он вылез и прибежал.
-- Его надо спрятать! -- сказала мама. -- В "окоп".
-- Сынок, -- воскликнула бабка, -- беги скоренько, покличь
его, накормим да сховаем.
Я поспешил в огородное хозяйство.
Но было уже поздно. У ворот стояла телега, запряженная
понурым коньком, на ней сидел немецкий солдат с кнутом. Другой
солдат, с ружьем под мышкой, вел из ворот бледного мальчишку.
Собственно, он даже не вел, а они как-то вышли рядом.
Они подошли к телеге, сели на нее с двух сторон, и солдат
даже сдвинул сено, чтобы мальчишке было удобнее. Он положил
ружье в сено, а мальчишка пег боком, опершись на локоть. Его
большие глаза спокойно и безразлично скользнули по мне.
Солдат взмахнул кнутиком, чмокнул, и телега тронулась --
так просто и буднично, словно они поехали на луг косить сено.
Из самого оврага Бабьего Яра спаслись несколько человек.
Привожу рассказ, записанный лично мною со слов женщины,
матери двоих детей, актрисы Киевского театра кукол Дины
Мироновны Проничевой. Привожу так, как она рассказывала, не
добавляя ничего.
БАБИЙ ЯР
Она ходила читать приказ, быстро прочла и ушла: у листков с
приказом вообще никто долго не задерживался, и разговоров не
возникало.
Весь день и вечер повсюду шли обсуждения и предположения. У
нее были отец и мать, дряхлые уже, мать перед приходом немцев
вышла из больницы после операции, вот все думали; как же ей
ехать? Старики были уверены, что на Лукьяновке всех посадят в
поезд и повезут на советскую территорию.
Муж Дины был русским, фамилия ее русская, кроме того, и
внешность совсем не еврейская. Спорили, гадали, думали и
решили, что старики поедут, а Дина их проводит, посадит в
поезд, сама же останется с детьми -- и будь что будет.
Отец был стекольщиком, они с матерью жили на Тургеневской,
27, Дина с детьми -- на Воровского, 41.
Она пошла домой поздно, пыталась заснуть, но так и не спала
в ту ночь. По двору все время бегали, топотали: ловили одну
девушку из этого дома. Ока спасалась на чердаке, потом
спускалась по пожарной лестнице, мужские голоса кричали: "Вон
она!"
Дело в том, что перед приходом немцев эта девушка говорила;
-- Они ни за что не войдут, а если войдут, я оболью дом
керосином и подожгу.
Так вот теперь жена дворника вспомнила это и, боясь, как бы
она в самом деле не подожгла, заявила немцам, и как раз в эту
ночь ее ловили.
Это была муторная, напряженная, жуткая ночь. Дину всю
трясло. Она так и не поняла, схватили эту девушку или нет.
Когда стало светать, она умылась, причесалась, взяла
документы и пошла к старикам на Тургеневскую -- это рядом. На
улицах было необычно много народу; все куда-то деловито
спешили с вещами.
У родителей она была в седьмом часу утра. Весь дом не спал.
Уезжающие прощались с соседями, обещали писать, поручали им
квартиры, вещи, ключи.
Старики много нести не могли, ценностей у них не было,
просто взяли необходимое и еду. Дина надела на спину рюкзак, и
в восьмом часу утра они вышли.
По Тургеневской шло много людей, но на улице Артема уже
было сплошное столпотворение. Люди с узлами, с колясками
разные двуколки, подводы, изредка даже грузовики -- все это
стояло, потом подвигалось немного, снова стояло.
Был сильный говор, гул толпы, и было похоже на
демонстрацию, когда улицы так же запружены народом, но не было
флагов, оркестров и торжества.
Странно с этими грузовиками: откуда их добывали? Было, что
целый дом складывался и нанимал под вещи транспорт, и так уж
они все держались по бокам своей подводы или грузовика. Среди
узлов и чемоданов лежали больные, гроздьями сидели детишки.
Грудных детей иногда везли по двое, по трое в одной коляске.
Очень много было провожающих: соседи, друзья, родственники,
русские и украинцы, помогали нести вещи, вели больных, а то
несли их на закорках.
Все это шествие двигалось очень медленно, а улица Артема
очень длинная. У одних ворот стояли немецкие солдаты,
смотрели. Они стали звать Дину, показывая, что у них нужно
мыть полы:
-- Ком вашен! ("Иди мыть!" -- нем.)
Она отмахнулась. Очень, очень долго, до одури длилось это
гудящее шествие, эта "демонстрация" с толкотней, разговорами и
детским плачем. Дина была в меховой шубке, ей стало жарко.
Лишь где-то после обеда дошли до кладбищ. Она помнит, что
направо была длинная кирпичная стена еврейского кладбища с
воротами. Здесь поперек улицы было проволочное заграждение,
противотанковые ежи с проходом посредине и стояла цепь немцев
с бляхами на груди, а также украинские полицаи в черной форме
с серыми обшлагами.
Очень рослый деятельный дядька в вышитой сорочке, с
казацкими висящими усами, очень приметный, распоряжался при
входе. Толпа валила в проход мимо него, но обратно никто не
выходил, только изредка с криками проезжали порожняком
извозчики: они уже где-то там сгрузили вещи и теперь перли
против толпы, орали, размахивали кнутами, это создавало
толкучку и ругань.
Все было очень непонятно. Дина посадила стариков у ворот
кладбища, а сама пошла посмотреть, что делается впереди.
Как и многие другие, она до сих пор думала, что там стоит
поезд. Слышалась какая-то близкая стрельба, в небе низко
кружил самолет, и вообще вокруг было тревожно-паническое
настроение.
В толпе обрывки разговоров:
-- Это война, война! Нас вывозят подальше, где спокойнее.
-- А почему только евреев?
Какая-то выжившая из ума бабушка предполагала уже
совершенную чушь:
-- Ну потому, что они родственная немцам нация, их решили
вывезти в первую очередь.
Дина с трудом проталкивалась в толпе, все больше
беспокоясь, и тут увидела, что впереди все складывают вещи.
Разные носильные вещи, узлы и чемоданы -- в кучу налево, все
продукты -- направо. А немцы направляют всех дальше по частям:
отправят группу, ждут, потом через какой-то интервал опять
пропускают, считают, считают... стоп! Как бывает, пропускают
очередь десятками. Опять разговоры в шуме и гаме:
-- Ага, вещи идут, конечно, багажом: там разберем на месте.
-- Какое там разберем, столько вещей, их просто поровну
поделят.
Дине стало жутко. Ничего похожего на вокзал железной
дороги. Она еще не знала, что это, но всей душой
почувствовала, что это не вывоз. Все, что угодно, только не
вывоз.
Особенно странными были эти близкие пулеметные очереди. Она
все еще не могла и мысли допустить, что это расстрел.
Во-первых, такие огромные массы людей! Такого не бывает. И
потом -- зачем?!
Можно уверенно предположить, что большинство чувствовало то
же, что и Дина, чувствовало неладное, но продолжало цепляться
за это "нас вывозят" вот еще по какой причине. Перед этим
старики много рассказывали, как немцы были на Украине в 1918
году, и тогда они евреев не трогали, относились к ним неплохо,
потому что -- похожий язык и все такое...
Старики говорили:
-- Немцы есть разные, но, в общем, это культурные и
порядочные люди, весьма порядочные.
Или такой -- совсем свежий -- факт. Два дня назад какие-то
люди на улице Воровского захватили квартиру эвакуированной
еврейской семьи. Оставшиеся родственники пошли в штаб
ближайшей немецкой части и пожаловались. Явился офицер, строго
приказал освободить квартиру и любезно поклонился евреям:
"Пожалуйста, все в порядке!" Это было буквально позавчера, все
видели, и об этом сразу разнеслись слухи. А немцы ведь очень
последовательны и логичны.
Но если это не вывоз, то что же тут делается?
Дина говорит, что в этот момент она чувствовала только
какой-то животный ужас и туман -- состояние, ни с чем не
сравнимое.
С людей снимали теплые вещи. Солдат подошел к Дине, быстро
и без слов ловко снял с нее шубку.
Тут она кинулась назад. Отыскала стариков у ворот,
рассказала, что видела.
Отец сказал:
-- Доченька, ты нам уже не нужна. Уходи.
Она пошла к заграждению. Тут довольно много людей
добивались, чтобы их выпустили назад. Толпа валом валила
навстречу. Усач в вышитой сорочке все так же кричал,
распоряжался. Дина протолкалась к нему и стала объяснять, что
вот провожала, что у нее остались в городе дети, чтобы ее
выпустили.
Он потребовал паспорт. Она достала. Он посмотрел графу
"национальность" и воскликнул:
-- Э, жидивка! Назад!
Тут Дина окончательно поняла: это расстреливают.
Судорожно она стала рвать паспорт на мелкие кусочки. Она
бросала их под ноги, налево, направо. Пошла обратно к
старикам, но ничего им не сказала, чтобы не волновать
преждевременно.
Хотя она была уже без шубки, ей стало очень душно. Вокруг
было слишком много народу, плотная толпа, испарения: ревут
потерявшиеся дети; некоторые, сидя на узлах, обедают. Она еще
подумала: "Как они могут есть? Неужели до сих пор не
понимают?"
Тут стали командовать, кричать, подняли всех сидевших,
подвинули дальше, и задние напирали -- получалась какая-то
немыслимая очередь. Сюда кладут одни вещи, туда -- другие
вещи, толкаются, выстраиваются. В этом хаосе Дина потеряла
своих стариков, высматривала, увидела, что их отправили в
группе дальше, а перед Диной очередь остановилась.
Стояли. Ждали. Она вытягивала шею, чтобы понять, куда
повели отца и мать. Вдруг подошел огромнейший немец и сказал:
-- Иди со мной спать. Я тебя выпущу.
Она посмотрела на него, как на психа, он отошел. Наконец
стали пропускать ее группу.
Говор затих, все умолкли, словно оцепенели, и довольно
долго молча шли, а по сторонам стояли шеренгами фашисты.
Впереди показались цепи солдат с собаками на поводках. Позади
себя Дина услышала:
-- Дети мои, помогите пройти, я слепой.
Она обхватила старика за пояс и пошла вместе с ним.
-- Дедушка, куда нас ведут? -- спросила она.
-- Детка, -- сказал он, -- мы идем отдать богу последний
долг.
В этот момент они вступили в длинный проход между двумя
шеренгами солдат и собак. Этот коридор был узкий, метра
полтора. Солдаты стояли плечом к плечу, у них были закатаны
рукава, и у всех имелись резиновые дубинки или большие палки.
И на проходящих людей посыпались удары.
Спрятаться или уклониться было невозможно. Жесточайшие
удары, сразу разбивающие в кровь, сыпались на головы, на спины
и плечи слева и справа, Солдаты кричали "Шнель! Шнель!"
("Быстро! Быстро!" -- нем.) и весело хохотали, словно
развлекались, они исхитрялись как-нибудь покрепче ударить в
уязвимые места.
Все закричали, женщины завизжали. Словно кадр в кино, перед
Диной промелькнуло: знакомый парень с ее улицы, очень
интеллигентный, хорошо одетый, рыдает. Она увидела, что люди
падают. На них тотчас спускали собак. Человек с криком
подхватывался, но кое-кто оставался на земле, а сзади
напирали, и толпа шла прямо по телам, растаптывая их.
У Дины в голове от всего этого сделался какой-то мрак. Она
выпрямилась, высоко подняла голову и шла, как деревянная, не
сгибаясь. Ее, кажется, искалечили, но она плохо чувствовала и
соображала, у нее стучало только одно: "Не упасть, не упасть".
Обезумевшие люди вываливались на оцепленное войсками
пространство -- этакую площадь, поросшую травой. Вся трава
была усеяна бельем, обувью, одеждой.
Украинские полицаи (судя по акценту -- не местные, а явно с
Западной Украины) грубо хватали людей, лупили, кричали:
-- Раэдягаться! Быстро! Быстро!
Кто мешкал, с того сдирали одежду силой, били ногами,
кастетами, дубинками, опьяненные злобой, в каком-то садистском
раже.
Ясно, это делалось для того, чтобы толпа не могла
опомниться. Многие голые люди были все в крови.
Со стороны раздетых куда-то уводимых Дина услышала, как
мать кричит ей, машет рукой:
-- Доченька, ты не похожа! Спасайся!
Дина решительно подошла к полицаю и спросила, где
комендант. Сказала, что она провожающая, попала случайно.
Он потребовал документы. Она стала доставать из сумочки, но
он сам взял сумочку, пересмотрел ее всю: там были деньги,
трудовая книжка, профсоюзный билет, где национальность не
указывается. Фамилия "Проничева" полицая убеждала. Сумочку он
не вернул, но указал на бугорок, где сидела кучка людей;
-- Сидай о тут. Жидив перестреляют, та выпустым.
Дина подошла к бугорку и села. Все тут молчали, ошалелые.
Лишь одна бабушка в пушистом вязаном платке пожаловалась Дине,
что провожала невестку и вот попала...
Здесь все были провожающие.
Так они сидели, и прямо перед ними, как на сцене,
происходил этот кошмар: из коридора партия за партией
вываливались визжащие избитые люди, их принимали полицаи,
лупили, раздевали -- и так без конца.
Дина уверяет, что некоторые истерически хохотали, что она
своими глазами видела, как несколько человек за то время, что
раздевались и шли на расстрел, на глазах становились седыми.
Голых людей строили небольшими цепочками и вели в прорезь,
прокопанную в обрывистой песчаной стене. Что за ней -- не было
видно, но оттуда неслась стрельба.
Матери особенно копошились над детьми, поэтому время от
времени какой-нибудь немец или полицай, рассердясь, выхватывал
у матери ребенка, подходил к песчаной стене и, размахнувшись,
швырял его через гребень, как полено.
Дину словно обручами схватило, она долго-долго сидела,
втянув голову в плечи, боясь взглянуть на соседей, потому что
их все прибывало. Она уже не воспринимала ни криков, ни
стрельбы.
Стало темнеть.
Вдруг подъехала открытая машина, и в ней -- высокий,
стройный, очень элегантный офицер со стеком в руке. Было
похоже, что он здесь главный. Рядом с ним был переводчик.
-- Кто такие? -- спросил офицер через переводчика у
полицая, указывая на бугорок, где сидело уже человек
пятьдесят.
-- Це наши люды, -- ответил полицай. -- Не эналы, треба их
выпустыть.
Тут офицер как закричал:
-- Немедленно расстрелять! Если хоть один отсюда выйдет и
расскажет по городу, завтра ни один жид не придет.
Переводчик добросовестно перевел это полицаю, а люди на
бугорке сидели и слушали.
-- А ну, пишлы! Ходимо! Поднимайсь! -- закричали полицаи,
Люди, как пьяные, поднялись. Время уже было позднее, может,
потому эту партию не стали раздевать, а так и повели одетыми в
прорезь.
Дина шла примерно во втором десятке. Миновали коридор
прокопа, и открылся песчаный карьер с почти отвесными стенами.
Было уже полутемно. Дина плохо разглядела этот карьер. Всех
гуськом, быстро, торопя, послали влево -- по очень узкому
выступу.
Слева была стена, справа яма, а выступ, очевидно, был
вырезан специально для расстрела, и был он такой узкий, что,
идя по нему, люди инстинктивно жались к песчаной стенке; чтобы
не свалиться,
Дина глянула вниз, и у нее закружилась голова -- так ей
показалось высоко. Внизу было море окровавленных тел. На
противоположной стороне карьера она успела разглядеть
установленные ручные пулеметы, и там было несколько немецких
солдат. Они жгли костер, на котором, кажется, что-то варили.
Когда всю цепочку загнали на выступ, один из немцев
отделился от костра, взялся за пулемет и начал стрелять.
Дина не столько увидела, сколько почувствовала, как с
выступа повалились тела и как трасса пуль приближается к ней.
У нее мелькнуло: "Сейчас я... Сейчас..." Не дожидаясь, она
бросилась вниз, сжав кулаки.
Ей показалось, что она летела целую вечность, вероятно,
было действительно высоко. При падении она не почувствовала ни
удара, ни боли. Сначала ее обдало теплой кровью, и по лицу
потекла кровь, так, словно она упала в ванну с кровью. Она
лежала, раскинув руки, закрыв глаза.
Слышала какие-то утробные звуки, стоны, икоту, плач вокруг
и из-под себя: было много недобитых. Вся эта масса тел чуть
заметно пошевеливалась, оседая, уплотнялась от движения
заваленных живых.
Солдаты вошли на выступ и стали присвечивать вниз
фонариками, постреливая из пистолетов в тех, кто казался им
живым. Но недалеко от Дины кто-то по-прежнему сильно стонал.
Она услышала, как ходят рядом, уже по трупам. Это немцы
спустились, нагибались, что-то снимали с убитых, время от
времени стреляя в шевелящихся.
Тут же ходил и полицай, который смотрел ее документы и
забрал сумочку: она узнала его по голосу.
Один эсэсовец наткнулся на Дину, и она показалась ему
подозрительной. Он посветил фонариком, приподнял ее и стал
бить. Но она висела мешком и не подавала признаков жизни. Он
ткнул ее сапогом в грудь, наступил на правую руку так, что она
хрустнула, но не выстрелил и пошел дальше.
Через несколько минут она услышала голос наверху:
-- Эй, давай прикидай!
Зазвякали лопаты, послышались глухие удары песка о тела,
все ближе, и наконец груды песка стали падать на Дину.
Ее заваливало, но она не шевелилась, пока не засыпало рот.
Она лежала лицом вверх, вдохнула в себя песок, подавилась и
тут, почти ничего не соображая, забарахталась в диком ужасе,
готовая уж лучше быть расстрелянной, чем заживо закопанной.
Левой, здоровой рукой она стала сгребать с себя песок,
захлебывалась, вот-вот могла закашляться и из последних сил
давила в себе этот кашель Ей стало легче. Наконец она
выбралась из-под земли.
Они там наверху кончили: видно, только слегка забросали и
ушли. Глаза Дины были полны песку. Кромешная тьма, тяжелый
дух...
Дина определила ближайшую песчаную стену, долго, долго,
осторожно подбиралась к ней, потом встала и принялась левой
рукой делать ямки. Так, прижимаясь к этой стене, она делала
ямки, поднималась пядь за пядью, каждую секунду рискуя
сорваться.
Наверху оказался куст, она его нащупала, отчаянно уцепилась
и, когда переваливалась через край, услышала тихий голос, от
которого чуть не кинулась обратно:
-- Тетя! Не бойтесь, я тоже живой.
Это был мальчик, в майке и трусиках; он вылез, как и она.
Мальчик дрожал.
-- Молчи! -- шикнула она на него. -- Ползи за мной.
И они поползли куда-то, молча, без звука.
Они ползли чрезвычайно долго, медленно, натыкаясь на
обрывы, сворачивая, и ползли, очевидно, всю ночь, потому что
начало светать. Тогда они нашли кусты и залезли в них.
Они были на краю большого оврага. Недалеко увидели немцев,
которые пришли и стали сортировать вещи, складывать их. У них
там вертелись и собаки на поводках. Иногда приезжали грузовики
за вещами,, но чаще просто конные площадки.
Когда рассвело, они. увидели бежавшую старуху, за ней
мальчика лет шести, который кричал: "Бабушка, я боюсь!" Но
старуха от него отмахивалась. Их догнали два немецких солдата
и застрелили: сначала старуху, потом малыша.
Немцы все время проходили то внизу, то поверху, о чем-то
громко разговаривая. Все время где-то тут, рядом, шла
стрельба. Столько стрельбы, что Дине стало даже казаться, что
она вообще никогда не прекращалась, что она была и ночью.
Они с мальчиком лежали, забывались, просыпались. Мальчик
сказал, что его зовут Мотя, что у него никого не осталось, что
он упал вместе с отцом, когда стреляли. Дина смотрела на его
испуганное лицо и как-то невольно подумала, что, если ей
удастся спастись, она усыновит его.
К вечеру у нее начались галлюцинации; пришли к ней отец,
мать, сестра. Они были в длинных белых халатах, все смеялись и
кувыркались. Когда Дина очнулась, над ней сидел Мотя и плакал:
-- Тетя, не умирайте, не оставляйте меня.
Она с большим трудом сообразила, где находится. Поскольку
уже было темно, они выбрались из кустов и поползли дальше.
Днем Дина наметила путь: по большому лугу к роще, видневшейся
вдали. Иногда она забывалась, приподнималась, тогда Мотя
цеплялся за нее и прижимал к земле.
Кажется, она теряла сознание, потому что однажды свалилась
в овраг. Они не ели и не пили больше суток, но мысль об этом
как-то не приходила.
Так они ползли еще ночь, пока не стало светать, Впереди
были кусты, и Мотя пополз разведать; они так делали много раз,
и, если там все благополучно, Мотя должен был шевельнуть
кустом. Но он пронзительно закричал:
-- Тетя, не ползите, тут немцы!
И раздались выстрелы. Его так на месте и убили.
На ее счастье, немцы не поняли, что кричал Мотя. Она
отползла по песку назад. Потом как-то машинально сделала ямку,
аккуратно засыпала ее холмиком, воображая, что хоронит Мотю,
своего спутника, и заплакала. Она была уже как помешанная.
Светало, и Дина обнаружила, что сидит, покачиваясь, прямо
на дороге, что слева заборы, что-то похожее на проулок. Она
бросилась ползком туда. Там оказалась мусорная свалка. Она
зарылась в мусор, набросала на себя всяких тряпок, бумаг,
надела на голову драную корзину-"верейку", чтобы под ней
дышать.
Лежала так, затаившись. Однажды прошли мимо немцы,
остановились, покурили.
Прямо перед собой, на краю огорода, она увидела два зеленых
помидора. Чтобы достать их, надо было подползти. Вот только
тут ей захотелось пить, и начались муки. Она старалась думать
о чем угодно, закрывала глаза, убеждала себя, приказывала не
думать, а ее, как магнитом, поворачивало в сторону помидоров.
Она не вылезла и пролежала дотемна.
Лишь в сплошной темноте выбралась, нащупала помидоры, съела
и опять поползла на животе. Она уже столько наползалась, что,
кажется, разучилась ходить на ногах.
|
