Феноменология духа в сказках в свете аналитической психологии Юнга - Психология - Скачать бесплатно
двенадцать ягнят. Он заезжает за принцессой и
скачет с ней прочь. Трёхногая же сивая кобыла кличет охотника, — он тотчас
пускается в погоню за обоими и быстро их нагоняет (так как четырёхногая
сивая кобыла не хочет бежать). Как только охотник приблизился, четырёхногая
кобыла крикнула трёхногой: «Сестрица, сбрось его!». Колдун сброшен и
растоптан обеими лошадьми. Юноша сажает принцессу на трёхногую сивую
кобылу, и так они едут в королевство её отца, где и празднуют свадьбу.
Четырёхногая сивая кобыла просит юношу отсечь голову обеим лошадям, после
чего лошади превращаются в статного принца и дивную принцессу, которые
затем переезжают в «своё собственное королевство». Все дело в том, что
охотник когда-то их тоже превратил в лошадей.
Помимо териоморфной символики в этом повествовании интересен тот факт,
что функция знания и интуиции представлена верховыми животными. Тем самым
говорится, что достоянием духа можно также овладеть. Так, трёхногая сивая
кобыла является сначала собственностью охотника, а четырёхногая —
собственностью ведьмы. Здесь дух — отчасти функция, которая, как вещь,
может менять владельца (лошадь), отчасти же — автономный субъект (колдун в
качестве владельца лошади). Заработав четырёхногую кобылу у ведьмы, юноша
освобождает дух, или мысль особого вида, от господства бессознательного.
Ведьма здесь означает, как и в других местах, mater natura, соответственно
первоначальное, так сказать, «матриархальное» состояние бессознательного.
Тем самым возвещается о таком психическом устроении, в котором
бессознательному противостоит лишь слабое и несамостоятельное сознание.
Четырёхногая сивая кобыла оказывается превосходящей трёхногую, так как
может ею повелевать. Так как четверица есть символ целостности, а
целостность играет значительную роль в образном мире бессознательного1, то
победа четырёхножия над трёхножием не кажется такой уж неожиданной. Что
должна означать
1 В отношении четверицы Юнг ссылается на его более ранние работы, в
особенности на Psychologie und Religion и Psychologie und Alchemie.
противоположность между троичностью и четверичностью — это то же, что
означает троичность в противоположность целостности. В алхимии эта проблема
звалась аксиомой Марии и сопутствовала этой философии более чем
тысячелетие, а затем вновь была подхвачена в Фаусте (сцены с кабирами).
Самое раннее литературное изложение этой проблемы обнаруживается во
вступительном слове к Тимею1, о чем вновь нам напоминает Гёте. У алхимиков
мы можем явственно видеть: тройственности божества соответствует низшая
хтоническая троичность (наподобие трёхглавого черта у Данте). В троичности
заключен принцип, который своей символикой обнаруживает родство со злом,
при этом отнюдь не бесспорно, что троичность выражает только лишь зло.
Напротив, все указывает на то, что зло и, соответственно, его
употребительный символ, принадлежат к роду тех фигур, которые описывают
тёмное, ночное, нижнее, хтоническое. Нижнее относится к верхнему, согласно
данной символике, как эквивалент, ставший противоположностью2; другими
словами, зло выражается также троичностью.
Тройка, как мужское число, совершенно логично идентифицируется здесь
со злым охотником, которого, вероятно, следовало бы понимать (алхимически)
как «нижнюю троичность». Четвёрка же, как женское число, определённо
указывает на старуху. Обе лошади — говорящие и всезнающие чудища, а потому
они представляют бессознательный дух, который, однако, в одном случае
подчинен злому колдуну, а в другом — ведьме.
Таким образом, между троичностью и четверичностью, прежде всего,
сохраняется противоположность мужского – женского, но при этом
четверичность является символом целостности, а троичность – нет. Ведь одна
троичность всегда предполагает другую (на такое противоположение
указывается в алхимии): верх предполагает низ, свет — тьму, добро — зло. С
энергетической точки зрения противоположность предполагает потенциал, а
там, где имеется потенциал, есть возможность события (ведь напряжение
противоположностей стремится к уравниванию). Если представить себе
четверичность в виде квадрата и разделить его диагональю на две половины,
то
1 Самое древнее из известных Юнгу представлений этой проблемы – это
повествование о четырёх сыновьях Гора, из которых три, соответственно,
представлены с головами животных, а один – с человеческой. Хронологически
это примыкает к видению четырёх лиц и Иезекииля. Эти облики потом ещё раз
повторяются в четырёх атрибутах Евангелистов. Как известно, трое имеют
голову животных, и один – человеческую (ангел).
2 Согласно Tabula Smaragdina: Quod est inferius, est sicut quod est
superius. [Что внизу, подобно тому, что наверху]. P. 2.
получится два треугольника, вершины которых смотрят в противоположные
стороны. Поэтому, метафорически говоря, если разделить целостность,
символизируемую посредством четверичности, на равные половины, то возникают
две троичности противоположного направления. Как только на основании этого
простого соображения мы выводим троичность из четверичности, то проясняется
смысл и охотника, похитителя принцессы, и почему его сивая кобыла стала из
четырёхногой трёхногой (после того, как 12 волков отгрызли ей ногу).
Трёхножие сивая кобыла заполучила в результате несчастного случая, который
произошел с ней в тот момент, когда она намеревалась покинуть царство
тёмной матери. Выражаясь психологическим языком, это, скорее всего,
означает, что в тот момент, когда бессознательная целостность становится
очевидной, т. е. покидает пределы бессознательного и переходит в область
сознания, «одно» из «четырёх» отстаёт и затаивается — horror vacui — в
боящемся пустоты бессознательном. Благодаря этому возникает троичность,
которой соответствует — как мы знаем не только из сказки, но и из истории
символа — противоположная троичность1, т. е. возникают напряжение и
конфликт. Здесь можно было бы вместе с Сократом спросить: «Один, два, три,
а где же четвертый, из тех, что вчера были нашими гостями, любезный Тимей,
а сегодня взялись нам устраивать трапезу»2. Он остался в царстве темной
матери, задержанный волчьей жадностью бессознательного, которое, будь на то
его воля, ничего бы не отпустило из сферы своего влияния. Разве что только
в том случае, если за это будет принесена соответствующая жертва.
Охотник (он же старый колдун) и ведьма соответствуют негативным
родительским имаго в магическом мире бессознательного. Охотник в рассказе
встречается сначала в образе черного ворона. Он похитил принцессу и держит
её в заточении. Она называет его «чёртом». Однако, как ни странно, его
самого заперли в какой-то запретной комнате дворца и приковали там к стене
тремя гвоздями, то есть всё равно, что распяли. Он пойман, как и всякий
тюремный надзиратель, и сам предан анафеме, как всякий, кто проклинает.
Тюрьмой для обоих является волшебный замок на вершине гигантского дерева, а
именно: мирового древа. Принцесса принадлежит светлому миру перигелия.
Именно тогда, когда она заключена под стражу на мировом древе, она является
чем-то вроде anima mundi, которая очутилась во власти тьмы.
1 Ср. Psychologie und Alchemie. (Der Geist Mercurius.).
2 Это непонятное место хотели списать на «насмешливый нрав» Платона.
Однако последней эта добыча, кажется, не пошла на пользу, потому что тот же
самый ворон оказался распятым, и именно тремя гвоздями. Распятие означает,
очевидно, мучительную связанность и подвешенность, наказание за
безрассудство, за то, что осмелился сунуться, подобно Прометею, в сферу
принципа противоположностей. Сделал этот дерзновенный проступок ворон
(который идентичен с охотником), когда выкрал из светлого мира драгоценную
душу, за это его в наказание пригвоздили к стене в верхнем мире, или в
сверхмире. То, что здесь речь идёт о перевернутом отражении христианского
праобраза, по-видимому, является совершенно несомненным. Спаситель, который
освободил душу человечества от господства дольнего мира, распят на кресте
внизу, в подлинном мире; так же и лукавый ворон — за превышение своих
полномочий — был пригвождён к стене на небесной вершине мирового древа.
Своеобразной путеводной нитью для понимания смысла проклятия в нашей сказке
является троичность гвоздей. В сказке не говорится, кто заключил ворона в
тюрьму. Похоже, будто дело здесь было в проклятии Триединым Именем.
Героический малый, тот, который взобрался на мировое древо и проник в
волшебный замок (из которого он должен освободить принцессу), имеет право
заходить во все комнаты, кроме одной, а именно той, в которой находится
ворон1. Так же, как нельзя вкушать от древа познания в раю, не следует
открывать комнату, а уж тем более заходить в неё: ничто не прельщает так
внимание, как запрет. Это, так сказать, самый верный способ, чтобы вызвать
непослушание. Очевидно, тайный умысел заключается в том, чтобы освободить
не столько принцессу, сколько ворона. Как только герой узрел ворона, тот
начал жалобно кричать и жаловаться на свою жажду2, и юноша,
1 В сказке братьев Гримм (I, Mr. 55: Marienkind) в запретной комнате
находится «триединство», что мне кажется весьма примечательным.
2 Уже Aelian (De nature animalium, I, 47) сообщает, что Аполлон
приговорил воронов к жажде, так как один лукавый ворон слишком долго
пребывал у водного источника. В немецком фольклоре говорится, что месяц
червень, или август, ворон должен страдать от жажды. В качестве причины
приводится следующее: он один не сокрушался о смерти Христа, или то, что
когда он был послан Ноем искать сушу — то не возвратился. (Panzer.
Zeitschrift ffir deutsche Mythologie II. P. 171, и Abhler. Kleinere
Schriften zur Marchenforschung I, 3. О вороне как аллегории зла см. также
исчерпывающее изложение у Rahner. Erdgeist und Himmelsgeist in der
patristischen Theologie. С другой стороны, ворон находится в тесной связи с
Аполлоном как исцелившее его животное. В Библии также упоминается о нем в
положительном смысле: «Дает скоту пищу его и птенцам ворона, взывающим к
Нему» (Пел. 146, 9); «Кто приготовляет ворону корм его, когда птенцы его
кричат к Богу, бродя без пищи» (Иов. 38, 41). Подобное в Лк. 12:24. Как
подлинные «угодливые духи» встречаются они в Книге Царств (3 Цар. 17, 4:17,
6), где они ежедневно приносят Ахаву пищу.
побуждаемый добродетельным состраданием, утоляет его не губкой, иссопом и
уксусом, а освежающей водой. Вслед за этим тотчас падают три гвоздя, и
ворон улетает через открытое окно. Тем самым злой дух опять оказывается на
свободе, превращается в охотника, похищает принцессу вдругорядь и запирает
её на сей раз на земле, в своей охотничьей хижине. Тайный умысел частично
разоблачен: принцесса из сверхмира перенесена в человеческий мир, что без
содействия злого духа и человеческого непослушания, очевидно, было бы
невозможно.
Но так как и в человеческом мире, охотник за душой оказывается
властелином принцессы, то герой должен вновь вмешаться, выманив хитростью
(как мы уже знаем) четырёхногую лошадь у ведьмы и сокрушив, тем самым, силу
колдуна. Именно троичностью заклят ворон, и одновременно она является силой
злого духа. Но это — две разные троичности, которые имеют противоположную
направленность.
Из совершенно другой области, а именно из области психологического
опыта, мы знаем, что дифференцируются, т. е. могут стать сознательными три
из четырёх функций сознания, однако одна функция остается связанной с
родной почвой, с бессознательным, и называется она — низшей,
соответственно, «неполноценной» функцией. Она-то и представляет собой
ахиллесову пяту доблестного сознания. Где-нибудь сильный — слаб, разумный —
глуп, хороший — плохи т. д.; и обратное так же верно. Согласно нашей
сказке, троичность представляется как изувеченная четверичность. Если бы
можно было приложить одну ногу к трём другим, то возникла бы целостность.
Как гласит загадочная аксиома Марии1: «из третьего становится Единое (как)
четвертое». Вероятно, когда из третьего получается четвёртое, то тем самым
одновременно возникает единство. Одна, пропавшая часть, которой обладают
волки Великой матери, является только лишь четвертью, но она, однако,
составляет вместе с тремя другими ту целостность, в которой снимается
противоречие и разрешается конфликт.
Как теперь объяснить, что одна четверть, как свидетельствует
символика, является также и троичностью? Здесь символика сказки бросает нас
на полный произвол, и мы вынуждены прибегнуть к помощи психологических
фактов. Я прежде говорил, что три функции могут быть дифференцированы, и
только одна пребывает в плену бессознательного. Это определение все же
следует уточнить. Как показывает опыт, дифференциация, лишь
приблизительная, удаётся одной функции, которая вследствие этого называется
высшей, или главной функцией; она составляет (наряду с
1 Ср. Psychologie und Alchemie.
экстра- и интроверсией) тип сознательной установки. Этой функции пособляют
одна или две, более или менее дифференцированные вспомогательные функции,
которые, однако, почти никогда не достигают такой же степени
дифференциации, или пригодности к произвольному использованию. Поэтому они
обладают более высокой степенью спонтанности по сравнению с главной
функцией, которая в значительной степени оказывается надёжной и уступчивой
по отношению к нашему намерению. Четвёртая, низшая функция, оказывается
недоступной для нашей воли. То она предстает как кобольд, вызывающий
забавные неполадки, то как deux ex machina. Всегда, однако, она является и
действует sua sponte. Из этого изложения следует, что даже
дифференцированные функции лишь отчасти освободились от укоренённости в
бессознательном, в остальном же они прочно в нем засели и действуют под его
господством. Трём дифференцированным функциям, которые находятся в
распоряжении Я, соответствуют три бессознательные части, ещё не
оторвавшиеся от бессознательного1. И так же, как трем сознательным и
дифференцированным частям функций противостоит четвёртая,
недифференцированная функция как более или менее мучительный и мешающий
фактор — точно так же высшая функция представляется злейшим врагом в
отношении к бессознательному. Нельзя обойти молчанием особую уловку: как
чёрт любит рядиться в ангела, так и низшая функция — тайным и коварным
образом — оказывает влияние по преимуществу на главную функцию, так как
последняя больше всего её подавляет2.
Это, увы, несколько абстрактное отступление необходимо для того, чтобы
мало-мальски прояснить хитрые и иносказательные связи нашей — как
обыкновенно говорят — «просто детской сказки». Обе противоположные
троичности — одна, заклинающая зло, и другая, представляющая его силу —
похожи, так сказать, как две капли воды на функциональную структуру нашей
психики — сознание и бессознательное. Сказка как спонтанный, наивный и
нерефлексируемый продукт души не может высказывать ничего другого, кроме
того, что же собственно из себя представляет душа. Поэтому не только наша
сказка, но и бесчисленные другие сказки делают то же самое.
Наша сказка на редкость отчётливо показывает, с одной стороны, полную
противоречивость архетипа духа, с другой — запутанную сыгранность антиномий
по достижению одной большой цели — наивысшего осознавания. Юный свинопас,
1 В одной северной сказке [Norwegen. Nr. 24: Die drei Prinzessinnen im
Weissland] три принцессы, которых надо выручить, изображены воткнутыми в
землю по шею.
2 К учению о функциях ср.: Psychologische Typen.
который из животно-чувственной бездны взбирается на гигантское мировое
древо и уже совсем наверху, в светлом сверхмире обнаруживает свою деву-
Аниму, знатную принцессу, — символизирует восхождение сознания из чуть ли
не животных областей к многообещающей вершине, откуда сознанию раскрывается
самый широкий горизонт1. Когда мужское сознание достигает этой высоты, то
там оно встречает своё женское соответствие, Аниму2. Она — персонификация
бессознательного. Их встреча показывает, насколько неподходящим является
обозначение бессознательного как «подсознания». Оно не только «под
сознанием», но также над ним, и уже с давних пор над ним, так что герою
нужно именно карабкаться к нему, и с большим трудом. Однако это «высшее»
бессознательное ни в коем случае не является сверхсознанием в том смысле,
что тот, кто его достиг (как наш герой), будет возвышаться над
«подсознанием» примерно так же, как он возвышается над поверхностью земли.
Напротив, он делает досадное открытие, что его высокая и светлая Анима,
принцесса души, там уже заворожена и так же несвободна, как птица в золотой
клетке. Он может, правда, похвастаться, что преодолел низину чуть ли не
животной тупости, однако его душа находится во власти злого духа, мрачного
отцовского имаго из преисподней в образе ворона, этого известного
териоморфного облика черта. Зачем герою нужны эта высота и широкий
горизонт, если его возлюбленная душа томится в плену? Более того, она даже
принимает участие в игре преисподнего мира и, по-видимому, склонна
препятствовать и мешать юноше в раскрытии тайны своей неволи, запрещая ему
входить в комнату. Украдкой (именно через запрет) она всё же приводит его к
этому. Всё это напоминает ситуацию, как если бы бессознательное имело две
руки, причём одна всегда делает нечто супротив второй. Принцессе и хочется
и не хочется быть освобожденной. Злой дух, очевидно, именно на этом и
попался в ловушку: он собирался, по-видимому, похитить для себя прекрасную
душу светлого верхнего мира, что он, вероятно, мог сделать в качестве
крылатой сущности, но вместе с тем он не рассчитывал, что и сам будет
изгнан в этот верхний мир. Хотя он — и тёмный дух, но и он страждет света.
В этом его тайное оправдание, тогда как изгнание означает наказание за то,
что он взял на себя лишнее. До тех пор, пока злой дух заточен в верхнем
миру, принцесса также не может опуститься на землю, и — герой исчезает в
раю. Тут он, однако, совершает грех
1 Речь идёт о типичной энантиодромии: на этом пути выше не подняться,
но должно реализовать ещё и другую сторону своей сущности и для этого
спуститься вниз.
2 Юноша задаётся вопросом, взглянув на большое дерево: «Как же это
здорово посмотреть с его верхушки за край света».
непослушания, содействуя таким образом бегству разбойника, а также служит
причиной, как повторного умыкания принцессы, так и целого ряда скверных
последствий. И вот каков результат: принцесса возвращается на землю, а
чёртов ворон принимает человеческий облик охотника. Тем самым светлая,
надмирная Анима, так же как и злой принцип, сближаются в человеке, т. е.
оба переводятся в человеческую уменьшительную форму и поэтому становятся
досягаемыми. Трёхногая, всезнающая лошадь охотника представляет его
собственную силу. Она соответствует бессознательной части
дифференцированной функции1. Однако охотник персонифицирует низшую функцию,
которая выявляется также и в герое, как его любопытство и предприимчивость.
В дальнейшем герой даже еще больше уподобляется охотнику: наш герой, так
же, как и охотник, заполучил своего коня от ведьмы. Однако в отличие от
первого, охотник в то же время промешкал и не прихватил с собой двенадцать
ягнят, чтобы насытить двенадцать волков, которые затем и попортили ему
лошадь. Он забыл уплатить дань хтоническим силам, потому что он только лишь
разбойник. Его нерадение учит героя, что бессознательное отпускает своих
чад только взамен на жертву2. Число двенадцать здесь, вероятно, является
символом времени, с побочным значением двенадцати дел, которые следует
выполнить для бессознательного, прежде чем удастся от него освободиться3.
Охотник появляется как первая и неудачная попытка героя по овладению своей
душой путем грабежа и насилия. Достижение души в действительности означает
opus терпения, жертвенность и самоотверженность. Присваивая себе
четырёхногую лошадь, герой полностью замещает охотника и также гоняется за
принцессой. Четверичность оказывается в нашем рассказе большей силой,
потому что она интегрирует в свою целостность ту часть, которой ей
недостает, чтобы быть целой.
1 Всезнание бессознательных компонентов функции, конечно, утрировано.
Фактически они распоряжаются или даже лучше сказать – находятся под
влиянием сублиминальных ощущений и воспоминаний, равно как и инстинктивных,
архетипических содержаний бессознательного. Именно они сообщают
бессознательной деятельности непредвиденно точную информацию.
2 Охотник упустил из виду решающее обстоятельство, как это чаще всего
и происходит. Люди редко или никогда не думают об издержках, которые
вызывает деятельность духа.
3 Алхимики подчёркивают большую продолжительность работы и говорят о
«longossima via», «duiturnitas immensae meditations» [Очень длинном пути –
длиною глубокой медитации] и т. д. Число 12, вероятно, можно связать с
церковным годом, в котором совершается искупительный подвиг Христа.
Жертвенный ягнёнок, скорее всего, также из этого источника.
Архетип духа в этой, кстати сказать, отнюдь не примитивной сказке,
имеет териоморфное выражение как система трёх функций, которая подчинена
единству, злому духу, точно так же как одна неназванная инстанция при
помощи троичности гвоздей распяла ворона. В обоих случаях вышестоящее
единство соответствует в первом случае — низшей функции, т. е. охотнику, в
последнем случае — главной функции, а именно — герою. Герой и охотник,
наконец, уподобляются друг другу, так что функция охотника растворяется в
герое. Да, сам герой уже с самого начала кроется в охотнике и побуждает
последнего всеми находящимися в его распоряжении аморальными средствами
совершить грабёж души, и принуждает её, так сказать, против собственной
воли, постепенно играть на руку герою. На поверхности царит яростная борьба
между обоими, в глубине же — один выполняет обязанность другого. Развязка
происходит в тот момент, когда герою удается покорить четверичность, т. е.
психологически: воспринять низшую функцию в систему трёх. Таким образом,
конфликт прекращён одним ударом, и личность охотника растворяется в Ничто.
После этой победы герой сажает свою принцессу на трёхногую лошадь и скачет
вместе с ней в королевство её отца. Она управляет; и отныне она
персонифицирует ту область духа, которая прежде служила злому охотнику.
Итак, Анима есть и остается предстательницей той части бессознательного,
которая ни при каких условиях не может быть вмещена в целостность,
доступную человеку.
Русский вариант этой сказки имеет название: Марья Моревна1. Герой
истории не свинопас, а Иван Царевич. Трём помогающим животным здесь даётся
интересное пояснение: они составляют соответствие трём сёстрам Ивана и их
мужьям, так как последние являются настоящими птицами. Три сестры
представляют триаду бессознательных функций, которая находится в отношении
с животной, соответственно, с духовной областью. Птицы-люди с виду похожи
на ангелов, они подчёркивают вспомогательную природу бессознательной
функции. В истории они также спасительно вмешиваются в тот решающий момент,
когда герой (непохожий на героя немецкого варианта) оказывается во власти
злого духа, им умертвляется и разрывается на части (типичная судьба
Богочеловека!)2. Злой дух — это старец, он часто изображается голым и
зовется Кощеем Бессмертным3. Ведьме соответствует известная Баба Яга. Три
1 Дочь моря [Russian Fairy Tales, p. 533 ff.]
2 Старик кладёт расчленённое тело в бочонок и бросает его в море, что
напоминает судьбу Осириса (голова и фаллос!).
3 От кош – кость, и пакость, капост – отвратительный, грязный.
услужливых животных немецкого варианта здесь удвоены, один раз это птицы-
люди, потом — лев, заморская птица и пчёлы. Принцесса здесь — королева
Марья Моревна, великая предводительница (Мария, Царица Небесная,
превозносится в русских православных гимнах как «предводительница»),
которая в своём дворце, в запертой комнате держит злого духа, прикованного
двенадцатью цепями. Когда Иван утоляет жажду старика, последний похищает
королеву. Магические верховные животные не превращаются в заключение в
людей. Русская сказка имеет ярко выраженный архаический характер.
ПРОБЛЕМА ТРЁХ И ЧЕТЫРЁХ
Это психологическое raisonnement покоится, с одной стороны, на
иррациональной данности материала, т. е. сказки, мифов или сновидений, с
другой — на осознавании «латентных» рациональных связей этой данности. То,
что такие связи вообще существуют, является, прежде всего, гипотезой,
наподобие той, например, которая гласит, что сновидения имеют смысл.
Истинность этого допущения не установлена a priori. Его эффективность может
явствовать только после его применения. Поэтому сначала нужно выждать,
действительно ли его методическое употребление на иррациональном материале
содействует отчетливому истолкованию последнего. Его применение состоит в
том, что с материалом обращаются так, как если бы он обладал внутренней
смысловой связью. Для этой цели требуется много данных так называемой
амплификации, т. е. некоторых пояснений, генерализаций и сближений с более
или менее общим понятием в соответствии с карданическим правилом
толкования. Так, например, чтобы познать трёхногость, нужно, прежде всего,
отделить её от лошади и приблизить к её собственному принципу, а именно к
троичности. Упомянутая в сказке четырёхногость также соотносится с
троичностью на более высокой ступени, усиливая всеобщее понятие, из чего
получается загадка Тимея, а именно проблема трех и четырёх. Триада и
тетрада представляют архетипические структуры, которые играют значительную
роль во всеобщей символике, они важны в равной мере для исследования мифов
и сновидений. Возведение иррациональных связей (а именно трёх- и
четырёхногости) на ступень всеобщего принципа воззрения позволяет выявить
подспудное универсальное значение
|
