Анатолий Кузнецов
Бабий яр
---------------------------------------------------------------
журнал "Юность", 1966 г.
Журнальный вариант.
---------------------------------------------------------------
Бабий Яр. Роман-документ *
НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ
Все в этой книге -- правда.
Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям, все
в один голос утверждали, что я должен написать книгу. Да и сам
я чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что обязан
это сделать.
Дело в том, что сам я родился и вырос в Киеве, на
Куреневке, недалеко от большого оврага, название которого в
свое время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр.
Как и прочие куреневские места, Бабий Яр был, как это
говорится, местом моего детства, местом наших игр и т. п.
Потом сразу, в один день, он стал очень известен.
Два с лишним года он был запретной зоной, с проволокой под
высоким напряжением, с лагерем, и на щитах было написано, что
по всякому, кто приблизится, открывается огонь.
Однажды я даже побывал там, в конторе, но, правда, не в
самом Яре, иначе бы эту книжку не писал.
Мы только слышали пулеметные очереди через равные
промежутки: та-та-та, та-та... Я это слышал два года изо дня в
день, и это стоит в моих ушах сегодня.
В конце второго года оккупации над оврагом поднялся
тяжелый, жирный дым. Он шел оттуда недели три.
Когда немецкие войска были выбиты из Киева и все кончилось,
мы с другом, хоть и боялись мин, пошли посмотреть, что же там
осталось.
Это был огромный, можно даже сказать, величественный овраг
между тремя киевскими районами: Лукьяновкой, Куреневкой и
Сырцом. По его дну всегда протекал очень симпатичный ручей.
Склоны крутые, обрывистые, иногда просто отвесные. И в Бабьем
Яре часто бывали обвалы. Но в общем он выглядел довольно
обыкновенно; там есть еще соседний Репьяхов Яр, такой же, и
другие, их много там.
С одной стороны оврага на другую перебирался оборванный дед
с торбой, и по тому, как уверенно он шел, мы поняли, что он
ходит здесь уже не первый раз.
-- Дед! -- спросил я. -- Евреев тут стреляли или дальше?
Дед резко остановился, оглядел меня с ног до головы и
сказал:
-- А сколько тут русских положено, а украинцев, а всех
наций?
И ушел.
Мы знали этот ручей как свои пять пальцев, мы в детстве
запруживали его, устраивая "гатки", и купались.
В нем был хороший крупнозернистый песок, но сейчас он был
весь почему-то усыпан белыми камешками.
Я нагнулся и поднял один, чтобы рассмотреть, Это был
обгоревший кусочек кости величиной с ноготь, с одной стороны
белый, с другой -- черный. Ручей вымывал их откуда-то и нес.
Из этого мы заключили, что евреев, русских, украинцев и людей
других наций стреляли выше.
И так мы долго шли по этим косточкам, пока не пришли к
самому началу оврага, и ручей исчез, он вытекал многими
источниками из-под песчаных пластов, отсюда-то он и вымывал
кости.
Овраг здесь стал узким, разветвлялся на несколько голов, и
в одном месте песок стал серым. Вдруг мы поняли, что идем по
человеческому пеплу.
Рядом, тут, размытый дождями, обрушился слой песка, из-под
него выглядывал гранитный тесаный выступ -- и слой угля.
Толщина этого угольного пласта была примерно четверть метра.
На склоне паслись козы, в трое мальчишек-пастушков, лет по
восьми, усердно долбили молотками уголь и размельчали его на
гранитном выступе.
Мы подошли, Уголь был зернистый, бурого оттенка, так
примерно, как если бы паровозную золу смешать со столярным
клеем.
-- Что вы делаете? -- спросил я.
-- А вот! -- Один из них достал из кармана кусочки чего-то
блестящего и грязного и подбросил на ладони.
Это были полусплавившиеся золотые кольца и еще что-то.
Они добывали золото.
Мы походили вокруг, нашли много целых костей, свежий, еще
сырой череп и снова куски черной золы среди серых песков.
Я подобрал один кусок, килограмма два весом, унес с собой и
сохранил. Это зола от многих людей, в ней все перемешалось --
так сказать, интернациональная зола.
Уже тогда у меня была мысль, что надо бы об этом
рассказать, с самого начала, как это было на самом деле,
ничего не пропуская и ничего не вымышляя.
Вот это я делаю, потому что чувствую, обязан это сделать,
потому что, как говорено в "Тиле Уленшпигеле", пепел Клааса
стучит в мое сердце.
Таким образом, слово "документ", проставленное в
подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся
только подлинные факты и документы и что ни малейшего
литературного домысла, то есть того, как это "могло быть" или
"должно было быть", здесь нет.
* ПЕРВАЯ ЧАСТЬ *
НЕМЦЫ ПРИШЛИ
+----------------------------------------------------------+
| ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО |
| ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ |
| 21 СЕНТЯБРЯ 1941 ГОДА |
| В течение 21 сентября наши войска вели бои с|
|противником на всем фронте. После многодневных,|
|ожесточенных боев наши войска оставили Киев. |
+----------------------------------------------------------+
Я увидел, как наши уходят, и понял, что это конец.
Красноармейцы -- в своей защитной, выгоревшей форме, одни со
скатками, иные без -- редко побежали через дворы, по огородам,
перепрыгивали заборы.
Стало очень тихо. Много дней шли бои, гремела канонада,
выли сирены, бомбежки были одна за другой, по ночам весь
горизонт освещался зарницами и заревами, мы спали на узлах в
окопе, земля тряслась и сыпалась нам на головы.
И вот стало тихо -- та тишина, которая кажется страшнее
всякой стрельбы. И уже было неизвестно, где мы: по эту сторону
фронта, уже по ту или посредине.
С железнодорожной насыпи четко и близко чecaнул пулемет. Со
старого вяза над окопом посыпались мелкие веточки и листья. Я
грохнул люком и обрушился в яму, где дед зашипел на меня и дал
по уху.
Наш окоп, вырытый на огороде, был типовой щелью тех времен:
в форме буквы "Т", два метра глубиной, сантиметров семьдесят
шириной; такими щелями были изрыты все дворы, скверы, улицы,
радио призывало их рыть и рассказывало, как.
Но мы с дедом работали несколько дней и улучшили схему.
Земляные стены мы обшили досками, пол выложили кусками
кирпича, а сверху сделали покрытие. У нас, конечно, не было
бревен, чтоб сделать три наката, но мы. намостили поверх окопа
полутораметровые дровяные плашки и вообще навалили сверху все
дрова, какие только нашлись в сарае.
Дед рассуждал так: если на окоп упадет бомба, она, значит,
шарахнет в эти Дрова, поленья разлетятся, как бильярдные шары,
а нас взрыв не достанет: куда ему, подлому, разрушить
поленницу!
Для прочности мы набросали на дрова земли, для маскировки
обложили дерном, так что получился довольно внушительный и
ярко приметный холм, под которым, если закрыть входной люк,
было тихо и темно, как в могиле.
Наше большое счастье, что поблизости ничего не взорвалось и
даже не попал приличный осколок; случись это, все дрова
исправно рухнули бы нам на головы... Тогда мы этого не знали,
гордились делом рук своих и были уверены, что сидим а
великолепной безопасности.
Первое время, пока у нас не было еще такого хорошего
бомбоубежища, мы с дедом и бабкой прятались от бомб под
кроватью.
Кровать была старинная, добротная, со спинками из листового
железа, на которых были нарисованы масляными красками картины:
мельницы, озера с лебедями. Мы думали так: если бомба упадет,
она пробьет потолок, подпрыгнет на пружинном матраце с
периной, разорвется, а перина да еще два ватных одеяла
осколков, естественно, не пропустят.
Чтобы не лежать на голом полу, бабка постелила и под
кроватью одеяло, положила подушки, так что вышло очень уютно.
И когда начиналась стрельба и стекла зудели от воя
бомбардировщиков, дед кидался под кровать первым и прижимался
к стенке. За ним вкатывался кубарем я и ложился посредине. А
бабка, вечно замешкавшись у печи, прихватывала кота Тита,
ложилась с краю, закрывая всех нас собой, и так мы спасались.
Дед шептал молитвы и ругался в мой адрес:
-- От гомон, чего ты крутишься, будто червяк в тебе сидит?
Закончив строительство нашего мощного "окопа", мы стали
бегать в него в той же последовательности, только бабка всегда
бежала с подушками и одеялом (она их в "окопе" не оставляла,
чтобы не сырели). Кот Тит привык к войне, при первых же
выстрелах, задрав хвост, огромными прыжками несся прямо к люку
в "окоп" и с мукой в глазах мяукал, чтобы его спустили, потому
что по отвесной лестнице мог только вылезать, а спускаться не
научился.
До сих пор не знаю, что это за слово -- гомон. Дед умер, я
забыл у него спросить. А червяк любознательности мучил меня
всегда. Я высовывался, чтобы посчитать самолеты и увидеть на
них жуткие кресты, пытался разглядеть, как рвутся бомбы. Но
вот, когда побежали красноармейцы и стало ясно, что это конец,
я бы не очень хотел видеть это, и мне стало по-настоящему
страшно.
В "окопе" горела керосиновая лампа, пахло чадом. Мать (до
этого она днями и ночами дежурила в своей школе) сидела на
табуретке с ужасом в глазах. Дед ел, он всегда у нас ел, когда
волновался, его седая борода на два клинышка резко двигалась,
потому что из-за вставных челюстей он не жевал, а "жамкал",
как говорила бабка, и крошки сыпались ему на бороду. Бабка
едва слышно молилась, редко крестясь перед иконой божьей
матери, которую принесла сюда; я сам забивал гвоздь, чтобы
повесить; эта икона мне нравилась, из всех бабкиных икон она
была у меня самая любимая.
А в стенах за досками тихо шуршало, возилось: там жили
своей личной жизнью, безразличной к войне, деятельные муравьи,
жуки и черви. Земля наконец перестала вздрагивать и сыпаться с
потолка. И в этой жуткой тишине казалось, что сейчас
произойдет что-то ужаснейшее, какой-то немыслимый взрыв.
Я сидел, едва дыша, ожидая этого взрыва...
Вдруг раздался топот, люк поднялся, и соседка Елена
Павловна, возбужденная, на себя не похожая, закричала:
-- Что вы сидите? Немцы пришли!
Мне было двенадцать лет. Многое для меня в жизни
происходило впервые. Немцы приходили тоже впервые. Я прежде
всех вылетел из "окопа", зажмурился от яркого света и отметил,
что мир стал какой-то иной, хотя как будто все оставалось
по-прежнему.
Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила:
-- ...молоденький, такой молоденький стоит!.. Мои же окна
на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, стоит!..
Я немедленно рванул через двор, взлетел на забор.
У сквера на нашей Петропавловской площади стояла низенькая,
хищная, длинноносая пушка на толстых надутых шинах. Возле нее
-- действительно очень молоденький, белокурый, розовощекий
немецкий солдатик в необычно чистой и ладно сидящей на нем
серо-зеленой форме. Он держал винтовку на весу, заметил, что я
смотрю на него, и загордился. Очень мило загордился так,
зафасонил.
Был у меня друг жизни, старше меня года на три, Болик
Каминский, я еще о нем расскажу. Его эвакуировали с училищем
ФЗО. Так вот этот парнишка был очень похож на Болика.
Понимаете, я ожидал всего: что фашисты -- страшные гиганты,
что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых
касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный,
прозаический, совсем как наш Болик.
Зафасонил, ага, я б тоже зафасонил, имей эту пушку.
В этот момент раздался тот самый невероятный взрыв,
которого я так ждал. Я задохнулся, ударился подбородком о
забор, чуть не слетел. А солдатик позорно присел и съежился,
перепуганно прижавшись к пушке.
Но он тотчас опомнился, встал и принялся смотреть куда-то
поверх моей головы. Я обернулся и увидел, как вдали, в синем
небе, за вершинами деревьев, опадают, крутясь и планируя,
обломки досок.
-- Подорвали-таки мост! Э!.. -- сказал дед, подходя к
забору и высовывая нос, чтобы тоже поглядеть на первого немца.
-- Фью-фью-фью, от это да-а! Ну, куда ж с ними воевать: это же
армия. Ты посмотри только, как он одет!
Солдат был действительно одет отлично. На карикатурах и в
фильмах они выглядели оборванными бродягами и бандитами. В
жизни оказалось несколько иначе.
Вздымая пыль, подлетела угловатая, квадратная и хищная
машина, лихо развернулась (мы с дедом жадно смотрели), и такие
же ловкие, как фокусники, солдаты прицепили пушку в один миг,
повскакали на подножки и, вися по обеим сторонам машины, лихо
умчались в сторону Подола.
-- Да-а... -- сказал потрясенный дед. -- Кончилась
Советская власть... Ступай помогай носить вещи в хату: в яме
все отсырело.
Не очень охотно я поплелся к "окопу". Там мама подавала из
темной дыры узлы, чемоданы, табуретки, бабка принимала и
складывала в кучу, а я стал носить.
Столько раз за последнее время мы это дело повторяли: в
"окоп", из "окопа", вниз, вверх, хоть бы было что порядочное
прятать, а то ж одни шмотки, какой-то кожух еще царских
времен, в заплатах, молью объеденный, подушки... В общем,
занятие не для мужчины,
Из-за забора высунулась голова второго моего друга жизни --
Шурки Мацы. Делая огромные глаза, он закричал:
-- По трамвайной линии немцы идут! Пошли!
И меня как ветром сдуло. Бабка только сказала: "А..."
Вся улица Фрунзе (старики называли ее Кирилловской) была,
сколько видно в оба конца, забита машинами и повозками. Машины
были угловатые, со всякими выступами, решетками, скобами.
У каждой машины есть лицо, она смотрит на мир своими фарами
безразлично, или сердито, или жалобно, или удивленно. Так вот
эти, как и первая, что увезла пушку, смотрели хищно. Сроду я
не видел таких машин, и мне казалось, что они очень мощные,
они заполнили улицу ревом и дымом.
Кузова некоторых грузовиков представляли собой целые
маленькие домики, с койками, привинченными столами. Солдаты
выглядывали из машин, прогуливались по улице, серо-зеленые,
выбритые, очень свежие и очень веселые. Смеялись по любому
поводу, что-то шутливо кричали первым вылезающим на улицу
жителям. Между фурами со снарядами и мешками лихо юлили
мотоциклисты в касках, с укрепленными на рулях пулеметами.
Доселе нами невиданные, огромнейшие, огненно-рыжие
кони-тяжеловозы с гривами соломенного цвета, медлительно и
важно ступая мохнатыми ногами, запряженные шестерками, тянули
орудия, будто играючи. Наши малорослые русские лошаденки, на
которых отступала Красная Армия, показались бы жеребятами
рядом с этими гигантами.
В ослепительных белых и черных лимузинах ехали, весело
разговаривая, офицеры в высоких картузах с серебром. У нас с
Шуркой разбежались глаза и захватило дыхание. Мы отважились
перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся людьми...
А у немцев, почти у всех, были книжечки-разговорники, они
листали их и кричали девушкам на тротуаре:
-- Панэнка, дэвушка! Болшовик конэц! Украйна!
-- Украина, -- поправили девушки.
-- Йа, йа! У-край-ина! Ходит гулят шпацирен, битте!
От Бондарского переулка образовалось какое-то движение,
видно было, как торжественно плывут головы и вышла процессия
каких-то допотопных стариков и старух. Передний старик, с
полотенцем через плечо, нес на подносе круглый хлеб с солонкой
на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкалась.
Старики опоздали и растерялись: кому вручать? Передний
двинулся к ближайшей белой машине, откуда, улыбаясь, смотрели
офицеры, и с поклоном подал поднос. Мы с Шуркой потеряли друг
друга. Я изо всех сил пытался протиснуться. Там что-то
говорили, грохнул смех, задние спрашивали: "Что он сказал? Что
он сказал?" -- но колонна двинулась дальше, я только увидел,
как в проезжающем автомобиле офицер передавал хлеб с
полотенцем на заднее сиденье.
Вокруг стали говорить, что где-то тут немцы кричали:
"Масло, булки!" -- и сбросили прямо на трамвайную линию ящик с
маслом и корзины с булками -- бери, мол, кто хочет. Я
заметался, пытаясь понять, где это, и побежал к мосту над
Вышгородской улицей.
У моста масла и булок не оказалось, но был пожар. Угловой
кирпичный дом горел спокойно и лениво, подожженный влетевшим в
окно снарядом. Забор уже свалили прямо на росшие у дома цветы,
по ним топтались. Две женщины и девочка лопатами копали тут же
землю и кидали на огонь, потому что воды не было. Из толпы
зевак вышел мужчина, взял палку и стал бить стекла в окне.
Немец спрыгнул с машины, достал фотоаппарат, прицеливался,
приседал и выгибался, снимая пожар крупным и общим планом.
Мужчина полез в окно и стал подавать женщинам и девочке
стулья, ящики с бельем из шкафа, вышвыривать пальто и платья,
и все его хвалили. Я тоже подумал: какой молодец!
Войска продолжали валить тучей из-под моста. Ярко светило
солнце, не было никакой пальбы -- только рев моторов, грохот
колес, голоса, смех. После долгого сидения в яме я совсем
одурел от всего этого; пошатываясь побрел домой отчитываться.
А у нас во дворе стоял серо-зеленый солдат с ружьем через
плечо и с веревкой в руках -- простецкий такой, с белесыми
ресницами и красным лбом, равнодушно поглядывал по сторонам, а
дед, жестикулируя, приглашал его в сарай:
-- Здесь ниц, ниц, ниц, а там, может быть, ист! Надо
посмотреть, битте.
Солдат неохотно поплелся в сарайчик.
-- Они пленных ищут, -- сказала мне бабка с крыльца.
В сарае был люк в погребок. Солдат стал показывать руками.
-- Шпицки, шпицки!
Дали ему спички. Он зажег и осторожно заглянул в дыру.
-- Партизан! -- громко и иронически сказала бабка.
Солдат отпрыгнул, как ужаленный, вертя головой и глядя на
всех нас.
-- Я смеюсь, -- сказала бабка. -- Иди, иди, не бойся. Нет
партизан.
Но солдат что-то недовольно сказал, в погреб лезть не
захотел, а строго показал деду на красный домовый флаг,
который дед по праздникам вывешивал на воротах.
-- Это.
-- Да, да, -- засуетился дед, взял флаг и оторвал от
древка. -- Марфа, скорей кинь в печку!
Пришел другой солдат, тоже с веревкой, возбужденно кликнул
первого, и они побежали. Бабка поманила меня в сени.
-- На, полезь на чердак, засунь там, в газету заверни.
Я понял. Полез на чердак, пробрался по-пластунски в дальний
угол, затискал сверток под балку, а когда, наевшись паутины,
спустился, бабка стояла в воротах с Еленой Павловной и звала:
-- Старый! Иди быстро, партизана ведут!
Наш краснолобый солдат вел по улице здоровенного грязного
кабана, захлестнув его веревкой поперек туловища, другой
подгонял хворостинкой, и вокруг шли еще другие солдаты кучкой,
довольно гоготали.
Делая большие глаза и ахая, Елена Павловна рассказывала,
что солдаты совсем не пленных ищут, а грабят: и у Каминских
взяли кабана и кожухи га щат, а у нее заглядывали в шкаф, под
кровать, сняли наволочки и зачем-то полотенце с гвоздика.
Сосед не хотел отдать кабана, так они оставили расписку,
сказали: "Официр, официр, плати!" Нам, выходит, повезло, что
ничего не взяли, может, оттого, что дед немецкие слова
говорил, они постеснялись.
Дед озадаченно посмотрел вслед мужественной вооруженной
процессии с кабаном.
-- А ну, -- строго сказал он, -- давайте носить вещи
обратно в яму. Трясця его матери, я и забыл, это же их право
победителя: три дня грабить все, что хотят!
ГРАБИТЬ НУЖНО УМЕТЬ...
Сосед отправился с распиской в школу, где уже расположился,
похоже, штаб. Я немедленно увязался за ним, думая: вот ему
дадут немецкие деньги, а я попрошу их посмотреть.
У ворот я остался. Он там, во дворе, объяснялся, вошел в
дверь. Потом я увидел, как он с грохотом вылетел из нее,
нелепо взмахивая руками, солдаты закричали, защелкали
затворами, я испугался, что сейчас будут стрелять, и драпанул
за угол.
Через площадь все шли войска, но реже. А от базара бежали
какие-то подозрительного вида люди с набитыми мешками. Поняв,
что меня там явно не хватает, я тоже кинулся к базару.
Разбита была витрина хозяйственного магазина. Оттуда тащили
банки с краской, связки лопат и замков. Я вбежал, заработал
локтями, протискиваясь к прилавку, но видел только ноги,
топчущие рассыпанный мел и замазку. Заметил, что люди повалили
в подсобку, полез, получил в дверях по голове, по зубам. Я
разбежался и вклинился между двумя мужиками, меня сдавили так,
что захрустели ребра, но прямо передо мной наконец был
разломанный ящик.
В нем, переложенные соломой, лежали новенькие керосиновые
лампы, но без стекол. Я дотянулся, отталкивая чужие руки,
схватил одну, другую -- и ламп уже не стало.
Я выбежал и чуть не заревел: разбили "Галантерею", а ведь
она была еще целой, когда я сюда шел.
Тут я, извиваясь, пробился туда и схватил с полки коробку.
Ее у меня потянули, но я уцепился, как кот за мясо, у меня
вытряхали душу, коробка треснула, из нее посыпались пуговицы
для пальто. Я насыпал их в карманы...
Заметил, что под ногами катаются одежные щетки, стал их
ловить, выудил штук пять, но выронил одну лампу, которую тут
же схватили...
Измолоченный, покачиваясь, я вышел наружу, увидел, как из
продовольственного волокут мешки с солью, но пока добежал, там
остались лишь бумага да пустые ящики. Я готов был зарыдать, я
сроду не был жадным, был у бабушки таким воспитанным,
вежливеньким внучком, и вдруг этот грабеж захватил меня, как
горячая лавина, у меня горло сдавило от жадности и азарта. Я
все пропустил, опоздал на какую-то малость!.. Собрал с горя по
прилавкам гири от весов и понес все добро домой.
Из окон, из ворот выглядывали люди. Сосед Павел Сочава на
всю улицу иронически сказал:
-- А вот и Толя награбил! Иди, иди, скажи своей матери,
чтобы она тебя выпорола.
Меня словно окатили холодной водой. Я так гордо нес свою
лампу и щетки, а тут поскорее юркнул во двор, выгрузил в сенях
добычу... Мама ахнула:
-- Это что еще такое?!
Бабка посмотрела качнула головой.
-- Что у нас, лампы нет, сынок?
Но дед похвалил:
-- Пусть, пусть. Молодец! Хозяин будешь. Ах, я прозевал,
ах, прозевал! Шатковский вон полгастронома вынес. Какой был
случай! А тут только нас грабят.
Оказывается, пока я был на базаре, пришли шесть солдат,
потребовали: "Яйка, млеко!" -- полезли всюду, как у себя дома,
забрали картошку, капусту, помидоры... Ну, черт, гляди, что на
свете делается: одни там грабят, другие, значит, тут. Дела!
Меня все еще трясло от возбуждения, я побежал звать Шурку
Мацу, мы вдвоем понеслись опять на базар. Он был уже пуст. Как
мы ни шарили, -- ничего, как метлой подметено, магазины только
усыпаны бумагой, соломой и стеклом.
Мы вышли на улицу и смотрели, как в город все вступают и
вступают войска.
Шли тягачи, вездеходы, ехали колонны солдат на велосипедах
и обозы на простых телегах. Те, что вошли и разместились,
носили узлы с барахлом, перекинутые через плечо шубы.
Поднялся ветер, гонял солому и бумаги, нес дым от машин,
немецкие солдаты все шли, или тучей, и не было им конца, и все
исправно, как саранча, принимались что-нибудь тащить.
Спокойный такой, вроде нормальный, прозаический грабеж... Это
была пятница, 19 сентября 1941 года.
+-----------------------------------------------------------+
| КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК |
| ГЛАВНАЯ КВАРТИРА ФЮРЕРА |
| 20 сентября|
| Верховное командование немецких вооруженных сил|
|сообщает: |
| Наряду с операциями по окружению советских армий на|
|востоке было начато наступление на столицу Украины -- Киев.|
|После отважного прорыва сильных укреплений на западном|
|берегу Днепра наши войска вошли в город. Над цитаделью|
|Киева с сегодняшнего утра развевается немецкое военное|
|знамя. |
| Наступательные операции на восток от Днепра неудержимо|
|идут вперед. В боях за укрепления Ленинграда имеем крупные|
|успехи... |
+-----------------------------------------------------------+
(Фашистская газета "Украинское слово", 21 сентября 1941 г.)
ИТАК, МЫ В ЭТОЙ "НОВОЙ ЖИЗНИ"
Газета "Украинское слово" к моменту взятия фашистами Киева
вышла пятнадцатым номером, печатаясь сперва в Житомире. Ее
оккупанты не то продавали, не то просто раздавали на улицах.
Дед ее добыл, с торжеством принес и жадно накинулся читать. Но
так как в чтении мелкого шрифта, да еще на дрянной, словно
оберточной бумаге, он не был силен, он перепоручил это дело
мне, сам же слушал, философски осмысляя.
Привожу заголовки из этой газеты:
"КИЕВ В РУКАХ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК".
"ПОЛТАВА ЗАНЯТА".
"ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
"ЗАНЯТИЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ТЕРРИТОРИЙ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ".
"100 000 КГР. БОМБ СБРОШЕНО НА ПОРТ ОДЕССЫ".
"ГИГАНТСКИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК В БОЯХ НА ПЛАЦДАРМЕ
НИЖНЕГО ТЕЧЕНИЯ ДНЕПРА".
"БОРЬБА УКРАИНСКОГО НАРОДА".
"ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕРКВИ НА ХОЛМЩИНЕ".
"РОСТ ИСКУССТВА В ЖИТОМИРЕ".
"КИЕВУ", стихотворение Якова Нагорного.
...Здесь я должен сделать весьма традиционное отступление и
хотя бы самым беглым образом рассказать о персонажах нашей
семьи, кто мы были, какие и почему. Сам я очень не люблю
читать а книгах подобные отступления, могу пропускать их, и,
если вам мое отступление покажется неинтересным, вы тоже смело
пропускайте его, потому что главное -- не а нем. Я же все-таки
должен отдать дань традиции, потому что иначе некоторые
ситуации и речи могут показаться непонятными и вызывать
недоумение.
Семерик Федор Власович, мой дед, Советскую власть, прямо
скажу, не любил. Нет, он отнюдь не был фашистом или
монархистом, националистом или троцкистом, красным или белым,
он а этом вообще ни черта не смыслил. По происхождению он был
крестьянин-бедняк, по социальному положению -- рабочий с
большим стажем, а по сути своей -- маленький, напуганный,
жадный обыватель мира сего.
Он родился в 1870 году -- в одном году с Лениным, но на
этом общее между великим человеком и моим дедом кончалось.
Великий человек умер, и бабка говорила, когда они с дедом
ругались:
-- Хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь.
Дед вырос в селе Шендеровка, Каневского уезда, в отчаянной
селянской семье с одиннадцатью детьми, жившей в каком-то
полуразрушенном курене. Юность он провел в батраках у немецких
колонистов на Херсонщине, навсегда оставив семью. Отслужив в
солдатах, пошел на заработки в Киев, слонялся в поисках
работы, был дворником у генерала, женился на прачке, пошел на
трамвай кондуктором и возмечтал о своем домике и достатке:
чтоб можно было досыта наесться и не думать о завтрашнем дне и
даже о послезавтрашнем дне, -- вот был предел его мечтаний.
Он голодал, холодал, копил, угробил бабкину молодость, но
купил наконец кусочек болота на Куреневке, осушил его,
выстроил хату -- и тут грянула революция.
Особых изменений она ему не принесла, не дала ничего
съедобного, зато отняла мечту разбогатеть.
Много лет дед работал слесарем-канализатором на четвертой
обувной фабрике и все годы не переставал критиковать "власть
этих босяков" и "нет, не хозяев",
На деда никакого впечатления не производили
коллективизация, индустриализация, завоевание полюса там или
неба -- ведь их на стол не поставишь и с кашей не съешь. Зато
когда он завел корову, ее трудно было кормить. Очереди за
комбикормом были, как туча. Рядом за насыпью огромный луг, а
пасти нельзя. Как уж он только не изворачивался, кому только
не совал, чтобы достать сена! Рыскал с мешком и серпом по
Бабьему и Репьяхову ярам. Сам не пил молока -- посылал бабку
на базар продавать. В общем, он был великий комбинатор, И
завистлив был невероятно, завидовал половине Куреневки,
особенно тем, у кого были хорошие огороды и кто таскал
корзинами на базар редиску да помидоры. Куреневка испокон
веков занималась этим, а также поросятами и коровами, глухая
ко всяким наукам, искусствам или политике, вернее, требуя в
политике одного: чтобы разрешали продавать редиску.
Но деду не дотянуться было до подлинных куреневских
"куркулей": огород его можно было измерить ладонями, то, что
вокруг хаты и сарайчика. За нашим забором были грядки
коллективного огородного хозяйства. Однажды ночью дед выкопал
новые ямки и перенес забор на полметра, украв у огородников
метров пять квадратных земли, и они не заметили! Дед целую
неделю был в отличном настроении и торжествовал, строя планы,
как через несколько лет он снова подвинет забор на полметра.
Вообще он был страшно вздорный, тайком обрывал соседские
груши, свешивавшиеся через забор на "его землю", убивал палкой
соседских кур, если они забредали к нам, и потому он
перессорился со всей улицей. Когда он, брызжа слюной, ругался,
слышно было до самого базара: "У-ту-ту-ту!" -- и его прозвали
"Семерик-тру-ту-ту".
Водки дед не пил от скупости, не курил, в кино не ходил, на
трамвае старался проехать зайцем, штаны и пиджаки донашивал до
того, что они сопревали и расползались на нем. Если по улице
ехал воз с сеном и терял клок, дед первым оказывался на
мостовой, старательно сгребал палочкой клок и с торжеством нес
домой.
Корова не оправдывала себя, пришлось продать. Дед на пробу
завел уток, мы с ним ходили на пруд, бултыхались там с драной
корзиной, собирая "ряску", чтоб их кормить, да на "ряске" утки
выросли костлявые, мослатые. Дед переключился на кур: те, мол,
ходят, гребутся и сами добывают себе пропитание. Куры с голоду
щипали рассаду на грядке, а нестись не хотели. Заводил
поросят, чтобы не пропадали объедки и помои. Поросята у деда
росли длинноногие, мускулистые, поджарые, как гончие псы, и
как раз перед приходом немцев оба поросенка заболели чумкой и
сдохли. Пришлось закопать. Ужасно энергичным был дед, воевал и
толкся целый день с рассвета до темна, но разбогатеть не мог,
И он обвинил во всем власть.
Когда приходил гость, у деда была одна тема для разговора,
как в старину было хорошо, как люди богатели и как
большевики-босяки все погубили. Но когда в 1937 году его
дружка, старика Жука, арестовали ночью за рассказанный в
очереди глупый анекдот, дед страшно испугался, и у него
осталось только полтемы, то есть как в старину было хорошо.
Он почему-то не вспоминал курень своего отца, арендовавшего
клок чужой земли, но вспоминал, как славно жил генерал, какие
были при царе цены: как булка стоила пять копеек, а селедка --
две копейки. Про свою же ненависть к большевикам он теперь
рассказывал только богу: знал, что тот не продаст.
И вот вскоре после начала войны на нашу крышу упала
немецкая листовка и с утренней росой прилипла там у трубы. Дед
увидел, приставил лестницу и поспал меня достать. С трудом я
снял раскисший листок, и мы стали читать.
В листовке писалось, что Германия призвана уничтожить
большевиков и устанавливает новый, справедливый порядок, когда
"каждый, кто честно трудится, получает по заслугам". Что жизнь
на освобожденной земле прекрасна: масло стоит десять копеек
фунт, хлеб -- семь копеек, селедка -- три.
У деда полезли глаза на лоб. Это было послание лично ему.
Он выучил листовку наизусть, только после этого порвал. Ему
шел семьдесят второй год, и вот его мечта возвращалась.
Долгорукова Марфа Ефимовна, моя бабушка, родилась и выросла
в селе Деремеэна, Обуховского уезда, в проклятущей халупе,
где, как и в дедовой семье, некуда было плюнуть из-за детей.
Их там было так много, в Деремезне, и в Перегоновке, и в Киеве
"по наймах", что я так никогда и не разобрался, сколько их,
кто кем мне приходится: Гапка и Конон, Ганна и Нина, Фома и
юродивая Катька... Они иногда приезжали, бабка их кормила,
дарила кому старую юбку, кому стоптанные калоши.
Двенадцати лет бабка пошла в люди, была прислугой, нянчила
детей, потом стала прачкой. Как я ни спрашивал, она никогда не
хотела вспоминать ни молодость свою, ни любовь, может, потому,
что вспоминалась одна муть.
Она была совершенно неграмотна. Не знала даже цифр.
Бумажные деньги она различала по рисунку и цвету, монеты -- по
величине.
Поскольку мать моя, учительница, работала в школе по две
смены да еще оставалась после уроков, я полностью вырос при
бабке. Она меня будила, умывала, кормила, лупила, забавляла
"казочками", и все она топала, варила, мешала, толкла, делала
пойло поросенку, гоняла кота, гнулась на грядках, колола
дрова, и у нее постоянно болела поясница. Она была мягкая,
рыхлая, с грубым деревенским лицом, всегда в сером платке или
косынке в горошек.
Как и деда, ее не восхищали ни самолеты, ни дирижабли,
которые тогда летали, наоборот, они ее пугали. Укладывая меня
на печи спать, она рассказывала:
-- Так, когда я маленькой была, забьемся мы на печку, один
к одному лепимся, голенькие, босенькие, голоднючие, как черва,
а бабуся наша покойная пугает: вы сидите тихо, еще хорошо, а
придет время, страшное время, когда всю землю опутают
проволоками и по земле пойдет враг, а в небе будут летать
железные птицы и клювами своими железными будут клевать людей,
и то уже будет перед концом света... А мы стучим зубенятами от
страха и молимся: не приведи, господи, дожить до того... Не
внял господь, дожили мы, все так вышло, как предсказывала
бабуся: и проволоки, и птицы железные, и скоро, видно, конец
света...
Вероятно, в ожидании его бабка совершенно не заботилась о
"добре", а очень много раздавала ради спасения души. Может, мы
и жили бы лучше, но бабка могла сама не съесть, а другому
отдать. Несла она копеечки на церковь, нищим, то вдруг
готовила какие-то передачи в больницы, знакомым, соседям,
родне. Дед выходил из себя, вопил: "Злыдни! Кого ты кормишь,
мы сами голодные!" Но бабка только рукой махала. Пряталась от
него, и "злыдни" прятались, когда дед с работы являлся. Чтобы
не впадать в грех и не ругаться, бабка становилась на колени и
молилась.
У нее было много икон, целый иконостас в углу с таинственно
теплящейся лампадкой, пучками трав, двумя деревянными
крестиками -- для деда и для нее, чтобы вставить в руки в
гробу, -- и книжечками- "грамотками", куда я под ее диктовку
приписывал многочисленные имена родственников "во здравие" и
"за упокой".
Отец мой был коммунист, мама -- учительница, и поэтому,
когда я родился, о крещении не могло быть и речи. Однажды,
когда родители пошли на службу, бабка замотала меня в платок,
отнесла в церковь Петра и Павла, и там меня бултыхнули в
купель. Бабка не могла допустить, чтобы я остался без рая
после смерти. Тайну эту она открыла, лишь когда мне минуло
десять лет, и вспоминала, что я сильно кричал и вцепился попу
в бороду. Утешаюсь тем, что я хотя бы посильно протестовал.
Под руководством бабки я лет до шести рос темным,
подавленным религией человеком. Бабка ставила меня перед
иконами, брала мою руку своей коричневой, изъеденной морщинами
рукой, учила креститься и произносить магические слова,
которых, как это я после увидел, и сама не понимала. Вот как
это у нее звучало и как я выучил на всю жизнь:
-- Оченаш жои си на небеси. Да светиться имя твое, да
прииде царство твое. Я -- ко на неби, та -- ко на земли. Хлеб
наш насушный даж нам несь. Да не прости нам долги наши, да не
избави нас от лукавого...
Бабке даже в голову не приходило, что таинственное слово
"Оченаш" значит "отче наш", для нее это было просто название
молитвы. Я же думал, что "Оченашем" зовут бога, что это имя
должно светиться в темноте, что бабка просит сухарей --
"насушного хлеба", и автоматически повторял за ней все это "не
прости нам" и "не избави от лукавого"...
Но вот мама, которой я очень верил, сказала мне как-то:
-- Бога нет. Летчики летают в небе и никакого бога не
видели.
Это меня потрясло. Я немедленно сообщил бабке этот
убийственный довод. Она огорчилась и возразила, что таким
безбожникам, как летчики, бога видеть не дано. Я размышляя и
пришел к заключению, что бог бы поступил разумнее, если бы
показался хотя бы Чкалову или Байдукову, они бы спустились и
всем рассказали, что бог есть. Если бы он был, так зачем
вообще он бы прятался и разрешал летать неугодным безбожникам,
какой же он всемогущий?
У нас с бабкой начались богословские споры, они ни к чему
не привели, она осталась при своем мнении, я при своем -- и
молиться перестал.
Спрашивал деда, но он в божественных вопросах занимал
осторожную позицию. Он вспоминал, что когда в 1890 году он
батрачил и его должны были взять в солдаты, он очень молился,
чтобы не взяли, в церкви все иконы перецеловал, а его все
равно взяли. Довод с летчиками он признавал убедительным, но,
когда запутывался в долгах или хотел достать в очереди
комбикорм, он подолгу стоял на коленях, бил поклоны, подметал
бородой пол и канючил, клянчил у бога удачу.
В противоположность деду у бабки не было ни одного врага, а
по всей улице были только друзья. К ней бежали с бедой, с
нуждой, она всем помогала, одалживала, улаживала семейные
конфликты, принимала на время детей -- "присмотреть", давала
траву от желудка и выгоняла глистов.
Кузнецова Мария Федоровна, моя мать, была единственной
дочкой у деда и бабки, и вот ей-то революция дала много. Быть
бы ей тоже прислугой или прачкой, да открылись курсы, она
пошла учиться, стала учительницей первых -- четвертых классов
и преподавала с 1923 года.
Была она очень красивой, начитанной, способной, пела и
играла в самодеятельности Народного дома, и вот стал дед
замечать, что к нему придирается милиция. Участковый
милиционер Вася Кузнецов все ходит да ходит, то, мол, улица не
подметена, то домовый номер надо сменить. Вскоре Василия
избрали членом Киевского горсовета, и дед решил, что такой
зять ему вполне подходит: они, горсоветчики, для себя все
достанут!
Как же он ошибся! Это была одна из крупнейших ошибок деда в
жизни. Он потом до самой смерти не мог простить зятю того, что
он ничего в дом не нес, и даже когда дед ходил в милицию с
подворной книгой, ему приходилось сидеть в очереди на прием к
своему зятю, как и всем прочим. Василий Кузнецов был
большевиком.
Он был настоящий русак, курский, в 1917 году стоял у
станка, когда подошел дружок: "Васька, пишемся в Красную
гвардию?" "Пишемся!" -- сказал Василий и пошел. Он громил
буржуев, вступил в партию в 1918 году, партизанил на Украине,
брал с Фрунзе Каховку, в качестве командира пулеметчиков брал
Перекоп и сбрасывал Врангеля в Черное море. Он казался мне
необыкновенным человеком, он очень здорово пел красивым
баритоном, хохотал, но почему-то никогда ничего всерьез не
рассказывал.
-- Ну, как же вы там в Крыму босяковали? -- спрашивал дед.
-- А что? -- смеялся отец. -- В Крыму хорошо, вина много.
Пришли -- все заводы открыты, мы к чанам, гляжу один уже
плавает по уши, как есть -- с пулеметными лентами и в сапогах.
Тут я с братвой поспорил на маузер, что выпью четверть
портвейна.
-- Три литра? -- ахал дед.
-- И выпил.
-- Ну вот, ну что от них ждать? -- плевался дед. -- Ты
лучше скажи, что тебе твоя гвардия дала, голодранцу?
-- А меня представили к ордену Красного Знамени, --
хвастался отец. -- А мы в то время гор-ря-чие были,
непримиримые. Это были самые первые ордена, только ввели,
Фрунзе наградили и еще кое-кого. Мы шумим: при царе были
ордена, а теперь опять эти висюльки? Мы не за висюльки воюем.
Я взял и отказался.
-- Дурак! -- всплескивал руками дед. -- Ты б по нему деньги
получал! А так что у тебя есть, одни-единственные штаны
милицейские.
Отец действительно, сменив после гражданской войны военную
форму на милицейскую, ничего, кроме этой формы, не имел. Бабка
и мама с большим трудом справили ему первый костюм, которым
дед его при всяком удобном случае попрекал. Отец оставил
службу, пошел на рабфак, а оттуда -- в Политехнический
институт. По ночам он сидел над чертежами, потом надолго
уезжал под Умань проводить коллективизацию. Он взял меня на
защиту диплома, и, когда он кончил, ему аплодировали. Он стал
инженером-литейщиком.
Тут они стали срезаться с дедом всерьез. Отец гремел:
-- Зарываешься, тесть, мелешь бузу, только революцию
оскорбляешь! Ты посмотри: твоя дочка выучилась, твой зять
выучился, работа есть, спекуляции нет, никакой конкуренции,
обмана, а что еще будет!
-- Ты разу-умный, -- ехидничал дед. -- А ты мне позволь
десять коров держать да луг дай под пашу.
-- Луг колхозный! Любишь коров -- иди в колхоз!
-- Да-да! Сам иди в свои босяцкие колхозы!
К этому времени вовсю уже были и нелады отца с матерью. Там
была другая причина -- ревность. Мама была очень ревнивая. Я
тогда ничего не понимал, ощущал только, что характеры у папы и
мамы ого-го! В доме начались сплошные споры да слезы. И вдруг
я от бабки узнал, что отец с матерью уже давно съездили в загс
и развелись, только расстаться никак не могут. Наконец отец
взял под мышку свои чертежи и уехал работать на Горьковский
автозавод. Там он и женился. Мама продолжала его любить и
никогда больше замуж не вышла.
Когда началась война и встала угроза, что немецкие войска
войдут в Киев, мать послала отцу несколько отчаянных
телеграмм, чтобы он принял нас. Но ответа на них не пришло.
Мать истерически плакала по ночам, бабке утешала:
-- Да ничого, ничого, Маруся, проживем и тут...
-- Что я буду делать при немцах? -- в ужасе говорила мать.
-- Учить детей "Слава Гитлеру"? Возьму Толика и поеду, будь
что будет.
-- Мы ж без тебя пропадем, -- плакала бабка.
Это верно, вся семья держалась на маминой зарплате в
основном. Она была гордая, долгое время не подавала на
алименты на отца, только незадолго до войны дед ее все-таки
заточил, и нам стали приходить переводы из бухгалтерии ГАЗа,
война их оборвала.
Мама вела два класса в обычной школе, но иногда ей
удавалось подрабатывать еще и в вечерней, ей разрешали, потому
что она была очень старательной, талантливой учительницей.
Иногда ее ученики -- "вечерники", взрослые дяди, рабочие
приходили к нам в гости женихаться. Дед их очень любил за то,
что они приносили колбасу, консервы, выпивку, он с ними
толковал, заказывал что-нибудь достать, а мама сердито сидела
минуту-другую и уходила спать. Женихи скисали и исчезали.
Последнее время мать дежурила в пустой школе возле
телефона, на случай зажигательных бомб. Учителей в
организованном порядке не эвакуировали, мы сидели на
чемоданах, но уехать так и не смогли, и мать встретила немцев
с ужасом, не ожидая ничего хорошего.
Кот Тит -- мой верный друг и товарищ, с которым прошло все
мое детство. Я подумал и решил, что погрешу против правды,
если не упомяну и его, как члена нашей семьи, по крайней мере
для меня он таковым был всегда, и он сыграл в моей жизни
немаловажную роль, о чем будет сказано дальше.
Кот Тит был старый, душевно ласковый, но внешне весьма
солидный и серьезный. Фамильярностей не любил и очень чутко
различал, кто к нему относится действительно хорошо, а кто
только сюсюкает и подлизывается.
Бабка его любила, а дед ненавидел лютой ненавистью в
основном за то, что он дармоед.
Однажды дед посадил Тита за пазуху и повез в трамвае на
четырнадцатую линию Пущи-Водицы, это примерно пятнадцать
километров, и все лесом. Он выпустил его там, в лесу, и
пугнул.
Тит явился домой через неделю, очень голодный, запуганный и
несчастный.
Дед пришел в ярость, посадил Тита в мешок, повез через весь
город на Демидовку и выкинул там, в Голосеевском лесу.
Оттуда Тит явился только через три месяца, с оторванным
ухом, перебитой лапой -- ему ведь пришлось идти через весь
огромный город. Но после этого дед оставил его в покое. Когда
потом мне попалась потрясающая повесть Брет Гарта о кошке,
которая через города и реки упрямо идет к тому мусорному
ящику, где когда-то родилась, я верил каждому слову.
Наш Тит, хотя и приучился прятаться от фашистских самолетов
в "окопе", все же в политике не разбирался совершенно. Он был,
так сказать, самым аполитичным из всех нас, а напрасно, потому
что новая жизнь существенно касалась и его.
Вот какими мы были к приходу фашизма и вообще к приходу
войны: незначительные, невоеннообязанные, старики, женщина,
пацаненок, то есть те, кому меньше всего нужна война и которым
как назло, как раз больше всего в ней достается.
Впрочем, если вы думаете, что дальше эта повесть будет
показывать: вот, мол, смотрите, как от войны страдают женщины,
дети и старики, -- то вы ошибетесь. Хотя бы потому, что
доказывать это никому не нужно. Конечно, здесь много личного,
но меньше всего, я подчеркиваю, меньше всего здесь ставится
цель рассказывать о всяких личных передрягах.
Эта книга совсем о другом.
-- Что это за медали? -- спросил дед, разглядывая газету.
Целую страницу занимала "Борьба украинского народа" --
исторический обзор с портретами-медальонами князя Святослава,
княгини Ольги, Владимира Крестителя, Богдана Хмельницкого,
Мазепы, Шевченко, Леси Украинки и Симона Петлюры.
-- И от Шевченко не отказываются? -- удивился Дед.
-- Да.
-- И Богдан?
-- И Богдан.
-- Чудно! Мазепа... Петлюра... -- Дед озадаченно погладил
бороду. -- Насчет того черта не знаю, а Петлюру сам видел --
паразит и горлохват. Что они только тут творили!
Мать в другой комнате перешивала мне пальто к зиме. Она
вышла, глянула в газету.
-- Не могу поверить... -- пробормотала она. -- Как в
кошмаре. Не могу поверить, что Киев сдали, до сих пор не могу
поверить.
-- Ты дурная! -- весело сказал дед. -- Про большевиков
забудь. И ныне, и присно, и во веки веков.
Я принялся читать подробности возрождения церкви на
Холмщине и бурного роста искусства в Житомире. Дед выслушал с
большим удовлетворением, солидно кивая головой.
-- Это хорошо, -- сказал он, -- это будет очень хорошо.
Немцы знают, что делают. Вот послушай: когда я был молодой и
работал у немецких колонистов, я уже тогда понял, что немцы --
это хозяева. Они работу любят, а ленивых ненавидят: что ты
заработал, то и получай, порядок -- и никакого обмана. А
воровства у них нет: уходят из дому, дверь палочкой подопрут
-- и никаких замков. А если, случись, поймают вора -- так уж
бьют его, бьют, пока не убьют. Вот теперь ты сам посмотришь,
какая будет жизнь. Рай на земле!
-- Ничего не будет, -- сказала мама как-то странно. -- Наши
вернутся.
Мы не стали с ней спорить, потому что знали, о чем она
думает, только никому не говорит: что, может, все станет
по-прежнему и вернется отец, которого она любит и будет любить
до самой смерти.
Она пожала плечом и вернулась к шитью. Бабка ухватом
двигала в печи горшки, так что газетой продолжали заниматься
лишь мы, мужчины.
-- Ах, ты счастливый! -- сказал дед. -- К нам с бабкой вот
только на старости пришла новая жизнь. Маруся ничего не
понимает. А ты счастливый, ты молодой.
Я подумал: вот черт возьми! Я ведь в самом деле молодой, и
пришли немцы, такие хозяева, даже воров не будет. Мама вся
стала серая от страха, так что она знает? Она же их не видела,
а дед у них работал. И от преддверия грядущей новой жизни
стало мне тревожно и удивительно.
-- Ладно, шут с ним, пускай хоть Петлюра на иконах, -- с
внезапной ненавистью сказал дед, -- абы не та босячня,
голодранцы, что довели страну до разорения! За несчастным
ситцем тыщи душатся, да я при царе батраком был, а этого ситцу
мог штуками купить!
-- Шо старэ, шо малэ... -- вздохнула бабка у печи. -- Много
ты его напокупал?
-- Мог, мог купить! -- разозлился дед. -- Раньше, бывало,
один муж в семье работает, а семерых кормит. А при этих
большевиках и муж работает, и жена работает, и дети работают,
и все равно не хватает.
-- При царе было плохо! -- воскликнул я.
-- Да, да, вас в школах учили, а ты видал?
-- А людей в тюрьмы сажали и в ссылки ссылали!
-- Дурак! -- сказал дед. -- Людей во все времена сажали,
вот.
-- От язык без костей! -- зло сказала бабка. -- Горбатого
могила исправит. Шо ты мелешь, шо ты мелешь? Тебе Советская
власть пенсию, дураку, паразиту, дала, так хоть бы спасибо
сказал. Забыл про батьков курень? Буржуев захотел!
-- Буржуй сволочь! -- закричал дед ("Ну начинается, --
подумал я, -- теперь опять до вечера скандал"). -- Буржуй
сволочь, но он дело знал.
-- Мама, не спорь с ним! -- крикнула мать. -- Не докажешь,
он же слушать не хочет.
-- Нет, не было в России порядка и не будет с такими
хозяевами, -- говорил дед, действительно не слушая. -- Нам
немцы нужны. Пусть нас поучат. Эти кракамедиями заниматься не
станут. Хочешь работать? Работай. Не хочешь? Иди под три
чорты. А паразитов да трепачей разводить нечего... А ну, что
там еще пишут?
Я покопался в газете и нашел подтверждающее дедовы слова
объявление. В нем говорилось, что "некоторые безработные
мужчины, от 16 до 55 лет, УКЛОНЯЮТСЯ ОТ РАБОТЫ". Им велелось
немедленно явиться на регистрацию.
-- Ага! Вот! -- с торжеством сказал дед, поднимая палец.
К ВОПРОСУ О РАЕ НА ЗЕМЛЕ
Нам предстоял долгий путь, через весь город, на Зверинец, и
поэтому бабка положила в кошелку хлеба, яблок, две бутылки
воды.
Кирилловская улица была усыпана соломой, бумагами, конским
навозом: никто не убирал. Все витрины разбиты, стекло хрустело
под ногами. Кое-где бабы стояли в открытых окнах и смывали
крестообразные бумажки.
В ручье, вытекающем из Бабьего Яра, толпа брала воду:
черпали кружками, стаканами, наливали в ведра. Воды в
водопроводе не было, поэтому весь город потянулся вереницами с
разной посудой к ручьям, к Днепру, подставляли под водосточные
трубы бочки или тазы, чтобы собирать дождевую воду.
На линии стоял трамвай -- там, где его застало отключение
тока. Я вскочил внутрь, бегал среди сидений, сел на место
вагоновода и стал крутить рукоятку, звякать. Красотища: весь
трамвай твой, делай с ним, что хочешь. Лампочки в нем уже
повывинчивали и начали вынимать стекла.
Брошенные трамваи стояли с промежутками по всей линии и
иные не только без стекол, но уже и без сидений.
На заборах еще висели советские плакаты с карикатурами на
Гитлера, но в одном месте они были заклеены свежими. На черном
листе желтыми линиями были нарисованы картинки счастливой
жизни, которая теперь будет: упитанные чубатые мужики в
шароварах пахали волами землю, потом размашисто сеяли из
лукошка. Они весело жали хлеб серпами, молотили его цепами, а
на последней картинке всей семьей обедали под портретом
Гитлера, украшенным рушниками.
И вдруг рядом я прочел такое, что не поверил своим глазам:
"ЖИДЫ, ЛЯХИ И МОСКАЛИ -- НАИЛЮТЕЙШИЕ ВРАГИ УКРАИНЫ!"
У этого плаката впервые в жизни я задумался: кто я такой?
Мать моя -- настоящая украинка, отец -- чистокровный русский.
Значит, я наполовину украинец, а наполовину "москаль", то есть
враг сам себе.
Мои лучшие друзья были Шурка Маца -- наполовину еврей, то
есть жид, а Болик Каминский -- наполовину поляк, то есть лях.
Получалась сплошная чертовщина. Немедленно сообщил бабке.
-- Не обращай внимания, сынок, -- сказала она. -- То
большие дураки написали.
Я подумал, что действительно дураки. Но кто им разрешил
такой бред печатать и расклеивать по заборам?
На Подоле улицы кишели озабоченными, занятыми людьми -- все
тащили вещи, шныряли с мешками. Старик и старуха, надрываясь,
волокли зеркальный шкаф. Ехал ломовик с испитым лицом, вез
ослепительный концертный рояль. И тут все магазины,
парикмахерские, сберкассы разбиты, усыпаны стеклом. Немецкие
солдаты ходили компаниями и поодиночке, тоже носили разное
барахло. Они никого не трогали, и на них не обращали внимания.
Каждый грабил сам по себе.
Чем ближе к Крещатику, тем больше попадалось навстречу
офицеров; они ходили четко, чеканя шаг, с высоко поднятой
головой, все они были в фуражках, расшитых серебром и
надвинутых на самые брови. Висели красные немецкие флаги.
Центр полотнища у них был занят белым кругом с черной
свастикой. Иногда рядом с таким флагом свисал
"жовто-блакитный" флаг украинских националистов -- из желтой и
голубой полос. Друзья, значит.
День был прекрасный. Осень, желтели каштаны, грело солнце.
Бабка размеренно шла и шла себе, а я носился по сторонам, как
борзой щенок. И так мы миновали Крещатик, где дядьки тащили
|
