основывается на недоразумении ."45.
Еще в период расцвета романтических течений в западноевропейской философии появились первые признаки "надрационалистических" тенденций в решении проблемы интуитивного знания. Шеллинг, считавший "ублюдочной" всякую философию, не опирающуюся ни на чувства, ни на "созидающее сознание" и рефлексию, отрицает причастность интуиции к какой-либо из известных форм познания. Интуиция – это особый "философский талант", своего рода "аристократизм духа".
Постепенно интуиция как форма знания начинает терять реалистические очертания и устремляется в сферу мистических откровений. Свое логическое завершение эта тенденция получила в период кризиса и деградации буржуазно-идеалистической философии – в системе интуитивизма. Последнему суждено было сыграть столь значительную роль в судьбе проблемы интуиции (главным образом своими негативными последствиями), что данное учение заслуживает тщательного рассмотрения и самого серьезного критического анализа.
Проблема интуиции стала не только основной, но, по существу, единственной темой философии интуитивизма, начисто отвергнувшего рационалистический метод постижения истины. Усилиями Н. Лосского, Б. Кроче, Э. Леруа и главным образом А. Бергсона интуиции была не только придана форма божественного наития, но она оказалась и канонизированной, абсолютизированной как предмет исследования и как единственно возможный метод истинного познания. "Философское направление, обосновываемое нами, – прямо заявляет Лосский, – можно назвать мистическим"46.
Исторически и логически сложившийся гносеологический аппарат был признан грубым и бесплодным в анализе исследуемого феномена. Познать интуицию, говорил Леруа, принципиально невозможно: о ней можно иметь лишь "интуитивное представление". Интуитивистов ("универсалитических эмпириков", по Лосскому) вовсе не волнует вопрос ясности и последовательности проповедуемого учения: добиться слепой веры, заставить человека искать истину в сфере мистических откровений, за пределами живого разума, – вот их истинная цель. Наиболее полно эта тенденция проявилась в учении корифея и признанного главы интуитивизма А. Бергсона, отразившего как в фокусе и стиль, и метод, и сам дух интуитивизма.
Существует мнение, что с гносеологической точки зрения бергсоновская трактовка интуиции не заслуживает никакого внимания, являясь своего рода пустоцветом. Это, конечно, значительно упростило бы критику теории познания Бергсона. Однако дело как раз в том, что его можно упрекнуть в чем угодно, но только не в наивности и простоте. Путаницы и даже лжи в философии Бергсона действительно много, но и ошибочные мнения бывают далеко не бесплодны в анализе научных проблем. Более того, показывая порой удивительное непонимание процессов и достижений современной науки, Бергсон если не решил, то по крайней мере поставил ряд интересных гносеологических проблем – "замечательных частностей" (по меткому выражению Г. В. Плеханова).
Отвергнув с порога материализм49, Бергсон вопреки собственным обещаниям не смог выйти и за рамки идеализма, создав весьма запутанную и непоследовательную философскую систему. Критикуя доверие философов к интеллекту, Бергсон требует выхода за его пределы. Он не признает концепцию Декарта, соединяющую рациональные формы познания с интуитивными, исключает первое во имя торжества вторых в системе истинного знания. Рациональное мышление но способно дать такого знания, ибо "неподвижные понятия могут быть извлечены нашей мыслью из подвижной реальности; но нет никакой возможности восстановить подвижность реального из неподвижности понятий"50. Движущуюся реальность, по его мнению, можно познать лишь через посредство так называемой "интуитивной изменчивости", "интеллектуальной симпатии"51 или попросту интуиции.
Бергсон прямо противопоставляет интуицию интеллекту, заявляя при этом, что "философствовать, значит повернуть в обратную сторону обычное направление работы мысли"52. Прокомментировать это, мягко говоря, странное заявление можно словами самого же автора относительно того, что в анализе некоторых вещей целесообразно обращаться не к философии, но к здравому смыслу (весьма самокритично, если автор имеет в виду собственную философскую систему).
Термин "типично интеллектуальный" употребляется Бергсоном в качестве ругательства, ярлыка, который он вешает даже на античную философию. Цель же истинной философии, по его мнению, – овладеть интуицией, находить для нее "точки опоры", не дав потухнуть под "ветром рационализма", проникнуть с ее помощью внутрь объекта, чтобы слиться с тем, что есть в нем единственного и неповторимого.
Чем же представляется для Бергсона сама интуиция? Интуиция – это вечное движение, а движение есть метафизика!53 Вот почему автор "Введения в метафизику" называет данным термином свою философскую систему, проявляя при этом чувство солидарности с Кантом, полагавшим, что метафизика возможна лишь через интуицию. Вместе с тем Бергсон обвиняет основоположника немецкого классического идеализма в попытках соединить интуицию с интеллектом. Истинная интуиция, по его мнению, выходит за пределы интеллекта, является ultra-intellectuale, и " . все те, которые апеллировали к метафизической интуиции: все они понимали под этим известную познавательную способность, радикально отличающуюся от чувств и сознания и которая держится даже противоположного направления"54. Чувства и сознание, по мнению Бергсона, противоречивы, и потому философия должна не прибегать к их услугам, а воспользоваться "данными интуиции".
Бергсон стремится вывести метафизику за пределы понятий, отождествить с интуицией. Понятиями, по его мнению, пользоваться можно, но они должны быть текучими, гибкими, всегда готовыми "принять ускользающие формы интуиции". И после этого Бергсон, ничуть не смущаясь, восхищается Платоном, высмеивавшим диалектику в ее стремлении "не ломать костей", а следовать по естественным априорным каналам, в умении с легкостью доказать как "тезу", так и "антитезу".
Бергсон видит ошибку там, где результаты познания пытаются закрепить с помощью твердых и точных понятий, категорий. Логическое совершенствование понятийного аппарата – длительный процесс, акт же интуиции – мгновение. Отсюда следует, что за истинную науку мы принимаем сам понятийный аппарат, в то время как подлинный ее творец, интуиция, остается в тени. Вот почему, считает Бергсон, всякое познание (кроме интуитивного) относительно, а сущность явления недоступна разуму. Абсолютное можно постичь лишь через интуицию, и никакого рода абстракции не могут подменить ее. Что касается конкретных форм относительного знания, то они вполне доступны рассудочному анализу. Но сам анализ возможен лишь на мертвом, неподвижном материале. Он как метод несовершенен и в отличие от интуиции не способен "помещать себя в подвижность длительности"55. От интуиции всегда можно перейти к анализу, обратный же путь невозможен. И до тех пор, пока мы ясно не поймем, заявляет Бергсон, что лишь интуиция и только она одна является подлинным инструментом метафизики (читай: истинного познания), а анализ – всех прочих форм знания, мы обречены на вечные и пустые споры.
Бергсон различает два вида познания: чистое (или истинное) и научное (гипотетическое). Первое – абсолютно и возможно лишь через интуицию; второе, относительное и формальное, – через анализ.
Конечно, познание основано на интеллекте, практике, опыте, и без опоры на "твердые элементы" мы вообще ничего не можем постичь в подвижной системе действительности, справедливо замечает Бергсон. Но все дело, по его мнению, в том, что логически правильные умозаключения можно строить и на неверных посылках. Знания и чувства дают лишь поверхностное, упрощенное представление о действительности, с их помощью мы познаем не сами предметы, а их ярлыки. Всякое истинное знание Бергсон сравнивает с лотом, который бросают в некую "чистую длительность". Но все живое, что приносит лот из глубин моря, умерщвляется лучами солнца. Так и данные, полученные интуитивным путем, погибают, когда их подставляют под "лучи разума", превращаясь в застывшие и неподвижные понятия. Для Бергсона всякий умственный акт менее ценен, чем "смутное предчувствие" интуиции. В этом Бергсон, безусловно, преодолел нерешительность и готовность идти на компромисс, которые мы находим у Шопенгауэра.
Для того чтобы лучше уяснить сущность двух видов способностей или способов познания – интуиции и интеллекта, автор "Творческой эволюции" предлагает читателю свою концепцию их генезиса, согласно которой интуиция основана на инстинкте, элементарном психобиологическом чувстве; интеллект же с самого начала своего развития был уже связан с сознанием. Отсюда следует, что инстинкт (интуиция) – врожденное знание, интеллект – приобретенное.
Согласно Бергсону, развитие всего живого шло одновременно к инстинкту и к интеллекту. Ни то ни другое не встречается в чистом виде, и одно невозможно без другого. Оба они имеют общую основу, хотя автор не уточняет, какую именно; "они дополняют друг друга потому, что они различны, ибо то, что есть в инстинкте интуитивного, противоположно тому, что есть в интеллекте разумного"56.
Критерием наличия сознания у организма, по мнению Бергсона, служит способность к изготовлению искусственных орудий. Но как же в таком случае быть с низшими животными и растениями? Оказывается, в качестве искусственных орудий им служат . части собственного тела. Что касается сознания человека, то оно "имеет, по преимуществу, интеллектуальный характер, но оно также могло и должно было, по-видимому, быть интуитивным. Интуиция и интеллект представляют два противоположных направления работы сознания. Интуиция идет в направлении самой жизни, интеллект же в прямо противоположном ."59.
Согласно вышеизложенному, интуиция есть часть сознания, один из его видов. Однако сам автор постоянно проводит и внушает прямо противоположную мысль. В этой связи определенный интерес представляет развиваемая им параллельно учению о сознании и интуиции концепция бессознательного, выдержанная в духе психоанализа и являющаяся по существу эпигонской.
Бергсон
что бессознательное – это своего рода "предсознание", с которым философ и связывает интуицию.
Выступая сначала как слитные воедино, инстинкт и интуиция (именуемая "божественной симпатией"), по утверждению Бергсона, постепенно удаляются друг от друга: интуиция трансформируется в "очищенный инстинкт". Дальнейший анализ интуиции автор ведет параллельно с описанием интеллекта, создавая между ними столь запутанные и противоречивые отношения, что читатель порой теряет всякую возможность логически увязывать между собой рассуждения автора.
Прежде всего, объясняет Бергсон, интуиция – это сугубо личностное явление, вызываемое в себе субъектом "особым усилием". Что касается вопроса временных параметров интуитивного восприятия, то высказывания философа на этот счет весьма противоречивы и неопределенны. Если в "Материи и памяти" автор признает за субъектом способность по собственному желанию удлинять или сокращать интуитивный акт, а во "Введении в метафизику" считает интуицию цепью однородных актов, то в работе "Творческая эволюция" он категорически заявляет, что интуиция практически не имеет протяженности во времени: она – мгновенна. Несогласованностей и даже курьезов в описании интуитивного знания у Бергсона более чем достаточно, и тем не менее некоторые его мысли по существу не лишены интереса.
Философ определяет интуицию как специфическое умение человека "видеть целое раньше его частей"60, способность мгновенного творческого решения задачи. Интуиция как бы предвосхищает деятельность сознания, интеллекта, оставляя на долю последнего лишь формально-логическое закрепление полученных результатов. Без помощи интуиции, по его мнению, не могут обходиться никакие науки. Так, допуская, что психология способна разложить "Я" на соответствующее количество элементов, Бергсон одновременно сомневается в ее способности познать целое через эти части без помощи интуиции. "Схватив" же целое интуитивно, или, как образно выражается автор, добыв одну монету, по отношению к которой все остальное было бы разменивающей ее мелочью, можно связать и составляющие его элементы; воссоздать же целое путем соединения какого угодно количества частей невозможно. Цель сознания и состоит в том, чтобы сжать все полученные данные в единственную интуицию. Метафизическая интуиция, "хотя к ней и нельзя прийти иначе, как при помощи материальных познаний, является совсем иной вещью, чем резюме или синтез этих познаний"61.
Таким образом, определение Бергсоном сущности интуиции не лишено интереса. Что же касается суждений о диалектике части и целого, то "борец с идеализмом" упорно цепляется за мистико-идеалистическую концепцию развития духа. Для Бергсона по-прежнему незыблема догма: целое есть непознаваемая духовная сущность.
И, наконец, каково же соотношение интуиции и интеллекта в бергсоновской трактовке?
Называя интеллект некой "обширной реальностью", Бергсон по существу не дает четкого и конкретного его определения. Как уже отмечалось, он категорически запрещает ему вторгаться в сферу живого, как инструменту грубому, неуклюжему, отличающемуся "природным непониманием жизни". Интеллект не способен познать развитие, ему доступен лишь анализ прошлого, завершенного. Правда, Бергсон спешит заверить, что вовсе не отрицает интеллект в качестве возможной формы познания, а лишь предостерегает от полного доверия к знаниям, полученным с его помощью.
В полемике с Э. Леруа и другими учеными, выступившими в защиту интеллекта, Бергсон вынужден был пойти на компромисс, точнее говоря уловку, заявив, что существует два вида интеллектуализма: "истинный" и "ложный"" при этом второй из них всегда был врагом первого, как буква является врагом духа. Однако этим образным сравнением философ и завершил их характеристику, Правда, здесь он вводит понятие "интеллектуального усилия", суть которого, по его мнению, можно разъяснить, не выходя за рамки самого интеллекта, ибо усилие это есть "скрещивание интеллектуальных элементов". Но "так как деятельность интеллекта совершается почти во все моменты сознательной жизни, то очень затруднительно здесь указать, где начинается и где кончается интеллектуальное усилие"62.
Развивая эту здравую мысль, Бергсон несколько неожиданно, возможно даже и для себя, заявляет, что теперь интеллекту доступно все! К такому выводу философ пришел через анализ не интеллекта индивидуального, но интеллекта как общественно-исторического явления. "Интеллект все же остается блестящим ядром, рядом с которым инстинкт, даже развившись и очистившись до степени интуиции, образует только неясную туманность. Но за неимением познания в собственном смысле слова, которое принадлежит только интеллекту, интуиция все же может помочь нам постигнуть то, что в данных сознания является недостаточным, и указать средство для их пополнения"63.
По мнению Бергсона, в процессе эволюции интуиция была принесена в жертву интеллекту, и прежде всего в сфере материального производства. Подавленная интеллектом, сочувственно констатирует философ, интуиция становится похожей на угасающую лампу, вспыхивающую в самые критические моменты жизни человека, проясняющую "ночную тьму, в которой оставляет нас интеллект". Интуиция важна как первоисточник, затем потребность в ней отпадает и функции организатора мысли берет на себя диалектика (т.е. рациональное мышление), которая лишь разъясняет deteutre интуиции. В свою очередь с помощью диалектики интуиция способна проникнуть в любые системы, где диалектика служит ей чем-то вроде пробного камня; но интуиция, считает философ, безусловно выше диалектики.
И все же, отдавая дань интеллекту, Бергсон твердо, хотя и не всегда последовательно проводит главную мысль о том, что интуиция безоговорочно главенствует во всей духовной жизни человека и в конечном счете направляет всю его деятельность. Духовную сущность человека можно постичь, лишь "погрузившись" в интуицию и перейдя от нее к интеллекту, тогда как от интеллекта мы никогда не можем перейти к интуиции.
Творит лишь тот, повторяет вслед за Шопенгауэром Бергсон, кто не утилизирует свое восприятие, не ищет практической пользы, тот, у кого природа по "счастливой случайности" забыла связать способность восприятия со способностью действия. Этим даром, по его мнению, обладают прежде всего художники. Чистое, абстрактное и по существу бесцельное творчество и есть вершина интуитивного гения.
Что касается изобретательства как разновидности творческого акта, то здесь Бергсон вновь вводит понятие интеллекта, "интеллектуального усилия", перекладывая на него всю систему умозаключений, построенную на интуитивных данных. "Одним скачком переносятся к конечному результату и цели, которая должна быть реализована . всякое усилие изобретения есть труд, направленный на то, чтобы заполнить промежуток, через который перепрыгнули ."64. В первой части фразы Бергсон явно имеет в виду интуицию, во второй – интеллект. В том же порядке он в конечном счете ставит их и по значимости.
Что же можно сказать об учении Бергсона и созданной им системе интуитивизма? Прежде всего нельзя не обратить внимание, что философ в своих суждениях относительно интуиции и интеллекта избегает давать окончательные и категорические оценки, выбирает гибкие и расплывчатые формулировки, предпочитая четкой логической системе ореол таинственности. Бергсон менее всего стремится быть понятым: его цель – добиться абсолютной веры. "Существуют вещи, которые только интеллект способен искать, но которых он сам по себе никогда не найдет. Только инстинкт (читай: интуиция) мог бы найти их, но он никогда не станет их искать"65.
Бергсон всячески принижает, но не исключает вовсе интеллект из сферы познания, считая его лишь надстройкой над интуитивной базой. Интуиция, представленная в качестве "полоски смутных представлений", является тем не менее организующим началом интеллекта, которому в свою очередь предстоит довести знание до логического конца. Образно говоря, интеллект, в понимании Бергсона, можно сравнить со стройным зданием, которое всегда на виду во всем своем блеске. Фундамент же этого здания (т.е. интуиция) не виден вовсе, и люди постепенно забывают не только о его функциях, но и о существовании. Но уберите фундамент и вы увидите, что станет со зданием: такой примерно вывод можно сделать из всей бергсоновской концепции. Вся беда, однако, в том, что Бергсону известен лишь один "тип здания" и один "способ строительства". Ничего другого он не признает и знать не желает.
И все же, несмотря на тот таинственный и мистический налет, которым Бергсон пытается окутать интуицию, характеризуя истинное значение, он вынужден вводить такие категории, как труд, эмпирические данные, практическая польза, одним словом, те компоненты, которые способны привести знание к качественному скачку: фундамент тоже должен на что-то опираться. Даже у интуитивиста Бергсона не все то, что он говорит и пишет об интуиции, можно назвать интуитивизмом. Многие его суждения и оценки претендуют лишь на роль гипотез, но он безусловно прав в одном: никакое количество света, пролитое на столь "темный предмет", не будет лишним; при условии, конечно, что этот предмет не будет априорно загоняться в мистическую тьму, а пролитый свет не будет светом божественного озарения. Но это, увы, будет уже не Бергсон и не интуитивизм.
Какова же роль и место интуитивизма в системе учений об интуитивном знании и философской науки вообще? Реакция материалистической философии и естествознания была и остается определенной и однозначной: нельзя примириться с существованием в арсенале науки теорий, открыто проповедующих алогизм и мистику. Однако критика интуитивизма со стороны материалистически мыслящих ученых не всегда была остронацеленной и позитивной. Видимо, испытав серьезные опасения за последствия, которые грозил принести науке интуитивизм, некоторые ученые не смогли дать дифференцированной оценки философским учениям об интуиции, что привело к ошибочным выводам.
Интуитивизм следует рассматривать как закономерный этап в развитии идеалистической философии, если исходить из природы и внутренних закономерностей самого идеализма. Интуитивизм явился итогом его (идеализма) эволюции и вместе с тем ответной реакцией буржуазной философии на успехи рационализма и естествознания: необходимо было скомпрометировать или по крайней мере принизить идею о неограниченных возможностях человеческого разума. Отвергнув, как ложное, представление о чувственной основе интуитивного знания и существенно "дополнив" интеллектуальную интуицию "сверху" (от бога), интуитивизм рассчитывал похоронить и самою идею рационального знания. Интуиция в руках интуитивистов стала и жертвой и орудием борьбы.
Интуитивизм как мировоззрение не только не оправдал тех моральных затрат, которые понесла наука и цивилизация в целом, но и привнес крайне реакционные социально-политические мотивы, выступил как опасный вид научного и политического догматизма, не последнюю роль, кстати сказать, сыгравший в развитии некоторых бредовых идей фашистской идеологии.
Интуитивизм настолько вульгаризировал и скомпрометировал сам факт интуитивного знания, что серьезная наука на долгие годы вычеркнула из своих анналов самое понятие интуиции. Более того, в представлении ученых (в том числе и многих философов, как это ни странно) содержание данного понятия потеряло свой позитивный смысл и отождествлялось с мистицизмом.
Вместе с тем существование интуитивистской теории интуиции ни в коем случае не следует игнорировать в системе исторически сложившихся учений об интуитивном знании. Характеризуя виды интуиции по типу историко-философских учений, М. Бунге к "чувственной" и "интеллектуальной" добавил еще и третий вид – так называемую "чистую" интуицию66.
Мнение Бунге на этот счет было подвергнуто резкой критике со стороны многих философов. "Чистой" интуиции в природе не существует! А разве сам Бунге в этом сомневается? В данном случае оказались смешанными два различных вопроса: научно-объективная реальность формы познания и историческая реальность факта соответствующего учения. Одно дело отрицать первое и совсем другое – второе.
Согласившись с оппонентами Бунге, мы должны попросту закрыть глаза на факт существования в истории философской мысли интуитивистской теории интуиции на том лишь основании, что таковая является лженаучной. Задача состоит не в том, чтобы игнорировать нежелательные факты, а в том, чтобы их правильно объяснить, дать их аргументированную научную критику.
Учение интуитивизма было направлено против научного познания, ограничивало способности человеческого разума. Это была одна из наиболее ярких алогических теорий интуиции буржуазно-идеалистической философии.
Интересно, что и эта гносеологическая проблема не была оставлена без внимания в истории развития философских учений об интуиции. Правда, с интуицией были в основном связаны попытки отстоять право на приоритет метафизического метода, или же стремление примирить идеализм и материализм. Но именно несостоятельность этих попыток и указывала на неверное, ненаучное истолкование природы исследуемого феномена.
Эдмунд Гуссерль (1859-1938) – основоположник феноменологизма, в котором наиболее ярко выразился кризис современной буржуазной философии и ее методологии. Особенно отчетливо это проявилось в его учении об интуиции, предназначенной для познания истин чистой логики, оторванной от реального мира и его законов.
Учение об интеллектуальной интуиции, т.е. учение о непосредственном усмотрении сущности вещей, занимает центральное место в теории познания Гуссерля. Избрав своеобразный феноменологический способ движения ко всеобщему, Гуссерль пытается обосновать его в целях доказательства правомерности существования логически всеобщих объектов. Делая вывод о том, что в самом сознании нет главного перехода от созерцания единичного объекта к осмыслению всеобщего, он указывает на необходимость особого специфического акта полагания всеобщего. Этот акт, или интенция, по Гуссерлю, существенно отличается от собственно акта эмпирического созерцания. Оказывается, что для получения всеобщего необходимо "своеобразное сознание". Специально для этого и вводится новый термин "идеация". Всеобщее выводится не путем абстрагирования, а путем идеации, иными словами, путем своеобразного непосредственного усмотрения сущности.
Так Гуссерль вводит новый тип созерцания – "идеирующую абстракцию". Это особого рода сверхчувственное, интеллектуальное созерцание. А процесс приобщения к этому всеобщему происходит посредством интуиции. Значение последней, по его мнению, трудно переоценить. "По самому своему существу, – пишет Гуссерль, – поскольку она направляется на последние начала, философия в своей научной работе принуждена двигаться в атмосфере прямой интуиции, и величайшим шагом, который должно сделать наше время, является признание того, что при философской, в истинном смысле слова, интуиции, при феноменологическом постижении сущности открывается бесконечное поле работы и полагается начало такой науки, которая в состоянии получить массу тончайших и обладающих для всякой дальнейшей философии решающим значением различений без всяких косвенных символизирующих методов, без аппарата умозаключений и доказательств"70.
Итак, из анализа гуссерлевской концепции интуиции следует, что интуиция – это высший род познания, позволяющий непосредственно созерцать всеобщее, находящееся в самом познании, безотносительно к тому, соответствуют ли эти сущности чему-нибудь в реальности. Пытаясь преодолеть разрыв между мышлением и созерцанием, Гуссерль, будучи ограничен рамками своей феноменологии, на деле продемонстрировал полную несостоятельность и односторонность метафизического подхода к решению одной из сложнейших проблем взаимоотношения человека с объективным миром. В феноменологизме Гуссерля наиболее ярко выразился кризис современной буржуазной философии, а его метод явился очередной неудавшейся попыткой преодолеть этот кризис. Интуиция, таким образом, рассматривалась в гуссерлевском варианте как специфическое орудие в руках философа, предназначенное для непосредственного усмотрения истин чистой логики.
Философский интуитивизм тщетно пытается показать, что не существует никакого противоречия между материализмом и идеализмом, знанием и верой. Абсолютизируя интуицию, представители интуитивизма представляют ее как иррациональный акт в процессе познания. Философский интуитивизм – это тот рубеж в исследовании гносеологической природы интуиции, к которому неизбежно должна была прийти идеалистическая философия. Однако интуитивистские течения рождались на почве крайнего идеализма, принижающего роль логического мышления в познании. В подавляющем большинстве такие учения были направлены против науки и научного познания и заслоняли рациональные подходы к исследованию подлинной природы интуиции.
Но уже в этот период сквозь оковы мистических интуитивистских представлений об интуиции начинают пробиваться материалистические тенденции в разработке проблемы, впитавшие лучшие традиции предшествующей философии, наметившиеся еще в трудах Фейербаха.
На пути достижения истины Фейербах не оставляет места самоочевидности, а следовательно, и интуиции. Однако несправедливо было бы не указать на его роль в разработке исследуемой проблемы. Заслуга Фейербаха состоит в том, что, качественно изменив существующие взгляды на сущность человеческого познания, он в определенной мере предопределил дальнейшее направление в исследовании интуиции. Как писал В. И. Ленин, "вся школа Фейербаха, Маркса и Энгельса шла от Канта влево, к полному отрицанию всякого идеализма и агностицизма"73. И хотя нередко исследователи проблемы интуиции придерживались идеалистического направления, но руководствовались они фейербаховским решением вопроса о взаимоотношении субъекта и объекта в процессе познания, направляя тем самым разработку проблемы в сторону материализма. Существенный вклад в этом плане в рассмотрение данной проблемы внесли представители русской философии.
Сложная, противоречивая обстановка, сложившаяся в России на рубеже XIX-XX вв., во многом обусловила столь автономное развитие русской философской мысли. Царское самодержавие, душившее всякого рода прогрессивное движение, отнюдь не способствовало распространению русского философского наследия. А между тем именно в истории русской философии под вынужденным подчас прикрытием идеализма и религии развивались лучшие материалистические тенденции в исследовании целого ряда философских проблем, к сожалению так я не получившие впоследствии своего развития. И нередко в развитии идей, имеющихся в трудах русских философов, приоритет отдавался Западу. Нечто подобное произошло и с проблемой интуиции. Свое синтетическое выражение концепция интуиции, распространенная среди философов России того времени, получила в трудах П. А. Флоренского.
П. А. Флоренский (1882-1943) – ученый энциклопедических интересов. Его основное философское произведение "Столп и утверждение истины", где под "Столпом истины" автор имеет в виду некую достоверность (certitudo). Истина, по мнению Флоренского, становится достоянием субъекта через "акт суждения" об объекте. Всякое суждение при этом дается "непосредственно" или "опосредствованно". "Суждение, данное непосредственно, есть самоочевидность интуиции (evidentia)"74. Далее такая "самоочевидность" может трактоваться трояко: "Она может быть самоочевидностью чувственного опыта и тогда критерий истины есть критерий эмпириков внешнего опыта (эмпириокритицистов и проч.): "достоверно все то, что может быть сведено к непосредственным восприятиям органов чувств; достоверно восприятие объекта" . Она может быть самоочевидностью интеллектуального опыта, и критерием истины в этом случае будет критерий эмпириков внутреннего опыта (трансценденталистов и пр.), а именно: "достоверно все то, что приводится к аксиоматическим положениям рассудка, достоверно самовосприятие субъекта ." И, наконец, самоочевидность интуиции может быть самоочевидностью интуиции мистической; получается критерий истины, как он разумеется большинством мистиков: "Достоверно все то, что остается, когда отвеяно все неприводимое к восприятию субъект-объекта, достоверно лишь восприятие субъект-объекта, в котором нет расщепления на субъект и объект"75.
Напомним, что Декарт считал гносеологическим признаком интуиции ясность и самоочевидность. Лейбниц, отводя интуиции важное место в своей философской системе, использовал ее именно для того, чтобы доказать, что для науки "было бы безумием ожидать логического доказательства по каждому вопросу и не действовать сообразно ясным и очевидным истинам, если они не удостоверяемы доказательствам"77. Но сам же Лейбниц вынужден был признать, что еще Эвклид считал необходимым для получения научной истины именно с помощью разума доказывать то, "что достаточно ясно на основании опыта и чувственных образов"78. Интуитивная ясность и очевидность впоследствии окажутся сложным препятствием на пути построения научного знания. Это неверное истолкование и применение интуиции привлечет внимание Б. Рассела. Ведь действительно порой "нисколько не является самоочевидным, что одно очевидное предположение вытекает из другого очевидного предположения", и именно потому, доказывая очевидное, наука открывает "действительно новые истины"79.
Обо всем этом, как известно, в философской литературе неоднократно упоминалось. Но вот совершенно без внимания был оставлен тот факт, что еще задолго до Рассела в русской философии80 отмечалось это важное для науки обстоятельство: "По странной иронии, – писал Флоренский, – именно тот критерий, который хочет опираться исключительно на свое фактическое господство надо всем, на право силы над каждою действительною интуицией, – он-то и нарушается фактически каждою действительною интуицией"81. Таким образом, взгляд на интуицию качественно изменяется: она не должна быть только самоочевидной данностью, она суть и нечто иное.
"Итак, если критерий самоочевидности недостаточен прежде всего теоретически, как останавливающий искание духа, то он негоден затем и практически, как не могущий осуществить своих притязаний и в им же обведенных границах. Непосредственная данность интуиции всех трех родов (объективной, субъективной и субъективно-объективной) не дает достоверности. Этим в корне осуждаются все догматические системы, не исключая кантовой, для которой чувственность и разум со всеми его функциями суть простые данности"82. По-видимому, полагает автор, существует два выхода из этой ситуации. Если все же попытаться отстаивать самоочевидность как критерий проявления интуиции, во-первых, можно "тупо упереться в очевидность интуиции, в конце концов сводящейся к данности известной организации разума, откуда и вытекает пресловутый спенсеровский критерий достоверности"83, во-вторых, можно "безнадежно устремиться в разумную дискурсию, являющуюся пустою возможностью спускаться ниже и ниже в глубину мотивации"84.
Конечно, Флоренский не прав, считая, что ни тот ни другой путь не принесет "удовлетворения" в поисках достоверного знания, не поможет увидеть "Столпа истины". Однако роль интуиции в этом процессе он видит, пожалуй, более верно, чем все его предшественники.
Абсолютная истина есть и выступает как "безусловная разумность": она, конечно, познаваема и существует как факт, причем именно факт ее существования, как считает Флоренский, и предопределяет существование "конечной интуиции". Истина подвергается абсолютному доказательству, поскольку имеет строение "конечной дискурсии", "Истина есть интуиция, Истина есть дискурсия, или проще: Истина есть интуиция, которая разумна, т.е. дискурсивна. Чтобы быть дискурсивного, интуиция должна быть интуицией не слепой, не тупоограниченной, а уходящею в беспредельность, не возможною только, а действительною, актуальною"85.
Разум человеческий антиномичен, по мнению Флоренского, в нем сосредоточены два противоборствующих начала: конечность (дискурсия) и бесконечность (интуиция). Для получения истины необходимо взаимодействие интуиции и дискурсии. Истина есть актуальная бесконечность, которая постигается "дискурсивной интуицией" или "интуитивной дискурсией". "Дискурсивная интуиция должна содержать в себе синтезированный бесконечный ряд своих обоснований, интуитивная же дискурсия должна синтезировать весь свой беспредельный ряд обоснований в конечность, в единство, в единицу. Дискурсивная интуиция есть интуиция дифференцированная до бесконечности; интуитивная же дискурсия есть дискурсия интегрированная до единства"86. Так впервые интуитивная самоочевидность и ясность была заменена взглядом на интуицию как познавательную функцию сознания, связанную с дискурсивным мышлением, которое в свою очередь рассматривалось как иная функция сознания. И в этом плане исследования Флоренского представляют определенный интерес и значимость. Правда, растворенные в обширном богословском трактате, каковым является "Столп и утверждение истины", эти взгляды не получили ни достаточной систематизации, ни обоснования, ни дальнейшего распространения. Однако сама постановка вопроса об интуиции как важнейшей функции сознания, связанной с дискурсией, представляется весьма плодотворной для дальнейшего материалистического решения проблемы. И то обстоятельство, что Флоренский был известным ученым – естествоиспытателем и математиком, во многом способствовало тому, что в своей концепции дискурсивной интуиции он вступает в непримиримое противоречие со своими фидеистическими взглядами.
Все рассматриваемые нами концепции интуиции, несмотря на специфический подход у отдельных философов, указывают на постановку проблемы интуиции как чисто гносеологической. Существенно отличается от них в этом плане подход к проблеме интуиции в неопозитивизме.
Неопозитивизм возник в связи с постановкой новой гносеологической проблемы естествознания – проблемы обоснования данных естественных наук. Претендуя на роль истинной философии, неопозитивизм отвергает интуицию, освобождая место логике, как единственно истинному языку науки. Очистив гносеологию от интуиции, неопозитивисты тем не менее не отказываются от нее совсем, выдвигая свое толкование интуитивного процесса как некоего психологического феномена, подвергая при этом критике все предшествующие концепции интуиции. Например, один из классических представителей современного неопозитивизма, Карнап, говорит: "Мой взгляд на этот предмет состоит в том, что нет такой вещи, как логический метод получения новых идей или логическое воспроизведение этого процесса. Мой взгляд может быть выражен словами, что всякое открытие содержит "иррациональный момент" или "творческую интуицию" в бергсоновском смысле"87. Кроме интуитивного восприятия.
Карнап отмечает существование еще "нерациональной интуиции", или "религиозного откровения". Карл Поппер считает, что проблема получения нового знания должна быть отнесена к проблемам психологическим, не имеющим никакого значения для логического анализа сформулированных кем-то готовых результатов88.
Таким образом, область теории познания значительно суживается рамками только логического познания. Чувственное познание, являющееся фактическим источником всякого знания, автоматически выводится за пределы области познания. Интуиция целиком передается в сферу психологии индивидуальной личности и объявляется вообще непостижимой для логико-философского анализа. Однако неопозитивисты все же признают, что все наше знание основано на опыте (под последним имеются в виду человеческие ощущения и переживания). И именно интуиция – этот психологический феномен, позволяет получать знания из нас самих, игнорируя существование объективного мира и его законов. Истинная философия, по "компетентному" мнению сторонников неопозитивизма, должна абсолютно отвергнуть интуицию как метод познания.
Проблема обоснования математики нашла свое отражение в концепции интуиционизма. Математика – особая сфера знания, и единственным средством ее обоснования и критерием истинности ее положений может быть только интуиция как непосредственная самоочевидная ясность, доступная человеку. Логика и философия оказываются непригодными.
Действительно, математическое знание обладает специфической особенностью, которая заключается в том, что математика оперирует объектами особой природы. Это объясняется внутренними потребностями развития математической науки, абстрактно-логическим характером ее понятий. Исключительная степень абстракции, отвлеченность математических понятий позволяют математически описывать самые разнообразные процессы в природе и обществе. При этом математика, быть может, как ни одна другая наука, придает особое значение строгости логического доказательства своих положений и выводов. В современной математической науке уровень абстракции значительно возрастает, понятия, из которых она строится, образуются не только посредством отвлечения от объектов материального мира, но и путем обобщения и дальнейшей идеализации ранее возникших понятий. Таким образом, основные понятия
|
