Сэлинджер Джером - Над пропастью во ржи - Скачать бесплатно

это сразу было видно. Наверно, он и не дотрагивался ни до кого, честное
слово. В общем, мне пришлось откровенно ему сказать, что мне надо писать
сочинение за Стрэдлейтера и чтоб он выметался, а то я не могу
сосредоточиться. В конце концов он ушел, только не сразу - он ужасно
всегда канителится. А я надел пижаму, халат и свою дикую охотничью шапку и
сел писать сочинение.
Беда была в том, что я никак не мог придумать, про какую комнату или
дом можно написать живописно, как задали Стрэдлейтеру. Вообще я не
особенно люблю описывать всякие дома и комнаты. Я взял и стал описывать
бейсбольную рукавицу моего братишки Алли. Эта рукавица была очень
живописная, честное слово. У моего брата, у Алли, была бейсбольная
рукавица на левую руку. Он был левша. А живописная она была потому, что он
всю ее исписал стихами - и ладонь, и кругом, везде. Зелеными чернилами. Он
написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не шел и
на поле нечего было делать. Он умер. Заболел белокровием и умер 18 июля
1946 года, когда мы жили в Мейне. Он вам понравился бы. Он был моложе меня
на два года, но раз в пятьдесят умнее. Ужасно был умный. Его учителя
всегда писали маме, как приятно, что у них в классе учится такой мальчик,
как Алли. И они не врали, они и на самом деле так думали. Но он не только
был самый умный в нашей семье. Он был и самый хороший, во многих
отношениях. Никогда он не разозлится, не вспылит. Говорят, рыжие чуть что
- начинают злиться, но Алли никогда не злился, а он был ужасно рыжий. Я
вам расскажу, до чего он был рыжий. Я начал играть в гольф с десяти лет.
Помню, как-то весной, когда мне уже было лет двенадцать, я гонял мяч, и
все время у меня было такое чувство, что стоит мне обернуться - и я увижу
Алли. И я обернулся и вижу: так оно и есть - сидит он на своем велосипеде
за забором - за тем забором, который шел вокруг всего поля, - сидит там,
ярдов за сто пятьдесят от меня, и смотрит, как я бью. Вот до чего он был
рыжий! И ужасно славный, ей-богу. Ему иногда за столом что-нибудь придет в
голову, и он вдруг как начнет хохотать, прямо чуть не падал со стула.
Тогда мне было тринадцать лет, и родители хотели показать меня психиатру,
потому что я перебил все окна в гараже. Я их понимаю, честное слово. В ту
ночь, как Алли умер, ночевал в гараже и перебил дочиста все стекла, просто
кулаком, не знаю зачем. Я даже хотел выбить стекла в машине - в то лето у
нас был "пикап", - но уже разбил себе руку и ничего не мог. Я понимаю, что
это было глупо, но я сам не соображал, что делаю, а кроме того, вы не
знаете, какой был Алли. У меня до сих пор иногда болит рука, особенно в
дождь, и кулак я не могу сжать крепко, как следует, но в общем это ерунда.
Все равно я не собираюсь стать ни каким-то там хирургом, ни скрипачом,
вообще никем таким.
Вот об этом я и написал сочинение для Стрэдлейтера. О бейсбольной
рукавице нашего Алли. Она случайно оказалась у меня в чемодане, я ее
вытащил и переписал все стихи, которые на ней были. Мне только пришлось
переменить фамилию Алли, чтоб никто не догадался, что он мой брат, а не
Стрэдлейтера. Мне не особенно хотелось менять фамилию, но я не мог
придумать ничего другого. А кроме того, мне даже нравилось писать про это.
Сидел я битый час, потому что пришлось писать на дрянной машинке
Стрэдлейтера, и она все время заедала. А свою машинку я одолжил одному
типу в другом коридоре.
Кончил я в половине одиннадцатого. Но не особенно устал и начал
глядеть в окошко. Снег перестал, издали слышался звук мотора, который
никак не заводился. И еще слышно было, как храпел Экли. Даже сквозь
душевую был слышен его противный храп. У него был гайморит, и он не мог во
сне дышать как следует. Все у него было: и гайморит, и прыщи, и гнилые
зубы - изо рта пахнет, ногти ломаются. Даже как-то жаль его, дурака.



6

Бывает, что нипочем не можешь вспомнить, как это было. Я все думаю -
когда же Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн? Понимаете, я никак не
вспомню, что я делал, когда вдруг услышал его шаги в коридоре, наглые,
громкие. Наверно, я все еще смотрел в окно, но вспомнить точно не могу,
хоть убей. Ужасно я волновался, потому и не могу вспомнить, как было. А уж
если я волнуюсь, так это не притворство. Мне даже хочется в уборную, когда
я волнуюсь. Но я не иду. Волнуюсь, оттого и не иду. Если бы вы знали
Стрэдлейтера, вы бы тоже волновались. Я раза два ходил вместе с этим
подлецом на свидания. Я знаю, про что говорю. У него совести нет ни капли,
ей-богу, нет.
А в коридоре у нас сплошной линолеум, так что издали было слышно, как
он, мерзавец, подходит к нашей комнате. Я даже не помню, где я сидел,
когда он вошел, - в своем кресле, или окна, или в его кресле. Честное
слово, не могу вспомнить.
Он вошел и сразу стал жаловаться, какой холод. Потом спрашивает:
- Куда к черту все пропали? Ни живой души - форменный морг.
Я ему и не подумал отвечать. Если он, болван, не понимает, что в
субботу вечером все ушли, или спят, или уехали к родным, чего ради мне
лезть вон из кожи объяснять ему. Он стал раздеваться. А про Джейн - ни
слова. Ни единого словечка. И я молчу. Только смотрю на него. Правда, он
меня поблагодарил за куртку. Надел ее на плечики и повесил в шкаф.
А когда он развязывал галстук, спросил меня, написал ли я за него это
дурацкое сочинение. Я сказал, что вон оно, на его собственной кровати. Он
подошел и стал читать, пока расстегивал рубаху. Стоит читает, а сам гладит
себя по голой груди с самым идиотским выражением лица. Вечно он гладил
себя по то груди, то по животу. Он себя просто обожал. И Вдруг говорит:
- Что за чертовщина, Холден? Тут про какую-то дурацкую рукавицу!
- Ну так что же? - спрашиваю я. Ледяным голосом.
- То есть как это - что же? Я же тебе говорил, надо описать комнату
или дом, балда!
- Ты сказал, нужно какое-нибудь описание. Не все ли равно, что
описывать - рукавицу или еще что?
- Эх, черт бы тебя подрал! - Он разозлился не на шутку. Просто
рассвирепел. - Все ты делаешь через ж... кувырком. - Тут он посмотрел на
меня. - Ничего удивительного, что тебя отсюда выкинули, - говорит. -
Никогда ты ничего не сделаешь по-человечески. Никогда! Понял?
- Ладно, ладно, отдай листок! - говорю. Подошел, выхватил у него этот
треклятый листок, взял и разорвал.
- Что за черт? - говорит. - Зачем ты разорвал?
Я ему даже не ответил. Бросил клочки в корзинку, и все. Потом лег на
кровать, и мы оба долго молчали. Он разделся, остался в одних трусах, а я
закурил, лежа на кровати. Курить в спальнях не полагается, но поздно
вечером, когда одни спят, а другие ушли, никто не заметит, что пахнет
дымом. И потом мне хотелось позлить Стрэдлейтера. Он из себя выходил,
когда нарушал правила. Сам он никогда в спальне не курил. А я курил.
Так он и не сказал ни единого словечка про Джейн, ничего. Тогда я сам
заговорил:
- Поздно же ты явился, черт побери, если ее отпустили только до
девяти тридцати. Она из-за тебя не опоздала, вернулась вовремя?
Он сидел на краю своей койки и стриг ногти на ногах, когда я с ним
заговорил.
- Самую малость опоздала, - говорит. - А какого черта ей было
отпрашиваться только до половины десятого, да еще в субботу?
О господи, как я его ненавидел в эту минуту!
- В Нью-Йорк ездили? - спрашиваю.
- Ты спятил? Как мы могли попасть в Нью-Йорк, если она отпросилась
только до половины десятого?
- Жаль, жаль! - сказал я.
Он посмотрел на меня.
- Слушай, если тебе хочется курить, шел бы ты в уборную. Ты-то отсюда
выметаешься, а мне торчать в школе, пока не окончу.
Я на него даже внимания не обратил, будто его и нет. Курю как
сумасшедший, и все. Только повернулся на бок и смотрю, как он стрижет свои
подлые ногти. Да, ничего себе школа! Вечно при тебе то прыщи давят, то
ногти на ногах стригут.
- Ты ей передал от меня привет? - спрашиваю.
- Угу.
Черта лысого он передал, подонок!
- А что она сказала? Ты ее спросил, она по-прежнему ставит все дамки
в последний ряд?
- Нет. Не спросил. Что мы с ней - в шашки играли весь вечер, как,
по-твоему?
Я ничего ему не ответил. Господи, как я его ненавидел! - Раз вы не
ездили в Нью-Йорк, где же вы с ней были? - спросил я немного погодя. Я
ужасно старался, чтоб голос у меня не дрожал, как студень. Нервничал я
здорово. Видно, чувствовал, что что-то неладно.
Он наконец обрезал ногти. Встал с кровати в одних трусиках и вдруг
начал дурака валять. Подошел ко мне, нагнулся и стал меня толкать в плечо
- играет гад.
- Брось, - говорю, - куда же вы девались, раз вы не поехали в
Нью-Йорк?
- Никуда. Сидели в машине, и все! - Он опять стал толкать меня в
плечо, дурак такой.
- Брось! - говорю. - В чьей машине?
- Эда Бэнки.
Эд Бэнки был наш тренер по баскетболу. Этот Стрэдлейтер ходил у него
в любимчиках, он играл центра в школьной команде, и Эд Бэнки всегда давал
ему свою машину. Вообще ученикам не разрешалось брать машину у
преподавателей, но эти скоты спортсмены всегда заодно. Во всех школах, где
я учился, эти скоты заодно.
А Стрэдлейтер все делает вид, будто боксирует с тенью, все толкает
меня в плечо и толкает. В руках у него была зубная щетка, и он сунул ее в
рот.
- Что ж вы с ней делали? Путались в машине Эда Бэнки? - голос у меня
дрожал просто ужал до чего.
- Ай-ай-ай, какие гадкие слова! Вот я сейчас намажу тебе язык мылом!
- Было дело?
- Это профессиональная тайна, братец мой!
Дальше я что-то не очень помню. Знаю только, что я вскочил с постели,
как будто мне понадобилось кое-куда, и вдруг ударил его со всей силы,
прямо по зубной щетке, чтобы она разодрала его подлую глотку. Только не
попал. Промахнулся. Стукнул его по голове, и все. Наверно, ему было
больно, но не так, как мне хотелось. Я бы его мог ударить больнее, но я
бил правой рукой. А я ее как следует не могу сжать. Помните, я вам
говорил, как я разбил эту руку.
Но тут я очутился на полу, а он сидел на мне красный как рак.
Понимаете, уперся коленями мне в грудь, а весил он целую тонну. Руки мне
зажал, чтоб я его не ударил. Убил бы я его, подлеца.
- Ты что, спятил? - повторяет, а морда у него все краснее и краснее,
у болвана.
- Пусти, дурак! - говорю. Я чуть не ревел, честное слово. - Уйди от
меня, сволочь поганая, слышишь?
А он не отпускает. Держит мои руки, а я его обзываю сукиным сыном и
всякими словами часов десять подряд. Я даже не помню, что ему говорил. Я
ему сказал, что он воображает, будто он может путаться с кем угодно. Я ему
сказал, что ему безразлично, переставляет девчонка шашки или нет, и вообще
ему все безразлично, потому что он кретин. Он ненавидел, когда его
обзывали кретином. Все кретины ненавидят, когда их называют кретинами.
- Ну-ка замолчи, Холден! - говорит, а рожа у самого глупая, красная.
- Замолчи, слышишь!
- Ты даже не знаешь, как ее зовут - Джин или Джейн, кретин
несчастный!
- Замолчи, Холден, тебе говорят, черт подери! - Я его-таки вывел из
себя. - Замолчи, или я тебе так врежу!
- Сними с меня свои вонючие коленки, болван, идиот!
- Я тебя отпущу - только замолчи! Замолчишь?
Я ему не ответил.
Он опять сказал:
- Если отпущу, ты замолчишь?
- Да.
Он слез с меня, и я тоже встал. От его паршивых коленок у меня вся
грудь болела.
- Все равно ты кретин, слабоумный идиот, сукин сын! - говорю.
Тут он совсем взбесился. Тычет мне под нос свой толстый палец, кретин
этакий, грозит:
- Холден, в последний раз предупреждаю, если ты не заткнешь глотку, я
тебе как дам...
- А чего мне молчать? - спрашиваю, а сам уже ору на него: - В том-то
и беда с вами, кретинами. Вы и поговорить по-человечески не можете.
Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет...
Тут он развернулся по-настоящему, и я опять очутился на полу. Не
помню, потерял я сознание или нет, по-моему, нет. Человека очень трудно
нокаутировать - это только в кино легко. Но кровь у меня текла из носу
отчаянно. Когда я открыл глаза, дурак Стрэдлейтер стоял прямо надо мной. У
него в руках был умывальный прибор.
- Я же тебя предупреждал, - говорит. Видно, он здорово перепугался,
боялся, должно быть, что я разбил голову, когда грохнулся на пол. Жаль,
что я не разбился. - Сам виноват, черт проклятый! - говорит. Ух, и
перепугался же он!
А я и не встал. Лежу на полу и ругаю его идиотом, сукиным сыном. Так
был зол на него, что чуть не ревел.
- Слушай, пойди-ка умойся! - говорит он. - Слышишь?
А я ему говорю, пусть сам пойдет умоет свою подлую рожу - конечно,
это было глупо, ребячество так говорить, но уж очень я был зол, пусть,
говорю, сам пойдет, а по дороге в умывалку пусть шпокнет миссис Шмит. А
миссис Шмит была женой нашего швейцара, старуха лет под семьдесят.
Так я и сидел на полу, пока дурак Стрэдлейтер не ушел. Я слышал, как
он идет по коридору в умывалку. Тогда я встал. И никак не мог отыскать эту
треклятую шапку. Потом все-таки нашел. Она закатилась под кровать. Я ее
надел, повернул козырьком назад - мне так больше нравилось - и посмотрел
на свою дурацкую рожу в зеркало. Никогда в жизни я не видел столько
кровищи! Весь рот у меня был в крови и подбородок, даже вся пижама и
халат. Мне страшно было, и интересно. Вид у меня от этой крови был
какой-то прожженный. Я и дрался-то всего раза два в жизни и оба раза
неудачно. Из меня драчун плохой. Я вообще пацифист, если уж говорить всю
правду. Мне казалось, что Экли не спит и все слышит. Я прошел через
душевую в его комнату посмотреть, что он там делает. Я к нему редко
заходил. У него всегда чем-то воняло - уж очень он был нечистоплотный.



7

Через занавески в душевой чуть-чуть пробивался свет из нашей комнаты,
и я видел, что он лежит в постели. Но я отлично знал, что он не спит.
- Экли? - говорю. - Ты не спишь?
- Нет.
Было темно, и я споткнулся о чей-то башмак и чуть не полетел через
голову. Экли приподнялся на подушке, оперся на локоть. У него все лицо
было намазано чем-то белым от прыщей. В темноте он был похож на
приведение.
- Ты что делаешь? - спрашиваю.
- То есть как это - что я делаю? Хотел уснуть, а вы, черти, подняли
тарарам. Из-за чего вы дрались?
- Где тут свет? - Я никак не мог найти выключатель. Шарил по стене -
ну никак.
- А зачем тебе свет?.. Ты руку держишь у выключателя.
Я нашел выключатель и зажег свет. Экли заслонил лицо рукой, чтоб свет
не резал ему глаза.
- О черт! - сказал он. - Что с тобой? - Он увидел на мне кровь.
- Поцапались немножко со Стрэдлейтером, - говорю. Потом сел на пол.
Никогда у них в комнате не было стульев. Не знаю, что они с ними делали. -
Слушай, хочешь, сыграем разок в канасту? - говорю.
Он страшно увлекался канастой.
- Да у тебя до сих пор кровь идет! Ты бы приложил что-нибудь.
- Само пройдет. Ну как, сыграем в канасту или нет?
- С ума сошел - канаста! Да ты знаешь, который час?
- Еще не поздно. Часов одиннадцать, полдвенадцатого!
- Это, по-твоему, не поздно? - говорит Экли. - Слушай, мне завтра
вставать рано, я в церковь иду, черт подери! А вы, дьяволы, подняли бучу
среди ночи. Хоть скажи, из-за чего вы подрались?
- Долго рассказывать. Тебе будет скучно слушать, Экли. Видишь, как я
о тебе забочусь! - Я с ним никогда не говорил о своих личных делах.
Во-первых, он был еще глупее Стрэдлейтера. Стрэдлейтер по сравнению с ним
был настоящий гений. - Знаешь что, - говорю, - можно мне эту ночь спать на
кровати Эла? Он до завтрашнего вечера не вернется.
- А черт его знает, когда он вернется, - говорит Экли.
Я знал, что Эл не вернется. Он каждую субботу уезжал домой.
- А черт его знает, когда он вернется, - говорит Экли.
Фу, до чего он мне надоел!
- То есть как это? - говорю. - Ты же знаешь, что он в воскресенье до
вечера никогда не приезжает.
- Знаю, но как я могу сказать - спи, пожалуйста, на его кровати!
Разве полагается так делать?
Убил! Я протянул руку, все еще сидя на полу, и похлопал его, дурака,
по плечу.
- Ты - принц, Экли, детка, - говорю. - Ты знаешь это или нет?
- Нет, правда, не могу же я просто сказать человеку - спи на чужой
кровати.
- Ты - настоящий принц. Ты джентльмен и ученый, дитя мое! - сказал я.
А может быть, он и был ученый. - У тебя случайно нет сигарет? Если нет - я
умру!
- Нет у меня ничего. Слушай, из-за чего началась драка?
Но я ему не ответил. Я только встал и подошел к окну. Мне вдруг стало
так тоскливо. Подохнуть хотелось, честное слово.
- Из-за чего же вы подрались? - в который раз спросил Экли. Он мог
душу вымотать из человека.
- Из-за тебя, - говорю.
- Что за черт? Как это из-за меня?
- Да, я защищал твою честь. Стрэдлейтер сказал, что ты гнусная
личность. Не мог же я ему спустить такую дерзость!
Он как подскочит!
- Нет, ей-богу? Это правда? Он так сказал?
Но тут я ему объяснил, что шучу, а потом лег на кровать Эла. Ох, до
чего же мне было плохо! Такая тоска, ужасно.
- У вас тут воняет, - говорю. - Отсюда слышно, как твои носки воняют.
Ты их отдаешь в стирку или нет?
- Не нравится - иди знаешь куда! - сказал Экли. Вот ума палата! -
Может быть, потушишь свет, черт возьми?
Но я не сразу потушил. Я лежал на чужой кровати и думал про Джейн и
про все, что было. Я просто с ума сходил, как только представлял себе ее
со Стрэдлейтером в машине этого толстозадого Эда Бэнки. Как подумаю - так
хочется выбросится в окошко. Вы-то не знаете Стрэдлейтера, вам ничего, а я
его знаю. Все ребята в Пэнси только трепались, что путаются с девчонками,
как Экли, например, а вот Стрэдлейтер и вправду путался. Я сам был знаком
с двумя девицами, с которыми он путался. Верно говорю.
- Расскажи мне свою биографию, Экли, детка, наверно, это
увлекательно! - говорю.
- Да потуши ты этот чертов свет! Мне завтра утром в церковь,
понимаешь?
Я встал, потушил свет - раз ему так хочется. Потом опять лег на
кровать Эла.
- Ты что - собираешься спать тут? - спросил Экли. Да радушный хозяин,
ничего не скажешь.
- Не знаю. Может быть. Не волнуйся.
- Да я не волнуюсь, только будет ужасно неприятно, если Эл вдруг
вернется, а у него на кровати спят...
- Успокойся. Не буду я тут спать. Не бойся, не злоупотреблю своим
гостеприимством.
Минуты через две он уже храпел как оголтелый. А я лежал в темноте и
старался не думать про Джейн и Стрэдлейтера в машине этого проклятого Эда
Бэнки. Но я не мог не думать. Плохо то, что я знал, какой подход у этого
проклятого Стрэдлейтера. Мне от этого становилось еще хуже. Один раз мы с
ним оба сидели с девушками в машине того же Эда. Стрэдлейтер со своей
девушкой сидел сзади, а я - впереди. Ох, и подход у него был, у этого
черта! Он начинал с того, что охмурял свою барышню этаким тихим, нежным,
ужасно _и_с_к_р_е_н_н_и_м_ голосом, как будто он был не только очень
красивый малый, но еще и хороший, _и_с_к_р_е_н_н_и_й_ человек. Меня чуть
не стошнило, когда я услышал, как он разговаривает. Девушка все повторяла:
"Нет, не надо... Пожалуйста, не надо. Не надо..." Но Стрэдлейтер все
уговаривал ее, голос у него был, как у президента Линкольна, ужасно
честный, искренний, и вдруг наступила жуткая тишина. Страшно неловко. Не
знаю, спутался он в тот раз с этой девушкой или нет. Но к тому шло.
Безусловно, шло.
Я лежал и старался не думать и вдруг услышал, что этот дурак
Стрэдлейтер вернулся из умывалки в нашу комнату. Слышно было, как он
убирает свои поганые мыльницы и щетки и открывает окно. Он обожал свежий
воздух. Потом он потушил свет. Он и не взглянул, тут я или нет.
Даже за окном было тоскливо. Ни машин, ничего. Мне стало так одиноко,
так плохо, что я решил разбудить Экли.
- Эй, Экли! - сказал я шепотом, чтобы Стрэдлейтер не услыхал.
Но Экли ничего не слышал.
- Эй, Экли!
Он ничего не слышат. Спал как убитый.
- Эй, Экли!
Тут он наконец услыхал.
- Кой черт тебя укусил? - говорит. - Я только что уснул.
- Слушай, как это поступают в монастырь? - спрашиваю я. Мне вдруг
вздумалось уйти в монастырь. - Надо быть католиком или нет?
- Конечно, надо. Свинья ты, неужели ты меня только для этого и
разбудил?
- Ну ладно спи! Все равно я в монастырь не уйду. При моем невезении я
обязательно попаду не к тем монахам. Наверно, там будут одни кретины. Или
просто подонки.
Только я это сказал, как Экли вскочил словно ошпаренный.
- Знаешь что, - можешь болтать про меня что угодно, но, если ты
начнешь острить насчет моей религии, черт побери... - Успокойся, - говорю,
- никто твою религию не трогает, хрен с ней.
Я встал с чужой кровати, пошел к двери. Не хотелось больше оставаться
в этой духоте. Но по дороге я остановился, взял Экли за руку и нарочно
торжественно пожал ее. Он выдернул руку.
- Это еще что такое?
- Ничего. Просто хотел поблагодарить тебя за то, что ты настоящий
принц, вот и все! - сказал я, и голос у меня был такой искренний, честный.
- Ты молодчина, Экли, детка, - сказал я. - Знаешь, какой ты молодчина?
- Умничай, умничай! Когда-нибудь тебе разобьют башку...
Но я не стал его слушать. Захлопнул дверь и вышел в коридор.
Все спали, а кто уехал домой на воскресенье, и в коридоре было
очень-очень тихо и уныло. У дверей комнаты Леги и Гофмана валялась пустая
коробка из-под зубной пасты "Колинос", и по дороге на лестницу я ее все
время подкидывал носком, на мне были домашние туфли на меху. Сначала я
подумал, не пойти ли мне вниз, дай, думаю, посмотрю, как там мой старик,
Мэл Броссар. Но вдруг передумал. Вдруг я решил, что мне делать: надо
выкатываться из Пэнси сию же минуту. Не ждать никакой среды - и все.
Ужасно мне не хотелось тут торчать. Очень уж стало грустно и одиноко. И я
решил сделать вот что - снять номер в каком-нибудь отеле в Нью-Йорке, в
недорогом, конечно, и спокойно пожить там до среды. А в среду вернуться
домой: к среде я отдохну как следует и настроение будет хорошее. Я
рассчитал, что мои родители получат письмо от старика Термера насчет того,
что меня вытурили, не раньше вторника или среды. Не хотелось возвращаться
домой, пока они не получат письмо и не переварят его. Не хотелось
смотреть, как они будут читать все это в первый раз. Моя мама сразу впадет
в истерику. Потом, когда она переварит, тогда уже ничего. А мне надо было
отдохнуть. Нервы у меня стали ни к черту. Честное слово, ник черту.
Словом, так я и решил. Вернулся к себе в комнату, включил свет, стал
укладываться. У меня уже почти все было уложено. А этот Стрэдлейтер и не
проснулся. Я закурил, оделся, потом сложил оба свои чемодана. Минуты за
две все уложил. Я очень быстро укладываюсь.
Одно меня немножко расстроило, когда я укладывался. Пришлось уложить
новые коньки, которые мама принесла мне чуть ли не накануне. Я
расстроился, потому что представил себе, как мама пошла в магазин, стала
задавать продавцу миллион чудных вопросов - а тут меня опять вытурили из
школы! Как-то грустно стало. И коньки она купила не те - мне нужны были
беговые, а она купила хоккейные, - но все равно мне стало грустно. И
всегда так выходит - мне дарят подарки, а меня от этого только тоска
берет.
Я все уложил, пересчитал деньги. Не помню, сколько у меня оказалось,
но в общем порядочно. Бабушка как раз прислала мне на прошлой неделе
перевод. Есть у меня бабушка, она денег не жалеет. У нее, правда, не все
дома - ей лет сто, и она посылает мне деньги на день рождения раза четыре
в год. Но хоть денег у меня было порядочно, я все-таки решил, что лишний
доллар не помешает. Пошел в конец коридора, разбудил Фредерика Удрофа,
того самого, которому я одолжил машинку. Я его спросил, сколько он мне
даст за нее. Он был из богатых. Он говорит - не знаю. Говорит - я не
собирался ее покупать. Но все-таки купил. Стоило она что-то около
девяносто долларов, а он ее купил за двадцать. Да еще злился, что я его
разбудил.
Когда я совсем собрался, взял чемоданы и все, что надо, я остановился
около лестницы и на прощание посмотрел на этот наш коридор. Кажется, я
всплакнул. Сам не знаю почему. Но потом надел свою охотничью шапку
по-своему, задом наперед, и заорал во всю глотку:
- Спокойной ночи, кретины!
Ручаюсь, что я разбудил всех этих ублюдков! Потом побежал вниз по
лестнице. Какой-то болван набросал ореховой скорлупы, и я чуть не свернул
себе шею ко всем чертям.



8

Вызывать такси оказалось поздно, пришлось идти на станцию пешком.
Вокзал был недалеко, но холод стоял собачий, и по снегу идти было трудно,
да еще чемоданы стукали по ногам, как нанятые. Но дышать было приятно.
Плохо только, что от холодного воздуха саднили нос и верхняя губа - меня
по ней двинул Стрэдлейтер. Он мне разбил губу об зубы, это здорово больно.
Зато ушам было тепло. На этой шапке были наушники, и я их опустил. Плевать
мне было, какой у меня вид. Все равно кругом ни души. Все давно храпели.
Мне повезло, когда я пришел на вокзал. Я ждал поезда всего десять
минут. Пока ждал, я набрал снегу и вытер лицо. Вообще я люблю ездить
поездом, особенно ночью, когда в вагоне светло, а за окном темень и по
вагону разносят кофе, сандвичи и журналы. Обычно я беру сандвичи с
ветчиной и штуки четыре журналов. Когда едешь ночью в вагоне, можно без
особого отвращения читать даже идиотские рассказы в журналах. Вы знаете
какие. Про всяких показных типов с квадратными челюстями по имени Дэвид и
показных красоток, которых зовут Линда или Марсия, они еще всегда зажигают
этим Дэвидам их дурацкие трубки. Ночью в вагоне я могу читать даже такую
дрянь. Но тут не мог. Почему-то неохота было читать. Я просто сидел и
ничего не делал. Только снял свою охотничью шапку и сунул в карман.
И вдруг в Трентоне вошла дама и села рядом со мной. Вагон был почти
пустой, время позднее, но она все равно села рядом со мной, а не на пустую
скамью, потому что я сидел на переднем месте, а у нее была огромная сумка.
И она выставила эту сумку прямо в проход, так что кондуктор или еще кто
мог об нее споткнуться. Должно быть, она ехала с какого-нибудь приема или
бала - на платье были орхидеи. Лет ей, вероятно, было около сорока -
сорока пяти, но она была очень красивая. Я от женщин балдею. Честное
слово. Нет, я вовсе не в том смысле, вовсе я не такой бабник, хотя я
довольно-таки впечатлительный. Просто они мне нравятся. И вечно они ставят
свои дурацкие сумки посреди прохода.
Сидим мы так, и вдруг она говорит:
- Простите, но, кажется, это наклейка школы Пэнси?
Она смотрела наверх, на сетку, где лежали мои чемоданы.
- Да, - говорю я. И правда: у меня на одном чемодане действительно
осталась школьная наклейка. Дешевка, ничего не скажешь.
- Ах, значит, вы учитесь в Пэнси? - говорит она. У нее был очень
приятный голос. Такой хорошо звучит по телефону. Ей бы возить с собой
телефончик.
- Да, я там учусь, - говорю.
- Как приятно! Может быть, вы знаете моего сына? Эрнест Морроу - он
тоже учится в Пэнси.
- Знаю. Он в моем классе.
А сын ее был самый что ни на есть последний гад во всей этой мерзкой
школе. Всегда он после душа шел по коридору и бил всех мокрым полотенцем.
Вот какой гад.
- Ну, как мило! - сказала дама. И так просто, без кривляния. Она была
очень приветливая. - Непременно скажу Эрнесту, что я вас встретила. Как
ваша фамилия, мой дружок?
- Рудольф Шмит, - говорю. Не хотелось рассказывать ей всю свою
биографию. А Рудольф Шмит был старик швейцар в нашем корпусе.
- Нравится вам Пэнси? - спросила она.
- Пэнси? Как вам сказать. Там неплохо. Конечно, это не рай, но там не
хуже, чем в других школах. Преподаватели там есть вполне добросовестные.
- Мой Эрнест просто обожает школу!
- Да, это я знаю, - говорю я. И начинаю наворачивать ей все, что
полагается: - Он очень легко уживается. Я хочу сказать, что он умеет
ладить с людьми.
- Правда? Вы так считаете? - спросила она. Видно, ей было очень
интересно.
- Эрнест? Ну конечно! - сказал я. А сам смотрю, как она снимает
перчатки. Ну и колец у нее!
- Только что сломала ноготь в такси, - говорит она. Посмотрела на
меня и улыбнулась. У нее была удивительно милая улыбка. Очень милая. Люди
ведь вообще не улыбаются или улыбаются как-то противно.
- Мы с отцом Эрнеста часто тревожимся за него, - говорит она. -
Иногда мне кажется, что он не очень сходится с людьми.
- В каком смысле?
- Видите ли, он очень чуткий мальчик. Он никогда не дружил
по-настоящему с другими мальчиками. Может быть, он ко всему относится
серьезнее, чем следовало бы в его возрасте.
"Чуткий! Вот умора! В крышке от унитаза и то больше чуткости, чем в
этом самом Эрнесте.
Я посмотрел на нее. С виду она была вовсе не так глупа. С виду можно
подумать, что она отлично понимает, какой гад ее сынок. Но тут дело темное
- я про матерей вообще. Все матери немножко помешанные. И все-таки мать
этого подлого Морроу мне понравилась. Очень славная.
- Не хотите ли сигарету? - спрашиваю.
Она оглядела весь вагон.
- По-моему, это вагон для некурящих, Рудольф! - говорит она.
"Рудольф"! Подохнуть можно, честное слово!
- Ничего! Можно покурить, пока на нас не заорут, - говорю.
Она взяла сигаретку, и я ей дал закурить.
Курила она очень мило. Затягивалась, конечно, но как-то не жадно, не
то что другие дамы в ее возрасте. Очень она была обаятельная. И как
женщина тоже, если говорить правду.
Вдруг она посмотрела на меня очень пристально.
- Кажется, у вас кровь идет носом, дружочек, - говорит она вдруг.
Я кивнул головой, вытащил носовой платок.
- В меня попали снежком, - говорю, - знаете, с ледышкой.
Я бы, наверно, рассказал ей всю правду, только долго было
рассказывать. Но она мне очень нравилась. Я даже пожалел, зачем я сказал,
что меня зовут Рудольф Шмит.
- Да, ваш Эрни, - говорю, - он у нас в Пэнси общий любимец. Вы это
знали?
- Нет, не знала!
Я кивнул головой.
- Мы не сразу в нем разобрались! Он занятный малый. Правда, со
странностями - вы меня понимаете? Взять, например, как я с ним
познакомился. Когда мы познакомились, мне показалось, что он немного
задается. Я так думал сначала. Но он не такой. Просто он очень
своеобразный человек, его не сразу узнаешь.
Бедная миссис Морроу ничего не говорила, но вы бы на нее посмотрели!
Она так и застыла на месте. С матерями всегда так - им только рассказывай,
какие у них великолепные сыновья.
И тут я разошелся вовсю.
- Он вам говорил про выборы? - спрашиваю. - Про выборы в нашем
классе?
Она покачала головой. Ей-богу, я ее просто загипнотизировал!
- Понимаете, многие хотели выбрать вашего Эрни старостой класса. Да,
все единогласно называли его кандидатуру. Понимаете, никто лучше его не
справился бы, - говорю. Ох, и наворачивал же я! - Но выбрали другого -
знаете, Гарри Фенсера. И выбрали его только потому что Эрни не позволил
выдвинуть его кандидатуру. И все оттого, что он такой скромный,
застенчивый, оттого и отказался... Вот до чего он скромный. Вы бы его
отучили, честное слово! - Я посмотрел на нее. - Разве он вам не
рассказывал?
- Нет, не рассказывал.
Я кивнул.
- Это на него похоже. Да, главный его недостаток, что он слишком
скромный, слишком застенчивый. Честное слово, вы бы ему сказали, чтоб он
так не стеснялся.
В эту минуту вошел кондуктор проверять билет у миссис Морроу, и мне
можно было замолчать. А я рад, что я ей все это навертел. Вообще, конечно,
такие типы, как этот Морроу, которые бьют людей мокрым полотенцем, да еще
норовят ударить _п_о_б_о_л_ь_н_е_е, такие не только в детстве сволочи, они
всю жизнь сволочи. Но я головой ручаюсь, что после моей брехни бедная
миссис Морроу будет всегда представлять себе сына этаким скромным,
застенчивым малым, который даже не позволил нам выдвинуть его кандидатуру.
Это вполне возможно. Кто их знает. Матери в таких делах не очень-то
разбираются.
- Не угодно ли вам выпить коктейль? - спрашиваю. Мне самому
захотелось выпить. - Можно пойти в вагон-ресторан. Пойдемте?
- Но, милый мой - разве вам разрешено заказывать коктейли? -
спрашивает она. И ничуть не свысока. Слишком она была славная, чтоб
разговаривать свысока.
- Вообще-то не разрешается, но мне подают, потому что я такой
высокий, - говорю. - А потом у меня седые волосы. - Я повернул голову и
показал, где у меня седые волосы. Она прямо обалдела. - Правда, почему бы
вам не выпить со мной? - спрашиваю. Мне очень захотелось с ней выпить.
- Нет, пожалуй, не стоит. Спасибо, дружок, но лучше не надо, -
говорит. - Да и ресторан, пожалуй, уже закрыт. Ведь сейчас очень поздно,
вы это знаете?
Она была права. Я совсем забыл, который час.
Тут она посмотрела на меня и спросила о том, чего я боялся:
- Эрнест мне писал, что он вернется домой в среду, что рождественские
каникулы начнутся только в среду. Но ведь вас не вызывали домой срочно,
надеюсь, у вас никто не болен?
Видно было, что она действительно за меня волнуется, не просто
любопытничает, а всерьез беспокоится.
- Нет, дома у нас все здоровы, - говорю. - Дело во мне самом. Мне
надо делать операцию.
- Ах, как жалко! - Я видел, что ей в самом деле меня было жалко. А я
сам пожалел, что сморозил такое, но было уже поздно.
- Да ничего серьезного. Просто у меня крохотная опухоль на мозгу.
- Не может быть! - Она от ужаса закрыла рот руками.
- Это ерунда! Опухоль совсем поверхностная. И совсем малюсенькая. Ее
за две минуты уберут.
И тут я вытащил из кармана расписание и стал его читать, чтобы
прекратить это вранье. Я как начну врать, так часами не могу остановиться.
Буквально _ч_а_с_а_м_и.
Больше мы уже почти не разговаривали. Она читала "Вог", а я смотрел в
окошко. Вышла она в Ньюарке. На прощание пожелала мне, чтоб операция сошла
благополучно, и все такое. И называла меня Рудольфом. А под конец
пригласила приехать летом к Эрни в Глостер, в Массачусетсе. Говорит, что
их дом прямо на берегу и там есть теннисный корт, но я ее поблагодарил и
сказал, что уезжаю с бабушкой в Южную Америку. Это я здорово наврал,
потому что наша бабушка даже из дому не выходит, разве что иногда на
какой-нибудь утренник. Но я бы все равно не поехал к этому гаду Эрнесту ни
за какие деньги, даже если б деваться было некуда.



9

На Пенсильванском вокзале я первым делом пошел в телефонную будку.
Хотелось кому-нибудь звякнуть по телефону. Чемоданы я поставил у будки,
чтобы их было видно, но, когда я снял трубку, я подумал, что звонить мне
некому. Мой брат, Д.Б., был в Голливуде, Фиби, моя сестренка, ложилась
спать часов в девять - ей нельзя было звонить. Она бы не рассердилась,
если б я ее разбудил, но вся штука в том, что к телефону подошла бы неона.
К телефону подошел бы кто-нибудь из родителей. Значит, нельзя. Я хотел
позвонить матери Джейн Галлахер, узнать, когда у Джейн начинаются
каникулы, но потом мне расхотелось. И вообще было поздно туда звонить.
Потом я хотел позвонить этой девчонке, с которой я довольно часто
встречался, - Салли Хейс, я знал, что у нее уже каникулы, она мне написала
это самое письмо, сплошная липа, ужасно длинное, приглашала прийти к ней в
сочельник помочь убрать елку. Но я боялся, что к телефону подойдет ее
мамаша. Она была знакома с моей матерью, и я представил себе, как она
сломя голову хватает трубку и звонит моей матери, что я в Нью-Йорке. Да
кроме того, неохота было разговаривать со старухой Хейс по телефону. Она
как-то сказала Салли, что я необузданный. Во-первых, необузданный, а
во-вторых, что у меня нет цели в жизни. Потом я хотел звякнуть одному
типу, с которым мы учились в Хуттонской школе, Карлу Льюсу, но я его
недолюбливал. Кончилось тем, что я никому звонить не стал. Минут через
двадцать я вышел из автомата, взял чемоданы и пошел через тоннель к
стоянке такси.
Я до того рассеянный, что по привычке дал водителю свой домашний
адрес. Совсем вылетело из головы, что я решил переждать в гостинице дня
два и не появляться дома до начала каникул. Вспомнил я об этом, когда мы
уже проехали почти весь парк. Я ему говорю:
- Пожалуйста, поверните обратно, если можно, я вам дал не тот адрес.
Мне надо назад, в центр.
Но водитель попался хитрый.
- Не могу, Мак, тут движение одностороннее. Теперь надо ехать до
самой Девяностой улицы.
Мне не хотелось спорить.
- Ладно, - говорю. И вдруг вспомнил: - Скажите, вы видали тех уток на
озере у Южного выхода в Центральной парке? На маленьком таком прудике?
Может, вы случайно знаете, куда они деваются, эти утки, когда пруд
замерзает? Может, вы случайно знает?
Я, конечно, понимал, что это действительно была бы чистая
случайность.
Он обернулся и посмотрел на меня, как будто я не-нормальный.
- Ты что, братец, - говорит, - смеешься надо мной, что ли?
- Нет, - говорю, - просто мне интересно узнать.
Он больше ничего не сказал, и я тоже. Когда мы выехали из парка у
Девяностой улицы, он обернулся:
- Ну, братец, а теперь куда?
- Понимаете, не хочется заезжать в гостиницу на Ист-Сайд, где могут
оказаться знакомые. Я путешествую инкогнито, - сказал я. Ненавижу избитые
фразы вроде "путешествую инкогнито". Но с дураками иначе разговаривать не
приходится. - Не знаете ли вы случайно, какой оркестр играет у Тафта или в
"Нью-Йоркере"?
- Понятия не имею, Мак.
- Ладно, везите меня в "Эдмонт", - говорю. - Может быть, вы не
откажетесь по дороге выпить со мной коктейль? Я угощаю. У меня денег куча.
- Нельзя, Мак. Извините.
Да, веселый спутник, нечего сказать. Выдающаяся личность.
Мы приехали в "Эдмонт", и я взял номер. В такси я надел свою красную
охотничью шапку просто ради шутки, но в вестибюле я ее снял, чтобы не
приняли за психа. Смешно подумать: я тогда не знал, что в этом подлом
отеле полным-полно всяких психов. Форменный сумасшедший дом.
Мне дали ужасно унылый номер, он тоску нагонял. Из окна ничего не
было видно, кроме заднего фасада гостиницы. Но мне было все-равно. Когда
настроение скверное, не все ли равно, что там за окошком. Меня провел в
номер коридорный - старый-престарый, лет под семьдесят. Он на меня нагонял
тоску еще больше, чем этот номер. Бывают такие лысые, которые зачесывают
волосы сбоку, чтобы прикрыть лысину. А я бы лучше ходил лысый, чем так
причесываться. Вообще, что за работа для такого старика - носить чужие
чемоданы и ждать чаевых? Наверно, он ни на что больше не годился, но
все-таки это было ужасно.
Когда он ушел, я стал смотреть в окошко, не снимая пальто. Все равно
делать было нечего. Вы даже не представляете, что творилось в корпусе
напротив. Там даже не потрудились опустить занавески. Я видел, как один
тип, седой, приличный господин, в одних трусах вытворял такое, что вы не
поверите, если я вам расскажу. Сначала он поставил чемодан на кровать. А
потом вынул оттуда женскую одежду - женские чулки, туфли на каблуках,
бюстгальтер и такой пояс, на котором болтаются резинки. Потом надел узкое
черное платье, вечернее платье, клянусь богом! А потом стал ходить по
комнате маленькими шажками, как женщины ходят, и курить сигарету и
смотреться в зеркало. Он был совсем один. Если только никого не было в
ванной - этого я не видел. А в окошке, прямо над ним, я видел, как мужчина
и женщина брызгали друг в друга водой изо рта. Может, и не водой, а
коктейлем, я не видел, что у них в стаканах. Сначала он наберет полный рот
и как фыркнет на нее! А потом она на него, по очереди, черт их дери! Вы бы
на них посмотрели! Хохочут до истерики, как будто ничего смешнее не
видели. Я не шучу, в гостинице было полно психов. Я, наверно, был
единственным нормальным среди них, а это не так уж много. Чуть не послал
телеграмму Стрэдлейтеру, чтоб он первым же поездом выезжал в Нью-Йорк. Он
бы тут был королем, в этом отеле.
Плохо то, что на такую пошлятину смотришь не отрываясь, даже когда не
хочешь. А эта девица, которой брызгали водой в физиономию, она даже была
хорошенькая. Вот в чем мое несчастье. В душе я, наверно, страшный
распутник. Иногда я представляю себе ужасные _г_а_д_о_с_т_и, и я мог бы
даже сам их делать, если б представился случай. Мне даже иногда кажется,
что, может быть, это даже приятно, хоть и гадко. Например, я даже понимаю,
что, может быть, занятно, если вы оба пьяны, взять девчонку и с ней
плевать друг дружке в физиономию водой или там коктейлем. Но, по правде
говоря, мне это _н_и_ч_у_т_ь_ не нравится. Если разобраться, так это
просто пошлятина. По-моему, если тебе нравится девушка, так нечего с ней
валять дурака, а если она тебе нравится, так нравится и ее лицо, а тогда
не станешь безобразничать и плевать в нее чем попало. Плохо то, что иногда
всякие глупости доставляют удовольствие. А сами девчонки тоже хороши -
только мешают, когда стараешься не позволять себе никаких глупостей, чтобы
не испортить что-то по-настоящему хорошее. Была у меня одна знакомая
девчонка года два назад, она была еще хуже меня. Ох, и дрянь же! И
все-таки нам иногда бывало занятно, хоть и гадко. Вообще я в этих
сексуальных делах плохо разбираюсь. Никогда не знаешь, что к чему. Я сам
себе придумываю правила поведения и тут же их нарушаю. В прошлом году я
поставил себе правило, что не буду возиться с девчонками, от которых меня
мутит. И сам же нарушил это правило - в ту же неделю, даже в тот же вечер,
по правде говоря. Целый вечер целовался с ужасной кривлякой - звали ее
Анна Луиза Шерман. Нет, не понимаю я толком про всякий секс. Честное
слово, не понимаю.
Я стоял у окна и придумывал, как бы позвонить Джейн. Звякнуть ей по
междугороднему прямо в колледж, где она училась, вместо того чтобы звонить
ее матери и спрашивать, когда она приедет? Конечно, не разрешается звонить
студенткам поздно ночью, но я уже все придумал. Если подойдут к телефону,
я скажу, что я ее дядя. Я скажу, что ее тетя только что разбилась насмерть
в машине и я немедленно должен переговорить с Джейн. Наверно, ее позвали
бы. Не позвонил я только потому, что настроения не было. А когда
настроения нет, все равно ничего не выйдет.
Потом я сел в кресло и выкурил две сигареты. Чувствовал я себя
препаршиво. И вдруг я придумал. Я стал рыться в бумажнике - искать адрес,
который мне дал один малый, он учился в Принстоне, я с ним познакомился
летом на вечеринке. Наконец я нашел записку. Она порядком измялась в моем
бумажнике, но разобрать было можно. Это был адрес одной особы, не то чтобы
настоящей шлюхи, но, как говорил этот малый из Принстона, она иногда и не
отказывала. Однажды он привел е на танцы в Принстон, и его чуть за это не
вытурили. Она танцевала в кабаре с раздеванием или что-то в этом роде.
Словом, я взял трубку и позвонил ей. Звали ее Фей Кэвендиш, и жила она в
отеле "Стэнфорд", на углу Шестьдесят шестой и Бродвея. Наверно,
какая-нибудь трущоба.
Сначала я решил, что ее нет дома. Никто не отвечал. Потом взяли
трубку.
- Алло! - сказал я. Я говорил басом, чтобы она не заподозрила,
сколько мне лет. Но вообще голос у меня довольно низкий.
- Алло! - сказал женский голос не очень-то приветливо.
- Это мисс Фей Кэвендиш?
- Да, кто это? - спросила она. - Кто это звонит мне среди ночи, черт
возьми!
Я немножко испугался.
- Да, я понимаю, что сейчас поздно, - сказал я взрослым голосом. -
Надеюсь, вы меня простите, но мне просто необходимо было поговорить с
вами! - И все это таким светским тоном, честное слово!
- Да кто же это? - спрашивает она.
- Вы меня не знаете, но я друг Эдди Бердселла. Он сказал, что, если
окажусь в городе, мы с вами непременно должны встретиться и выпить
коктейль вдвоем.
- Кто сказал? Чей вы друг? - Ну и тигрица, ей-богу! Она просто
о_р_а_л_а_ на меня по телефону.
- Эдмунда Бердселла, Эдди Бердселла, - повторил я. Я не помню, как
его звали - Эдмунд или Эдвард. Я его только раз видел на какой-то
идиотской вечеринке.
- Не знаю я такого, Джек! И если, по-вашему, мне приятно вскакивать
ночью...
- Эдди Бердселл, из Пристона... Помните? - говорил я.
Слышно было, как она повторяет фамилию.
- Бердселл... Бердселл... Из Пристонского колледжа?
- Да-да! - сказал я.
- А вы тоже оттуда?
- Примерно.
- Ага... А как Эдди? - сказала она. - Все-таки безобразие звонить в
такое время!
- Он ничего. Просил передать вам привет.
- Ну спасибо, передайте и ему привет, - сказала она. - Он чудный
мальчик. Что он сейчас делает? - Она уже становилась все любезнее, черт ее
дери.
- Ну, все то же, сами понимаете, - сказал я. Каким чертом я мог
знать, что он делает? Я почти не был с ним знаком. Я даже не знал, учится
ли он еще в Принстоне или нет. - Слушайте, - говорю я, - Может быть мы с
вами встретимся сейчас, выпьем коктейль?
- Да вы представляете себе, который час? - сказала она. - И разрешите
спросить, как ваше имя? - Она вдруг заговорила с английским акцентом. -
Голос у вас что-то очень молодой.
- Благодарю за комплимент! - говорю я самым светским тоном. - Меня
зовут Холден Колфилд. - Надо было выдумать другую фамилию, но я сразу не
сообразил.
- Видите ли, мистер Колфилд, я не привыкла назначать свидания по
ночам. Я ведь работаю.
- Завтра воскресенье, - говорю.
- Все равно мне надо хорошенько выспаться. Сами понимаете.
- А я думал, мы с вами выпьем хоть один коктейль! И сейчас совсем не
так поздно.
- Вы очень милы, право, - говорит она. - Откуда вы говорите? Где вы
сейчас?
- Я? Из автомата.
- Ах, так, - сказала она. Потом долго молчала. - Знаете, я очень рада
буду с вами встретиться, мистер Коффл. По голосу вы очень милый человек. У
вас удивительно симпатичный голос. Но сейчас все-таки слишком поздно.
- Я могу приехать к вам.
- Что ж, в другое время я сказала бы - чудно! Но моя соседка
заболела. Она весь вечер лежала, не могла заснуть. Она только что закрыла
глаза, спит. Вы понимаете?
- Да, это плохо.
- Где вы остановились? Может быть, мы завтра встретимся?
- Нет, завтра я не могу. Я только сегодня свободен.
Ну и дурак! Не надо было так говорить.
- Что ж, очень жаль!
- Передам от вас привет Эдди.
- Правда, передадите? Надеюсь, вам будет весело в Нью-Йорке. Чудный
город.
- Это я знаю. Спасибо. Спокойной ночи, - сказал я и повесил трубку.
Дурак, сам все испортил. Надо было хоть условиться на завтра,
угостить ее коктейлем, что ли.



10

Было еще довольно рано. Не знаю точно, который час, но в общем не так
уж поздно. Больше всего я ненавижу ложится спать, когда ничуть не устал. Я
открыл чемодан, вынул чистую рубашку, пошел в ванную, вымылся и
переоделся. Пойду, думаю, посмотрю, что у них там творится в "Сиреневом
зале". При гостинице был ночной клуб, назывался "Сиреневый зал".
Пока я переодевался, я подумал, не позвонить ли все-таки моей
сестренке Фиби. Ужасно хотелось с ней поговорить. Она-то все понимала. Но
нельзя было рисковать звонить домой, все-таки она еще маленькая, и,
наверно, уже спала, и не подошла бы к телефону. Конечно, можно было бы
повесить трубку, если б подошли родители, но все равно ничего бы не вышло.
У нее интуиция. Но мне ужасно хотелось поболтать с нашей Фиби.
Вы бы на нее посмотрели. Такой хорошенькой, умной девочки вы,
наверно, никогда не видели. Умница, честное слово. Понимаете, с тех пор
как она поступила в школу, у нее отличные отметки - никогда плохих не
бывало. По правде говоря, я один в семье такой тупица. Старший мой брат,
Д.Б., писатель, а мой братишка Алли, который умер, тот прямо был колдун. Я
один такой тупой. А посмотрели бы вы на Фиби. У нее волосы почти такие же
как у Алли, летом они совсем коротенькие. Летом она их закладывает за уши.
Ушки у нее маленькие, красивые. А зимой ей отпускают волосы. Иногда мама
их заплетает, иногда нет, и все равно красиво. Ей всего десять лет. Она
худая вроде меня, но очень складная. Худенькая, как раз для коньков. Один
раз я смотрел в окно, как она переходила через улицу в парк, и подумал -
как раз для коньков, тоненькая, легкая. Вам бы она понравилась. Понимаете,
ей что-нибудь скажешь, и она сразу соображает, про что ты говоришь. Ее
даже можно брать с собой куда угодно. Например, поведешь ее на плохую
картину - она сразу понимает, что картина плохая. А поведешь на хорошую -
она сразу понимает, что картина хорошая. Мы с Д.Б. один раз повели ее на
эту французскую картину - "Жена пекаря", - там играет Раймю. Она просто
обалдела. Но любимый ее фильм - "Тридцать девять ступеней", с Робертом
Донатом. Она всю эту картину знает чуть не наизусть, мы вместе смотрели ее
раз десять. Например, когда этот самый Донат прячется на шотландской ферме
от полисменов, Фиби громко говорит в один голос с этим шотландцем: "Вы
едите селедку?" Весь диалог знает наизусть. А когда этот профессор,
который на самом деле немецкий шпион, подымает мизинец, на котором не
хватает сустава, и показывает Роберту Донату, наша Фиби еще раньше, чем
он, в темноте подымает свой мизинец и тычет прямо мне в лицо. Она ничего.
Вам бы она понравилась. Правда, она немножко слишком привязчива. Чересчур
все переживает, не по-детски. Это правда. А потом она все время пишет
книжки. Только она их никогда не подписывает. Там все про девчонку по
имени Гизела Уэзерфилд, только наша Фиби пишет "Кисела". Эта самая Кисела
Уэзерфилд - девушка-сыщик. Она как будто сирота, но откуда-то появляется
ее отец. А отец у нее "высокий привлекательный джентльмен лет двадцати".
Обалдеть можно! Да, наша Фиби. Честное слово, она бы вам понравилась. Она
была еще совсем крошка, а уже умная. Когда она была совсем маленькая, мы с
Алли водили ее в парк, особенно по воскресеньям. У Алли была парусная
лодка, он любил ее пускать по воскресеньям, и мы всегда брали с собой нашу
Фиби. А она наденет белые перчатки и идет между нами, как настоящая леди.
Когда мы с Алли про что-нибудь говорили, она всегда слушала. Иногда мы про
нее забудем, все-таки она была совсем маленькая, но она непременно о себе
напомнит. Все время вмешивалась. Толкнет меня или Алли и спросит: "А кто?
Кто сказал - Бобби или она?" И мы ей ответим, кто сказал, она скажет:
"А-а-а!" - и опять слушает, как большая. Алли от нее тоже балдел. Я хочу
сказать, он ее тоже любил. Теперь ей уже десять, она не такая маленькая,
но все равно от нее все балдеют - кто понимает, конечно.
Во всяком случае, мне очень хотелось поговорить с ней по телефону. Но
я боялся, что подойдут родители и узнают, что я в Нью-Йорке и что меня
вытурили из школы. Так что я только надел чистую рубашку, а когда
переоделся, спустился в лифте в холл посмотреть, что там делается.
Но там почти никого не было, кроме каких-то сутенеристых типов и
шлюховатых блондинок. Слышно было, как в "Сиреневом зале" играет оркестр,
и я пошел туда. И хотя там было пусто, мне дали дрянной стол - где-то на
задворках. Надо было сунуть официанту доллар. В Нью-Йорке за деньги все
можно, это я знаю.
Оркестр был гнусный, Бадди Сингера. Ужасно громкий - но не
по-хорошему громкий, а безобразно громкий. И в зале было совсем мало моих
сверстников. По правде говоря, там их вовсе не было - все больше какие-то
расфуфыренные старикашки со своими дамами. И только за соседним столиком
посетители были совсем другие. За соседним столиком сидели три девицы лет
под тридцать. Все три были довольно уродливые, и по их шляпкам сразу было
видно, что они приезжие. Но одна, блондинка, была не так уж плоха. Что-то
в ней было забавное, но, только я стал на нее поглядывать, подошел
официант. Я заказал виски с содовой, но велел не разбавлять - говорил я
нарочно быстро, а то, когда мечешься и мямлишь, можно подумать, что ты
несовершеннолетний, и тогда тебе спиртного не дадут. И все равно он стал
придираться.
- Простите, сэр, - говорит, - но нет ли у вас какого-нибудь
удостоверения, что вы совершеннолетний? Может быть, у вас при себе
шоферские права?
Я посмотрел на него ледяным взглядом, как будто он меня смертельно
оскорбил, и говорю:
- Разве я похож на несовершеннолетнего?
- Простите, сэр, но у нас есть распоряжение...
- Ладно, ладно, - говорю, а сам думаю: "Ну его к черту!" - Дайте мне
кока-колы.
- Вы не можете подбавить капельку рома? - Я его попросил очень
вежливо, ласково. - Как я могу сидеть в таком месте трезвый? Вы не можете
подбавить хоть капельку рома?
- Простите, сэр, никак нельзя! - И ушел. Но он не виноват. Он может
потерять работу, если подаст спиртное несовершеннолетнему. А я, к
несчастью, несовершеннолетний.
Опять я стал посматривать на этих ведьм за соседним столиком. Вернее,
на блондинку. Те две были страшные, как смертный грех. Но я не глазел как
дурак. Наоборот, я их окинул равнодушным взором. И что же, по-вашему, они
сделали? Стали хихикать как идиотки! Наверно, решили, что я слишком молод,
чтобы строить глазки. Мне стало ужасно досадно - жениться я хочу на них
что ли? Надо было бы обдать их презрением, но мне страшно хотелось
танцевать. Иногда мне ужасно хочется потанцевать - и тут захотелось. Я
наклонился к ним и говорю:
- Девушки, не хотите ли потанцевать? - Вежливо спросил, очень
светским тоном. А они, дуры, всполошились. И опять захихикали. Честное
слово, форменные идиотки. - Пойдемте потанцуем! - говорю. - Давайте по
очереди. Ну как? Потанцуем? - Ужасно мне хотелось танцевать.
В конце концов блондинка встала, видно, поняла, что я обращаюсь
главным образом к ней. Мы вышли на площадку. А те две чучелы закатились
как в истерике. С такими только с горя свяжешься.
Но игра стоила свеч. Как эта блондинка танцевала! Лучшей танцорки я в
жизни не встречал. Знаете, иногда она - дура, а танцует, как бог. А
бывает, что умная девчонка либо сама норовит тебя вести, либо так плохо
танцует, что только и остается сидеть с ней за столиком и напиваться.
- Вы здорово танцуете! - говорю я блондинке. - Вам надо бы стать
профессиональной танцоркой. Честное слово! Я как-то раз танцевал с
профессионалкой, но вы во сто раз лучше. Слыхали про Марко и Миранду?
- Что? - Она даже не слушала меня. Все время озиралась.
- Я спросил, вы слыхали про Марко и Миранду?
- Не знаю. Нет. Не слыхала.
- Они танцоры. Она танцовщица. Не очень хорошая. То есть она делает
что полагается, и все-таки это не очень здорово. Знаете, как
почувствовать, что твоя дама здорово танцует?
- Чего это? - переспросила она. Она совершенно меня не слушала,
внимания не обращала.
- Я говорю, знаете, как почувствовать, что дама здорово танцует?
- Ага...
- Видите, я держу руку у вас на спине. Так вот, если забываешь, что у
тебя под рукой и где у твоей дамы ноги, руки и все вообще, значит, она
здорово танцует!
Она и не слыхала, что я говорю. Я решил замолчать. Мы просто
танцевали - и все. Ох, как эта дура танцевала! Бадди Сингер и его дрянной
оркестр играли "Есть лишь одно на свете..." - и даже они не смогли
испортить эту вещь. Танцевал я просто, без фокусов - ненавижу, когда
вытворяют всякие фокусы во время танцев, - но я ее совсем закружил, и она
слушалась отлично. Я-то по глупости думал, что ей тоже приятно танцевать,
и вдруг она стала пороть какую-то чушь.
- Знаете, мы с подругами вчера вечером видели Питера Лорре, -
говорит. - Киноактера. Живого! Он покупал газету. Такой хорошенький!
- Вам повезло, - говорю, - да, вам крупно повезло. Вы это понимаете?
- Настоящая идиотка. Но как танцует! Я не удержался и поцеловал ее в
макушку, эту дуру, прямо в пробор. А она обиделась!
- Это еще что такое?
- Ничего. Просто так. Вы здорово танцуете, - сказал я. - У меня есть
сестренка, она, чертенок, только в четвертом классе. Вы не хуже ее
танцуете, а уж она танцует - чертям тошно!
- Пожалуйста, не выражайтесь!
Тоже мне леди! Королева, черт побери!
- Откуда вы приехали? - спрашиваю. Не отвечает. Глазеет во все
стороны - видно, ждет, что явится сам Питер Лорре.
- Откуда вы приехали? - повторяю.
- Чего?
- Откуда вы приехали? Вы не отвечайте, если вам не хочется. Не
утруждайтесь, прошу вас!
- Из Сиэттла, штат Вашингтон, - говорит. Снизошла, сделала одолжение!
- Вы отличная собеседница, - говорю. - Вам это известно?
- Чего это?
Я не стал повторять. Все равно до нее не доходит.
- Хотите станцевать джиттербаг, если будет быстрая музыка? Настоящий
честный джиттербаг, без глупостей - не скакать, а просто потанцевать. Если
сыграют быструю, все сядут, кроме старичков и толстячков, нам места
хватит. Ладно?
- Да мне все одно, - говорит. - Слушьте, а сколько вам лет?
Мне вдруг стало досадно.
- О черт, зачем все портить? - Мне уже двенадцать. Я только
дьявольски большого роста.
- Слушьте, я вас просила не чертыхаться. Ежели будете чертыхаться, я
могу уйти к своим подругам, поняли?
Я стал извиняться как сумасшедший, оттого оркестр заиграл быстрый
танец. Она пошла со мной танцевать джиттербаг - очень пристойно, легко.
Здорово она танцевала, честное слово. Слушалась - чуть дотронешься. А
когда она крутилась, у нее так мило вертелся задик, просто прелесть.
Здорово, ей-богу. Я чуть в нее не влюбился, пока мы танцевали. Беда мне с
этими девчонками. Иногда на нее и смотреть не хочется, видишь, что она
дура дурой, но стоит ей сделать что-нибудь мило, я уже влюбляюсь. Ох эти
девчонки, черт бы их подрал. С ума могут свести.
Меня не пригласили сесть к их столику - от невоспитанности, конечно,
а я все-таки сел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис Крабс или
Кребс. А тех, некрасивых, звали Марти и Лаверн. Я сказал, что меня зовут
Джим Стил, нарочно сказал. Попробовал я завести с ними умный разговор, но
это оказалось невозможным. Их и силком нельзя было бы заставить говорить.
Одна глупее другой. И все время озираются, как будто ждут, что сейчас в
зал ввалится толпа кинозвезд. Они, наверно, подумали, что кинозвезды,
когда приезжают в Нью-Йорк, все вечера торчат в "Сиреневом зале", а не в
"Эль-Марокко" или в "Сторк-клубе". Еле-еле добился, где они работают в
своем Сиэттле. Оказывается, все три работали в одном страховом обществе. Я
спросил, нравится ли им их работа, но разве от этих дур можно было
чего-нибудь добиться? Я думал, что эти две уродины, Марти и Лаверн, -
сестры, но они ужасно обиделись, когда я их спросил. Понятно, что каждая
не хотела быть похожей на другую, это законно, но все-таки меня смех
разбирал.
Я со всеми тремя перетанцевал по очереди. Одна уродина, Лаверн, не
так уж плохо танцевала, но вторая Марти, - убийственно. С ней танцевать -
все равно что таскать по залу статую Свободы. Надо было что-то придумать,
чтоб не так скучно было таскать ее. И я ей сказал, что Гэри Купер,
киноартист, идет вон там по залу.
- Где, где? - Она страшно заволновалась. - Где он?
- Эх, прозевали! Он только что вышел. Почему вы сразу не посмотрели,
когда я сказал?
Она даже остановилась и стала смотреть через головы, не видно ли его.
- Да где же он? - говорит. Она чуть не плакала, вот что я наделал.
Мне ужасно стало ее жалко - зачем я ее надул. Есть люди, которых нельзя
обманывать, хоть они того и стоят.
А смешнее всего было, когда мы вернулись к столику. Марти сказала,
что Гэри Купер был здесь. Те две - Лаверн и Бернис - чуть не покончили с
собой, когда услыхали. Расстроились, спрашивают Марти, видела ли она его.
А Марти говорит - да, только мельком. Вот дурища!