Сэлинджер Джером - Над пропастью во ржи - Скачать бесплатно

очереди на прием к врачу - был первый день занятий, мы ждали медицинского
осмотра и разговорились про теннис. Он очень увлекался теннисом, и я тоже.
Он рассказал, что каждое лето бывает на состязаниях в Форестхилле, а я
сказал, что тоже там бываю, а потом мы стали обсуждать, кто лучший игрок.
Для своих лет он здорово разбирался в теннисе. Всерьез интересовался. И
потом ни с того ни с сего посреди разговора спрашивает: "Ты не знаешь, где
тут католическая церковь?" Суть была в том, что по его тону я сразу понял:
он хочет выяснить, католик я или нет. Узнать хочет. И дело не в том, что
он предпочитал католиков, нет, ему просто хотелось узнать. Он с
удовольствием разговаривал про теннис, но сразу было видно - ему этот
разговор доставил бы еще больше удовольствия, если б он узнал, что я
католик. Меня такие штуки просто бесят. Я не хочу сказать, что из-за этого
весь наш разговор пошел к чертям, нет, разговор продолжался, но как-то не
так. Вот почему я был рад, что монахини меня не спросили, католик я или
нет. Может быть, это и не помешало бы нашему разговору, но все-таки было
бы иначе. Я ничуть не обвиняю католиков. Может быть, если бы я был
католик, я бы тоже стал спрашивать. В общем, это чем-то похоже на ту
историю с чемоданами, про которую я рассказывал. Я только хочу сказать,
что настоящему, хорошему разговору такие вещи только мешают. Вот и все.
А когда эти две монахини встали и собрались уходить, я вдруг сделал
ужасно неловкую и глупую штуку. Я курил сигарету, и когда я встал, чтобы с
ними проститься, я нечаянно пустил дым прямо в им в глаза. Совершенно
нечаянно. Я извинялся как сумасшедший, и они очень мило и вежливо приняли
мои извинения, но все равно вышло страшно неловко. Когда они ушли, я стал
жалеть, что дал им только десять долларов на благотворительность. Но иначе
нельзя было: я условился пойти с Салли Хейс на утренний спектакль, и
нельзя было тратить все деньги. Но все равно я огорчился. Чертовы деньги.
Вечно из-за них расстраиваешься.



16

Было около двенадцати, когда я кончил завтракать, а встретиться с
Салли мы должны были только в два, и я решил подольше погулять. Эти две
монахини не выходили у меня из головы. Я все вспоминал эту старую
соломенную корзинку, с которой они ходили собирать лепту, когда у них не
было уроков. Я старался представить себе, как моя мама или еще кто-нибудь
из знакомых - тетя или эта вертихвостка, мать Салли Хейс, - стоят около
универмага и собирают деньги для бедных в старые, потрепанные соломенные
корзинки. Даже представить себе трудно. Мою маму еще можно себе
представить, но тех двоих - никак. Хотя моя тетушка очень много занимается
благотворительностью - тут и Красный Крест, и всякое другое, - но она
всегда отлично одета, и когда занимается благотворительностью, она тоже
отлично одета, губы накрашены и все такое. Я не мог себе представить, что
она могла бы заниматься благотворительными делами, если б пришлось надеть
монашескую рясу и не красить губы. А мамаша Салли! Да, она бы согласилась
ходить с кружкой, собирать деньги, только если б каждый, кто дает деньги,
рассыпался бы перед ней мелким бесом. А если бы люди просто опускали
деньги в кружку и уходили, ничего не говоря, не обратив внимания, так она
через час уже отвалила бы. Ей бы сразу надоело. Отдала бы кружку и пошла
завтракать в какой-нибудь шикарный ресторан. Оттого мне и понравились те
монахини. Сразу можно было сказать, что они-то никогда не завтракают в
шикарных ресторанах. И мне стало грустно, когда я подумал, что они никогда
не пойдут завтракать в шикарный ресторан. Я понимал, что это не так уж
важно, но все равно мне стало грустно.
Пошел я на Бродвей просто ради удовольствия, я там сто лет не был.
Кроме того, я искал магазин пластинок, открытый в воскресенье. Мне
хотелось купить одну пластинку для Фиби - "Крошка Шерли Бинз". Эту
пластинку было очень трудно достать. Там все про маленькую девочку,
которая не хотела выходить из дому, потому что у нее выпали зубки и она
стеснялась. Я слышал эту песню в Пэнси у одного мальчишки, он жил этажом
выше Хотел купить у него эту пластинку: знал, что моя Фиби просто с ума
сойдет от нее, но он не продал. Пластинка была потрясающая, хоть и старая,
ее напела лет двадцать назад певица-негритянка Эстелла Флетчер. Она ее
пела по-южному, даже по-уличному, оттого выходило ничуть не слезливо и не
слюняво. Если б пела обыкновенная белая певица, она, наверно, распустила
бы слюни, а эта Эстелла Флетчер свое дело знала. Такой чудесной пластинки
я в жизни не слышал. Я решил, что куплю пластинку в каком-нибудь магазине,
где торгуют и по воскресеньям, а потом понесу в парк. В воскресенье Фиби
часто ходит в парк - она там катается на коньках. Я знал, где она обычно
бывает.
Стало теплее, чем вчера, но солнце не показывалось, и гулять было не
очень приятно. Мне только одно понравилось. Впереди меня шло целое
семейство, очевидно из церкви, - отец, мать и мальчишка лет шести. Видно
было, что они довольно бедные. На отце была светло-серая шляпа, такие
всегда носят бедняки, когда хотят принарядиться. Он шел с женой и
разговаривал с ней, а на мальчишку они совсем не обращали внимания. А
мальчишка был мировой. Он шел не по тротуару, вдоль него у самой обочины,
по мостовой. Он старался идти точно по прямой, мальчишки любят так ходить.
Идет и все время напевает себе под нос. Я нарочно подошел поближе, чтобы
слышать, что он поет. Он пел такую песенку: "Если ты ловил кого-то вечером
во ржи..." И голосишко у него был забавный. Пел он для собственного
удовольствия, это сразу было видно. Машины летят мимо, тормозят так, что
тормоза скрежещут, родители никакого внимания не обращают, а он идет себе
по самому краю и распевает: "Вечером во ржи..." Мне стало веселее. Даже
плохое настроение прошло.
На Бродвее все толкались, шумели. Было воскресенье, всего двенадцать
часов, но все равно стоял шум. Все шли в кино - в "Парамаунт" или в
"Астор", в "Стрэнд", в "Капитолий" - в общем, в какую-нибудь толкучку. Все
расфуфырились - воскресенье! И это было еще противнее. А противнее всего
было то, что им _н_е_ т_е_р_п_е_л_о_с_ь_ попасть в кино. Тошно было на них
смотреть. Я еще понимаю, если ходят в кино, когда делать нечего, но мне
просто противно думать, что люди бегут, торопятся пойти в кино, что им
действительно х_о_ч_е_т_с_я туда попасть. Особенно когда миллион народу
стоит в длиннющей очереди на целый квартал за билетами - какое нужно
терпение! Я дождаться не мог, так хотелось поскорее уйти с этого
проклятого Бродвея.
Но мне повезло: в первом же магазине пластинок я нашел "Крошку Шерли
Бинз". Содрали с меня пять монет, пластинка была редкая, но я не жалел. Я
так вдруг обрадовался, что не мог дождаться: поскорее бы дойти до парка и
отдать эту пластинку моей Фиби.
Я вышел из магазина - тут подвернулось кафе, и я зашел. Подумал - не
звякнуть ли Джейн, может, она уже вернулась домой на каникулы. Я зашел в
автомат и позвонил. К несчастью, подошла ее мать, пришлось повесить
трубку. Не хотелось пускаться в длинные разговоры. Вообще не люблю
разговаривать с матерями девчонок. Все-таки надо было спросить, дома ли
Джейн. Я бы от этого не умер. Но что-то не хотелось. Для таких разговоров
требуется настроение.
Однако надо было доставать эти проклятые билеты в театр, пришлось
купить газету и посмотреть, где что идет. По случаю воскресенья шли только
три пьесы. Я пошел и купил два билета в партер на "Я знаю любовь".
Спектакль был благотворительный, в пользу чего-то. Мне не особенно
хотелось смотреть эту пьесу, но я знал, что Салли жить не может без
кривлянья - обязательно распустит слюни, когда я ей скажу, что в пьесе
участвуют Ланты. Салли обожает пьесы, которые считаются изысканными и
серьезными, с участием Лантов и все такое. А я не люблю. Вообще, по правде
сказать, я не особенно люблю ходить в театр. Конечно, кино еще хуже, но и
в театре ничего хорошего нет. Во-первых, я ненавижу актеров. Они ведут
себя на сцене совершенно непохоже на людей. Только воображают, что похоже.
Хорошие актеры иногда довольно похожи, но не настолько, чтобы было
интересно смотреть. А кроме того, если актер хороший, сразу видно, что он
сам это сознает, а это сразу все портит. Возьмите, например, сэра Лоуренса
Оливье. Я видел его в "Гамлете". Д.Б. водил меня и Фиби в прошлом году.
Сначала он нас повел завтракать, а потом - в кино. Он уже видел "Гамлета"
и так про это рассказывал за завтраком, что мне ужасно захотелось
посмотреть. Но мне, в общем, не очень понравилось. Не понимаю, что
особенного в этом Лоуренсе Оливье. Голос у него потрясающий, и красив он
до чертиков, и на него приятно смотреть, когда он ходит или дерется на
дуэли, но он был совсем не такой, каким, по словам Д.Б., должен быть
Гамлет. Он был больше похож на какого-нибудь генерала, чем на такого
чудака, немножко чокнутого. Больше всего мне в этом фильме понравилось то
место, когда брат Офелии - тот, что под конец дерется с Гамлетом на дуэли,
- уезжает, а отец ему дает всякие советы. Пока отец дает эти советы.
Офелия все время балуется: то вытащит у него кинжал из ножен, то его
подразнит, а он старается делать вид, что слушает дурацкие советы. Это
было здорово. Мне очень понравилось. Но таких мест было мало. А моей
сестренке Фиби понравилось только, когда Гамлет гладит собаку по голове.
Она сказала - как смешно, какая собака, и собака вправду была хорошая.
Все-таки придется мне прочитать "Гамлета". Плохо то, что я обязательно
должен прочесть пьесу сам, про себя. Когда играет актер, я почти не могу
слушать. Все боюсь, что сейчас он начнет кривляться и вообще делать все
напоказ.
Билеты на спектакль с Лантами я купил, потом сел в такси и поехал в
парк. Надо было бы сесть в метро, денег осталось мало, но очень хотелось
поскорее убраться с этого проклятого Бродвея.
В парке было грустно. Не очень холодно, но солнце так и не
показывалось, и никого вокруг не было - одни собачьи следы, и плевки, и
окурки сигар у скамеек, где сидели старики. Казалось, все скамейки
совершено сырые - промокнешь насквозь, если сядешь. Мне стало очень
тоскливо, иногда неизвестно почему даже дрожь пробирает. Непохоже было,
что скоро будет рождество, вообще казалось, что больше ничего никогда не
будет. Но я все-таки дошел до беговой дорожки - Фиби всегда туда ходит,
она любит кататься поближе к оркестру. Смешно, что я тоже любил там
кататься, когда был маленький.
Но когда я подошел к дорожке, ее там не было. Катались какие-то
ребятишки, мальчики играли в мяч, но Фиби нигде не было. Тут я увидел
девчушку ее лет, она сидела на скамейке одна и закрепляла конек. Я
подумал, может быть, она знает Фиби и скажет мне, где ее искать, и я
подошел, сел рядом и спросил:
- Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?
- кого? - спрашивает. На ней были брючки и штук двадцать свитеров.
Видно было, что свитеры ей вяжут дома: такие неуклюжие, большие.
- Фиби Колфилд. Живет на Семьдесят первой улице. Она в четвертом
классе.
- А вы знаете Фиби?
- Ну да. Я ее брат. Ты не знаешь, где она?
- Она в классе мисс Кэлло? - спрашивает девочка.
- Не знаю. Кажется, да.
- Значит, они сейчас в музее. Наш класс ходил в прошлую субботу.
- В каком музее? - спрашиваю.
Она пожала плечами.
- Не знаю, - говорит. - Просто в музее.
- Я понимаю, но это музей, где картины, или музей, где индейцы?
- Где индейцы.
- Спасибо большое.
Я встал, хотел было идти, но вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье.
- Да сегодня же воскресенье! - говорю я этой девчушке.
- Ага. Значит их там нет.
Ей никак не удавалось закрепить конек. Перчаток у нее не было, лапы
красные, замерзшие. Я ей помог привернуть конек. Черт, сто лет не держал
ключа в руках. Но это ничего не значит. Можно и через пятьдесят лет дать
мне в руки ключ от коньков, хоть ночью, в темноте, и я сразу узнаю, что
это ключ от коньков. Девочка меня поблагодарила, когда я ей привернул
конек. Вежливая такая девчушка, приветливая. Ужасно приятно, когда
поможешь такой малышке закрепить конек, а она тебе говорит спасибо, так
вежливо, мило. Малыши, в общем, все славные. Я ее спросил, не хочет ли она
выпить горячего шоколада, но она ответила: "Спасибо, не хочется". Сказала,
что ее ждет подруга. Этих маленьких вечно кто-нибудь дожидается. Умора.
Хоть было воскресенье и Фиби со своим классом не пошла в музей и хоть
погода была мерзкая, сырая, я все равно пошел через весь парк в Музей
этнографии. Это про него говорила девчушка с ключом. Я знал эти музейные
экскурсии наизусть. Фиби училась в той же начальной школе, куда я бегал
маленьким, и мы вечно ходили в этот музей. Наша учительница мисс
Эглетингер водила нас туда чуть ли не каждую субботу. Иногда мы смотрели
животных, иногда всякие древние индейский изделия: посуду, соломенные
корзинки, много чего. С удовольствием вспоминаю музей даже теперь. Помню,
как после осмотра этих индейских изделий нам показывали какой-нибудь фильм
в большой аудитории. Про Колумба. Всегда почти нам показывали, как Колумб
открыл Америку и как он мучился, пока не выцыганил у Фердинанда с
Изабеллой деньги на корабль, а потом матросы устроили ему бунт. Никого
особенно этот Колумб не интересовал, но ребята всегда приносили с собой
леденцы и резинку, и в этой аудитории так хорошо пахло. Так пахло, как
будто на улице дождь (хотя дождя, может, и не было), а ты сидишь тут, и
это единственное сухое и уютное место на свете. Любил я этот дурацкий
музей, честное слово. Помню, сначала мы проходили через индейский зал, а
оттуда уже в аудиторию. Зал был длинный-предлинный, а разговаривать там
надо было шепотом. Впереди шла учительница, а за ней весь класс. Шли
парами, у меня тоже была пара. Обычно со мной ставили одну девочку, звали
ее Гертруда Левина. Она всегда держалась за руку, а рука у нее была липкая
и потная. Пол в зале был плиточный, и, если у тебя в руке были стеклянные
шарики и ты их ронял, грохот подымался несусветный и учительница
останавливала весь класс и подходила посмотреть, в чем дело. Но она
никогда не сердилась, наша мисс Эглетингер. Потом мы проходили мимо
длинной-предлинной индейской лодки - длинней, чем три "кадиллака", если их
поставить один за другим. А в лодке сидело штук двадцать индейцев, один на
веслах, другие просто стояли, вид у них был свирепый, и лица у всех
раскрашенные. А на корме этой лодки сидел очень страшный человек в маске.
Это был их колдун. У меня от него мурашки бегали по спине, но все-таки он
мне нравился. А еще, когда проходишь по этому залу и тронешь что-нибудь,
весло там или еще что, сразу хранитель говорит: "Дети, не надо ничего
трогать!", но голос у него добрый, не то что у какого-нибудь полисмена.
Дальше мы проходили мимо огромной стеклянной витрины, а в ней сидели
индейцы, терли палочки, чтобы добыть огонь, а одна женщина ткала ковер.
Эта самая женщина, которая ткала ковер, нагнулась, и видна была ее грудь.
Мы все заглядывались на нее, даже девочки - они еще были маленькие, и у
них самих никакой груди не было, как у мальчишек. А перед самой дверью в
аудиторию мы проходили мимо эскимоса. Он сидел над озером, над прорубью, и
ловил рыбу. У самой проруби лежали две рыбы, которые он поймал. Сколько в
этом музее было таких витрин! А на верхнем этаже их было еще больше, там
олени пили воду из ручьев и птицы летели зимовать на юг. Те птицы, что
поближе, были чучела и висели на проволочках, а те, что позади, были
просто нарисованы на стене, но казалось, что все они по-настоящему летят
на юг, а если наклонить голову посмотреть на них снизу вверх, то кажется,
что они просто мчаться на юг. Но самое лучшее в музее было то, что там все
оставалось на своих местах. Ничто не двигалось. Можно было сто тысяч раз
проходить, и всегда эскимос ловил рыбу и двух уже поймал, птицы всегда
летели на юг, олени пили воду из ручья, и рога у них были все такие же
красивые, а ноги такие же тоненькие, и эта индианка с голой грудью всегда
ткала тот же самый ковер. Ничто не менялось. Менялся только ты сам. И не
то чтобы ты сразу становился много старше. Дело не в том. Но ты менялся, и
все. То на тебе было новое пальто. То ты шел в паре с кем-нибудь другим,
потому что прежний твой товарищ был болен скарлатиной. А то другая
учительница вместо мисс Эгленингео приводила класс в музей. Или ты утром
слышал, как отец с матерью ссорились в ванной. А может быть, ты увидел на
улице лужу и по ней растекались радужные пятна от бензина. Словом, ты уже
чем-то стал _н_е _т_о_т - я не умею как следует объяснить, чем именно. А
может быть, и умею, но что-то не хочется.
На ходу я вытащил из кармана охотничью шапку и надел ее. Я знал, что
не встречу никого из знакомых, а было очень сыро. Я шел и шел и все думал,
как моя сестренка ходит по субботам в тот же музей, что и я. Я подумал -
вот она смотрит на то же, на что я смотрел, а сама каждый раз становится
д_р_у_г_о_й. От этих мыслей у меня не то чтобы окончательно испортилось
настроение, но веселого в них было маловато. Лучше бы некоторые вещи не
менялись. Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину и
не трогать. Знаю, что так нельзя, но это-то и плохо. Я все время об этом
думал, пока шел по парку.
Проходя мимо площадки для игр, я остановился и посмотрел, как двое
малышей качаются на доске. Один был толстяк, и я взялся рукой за тот
конец, где сидел худенький, чтобы их уравновесить, но сразу понял, что я
им мешаю, и отошел.
А потом случилась глупейшая штука. Я подошел к музею и сразу
почувствовал, что ни за какие деньги туда не пойду. Не тянуло туда - и
все, а ведь я весь парк прошел и так ждал этого! Конечно, будь Фиби там,
я, наверно, зашел бы, но ее там не было. И я взял такси у входа в музей и
поехал в отель "Билтмор". Ехать не хотелось, но я уже назначил там встречу
с Салли.



17

Я приехал в отель слишком рано, сел на кожаный диван под часами и
стал разглядывать девчонок. Во многих пансионах и колледжах уже начались
каникулы, и в холле толпились тысячи девчонок, ждали, пока за ними зайдут
их кавалеры. Одни девчонки сидели, скрестив ноги, другие держались прямо,
у одних девчонок ноги были мировые, у других безобразные, одни девчонки с
виду были хорошие, а по другим сразу было видно, что они дрянь, стоит их
только поближе узнать. Вообще смотреть на них было приятно, вы меня
понимаете. Приятно и вместе с тем как-то грустно, потому что все время
думалось: а что с ними со всеми будет? Ну, окончат они свои колледжи,
пансионы. Я подумал, что большинство, наверно, выйдут замуж за
каких-нибудь гнусных типов. За таких типов, которые только и знают, что
хвастать, сколько миль они могут сделать на своей дурацкой машине,
истратив всего галлон горючего. За таких типов, которые обижаются как
маленькие, когда их обыгрываешь не только в гольф, но и в какую-нибудь
дурацкую игру вроде пинг-понга. За очень подлых типов. За типов, которые
никогда ни одной книжки не читают. За ужасно нудных типов. Впрочем, это
понятие относительное, кого можно считать занудой, а кого - нет. Я ничего
в этом не понимаю. Серьезно, не понимаю. Когда я учился в Элктон-хилле, я
месяца два жил в комнате с одним мальчишкой, его звали Гаррис Маклин. Он
был очень умный и все такое, но большего зануды свет не видал. Голос у
него был ужасно скрипучий, и он всегда говорил не умолкая. Все время
говорил, и самое ужасное то, что он никогда не говорил о чем-нибудь
интересном. Но одно он здорово умел. Этот черт умел свистеть, как никто.
Оправляет свою постель или вешает вещи в шкаф - он всегда развешивал свои
вещи в шкафу, доводил меня до бешенства, - словом, что-нибудь делает, а
сам свистит, если только не долбит тебя своим скрипучим голосом. Он даже
умел насвистывать классическую музыку, но лучше всего насвистывал джаз.
Насвистывает какую-нибудь ужасно лихую джазовую песню вроде "Блюз на
крыше", пока развешивает свои манатки, и так легко, так славно свистит,
что просто радуешься. Конечно, я ему никогда не говорил, что он
замечательно свистит. Не станешь же человеку говорить прямо в глаза: "Ты
замечательно свистишь!" Но хотя я от него чуть не выл - до того он был
нудный, - я прожил с ним в одной комнате целых два месяца, и все из-за
того, что такого замечательного свистуна никогда в жизни не слыхал. Так
что еще вопрос, кто зануда, кто - нет. Может быть, нечего слишком жалеть,
если какая-нибудь хорошая девчонка выйдет замуж за нудного типа, - в
общем, они довольно безобидные, а может быть, они втайне здорово умеют
свистеть или еще что-нибудь. Кто ж его знает, не мне судить.
Наконец моя Салли появилась на лестнице, и я спустился ей навстречу.
До чего же она была красивая! Честное слово! В черном пальто и в каком-то
черненьком беретике. Обычно она ходит без шляпы, но берет ей шел
удивительно. Смешно, что, как только я ее увидел, мне захотелось на ней
жениться. Нет, я все-таки ненормальный. Она мне даже не очень нравилась, а
тут я вдруг почувствовал, что я влюблен и готов на ней жениться. Ей-богу,
я ненормальный, сам сознаю!
- Холден! - говорит она. - Как я рада! Сто лет не виделись! Голос у
нее ужасно громкий, даже неловко, когда где-нибудь с ней встречаешься.
Ей-то все сходило с рук, потому что она была такая красивая, но у меня от
смущения все кишки переворачивало.
- Рад тебя видеть, - сказал я и не врал, ей-богу. - Ну, как живешь?
- Изумительно, чудно! Я не опоздала?
Нет, говорю, но на самом деле она опоздала минут на десять. Но мне
было наплевать. Вся эта чепуха, всякие там карикатуры в "Сэтердей ивнинг
пост", где изображают, как парень стоит на углу с несчастной физиономией,
оттого что его девушка опоздала, - все это выдумки. Если девушка приходит
на свидание красивая - кто будет расстраиваться, что она опоздала? Никто!
- Надо ехать, - говорю, - спектакль начинается в два сорок.
Мы спустились по лестнице к стоянке такси.
- Что мы будем смотреть? - спросила она.
- Не знаю. Лантов. Больше я никуда не мог достать билеты.
- Ах, Ланты! Какая прелесть!
Я же вам говорил - она с ума сойдет, когда услышит про Лантов.
Мы немножко целовались по дороге в театр, в такси. Сначала она не
хотела, потому что боялась размазать губную помаду, но я вел себя как
настоящий соблазнитель, и ей ничего не оставалось. Два раза, когда машина
тормозила перед светофорами, я чуть не падал. Проклятые шоферы, никогда не
смотрят, что делают. Клянусь, они ездить не умеют. Но хотите знать, до
чего я сумасшедший? Только мы обнялись покрепче, я ей вдруг говорю, что я
ее люблю и все такое. Конечно, это было вранье, но соль в том, что я сам в
ту минуту был уверен в этом. Нет, я ненормальный! Клянусь богом, я
сумасшедший!
- Ах, милый, я тебя тоже люблю! - говорит она и тут же одним духом
добавляет: - Только обещай, что ты отпустишь волосы. Теперь ежики уже
выходят из моды, а у тебя такие чудные волосики!
"Волосики" - лопнуть можно!
Спектакль был не такой дрянной, как те, что я раньше видел. Но в
общем дрянь. Про каких-то старых супругов, которые прожили пятьсот тысяч
лет вместе. Начинается, когда они еще молодые и родители девушки не
позволяют ей выйти за этого типа, но она все равно выходит. А потом они
стареют. Муж уходит на войну, а у жены брат - пьяница. В общем
неинтересно. Я хочу сказать, что мне было все равно - помирал там у них
кто-нибудь в семье или не помирал. Ничего там не было - одно актерство.
Правда, муж и жена были славные старики - остроумные и все такое, но они
меня тоже не трогали. Во-первых, все время, на протяжении всей пьесы, люди
пили чай или еще что-то. Только откроется занавес, лакей уже подает
кому-нибудь чай или жена кому-нибудь наливает. И все время кто-нибудь
входит и выходит - голова кружилась оттого, что какие-то люди непрестанно
вставали и садились. Альфред Лант и Линн Фонтанн играли старых супругов,
они очень хорошо играли, но мне не понравилось. Я понимал, что они не
похожи на остальных актеров. Они вели себя и не как обыкновенные люди, и
не как актеры, мне трудно это объяснить, Они так играли, как будто все
время понимали, что они - знаменитые. Понимаете, они _х_о_р_о_ш_о_ играли,
только _с_л_и_ш_к_о_м_ хорошо. Понимаете - один еще не успеет договорить,
а другой уже быстро подхватывает. Как будто настоящие люди разговаривают,
перебивая друг дружку и так далее. Все портило то, что все это
с_л_и_ш_к_о_м_ было похоже, как люди разговаривают и перебивают друг
дружку в жизни. Они играли свои роли почти так же, как тот Эрни в
Гринич-Вилледж играл на рояле. Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо то,
если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не
может быть хорошо. Ну, во всяком случае, в этом спектакле они одни - я
говорю про Лантов - еще были похожи на людей, у которых башка варит, это
надо признать.
После первого акта мы со всеми другими пижонами пошли курить. Ну и
картина! Никогда в жизни не видел столько показного ломанья. Курят вовсю,
а сами нарочно громко говорят про пьесу, чтобы все слыхали, какие они
умные. Какой-то липовый киноактер стоял рядом с нами и тоже курил. Не знаю
его фамилию, но в военных фильмах он всегда играет того типа, который
трусит перед самым боем. С ним стояла сногсшибательная блондинка, и оба
они делали безразличные лица, притворялись, что не замечают, как на них
смотрят. Скромные, черти! Мне страшно стало. А моя Салли почти не
разговаривала, только восторгалась Лантами, ей было некогда: она всем
строила глазки, ломалась. Вдруг она увидела в другом конце курилки
какого-то знакомого пижона в темно-сером костюме, в клетчатом жилете.
Светский лев. Аристократ. Стоит, накурился до одури, а у самого вид такой
скучающий, презрительный. Салли все повторяет:
- Где-то я с ним познакомилась, я его знаю!
Всегда она всех знала. До того мне надоело, что она все время говорит
одно и то же, что я ей сказал:
- Знаешь что, ну и ступай, целуйся с ним, он, наверно, обрадуется.
Она страшно обиделась на меня. Наконец этот пижон ее узнал, подошел к
нам и поздоровался. Вы бы видели, как она здоровалась! Как будто двадцать
лет не виделись. Можно подумать, что их детьми купали в одной ванночке.
Такие друзья, что тошно смотреть. Самое смешное, что они, наверно, только
о_д_и_н_ р_а_з_ и виделись на какой-нибудь идиотской вечеринке. Наконец,
когда они перестали пускать пузыри от радости, Салли нас познакомила.
Звали его Джордж, не помню, как дальше, он учился в Эндовере. Да-да,
аристократ! Вы бы на него посмотрели, когда Салли спросила его, нравится
ли ему пьеса. Такие, ка он, все делают напоказ, они даже место себе
расчищают, прежде чем ответить на вопрос. Он сделал шаг назад - и наступил
прямо на ногу даме, стоявшей сзади. Наверно, отдавил ей все ногу! Он
изрек, что пьеса само по себе не шедевр, но, конечно, Ланты - "сущие
ангелы". Ангелы, черт его дери! Ангелы! Подохнуть можно.
Потом он и Салли стали вспоминать всяких знакомых. Такого ломанья я
еще в жизни не видел. Наперебой называли какой-нибудь город и тут же
вспоминали, кто там живет из общих знакомых. Меня уже тошнило от них,
когда кончился антракт. А в следующем антракте они опять завели эту
волынку. Опять вспоминали какие-то места и каких-то людей. Хуже всего, что
у этого пижона был такой притворный, аристократический голос, такой,
знаете, утомленный снобистский голосишко. Как у девчонки. И не
постеснялся, мерзавец, отбивать у меня девушку. Я даже думал, что он сядет
рядом с нами в такси, он после спектакля квартала два шел с нами вместе,
но он должен был встретиться с другими пижонами, в коктейльной. Я себе
представил, как они сидят в каком-нибудь баре в своих пижонских клетчатых
жилетках и критикуют спектакли, и книги, и женщин, а голоса у них такие
усталые, снобистские. Сдохнуть можно от этих типов.
Мне и на Салли тошно было смотреть, когда мы сели в такси; зачем она
десять часов слушала этого подонка из Эндовера? Я решил было отвезти ее
домой - честное слово! - но она вдруг сказала:
- У меня гениальная мысль! - Вечно у нее гениальные мысли. - Знаешь
что, - говорит, - когда тебе надо домой обедать? Ты очень спешишь или нет?
Тебя дома ждут к определенному часу?
- Меня? Нет, нет, никто меня не ждет! - говорю. И это была истинная
правда. - А что?
- Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити.
Вот какие у нее гениальные мысли!
- Кататься в Радио-сити? Как, прямо сейчас?
- Хоть на часок, не больше. Тебе не хочется? Конечно, если тебе
неохота...
- Разве я сказал, что не хочу? - говорю. - Пожалуйста. Если тебе так
хочется.
- Ты правда хочешь? Если не хочешь - не надо. Мне решительно все
равно.
Оно и видно!
- Там дают напрокат такие чудные короткие юбочки, - говорит Джаннет
Кальц на прошлой неделе брала.
Вот почему ей не терпелось туда пойти. Хотела покрасоваться в этой
юбчонке, которая еле-еле прикрывает зад. Словом, мы туда пошли, и нам
сначала выдали коньки, а потом Салли надела такую синенькую юбочку, в
которой только задом вертеть. Но это ей дьявольски шло, надо сознаться. И
не подумайте, что она этого не понимала. Нарочно шла впереди меня, чтоб я
видел, какой у нее красивый круглый задик. Надо сознаться, он и вправду
ничего.
Но самое смешное, что на всем этом проклятом катке мы катались
х_у_ж_е_ в_с_е_х. Да-да, хуже всех! Ужас, что творилось! У Салли лодыжки
так подворачивались, что терлись прямо об лед. И не только вид был
дурацкий, наверно, ей и больно было до черта. По крайней мере, у меня все
болело. Я чуть не умер. Вы бы нас видели! И противнее всего, что сотни две
зевак стояли и смотрели - делать им больше было нечего, только смотреть,
как люди падают.
- Может, хочешь пойти в бар, возьмем столик, выпьем чего-нибудь? -
сказал я ей наконец.
- Вот это ты гениально придумал! - говорит. Она просто замучилась.
Бесчеловечно так себя мучить, мне ее даже стало жалко.
Мы сняли эти подлые коньки и пошли в бар, где можно выпить, посидеть
в одних чулках и посмотреть издали на конькобежцев. У столика Салли сняла
перчатки, и я дал ей сигарету. Вид у нее был довольно несчастный. Подошел
официант, я заказал для нее кока-колу, а для себя - виски с содовой,
только этот подлец отказался подать мне виски, пришлось тоже пить
кока-колу. Потом я стал зажигать спички. Я часто это делаю, когда находит
настроение. Даю спичке сгореть до конца, так что держать нельзя, и бросаю
в пепельницу. Нервная привычка.
Вдруг ни с того ни сего Салли спрашивает:
- Слушай, мне надо точно знать, придешь ты к нам в сочельник убирать
елку или нет? Мне надо знать заранее.
Видно, она злилась, оттого что ноги болели после этих коньков.
- Я же тебе писал, что приду. Ты меня раз двадцать спрашивала.
Конечно приду.
- Понимаешь, мне надо знать наверняка, - говорит. А сама озирается,
смотрит, нет ли тут знакомых.
Вдруг я перестал жечь спички, наклонился к ней через весь стол. Мне
надо было о многом с ней поговорить.
- Слушай, Салли! - говорю.
- Что? - спрашивает. А сама смотрит на какую-то девчонку в другом
конце зала.
- С тобой случается, что вдруг все осточертевает? - спрашиваю. -
Понимаешь, бывает с тобой так, что тебе кажется - все проваливается к
чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь, бывает тебе страшно? Скажи, ты
любишь школу, вообще все?
- Нет, конечно, там скука смертная.
- Но ты ее _н_е_н_а_в_и_д_и_ш_ь_ или нет? Я знаю, что это скука
смертная, но ты _н_е_н_а_в_и_д_и_ш_ь_ все это или нет?
- Как тебе сказать? Не то что ненавижу. Всегда как-то приходится...
- А я ненавижу. Господи, до чего я все это ненавижу. И не только
школу. Все ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу, автобусы,
где кондуктор орет на тебя, чтоб выходили через заднюю площадку, ненавижу
знакомиться с ломаками, которые называют Лантов "ангелами", ненавижу
ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, ненавижу мерить без
конца костюмы у Брукса, когда тебе...
- Не кричи, пожалуйста! - перебила Салли.
Глупо, я и не думал кричать.
- Например, машины, - сказал я ужасно тихим голосом. - Смотри, как
люди сходят с ума по машинам. Для них трагедия, если на их машине хоть
малейшая царапина, а они вечно рассказывают, на сколько миль хватает
галлона бензина, а как только купят новую машину, сейчас же начинают
ломать голову, как бы им обменять ее на самую новейшую марку. А я даже
с_т_а_р_ы_е_ машины не люблю. Понимаешь, мне не интересно. Лучше бы я себе
завел лошадь, черт побери. В лошадях хоть есть что-то человеческое. С
лошадью хоть поговорить можно.
- Не понимаю, о чем ты... Ты так перескакиваешь...
- Знаешь, что я тебе скажу? - сказал я. - Если бы не ты, я бы сейчас
не сидел в Нью-Йорке. Если бы не ты, я бы, наверно, сейчас удрал к черту
на рога. Куда-нибудь в леса или еще подальше. Ты - единственное, из-за
чего я торчу здесь.
- Какой ты милый! - говорит. Но сразу было видно, что ей хочется
переменить разговор.
- Ты бы поучилась в мужской школе. Попробовала бы! - говорю. -
Сплошная липа. И учатся только для того, чтобы стать какими-нибудь
пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый "кадиллак", да еще вечно
притворяются, что им очень важно, проиграет их футбольная команда или нет.
А целые дни только и разговору что про выпивку, девочек и что такое секс,
и у всякого своя компания, какая-нибудь гнусная мелкая шайка. У
баскетбольных игроков - своя шайка, у католиков - своя, у этих треклятых
интеллектуалов - своя, у игроков в бридж - своя компания. Даже у абонентов
этого дурацкого Книжного клуба - своя шайка. Попробуй с кем-нибудь
поговорить по-настоящему.
- Нет, это неверно! - сказала Салли. - Многим мальчишкам школа куда
больше дает.
- Согласен! Согласен, что многим школа дает больше. А мне - ничего!
Понятно? Я про это и говорю. Именно про это, черт побери! Мне вообще ничто
ничего не дает. Я в плохом состоянии. Я в ужасающем состоянии!
- Да, ты в ужасном состоянии.
И вдруг мне пришла в голову мысль.
- Слушай! - говорю. - Вот какая у меня мысль. Хочешь удрать отсюда ко
всем чертям? Вот что я придумал. У меня есть один знакомый в
Гринич-Вилледж, я у него могу взять машину недельки на две. Он учился в
нашей школе и до сих пор должен мне десять долларов. Мы можем сделать вот
что. Завтра утром мы можем поехать в Массачусетс, в Вермонт, объездить там
всякие места. Красиво там до черта, понимаешь? Удивительно красиво! - Чем
больше я говорил, тем больше я волновался. Я даже наклонился и схватил
Салли за руку, идиот проклятый! - Нет, кроме шуток! - говорю. - У меня
есть около ста восьми-десяти долларов на книжке. Завтра утром, как только
откроют банк, я их возьму, а потом можно поехать и взять машину у этого
парня. Кроме шуток. Будем жить в туристских лагерях и во всяких таких
местах, пока деньги не кончатся. А когда кончатся, я могу достать работу,
будем жить где нибудь у ручья, а потом когда-нибудь мы с тобой поженимся,
все как надо. Я сам буду рубить для нас дрова зимой. Честное слово, нам
так будет хорошо, так весело! Ну как? Ты поедешь со мной? Поедешь, да?
- Да как же можно? - говорит Салли. Голос у нее был злой.
- А почему нельзя? Почему, черт подери?
- Не ори на меня пожалуйста! - говорит. И главное, врет, ничуть я на
нее не орал.
- Почему нельзя? Ну почему?
- Потому что нельзя - и все! Во-первых, мы с тобой, в сущности, еще д
е т и. Ты подумал, что мы будем делать, когда деньги кончатся, а работу ты
не достанешь? Мы с голоду умрем. И вообще все это такие фантазии, что и
говорить не...
- Не правда. Это не фантазия! Я найду работу! Не беспокойся! Тебе об
этом нечего беспокоиться! В чем же дело? Не хочешь со мной ехать? Так и
скажи!
- Не в том дело. Вовсе не в том, - говорит Салли. Я чувствовал, что
начинаю ее ненавидеть. - У нас уйма времени впереди, тогда все будет
можно. Понимаешь, после того как ты окончишь университет и мы с тобой
поженимся. Мы сможем поехать в тысячу чудных мест. А теперь ты...
- Нет, не сможем. Никуда мы не сможем поехать, ни в какую тысячу
мест. Все будет по-другому, - говорю. У меня совсем испортилось
настроение.
- Что? Я не слышу. То ты на меня орешь, то бормочешь под нос...
- Я говорю - нет, никуда мы не поедем, ни в какие "чудные места",
когда я окончу университет и все такое. Ты слушай ушами! Все будет
по-другому. Нам придется спускаться в лифте с чемоданами и кучей вещей.
Нам придется звонить всем родственникам по телефону, прощаться, а потом
посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду работать в какой-нибудь
конторе, зарабатывать уйму денег, и ездить на работу в машине или в
автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все вечера,
и ходить в кино, смотреть дурацкие короткометражки, и рекламу боевиков, и
кинохронику. Кинохронику. Ох, мать честная! Сначала какие-то скачки, потом
дама разбивает бутылку над кораблем, потом шимпанзе в штанах едет на
велосипеде. Нет, это все не то! Да ты все равно ни черта не понимаешь!
- Может быть, не понимаю! А может быть, ты сам ничего не понимаешь! -
говорит Салли. Мы уже ненавидели друг друга до визгу. Видно было, что с
ней бессмысленно разговаривать по-человечески. Я был ужасно зол на себя,
что затеял этот разговор.
- Ладно, давай сматываться отсюда! - говорю. - И вообще катись-ка ты,
знаешь куда...
Ох и взвилась же она, когда я это сказал! Знаю, не надо было так
говорить, и я никогда бы не выругался, если б она меня не довела. Обычно я
при девчонках никогда в жизни не ругаюсь. Уж и взвилась она! Я извинялся
как ошалелый, но она и слушать не хотела. Даже расплакалась. По правде
говоря, я немножко испугался, я испугался, что она пойдет домой и
пожалуется своему отцу, что я ее обругал. Отец у нее был такой длинный,
молчаливый, он вообще меня недолюбливал, подлец. Он сказал Салли, что я
очень шумный.
- Нет, серьезно, прости меня! - Я очень ее уговаривал.
- Простить! Тебя простить! Странно - говорит. Она все еще плакала, и
вдруг мне стало как-то жалко, что я ее обидел.
- Пойдем, я тебя провожу домой. Серьезно.
- Я сама доберусь, спасибо! Если ты думаешь, что я тебе позволю
провожать меня, значит, ты дурак. Ни один мальчик за всю мою жизнь при мне
так не ругался.
Что-то в этом было смешное, если подумать, и я вдруг сделал то, чего
никак не следовало делать. Я захохотал. А смех у меня ужасно громкий и
глупый. Понимаете, если бы я сидел сам позади себя в кино или еще
где-нибудь, я бы, наверно, наклонился и сказал самому себе, чтобы так не
гоготал. И тут Салли совсем взбесилась.
Я не уходил, все извинялся, просил у нее прощения, но она никак не
хотела меня простить. Все твердила - уходи, оставь меня в покое. В конце
концов я и ушел. Забрал свои башмаки и одежду и ушел без нее. Не надо было
ее бросать, но мне уже все осточертело.
А по правде говоря, я и сам не понимал, зачем ей все это наговорил.
Насчет поездки в Массачусетс, в Вермонт, вообще все. Наверно, я не взял бы
ее с собой, даже если б она сама напрашивалась. Разве с такими, как она,
можно путешествовать? Но самое страшное, что я _и_с_к_р_е_н_н_е_ предлагал
ей ехать со мной. Это самое страшное. Нет, я все-таки ненормальный,
честное слово!



18

Мне захотелось есть, когда я вышел с катка, и я забежал в буфет, съел
бутерброд с сыром и выпил молока, а потом зашел в телефонную будку. Я
подумал - может быть все-таки звякнуть Джейн еще раз, узнать, приехала она
домой или нет. Ведь у меня весь вечер был свободен, и я подумал - звякну
ей, и, если она уже дома, я ее приглашу куда-нибудь потанцевать. Я ни разу
с ней не танцевал за все наше знакомство. Это было четвертого июля в
клубе. Тогда мы еще были мало знакомы и я не решился отбить ее у кавалера.
Она была с отвратительным типом, с Элом Пайком, который учился в Чоуте. Я
его тоже мало знал, только он вечно вертелся около бассейна. Он носил
такие белые нейлоновые плавки и вечно прыгал с вышки. Целыми днями прыгал
каким-то дурацким стилем. Больше он ничего не умел, но, видно, считал себя
классным спортсменом. Сплошные мускулы - и никаких мозгов. Словом, Джейн в
тот вечер танцевала с ним. Мне это было непонятно. Когда мы с ней
подружились, я ее спросил, как она могла встречаться с таким заносчивым
гадом, как этот Эл Пайк. Но Джейн сказала, что он вовсе не задается. Она
сказала, что у него наоборот, этот самый комплекс неполноценности. Вообще
видно было, что ей его жаль, да она и не притворялась. Она всерьез его
жалела. Странные люди эти девчонки. Каждый раз, когда упоминаешь
какого-нибудь чистокровного гада - очень подлого или очень
самовлюбленного, каждый раз, как про него заговоришь с девчонкой, она
непременно скажет, что у него "комплекс неполноценности". Может быть, это
и верно, но это не мешает ему быть гадом. Один раз я познакомил подругу
Роберты Уолш с одним моим приятелем. Его звали Боб Робинсон, вот у него
по-настоящему был комплекс неполноценности. Сразу было видно, что он
стеснялся своих родителей, потому что они говорили "хочут" или "хочете", и
все в таком роде, а кроме того, они были довольно бедные. Но сам он был
вовсе не из худших. Очень славный малый, но подруге Роберты Уолш он
совершенно не понравился. Она сказала Роберте, что он задается, а решила
она, что он задается, потому, что он случайно назвал себя капитаном
команды дискуссионного клуба. Такая мелочь - и она уже решила, что он
задается! Вся беда с девчонками в том, что, если им мальчик нравится, будь
он хоть сто раз гадом, они непременно скажут, что у него комплекс
неполноценности, а если мальчик не нравится, будь он хоть самым славный
малый на свете, с самым настоящим комплексом, они все равно скажут, что он
задается. Даже с умными девчонками так бывает.
В общем, я опять позвонил старушке Джейн, но никто не подошел, и
пришлось повесить трубку. Я стал просматривать свою записную книжку,
искать, с кем бы мне провести вечер. К несчастью, у меня в книжке были
записаны только три телефона: Джейн, мистера Антолини - он был моим
учителем в Элктоне-хилле - и потом служебный телефон отца. Вечно я забываю
записать телефоны. В конце концов пришлось позвонить одному типу, Карлу
Льюсу. Он окончил Хуттонскую школу, когда я уже оттуда ушел. Он был старше
меня года на три, и я его не особенно любил, но он был ужасно умный - у
него был самый высокий показатель умственного развития во всей школе, - и
я подумал, может быть, он пообедает со мной и мы поговорим о чем-нибудь
умном. Иногда он интересно рассказывал. Я решил ему звякнуть. Он уже
учился в Колумбийском университете, но жил на Шестьдесят пятой улице, и я
знал, что он дома. Когда я до него дозвонился, он сказал, что в обед
занят, но может встретиться со мной в десять вечера в Викер-баре, на
Пятьдесят четвертой. По-моему, он очень удивился, когда услышал мой голос.
Один разя его обозвал толстозадым ломакой.
До десяти часов надо было как-то убить время, и я пошел в кино в
Радио-сити. Хуже нельзя было ничего придумать, но я был рядом и совершенно
не знал, куда деваться.
Я вошел, когда начался дивертисмент. Труппа Рокетт выделывала бог
знает что - знаете, как они танцуют, все в ряд, обхватив друг дружку за
талию. Публика хлопала как бешеная, и какой-то тип за мной все время
повторял: "Знаете как это называется? Математическая точность!" Убил. А
после труппы Рокетт выкатился на роликах человек во фраке и стал нырять
под маленькие столики и при этом острить. Катался он здорово, но мне было
скучновато, потому что я все время представлял себе, как он целыми днями
тренируется, чтобы потом кататься по сцене на роликах. Глупое занятие. А
после него рождественская пантомима, ее каждый год ставят в Радио-сити на
рождество. Вылезли всякие ангелы из ящиков, потом какие-то типы таскали на
себе распятия по всей сцене, а потом они хором во все горло пели
"Прийдите, верующие!". Здорово запущено! Знаю, считается, что все это
ужасно религиозно и красиво, но где же тут религия и красота, черт меня
дери, когда кучка актеров таскает распятия по сцене? А когда они кончили
петь и стали расходиться по своим местам, видно было, что им не терпится
уйти к чертям, покурить, передохнуть. В прошлом году я видел это
представление с Салли Хейс, и она все восторгалась - ах, какая красота,
ах, какие костюмы! А я сказал, что бедного Христа, наверно, стошнило бы,
если б он посмотрел на эти маскарадные тряпки. Салли сказала, что я
богохульник и атеист. Наверно, так оно и есть. А вот одна штука Христу,
наверно, понравилась бы - это ударник из оркестра. Я его помню с тех пор,
как мне было лет восемь. Когда родители водили сюда меня с братом Алли, мы
всегда пересаживались к самому оркестру, чтобы смотреть на этого ударника.
Лучше его я никого не видал. Правда, за весь номер ему всего раза два
удавалось стукнуть по этой штуке, и все-таки у него никогда не было скуки
на лице, пока он ждал. Но уж когда он наконец ударит, у него это выходит
так хорошо, так чисто, даже по лицу видно, как он старается. Когда мы с
отцом ездили в Вашингтон, Алли послал этому ударнику открытку, но,
наверно, тот ее не получил. Мы толком не знали, как написать адрес.
Наконец рождественская пантомима окончилась и запустили этот
треклятый фильм. Он был до того гнусный, что я глаз не мог отвести. Про
одного англичанина, Алека, не помню, как дальше. Он был на войне и в
госпитале потерял память. Выходит из госпиталя с палочкой, хромает по
всему городу, по Лондону, и не знает, где он. На самом деле он герцог, но
этого не помнит. Потом встречается с такой некрасивой, простой, честной
девушкой, когда она лезет в автобус. У нее слетает шляпка, он ее
подхватывает, а потом они вдвоем забираются на верхотуру и начинают
разговор про Чарльза Диккенса. Оказывается, это их любимый писатель. Он
даже носит с собой "Оливер Твиста", и она тоже. Меня чуть не стошнило. В
общем, они тут же влюбляются друг в друга, потому что оба помешаны на
Чарлзе Диккенсе, и он ей помогает наладить работу в издательстве. Забыл
сказать, эта девушка - издатель. Но у нее работа идет неважно, потому что
брат у нее пьяница и все деньги пропивает. Он очень ожесточился, этот
самый брат, потому что на войне он был хирургом, а теперь уже не может
делать операции, нервы у него ни к черту, вот он и пьет, как лошадь, день
и ночь, хотя в общем он довольно умный. Словом, Алек пишет книжку, а
девушка ее издает, и они загребают кучу денег. Они совсем было собрались
пожениться, но тут появляется другая девушка, некая Марсия. Эта Марсия
была невестой Алека до того, ка он потерял память, и она его узнает, когда
он надписывает в магазине свою книжку любителям автографов. Марсия говорит
бедняге Алеку, что он на самом деле герцог, но он ей не верит и не желает
идти с ней в гости к своей матери. А мать у него слепая, как крот. Но та,
другая девушка, некрасивая, заставляет его пойти. Она ужасно благородная,
и все такое. Он идет, но все равно память к нему не возвращается, даже
когда его огромный датский дог прыгает на него как сумасшедший, а мать
хватает его руками за лицо и приносит ему плюшевого мишку, которого он
обцеловывал в раннем детстве. Но в один прекрасный день ребята играли на
лужайке в крикет и огрели этого Алека мячом по башке. Тут к нему сразу
возвращается память, он бежит домой и целует свою мать в лоб. Он опять
становится настоящим герцогом и совершенно забывает ту простую девушку, у
которой свое издательство. Я бы рассказал вам, как было дальше, но боюсь,
что меня стошнит. Дело не в том, что я боюсь испортить вам впечатление,
там и портить нечего. Словом, все кончается тем, что Алек женится на этой
простой девушке, а ее брат, хирург, который пьет, приводит свои нервы в
порядок и делает операцию мамаше Алека, чтобы она прозрела, и тут этот
бывший пьяница и Марсия влюбляются друг в друга. А в последних кадрах
показано, как все сидят за длиннющим столом и хохочут до колик, потому что
датский дог вдруг притаскивает кучу щенков. Все думали, что он кобель, а
оказывается, это сука. В общем, могу одно посоветовать: если не хотите,
чтоб вас стошнило прямо на соседей, не ходите на этот фильм.
Но кого я никак не мог понять, так это даму, которая сидела рядом со
мной и всю картину проплакала. И чем больше там было липы, тем она горше
плакала. Можно было бы подумать, что она такая жалостливая, добрая, но я
сидел рядом и видел, какая она добрая. С ней был маленький сынишка, ему
было скучно до одури, и он все скулил, что хочет в уборную, а она его не
вела. Все время говорила - сиди смирно, веди себя прилично. Волчица и та,
наверно, добрее. Вообще, если взять десять человек из тех, кто смотрит
липовую картину и ревет в три ручья, так поручиться можно, что из них
девять окажутся в душе самыми прожженными сволочами. Я вам серьезно
говорю.
Когда картина кончилась, я пошел к Викер-бару, где должен был
встретиться с Карлом Льюсом, и, пока шел, все думал про войну. Военные
фильмы всегда наводят на такие мысли. Наверно, я не выдержал бы, если бы
пришлось идти на войну. Вообще не страшно, если бы тебя просто отправили
куда-нибудь и там убили, но ведь надо торчать в а р м и и бог знает
сколько времени. В этом все несчастье. Мой брат, Д.Б., четыре года как
проклятый торчал в армии. Он и на войне был, участвовал во втором фронте,
и все такое - но, по-моему, он ненавидел армейскую службу больше, чем
войну. Я был еще совсем маленький, но помню, когда он приезжал домой в
отпуск, он все время лежал у себя на кровати. Он даже в гостиную выходил
редко. Потом он попал в Европу, на войну, но не был ранен, и ему даже не
пришлось ни в кого стрелять. Целыми днями он только и делал, что возил
какого-то ковбойского генерала в штабной машине. Он как-то сказал нам с
Алли, что, если б ему пришлось стрелять, он не знал бы в кого пустить
пулю. Он сказал, что в армии полно сволочей, не хуже, чем у фашистов.
Помню, как Алли его спросил - может быть, ему полезно было побывать на
войне, потому что он писатель и теперь ему есть о чем писать. А он
заставил Алли принести ему бейсбольную рукавицу со стихами и потом
спросил: кто лучше писал про войну - Руперт Брук или Эмили Дикинсон? Алли
говорит - Эмили Дикинсон. Я про это ничего сказать не могу - стихов я
почти не читаю, но я твердо знаю одно: я бы наверняка спятил, если б мне
пришлось служить в армии с типами вроде Экли, Стрэдлейтера и того лифтера,
Мориса, маршировать с ними, жить вместе. Как-то я целую неделю был
бойскаутом, и меня уже мутило, когда я смотрел в затылок переднему
мальчишке. А нас все время заставляли смотреть в затылок переднему.
Честное слово, если будет война, пусть меня лучше сразу выведут и
расстреляют. Я и сопротивляться бы не стал. Но одно меня возмущает в моем
старшем брате: ненавидит войну, а сам прошлым летом дал мне прочесть эту
книжку - "Прощай, оружие!". Сказал, что книжка потрясающая. Вот чего я
никак не понимаю. Считается, что он славный малый. Не понимаю, как это
Д.Б. ненавидит войну, ненавидит армию и все-таки восхищается этим ломакой.
Не могу я понять, почему ему нравится такая липа и в то же время нравится
и Ринг Ларднер, и "Великий Гэтсби". Он на меня обиделся, Д.Б., когда я ему
это сказал, заявил, что я еще слишком мал, чтобы оценить "Прощай оружие!",
но, по-моему, это неверно. Я ему говорю - нравится же мне ринг Ларднер и
"Великий Гэтсби". Особенно "Великий Гэтсби". Да, Гэтсби. Вот это человек.
Сила!
В общем я рад, что изобрели атомную бомбу. Если когда-нибудь начнется
война, я усядусь прямо на эту бомбу. Добровольно сяду, честное благородное
слово!



19

Может быть, вы не жили в Нью-Йорке и не знаете, что Викер-бар
находится в очень шикарной гостинице - "Сетон-отель". Раньше я там бывал
довольно часто, но потом перестал. Совсем туда не хожу. Считается, что это
ужасно изысканный бар, и все пижоны туда лезут. А три раза за вечер там
выступали эти француженки, Тина и Жанин, играли на рояле и пели. Одна
играла на рояле совершенно мерзко, а другая пела песни либо непристойные,
либо французские. Та, которая пела, Жанин, сначала выйдет к микрофону и
прошепелявит, прежде чем запоет. Скажет: "А теперь ми вам спойемь маленьки
песенка "Вуле ву Франсэ". Этот песенка про ма-а-аленки франсуски дэвюшка,
котори приехаль в ошень болшой город, как Нуу-Йорк, и влюблялв ма-аленьки
малшику из Бруклин. Ми увэрен, что вам ошень понравиль!" Посюсюкает,
пошепелявит, а потом споет дурацкую песню наполовину по-английски,
наполовину по-французски, а все пижоны начинают с ума сходить от восторга.
Посидели бы вы там подольше, послушали бы, как эти подонки аплодируют, вы
бы весь свет возненавидели, клянусь честью. А сам хозяин бара тоже
скотина. Ужасающий сноб. Он с вами ни слова не скажет, если вы не
какая-нибудь важная шишка или знаменитость. А уж если ты знаменитость, тут
он в лепешку расшибется, смотреть тошно. Подойдет, улыбнется этак широко,
простодушно - смотрите, какой я чудный малый! - спросит: "Ну, как там у
вас, в Коннектикуте?", или: "Ну, как там у вас, во Флориде?" Гнусный бар,
кроме шуток. Я туда почти что совсем перестал ходить.
Было еще довольно рано, когда я туда добрался. Я сел у стойки -
народу было много - и выпил виски с содовой, не дождавшись Льюса. Я
вставал с табуретки, когда заказывал: пусть видят, какой я высокий, и не
принимают меня за несовершеннолетнего. Потом я стал рассматривать всех
пижонов. Тот, что сидел рядом со мной, по-всякому обхаживал свою девицу.
Все уверял, что у нее аристократические руки. Меня смех разбирал. А в
другом конце бара собрались психи. Вид у них, правда, был не слишком
психованый - ни длинных волос, ничего такого, но сразу можно было сказать,
кто они такие. И наконец явился сам Льюс.
Льюс - это тип. Таких поискать. Когда мы учились в Хуттонской школе,
он считался моим репетитором-старшеклассником. Но он только делал и делал,
что вел всякие разговоры про секс поздно ночью, когда у него в комнате
собирались ребята. Он здорово знал про всякое такое, особенно про всяких
психов. Вечно он нам рассказывал про каких-то извращенцев, которые
гоняются за овцами или зашивают в подкладку шляп женские трусики. Этот
Льюс наизусть знал, кто педераст, а кто лесбиянка, чуть ли не по всей
Америке. Назовешь какую-нибудь фамилию, чью угодно, и Льюс тут же тебе
скажет, педераст он или нет. Просто иногда трудно поверить, что все эти
люди - киноактеры и прочее - либо педерасты, либо лесбиянки. А ведь многие
из них были женаты. Черт его знает, откуда он это выдумал. Сто раз его
переспросишь: "Да неужели Джо Блоу тоже из этих! Джо Блоу, такая
громадина, такой силач, тот, который всегда играет гангстеров и ковбоев,
неужели и он?" И Льюс отвечал: "Безусловно!" Он всегда говорил:
"Безусловно!" Он говорил, что никакого значения не имеет, женат человек
или нет. Говорил, что половина женатых людей - извращенцы и сами этого не
подозревают. Говорил - каждый может вдруг стать таким, если есть задатки.
Пугал нас до полусмерти. Я иногда ночь не спал, все боялся - вдруг я тоже
стану психом? Но самое смешное, что, по-моему, сам Льюс был не совсем
нормальный. Вечно он трепался бог знает о чем, а в коридоре жал из тебя
масло, пока тыне задохнешься. И всегда оставлял двери из уборной в
умывалку открытыми, ты чистишь зубы или умываешься, а он с тобой оттуда
разговаривает. По-моему, это тоже какое-то извращение, ей-богу. В школах я
часто встречал настоящих психов, и вечно они выкидывали такие фокусы.
Потому я и подозревал, что Льюс сам такой. Но он ужасно умный, кроме
шуток.
Он никогда не здоровается, не говорит "привет". И сейчас он сразу
заявил, что пришел на одну минутку. Сказал, что у него свидание. Потом
велел подать себе сухой мартини. Сказал, чтоб бармен поменьше разбавлял и
не клал маслину. - Слушай, я для тебя присмотрел хорошего психа, - говорю.
Вон, в конце стойки. Ты пока не смотри. Я его приметил для тебя.
- Как остроумно! - говорит. - Все тот же прежний Колфилд. Когда же ты
вырастешь?
Видно было, что я его раздражаю. А мне стало смешно. Такие типы меня
всегда смешат.
- Ну, как твоя личная жизнь? - спрашиваю. Он ненавидел, когда его об
этом спрашивали.
- Перестань, - говорит он, - ради бога, сядь спокойно и перестань
трепаться.
- А я сижу спокойно, - говорю. - Как Колумбия? Нравится тебе там?
- Безусловно. Очень нравится. Если бы не нравилось, я бы туда не
пошел, - говорит. Он тоже иногда раздражал меня.
- А какую специальность ты выбрал? - спрашиваю. - Изучаешь всякие
извращения? - Мне хотелось подшутить над ним.
- Ты, кажется, пытаешься острить? - говорит он.
- Да нет, я просто так, - говорю. - Слушай, Льюс, ты очень умный
малый, образованный. Мне нужен твой совет. Я попал в ужасное...
Он громко застонал:
- Ох, Колфилд, перестань! Неужто ты не можешь посидеть спокойно,
поговорить...
- Ладно, ладно, - говорю. - Не волнуйся!
Видно было, что ему не хочется вести со мной серьезный разговор. Беда
с этими умниками. Никогда не могут серьезно поговорить с человеком, если у
них нет настроения. Пришлось завести с ним разговор на общие темы.
- Нет, я серьезно спрашиваю, как твоя личная жизнь? По-прежнему
водишься с той же куклой, помнишь, ты с ней водился в Хуттоне? У нее еще
такой огромный...
- О господи, разумеется, нет!
- Как же так? Где она теперь?
- Ни малейшего представления. Если хочешь знать, она, по-моему, стала
чем-то вроде нью-гемпширской блудницы.
- Это свинство! Если она тебе столько позволяла, так ты, по крайней
мере, не должен говорить про нее гадости!
- О черт! - сказал Льюс. - Неужели начинается типичный колфилдовский
разговор? Ты бы хоть предупредил меня.
- Ничего не начинается, - сказал я, - и все-таки это свинство. Если
она так хорошо относилась к тебе, что позволяла...
- Неужто надо продолжать эти невыносимые тирады?
Я ничего не сказал. Испугался, что, если я не замолчу, он встанет и
уйдет. Пришлось заказать еще одну порцию виски. Мне вдруг до чертиков
захотелось напиться.
- С кем же ты сейчас водишься? - спрашиваю. - Можешь мне рассказать?
Если хочешь, конечно!
- Ты ее не знаешь.
- А вдруг знаю? Кто она?
- Одна особа из Гринич-Вилледж. Скульпторша, если уж непременно
хочешь знать.
- Ну? Серьезно? А сколько ей лет?
- Бог ты мой, да разве я ее спрашивал!
- Ну, приблизительно сколько?
- Да, наверно, лет за тридцать, - говорит Льюс.
- За _т_р_и_д_ц_а_т_ь? Да? И тебе это нравится? - спрашиваю. - Тебе
нравятся такие старые? - Я его расспрашивал главным образом потому, что он
действительно разбирался в этих делах. Немногие так разбирались, как он.
Он потерял невинность четырнадцати лет, в Нантакете, честное слово! - Ты
хочешь знать, нравятся ли мне зрелые женщины? Безусловно!
- Вот как? Почему? Нет, правда, разве с ними лучше?
- Слушай, я тебе еще раз повторяю: прекрати эти колфилдовские
расспросы хотя бы на сегодняшний вечер. Я отказываюсь отвечать. Когда же
ты, наконец, станешь взрослым, черт побери?
Я ничего не ответил. Решил помолчать минутку. Потом Льюс заказал еще
мартини и велел совсем не разбавлять.
- Слушай, все-таки скажи, ты с ней давно живешь, с этой скульпторшей?
- Мне и на самом деле было интересно. - Ты был с ней знаком в Хуттонской
школе?
- Нет. Она недавно приехала в Штаты, несколько месяцев назад.
- Да? Откуда же она?
- Представь себе - из Шанхая.
- Не ври! Китаянка, что ли?
- Безусловно!
Врешь! И тебе это нравится? То, что она китаянка?
- Безусловно, нравится.
- Но почему? Честное слово, мне интересно знать - почему?
- Просто меня восточная философия больше удовлетворяет, чем западная,
если тебе непременно _н_а_д_о_ знать.
- Какая философия? Сексуальная? Что, разве у них в Китае это лучше?
Ты про это?
- Да я не про Китай. Я вообще про Восток. Бог мой! Неужели надо
продолжать этот бессмысленный разговор?
- Слушай, я тебя серьезно спрашиваю, - говорю я. - Я не шучу. Почему
на Востоке все это лучше?
- Слишком сложно объяснить, понимаешь? - говорит Льюс. - Просто они
считают, что любовь - это общение не только физическое, но и духовное. Да
зачем я тебе стану...
- Но я тоже так считаю! Я тоже считаю, что это - как ты сказал? - и
духовное, и физическое. Честное слово, я тоже так считаю. Но все зависит
оттого, с кем у тебя любовь. Если с кем-нибудь, кого ты вовсе...
- Да не ори ты так, ради бога! Если не можешь говорить тихо, давай
прекратим этот...
- Хорошо, хорошо, только ты выслушай! - говорю. Я немножко волновался
и действительно говорил слишком громко. Бывает, что я очень громко говорю,
когда волнуюсь. - Понимаешь, что я хочу сказать: я знаю, что общение
должно быть и физическое и духовное, и красивое, - словом, всякое такое.
Но ты пойми, не может так быть с каждой - со всеми девчонками, с которыми
целуешься, - не может! А у тебя может?
- Давай прекратим этот разговор, - говорит Льюс. - Не возражаешь?
- Ладно, но все-таки выслушай! Возьмем тебя и эту китаянку. Что у вас
с ней особенно хорошего?
- Я сказал - прекрати!
Конечно, не надо было так вмешиваться в его личную жизнь. Я это
понимаю. Но у Льюса была одна ужасно неприятная черта. Когда мы учились в
Хуттоне, он заставлял меня описывать самые тайные мои переживания, а как
только спросишь его самого, он злится. Не любят эти умники вести умный
разговор, они только сами любят разглагольствовать. Считают, что если он
замолчал, так ты тоже молчи, если он ушел в свою комнату, так и ты уходи.
Когда я учился в Хуттоне, Льюс просто ненавидел, если мы начинали сами
разговаривать после того, как он нам рассказывал всякие вещи. Даже если мы
собирались в другой комнате, я и мои товарищи, Льюс просто не выносил
этого.
Он всегда требовал, чтобы все разошлись по своим комнатам и сидели
там, раз он перестал разглагольствовать. Все дело было в том, что он
боялся - вдруг кто-нибудь скажет что-либо умнее, чем он. Все-таки он
уморительный тип.
- Наверно, придется ехать в Китай, - говорю. - Моя личная жизнь ник
черту не годится.
- Это естественно. У тебя незрелый ум.
- Верно. Это очень верно, сам знаю, - говорю. - Но понимаешь, в чем
беда? Не могу я испытать настоящее возбуждение - понимаешь, настоящее, -
если девушка мне не нравится. Понимаешь, она должна мне нравится. А если
не нравится, так я ее и не хочу, понимаешь? Господи, вся моя личная жизнь
из-за этого идет псу под хвост. Дерьмо, а не жизнь!
- Ну, конечно, черт возьми! Я тебе уже в прошлый раз говорил, что
тебе надо сделать.
- Пойти к психоаналитику, да? - сказал я. В прошлый раз он мне это
советовал. Отец у него психоаналитик.
- Да это твое дело, бог ты мой! Мне-то какая забота, что ты с собой
сделаешь?
Я ничего не сказал. Я думал.
- Хорошо, предположим, я пойду к твоему отцу и попрошу его
пропсихоанализировать меня, - сказал я. - А что он со мной будет делать?
Скажи, что он со мной сделает?
- Да ни черта он с тобой не сделает. Просто поговорит, и ты с ним
поговоришь. Что ты, не понимаешь, что ли? Главное, он тебе поможет
разобраться в строе твоих мыслей.
- В чем, в чем?
- В строе твоих мыслей. Ты запутался в сложностях... О черт! Что я,
курс психоанализа должен тебе читать, что ли? Если угодно, запишись к отцу
на прием, не угодно - не записывайся! Откровенно говоря, мне это глубоко
без-различно.
Я положил руку ему на плечо. Мне стало очень смешно.
- А ты настоящий друг, сукин ты сын! - говорю. - Ты это знаешь?
Он посмотрел на часы.
- Надо бежать! - говорит он и встает. - Рад был повидать тебя. - Он
позвал бармена и велел подать счет.
- Слушай-ка! - говорю. - А твой отец тебя психоанализировал?
- Меня? А почему ты спрашиваешь?
- Просто так. Психоанализировал или нет?
- Как сказать. Не совсем. Просто он помог мне приспособиться к жизни,
но глубокий анализ не понадобился. А почему ты спрашиваешь?
- Просто так. Интересно.