Сэлинджер Джером - Над пропастью во ржи - Скачать бесплатно

- Ну, прощай! Счастливо! - сказал он. Он положил чаевые и собрался
уходить.
- Выпей со мной еще! - говорю. - Прошу тебя. Меня тоска заела.
Серьезно, останься!
Он сказал, что не может. Сказал, что и так опаздывает, и ушел.
Да, Льюс - это тип. Конечно, он зануда, но запас слов у него
гигантский. Из всех учеников нашей школы у него оказался самый большой
запас слов. Нам устраивали специальные тесты.



20

Я сидел и пил без конца, а сам ждал, когда же наконец выйдут Тина и
Жанин со своими штучками, но их, оказывается, уже не было. Какой-то
женоподобный тип с завитыми волосами стал играть на рояле, а потом новая
красотка, Валенсия, вышла и запела. Ничего хорошего в ней не было, но во
всяком случае, она была лучше, чем Тина с Жанин, - по крайней мере, она
хоть песни пела хорошие. Рояль был у самой стойки, где я сидел, и эта
самая Валенсия стояла почти что около меня. Я ей немножко подмигнул, но
она сделала вид, что даже не замечает меня. Наверно, я не стал бы ей
подмигивать, но я уже был пьян как сапожник. Она допела и так быстро
смылась, что я не успел пригласить ее выпить со мной. Я позвал метрдотеля
и велел ему спросить старушку Валенсию, не хочет ли она выпить со мной. Он
сказал, что спросит непременно, но, наверно, даже не передал мою просьбу.
Никто никогда не передает, если просишь.
Просидел я в этом проклятом баре чуть ли не до часу ночи, напился там
как сукин сын. Совершенно окосел. Но одно я твердо помнил - нельзя шуметь,
нельзя скандалить. Не хотелось, чтобы на меня обратили внимание, да еще
спросили бы, чего доброго, сколько мне лет. Но до чего я окосел - ужас! А
когда я окончательно напился, я опять стал выдумывать эту дурацкую
историю, будто у меня в кишках сидит пуля. Я сидел один в баре, с пулей в
животе. Все время я держал руку под курткой, чтобы кровь не капала на пол.
Я не хотел подавать виду, что я ранен. Скрывал, что меня, дурака, ранили.
И тут опять ужасно захотелось звякнуть Джейн по телефону, узнать,
вернулась она наконец домой или нет. Я расплатился и пошел к автоматам.
Иду, а сам прижимаю руку кране, чтобы крове не капала. Вот до чего я
напился!
Но когда я очутился в телефонной будке, у меня прошло настроение
звонить Джейн. Наверно, я был слишком пьян. Вместо этого я позвонил Салли.
Я накрутил, наверно, номеров двадцать, пока не набрал правильно. Фу,
до чего я был пьян!
- Алло! - крикнул я, когда кто-то подошел к этому треклятому
телефону. Даже не крикнул, а заорал, до того я был пьян.
- Кто говорит? - спрашивает ледяной женский голос.
- Это я. Холден Колфилд. Пожалуйста, позовите Салли...
- Салли уже спит. Говорит ее бабушка. Почему вы звоните так поздно,
Холден? Вы знаете, который час?
- Знаю! Мне надо поговорить с Салли. Очень важно. Дайте ее сюда!
- Салли спит, молодой человек. Позвоните завтра. Спокойной ночи!
- Разбудите ее! Эй, разбудите ее! Слышите?
И вдруг заговорил другой голос:
- Холден, это я. - Оказывается, Салли. - Это еще что за выдумки?
- Салли? Это ты?
- Да-да! Не ори, пожалуйста! Ты пьян?
- Ага! Слушай! Слушай, эй! Я приду в сочельник, ладно? Уберу с тобой
эту чертову елку. Идет? Эй, Салли, идет?
- Да. Ты ужасно пьян. Иди спать. Где ты? С кем ты?
- Салли? Я приду убирать елку, ладно? Слышишь? Ладно? А?
- Да-да. А теперь иди спать. Где ты? Кто с тобой?
- Никого. Я, моя персона и я сам. - Ох, до чего я был пьян! Стою и
держусь за живот. - Меня подстрелили! Банда Рокки меня прикончила.
Слышишь, Салли? Салли, ты меня слышишь?
- Я ничего не понимаю. Иди спать. Мне тоже надо спать. Позвони
завтра.
- Слушай, Салли! Хочешь, я приду убирать елку? Хочешь? А?
- Да-да! Спокойной ночи!
И повесила трубку.
- Спокойной ночи. Спокойной ночи, Салли, миленькая! Солнышко мое,
девочка моя милая! - говорю. Представляете себе, до чего я был пьян?
Потом и я повесил трубку. И подумал, что она, наверно, только что
вернулась из гостей. Вдруг вообразил, что она где-то веселится с этими
Лантами и с этим пшютом из Эндовера. Будто все они плавают в огромном
чайнике и разговаривают такими нарочно изысканными голосами, кокетничают
напоказ, выламываются. Я уже проклинал себя, что звонил ей. Но когда я
напьюсь, я как ненормальный.
Простоял я в этой треклятой будке довольно долго. Вцепился в телефон,
чтобы не потерять сознание. Чувствовал я себя, по правде сказать, довольно
мерзко. Наконец я все-таки выбрался из будки, пошел в мужскую уборную,
шатаясь, как идиот, там налил в умывальник холодной воды и опустил голову
до самых ушей. А потом и вытирать не стал. Пускай, думаю, с нее каплет к
чертям собачьим. Потом подошел к радиатору у окна и сел на него. Он был
такой теплый, уютный. Приятно было сидеть, потому что я дрожал, как щенок.
Смешная штука, но стоит мне напиться, как меня трясет лихорадка.
Делать было нечего, я сидел на радиаторе и считал белые плитки на
полу. Я страшно промок. Вода с головы лилась за шиворот, весь галстук
промок, весь воротник, но мне было наплевать. Тут вошел этот малый,
который аккомпанировал Валенсии, этот женоподобный фертик с завитыми
волосами, стал приглаживать свои златые кудри. Мы с ним разговорились,
пока он причесывался, хотя он был со мной не особенно приветлив.
- Слушайте, вы увидите эту самую Валенсию, когда вернетесь в зал? -
спрашиваю.
- Это не лишено вероятности! - отвечает. Острит, болван. Везет мне на
остроумных болванов.
- Слушайте, передайте ей от меня привет. Спросите, передал ей этот
подлый метрдотель привет от меня, ладно?
- Почему ты не идешь домой, Мак? Сколько тебе, в сущности, лет?
- Восемьдесят шесть. Слушайте, передайте ей от меня приветик?
Передадите?
- Почему не идешь домой, Мак?
- Не пойду! Ох, и здорово вы играете на рояле, черт возьми!
Я ему нарочно льстил. По правде говоря, играл он на рояле мерзко.
- Вам бы выступать по радио, - говорю. - Вы же красавец. Златые
кудри, и все такое. Вам нужен импресарио, а?
Иди домой, Мак. Будь умницей, иди домой и ложись спать.
- Нет у меня никакого дома. Кроме шуток - нужен вам импресарио?
Он даже не ответил. Вышел, и все. Расчесал свои кудри, прилизал из и
ушел. Вылитый Стрэдлейтер. Все эти смазливые ублюдки одинаковы.
Причешутся, прилижутся и бросают тебя одного.
Когда я наконец встал с радиатора и пошел в гардеробную, я
разревелся. Без всякой причины - шел и ревел. Наверно, оттого, что мне
было очень уж одиноко и грустно. А когда я подошел к гардеробу, я не мог
найти свой номер. Но гардеробщица оказалась очень славной. Отдала пальто
без номера. И пластинку "Крошка Шерли Бинз", я ее так и носил с собой.
Хотел дать гардеробщице доллар за то, что она такая славная, но она не
взяла. Все уговаривала, чтобы я шел домой и лег спать. Я попытался было
назначить ей свидание, но она не захотела. Сказала, что годится мне в
матери. А я показываю свои седые волосы и говорю, что мне уже сорок четыре
года - в шутку, конечно. Она была очень хорошая. Ей даже понравилась моя
дурацкая охотничья шапка. Велела мне надеть ее, потому что у меня волосы
были совсем мокрые. Славная женщина.
На воздухе с меня слетел весь хмель. Стоял жуткий холод, и у меня зуб
на зуб не попадал. Весь дрожу, никак не могу удержаться. Я пошел к
Мэдисон-авеню и стал ждать автобуса: денег у меня почти что совсем не
оставалось, и нельзя было тратить на такси. Но ужасно не хотелось лезть в
автобус. А кроме того, я и сам не знал, куда мне ехать. Я взял и пошел в
парк. Подумал, не пойти ли мне мимо того прудика, посмотреть, где эти
чертовы утки, там они или нет. Я так и не знал - - там они или их нет.
Парк был недалеко, а идти мне все равно было некуда - я даже не знал, где
я буду ночевать, - я и пошел туда. Усталости я не чувствовал, вообще
ничего не чувствовал, кроме жуткой тоски.
И вдруг, только я зашел в парк, случилась страшная вещь. Я уронил
сестренкину пластинку. Разбилась на тысячу кусков. Как была в большом
конверте, так и разбилась. Я чуть не разревелся, до того мне стало жалко,
но я только вынул осколки из конверта и сунул в карман. Толку от них
никакого не было, но выбрасывать не хотелось. Я пошел по парку. Темень там
стояла жуткая.
Всю жизнь я прожил в Нью-Йорке и знаю Центральный парк как свои пять
пальцев - с самого детства я там и на роликах катался, и на велосипеде, -
и все-таки я никак не мог найти этот самый прудик. Я отлично знал, что он
у Южного выхода, а найти не мог. Наверно, я был пьянее, чем казалось. Я
шел, становилось все темнее и темнее, все страшнее и страшнее. Ни одного
человека не встретил - и слава богу, наверно, я бы подскочил от страха,
если б кто-нибудь попался навстречу. Наконец пруд отыскался. Он наполовину
замерз, а наполовину нет. Но никаких уток там не было. Я обошел весь пруд,
раз я даже чуть в него не упал, но ни одной-единственной утки не видел. Я
подумал было, что они, может быть, спят на берегу, в кустах, если они
вообще тут есть. Вот тут я чуть и не свалился в воду, но никаких уток не
нашел.
Наконец я сел на скамейку, где было не так темно. Трясло меня как
проклятого, а волосы на затылке превратились в мелкие сосульки, хотя на
мне была охотничья шапка. Я испугался. А вдруг у меня начнется воспаление
легких и я умру? Я представил себе, как миллион притворщиков явится на мои
похороны. И дед придет из Детройта - он всегда выкрикивает названия улиц,
когда с ним едешь в автобусе, - и тетки сбегутся - у меня одних теток штук
пятьдесят, - и все эти мои двоюродные подонки. Толпища, ничего не скажешь.
Они все прискакали, когда Алли умер, вся их свора. Мне Д.Б. рассказывал,
что одна дура тетка - у нее вечно изо рта пахнет - все умилялась, какой он
лежит _б_е_з_м_я_т_е_ж_н_ы_й. Меня там не было, я лежал в больнице.
Пришлось лечиться - я очень порезал руку.
А теперь я вдруг стал думать, как я заболею воспалением легких -
волосы у меня совершенно обледенели - и как я умру. Мне было жалко
родителей. Особенно маму, она все еще не пришла в себя после смерти Алли.
Я себе представил, как она стоит и не знает, куда девать мои костюмы и мой
спортивный инвентарь. Одно меня утешало - сестренку на мои дурацкие
похороны не пустят, потому что она еще маленькая. Единственное утешение.
Но тут я представил себе, как вся эта гопкомпания зарывает меня на
кладбище, кладет на меня камень с моей фамилией, и все такое. А кругом -
одни мертвецы. Да, стоит только умереть, они тебя сразу же упрячут! Одна
надежда, что, когда я умру, найдется умный человек и вышвырнет мое тело в
реку, что ли. Куда угодно - только не на это треклятое кладбище. Еще будут
приходить по воскресеньям, класть тебе цветы на живот. Вот тоже чушь
собачья! На кой черт мертвецу цветы? Кому они нужны?
В хорошую погоду мои родители часто ходят на кладбище, кладут нашему
Алли цветы на могилу. Я с ними раза два ходил, а потом перестал.
Во-первых, не очень-то весело видеть его на этом гнусном кладбище. Лежит,
а вокруг одни мертвецы и памятники. Когда солнце светит, это еще ничего,
но два раза, - да, два раза подряд! - когда мы там были, вдруг начинался
дождь. Это было нестерпимо. Дождь шел прямо на чертово надгробье, прямо на
траву, которая растет у него на животе. Лило как из ведра. И все
посетители кладбища вдруг помчались как сумасшедшие к своим машинам. Вот
что меня взорвало. Они-то могут сесть в машины, включить радио и поехать в
какой-нибудь хороший ресторан обедать - все могут, кроме Алли. Невыносимое
свинство. Знаю, там, на кладбище, только его тело, а его душа на небе, и
всякая такая чушь, но все равно мне было невыносимо. Так хотелось, чтобы
его там не было. Вот вы его не знали, а если бы знали, вы бы меня поняли.
Когда солнце светит, еще не так плохо, но солнце-то светит, только когда
ему вздумается.
И вдруг, чтобы не думать про воспаление легких, я вытащил свои деньги
и стал их пересчитывать, хотя от уличного фонаря света почти не было. У
меня осталось всего три доллара: я целое состояние промотал с отъезда из
Пэнси. Тогда я подошел к пруду и стал пускать монетки по воде, там, где не
замерзло. Не знаю, зачем я это делал, наверно, чтобы отвлечься от всяких
мыслей про воспаление легких и смерть. Но не отвлекся.
Опять я стал думать, что будет с Фиби, когда я заболею воспалением
легких и умру. Конечно, ребячество об этом думать, но я уже не мог
остановиться. Наверно, она очень расстроится, если я умру. Она ко мне
хорошо относится. По правде говоря, она меня любит по-настоящему. Я никак
не мог выбросить из головы эти дурацкие мысли и наконец решил сделать вот
что: пойти домой и повидать ее на случай, если я и вправду заболею и умру.
Ключ от квартиры у меня был с собой, и я решил сделать так: проберусь
потихоньку в нашу квартиру и перекинусь с Фиби хоть словечком. Одно меня
беспокоило - наша парадная дверь скрипит как оголтелая. Дом у нас довольно
старый, хозяйский управляющий ленив как дьявол, во всех квартирах двери
скрипят и пищат. Я боялся: вдруг мои родители услышат, что я пришел. Но
все-таки решил попробовать.
Я тут же выскочил из парка и пошел домой. Всю дорогу шел пешком. Жили
мы не очень далеко, а я совсем не устал, и хмель прошел. Только холод
стоял жуткий, и кругом - ни души.



21

Мне давно так не везло: когда я пришел домой, наш постоянный ночной
лифтер, Пит, не дежурил. У лифта стоял какой-то новый, совсем незнакомый,
и я сообразил, что, если сразу не напорюсь на кого-нибудь из родителей, я
смогу повидаться с сестренкой, а потом удрать, и никто не узнает, что я
при-ходил. Повезло, ничего не скажешь. А к тому же этот новый был какой-то
придурковатый. Я ему небрежно бросил, что мне надо к Дикстайнам. А
Дикстайны жили на нашем этаже. Охотничью шапку я уже снял, чтобы вид был
не слишком подозрительный, и вскочил в лифт, как будто мне очень к спеху.
Он уже закрыл дверцы и хотел было нажать кнопку, но вдруг обернулся и
говорит:
- А их дома нет. Они в гостях на четырнадцатом этаже.
- Ничего, - говорю, - мне велено подождать. Я их племянник.
Он посмотрел на меня тупо и подозрительно.
- Так подождите лучше внизу, в холле, молодой человек!
- Я бы с удовольствием! Конечно, это было бы лучше, - говорю, - но у
меня нога больная, ее надо держать в определенном положении. Лучше я
посижу в кресле у их дверей.
Он даже не понял, о чем я, только сказал: "Ну-ну!" - и поднял меня
наверх. Неплохо вышло. Забавная штука: достаточно наплести человеку
что-нибудь непонятное, и он сделает так, как ты хочешь.
Я вышел на нашем этаже - хромал я, как собака, - и пошел к дверям
Дикстайнов. А когда хлопнула дверца лифта, я повернул к нашим дверям. Все
шло отлично. Хмель как рукой сняло. Я достал ключ и отпер входную дверь
тихо, как мышь. Потом очень-очень осторожно приоткрыл двери и вошел в
прихожую. Вот какой гангстер во мне пропадает!
В прихожей было темно, как в аду, а свет, сами понимаете, я включить
не мог. Нужно было двигаться очень осторожно, не натыкаться на вещи, чтобы
не поднять шум. Но я чувствовал, что я дома. В нашей передней свой,
особенный запах, нигде так не пахнет. Сам не знаю чем - не то едой, не то
духами, - не разобрать, но сразу чувствуешь, что ты дома. Сначала я хотел
пальто и повесить его в шкаф, но там было полно вешалок, они гремят как
сумасшедшие, когда открываешь дверцы, и я остался в пальто. Потом
тихо-тихо, на цыпочках, пошел к Фибиной комнате. Я знал, что наша
горничная меня не услышит, потому что у нее была только одна барабанная
перепонка: ее брат проткнул ей соломинкой ухо еще в детстве, она мне сама
рассказывала. Она совсем ничего не слышала. Но зато у моих родителей,
вернее, у мамы, слух, как у хорошей ищейки. Я даже пробирался мимо из
спальни как можно осторожнее. Я даже старался не дышать. Отец еще ничего -
его хоть креслом стукнуть по голове, он все равно не проснется, а вот мама
- тут только кашляни где-нибудь в Сибири, она все равно услышит. Нервная
она как не знаю кто. Вечно по ночам не спит, курит без конца.
Я чуть ли не целый час пробирался к Фибиной комнате. Но ее там не
оказалось. Совершенно забыл, из памяти вылетело, что она спит в кабинете
Д.Б., когда он уезжает в Голливуд или еще куда-нибудь. Она любит спать в
его комнате, потому что это самая большая комната в нашей квартире. И еще
потому, что там стоит этот огромный старый стол сумасшедшей величины, Д.Б.
купил его у какой-то алкоголички в Филадельфии. И кровать там тоже
гигантская - миль десять в ширину, десять - в длину. Не знаю, где он
откопал такую кровать. Словом, Фиби любит спать в комнате Д.Б., когда его
нет, да он и не возражает. Вы бы посмотрели, как она делает уроки за этим
дурацким столом - он тоже величиной с кровать. Фиби почти не видно, когда
она за ним делает уроки. А ей это нравится. Она говорит, что свою комнатку
не любит за то, что там тесно. Говорит, что любит "распространяться".
Просто смех - куда ей там распространяться, дурочке?
Я потихоньку пробрался в комнату Д.Б. и зажег лампу на письменном
столе. Моя Фиби даже не проснулась. Я долго смотрел на нее при свете. Она
крепко спала, подвернув уголок подушки. И рот приоткрыла. Странная штука:
если взрослые спят открыв рот, у них вид противный, а у ребятишек -
нисколько. С ребятишками все по-другому. Даже если у них слюнки текут во
сне - и то на них смотреть не противно.
Я ходил по комнате очень тихо, посмотрел, что и как. Настроение у
меня вдруг стало совсем хорошее. Я даже не думал, что заболею воспалением
легких. Просто мне стало совсем весело. На стуле около кровати лежало
платье Фиби. Она очень аккуратная для своих лет. Понимаете, она никогда не
разбрасывает вещи куда попало, как другие ребята. Никакого неряшества. На
спинке стула висела светло-коричневая жакетка от костюма, который мама ей
купила в Канаде. Блузка и все прочее лежало на сиденье, а туфли, со
свернутыми носками внутри, стояли рядышком под стулом. Я эти туфли еще не
видел, они были новые. Темно-коричневые, мягкие, у меня тоже есть такие.
Они очень шли к костюму, который мама ей купила в Канаде. Мама ее хорошо
одевает, очень хорошо. Вкус у моей мамы потрясающий - не во всем, конечно.
Коньки, например, она покупать не умеет, но зато в остальном у нее вкус
безукоризненный. На Фиби всегда такие платьица - умереть можно! А возьмите
других малышей, на них всегда какая-то жуткая одежда, даже если их
родители вполне состоятельные. Вы бы посмотрели на нашу Фиби в костюме,
который мама купила ей в Канаде! Приятно посмотреть, ей-богу.
Я сел за письменный стол брата и посмотрел, что на нем лежит. Фиби
разложила там свои тетрадки и учебники. Много учебников. Наверху лежала
книжка под названием "Занимательная арифметика". Я ее открыл и увидел на
первой странице надпись:

Фиби Уэзерфилд Колфилд
4Б-1

Я чуть не расхохотался. Ее второе имя Джозефина, а вовсе не
Уэзерфилд! Но ей это имя не нравится. И она каждый раз придумывает себе
новое второе имя.
Под арифметикой лежала география, а под географией - учебник
правописания. Она отлично пишет. Вообще она очень хорошо учится, но пишет
она лучше всего. Под правописанием лежала целая куча блокнотов - у нее их
тысяч пять, если не больше. Никогда я не видел, чтоб у такой малышки было
столько блокнотов. Я раскрыл верхний блокнот и прочел запись на первой
странице:

Бернис жди меня в переменку надо сказать ужасно важную вещь.

На этой странице больше ничего не было. Я перевернул страничку, и на
ней было вот что:

Почему в юго-восточной Аляске столько консервных заводов?
Потому что там много семги.
Почему там ценная древесина?
Потому что там подходящий климат.
Что сделало наше правительство чтобы облегчить жизнь аляскинским
эскимосам?
Выучить на завтра.
Фиби Уэзерфилд Колфилд.
Фиби У. Колфилд
Г-жа Фиби Уэзерфилд Колфилд Передай Шерли!!!!
Шерли ты говоришь твоя планета Сатурн, но это всего-навсего Марс
принеси коньки когда зайдешь за мной.

Я сидел за письменным столом Д.Б. и читал всю записную книжку подряд.
Прочел я быстро, но вообще я могу читать эти ребячьи каракули с утра до
вечера, все равно чьи. Умора, что они пишут, эти ребята. Потом я закурил
сигарету - последнюю из пачки. Я, наверно, выкурил пачек тридцать за этот
день. Наконец я решил разбудить Фиби. Не мог же я всю жизнь сидеть у
письменного стола, а кроме того, я боялся, что вдруг явятся родители, а
мне хотелось повидаться с ней наедине. Я и разбудил ее.
Она очень легко просыпается. Не надо ни кричать над ней, ни трясти
ее. Просто сесть на кровать и сказать: "Фиб, проснись!" Она - гоп! - и
проснется.
- Холден! - Она сразу меня узнала. И обхватила меня руками за шею.
Она очень ласковая. Такая малышка и такая ласковая. Иногда даже слишком. Я
ее чмокнул, а она говорит: - Когда ты приехал? - Обрадовалась она мне до
чертиков. Сразу было видно.
- Тише! Сейчас приехал. Ну, как ты?
- Чдно! Получил мое письмо? Я тебе написала целых пять страниц.
- Да-да. Не шуми. Получил, спасибо.
Письмо я получил, но ответить не успел. Там все было про школьный
спектакль, в котором она участвовала. Она писала, чтобы я освободила себе
вечер в пятницу и непременно пришел на спектакль.
- А как ваша пьеса? - спрашиваю. - Забыл название!
- "Рождественская пантомима для американцев", - говорит. - Пьеса
дрянь, но я играю Бенедикта Арнольда. У меня самая большая роль! - И куда
только сон девался! Она вся раскраснелась, видно, ей было очень интересно
рассказывать. - Понимаешь, начинается, когда я при смерти. Сочельник,
приходит дух и спрашивает, не стыдно ли мне и так далее. Ну, ты знаешь, не
стыдно ли, что предал родину, и все такое. Ты придешь? - Она даже
подпрыгнула на кровати. - Я тебе про все написала. Придешь?
- Конечно, приду! А то как же!
- Папа не может прийти. Ему надо лететь в Калифорнию. - Минуты не
прошло, а сна ни в одном глазу! Привстала на коленки, держит меня на руку.
- Послушай, - говорит, - мама сказала, что ты приедешь только в среду.
Да-да, в _с_р_е_д_у!
- Раньше отпустили. Не шуми. Ты всех перебудишь.
- А который час? Мама сказала, что они вернутся очень поздно. Они
поехали в гости в Норуолк, в Коннектикут. Угадай, что я делала сегодня
вечером? Знаешь, какой фильм видела? Угадай!
- Не знаю, слушай-ка, а они не сказали, в котором часу... - "Доктор"
- вот! Это особенный фильм, его показывали в Листеровском обществе. Один
только день - только один день, понимаешь? Там про одного доктора из
Кентукки, он кладет одеяло девочке на лицо, она калека, не может ходить.
Его сажают в тюрьму, и все такое. Чдная картина!
- Да погоди ты! Они не сказали, в котором часу...
- А доктору ее ужасно жалко. Вот он и кладет ей одеяло на голову,
чтоб она задохнулась. Его на всю жизнь посадили в тюрьму, но эта девочка,
которую он придушил одеялом, все время является ему во сне и говорит
спасибо за то, что он ее придушил. Оказывается, это милосердие, а не
убийство. Но все равно он знает, что заслужил тюрьму, потому что человек
не должен брать на себя то, что полагается делать богу. Нас повела мать
одной девочки из моего класса, Алисы Голмборг. Она моя лучшая подруга. Она
одна из всего класса умеет... - Да погоди же ты, слышишь? Я тебя
спрашиваю: они не сказали, в котором часу вернутся домой?
- Нет, не сказали, мама говорила - очень поздно. Папа взял машину,
чтобы не спешить на поезд. А у нас в машине радио! Только мама говорит,
что нельзя включать, когда большое движение.
Я как-то успокоился. Перестал волноваться, что меня накроют дома. И
вообще подумал - накроют, ну и черт с ним! Вы бы посмотрели на нашу Фиби.
На ней была синяя пижама, а по воротнику - красные слоники. Она обожает
слонов.
- Значит, картина хорошая, да? - спрашиваю.
- Чудесная, но только у Алисы был насморк, и ее мама все время
приставала к ней, не знобит ли ее. Тут картина идет - а она спрашивает.
Как начнется самое интересное, так она перегибается через меня и
спрашивает? "Тебя не знобит?" Она мне действовала на нервы.
Тут я вспомнил про пластинку.
- Знаешь, я купил тебе пластинку, но по дороге разбил. - Я достал
осколки из кармана и показал ей. - - Пьян был.
- Отдай мне эти куски, - говорит. - Я их собираю. - Взяла обломки и
тут же спрятала их в ночной столик. Умора!
- Д.Б. приедет домой на рождество? - спрашиваю.
- Мама сказала, может, приедет, а может, нет. Зависит от работы.
Может быть, ему придется остаться в Голливуде и написать сценарий про
Аннаполис.
- Господи, почему про Аннаполис?
- Там и про любовь, и про все. Угадай, кто в ней будет сниматься?
Какая кинозвезда? Вот и не угадаешь!
- Мне не интересно. Подумать только - про Аннаполис! Да что он знает
про Аннаполис, господи боже! Какое отношение это имеет к его рассказам? -
Фу, просто обалдеть можно от этой чуши! Проклятый Голливуд! - А что у тебя
с рукой? - спрашиваю. Увидел, что у нее на локте наклеен липкий пластырь.
Пижама у нее без рукавов, потому я и увидел.
- Один мальчишка из нашего класса, Кэртис Вайнтрауб, он меня толкнул,
когда я спускалась по лестнице в парк. Хочешь покажу? - И начала сдирать
пластырь с руки.
- Не трогай! А почему он тебя столкнул с лестницы?
- Не знаю. Кажется, он меня ненавидит, - говорит Фиби. - Мы с одной
девчонкой, с Сельмой Эттербери, намазали ему весь свитер чернилами.
- Это нехорошо. Что ты - маленькая, что ли?
- Нет, но он всегда за мной ходит. Как пойду в парк, он - за мной. Он
мне действует на нервы.
- А может быть, ты ему нравишься. Нельзя человеку за это мазать
свитер чернилами.
- Не хочу я ему нравиться, - говорит она. И вдруг смотрит на меня
очень подозрительно: - Холден, послушай! Почему ты приехал до _с_р_е_д_ы?
- Что?
Да, с ней держи ухо востро. Если вы думаете, что она дурочка, вы
сошли с ума.
- Как это ты приехал до среды? - повторяет она. - Может быть, тебя
опять выгнали?
- Я же тебе объяснил. Нас отпустили раньше. Весь класс... - Нет, тебя
выгнали! Выгнали! - повторила она. И как ударит меня кулаком по коленке.
Она здорово дерется, если на нее найдет. - Выгнали! Ой, Холден! - Она
зажала себе рот руками. Честное слово, она ужасно расстроилась.
- Кто тебе сказал, что меня выгнали? Никто тебе не...
- Нет, выгнали! Выгнали! - И опять как даст мне кулаком по коленке.
Если вы думаете, что было не больно, вы ошибаетесь. - Папа тебя убьет! -
говорит. И вдруг шлепнулась на кровать животом вниз и навалила себе
подушку на голову. Она часто так делает. Просто с ума сходит, честное
слово.
- Да брось! - говорю. - Никто меня не убьет. Никто меня пальцем не...
ну, перестань, Фиб, сними эту дурацкую подушку. Никто меня и не подумает
убивать.
Но она подушку не сняла. Ее не переупрямишь никакими силами. Лежит и
твердит:
- Папа тебя убьет. - Сквозь подушку еле было слышно.
- Никто меня не убьет. Не выдумывай. Во-первых, я уеду. Знаешь, что я
сделаю? Достану себе работу на каком-нибудь ранчо, хоть на время. Я знаю
одного парня, у его дедушки есть ранчо в Колорадо, мне там дадут работу. Я
тебе буду писать оттуда, если только я уеду. Ну, перестань! Сними эту
чертову подушку. Слышишь, Фиб, брось! Ну, прошу тебя! Брось, слышишь? Но
она держит подушку - и все. Я хотел было стянуть с нее подушку, но эта
девчонка сильная как черт. С ней драться устанешь. Уж если она себе
навалит подушку на голову, она ее не отдаст.
Ну, Фиби, пожалуйста. Вылезай, слышишь? - прошу я ее. - Ну, брось...
Эй, Уэзерфилд, вылезай, ну!
Нет, не хочет. С ней иногда невозможно договориться. Наконец я встал,
пошел в гостиную, взял сигареты из ящика на столе и сунул в карман. Устал
я ужасно.



22

Когда я вернулся, она уже сняла подушку с головы - я знал, что так и
будет, - и легла на спину, но на меня и смотреть не хотела. Я подошел к
кровати, сел, а она сразу отвернулась и не смотрит. Бойкотирует меня к
черту, не хуже этих ребят из фехтовальной команды Пэнси, когда я забыл все
их идиотское снаряжение в метро.
- А как поживает твоя Кисела Уэзерфилд? - спрашиваю. - Написала про
нее еще рассказ? Тот, что ты мне прислала, лежит в чемодане. Хороший
рассказ, честное слово!
- Папа тебя убьет.
Вдолбит себе что-нибудь в голову, так уж вдолбит!
- Нет, не убьет. В крайнем случае накричит опять, а потом отдаст в
военную школу. Больше он мне ничего не сделает. А во-вторых, меня тут не
будет. Я буду далеко. Я уже буду где-нибудь далеко - наверно, в Колорадо,
на этом самом ранчо,
- Не болтай глупостей. Ты даже верхом ездить не умеешь. - Как это не
умею? Умею! Чего тут уметь? Там тебя за две минуты научат, - говорю. - Не
смей трогать пластырь! - Она все время дергала пластырь на руке. - А кто
тебя так остриг? - спрашиваю. Я только сейчас заметил, как ее по-дурацки
остригли. Просто обкорнали.
- Не твое дело! - говорит. Она иногда так обрежет. Свысока,
понимаете. - Наверно, ты опять провалился по всем предметам, - говорит она
тоже свысока. Мне стало смешно. Разговаривает как какая-нибудь
учительница, а сама еще только вчера из пеленок.
- Нет, не по всем, - говорю. - По английскому выдержал. - И тут я
взял и ущипнул ее за попку. Лежит на боку калачиком, а зад у нее торчит
из-под одеяла. Впрочем, у нее сзади почти ничего нет. Я ее не больно
ущипнул, но она хотела ударить меня по руке и промахнулась.
И вдруг она говорит:
- Ах, зачем, зачем ты опять? - Она хотела сказать - зачем я опять
вылетел из школы. Но она так это сказала, что мне стало ужасно тоскливо.
- О господи, Фиби, хоть ты меня не спрашивай! - говорю. - Все
спрашивают, выдержать невозможно. Зачем, зачем... По тысяче причин! В
такой гнусной школе я еще никогда не учился. Все напоказ. Все притворство.
Или подлость. Такого скопления подлецов я в жизни не встречал. Например,
если сидишь треплешься в компании с ребятами и вдруг кто-то стучит, хочет
войти - его ни за что не впустят, если он какой-нибудь придурковатый,
прыщавый. Перед носом у него закроют двери. Там еще было это треклятое
тайное общество - я тоже из трусости в него вступил. И был там один такой
зануда, с прыщами, Роберт Экли, ему тоже хотелось в это общество. А его не
приняли. Только из-за того, что он зануда и прыщавый. Даже вспомнить
противно. Поверь моему слову, такой вонючей школы я еще не встречал.
Моя Фиби молчит и слушает. Я по затылку видел, что она слушает. Она
здорово умеет слушать, когда с ней разговариваешь. И самое смешное, что
она все понимает, что ей говорят. По-настоящему понимает. Я опять стал
рассказывать про Пэнси, хотел все выложить.
- Было там несколько хороших учителей, и все равно они тоже
притворщики, - говорю. - Взять этого старика, мистера Спенсера. Жена его
всегда угощала нас горячим шоколадом, вообще они оба милые. Но ты бы
посмотрела, что с ними делалось, когда старый Термер, наш директор,
приходил на урок истории и садился на заднюю скамью. Вечно он приходил и
сидел сзади примерно с полчаса. Вроде как бы инкогнито, что ли. Посидит,
посидит, а потом начинает перебивать старика Спенсера своими кретинскими
шуточками. А старик Спенсер из кожи лезет вон - подхихикивает ему, весь
расплывается, будто этот Термер какой-нибудь гений, черт бы его удавил!
- Не ругайся, пожалуйста!
- Тебя бы там стошнило, ей-богу! - говорю. - А возьми День
выпускников, когда все подонки, окончившие Пэнси чуть ли не с 1776 года,
собираются в школе и шляются по всей территории со своими женами и
детками. Ты бы посмотрела на одного старикашку лет пятидесяти. Зашел прямо
к нам в комнату - постучал, конечно, и спрашивает, нельзя ли ему пройти в
уборную. А уборная в конце коридора, мы так и не поняли, почему он именно
у нас спросил. И знаешь, что он нам сказал? Говорит - хочу посмотреть,
сохранились ли мои инициалы на дверях уборной. Понимаешь, он лет сто назад
вырезал свои унылые, дурацкие инициалы на дверях уборной и хотел
проверить, целы ли они или нет. И нам с товарищами пришлось проводить его
до уборной и стоять там, пока он искал свои кретинские инициалы на всех
дверях. Ищет, а сам все время распространяется, что годы, которые он
провел в Пэнси, - лучшие годы его жизни, и дает нам какие-то идиотские
советы на будущее. Господи, меня от него такая взяла тоска! И не то чтоб
он был особенно противным, чтоб нагнать на человека тоску, - хороший
человек тоже может вконец испортить настроение. Достаточно надавать кучу
бездарных советов, пока ищешь свои инициалы на дверях уборной, - и все! Не
знаю, может быть, у меня не так испортилось бы настроение, если б этот тип
еще не задыхался. Он никак не мог отдышаться после лестницы. Ищет эти свои
инициалы, а сам все время отдувается, сопит носом. И жалко, и смешно, да к
тому же еще долбит нам со Стрэдлейтером, чтобы мы извлекли из Пэнси все,
что можно. Господи, Фиби! Не могу тебе объяснить. Мне все не нравилось в
Пэнси. Не могу объяснить!
Тут Фиби что-то сказала, но я не расслышал. Она так уткнулась лицом в
подушку, что ничего нельзя было рас-слышать.
- Что? - говорю. - Повернись сюда. Не слышу я ничего, когда ты
говоришь в подушку.
- Тебе вообще ничего не нравится!
Я еще больше расстроился, когда она так сказала.
- Нет, нравится. Многое нравится. Не говори так. Зачем ты так
говоришь?
- Потому что это правда. Ничего тебе не нравится. Все школы не
нравятся, все на свете тебе не нравится. Не нравится - и все!
- Неправда! Тут ты ошибаешься - вот именно, ошибаешься! Какого черта
ты про меня выдумываешь? - Я ужасно расстроился от ее слов.
- Нет, не выдумываю! Назови хоть что-нибудь одно, что ты любишь!
- Что назвать? То, что я люблю? Пожалуйста!
К несчастью, я никак не мог сообразить. Иногда ужасно трудно
сосредоточиться.
- Ты хочешь сказать, что я _о_ч_е_н_ь_ люблю? - переспросил я.
Она не сразу ответила. Отодвинулась от меня бог знает куда, на другой
конец кровати, чуть ли не на сто миль.
- Ну, отвечай же! Что назвать-то, что я люблю или что мне вообще
нравится?
- Что ты любишь.
- Хорошо, - говорю. Но я никак не мог сообразить. Вспомнил только
двух монахинь, которые собирают деньги в потрепанные соломенные корзинки.
Особенно вспомнилась та, в стальных очках. Вспомнил я еще мальчика, с
которым учился в Элктон-хилле. Там со мной в школе был один такой. Джеймс
Касл, он ни за что не хотел взять обратно свои слова - он сказал одну вещь
про ужасного воображалу, про Фила Стейбла. Джеймс Касл назвал его
самовлюбленным остолопом, и один из этих мерзавцев, дружков Стейбла, пошел
и донес ему. Тогда Стейбл с шестью другими гадами пришел в комнату к
Джеймсу Каслу, запер двери и попытался заставить его взять свои слова
обратно, но Джеймс отказался. Тогда они за него принялись. Я не могу
сказать, что они с ним сделали, - ужасную гадость! - но он все-таки не
соглашался взять свои слова обратно, вот он был какой, этот Джеймс Касл.
Вы бы на него посмотрели: худой, маленький, руки - как карандаши. И в
конце концов знаете, что он сделал, вместо того чтобы отказаться от своих
слов? Он выскочил из окна. Я был в душевой и даже оттуда услыхал, как он
грохнулся. Я подумал, что из окна что-то упало - радиоприемник или
тумбочка, но никак не думал, что это мальчик. Тут я услыхал, что все бегут
по коридору и вниз по лестнице. Я накинул халат и тоже помчался по
лестнице, а там на ступеньках лежит наш Джеймс Касл. Он уже мертвый,
кругом кровь, зубы у него вылетели, все боялись к нему подойти. А на нем
был свитер, который я ему дал поносить. Тем гадам, которые заперлись с ним
в комнате, ничего не сделали, их только исключили из школы. Даже в тюрьму
не посадили.
Больше я ничего вспомнить не мог. Двух монахинь, с которыми я
завтракал, и этого Джеймса Касла, с которым я учился в Элктон-хилле. Самое
смешное, говоря по правде, - это то, что я почти не знал этого Джеймса
Касла. Он был очень тихий парнишка. Мы учились в одном классе, но он сидел
в другом конце и даже редко выходил к доске отвечать. В школе всегда есть
ребята, которые редко выходят отвечать к доске. Да и разговаривали мы с
ним, по-моему, всего один раз, когда он попросил у меня этот свитер. Я
чуть не умер от удивления, когда он попросил, до того это было неожиданно.
Помню, я чистил зубы в умывалке, а он подошел, сказал, что его кузен
повезет его кататься. Я даже не думал, что он знает, что у меня есть
теплый свитер. Я про него вообще знал только одно - что в школьном журнале
он стоял как раз передо мной: Кайбл Р., Кайбл У., Касл, Колфилд - до сих
пор помню. А если уж говорить правду, так я чуть не отказался дать ему
свитер. Просто потому, что почти не знал его.
- Что? - спросила Фиби, и до этого она что-то говорила, но я не
слышал. - Не можешь ничего назвать - ничего!
- Нет, могу. Могу.
- Ну назови!
- Я люблю Алли, - говорю. - И мне нравится вот так сидеть тут, с
тобой разговаривать и вспоминать всякие штуки.
- Алли умер - ты всегда повторяешь одно и то же! Раз человек умер и
попал на небо, значит, нельзя его любить по-настоящему.
- Знаю, что он умер! Что ж, по-твоему, я не знаю, что ли? И все равно
я могу его любить! Оттого что человек умер, его нельзя перестать любить,
черт побери, особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?
Тут Фиби ничего не сказала. Когда ей сказать нечего, она всегда
молчит.
- Да и сейчас мне нравится тут, - сказал я. - Понимаешь, сейчас, тут.
Сидеть с тобой, болтать про всякое...
- Ну нет, это совсем не то!
- Как не то? Конечно, то! Почему не то, черт побери? Вечно люди про
все думают, что это не то. Надоело мне это до черта! - Перестань
чертыхаться! Ладно, назови еще что-нибудь. Назови, кем бы тебе хотелось
стать. Ну, ученым, или адвокатом, или еще кем-нибудь.
- Какой из меня ученый? Я к наукам не способен.
- Ну адвокатом - как папа.
- Адвокатом, наверно, неплохо, если они спасают жизнь невинным людям
и вообще занимаются такими делами, но в том-то и штука, что адвокаты ничем
таким не занимаются. Если стать адвокатом, так будешь просто гнать деньги,
играть в гольф, в бридж, покупать машины, пить сухие коктейли и ходить
этаким франтом. И вообще, даже если ты все время спасал бы людям жизнь,
откуда ты знал, ради чего ты это делаешь - ради того, чтобы н_а_ с_а_м_о_м
д_е_л_е_ спасти жизнь человеку, или ради того, чтобы стать знаменитым
адвокатом, чтобы тебя все хлопали по плечу и поздравляли, когда ты
выиграешь этот треклятый процесс, - словом, как в кино, в дрянных фильмах.
Как узнать, делаешь ты все это напоказ или по-настоящему, липа все это или
не липа? Нипочем не узнать! Я не очень был уверен, понимает ли моя Фиби,
что я плету. Все-таки она еще совсем маленькая. Но она хоть слушала меня
внимательно. А когда тебя слушают, это уже хорошо.
- Папа тебя, он тебя просто убьет, - говорит она опять.
Но я ее не слушал. Мне пришла в голову одна мысль - совершенно дикая
мысль.
- Знаешь, кем бы я хотел быть? - говорю. - Знаешь, кем? Если б я мог
выбрать то, что хочу, черт подери!
- Перестань чертыхаться! Ну, кем?
- Знаешь такую песенку - "Если ты ловил кого-то вечером во ржи..."
- Не так! Надо "Если кто-то _з_в_а_л_ кого-то вечером во ржи". Это
стихи Бернса!
- Знаю, что это стихи Бернса.
Она была права. Там действительно "Если кто-то звал кого-то вечером
во ржи". Честно говоря, я забыл.
- Мне казалось, что там "ловил кого-то вечером во ржи", - говорю. -
Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в
огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом - ни души, ни одного
взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью,
понимаешь? И мое дело - ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в
пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и
ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над
пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне
хочется по-настоящему. Наверно, я дурак.
Фиби долго молчала. А потом только повторила:
- Папа тебя убьет.
- Ну и пускай, плевать мне на все! - Я встал с постели, потому что
решил позвонить одному человеку, моему учителю английского языка из
Элктон-хилла. Его звали мистер Антолини, теперь он жил в Нью-Йорке. Он
ушел из Элктон-хилла и получил место преподавателя в Нью-Йоркском
университете. - Мне надо позвонить по телефону, - говорю я. - Сейчас
вернусь. Ты не спи, слышишь? - Мне очень не хотелось, чтобы она заснула,
пока я буду звонить по телефону. Я знал, что она не уснет, но все-таки
попросил ее не спать.
Я подошел к двери, но тут она меня окликнула:
- Холден! - И я обернулся.
Она сидела на кровати, хорошенькая, просто прелесть.
- Одна девочка, Филлис Маргулис, научила меня икать! - говорит она. -
Вот послушай!
Я послушал, но ничего особенного не услыхал.
- Неплохо! - говорю.
И пошел в гостиную звонить по телефону своему бывшему учителю мистеру
Антолини.



23

Позвонил я очень быстро, потому что боялся - вдруг родители явятся,
пока я звоню. Но они не пришли. Мистер Антолини был очень приветлив.
Сказал, что я могу прийти хоть сейчас. Наверное, я разбудил их обоих,
потому что никто долго не подходил к телефону. Первым делом он меня
спросил, что случилось, а я ответил - ничего особенного. Но все-таки я ему
рассказал, что меня выставили из Пэнси. Все равно кому-нибудь надо было
рассказать. Он сказал:
- Господи, помилуй нас, грешных! - Все-таки у него было настоящее
чувство юмора. Велел хоть сейчас приходить, если надо.
Он был самым лучшим из всех моих учителей, этот мистер Антолини.
Довольно молодой, немножко старше моего брата, Д.Б., и с ним можно было
шутить, хотя все его уважали. Он первый поднял с земли того парнишку,
который выбросился из окна, Джеймса Касла, я вам про него рассказывал.
Мистер Антолини пощупал у него пульс, потом снял с себя куртку, накрыл
Джеймса Касла и понес его на руках в лазарет. И ему было наплевать, что
вся куртка пропиталась кровью.
Я вернулся в комнату Д.Б., а моя Фиби там уже включила радио. Играли
танцевальную музыку. Радио было приглушено, чтобы не разбудить нашу
горничную. Вы бы посмотрели на Фиби. Сидит посреди кровати на одеяле,
поджав ноги, словно какой-нибудь йог, и слушает музыку. Умора!
- Вставай! - говорю. - Хочешь, потанцуем?
Я сам научил ее танцевать, когда она еще была совсем крошкой. Она
здорово танцует. Вообще я ей только показал немножко, а выучилась она
сама. Нельзя выучить человека танцевать по-настоящему, это он только сам
может.
- На тебе башмаки, - говорит.
- Ничего, я сниму. Вставай!
Она как спрыгнет с кровати. Подождала, пока я сниму башмаки, а потом
мы с ней стали танцевать. Очень уж здорово она танцует. Вообще я не
терплю, когда взрослые танцуют с малышами, вид ужасный. Например,
какой-нибудь папаша в ресторане вдруг начинает танцевать со своей
маленькой дочкой. Он так неловко ее ведет, что у нее вечно платье сзади
подымается, да и танцевать она совсем не умеет, - словом, вид жалкий. Но я
никогда не стал бы танцевать с Фиби в ресторане. Мы только дома танцуем, и
то не всерьез. Хотя она - дело другое, она очень здорово танцует. Она
слушается, когда ее ведешь. Только надо ее держать покрепче, тогда не
мешает, что у тебя ноги во сто раз длиннее. Она ничуть не отстает. С ней и
переходы можно делать, и всякие повороты, даже джиттербаг - она никогда не
отстанет. С ней даже танго можно танцевать, вот как!
Мы протанцевали четыре танца. А в перерывах она до того забавно
держится, просто смех берет. Стоит и ждет. Не разговаривает, ничего.
Заставляет стоять и ждать, пока оркестр опять не вступит. А мне смешно. Но
она даже смеяться не позволяет.
Словом, протанцевали мы четыре танца, и я выключил радио. Моя Фиби
нырнула под одеяло и спросила:
- Хорошо я стала танцевать?
- Еще как! - говорю. Я сел к ней на кровать. Я здорово задыхался.
Наверно, курил слишком много. А она хоть бы чуть запыхалась!
- Пощупай мой лоб! - говорит она вдруг.
- Зачем?
- Ну пощупай! Приложи руку! - Я приложил ладонь, но ничего не
почувствовал. - Сильный у меня жар? - говорит.
- Нет. А разве у тебя жар?
- А разве у тебя жар?
Я опять приложил руку и опять ничего не почувствовал, но все-таки
сказал:
- Как будто начинается. - Не хотелось, чтоб у нее развилось что-то
вроде этого самого комплекса неполноценности.
Она кивнула.
- Я могу нагнать даже на термометре!
- На тер-мо-мет-ре. Кто тебе показал!
- Алиса Голмборг меня научила. Надо скрестить ноги и думать про
что-нибудь очень-очень жаркое. Например, про радиатор. И весь лоб начинает
так гореть, что кому-нибудь можно обжечь руку!
Я чуть не расхохотался. Нарочно отдернул от нее руку, как будто
боялся обжечься.
- Спасибо, что предупредила! - говорю.
- Нет, я бы тебя не обожгла! Я бы остановилась заранее - тс-с! - И
она вдруг привскочила на кровати.
Я страшно испугался.
- Что такое?
- Дверь входная! - говорит она громким шепотом. - Они!
Я вскочил, подбежал к столу, выключил лампу. Потом потушил сигарету,
сунул окурок в карман. Помахал рукой, чтоб развеять дым, - и зачем я
только курил тут, черт бы меня драл! Потом схватил башмаки, забрался в
стенной шкаф и закрыл дверцы. Сердце у меня колотилось как проклятое. Я
услышал, как вошла мама.
- Фиби! - говорит. - Перестань притворяться! Я видела у тебя свет,
моя милая!
- Здравствуй! - говорит Фиби. - Да, я не могла заснуть. Весело вам
было?
- Очень, - сказала мама, но слышно было, что это неправда. Она
совершенно не любит ездить в гости. - Почему ты не спишь, разреши узнать?
Тебе не холодно?
- Нет, мне тепло. Просто не спится.
- Фиби, ты, по-моему, курила? Говори правду, милая моя!
- Что? - спрашивает Фиби.
- Ты слышишь, что я спросила?
- Да, я на минутку закурила. Один-единственный разок затянулась. А
потом выбросила в окошко.
- Зачем же ты это сделала?
- Не могла уснуть.
- Ты меня огорчаешь, Фиби, очень огорчаешь! - сказала мама. - Дать
тебе второе одеяло?
- Нет, спасибо! Спокойной ночи! - сказала Фиби. Видно было, что она
старается поскорей от нее избавиться.
- А как было в кино? - спрашивает мама.
- Чудесно. Только Алисина мать мешала. Все время перегибалась через
меня и спрашивала, знобит Алису или нет. А домой ехали в такси.
- Дай-ка я пощупаю твой лоб.
- Нет, я не заразилась. Она совсем здорова. Это ее мама выдумала.
- Ну, спи с богом. Какой был обед?
- Гадость! - сказала Фиби.
- Ты помнишь, что папа тебе говорил: нельзя называть еду гадостью. И
почему - "гадость"? Тебе дали чудную баранью котлетку. Я специально ходила
на Лексингтон-авеню.
- Котлета была вкусная, но Чарлина всегда _д_ы_ш_и_т_ на меня, когда
подает еду. И на еду дышит, и на все.
- Ну ладно, спи! Поцелуй маму. Ты прочла молитвы?
- Да, я в ванной помолилась. Спокойной ночи!
- Спокойной ночи! Засыпай скорей! У меня дико болит голова! - говорит
мама. У нее очень часто болит голова. Здорово болит.
- А ты прими аспирин, - говорит Фиби. - Холден приедет в среду?
- Насколько мне известно, да. Ну, укройся получше. Вот так.
Я услыхал, как мама вышла из комнаты и закрыла двери. Подождал
минутку, потом вышел из шкафа. И тут же стукнулся о сестренку - она
вскочила с постели и шла меня вызволять, а было темно, как в аду.
- Я тебя ушиб? - спрашиваю. Приходилось говорить шепотом, раз все
были дома. - Надо бежать! - говорю. Нащупал в темноте кровать, сел и стал
надевать ботинки. Нервничал я здорово, не скрываю.
- Не уходи! - зашептала Фиби. - Подожди, пока они уснут. - Нет. Надо
идти. Сейчас самое время. Она пошла в ванную, а папа сейчас включит радио,
будет слушать последние известия. Самое время.
Я не мог даже шнурки завязать как следует, до того я нервничал.
Конечно, они бы не убили меня, если б застали дома, но было бы страшно
неприятно.
- Да где же ты? - спрашиваю Фиби. Я ее в темноте не мог видеть.
- Вот я. - Она стояла совсем рядом. А я ее не видел.
- Мои чемоданы на вокзале, - говорю. - Скажи, Фиб, есть у тебя
какие-нибудь деньги? У меня ни черта не осталось.
- Есть, на рождественские подарки. Я еще ничего не покупала.
- Ах, только! - Я не хотел брать ее подарочные деньги.
- Я тебе немножко одолжу! - говорит. И я услышал, как она роется в
столе у Д.Б. - открывает ящик за ящиком и шарит там. Темнота стояла в
комнате, ни зги не видно. - Если ты уедешь, ты меня не увидишь на сцене, -
говорит, а у самой голос дрожит.
- Как не увижу? Я не уеду, пока не увижу. Думаешь, я пропущу такой
спектакль? - спрашиваю. - Знаешь, что я сделаю? Я побуду у мистера
Антолини, скажем, до вторника, до вечерка. А потом вернусь домой. Если
удастся, я тебе позвоню. - Возьми! - говорит. Она мне протягивала какие-то
деньги, но не могла найти мою руку. - Где ты? - Нашла мою руку, сунула
деньги.
- Эй, да мне столько не нужно! - говорю. - Дай два доллара - и все.
Честное слово, забирай обратно!
Я ей совал деньги в руку, а она не брала.
- Возьми, возьми все! Потом отдашь! Принесешь на спектакль.
- Да сколько у тебя тут, господи?
- Восемь долларов и восемьдесят пять центов. Нет, шестьдесят пять. Я
уже много истратила.
И тут я вдруг заплакал. Никак не мог удержаться. Стараюсь, чтоб никто
не услышал, а сам плачу и плачу. Фиби перепугалась до смерти, когда я
расплакался, подошла ко мне, успокаивает, но разве остановишься? Я сидел
на краю постели и ревел, а она обхватила мою шею лапами, я ее тоже обнял и
реву, никак не могу остановиться. Казалось, сейчас задохнусь от слез.
Фиби, бедняга, испугалась ужасно. Окно было открыто, и я чувствовал, как
она дрожит в одной пижаме. Хотел ее уложить в постель, укрыть, но она не
ложилась. Наконец я перестал плакать. Но я долго, очень долго не мог
успокоиться. Потом застегнул доверху пальто, сказал, что непременно дам ей
знать. Она сказала, что лучше бы я лег спать тут, у нее в комнате, но я
сказал - нет, меня уже ждет мистер Антолини. Потом я вынул из кармана
охотничью шапку и подарил ей. Она ужасно любит всякие дурацкие шапки.
Сначала она не хотела брать, но я ее уговорил. Даю слово, она, наверно,
так и уснула в этой шапке. Она любит такие штуки. Я ей еще раз обещал
звякнуть, если удастся, и ушел.
Уйти из дому было почему-то гораздо легче, чем войти. Во-первых, мне
было плевать, поймают меня или нет. Честное слово. Я подумал: поймают так
поймают. Откровенно говоря, мне даже хотелось, чтоб поймали.
Вниз я спускался пешком, а не на лифте. Я шел по черной лестнице.
Чуть не сломал шею - там этих мусорных бачков миллионов десять, - но
наконец выбрался. Лифтер меня даже не видел. Наверно, до сих пор думает,
что я сижу у этих Дикстайнов.



24

Мистер и миссис Антолини жили в очень шикарной квартире на
Саттон-плейс, там у них в гостиной был даже собственный бар - надо было
только спуститься вниз на две ступеньки. Я был у них несколько раз, потому
что, когда я ушел из Элктон-хилла, мистер Антолини приезжал к нам домой
узнать, как я живу, и часто у нас обедал. Тогда он не был женат. А когда
он женился, я часто играл в теннис с ним и с миссис Антолини на
Лонг-Айленде, в форестхиллском теннисном клубе. Миссис Антолини - член
этого клуба, денег у нее до черта. Она старше мистера Антолини лет на сто,
но они, кажется, очень любят друг друга. Во-первых, они оба очень
образованные, особенно мистер Антолини, хотя когда он с кем-нибудь
разговаривает, он больше шутит, чем говорит про умное, вроде нашего Д.Б.
Миссис Антолини - та была серьезнее. У нее бывали припадки астмы. Они оба
читали все рассказы Д.Б. - она тоже, - и, когда Д.Б. собрался ехать в
Голливуд, мистер Антолини позвонил ему и уговаривал не ехать. Но Д.Б. все
равно уехал. Мистер Антолини говорил, что если человек умеет писать, как
Д.Б., то ему в Голливуде делать нечего. И я говорил то же самое в
точности.
Я дошел бы до их дома пешком, потому что не хотелось зря тратить
Фибины подарочные деньги, но, когда я вышел из дому, мне стало не по себе.
Головокружение какое-то. Пришлось взять такси. Не хотелось, но пришлось.
Еще еле нашел машину. Мистер Антолини сам открыл мне двери, когда я
позвонил, - лифтер, мерзавец, никак меня не впускал. На нем были халат и
туфли, а в руках бокал. Человек он был утонченный, но пил, как лошадь.
- Холден, мой мальчик! - говорит. - Господи, да он вырос чуть ли не
на полметра. Рад тебя видеть!
- А как вы, мистер Антолини? Как миссис Антолини?
- О, у нас все чудесно! Давай-ка свою куртку. - Он взял мою куртку,
повесил ее. - А я думал, что ты явишься с новорожденным младенцем на
руках. Деваться некуда. На ресницах снежинки тают.
Он вообще любит острить. Потом повернулся и заорал в кухню:
- Лилиан! Как там кофе? - Его жену зовут Лилиан.
- Готов! - кричит. - Это Холден? Здравствуй, Холден!
- Здравствуйте, миссис Антолини!
У них дома всегда приходится орать, потому что они постоянно торчат в
разных комнатах. Странно, конечно.
- Садись, Холден, - сказал мистер Антолини. Видно было, что он
немножко на взводе. Комната выглядела так, будто только что ушли гости.
Везде стаканы, блюда с орехами. - Прости за беспорядок, - говорит мистер
Антолини. - Мы принимали друзей миссис Антолини из Барбизона... Бизоны из
Барбизона!
Я рассмеялся, а миссис Антолини прокричала что-то из кухни, но я не
расслышал.
- Что она сказала? - спрашиваю.
- Говорит - не смотри на нее, когда она войдет. Она встала с постели.
Хочешь сигарету? Ты куришь?
- Спасибо. - Я взял сигарету из ящичка. - Иногда курю, но очень
умеренно.
- Верю, верю. - Он дал мне прикурить от огромной зажигалки. - Так.
Значит, ты и Пэнси разошлись, как в море корабли. Он любит так высокопарно
выражаться. Иногда мне смешно, а иногда ничуть. Перехватывает он часто. Я
не могу сказать, что он неостроумный, нет, он очень остроумный, но иногда
мне действуют на нервы, когда _н_е_п_р_е_с_т_а_н_н_о_ говорят фразы вроде
"Разошлись, как в море корабли!". Д.Б. тоже иногда перехватывает.
- В чем же дело? - спрашивает мистер Антолини. - Как у тебя с
английским? Если бы ты провалился по английскому, я тебя тут же выставил
бы за дверь. Ты же у нас по сочинениях был первым из первых.
- Нет, английский я сдал хорошо. Правда, мы больше занимались
литературой. Но я провалился по устной речи. У нас был такой курс - устная
речь. Я по ней провалился.
- Почему?
- Сам не знаю, - говорю. Мне не хотелось рассказывать. Чувствовал я
себя плохо, а тут еще страшно разболелась голова. Ужасно разболелась. Но
ему, как видно, очень хотелось все узнать, и я стал рассказывать. -
Понимаете, на этих уроках каждый должен был встать и произнести речь. Ну,
вы знаете, вроде импровизации на тему, и все такое. А если кто отклонялся
от темы, все сразу кричали: "Отклоняешься!" Меня это просто бесило. Я и
получил кол.
- Но почему же?
- Да сам не знаю. Действует на нервы, когда все орут: "Отклоняешься!"
А вот я почему-то люблю, когда отклоняются от темы. Гораздо интереснее.
- Разве ты не хочешь, чтобы человек придерживался того, о чем он тебе
рассказывает?
- Нет, хочу, конечно. Конечно, я хочу, чтобы мне рассказывали по
порядку. Но я не люблю, когда рассказывают все время только про одно. Сам
знаю. Наверно, мне скучно, когда все время говорят про одно и то же.
Конечно, ребята, которые все время придерживались одной темы, получали
самые высокие оценки - это справедливо. Но у нас был один мальчик - Ричард
Кинселла. Он никак не мог говорить на тему, и вечно ему кричали:
"Отклоняешься от темы!" Это было ужасно, прежде всего потому, что он был
страшно нервный - понимаете, страшно нервный малый, и у него даже губы
тряслись, когда его прерывали, и говорил он так, что ничего не было
слышно, особенно если сидишь сзади. Но когда у него губы немножко
переставали дрожать, он рассказывал интереснее всех. Но он тоже фактически
провалился. А все потому, что ребята все время орали: "Отклоняешься от
темы!" Например, он рассказывал про ферму, которую его отец купил в
Вермонте. Он говорит, а ему все время кричат: "Отклоняешься!", а наш
учитель, мистер Винсон, влепил ему кол за то, что он не рассказал, какой
там животный и растительный мир у них на ферме. А он, этот самый Ричард
Кинселла, он так рассказывал: начнет про эту ферму, что там было, а потом
вдруг расскажет про письмо, которое мать получала от его дяди, и как этот
дядя в сорок четыре года перенес полиомиелит и никого не пускал к себе в
госпиталь, потому что не хотел, чтобы его видели калекой. Конечно, к ферме
это не имело никакого отношения, - согласен! - но зато интересно.
Интересно, когда человек рассказывает про своего дядю. Особенно когда он
начинает что-то плести про отцовскую ферму, и вдруг ему захочется
рассказывать про своего дядю. И свинство орать: "Отклоняешься от темы!",
когда он только-только разговорится, оживет... Не знаю... Трудно мне это
объяснить.
Мне и не хотелось объяснять. Уж очень у меня болела голова. Я только
мечтал, чтобы миссис Антолини поскорее принесла кофе. Меня до смерти
раздражает, когда кричат, что кофе готов, а его все нет.
- Слушай, Холден... Могу я задать тебе короткий, несколько
старомодный педагогический вопрос: не думаешь ли ты, что всему свое время
и свое место? Не считаешь ли ты, что, если человек начал рассказывать про
отцовскую ферму, он должен придерживаться своей темы, а в другой раз уже
рассказать про болезнь дяди? А если болезнь дяди столь увлекательный
предмет, то почему бы оратору не выбрать именно эту тему, а не ферму?
Неохота было думать, неохота отвечать. Ужасно болела голова, и
чувствовал я себя гнусно. По правде говоря, у меня и живот болел.
- Да, наверно. Наверно, надо было взять темой дядю, а не ферму, раз
ему про дядю интересно. Но понимаете, чаще всего ты сам не знаешь, что
тебе интереснее, пока не начнешь рассказывать про н_е_и_н_т_е_р_е_с_н_о_е.
Бывает, что это от тебя не зависит. Но, по-моему, надо дать человеку
выговориться, раз он начал интересно рассказывать и увлекся. Очень люблю,
когда человек с увлечением рассказывает. Это хорошо. Вы не знали этого
учителя, этого Винсона. Он вас тоже довел бы до бешенства, он и эти ребята
в классе. Понимаете, он все долбил - надо обобщать, надо упрощать. А разве
можно все упростить, все обобщить? И вообще разве по чужому желанию можно
обобщать и упрощать? Нет, вы этого мистера Винсона не знаете. Конечно,
сразу было видно, что он образованный и все такое, но мозгов у него
определенно не хватало. - Вот вам наконец и кофе, джентльмены! - сказала
миссис Антолини. Она внесла поднос с кофе, печеньем и всякой едой. -
Холден, не надо на меня смотреть! Я в ужасном виде!
- Здравствуйте, миссис Антолини! - говорю. Я хотел встать, но мистер
Антолини схватил меня за куртку и потянул вниз. У миссис Антолини вся
голова была в этих железных штучках для завивки, и губы были не намазаны,
вообще вид неважный. Старая какая-то.
- Я вам все тут поставлю. Сами угощайтесь, - сказала она. Потом
поставила поднос на курительный столик, отодвинула стаканы. - Как твоя
мама, Холден?
- Ничего, спасибо. Я ее уже давно не видел, но в последний раз...
- Милый, все, что Холдену может понадобиться, лежит в бельевом шкафу.
На верхней полке. Я ложусь спать. Устала предельно, - сказала миссис
Антолини. По ней это было видно. - Мальчики, вы сумеете сами постлать
постель?
- Все сделаем. Ложись-ка поскорее! - сказал мистер Антолини. Он
поцеловал жену, она попрощалась со мной и ушла в спальню. Они всегда
целовались при других.
Я выпил полчашки кофе и съел печенье, твердое как камень. А мистер
Антолини опять выпил виски. Видно было, что он почти не разбавляет. Он
может стать настоящим алкоголиком, если не удержится.
- Я завтракал с твоим отцом недели две назад, - говорит он вдруг. -
Ты об этом знал?
- Нет, не знал.
- Но тебе, разумеется, известно, что он чрезвычайно озабочен твоей
судьбой?
- Да, конечно, известно.
- Очевидно, перед тем как позвонить мне, он получил весьма тревожное