Если бы каждый шаг в направлении отделения и индивидуализации сопровождался
соответствующим ростом личности, развитие ребенка было бы гармонично.
Этого, однако, не происходит. В то время как процесс индивидуализации
происходит автоматически, развитие личности сдерживается целым рядом
психологических и социальных причин. Разрыв между этими тенденциями
приводит к невыносимому чувству изоляции и бессилия, а это в свою очередь
приводит в действие психические механизмы, которые будут описаны ниже как
механизмы избавления, бегства.
Историю человека можно рассматривать как процесс растущей индивидуализации
и растущего освобождения также и в филогенетическом плане. Именно первые
шаги, направленные к освобождению от принуждающих инстинктов, вывели
человека из дочеловеческого состояния. Под инстинктами мы понимаем
специфические шаблоны деятельности, обусловленные наследственными нервными
структурами, которые в чистом виде можно наблюдать только в животном мире
(4) . Чем ниже уровень развития животного, тем в большей степени его
приспособление к природе и вся его деятельность определяются механизмами
инстинктивных и рефлекторных действий. Знаменитая сложная организация жизни
некоторых насекомых основана исключительно на инстинктах. Но чем уровень
развития животного выше, тем более гибким является его поведение. И тем
менее всеохватывающей оказывается врожденная адаптация при его появлении на
свет. Эта тенденция достигает вершины у человека. При рождении он самое
беспомощное из всех животных; его приспособление к природе основано главным
образом на процессе обучения, а не на инстинктивной предопределенности.
"Инстинкт... это ослабленная, если не исчезающая категория у высших форм
животных, в особенности у человека" (5).
Человеческое существование начинается тогда, когда достигает определенного
предела развитие деятельности, не обусловленной врожденными механизмами:
приспособление к природе утрачивает принудительный характер, и способы
действий уже не определяются наследственностью, инстинктами. Иными словами,
человеческое существование и свобода с самого начала неразделимы. Здесь
имеется в виду не позитивная "свобода чего-то" а негативная "свобода от
чего-то" - в данном случае свобода от инстинктивной предопределенности
действий.
Такая свобода представляет собой весьма сомнительное преимущество. Человек
рождается без врожденной способности к необходимым действиям, какая есть у
животных (6) ; он зависит от родителей дольше, чем любое из них; его
реакции на окружающую обстановку не так быстры и не так эффективны, как
инстинктивные действия, выполняемые автоматически. Он подвержен всем
опасностям и страхам, проистекающим из этой недостаточности его врожденных
инстинктов. Однако именно эта беспомощность явилась той почвой, на которой
развился и вырос человек: биологическое несовершенство человека обусловило
появление цивилизации.
С самого начала своего существования человек сталкивается с выбором между
различными способами действий. У животных существуют непрерывные цепи
рефлекторных реакций, которые начинаются со стимула, например голода, и
ведут к более или менее строго определенному поведению, позволяющему
избавиться от напряжения, вызываемого стимулом. У человека эти цепи
разорваны. Стимулы присутствуют, но способы удовлетворения - "открытые", то
есть человек должен выбирать между различными действиями; он начинает
думать. Его роль по отношению к природе меняется: вместо того, чтобы
действовать на основе инстинктивной предопределенности, человеку приходится
оценить в уме различные способы действия; от пассивного приспособления он
переходит к активному, то есть начинает трудиться. Он изобретает орудия
труда и тем самым, овладевая природой, отделяется от нее все больше и
больше. Он начинает смутно осознавать, что он - или, точнее, группа, к
которой он принадлежит,- это не то же самое, что природа вокруг. В нем
пробуждается сознание трагичности своей судьбы: быть частью природы, но не
вписываться в нее. Он осознает, что в конце концов его ожидает смерть, хотя
и пытается отрицать это в различных фантазиях.
Фундаментальная связь между человеком и свободой чрезвычайно показательно
отображена в библейском мифе об изгнании из рая. Миф отождествляет начало
человеческой истории с актом выбора, но при этом особо подчеркивает
греховность этого первого акта свободы и те страдания, которые явились его
следствием. Мужчина и женщина живут в садах Эдема в полной гармонии друг с
другом и природой. Там мир и покой, там нет нужды в труде; нет выбора, нет
свободы, даже размышления не нужны. Человеку запрещено вкушать от древа
познания добра и зла. Он нарушает этот запрет и лишает себя гармонии с
природой, частью которой он являлся, пока не вышел за ее пределы. С точки
зрения церкви, представляющей собой определенную структуру власти, этот
поступок является бесспорно греховным. Однако с точки зрения человека, это
- начало человеческой свободы. Нарушив установленный богом порядок, он
освободился от принуждения, возвысился от бессознательного
предчеловеческого существования до человеческого. Нарушение запрета,
грехопадение, в позитивном человеческом смысле является первым актом
выбора, актом свободы, то есть первым человеческим актом вообще. Согласно
мифу, формально грех состоял в том, что человек вкусил от древа познания.
Таким образом, акт неподчинения, акт свободы прямо связывается с началом
человеческого мышления.
Миф говорит и о других последствиях этого первого акта свободы. Разрушается
первоначальная гармония между человеком и природой. Бог объявляет войну
между мужчиной и женщиной, между человеком и природой. Человек отделился от
природы; став "индивидом", он сделал первый шаг к тому, чтобы стать
человеком. Он совершил первый акт свободы, и миф подчеркивает страдания,
возникшие в результате этого акта. Обособившись от природы, отделившись от
другого человеческого существа, человек видит себя нагим и ощущает стыд. Он
одинок и свободен, но беспомощен и напуган. Только что обретенная свобода
оборачивается проклятием: человек свободен от сладостных уз рая, но не
свободен сам собой руководить, не может реализовать свою личность. "Свобода
от..." не идентична позитивной свободе. Выход человека из природы - это
длительный процесс; человек остается в значительной степени привязан к тому
миру, из которого вышел; он остается частью природы. Тут и земля, на
которой он живет, и солнце, и луна, и звезды; деревья, и цветы, и животные,
и люди, с которыми он связан кровным родством. Первобытные религии
свидетельствуют о чувстве единства человека с природой. Живая и даже
неживая природа является в них частью человеческого мира; иными словами,
человек сам остается еще частью мира природы.
Первичные узы блокируют его человеческое развитие. Они стоят на пути
развития его разума и критических способностей; они позволяют ему
осознавать себя и других лишь в качестве членов племени, социальной или
религиозной общины, а не в качестве самостоятельных человеческих существ.
Другими словами, первичные узы мешают человеку стать свободным творческим
индивидом, самостоятельно определяющим собственную жизнь. Но это лишь одна
сторона дела, а есть еще и другая. Та же идентичность с природой, племенем,
религией дает индивиду ощущение уверенности. Он принадлежит к какой-то
целостной структуре, он является частью этой структуры и занимает в ней
определенное, бесспорное место. Он может страдать от голода или угнетения,
но ему не приходится страдать от наихудшего - от полного одиночества и
сомнений.
Как видим, процесс развития человеческой свободы имеет тот же
диалектический характер, какой мы обнаружили в процессе индивидуального
роста. С одной стороны, это процесс развития человека, овладения природой,
возрастания роли разума, укрепления человеческой солидарности. Но с другой
- усиление индивидуализации означает и усиление изоляции, неуверенности; а
следовательно, становится все более сомнительным место человека в мире и
смысл его жизни. Вместе с этим растет и чувство бессилия и ничтожности
отдельного человека.
Если бы процесс развития человечества был гармоничным, если бы он следовал
определенному плану, то обе стороны этого развития - растущее могущество и
растущая индивидуализация - могли бы уравновеситься. На самом же деле
история человечества - это история конфликта и разлада.
Каждый шаг по пути большей индивидуализации угрожал людям новыми
опасностями. Первичные узы, уже разорванные, невосстановимы; человек не
может вернуться в потерянный рай. Для связи индивидуализированного человека
с миром существует только один продуктивный путь: активная солидарность с
другими людьми, спонтанная деятельность (любовь и труд), которые снова
соединяют его с миром, но уже не первичными узами, а как свободного и
независимого индивида.
Однако если экономические, социальные и политические условия, от которых
зависит весь процесс индивидуализации человека, не могут стать основой для
такой позитивной реализации личности, но в то же время люди утрачивают
первичные связи, дававшие им ощущение уверенности, то такой разрыв
превращает свободу в невыносимое бремя: она становится источником сомнений,
влечет за собой жизнь, лишенную цели и смысла. И тогда возникает сильная
тенденция избавиться от такой свободы: уйти в подчинение или найти какой-то
другой способ связаться с людьми и миром, чтобы спастись от неуверенности
даже ценой свободы.
История Европы и Америки с конца средних веков - это история полного
обособления индивида. Этот процесс начался в Италии в эпоху Возрождения и,
по-видимому, достиг своей наивысшей точки только сейчас. Потребовалось
больше четырехсот лет, чтобы разрушить средневековый мир и освободить людей
от самых явных ограничений. Во многих отношениях индивид вырос, развился
умственно и эмоционально; степень его участия в культурных достижениях
приобрела не слыханные прежде масштабы. Но в то же время диспропорция между
свободой от каких-либо связей и ограниченными возможностями для позитивной
реализации свободы и индивидуальности привела в Европе к паническому
бегству от свободы в новые узы или по меньшей мере к позиции полного
безразличия.
Наше исследование значения свободы для современного человека мы начнем с
анализа той обстановки, которая существовала в Европе в средние века и в
начале Нового времени. В этот период экономический базис западного общества
претерпел радикальные перемены, которые сопровождались столь же
радикальными изменениями в психике человека. Тогда же возникла и новая
концепция свободы, получившая наиболее яркое идеологическое выражение в
новых религиозных доктринах Реформации. Понимание свободы в современном
обществе невозможно без рассмотрения этого периода, в течение которого
закладывались основы современной культуры. Именно тогда - в начале
формирования современного человека - яснее, чем в любое последующее время,
проявилась та cвойственность свободы, с которой мы имеем дело в течение
всего Нового времени: с одной стороны, растущая независимость человека от
внешних властей, с другой - его растущая изолированность, а в результате и
растущее чувство ничтожности и бессилия. Мы сможем лучше понять новые
элементы в характере современного человека, если проследим их
возникновение. Изучая основные особенности капитализма и индивидуализма у
самых истоков их появления, мы можем сопоставить их с экономической
системой и с типом характера личности, которые фундаментально отличались от
наших. Именно этот контраст позволяет лучше осветить характерные черты
современной социальной системы и то влияние, которое она оказывает на
характеры людей, живущих в этой системе. А отсюда и особенности нового
духа, возникшего в результате этих изменений в человеческой психике.
В следующей главе будет показано, что условия эпохи Реформации были гораздо
ближе к современным, чем это кажется на первый взгляд. Несмотря на все
очевидные различия между двумя эпохами, с XVI века, пожалуй, не было
другого периода, который был бы настолько похож на нынешнее время - с точки
зрения двойственного смысла свободы,- как период Реформации. Реформация -
это один из источников идеи свободы и автономии человека в том виде, как
эта идея представлена в современных демократиях. Всегда подчеркивается
именно этот аспект Реформации, особенно в некатолических странах. При этом,
однако, забывают о другом аспекте Реформации: об ее акценте на порочность
человеческой натуры, на ничтожность и беспомощность индивида, на
необходимость подчинения индивида внешней силе. Та же идея ничтожности
отдельной личности, ее принципиальной неспособности полагаться на себя, ее
потребности в подчинении составляет главный тезис идеологии Гитлера, в
которой, однако, не нашлось места для понятий свободы и моральных
принципов, характерных для протестантства.
Это идеологическое подобие не единственное, что делает изучение XV и XVI
веков особенно полезным для понимания современной картины. Налицо также
фундаментальное сходство социальной обстановки. Я постараюсь показать, как
от этого сходства зависит сходство идеологическое и психологическое. В те
времена, как и ныне, традиционные жизненные устои значительной части
населения находились под угрозой вследствие революционных перемен в
экономическом и социальном плане; средний класс, как и теперь, испытывал
особенно сильный страх перед подавляющей мощью крупного капитала и
монополий, и этот страх оказывал существенное влияние на дух и идеологию
той части общества, которая находилась под угрозой, обостряя чувства
одиночества и бессилия, присущие отдельно взятым людям.
(1) Здесь надо отметить, что фрустрация инстинктов сама по себе
враждебности не вызывает. Что возбуждает в ребенке чувство бессилия и
вытекающую из него враждебность, это - подавление его
(2) Jean Piaget. The Moral Judgment of the Child. Harcourt, Brace & Co.,
New York, 1932, p. 407, а также Г. Салливен (Указ. соч., с. 10 и сл.).
(3) R. Hughes. High Wind in Jamaica.
(4) Эту концепцию инстинкта нельзя смешивать с той, которая определяет
инстинкты как физиологически обусловленные потребности (голод, жажда и
т.д.), способы удовлетворения которых не фиксированы и не предопределены
наследственностью.
(5) L. Bernard. Instinct. Hpol&Co., New York, 1924, р. 509.
(6) Ср.: Ralph Linton. The Study of Van. D. Appleton-Century Company, New
York, 1936, Chapter IV.
Глава 1
СВОБОДА В ЭПОХУ РЕФОРМАЦИИ
1. Средневековая предыстория и Возрождение
Картина средних веков искажалась двояко (1). Современный рационализм
рассматривал средние века как мрачный период истории. Подчеркивались
отсутствие личной свободы, эксплуатация массы населения незначительным
меньшинством, узость взглядов, при которой даже крестьянин из соседней
деревни - не говоря уж об иностранце - казался горожанину подозрительным и
опасным чужаком, а также всеобщее невежество и власть предрассудков. Вместе
с тем средние века идеализировались. Как правило, это делали реакционные
философы, но иногда и прогрессивные критики современного капитализма. Они
указывали на чувство солидарности, на подчиненность экономики человеческим
нуждам, на прямоту и конкретность человеческих взаимоотношении,
наднациональный характер католической церкви и чувство уверенности, которое
было свойственно человеку средних веков. Обе эти картины верны, но каждая
становится неверной, если рисовать лишь ее, закрывая глаза на другую.
Средневековое общество в отличие от современного характеризовалось
отсутствием личной свободы. В раннем средневековье каждый был прикован к
своей роли в социальном порядке. Человек почти не имел шансов переместиться
социально - из одного класса в другой - и едва мог перемещаться даже
географически, из города в город или из страны в страну. За немногими
исключениями, он должен был оставаться там, где родился. Часто он даже не
имел права одеваться как ему нравилось или есть что ему хотелось.
Ремесленник был обязан продавать за определенную цену, а крестьянин - в
определенном месте, на городском рынке. Член цеха не имел права передавать
технические секреты своего производства кому бы то ни было за пределами
цеха и был обязан допускать своих коллег по цеху к участию в каждой
выгодной сделке по приобретению материалов. Личная, экономическая и
общественная жизнь регламентировалась правилами и обязанностями, которые
распространялись практически на все сферы деятельности.
Но хотя человек не был свободен в современном смысле, он не был при этом ни
одинок, ни изолирован. Занимая определенное, неизменное и бесспорное место
в социальном мире с самого момента рождения, человек был закреплен в
какой-то структурированной общности; его жизнь была с самого начала
наполнена смыслом, что не оставляло места сомнениям, они и не возникали.
Личность отождествлялась с ее ролью в обществе; это был крестьянин,
ремесленник или рыцарь, но не индивид, который по своему выбору занимается
тем или иным делом. Социальный строй рассматривался как естественный
порядок, и, будучи определенной частью этого порядка, человек ощущал
уверенность, чувство принадлежности к нему. Конкуренция была сравнительно
невелика. При рождении человек попадал в определенное экономическое
положение, которое гарантировало ему определенный, освященный традицией
жизненный уровень, хотя и влекло за собой экономические обязательства по
отношению к вышестоящим в социальной иерархии. Однако в пределах своей
социальной сферы индивид имел достаточную свободу выражения собственной
личности в труде и в эмоциональной жизни. Хотя в то время не существовало
индивидуализма в современном смысле неограниченного выбора жизненных путей
(эта свобода выбора в значительной мере абстрактна), зато было достаточно
много проявлений конкретного индивидуализма в реальной жизни.
Было много страданий, много боли, но была и церковь, которая в какой-то
степени облегчала эти страдания, объясняя их как расплату за грех Адама и
собственные грехи каждого страждущего. Церковь внушала индивиду чувство
вины, но в то же время заверяла его в своей безусловной любви и давала
возможность всем своим детям верить в то, что Господь их любит и простит. В
отношении к богу было гораздо больше доверия и любви, чем сомнения и
страха. И крестьянин, и горожанин редко выходили за пределы небольшой
географической области, где протекала их жизнь, так что мир был ограничен и
понятен. Земля и человек были в центре этого мира; в будущей жизни каждого
ожидал или рай, или ад; и вся жизнь от рождения и до смерти была ясна и
понятна в причинной взаимосвязи поступков человека.
Таким образом, средневековое общество, с одной стороны, было
структурировано и давало человеку ощущение уверенности, а с другой -
держало его в оковах. Однако эти оковы имели совсем не тот характер, какой
присущ авторитаризму и угнетению последующих веков. Средневековое общество
не лишало индивида свободы уже потому, что "индивида" как такового еще не
существовало. Человек еще был связан с миром первичными узами; он видел
себя лишь через призму своей общественной роли (которая была в то же время
и его естественной ролью), а не в качестве индивидуальной личности. Точно
так же и любой другой человек не воспринимался как "индивид". Крестьянин,
приехавший в город, был чужаком; даже внутри города представители разных
социальных групп рассматривали друг друга как чужих. Осознание человеческой
индивидуальности, индивидуальной личности еще не было развито, как и
осознание того, что другие люди - и мир вообще - представляют собой нечто
отдельное.
Недостаток самосознания индивида в средневековом обществе нашел
классическое выражение в описании средневековой культуры, которое дал Якоб
Буркхардт.
"В средние века обе стороны самосознания по отношению к внешнему миру и
своему внутреннему "я" как бы дремали под одним общим покрывалом. Покрывало
было соткано из бессознательных верований, наивных воззрений и
предрассудков; весь мир с его историей представлялся сквозь это покрывало в
своеобразной окраске, и человек познавал себя только по расовым
особенностям или по признакам, различающим народ, партию, корпорацию,
семью, другими словами, понятие личности связывалось всегда с какой-нибудь
общей формой" (2).
В позднем средневековье структура общества и личности стала меняться.
Единство и централизация средневекового общества ослабевали. Росло значение
капитала, индивидуальной экономической инициативы и конкуренции; развивался
новый денежный класс. Во всех классах общества было заметно развитие
индивидуализма, который оказывал влияние на все сферы человеческой
деятельности: на вкусы и моды, на искусство и философию, даже на теологию.
Я хочу подчеркнуть, что этот процесс имел совершенно различное значение для
небольшой группы богатых и преуспевающих капиталистов, с одной стороны, и
для массы крестьянства и особенно для городского среднего класса - с
другой. Для этих последних новые тенденции в какой-то мере означали и
возможность проявления личной инициативы, возможность обогащения, но, что
гораздо существеннее, угрожали им разрушением их традиционного образа
жизни. Об этом различии необходимо помнить прежде всего, так как именно от
него зависели разные психологические и идеологические реакции разных
классов на новую обстановку.
В Италии новое экономическое и культурное развитие происходило более
интенсивно, чем в Центральной и Западной Европе, и оказывало более заметное
влияние на философию, искусство, на весь образ жизни. Именно в Италии
человек впервые вырвался из феодального общества и разорвал те узы, которые
одновременно и придавали ему чувство уверенности, и ограничивали его.
Италии, по словам Буркхардта, принадлежит "первородство в отношении
развития личности в европейской семье", а итальянец - это первый индивид.
Тот факт, что в Италии средневековое общество начало разрушаться раньше,
чем в Центральной и Западной Европе, имеет целый ряд экономических и
политических причин. Среди них и географическое положение Италии, и
торговые преимущества, вытекавшие из него, когда Средиземное море было
торговым путем для Европы; и борьба между папами и императорами, в
результате которой возникло множество независимых политических образований;
и близость к Востоку, благодаря которой ряд технологических знаний, важных
для развития промышленности, например шелковой, попали в Италию гораздо
раньше, чем дошли до остальной Европы.
В результате этих и других причин в Италии возник сильный денежный класс,
члены которого были преисполнены духом инициативы, мощи и честолюбия. При
этом феодальное классовое расслоение утратило свое значение. Начиная с XII
века и позже аристократы и бюргеры жили вместе, за общими стенами городов;
кастовые различия начинали стираться, богатство становилось важнее
родовитости.
Одновременно пошатнулось и традиционное социальное расслоение в массах.
Вместо него мы видим в городах массу рабочих, эксплуатируемых и политически
задавленных. Как указывает Буркхардт, уже в 1231 году политические меры
Фридриха Второго "клонятся... к полному уничтожению ленной системы и к
превращению народа в безоружную массу, платящую подати в наивысшем размере
и лишенную всякой собственной воли" (3).
Результатом прогрессирующего разрушения средневековой социальной структуры
было возникновение индивида в современном смысле этого. слова. Буркхардт
писал: "В Италии впервые это покрывало (из бессознательных верований и
т.д.) отбрасывается прочь, впервые зарождается объективизм в отношении к
государству и человеческим делам вообще, а рядом с этим возникает и быстро
растет также и субъективизм как противовес, и человек, познав самого себя,
приобретает индивидуальность и создает свой внутренний мир. Так некогда
греки возвысились над варварами, а арабы, благодаря их более яркой
индивидуальности,- над другими азиатскими племенами" (3).
Это описание Буркхардта, изображающее дух нового индивида, иллюстрирует
освобождение человека от первичных уз, о котором мы говорили в предыдущей
главе. Человек обнаруживает, что и он, и другие - это индивиды, отдельные
существа; он открывает, что природа - нечто отдельное от него и что эта
отдельность имеет два аспекта: во-первых, нужно теоретически и практически
ею овладеть, а во-вторых, можно наслаждаться ее красотой. Человек открывает
мир и практически - открывая новые сказать: "Моя страна - весь мир" (4).
Возрождение было культурой богатого и сильного класса, который оказался на
гребне волны, поднятой штормом новых экономических сил. Простой народ,
которому не досталось ни нового богатства, ни новой власти, превратился в
безликую массу, потерявшую уверенность своего прежнего положения; этой
массе льстили или угрожали, но власть имущие всегда манипулировали ею и
эксплуатировали ее. Бок о бок с новым индивидуализмом поднимался и новый
деспотизм. Свобода и тирания, индивидуализм и анархия тесно переплелись.
Возрождение было культурой не мелких торговцев или ремесленников, а богатых
аристократов и бюргеров. Их экономическая деятельность, их богатство давали
им чувство свободы и сознание индивидуальности. Но и они тоже понесли
потерю: они потеряли ту уверенность и чувство принадлежности, которые
обеспечивала им средневековая социальная структура. Они стали более
свободны, но и более одиноки. Они пользовались своей властью и богатством,
чтобы выжать из жизни все радости, до последней капли; но при этом им
приходилось применять все средства, от психологических манипуляций до
физических пыток, чтобы управлять массами и сдерживать конкурентов внутри
собственного класса. Все человеческие отношения были отравлены этой
смертельной борьбой за сохранение власти и богатства. Солидарность с
собратьями, или по крайней мере с членами своего класса, сменилась циничным
обособлением; другие люди рассматривались как "объекты" использования и
манипуляций либо безжалостно уничтожались, если это способствовало
достижению собственных целей. Индивид был охвачен страстным эгоцентризмом,
ненасытной жаждой богатства и власти. В результате было отравлено и
отношение преуспевающего индивида к своей собственной личности, его чувство
уверенности в себе и ощущение безопасности. Он сам превратился в такой же
объект собственных манипуляций, в какой раньше превратились все остальные.
Есть основания сомневаться в том, что полновластные хозяева капитализма
эпохи Возрождения были так счастливы и уверены в себе, как это часто
изображают. По-видимому, новая свобода принесла им не только возросшее
чувство силы, но и возросшую изоляцию, сомнения, скептицизм (6) и, как
результат всего этого, тревогу. Это противоречие мы находим в философских
сочинениях гуманистов. Они подчеркивают человеческое достоинство,
индивидуальность и силу, но в их философии обнажаются неуверенность и
отчаяние (7).
Эта внутренняя неуверенность, происходящая из положения изолированного
индивида во враждебном мире, по-видимому, объясняет возникновение новой
черты характера, которая, как указывает Буркхардт (8) , стала свойственна
индивиду эпохи Возрождения, в то время как у члена средневековой социальной
структуры ее не было или по крайней мере она была выражена гораздо слабее.
Речь идет о страстном стремлении к славе. Если смысл жизни стал сомнителен,
если отношения с другими и с самим собой не дают уверенности, то слава
становится одним из средств, способных избавить человека от сомнений. Она
приобретает примерно ту же функцию, что египетские пирамиды или
христианская вера в бессмертие: она выводит индивидуальную жизнь из
физических границ, возносит ее на уровень неразрушимости. Если имя человека
известно современникам и он может надеяться, что так оно будет и впредь,
его жизнь приобретает смысл и значение уже благодаря ее отражению в
сознании других. Разумеется, такое решение проблемы неуверенности было
доступно лишь той социальной группе, члены которой обладали реальной
возможностью достижения славы. Бесправные и бессильные массы таких
возможностей не имели, и городской средний класс, ставший главной опорой
Реформации, нашел, как мы покажем, другое решение.
Мы начали исследование с эпохи Возрождения потому, что в это время
зародился современный индивидуализм, а также потому, что работа,
проделанная историографами этого периода, проливает свет на важные факторы
интересующего нас процесса. Этот процесс - выход человека из
доиндивидуального существования и полное осознание себя в качестве
отдельного существа. Но хотя идеи Возрождения и оказали значительное
влияние на дальнейшее развитие европейской мысли, однако основные корни
современного капитализма, его экономической структуры и его духа мы находим
не в итальянской культуре позднего средневековья, а в экономической и
общественной ситуации Центральной и Западной Европы и в выросших из нее
доктринах Лютера и Кальвина.
Основное различие этих двух культур состоит в следующем. Культура
Возрождения представляла общество сравнительно высокоразвитого торгового и
промышленного капитализма; небольшая группа богатых и обладавших властью
индивидов управляла этим обществом, составляя социальную базу для философов
и художников, выражавших дух этой культуры. Реформация, напротив, была
главным образом религией крестьянства и низших слоев городского общества. В
Германии тоже были богатые дельцы, например Фуггеры, но не им были
адресованы новые религиозные доктрины и не они составляли ту основу, на
которой вырос современный капитализм. Как показал Макс Вебер, основой
современного капиталистического развития западного мира стал городской
средний класс.
В соответствии с совершенно различной социальной основой Возрождения и
Реформации естественно и различие духа этих движений '. Некоторые различия
будут видны из дальнейшего рассмотрения теологии Лютера и Кальвина. Мы
сосредоточим внимание на том, как освобождение индивида от прежних уз
повлияло на склад характера представителей городского среднего класса, и
покажем, что протестантство и кальвинизм, давая выражение новому чувству
свободы, в то же время представляли собой бегство от бремени этой свободы.
Вначале мы рассмотрим экономическую и социальную обстановку в Европе,
особенно в Центральной Европе, в начале XVI века, а затем обсудим, каким
образом эта обстановка влияла на личность людей, живших в то время, каким
образом учения Лютера и Кальвина были связаны с этим психологическим
фактором и в какой связи находились эти новые религиозные учения с духом
капитализма .
В средневековом обществе экономическая организация городов была
сравнительно статичной. В конце средних веков ремесленники были объединены
в цехи; каждый мастер имел одного или двух подмастерьев, а количество
мастеров определялось необходимостью удовлетворения общих нужд города. Хотя
среди них всегда были и такие, кто с трудом зарабатывал себе на жизнь, но,
в общем, член цеха мог быть уверен, что его работа его прокормит. Если он
делал хорошие стулья, башмаки, седла и т.д., то этого было достаточно,
чтобы обеспечить ему жизненный уровень, полагавшийся по традиции его
сословию. Он мог рассчитывать на "плоды трудов своих" (не в богословском, а
в простом, экономическом смысле этой формулы). Цехи препятствовали
серьезной конкуренции между своими членами и обязывали их к сотрудничеству
в сферах приобретения сырья, развития технологии и определения цен на
готовую продукцию. В противовес тенденции идеализировать цеховую систему -
вместе со всей средневековой жизнью - некоторые историки отмечают, что цехи
всегда были проникнуты монополистическим духом, стараясь оградить небольшую
группу от всех посторонних. Однако большинство авторов считает, что, даже
если отбросить какую-либо идеализацию, цехи были основаны на взаимном
сотрудничестве и обеспечивали своим членам относительную гарантию
существования (9).
Средневековая торговля, как показал Зомбарт, осуществлялась в основном
множеством очень мелких предпринимателей. Оптовая и розничная торговля еще
не отделились друг от друга, и даже те купцы, которые торговали с другими
странами, как, например, члены Северогерманской Ганзы, занимались и
розничной продажей. Накопление капитала до конца XV века тоже происходило
очень медленно. В этих условиях мелкий предприниматель был значительно
увереннее в своем положении, нежели в экономической обстановке позднего
средневековья, когда стало возрастать значение крупного капитала и оптовой,
монополистической торговли. Вот что говорит о жизни средневекового города
профессор Тоуни: "Многое из того, что сейчас делается механически, в то
время требовало личного и непосредственного участия человека. Поэтому не
было условий для возникновения организаций слишком большого масштаба по
отношению к отдельному человеку, как и для возникновения доктрин, которые
должны были бы избавлять людей от сомнений и настраивать их на стремление к
экономической эффективности" (10).
Это подводит нас к пункту, весьма важному для понимания положения индивида
в средневековом обществе, а именно к этическим взглядам на экономическую
деятельность, отразившимся не только в доктринах католической церкви, но и
в светском законодательстве. Тоуни нельзя заподозрить в попытках
идеализации средневекового мира, потому мы снова сошлемся на него.
Отношение к экономической деятельности было основано на двух главных
предпосылках: "Что экономические интересы второстепенны и должны быть
подчинены подлинному делу человеческой жизни - спасению души; и что
экономическое поведение является одной из сторон личного поведения вообще,
так что на него - как и на другие стороны поведения - распространяются
требования морали".
Дальше Тоуни подробно рассматривает средневековые взгляды на экономическую
деятельность. "Материальное богатство необходимо, поскольку без него люди
не могут существовать и помогать друг другу, но значение его
второстепенно... Экономические мотивы поведения подозрительны. Люди
опасаются силы этих вожделений и не настолько низки, чтобы их одобрять... В
средневековой теории нет места такой экономической деятельности, которая не
связана с моральной целью. Если бы средневековый мыслитель столкнулся с
учением об обществе, основанным на предположении, что стремление к
материальной выгоде является постоянно действующей и существенной силой,
которая вместе с другими естественными силами должна быть признана
самоочевидной и неизбежной,- это учение показалось бы ему не менее
абсурдным и безнравственным, чем социальная философия, построенная на
допущении ничем не ограниченного действия таких постоянно присутствующих
человеческих качеств, как драчливость или сексуальный инстинкт... Как
говорит святой Антоний, богатство существует для человека, а не человек для
богатства... И потому на каждом шагу существуют ограничения, запреты,
предупреждения не позволять экономическим интересам вмешиваться в серьезные
дела. Человеку дозволено стремиться к такому богатству, которое необходимо
для жизни на уровне, подобающем его положению. Но стремление к большему -
это уже не предприимчивость, а жадность, которая есть смертный грех.
Торговля - занятие законное; различие в природных богатствах разных стран
свидетельствует о том, что она предусмотрена Провидением. Но это опасное
дело; человек должен быть уверен в том, что занимается им ради всеобщей
пользы и что прибыли, которые он извлекает, не превышают справедливой
оплаты его труда. Частная собственность необходима, по крайней мере в этом
падшем мире; когда добро принадлежит отдельным людям, а не всем вместе,
люди больше работают и меньше спорят. Но ее приходится терпеть лишь как
уступку человеческой слабости, а сама по себе она отнюдь не желательна;
идеал - если бы только человеческая натура могла до него подняться - это
коммунизм. Имущество, даже в наилучшем случае, представляет собой некоторое
бремя. Оно должно быть добыто законным путем; оно должно принадлежать как
можно большему числу людей; оно должно давать средства для помощи бедным.
Пользоваться им нужно по возможности сообща. Его обладатели должны быть
готовы делиться с теми, кто в нужде, даже если нужда их не достигает
нищеты" (11).
Хотя эти взгляды выражают лишь нормы поведения и не являются точной
зарисовкой реальной экономической практики, они до какой-то степени
отражают подлинный дух средневекового общества.
Относительная стабильность положения ремесленников и торговцев, характерная
для средневекового города, постепенно подтачивалась в течение позднего
средневековья и наконец рухнула полностью в XVI веке. Уже в XIV веке - или
даже раньше - начала усиливаться дифференциация внутри цехов, развивавшаяся
несмотря на все попытки ее предотвратить. Некоторые члены цехов имели
больший капитал и нанимали по пять-шесть подмастерьев вместо одного или
двух. Вскоре в некоторые цехи стали допускать людей лишь с определенным
начальным капиталом. Другие цехи превратились в мощные монополии, которые
извлекли все возможные выгоды из своего положения и эксплуатировали
потребителей как только могли. Вместе с тем многие обедневшие члены цехов
должны были искать какой-то заработок вне своих традиционных занятий; часто
они подрабатывали мелкой торговлей. Многие из них утратили экономическую
независимость и уверенность в своем положении, хотя отчаянно цеплялись за
идеал этой независимости (12).
В связи с таким развитием цеховой системы положение наемных подмастерьев
еще ухудшилось. На мануфактурах Италии и Фландрии обездоленные рабочие -
как целый класс населения - существовали уже в XIII веке, если не раньше;
по сравнению с ними положение подмастерьев в ремесленных цехах было тогда
достаточно надежным. Хотя и не каждый из подмастерьев мог стать мастером и
членом цеха, многие все же становились. Однако чем больше возрастало число
подмастерьев у каждого мастера, чем больший капитал требовался, чтобы стать
мастером, чем более монополистический характер приобретали цехи, тем меньше
перспектив оказывалось у подмастерьев. Ухудшение их экономического и
социального положения приводило к тому, что росло и их недовольство, о чем
свидетельствует появление их собственных организаций, забастовки и даже
бурные мятежи.
Все сказанное о капиталистическом развитии ремесленных цехов в еще большей
степени относится к торговле. Средневековая торговля была по преимуществу
мелкой и внутригородской. В XIV и XV веках быстро росла общенациональная и
международная торговля. Историки расходятся в мнениях относительно того,
когда именно начали развиваться крупные торговые компании, но все согласны
с тем, что в XV веке эти компании уже превратились в монополии, обладавшие
подавляющим капиталом и в одинаковой степени угрожавшие как мелкому
торговцу, так и покупателю. Реформа императора Сигизмунда в XV веке имела
целью обуздать монополии посредством законодательства. Но положение мелкого
предпринимателя становилось все более и более ненадежным; "его влияние было
достаточным лишь для того, чтобы жалобы его были услышаны, но не для того,
чтобы вызвать действенные меры" (13).
Возмущение и злобу мелкого торговца по отношению к монополиям красноречиво
выразил Лютер в памфлете "О торговле и лихоимстве" , напечатанном в 1524
году. "Они наложили руку на все товары и открыто используют все уловки, о
которых мы говорили; они повышают и понижают цены как им угодно и тем
разоряют и губят всех мелких торговцев, словно щука мелкую рыбешку, как
будто они владыки над твореньями Божьими и нет для них никаких законов веры
и любви". Эти слова Лютера могли бы быть написаны сегодня. Страх и
ненависть, с которыми средний класс относился к богатым монополистам в
XV-XVI веках, во многом напоминают чувства нынешнего среднего класса по
отношению к монополиям и могущественным капиталистам.
Роль капитала усиливалась и в промышленности. Характерный пример дает
горная промышленность. Первоначально доля каждого члена горного цеха была
пропорциональна той работе, которую он выполнял сам. Но уже в XV веке
прибыли зачастую делились между капиталистами, которые сами не работали; а
работа все в большем объеме выполнялась наемными рабочими, получавшими
плату, но не имевшими доли в прибылях предприятия. Тот же процесс
капиталистического развития происходил и в других отраслях промышленности,
что усиливало тенденции, возникшие в ремесленных цехах и в торговле:
усиление роли капитала, увеличение дистанции между богатыми и бедными,
возрастающее недовольство бедных классов.
В отношении положения крестьянства мнения историков расходятся. Однако
приведенный ниже анализ Шапиро, по-видимому, достаточно согласуется с
результатами большинства исследователей. "Несмотря на эту видимость
процветания, условия жизни крестьянства быстро ухудшались. В начале XVI
века лишь меньшинство крестьян были подлинными хозяевами той земли, которую
они обрабатывали, и имели представительство в местных органах
самоуправления, что в средние века служило признаком классовой
независимости и равенства. Огромное большинство составляли Носите - класс
лично свободных людей, обязанных отрабатывать барщину или по соглашению
платить оброк за пользование землей... Именно они были ядром всех
крестьянских восстаний. Средний крестьянин, живший в полунезависимой общине
рядом с имением землевладельца, понимал, что увеличение оброка и барщины
фактически превращает его в крепостного раба, а деревенскую общину - в
часть господского имения" (14).
Экономическое развитие капитализма сопровождалось значительными изменениями
в психологической атмосфере. К концу средних веков жизнь стала насыщаться
духом беспокойства. Возникло современное понятие времени, минуты приобрели
ценность. Симптомом этого нового чувства времени стал тот факт, что в
Нюрнберге куранты начали отбивать четверти часа именно в XVI веке (15) .
Чрезмерное количество праздников стало казаться бедствием; время стало
настолько ценным, что его уже нельзя было тратить без пользы. Труд все
больше превращался в наивысшую ценность. Развилось новое отношение к работе
- настолько требовательное, что в среднем классе возникло возмущение
экономической неэффективностью церковных учреждений. Нищенствующие
монашеские ордена вызывали негодование: раз они непроизводительны - они
безнравственны. Продуктивность приобрела роль одной из высочайших моральных
ценностей. В то же время стремление к богатству и материальному успеху
стало всепоглощающей страстью. Проповедник Мартин Бутцер говорил: "Все
вокруг ищут занятий, дающих наибольшую выгоду. Все готовы променять науки и
искусства на самый низменный ручной труд. Все умные головы, наделенные
Господом способностями к более благородным наукам, захвачены коммерцией, а
она в наши дни столь проникнута бесчестностью, что стала наипоследнейшим
делом, которым мог бы заниматься достойный человек" (16).
Описанные нами экономические перемены имели одно чрезвычайно важное
следствие, касавшееся каждого. Средневековая социальная система была
разрушена, а вместе с нею и та стабильность и относительная безопасность,
которые она давала индивиду. Теперь, с началом капитализма, все классы
общества пришли в движение. Не существовало больше определенного места в
экономической структуре, которое могло бы считаться естественным и
бесспорным. Индивид стал одиноким; все теперь зависело не от гарантий его
традиционного статуса, а от его собственных усилий.
Однако на разные классы это влияло по-разному. Для городской бедноты -
рабочих и подмастерьев - такое развитие означало усиление эксплуатации и
еще большую бедность; для крестьян - усиление экономического и личного
угнетения; для бедного дворянства - тоже разорение, хотя и в другом плане.
Для этих классов новый ход событий означал бесспорное ухудшение. В
отношении среднего класса горожан дело обстояло гораздо сложнее. Мы уже
говорили о росте дифференциации внутри среднего класса. Преобладающая его
часть оказывалась все в худшем положении. Ремесленникам и мелким торговцам
пришлось столкнуться с подавляющей мощью монополистов или просто богатых
конкурентов; сохранять независимость им было все труднее и труднее. Им
приходилось вступать в борьбу против несравнимо превосходящих сил, и для
большинства эта борьба была отчаянной и безнадежной. Какая-то часть
среднего класса была более удачлива и принимала участие в общем подъеме
растущего капитализма, но возрастающая роль капитала, рынка и конкуренции
держала теперь в состоянии неуверенности, тревоги и изоляции даже этих
счастливцев, изменив личную ситуацию.
Тот факт, что капитал приобрел решающую роль, означал зависимость
экономической, а следовательно, и личной судьбы каждого от каких-то сил,
стоящих над личностью. Капитал "перестал быть слугой и превратился в
хозяина. Обретя отдельное и независимое существование, он присвоил себе
право старшего партнера диктовать законы экономической организации в
соответствии со своими собственными категорическими требованиями" (17).
Так же действовала и новая функция рынка. Средневековый рынок был
сравнительно узок, его функционирование было понятно, ибо спрос и
предложение были связаны прямо и конкретно. Производитель примерно знал,
сколько он должен производить, и мог быть почти уверен, что продаст свои
изделия за надлежащую цену. Теперь же приходилось производить для постоянно
расширяющегося рынка, так что заранее определить возможности сбыта никто не
мог. Поэтому было уже недостаточно просто выпускать хорошие товары.
Качество превратилось лишь в одно из условий реализации; непредсказуемые
законы рынка определяли теперь, с какой прибылью будет продана продукция и
будет ли продана вообще. Механизм действия нового рынка казался сродни
учению Кальвина о предопределении, по которому человек должен прилагать все
усилия, чтобы достичь возможного совершенства, но уже до его рождения
предрешено, будет ли он спасен. Базарный день превратился в судный день для
продуктов человеческого труда.
Еще одним важным фактором явилась растущая роль конкуренции. Несомненно,
конкуренция в какой-то мере существовала и в средневековом обществе, но
феодальная экономическая система была основана на принципе сотрудничества и
регулировалась - или управлялась - правилами, которые конкуренцию
подавляли. С развитием капитализма эти средневековые принципы мало-помалу
уступили место принципу частной инициативы. Каждый должен идти вперед и
испытать свое счастье: выплыть или утонуть. И теперь
другие уже не были связаны с ним общим делом, они превратились в
конкурентов, и часто человек стоял перед выбором: уничтожить их или быть
уничтоженным самому .
Разумеется, в XVI веке роль капитала, рынка и конкуренции была еще не столь
велика, как в последующее время. Но все существенные элементы современного
капитализма к тому времени уже возникли и начали оказывать психологическое
воздействие на людей.
Но мы обрисовали лишь одну сторону картины, а была еще и другая: капитализм
освободил индивида. Он устранил регламентации корпоративной системы,
позволил человеку встать на собственные ноги и испытать свое счастье.
Человек стал хозяином своей судьбы; он рисковал, но мог и выиграть.
Собственные усилия могли привести его к успеху и к экономической
независимости. Деньги доказали, что они сильнее происхождения и касты, и
тем самым превратились в великого уравнителя людей.
В тот ранний период, о котором мы сейчас говорим, эта сторона капитализма
едва начинала проявляться. Она играла гораздо большую роль для
немногочисленной группы богатых капиталистов, чем для городского среднего
класса; однако уже в то время эта тенденция оказывала важное влияние на
формирование человеческого характера.
Если подытожить теперь все сказанное о том влиянии, которое оказали на
человека социальные и экономические перемены в XV-XVI веках, то получим
следующую картину.
Выявляется, что свобода имеет здесь ту же двойственность, о которой мы уже
говорили. Индивид освобождается от экономических и политических оков. Он
приобретает и позитивную свободу - вместе с активной и независимой ролью,
какую ему приходится играть в новой системе,- но при этом освобождается от
связей, дававших ему чувство уверенности и принадлежности к какой-то
общности. Он уже не может прожить всю жизнь в тесном мирке, центром
которого был он сам; мир стал безграничным и угрожающим. Потеряв свое
определенное место в этом мире, человек потерял и ответ на вопрос о смысле
его жизни, и на него обрушились сомнения: кто он, что он, зачем он живет?
Ему угрожают мощные силы, стоящие над личностью,- капитал и рынок. Его
отношения с собратьями, в каждом из которых он видит возможного конкурента,
приобрели характер отчужденности и враждебности; он свободен - это значит,
что он одинок, изолирован, ему угрожают со всех сторон. Не имея богатства и
власти, какие были у капиталистов эпохи Возрождения, потеряв чувство
общности с людьми и миром, человек подавлен ощущением своей ничтожности и
беспомощности. Рай утрачен навсегда; индивид стоит один, лицом к лицу со
всем миром, безграничным и угрожающим. Новая свобода неизбежно вызывает
ощущение неуверенности и бессилия, сомнения, одиночества и тревоги. Чтобы
иметь возможность действовать, человек должен как-то избавиться от этого.
2. Эпоха Реформации
Именно на этой стадии развития и возникли лютеранство и кальвинизм. Это
были религии не богатого высшего класса, а средних горожан, городской
бедноты и крестьянства. Они были обращены именно к этим слоям населения,
потому что выражали и новое чувство свободы и независимости, и чувства
бессилия, неуверенности и тревоги, которыми были охвачены представители
низших классов. Однако новые религиозные учения не только явственно выявили
новые чувства, порожденные изменениями экономической системы. Они и
усугубили эти чувства, и в то же время предложили решение, позволявшее
индивиду побороть неуверенность, которая иначе была бы невыносимой.
Приступая к анализу социального и психологического значения новых
религиозных доктрин, целесообразно сделать несколько замечаний о методе
нашего подхода к проблеме. Это облегчит понимание дальнейшего изложения.
Изучая психологическое значение религиозной или политической доктрины,
необходимо прежде всего уяснить, что психологический анализ никоим образом
не занимается обсуждением истинности этой доктрины. Анализ психологических
мотивов, стоящих за определенными доктринами или идеями, нельзя подменять
рассуждениями об обоснованности доктрины, об ее сильных или слабых
сторонах, хотя такие рассуждения и могут привести к лучшему пониманию
подлинного смысла доктрины, а тем самым и повлиять на ее оценку.
Что может психологический анализ доктрин, так это показать субъективные
мотивы, приводящие человека к осознанию каких-либо проблем и вынуждающие
его искать ответы в определенном направлении. Любая мысль, истинная или
ложная,- если только она не повторяет общепринятых идей - мотивируется
субъективными потребностями и интересами человека, у которого она возникла.
Бывает, что эти интересы связаны с раскрытием истины, а бывает и наоборот,
но в обоих случаях психологические мотивы являются существенным стимулом,
подводящим к определенным выводам. Мы можем пойти еще дальше и утверждать,
что идеи, не коренящиеся в настоятельных потребностях личности, окажут
очень слабое влияние на поступки человека и на всю его жизнь.
При анализе психологического значения религиозных или политических доктрин
нужно различать две проблемы. Во-первых, мы можем изучать склад характера
индивида, создавшего новое учение, и стараться понять, какие именно черты
определяли направление его мыслей. Конкретно это означает, например, что
нужно разобраться в существе личности Лютера и Кальвина, чтобы обнаружить,
какие черты характера побудили их прийти к определенным заключениям и
сформулировать определенные доктрины. Другая проблема - это изучение
психологических мотивов, присущих не создателю учения, а той социальной
группе, к которой это учение обращено. Влияние любой доктрины или идеи
зависит от того, насколько она отвечает психологии людей, которым эти идеи
адресованы. Идея может стать активной силой истории лишь в том случае, если
она отвечает настоятельным психологическим потребностям определенных
социальных групп.
Разумеется, эти проблемы близки друг к другу, поскольку психология лидера и
психология его последователей схожи. Раз одни и те же идеи вызывают в них
отклик, то их характеры должны совпадать во многих важных аспектах. Если
отвлечься от таких факторов как особые способности лидера к мышлению и
действию" то склад его характера оказывается, как правило, специфическим и
для тех людей, кому адресовано его учение. Причем в характере лидера эта
специфичность выражена особенно выпукло и резко; он может более четко и
ясно сформулировать определенные идеи, восприятию которых его последователи
уже подготовлены психологически. Тот факт, что в характере лидера более
отчетливо проявляются черты характера его адептов, может быть следствием
одной или более причин. Во-первых, его социальное положение может быть
типичным для целой группы, условия жизни которой формируют характеры
определенного склада. Во-вторых, случайные обстоятельства его воспитания и
личного опыта могут развить у лидера черты характера, возникающие у целой
социальной группы в результате ее общественного положения даже в том
случае, если сам лидер к этой социальной группе не принадлежит. И наконец,
может произойти наложение обоих этих факторов.
Анализируя психологический смысл доктрин протестантства и кальвинизма, мы
обсуждаем не личности Лютера и Кальвина, а психологическую ситуацию в тех
общественных классах, к которым были обращены их идеи. Прежде чем перейти к
теологии Лютера, я хочу лишь упомянуть, что сам он - как личность - был
типичным представителем "авторитарного характера", который будет описан
ниже. Воспитанный чрезвычайно суровым отцом, не испытавший в детстве ни
любви, ни чувства уверенности, он всю жизнь проявлял двойственное отношение
к власти: ненавидел ее, восставал| против нее, но в то же время восхищался
ею и стремился ей подчиниться. В течение всей своей жизни он одну власть
ненавидел, а другой поклонялся; в юности это были отец и монастырские
наставники, позже - папа и светские князья. Он был преисполнен чувствами
одиночества, бессилия, озлобленности и в то же время жаждал повелевать. Он
терзался сомнениями, как может терзаться лишь человек, нуждающийся в
принуждении, и постоянно искал чего-то такого, что могло бы дать ему
внутреннюю устойчивость, избавить его от этой пытки. Он ненавидел других,
особенно "чернь", ненавидел себя, ненавидел жизнь, и из этой : ненависти
выросло страстное и отчаянное стремление быть любимым. Вся его жизнь прошла
в непрерывных сомнениях, во внутренней изоляции; на этой личной почве он и
смог стать глашатаем тех социальных групп, которые находились в таком же
психологическом состоянии.
И еще одно замечание о методе нашего анализа. Любой психологический анализ
чьих-либо индивидуальных мыслей или целой идеологии имеет задачей выявление
психологических корней, из которых вырастают эти мысли или идеологии.
Первым условием такого анализа является полное понимание логического
контекста идеи, понимание того, что автор сознательно хотел высказать. Но
мы знаем, что человек - даже если он субъективно искренен - зачастую
подсознательно руководствуется совсем не теми мотивами, которые сам он
считает основой своего поведения: он может воспользоваться какой-либо
концепцией, имеющей определенный логический смысл, но для него -
подсознательно - означающей нечто совершенно отличное от этого
"официального" смысла. Более того, мы знаем, что человек может пытаться
устранить противоречия в своих чувствах с помощью идеологической
конструкции или прикрыть подавляемую им мысль такой рационализацией, в
которой выражается прямо противоположная идея. Понимание действия
подсознательных сил научило нас относиться к словам скептически, а не
принимать их за чистую монету.
Анализ идей должен ответить на два вопроса: во-первых, каков относительный
вес определенной идеи во всей идеологической системе в целом; во-вторых, не
имеем ли мы дело с рационализацией, которая отличается от подлинного
содержания мысли. Рассмотрим в качестве иллюстраций следующие примеры.
Известно негодование Гитлера по поводу несправедливости Версальского
мирного договора. Нет сомнений, что он искренне возмущался этим договором,
но, если проанализировать его идеологию в целом, мы убедимся, что она
основана на жажде власти и завоеваний; так что, хотя сознательно Гитлер
придает несправедливости в отношении Германии очень большой вес, на самом
деле эта мысль в общей системе его мышления значит очень мало. Пример того,
как сознательно продуманная мысль отличается от ее действительного
психологического смысла, можно взять из анализа учения Лютера, которым мы
займемся в этом разделе
Мы утверждаем, что его отношение к богу - отношение подчинения, основанное
на ощущении бессилия. Сам он говорит об этом подчинении как о добр вольном
акте, вытекающем из любви, а не из страд Логически здесь можно возразить,
что в таком случае это уже не подчинение. Но психологически из все
структуры мышления Лютера вытекает, что его любовь или вера на самом деле
является подчинением; сознательно он рассуждает о своей "покорности" богу в
те минах добровольности и любви, на самом же де переполняющие его чувства
бессилия и злобы превращают его отношение к богу в отношение подчинения .
Точно так же мазахистская зависимость одного челе века от другого часто
маскируется в сознании как "любовь".) Поэтому то, что Лютер говорит, никоим
образом не опровергает того, что он-с точки зрение психоанализа и по нашему
убеждению - подсознательно имеет в виду. Мы полагаем, что определенные
противоречия в его системе можно понять лишь с помощью анализа
психологического смысла его концепций.
В нижеследующем анализе доктрин протестантств и кальвинизма я
интерпретировал эти доктрины в ее ответствии с их смыслом, вытекающим из
контекст религиозной системы в целом. Я не цитирую высказываний,
противоречащих каким-либо доктринам Лютера или Кальвина, если не убежден,
что эти высказывания на самом деле имеют такой вес и такое содержание, что
заключают в себе действительное противоречие. Но моя интерпретация основана
отнюдь не на специальной подборке отдельных цитат, которые могла бы ее
подтвердить, а на изучении систем Лютера и Кальвина в их целостности, на
исследовании их психологической основы.
Если мы хотим понять, что было нового в доктрине Реформации, то сначала нам
необходимо рассмотреть существенные теологические принципы средневековой
церкви. При этом мы сталкиваемся с теми же методе логическими трудностями,
какие обсуждали в связи концепциями "средневекового общества" и
"капиталистического общества". Так же как в сфере экономики нет внезапных
переходов от одной структуры к другой, нет таких переходов и в сфере
теологии. Некоторые доктрины Лютера и Кальвина настолько похожи на доктрины
средневековой церкви, что трудно заметить сколь-нибудь существенную разницу
между ними. Католическая церковь тоже всегда отрицала возможность спасения
человека в силу одних лишь его добродетелей и достоинств, тоже утверждала,
что для спасения необходима милость господня. Однако, несмотря на все общие
элементы старой и новой теологии, дух католической церкви существенно
отличался от духа Реформации, особенно в отношении взглядов на человеческое
достоинство и свободу, на значение поступков человека в определении его
судьбы.
В течение долгого периода, предшествовавшего Реформации, католическое
богословие придерживалось следующих принципов: человеческая природа - хотя
и испорчена грехом Адама - внутренне стремится к добру; человеческая воля
свободна в этом стремлении к добру; собственные усилия человека
способствуют его спасению; церковное причастие, основанное на искупительной
смерти Христа, может спасти даже грешника.
Некоторые из наиболее выдающихся теологов - такие, как Августин и Фома
Аквинский,- придерживаясь этих взглядов, в то же время выдвигали доктрины,
проникнутые совсем иным духом. Но хотя Фома Аквинский и сформулировал идею
предопределения, он никогда не уставал подчеркивать, что свобода воли
является одним из основных его тезисов. Чтобы преодолеть противоречие между
идеями предопределения и свободной воли, ему приходилось прибегать к
построению сложнейших конструкций. Это никак не помогало, противоречия
удовлетворительно не разрешались, но он не отступал от учения о свободной
воле и о необходимости человеческих усилий как обязательной предпосылке
спасения, даже если добрая воля человека и нуждается в поддержке благодати
господней.
Он говорит об этом следующее: "Итак, обреченный предопределению должен
стремиться к добрым делам в молитве, ибо через ото и исполняется вернее
всего предначертанное ему... И потому и свободе воли Фома говорит, что
предположение, будто человек не свободен решать, противоречит самой
сущности бога и природе человека. Человек свободен даже отвергнуть
благодать, предложенную ему господом.
Другие теологи подчеркивали роль усилий человека для его спасения еще
сильнее, чем Фома Аквинский. Бонавентура говорил, что бог всегда готов
ниспослать человеку благодать свою, но получают ее лишь те, кто заслужил
своими добрыми делами.
В течение XIII, XIV и XV веков тенденция подчеркивать свободу воли
усиливалась в системах Дунса Скотта, Оккама и Биля. Это особенно важно для
понимания нового духа Реформации, так как Лютер яростнее всего нападал
именно на схоластов позднего средневековья, называя их
"свиньями-богословами".
Скотт подчеркивал значение воли. Воля свободна; через реализацию своей воли
человек реализует свою индивидуальную сущность, и эта самореализация
составляет наивысшую радость индивида. Поскольку богом установлено, что
воля принадлежит индивидуальной личности, даже он сам не имеет прямого
влияния на решения человека.
Биль и Оккам подчеркивали значение собственных заслуг человека для его
спасения; хотя они говорят и о помощи божьей, в их учениях эта помощь
утрачивает доминирующую роль, какая приписывалась ей в прежних доктринах
(17) . Биль предполагает, что человек свободен и всегда может обратиться к
богу, чья благодать придет ему на помощь. Оккам учит, что на самом деле
человеческая натура грехом не испорчена; для него грех - это единичный акт,
который человеческой сущности не меняет. Тридентский собор с полной
отчетливостью заявил, что свободной воле содействует благодать господня, но
что воля человека может и уклониться от этого содействия (18) . Человек,
каким его изображают Оккам и другие поздние схоласты, уже не похож на
несчастного грешника: это - свободное создание; сама его сущность делает
человека способным к добру, а его воля свободна от любых внешних сил.
Практика покупки индульгенций, игравшая все большую роль во время позднего
средневековья и вызывавшая особенно яростные нападки Лютера, была связана с
ростом влияния этих идей о свободной воле человека и о ценности его усилий.
Покупая индульгенцию у папского эмиссара, человек освобождался от
|
