это те объекты садизма, которые "скармливаются" массам. Гитлер и его
бюрократия наслаждаются властью над немецким народом, и в то же время они
приучают этот народ наслаждаться властью над другими народами и стремиться
к мировому господству.
Гитлер не колеблется заявить, что господство над миром является его целью,
а также целью его партия. Издеваясь над пацифизмом, он говорит:
"Гуманно-пацифистская идея, возможно, и на самом деле будет очень хороша,
когда человек высшего ранга завоюет мир и подчинит его настолько, что
станет единственным; властелином земного шара".
И еще: "Государство, которое в эпоху расового вырождения посвящает себя
заботе о своих лучших расовых элементах, рано или поздно должно стать
властелином мира".
Обычно Гитлер пытается рационализировать и оправдать свою жажду власти.
Основные оправдания таковы: его господство над другими народами преследует
их собственные интересы и интересы мировой культуры; стремление к власти
коренится в вечных законах природы, а он признает лишь эти законы и следует
им; сам он действует по велению высшей власти - Бога, Судьбы, Истории,
Природы; его стремление к господству - это лишь защита от стремления других
к господству над ним и над немецким народом. Он хочет только мира и свободы.
Примером рационализации первого типа может служить следующий абзац из "Майн
кампф":
"Если бы в своем историческом развитии немецкий народ обладал тем же
единством, какое выпало на долю других народов, то Германская империя,
наверно, была бы сегодня владычицей всего мира". Как полагает Гитлер,
немецкое господство привело бы к миру, "который поддерживается не
пальмовыми ветвями слезливых пацифистских профессиональных плакальщиц, а
утвержден победоносным мечом народа повелителей, поставивших мир на службу
высшей культуре".
Уверения Гитлера, что его целью является не только благополучие Германии,
что его действия служат высшим интересам цивилизации вообще, в последние
годы стали хорошо известны любому читателю газет.
Вторая рационализация - что его стремление к власти обусловлено законами
природы - это больше, чем только рационализация: в ней обнаруживается
стремление к подчинению высшей внешней силе, выраженное, в частности, в его
грубой вульгаризации дарвинизма. В "инстинкте сохранения вида" Гитлер видит
"первопричину образования человеческих сообществ" '.
Инстинкт самосохранения ведет к борьбе сильного за господство над слабым и
в конечном итоге к выживанию наиболее приспособленных. Отождествление
инстинкта самосохранения с властью над другими находит особенно яркое
выражение в гипотезе Гитлера, что "первая человеческая цивилизация,
безусловно, была основана не столько на приручении животных, сколько на
использовании низших людей". Он переносит свой собственный садизм на
природу, "жестокую царицу всякой мудрости", заявляя, что ее закон
самосохранения "связан с железным законом необходимости, по которому лучший
и сильнейший в этом мире имеет право на победу" .
Интересно заметить, что в связи с этой вульгаризацией дарвинизма
"социалист" Гитлер отстаивает либеральный принцип неограниченной
конкуренции. Возражая против сотрудничества различных националистических
групп, он говорит: "При такой комбинации связывается свободная игра
энергий, прекращается борьба за отбор лучшего и становится невозможной
окончательная победа, которую должен одержать самый здоровый и сильный". В
другом месте он называет "свободную игру энергий" "мудростью жизни".
Разумеется, теория Дарвина сама по себе вовсе не выражает чувства
садистско-мазохистской личности. Наоборот, многие ее последователи
связывали с ней свои надежды на дальнейшую эволюцию человечества к высшим
ступеням культуры. Но для Гитлера эта теория стала выражением и
одновременно оправдание его садизма. Он наивно проговаривается, какое психо
логическое значение имела для него теория Дарвина Когда он жил в Мюнхене,
еще безвестным, он просы палея обычно в 5 часов утра. Он "имел обыкновени
бросать кусочки хлеба или сухие корочки мыша" обитавшим в этой комнате, и
наблюдать, как эти забав ные зверюшки возятся и дерутся из-за этих скромны
лакомств". Эта "игра" была для него дарвиновски "борьбой за существование"
в миниатюре, суррогатов гладиаторских цирков Римской империи, доступным
мелкому буржуа, прелюдией к тому историческому цирку, который он собирался
устроить впоследствияй
Последняя рационализация его садизма - будто бы он защищается от нападения
других - многократно встречается в писаниях Гитлера. Он сам и немецкий
народ всегда невинны, а их враги - звери и садисты" . Значительная часть
этой пропаганды состоит из преднамеренной, сознательной лжи, но отчасти ей
присуща та же "искренность", какая характерна для параноидных обвинений.
Эти обвинения всегда имеют функцию защиты от разоблачения собственного
садизма;
обвинителя; они строятся по формуле: это у тебя? садистские намерения,
значит, я не виноват. У Гитлера этот защитный механизм иррационален до
крайности, поскольку он обвиняет своих противников в том же самом, что
откровенно признает своей собственной целью. Так, он обвиняет евреев,
коммунистов и французов в тех же самых вещах, которые провозглашает
законнейшими целями собственных действий, и едва дает себе труд прикрыть
это противоречие хоть какой-т(r) рационализацией. Он обвиняет евреев в том,
что они привели на Рейн африканские войска Франции с нами " рением погубить
белую расу, поскольку смешение неизбежно, "чтобы самим подняться до
положения господ". По-видимому, здесь Гитлер сам усмотрела противоречие в
том, что обвиняет других в намерениях, им же провозглашенных благороднейшей
целью своей собственной расы; он пытается рационализировать это
противоречие, утверждая, что у евреев другой инстинкт самосохранения,
лишенный того идеалистического характера, какой он находит в арийском
стремлении к господству .
Те же обвинения выдвигаются против французов. Он обвиняет их в желании
задушить и обессилить Германию - и это используется как аргумент,
доказывающий необходимость покончить со "стремлением французов к гегемонии
в Европе", но в то же время он признает, что на месте Клемансо действовал
бы точно так же.
Коммунистов он обвиняет в жестокости, успехи марксизма приписывает
политической воле и беспощадности его активистов, а в то же время заявляет:
"Чего не хватало Германии - это тесного сотрудничества жестокой силы с
искусным политическим замыслом" .
Чешский кризис 1938 года и нынешняя война дали множество примеров того же
рода. Нет ни одного случая притеснений со стороны нацистов, который бы не
объяснялся как защита от притеснений со стороны других. Можно предположить,
что эти обвинения - чистая фальсификация, даже без той параноидной
"искренности", которой могли быть окрашены прежние обвинения в адрес евреев
и французов. Но они все же имеют пропагандистскую ценность: часть населения
им верит, особенно низы среднего класса, восприимчивые к параноидным
обвинениям в силу своего характера.
Презрение Гитлера к слабым становится особенно очевидным, когда он говорит
о людях, чьи политические цели - борьба за национальное освобождение -
аналогичны целям, какие провозглашает он сам. Неискренность его
заинтересованности в национальном освобождении, пожалуй, ярче всего
проявляется в его презрении к бессильным революционерам. О небольшой группе
национал-социалистов, к которой он примкнул в Мюнхене, Гитлер говорит
иронично и презрительно. Вот его впечатление о первом собрании, на которое
он пришел:
"Ужасно, ужасно; это было клубное сборище наихудшего пошиба. И в этот клуб
я должен был вступить?
Начали обсуждать прием новых членов; то есть речь пошла о том, что я
попался" .
Он называет их "смехотворной мелкой организацией", единственным
достоинством которой было то, что она давала возможность "действительно
личной деятельности" . Гитлер говорит, что никогда не вступи бы ни в одну
из существующих крупных партий. Он должен был начать свои деятельность в
группе, которую считал неполноценное и слабой. Обстановка, где ему пришлось
бы бороться с уже существующей силой и соперничать с равными, не
стимулировала бы его инициативу и смелость.
Такое же презрение к слабым он проявляет в своих нападках на индийских
революционеров. Человек, который в своих целях использовал лозунг борьбы за
национальную свободу больше, чем кто-либо другой, нее испытывает никаких
чувств, кроме презрения, к революционерам, решившимся без достаточных сил
атаковать; могущественную Британскую империю. "Я припоминаю говорит он, -
каких-то азиатских факиров, быть может, даже на самом деле индийских
"борцов за свободу" - я не вникал, мне не было до них дела, - которые
шатались в то время по Европе и ухитрились' вбить в голову даже многим
весьма здравомыслящих людям бредовую идею, будто Британская империя,",
краеугольным камнем которой является Индия, именно? там находится на грани
краха... Но индийские мятежники никогда этого не добьются... Это просто
чудо чтобы сборище калек штурмовало могучее Государство... Хотя бы потому,
что я знаю их расовую неполно ценность, я не могу связывать судьбу моей
нации с судь бой так называемых "угнетенных наций" .
Любовь к сильным и ненависть к слабым, стол типичные для
садистско-мазохистской личности, объясняют множество политических актов
Гитлера и его сторонников. Республиканское правительство надеялось
"умиротворить" нацистов своей терпимостью, но именно этим отсутствием силы
и твердости увеличивало их ненависть. Гитлер ненавидел Веймарскую
республику, потому что она была слаба; он восхищался промышленными и
военными руководителями, потому что у тех была власть и сила. Он никогда не
вступал в борьбу с установившейся сильной властью и нападал лишь на те
группы, которые считал беззащитными. "Революция" Гитлера - как и
"революция" Муссолини - происходила под защитой реально существовавшей
власти, а их излюбленными противниками были те, кто не мог за себя
постоять. Можно даже предположить, что отношение Гитлера к Великобритании
тоже было обусловлено, среди прочего, этим психологическим комплексом. Пока
он считал Англию сильной, он любил ее и восхищался ею. Когда же убедился в
слабости британской позиции - во время Мюнхена и после него, - его любовь
превратилась в ненависть и стремление сокрушить Англию. С этой точки зрения
"умиротворение" было политикой, которая должна была возбудить именно
враждебность, а не миролюбие.
До сих пор мы говорили о садистской стороне гитлеровской идеологии. Однако,
как мы видели при обсуждении авторитарного характера, в нем есть и
мазо-хистская сторона, то есть должно присутствовать и стремление
подчиниться подавляющей силе, уничтожить свое "я", и это стремление мы
действительно обнаруживаем. Эта мазохистская сторона нацистской идеологии и
практики наиболее очевидна в отношении масс. Им повторяют снова и снова:
индивид - ничто, он не имеет значения; он должен признать свою личную
ничтожность, должен раствориться в высшей силе и ощущать гордость от своего
участия в ней. Гитлер ясно выражает эту мысль в своем определении
идеализма: "Только идеализм приводит людей к добровольному признанию
прерогатив принуждающей силы и тем самым превращает их в пылинки мирового
порядка, образующего и формирующего вселенную" .
Подобным же образом Геббельс определяет то, что он называет социализмом.
"Быть социалистом, - говорит он, - это значит подчинить свое "я" общему
"ты"; социализм - это принесение личного в жертву общему" .
Самоотречение индивида - сведение его к пылинке; атому - влечет за собой,
согласно Гитлеру, отказ от всякого права на личное мнение, личные интересы,
личное счастье. Такой отказ составляет сущность политической организации, в
которой "индивид отказывается представлять свое личное мнение и твои
интересы...". Гитлер превозносит "самоотверженность" поучает, что в "погоне
за собственным счастьем люди все больше опускаются с небес в преисподнюю" .
Цель воспитания - научить индивида не утверждать свое "я". Уже школьник
должен научиться "молчать не только тогда, когда его бранят за дело; он
должен научиться также молча переносить несправедливость, если это
необходимо". Конечная цель изображается так: "В народном государстве
народное мировоззрение должно в конечном итоге привести к той благородной?
эре, когда люди будут видеть свою задачу не в улучшении породы собак,
лошадей и кошек, а в возвышении самого человечества; эру, когда один будет
сознательно и молчаливо отрекаться, а другой - радостно отдавать и
жертвовать" .
Эта фраза звучит несколько странно. После характеристики одного типа
индивидов, который "сознательно и молчаливо отрекается", можно было бы
ожидать, что появится характеристика противоположного типа - того, кто
руководит, берет на себя ответственность или что-нибудь в этом роде. Но
вместо этого Гитлер снова характеризует этот "другой" тип как способный к
самопожертвованию. Трудно уловить разницу между "молчаливо отрекается" и
"радостно жертвует". Я позволю себе высказать догадку, что на самом деле
Гитлер собирался сделать различие между массами, которые должны смиряться,
и правителем, который должен править. Но хотя иногда он вполне, открыто
признает стремление к власти - свое и своей "элиты", - зачастую он это
стремление отрицает.;
В этой фразе ему, очевидно, не хотелось быть столь откровенным, и он
заменил стремление властвовать стремлением "радостно отдавать и жертвовать".
Гитлер прекрасно сознает, что его философия самоотречения и жертвенности
предназначена для тех, кого экономическое положение лишает всякой
возможности счастья. Ему не нужен такой общественный строй, где каждому
было бы доступно личное счастье; он хочет эксплуатировать саму бедность
масс, чтобы заставить их уверовать в его проповедь самопожертвования. Он
совершенно открыто заявляет: "Мы обращаемся к огромной армии людей, которые
так бедны, что их личное существование отнюдь не является наивысшим в мире
богатством..." '
Вся эта проповедь самопожертвования имеет вполне очевидную цель: чтобы
вождь и "элита" могли реализовать свое стремление к власти, массы должны
отречься от себя и подчиниться. Но мазохистские наклонности можно
обнаружить и у самого Гитлера. Высшие силы, перед которыми он склоняется, -
это Бог, Судьба, Необходимость, История и Природа. В действительности все
эти слова означают для него одно и то же: символ подавляющей силы.
В начале своей автобиографии он замечает: "...ему повезло, что Судьба
назначила Браунау на Инне местом его рождения". Дальше он говорит, что весь
немецкий народ должен быть объединен в одном государстве, потому что лишь
тогда, когда это государство станет слишком тесным для всех немцев,
необходимость даст им "моральное право на новые земли и территории" .
Поражение в войне 1914 - 1918 годов представляется ему "заслуженным
наказанием, ниспосланным Вечным Возмездием". Нации, которые смешиваются с
другими расами, "грешат против воли Вечного Провидения" или, как он говорит
в другом месте, "против воли Вечного Творца". Миссия Германии указана
"Творцом Вселенной". Небеса являются высшей категорией по отношению к
людям, потому что людей, по счастью, можно дурачить, но "Небеса
неподкупны". Сила, производящая на Гитлера, вероятно, даже большее
впечатление, чем Бог, Провидение и Судьба, - это Природа. Тенденция
исторического развития последних четырехсот лет состояла в ликвидации
господства над людьми и в установлении господства над Природой. Гитлер
настаивает на том, что можно и должно управлять людьми, но Природой
управлять нельзя. Я уже приводил его высказывание, что история человечества
началась, вероятно, не с одомашнивания животных, а с господства над низшими
людьми. Он высмеивает саму мысль о том, что человек может покорить Природу;
издевается над теми, кто верит, что сможет стать властелином Природы, "не
имея в своем распоряжении другого оружия, кроме "идеи". Он говорит, что
человек "не стал хозяином Природы, но благо- даря знанию нескольких законов
и секретов Природы он' поднялся до положения хозяина тех живых существ"
которые этим знанием не обладают" '. Здесь мы снова встречаемся с той же
мыслью: Природа - это великая сила, которой мы должны подчиняться, а вот
над' живыми существами должны господствовать.
Я постарался выявить в писаниях Гитлера две тенденции, уже описанные выше
как основные стремления авторитарной личности: жажду власти над людьми и
потребность в подчинении подавляющей внешней силе. Идеи Гитлера более или
менее идентичны всей идеологии нацистской партии. Те же мысли, что
высказаны в его книге, он провозглашал в бесчисленных речах, которыми
завоевал своей партии массовую поддержку. Эта идеология выросла из его
личности чувство неполноценности, ненависть к жизни, аскетизм и зависть к
тем, кто живет полной жизнью, были почвой его садистско-мазохистских
стремлений - и была обращена к тем людям, которых возбуждала и привлекала в
силу аналогичного склада их собственного характера. Они становились
горячими приверженцами человека, выражавшего их собственные чувства. Но
низы среднего класса были удовлетворены не только идеологией. Политическая
практика реализовала обещания идеологии: была создана иерархия, в которой
каждый имел кого-то над собой, кому он должен был повиноваться, и кого-то
под собой, над кем ощущал свою ? власть. Человек на самом верху - вождь -
имел над собой Судьбу, Историю или Природу, то есть некую высшую силу, в
которой мог раствориться. Таким образом, идеология и практика нацизма
удовлетворяют запросы, происходящие из особенностей психологии одной части
населения, и задают ориентацию другой части: тем, кому не нужны ни власть,
ни подчинение, но кто утратил веру в жизнь, собственные решения и вообще во
все на свете.
Дают ли эти соображения какую-то основу для прогноза дальнейшей
устойчивости нацизма? Я не считаю себя вправе делать какие-либо
предсказания, но мне кажется, что имеет смысл поставить некоторые вопросы,
вытекающие из рассмотренных выше психологических предпосылок. Не
удовлетворяет ли нацизм при данных психологических условиях эмоциональные
потребности населения и не является ли эта психологическая функция
фактором, укрепляющим его устойчивость?
Из всего сказанного выше ясно, что ответ на эти вопросы может быть только
отрицательным. Факт человеческой индивидуализации - разрыва "первичных уз"
- необратим. Процесс разрушения средневекового общества продолжался
четыреста лет и в наше время завершается. Если не уничтожить всю
промышленную систему, если не вернуть весь способ производства к
доиндустриальному уровню, человек останется индивидом, который полностью
выделился из окружающего мира. Мы видели, что человек не выдерживает этой
негативной свободы, что он пытается бежать от нее в новую зависимость,
которая должна заменить ему утраченные первичные узы. Но эта новая
зависимость не обеспечивает подлинного единства с миром;
человек платит за новую уверенность отказом от целостности своего "я".
Между ним и новыми авторитетами остается непреодолимый разрыв; они
ограничивают и калечат его жизнь, хотя на уровне сознания он может быть
искренне уверен, что подчиняется им совершенно добровольно. Однако он живет
в таком мире, который не только превратил его в "атом", но и предоставил
ему все возможности, чтобы стать независимой личностью. Современная
промышленная система способна не только создать каждому человеку
обеспеченное существование, но и дать материальную базу для полного
проявления интеллектуальных, чувственных и эмоциональных возможностей
каждого, в то же время значительно сократив его рабочее время на
производстве.
Функцию авторитарной идеологии и практики можно сравнить с функцией
невротических симптомов. Эти симптомы происходят из невыносимых
психологических;
условий и в то же время предлагают какое-то решение, делающее жизнь
терпимой. Но они не дают решения, ведущего к счастью и развитию личности.
Они не из- меняют условий, приводящих к невротическому решению. Одиночество
и бессилие индивида, его стремление реализовать возникшие в нем
возможности, объективный факт возрастания производственной мощи современной
промышленности - все это динамические факторы, составляющие основу
растущего стремления к Я свободе и счастью. Бегство в симбиотическую
зависимость может на какое-то время приглушить страдание,. но не может его
устранить. История человечества это история растущей индивидуализации и
вместе с тем. история растущей свободы. Стремление к свободе не
метафизическая сила, хотя законами природы его тоже не объяснить; оно
является неизбежным результатом. процессов индивидуализации и развития
культуры. Авторитарные системы не могут ликвидировать основные условия,
порождающие стремление к свободе; ' точно так же они не могут искоренить и
стремление к свободе, вытекающее из этих условий.
Глава 7
СВОБОДА И ДЕМОКРАТИЯ
1. Иллюзия индивидуальности
В предыдущих главах я постарался показать, что в современной промышленной
системе, и особенно в ее монополистической фазе, есть факторы,
вырабатывающие тип личности, для которой характерно ощущение бессилия,
одиночества, тревоги и неуверенности. Я говорил об особых условиях в
Германии, превративших часть ее населения в питательную почву для идеологии
и политической практики, обращенной к тому типу личности, который я назвал
авторитарным.
Ну, а как обстоит дело у нас? Только ли из-за океана угрожает фашизм нашей
демократии, только ли его "пятая" колонна" существует среди нас? В этом
случае положение было бы весьма серьезным, хотя еще и не критическим.
Однако - хотя необходимо принимать всерьез и внешнюю и внутреннюю угрозу
фашизма - нет большей ошибки и более серьезной опасности, чем не замечать,
что в нашем обществе мы сталкиваемся с тем же явлением, которое повсюду
питает корни фашизма: с ничтожностью и бессилием индивида.
Это утверждение противоречит общепринятому мнению, что современная
демократия, освободив индивида от всех внешних ограничений, привела к
расцвету индивидуализма. Мы гордимся тем, что нас не гнетет никакая внешняя
власть, что мы свободны выражать свои мысли и чувства, и уверены, что эта
свобода почти автоматически обеспечивает нам проявление индивидуальности.
Но право выражать свои мысли имеет смысл только в том случае, если мы
способны иметь собственные мысли; свобода от внешней власти становится
прочным достоянием только в том случае, если внутренние психологические
условия позволяют нам утвердить свою индивидуальность. Достигли ли мы этой
цели? Или хотя бы приближаемся ли к ней? Эта книга посвящена человеческому
фактору, поэтому ее целью является критический анализ именно данной
проблемы. Начало такому анализу уже было положено в предыдущих главах.
Говоря о двух значениях свободы для современного человека, мы показали, как
экономические условия усиливают изоляцию и беспомощность индивида в наше
время. Говоря о психологических результатах, мы показали, что эта
беспомощность приводит либо к особому роду "бегства", характерному для
авторитарной личности, либо к вынужденному конформизму, вследствие которого
индивид превращается в робота, теряет себя, но при этом убежден, что он
свободен и подвластен лишь собственной воле.
Важно осознать, до какой степени наша культура питает эту тенденцию к
конформизму, даже если и существуют выдающиеся примеры обратного.
Подавление спонтанных чувств - а следовательно, и подлинной
индивидуальности - начинается очень рано, по существу, с самого начала
воспитания ребенка (1). Это не значит, что любое воспитание неминуемо
приводит к подавлению спонтанности; если подлинной целью воспитания
является полноценное развитие ребенка, развитие его внутренней
независимости и индивидуальности, этого не происходит. При таком воспитании
может возникнуть необходимость в каких-то ограничениях, но эти временные
меры лишь способствуют росту и развитию ребенка. Однако у нас воспитание и
образование слишком часто приводят к уничтожению непосредственности и к
подмене оригинальных психических актов навязанными чувствами, мыслями и
желаниями. (Напомню, что оригинальной я считаю не ту идею, которая никогда
никому не приходила на ум; важно, чтобы она возникла у самого индивида,
чтобы она была результатом его собственной психической деятельности, то
есть его мыслью.) Чтобы проиллюстрировать этот процесс, выберем (несколько
произвольно) одно из самых ранних подавлении чувства - подавление чувства
враждебности и неприязни.
Начнем с того, что у большинства детей возникает некоторая враждебность и
мятежность: результат их конфликтов с окружающим миром, ограничивающим их
экспансивность, поскольку им - слабой стороне - приходится покоряться. Одна
из основных задач процесса воспитания состоит в том, чтобы ликвидировать
эту антагонистическую реакцию. Методы при этом различны: от угроз и
наказаний, запугивающих ребенка, до подкупов и "объяснений", которые
смущают его и вынуждают отказаться от враждебности. Вначале ребенок
отказывается от выражения своих чувств, а в конечном итоге - и от самих
чувств. Вместе с тем он учится подавлять свое осознание враждебности или
неискренности других людей; иногда это дается ему нелегко, потому что дети
обладают способностью замечать эти качества, их не так просто обмануть
словами, как взрослых. Они не любят кого-то "без каких-либо причин" (если
не считать причиной, что ребенок чувствует враждебность или неискренность,
исходящие от этого человека). Такая реакция скоро притупляется; не так уж
много времени требуется для того, чтобы ребенок достиг "зрелости" среднего
взрослого и потерял способность отличать достойного человека от мерзавца.
Кроме того, уже на ранней стадии воспитания ребенка учат проявлять чувства,
которые вовсе не являются его чувствами. Его учат любить людей (обязательно
всех), учат быть некритично дружелюбным, улыбаться и т.д. Если в процессе
воспитания в детстве человек "обломан" не до конца, то впоследствии
социальное давление, как правило, довершает дело. Если вы не улыбаетесь, то
про вас говорят, что вы "не очень приятный человек", а вы должны быть
достаточно приятным, чтобы продать свои услуги в качестве продавца,
официанта или врача. Лишь те, кто находится на самом верху социальной
пирамиды, и те, кто в самом низу ее - кто продает только свой физический
труд,- могут позволить себе быть не особенно "приятными". Дружелюбие,
веселье и все прочие чувства, которые выражаются в улыбке, становятся
автоматическим ответом; их включают и выключают, как электрическую лампочку
(2).
В качестве красноречивого примера я приведу репортаж "Рестораны Говарда
Джонсона" из журнала "Форчун".
Разумеется, часто человек осознает, что это всего лишь жест; однако в
большинстве случаев он перестает это осознавать и вместе с тем теряет
способность отличать такое псевдочувство от спонтанного дружелюбия.
Не только враждебность подвергается прямому подавлению, и не только
дружелюбие убивается вынужденной подделкой. Подавляется (и замещается
псевдочувствами) широкий спектр спонтанных эмоций. Фрейд поставил в центр
всей своей системы подавление секса. Хотя я считаю, что ограничения в
сексуальной сфере являются не единственным важным подавлением спонтанных
реакций, а лишь одним из многих, его значением нельзя пренебрегать.
Результаты такого подавления очевидны в случаях сексуальной
затор-моженности, а также тогда, когда секс приобретает характер
вынужденной необходимости и употребляется как алкоголь или наркотик,
которые сами по себе особого вкуса не имеют, но помогают забыться.
Независимо от этих частных проявлений подавление сексуальных реакций -
ввиду их интенсивности - не только оказывает влияние на сексуальную сферу,
но и угнетает способность человека к спонтанному проявлению во всех
остальных сферах.
В нашем обществе эмоции вообще подавлены. Нет никакого сомнения в том, что
творческое мышление - как и любое другое творчество - неразрывно связано с
эмоцией. Однако в наши дни идеал состоит как раз в том, чтобы жить и
мыслить без эмоций. "Эмоциональность" стала синонимом неуравновешенности
или душевного нездоровья. Приняв этот стандарт, индивид чрезвычайно ослабил
себя: его мышление стало убогим и плоским. Вместе с тем, поскольку эмоции
нельзя подавить до конца, они существуют в полном отрыве от
интеллектуальной стороны личности; результат - дешевая сентиментальность,
которой кормятся миллионы изголодавшихся по чувствам потребителей у кино и
у популярной песенки.
Есть одна запретная эмоция, которую я хочу отметить особо, потому что ее
подавление затрагивает самые корни личности; это - чувство трагедии. Как мы
видели в одной из предыдущих глав, осознание смерти и трагической стороны
жизни - будь оно ясным или смутным - является одним из основных свойств
человека. Каждая культура справляется с проблемой смерти по-своему. В тех
обществах, где процесс индивидуализации зашел не очень далеко, конец
индивидуального существования представляется меньшей проблемой, поскольку
меньше развито само ощущение индивидуального существования. Смерть еще не
воспринимается как нечто радикально отличное от жизни. В культурах с более
высоким уровнем индивидуализации относились к смерти в соответствии с их
общественным строем и социальной психологией. Греки обращали все свое
внимание на жизнь, а смерть представляли себе лишь как продолжение этой
жизни, хотя и унылое. Египтяне возлагали надежды на нетленность,
нерушимость человеческого тела, по крайней мере нетленность тела того
человека, власть которого была нерушимой при жизни. Евреи принимали факт
смерти реалистично и были способны примириться с мыслью о прекращении
индивидуальной жизни, утешая себя ожиданием того царства счастья и
справедливости, к которому должно в конце концов прийти человечество.
Христианство сделало смерть нереальной и пыталось утешить несчастного
индивида обещанием жизни после смерти. Наша эпоха попросту отрицает смерть,
а вместе с нею и одну из фундаментальных сторон жизни. Вместо того чтобы
превратить осознание смерти и страданий в один из сильнейших стимулов жизни
- в основу человеческой солидарности, в катализатор, без которого радость и
энтузиазм утрачивают интенсивность и глубину,- индивид вынужден подавлять
это осознание. Но как и при всяком подавлении, спрятать - не значит
уничтожить. Страх смерти живет в нас, живет вопреки попыткам отрицать его,
но подавление приводит к его стерилизации. Этот страх является одной из
причин бедности наших переживаний, нашей безостановочной погони за жизнью и
объясняет - беру на себя смелость это утверждать - невероятные суммы,
которые платят наши люди за свои похороны.
Двусмысленную роль играет в подавлении и запрещении эмоций современная
психиатрия. С одной стороны, величайший ее представитель, З. Фрейд,
пробился сквозь фикцию рационального, целенаправленного человеческого
поведения и открыл путь, позволивший заглянуть в глубины человеческих
страстей. С другой стороны, психиатрия, обогащенная именно этими
достижениями Фрейда, сама превратилась в орудие, служащее общей тенденции
манипулирования личностью. Стараниями многих психиатров, в том числе и
психоаналитиков, создан образ "нормального" человека, который никогда не
бывает слишком грустен, слишком сердит или слишком взволнован. Черты
характера или типы личности, не подходящие под этот стандарт, они
неодобрительно обозначают как "инфантильные" или "невротические". Влияние
такого рода в некотором смысле опаснее, чем действие более старомодных,
откровенных кличек. Прежде индивид по крайней мере знал, что критика
исходит от какого-то человека или какой-то доктрины, и мог как-то
защищаться от них. Но кто может бороться с "наукой" вообще?
Такому же искажению, как чувства и эмоции, подвергается и оригинальное
мышление. С самых первых шагов обучения у человека отбивают охоту думать
самостоятельно, а в его голову закладываются готовые мысли. Легко увидеть,
как это происходит с детьми. Они преисполнены любопытства, хотят охватить
окружающий мир не только физически, но и интеллектуально. Они хотят знать
правду, потому что это самый надежный способ ориентироваться в чужом и
подавляюще сильном мире. Но их желания и стремления не принимают всерьез; и
не так уж важно, в какой форме это проявляется: в открытом пренебрежении
или в мягкой снисходительности, которая обычна в обращении со слабыми (будь
то дети, старики или больные). Такое обращение и само по себе наносит
серьезный вред самостоятельному мышлению, но дело обстоит гораздо хуже в
случае неискренности - часто неумышленной, которая обычна в поведении
родителей с детьми. Отчасти эта неискренность проявляется в том, что
ребенку дают искаженную картину мира. Это так же полезно, как описывать
жизнь в Арктике человеку, попросившему совета перед экспедицией в Сахару.
Но кроме общего искажения, бывает и много специальной лжи, направленной на
утаивание от детей каких-то фактов, знание которых детьми для родителей
нежелательно. "Не твоего ума дело",- говорят ребенку, и его расспросы
наталкиваются на враждебный-или вежливый отказ в самых различных случаях:
от плохого настроения родителей, которое рационализируется как оправданное
недовольство плохим поведением ребенка, и до половых отношений или семейных
ссор, о коих с детьми не говорят.
Подготовленный таким образом ребенок попадает в школу или в колледж. Здесь
применяются методы обучения, в действительности ведущие к дальнейшему
подавлению самостоятельного мышления; на некоторых из них я остановлюсь.
Один из них - настойчивое требование от учащихся знать факты, точнее,
информацию. Существует жалкое суеверие, будто человек достигает знания
действительности, усваивая как можно больше фактов. В головы учащихся
вдалбливаются сотни разрозненных, не связанных между собою фактов; все их
время и вся энергия уходят на заучивание этой массы фактов, а думать уже
некогда и нет сил. Разумеется, мышление само по себе - без знания фактов -
это фикция, но и сама по себе "информация" может превратиться в такое же
препятствие для мышления, как и ее отсутствие.
Другой способ подавления самостоятельного мышления, тесно связанный с
первым, состоит в том, что всякая истина считается относительной. Истина
рассматривается как метафизическое понятие; если кто-то говорит, что хочет
выяснить истину, то "прогрессивные" мыслители нашего века считают его
отсталым. Утверждается, что истина - это нечто совершенно субъективное,
чуть ли ни дело вкуса; что научное мышление должно быть отделено от
субъективных факторов; что его задача состоит в том, чтобы исследовать мир
без пристрастия и заинтересованности; что ученый должен подходить к фактам
со стерильными руками, как хирург к пациенту, и т.д. Этот релятивизм,
который часто выступает под именем эмпиризма или позитивизма и ссылается на
необходимость точного употребления слов, приводит к тому, что мышление
теряет свой основной стимул - заинтересованность мыслителя; ученый
превращается в машину для регистрации "фактов". Как само мышление развилось
из потребности овладения материальной сферой, так и стремление к истине
коренится в потребностях, в интересах отдельных людей или социальных групп;
без такого интереса не было бы стимула искать истину. Всегда есть группы,
чьим интересам способствует раскрытие истины; представители этих групп
всегда были пионерами человеческой мысли. Есть и другие группы, чьим
интересам способствует сокрытие истины, и заинтересованность становится
вредной для истины лишь в этом последнем случае. Поэтому вопрос не в том,
есть ли заинтересованность, а в том, какого рода эта заинтересованность.
Поскольку каждый человек когда-то проявляет какое-то стремление к истине,
нужно, по-видимому, признать, что в каждом человеке заложена потребность в
ней.
Это справедливо прежде всего в отношении ориентации человека во внешнем
мире, и особенно это касается детей. В детстве каждый человек проходит
стадию слабости, а истина - это сильнейшее оружие тех, у кого нет силы. Но
истина нужна человеку не только для того, чтобы ориентироваться во внешнем
мире; его собственная сила в значительной мере зависит от того, насколько
он знает истину о самом себе. Иллюзии о себе могут послужить костылями для
тех, кто не может ходить без них, но, вообще говоря, они ослабляют
личность. Наивысшая сила индивида основана на максимальном развитии его
личности, а это предполагает максимальное понимание самого себя. "Познай
самого себя" - это одна из главных заповедей силы и счастья человека.
В добавление к упомянутым факторам существуют и другие, активно
содействующие уничтожению тех остатков способности к самостоятельному
мышлению, какие еще сохраняются у среднего взрослого человека. Значительный
сектор нашей культуры имеет единственную функцию: затуманивать все основные
вопросы личной и общественной жизни, все психологические, экономические,
политические и моральные проблемы. Один из видов дымовой завесы
представляет собой утверждение, что эти проблемы слишком сложны, что
среднему человеку их не понять. На самом деле наоборот: большинство проблем
личной и общественной жизни очень просто, настолько просто, что понять их
мог бы практически каждый. Их изображают - и зачастую умышленно - настолько
сложными для того, чтобы показать, будто разобраться в них может только
"специалист", да и то лишь в своей узкой области; и это отбивает у людей
смелость и желание думать самим, подрывает их веру в свою способность
размышлять о насущных проблемах. Индивид чувствует себя безнадежно увязшим
в хаотической массе фактов и с трогательным терпением ждет, чтобы
"специалисты" решили, что ему делать.
Результат такого влияния оказывается двояким: с одной стороны, цинизм и
скептицизм в отношении всего, что пишется и говорится, а с другой - детское
доверие ко всему, что будет сказано с достаточным апломбом. Сочетание
цинизма и наивности весьма типично для современного индивида, а результатом
этого сочетания становится боязнь собственного мышления, собственных
решений.
Другим фактором, парализующим способность к критическому мышлению,
становится разрушение целостного представления о мире. Факты утрачивают то
специфическое качество, которое имели бы, будучи составными частями общей
картины, и приобретают абстрактный, количественный характер; каждый факт
превращается просто в еще один факт, причем существенным кажется лишь то,
больше мы их знаем или меньше. В этом смысле воздействие кино, радио и
газет поистине катастрофично: сообщения о бомбардировке городов и гибели
тысяч людей бесстыдно сменяются - или даже прерываются - рекламой мыла или
вина; тот же диктор, тем же внушительным голосом, в той же авторитетной
манере, в какой он только что излагал вам серьезность политической
ситуации, теперь просвещает свою аудиторию относительно достоинств мыла
именно той фирмы, которая заплатила за передачу; хроника позволяет себе
показывать торпедированные корабли вперемежку с выставками мод; газеты
описывают любимые блюда или банальные изречения новой кинозвезды с такой же
серьезностью, как и крупные события в области науки или искусства, и так
далее.
Все это приводит к тому, что мы теряем подлинную связь с услышанным; оно
нас как бы не касается. Мы перестаем волноваться, наши эмоции и критическое
суждение заторможены; наше отношение ко всему, что происходит в мире,
становится безразличным. Во имя "свободы" жизнь утрачивает какую бы то ни
было целостность; она состоит теперь из массы мелких кусочков, отдельных
один от другого и не имеющих никакого смысла в совокупности. Индивид
оказывается перед грудой этих кусочков, как ребенок перед мозаичной
головоломкой; с той разницей, что ребенок знает, что такое дом, и может
различить его части на своих кубиках, а взрослый не видит смысла того
"целого", части которого попали ему в руки. Он ошарашенно и испуганно
разглядывает эти кусочки и не знает, что с ними делать.
Все сказанное об утрате оригинальности в мыслях и в чувствах относится и к
желаниям. Это особенно трудно заметить; может показаться, что у
современного человека нет недостатка в желаниях, что он знает, чего хочет,
и единственная его проблема - невозможность все свои желания выполнить. Вся
наша энергия уходит на достижение того, чего мы хотим, и большинство людей
никогда не задумывается о первопричине этой деятельности: знают ли они,
чего на самом деле хотят, сами ли они хотят достичь тех целей, к которым
стремятся. В школе они хотят иметь хорошие отметки; повзрослев, хотят как
можно больше преуспеть, больше заработать, добиться большего престижа,
купить лучшую автомашину, поехать в путешествие и т.д. Но если они вдруг
остановятся среди этой неистовой деятельности, то у них может возникнуть
вопрос: "Ну, получу я эту новую работу, куплю эту новую машину, поеду в это
путешествие, что тогда? Что проку во всем этом? Это на самом деле мне
нужно? Не гонюсь ли я за чем-то таким, что должно меня осчастливить, но
надоест мне тотчас, едва я этого добьюсь?" Если такие вопросы появляются,
они пугают, потому что затрагивают самую основу деятельности человека:
знание, чего он хочет. Поэтому люди стремятся поскорее избавиться от этих
тревожных мыслей. Они полагают, что эти вопросы потревожили их лишь из-за
усталости или депрессии, и продолжают погоню за теми целями, которые
считают своими.
Однако здесь проявляется смутное понимание правды - той правды, что
современный человек живет в состоянии иллюзии, будто он знает, чего хочет;
тогда как на самом деле он хочет того, чего должен хотеть в соответствии с
общепринятым шаблоном. Чтобы принять это утверждение, необходимо уяснить
себе, что знать свои подлинные желания гораздо труднее, чем кажется
большинству из нас; это одна из труднейших проблем человеческого бытия. Мы
отчаянно стараемся уйти от этой проблемы, принимая стандартные цели за свои
собственные. Современный человек готов пойти на громадный риск, стараясь
добиться цели, которая считается "его" целью, но чрезвычайно боится риска и
ответственности задать себе подлинно собственные цели. Бурную деятельность
часто считают признаком самостоятельного действия, но мы знаем, что такая
деятельность может быть не более самостоятельной, чем поведение актера или
загипнотизированного человека. Когда ставится пьеса, каждый актер может
очень энергично играть свою роль и даже вставлять какие-то реплики или
детали действия от себя. Но при этом он все-таки всего лишь играет
порученную ему роль.
Весьма трудно определить, насколько наши желания - так же как и мысли и
чувства - не являются нашими собственными, а навязаны нам со стороны; и эта
специфическая трудность тесно связана с проблемой власти и свободы. В ходе
новой истории власть церкви сменилась властью государства, власть
государства - властью совести, а в наши дни эта последняя была вытеснена
анонимной властью здравого смысла и общественного мнения, которые
превратились в орудия конформизации. Освободившись от прежних открытых форм
власти, мы не замечаем, что стали жертвами власти нового рода. Мы
превратились в роботов, но живем под влиянием иллюзии, будто мы
самостоятельные индивиды. Эта иллюзия помогает индивиду сохранять
неосознанность его неуверенности, но на большее она не способна. В
результате личность индивида ослабляется, так что неосознанное чувство
бессилия и неуверенности не только сохраняется, но и крайне возрастает.
Индивид живет в мире, с которым потерял все подлинные связи, в котором все
и вся инструментализованы; и сам он стал частью машины, созданной его
собственными руками. Он знает, каких мыслей, каких чувств, каких желаний
ждут от него окружающие, и мыслит, чувствует и желает в соответствии с
этими ожиданиями, утрачивая при этом свое "я", на котором только и может
быть построена подлинная уверенность свободного человека.
Утрата своего "я" вызывает глубокие сомнения в собственной личности и тем
самым усиливает потребность в приспособлении. Если я представляю собой лишь
то, чего - по моему мнению - от меня ожидают, то кто же я? Мы уже видели,
как с крушением средневекового строя, в котором каждый индивид имел свое
бесспорное место, начались сомнения относительно собственной сущности.
Начиная с Декарта подлинная сущность индивида стала одной из основных
проблем современной философии. Сегодня мы считаем бесспорным, что мы - это
мы; однако сомнение - что же это такое? - не только не исчезло, но, может
быть, даже увеличилось. Это ощущение современного человека выражено в
пьесах Пиранделло. Он ставит вопросы: Кто я? Есть ли у меня доказательства
собственной идентичности, кроме моего физического тела? Его ответы непохожи
на ответы Декарта. Тот утверждал индивидуальную личность, Пиранделло ее
отрицает: у "я" нет собственной сущности, личность является лишь отражением
того, чего ожидают от нее остальные, личность - это "что вам будет угодно".
Такая потеря собственной сущности превращает конформизацию в императив:
человек может быть уверен в себе лишь в том случае, если живет в
соответствии с ожиданиями других. Если мы живем не по общепринятому
сценарию, то рискуем не только вызвать неодобрение и возросшую изоляцию, но
и потерять уверенность в своей сущности, что угрожает психическому здоровью.
Приспосабливаясь к ожиданиям окружающих, стараясь не отличаться от них,
человек может приглушить свои сомнения по поводу собственной сущности и
приобрести какую-то уверенность. Однако цена за это высока: отказ от своей
спонтанности, индивидуальности и свободы. Психологический робот живет лишь
биологически, эмоционально он мертв; он двигается, как живой, но тем
временем жизнь его, словно песок, уходит сквозь пальцы. Современный человек
изображает удовлетворение и оптимизм, но в глубине души он несчастен, почти
на грани отчаяния. Он судорожно цепляется за все индивидуальное, он хочет
быть "не таким, как все", ведь нет лучшей рекомендации для чего бы то ни
было, чем слова "это что-то особенное". Нам сообщают имя железнодорожного
кассира, у которого мы покупаем билет; сумки, игральные карты и портативные
приемники "персонализованы" инициалами их владельцев. Все это
свидетельствует о жажде "особенного", но это, пожалуй, последние остатки
индивидуальности. Современный человек изголодался по жизни, но поскольку он
робот, жизнь не может означать для него спонтанную деятельность, поэтому он
довольствуется любыми суррогатами возбуждения: пьянством, спортом или
переживанием чужих и вымышленных страстей на экране.
Что же означает свобода для современного человека? Он стал свободен от
внешних оков, мешающих поступать в соответствии с собственными мыслями и
желаниями. Он мог бы свободно действовать по своей воле, если бы знал, чего
он хочет, что думает и чувствует. Но он этого не знает; он
приспосабливается к анонимной власти и усваивает такое "я", которое не
составляет его сущности. И чем больше он это делает, тем беспомощнее себя
чувствует, тем больше ему приходится приспосабливаться. Вопреки видимости
оптимизма и инициативы современный человек подавлен глубоким чувством
бессилия, поэтому он пассивно, как парализованный, встречает надвигающиеся
катастрофы.
При поверхностном взгляде видно лишь то, что люди вполне успешно
функционируют в экономической и социальной жизни, но было бы опасно не
заметить за этим благополучным фасадом подспудную неудовлетворенность. Если
жизнь теряет смысл, потому что ее не проживают, человек впадает в отчание.
Умирая от физического голода, люди не остаются тихи и спокойны; точно так
же они не могут тихо и спокойно умирать от голода психического. Если в
отношении "нормального" человека нас будет интересовать лишь его
экономическая обеспеченность, если мы упустим из виду подсознательное
страдание среднего автоматизированного человека, мы не сможем понять ту
опасность, исходящую из человеческого характера, которая угрожает нашей
культуре: готовность принять любую идеологию и любого вождя за обещание
волнующей жизни, за предложение политической структуры и символов, дающих
жизни индивида какую-то видимость смысла и порядка. Отчаяние людей-роботов
- питательная среда для политических целей фашизма.
2. Свобода и спонтанность
До сих пор в этой книге рассматривался лишь один аспект свободы: бессилие и
неуверенность изолированного индивида, который освободился от всех уз,
некогда придававших жизни смысл и устойчивость. Мы видели, что индивид не в
состоянии вынести эту изоляцию. Как изолированное существо он крайне
беспомощен перед внешним миром, вызывающим у него страх; из-за этой
изоляции для него разрушилось единство мира, и он потерял всякую
ориентацию. В результате его одолевают сомнения: он сомневается в себе
самом, в смысле жизни, а в конечном итоге - в любом руководящем принципе
собственного поведения. Беспомощность и сомнения парализуют жизнь, и, чтобы
жить, человек старается избавиться от своей негативной свободы. Это
приводит его к новый узам; но они отличаются от первичных, хотя до полного
разрыва тех первичных уз он также подчинялся какому-то авторитету или
социальной группе. Бегство от свободы не восстанавливает его утраченной
уверенности, а лишь помогает ему забыть, что он отдельное существо. Он
приобретает новую, хрупкую уверенность, пожертвовав целостностью своего
индивидуального "я". Он отказывается от своей личности, потому что не может
вынести одиночества. Таким образом, "свобода от" приносит ему новое рабство.
Следует ли из нашего анализа, что существует неизбежный цикл, ведущий от
свободы к новой зависимости? Приводит ли освобождение от первичных уз к
такому одиночеству и изоляции индивида, которые неизбежно заставляют его
искать выход в новом рабстве? Обязательно ли независимость и свобода
тождественны изоляции и страху? Или возможно состояние позитивной свободы,
в котором индивид существует как независимая личность, но не изолированная,
а соединенная с миром, с другими людьми и с природой?
Полагаем, что на последний вопрос можно ответить положительно. Процесс
развития свободы - не порочный круг; человек может быть свободен, но не
одинок, критичен, но не подавлен сомнением, независим, но неразрывно связан
с человечеством. Эту свободу человек может приобрести, реализуя свою
личность, будучи самим собой. Но что значит реализовать свою личность?
Философы-идеалисты полагали, что личность может быть реализована одними
только усилиями интеллекта. Они считали для этого необходимым расщепление
личности, при котором разум должен подавлять и опекать человеческую натуру.
Однако такое расщепление уродовало не только эмоциональную жизнь человека,
но и его умственные способности. Разум, приставленный надзирателем к своей
узнице - натуре человека, стал в свою очередь узником, и, таким образом,
обе стороны человеческой личности -разум и чувство - колечили друг друга.
Мы полагаем, что реализация своего "я" достигается не только усилиями
мышления, но и путем активного проявления всех его эмоциональных
возможностей. Эти возможности есть в каждом человеке, но они становятся
реальными лишь в той мере, в какой они проявляются. Иными словами,
позитивная свобода состоит в спонтанной активности всей целостной личности
человека.
Здесь мы подходим к одной из труднейших проблем психологии - к проблеме
спонтанности. Попытка рассмотреть эту проблему, как она того заслуживает,
потребовала бы еще одной книги. Но сказанное выше позволяет в какой-то
степени понять, что такое спонтанность, рассуждая "от противного".
Спонтанная активность - это не вынужденная активность, навязанная индивиду
его изоляцией и бессилием; это не активность робота, обусловленная
некритическим восприятием шаблонов, внушаемых извне. Спонтанная активность
- это свободная деятельность личности; в ее определение входит буквальное
значение латинского слова sponte - сам собой, по собственному побуждению.
Под деятельностью мы понимаем не "делание чего-нибудь"; речь идет о
творческой активности, которая может проявляться в эмоциональной,
интеллектуальной и чувственной жизни человека, а также и в его воле.
Предпосылкой такой спонтанности являются признание целостной личности,
ликвидация разрыва между "разумом" и "натурой", потому что спонтанная
активность возможна лишь в том случае, если человек не подавляет
существенную часть своей личности, если разные сферы его жизни слились в
единое целое.
Хотя в нашем обществе спонтанность - довольно редкий феномен, мы все же не
совсем ее лишены. Чтобы лучше объяснить, что это такое, я хотел бы
напомнить читателю некоторые ее проявления в нашей жизни.
Прежде всего, мы знаем индивидов, которые живут - или жили - спонтанно, чьи
мысли, чувства и поступки были проявлениями их собственной личности, а не
автоматическими действиями роботов. По большей части это художники. В
сущности, художника можно и опеределить как человека, способного к
спонтанному самовыражению. Если принять это определение, а Бальзак именно
так определял художника, то некоторых философов и ученых тоже нужно назвать
художниками, а другие отличаются от них так же, как старомодный фотограф от
настоящего живописца. Есть и другие индивиды, наделенные той же
спонтанностью, хотя и лишенные способности - или, может быть, только умения
- выражать себя объективными средствами, как это делает художник. Однако
положение художника непрочно, потому что его индивидуальность, спонтанность
уважаются лишь в том случае, если он преуспел; если же он не может продать
свое искусство, то остается для своих современников чудаком и "невротиком".
В этом смысле художник занимает в истории такое же положение, как
революционер: преуспевший революционер - это государственный деятель, а
неудачливый - преступник.
Другой пример спонтанности - маленькие дети. Они способны чувствовать и
думать на самом деле по-своему, эта непосредственность выражается в том,
что они говорят, в том, как себя ведут. Я уверен, что та привлекательность,
какую имеют дети для большинства взрослых (кроме разного рода
сентиментальных причин), объясняется именно спонтанностью детей.
Непосредственность глубоко трогает каждого человека, если он еще не
настолько мертв, что уже не способен ощутить ее. В сущности, нет ничего
привлекательнее и убедительнее спонтанности, кто бы ее ни проявлял:
ребенок, художник или любой другой человек.
Большинству из нас знакомы хотя бы отдельные мгновения нашей собственной
спонтанности, которые становятся и мгновениями подлинного счастья. Это
может быть свежее и непосредственное восприятие пейзажа, или озарение после
долгих размышлений, или необычайное чувственное наслаждение, или прилив
нежности к другому человеку. В эти моменты мы узнаем, что значит спонтанное
переживание и чем могла бы быть человеческая жизнь, если бы эти
переживания, которые мы не умеем культивировать, не были столь редки и
случайны.
Почему же спонтанная деятельность решает проблему свободы? Мы уже говорили,
что негативная свобода превращает индивида в изолированное существо -
слабое и запуганное,- чье отношение к миру определяется отчужденностью и
недоверием. Спонтанная активность - это единственный способ, которым
человек может преодолеть страх одиночества, не отказываясь от полноты
своего "я", ибо спонтанная реализация его сущности снова объединяет его с
миром - с людьми, природой и самим собой. Главная, важнейшая составная
часть такой спонтанности - это любовь, но не растворение своего "я" в
другом человеке и не обладание другим человеком. Любовь должна быть
добровольным союзом с ним, на основе сохранения собственной личности.
Именно в этой полярности и заключается динамический характер любви: она
вырастает из стремления преодолеть отдельность и ведет к единению, но не
уничтожает индивидуальность. Другая составная часть спонтанности - труд. Но
не вынужденная деятельность с целью избавиться от одиночества и не такое
воздействие на природу, при котором человек, с одной стороны, господствует
над нею, а с другой - преклоняется перед ней и порабощается продуктами
собственного труда. Труд должен быть творчеством, соединяющим человека с
природой в акте творения. Что справедливо в отношении любви и труда,
справедливо и в отношении всех спонтанных действий, будь то чувственное
наслаждение или участие в политической жизни общества. Спонтанность,
утверждая индивидуальность личности, в то же время соединяет ее с людьми и
природой. Основное противоречие, присущее свободе,- рождение
индивидуальности и боль одиночества - разрешается спонтанностью всей жизни
человека.
При всякой спонтанной деятельности индивид сливается с миром. Но его
личность не только сохраняется, она становится сильнее. Ибо личность сильна
постольку, поскольку она деятельна. Обладание чем бы то ни было силы не
дает, идет ли речь о материальных ценностях или о психических способностях
к чувству или мысли. Присвоение неких объектов, манипулирование ими тоже не
усиливают личность; если мы что-то используем, оно не становится нашим
только потому, что мы его используем. Наше - только то, с чем мы подлинно
связаны своей творческой деятельностью, будь то другой человек или
неодушевленный объект. Только качества, которые вытекают из нашей
спонтанной активности, придают личности силу и тем самым формируют основу
ее полноценности. Неспособность действовать спонтанно, выражать свои
подлинные мысли и чувства и вытекающая из этого необходимость выступать
перед другими и перед самим собой в какой-то роли - под маской
псевдоличности - вот в чем источник чувства слабости и неполноценности.
Сознаем мы это или нет, но мы ничего так не стыдимся, как отказа от себя, а
наивысшую гордость, наивысшее счастье испытываем тогда, когда думаем,
говорим и чувствуем подлинно самостоятельно.
Отсюда следует, что важна именно деятельность сама по себе, а не ее
результат. В нашем обществе принято противоположное убеждение. Мы
производим не для удовлетворения конкретных потребностей, а для абстрактной
цели продать свой товар; мы уверены, что можем купить любые материальные
или духовные блага и эти блага станут нашими без какого-либо творческого
усилия, связанного с ними. Точно так же наши личные качества и плоды наших
усилий мы рассматриваем как товар, который можно продать за деньги, за
престиж или власть. При этом центр тяжести смещается с удовлетворения
творческой деятельностью на стоимость готовой продукции; и человек теряет
единственное удовлетворение, при котором мог бы испытать настоящее
счастье,- наслаждение процессом творчества. Человек же охотится за
призраком, за иллюзорным счастьем по имени Успех, который каждый раз
оставляет его разочарованным, едва ему покажется, что он достиг наконец
чего хотел.
Если индивид реализует свое "я" в спонтанной активности и таким образом
связывает себя с миром, то он уже не одинок: индивид и окружающий мир
становятся частями единого целого: он занимает свое законное место в этом
мире, и поэтому исчезают сомнения относительно его самого и смысла жизни.
Эти сомнения возникают из его изолированности, из скованности жизни; если
человек может жить не принужденно, не автоматически, а спонтанно, то
сомнения исчезают. Человек осознает себя как активную творческую личность и
понимает, что у жизни есть лишь один смысл - сама жизнь.
Если человек преодолевает сомнение относительно себя и своего места в мире,
если актом спонтанной реализации своей жизни он сливается с миром, то он
приобретает силу как индивид, обретает уверенность. Однако эта уверенность
отличается от той, какая была характерна для доиндивидуального состояния,
так же как новая связанность с миром отличается от первичных уз. Новая
уверенность не основана на защите индивида какой-то высшей внешней силой;
она и не игнорирует трагическую сторону жизни. Новая уверенность динамична;
она основана - вместо внешней защиты - на спонтанной активности самого
человека; он обретает ее постоянно, в каждый момент своей спонтанной жизни.
Это уверенность, какую может дать только свобода; и она не нуждается в
иллюзиях, поскольку устранила условия, вызывавшие потребность в этих
иллюзиях.
Позитивная свобода как реализация личности подразумевает безоговорочное
признание уникальности индивида. Люди рождаются равными, но разными. Основу
этого различия составляют врожденные физиологические и психические качества
людей, с которыми они начинают жизнь; затем накладывается влияние тех
обстоятельств и переживаний, с которыми пришлось столкнуться каждому из
них. Индивидуальная основа личности так же не может быть тождественна ни
одной другой, как не могут быть физически тождественны два разных
организма. Подлинное развитие личности всегда состоит в развитии именно
данной индивидуальной основы; это органический рост, развитие того
зародыша, который характерен именно для данного человека, и только для
него. Противоестественное развитие человека-робота втискивает
индивидуальную основу в форму псевдоличности, которая, как мы видели, по
сути, состоит из внешних шаблонов мышления и чувствования. Органическое
развитие возможно лишь при условии наивысшего уважения к особенностям
личности - как чужой, так и своей собственной. Уважение к уникальности,
культивирование уникальности каждого человека - это ценнейшее достижение
человеческой культуры. И именно этому достижению сегодня грозит опасность.
Уникальность каждой личности отнюдь не противоречит принципу равенства.
Тезис, что люди рождаются равными, означает, что все они обладают основными
человеческими качествами, все разделяют общую трагическую судьбу и все
имеют одинаково неотъемлемое право на свободу и счастье. Кроме того, этот
тезис означает, что отношения людей должны определяться солидарностью, а не
господством и подчинением. Но принцип равенства вовсе не предполагает, что
все люди одинаковы. Подобное толкование равенства основывается на той роли,
которую играет сегодня каждый индивид в своей экономической деятельности. В
отношениях между человеком продающим и человеком покупающим конкретные
личностные различия уничтожены. В этой ситуации имеет значение лишь то, что
у одного есть товар, чтобы продать, а у другого - деньги, чтобы купить. В
экономической жизни один человек не отличается от другого, но как реальные
люди они различны, и суть индивидуальности состоит в культивировании этих
различий.
Позитивная свобода предполагает и тот постулат, что человек является
центром и целью своей жизни; что развитие его индивидуальности, реализация
его личности - это высшая цель, которая не может быть подчинена другим,
якобы более достойным целям. Этот постулат может вызвать серьезные
возражения. Не ведет ли он к безудержному эгоизму? Не отрицает ли
самопожертвование во имя идеала? Если принять его, не поведет ли это к
анархии? В сущности, мы уже ответили на эти вопросы - отчасти по смыслу, а
отчасти и совершенно определенно. Однако они настолько важны, что мы
вернемся к ним, чтобы разъяснить наш ответ и избежать недоразумений.
Когда мы говорим, что человек не должен быть подчинен чему-то высшему,
нежели он сам, это не умаляет значения идеалов. Напротив, это - сильнейшее
утверждение идеалов, но, чтобы это понять, необходимо проанализировать само
понятие идеала. Сегодня все склонны считать, что идеал - это любая цель,
достижение которой не приносит материальной выгоды, что угодно, ради чего
человек готов пожертвовать своими эгоистическими интересами. Это сугубо
психологическая и тем самым релятивистская концепция идеала. С этой
субъективистской точки зрения фашист, увлеченный стремлением подчиниться
высшей силе и в то же время подавить других людей, является таким же
|
