кого-то другого, кто был бы беспомощной игрушкой в его руках. В подобных
случаях чувство любви появляется лишь тогда, когда связь находится под
угрозой разрыва, но в других случаях садист, совершенно очевидно, "любит"
тех, над кем ощущает власть. Это может быть его жена или ребенок,
подчиненный, официант или нищий на улице, он испытывает чувство "любви" и
даже благодарности к объектам своего превосходства. Он может думать, что
хочет властвовать над ними потому, что очень их любит. На самом деле он
"любит" их потому, что они в его власти. Он подкупает их подарками,
похвалами, уверениями в любви, блеском и остроумием в разговорах,
демонстрацией своей заботы; он может дать им все, кроме одного: права на
свободу и независимость. Часто это встречается, в частности, в отношениях
родителей с детьми. Здесь отношение господства (и собственничества)
выступает, как правило, под видом "естественной" заботы и стремления
родителей "защитить" своего ребенка. Его сажают в золотую клетку, он может
иметь все, что хочет, но лишь при том условии, что не захочет выбраться из
клетки. В результате у выросшего ребенка часто развивается глубокий страх
перед любовью, потому что для него "любовь" означает плен и заточение.
Многим мыслителям садизм казался меньшей загадкой, чем мазохизм. То, что
человек стремится подавить других, считалось хотя и не "хорошим", но вполне
естественным делом. Гоббс принимал в качестве "общей склонности всего
человеческого рода" существование "вечного и беспрестанного желания все
большей и большей власти, длящегося до самой смерти" (2) . Это "желание
власти" не представлялось ему чем-то демоническим, а было для него вполне
рациональным следствием человеческого стремления к наслаждению и
безопасности. От Гоббса и до Гитлера, видящего в стремлении к господству
логический результат биологически обусловленной борьбы за существование,
жажда власти считалась самоочевидной составной частью природы человека. Но
мазохистские наклонности, направленные против самого себя, кажутся
загадкой. Как понять, что люди стремятся принизить себя, ослабить,
причинить себе вред и, более того, получают от этого удовольствие? Не
противоречит ли явление мазохизма всему нашему представлению о психической
жизни человека, которая направлена, как предполагается, к наслаждению и
самосохранению? Как объяснить, что некоторых людей привлекает то, от чего
все мы стремимся избавиться, что они сами тянутся к боли и страданию?
Существует явление, доказывающее, что страдание и слабость могут быть целью
человеческих стремлений: это - мазохистское извращение. Здесь мы
обнаруживаем, что люди вполне сознательно хотят страдать - тем или иным
образом, - и наслаждаются своим страданием. При мазохистском извращении
человек, например, испытывает половое возбуждение, когда другой человек
причиняет ему боль. Это не единственная форма мазохистского извращения;
часто ищут не физической боли как таковой, а возбуждение и удовлетворение
вызываются состоянием физической беспомощности. Нередко мазохисту нужна
лишь моральная слабость: чтобы с ним разговаривали, как с маленьким
ребенком, или чтобы его каким-либо образом унижали и оскорбляли. В
садистском извращении удовлетворение достигается с помощью соответствующих
механизмов: через причинение другому человеку физической боли, унижение
действием или словом.
Мазохистское извращение - с его сознательным и намеренным наслаждением
через унижение или боль - привлекло внимание психологов и писателей раньше,
чем мазохистский характер (так называемый моральный мазохизм). Однако с
течением времени стало ясно, что сексуальное извращение и те мазохистские
тенденции, которые мы описали прежде, чрезвычайно близки; что оба типа
мазохизма, по сути, представляют собой одно и то же явление.
Некоторые психологи считали, что, раз существуют люди, которые хотят
подчиняться и страдать, должен быть и какой-то "инстинкт", направленный к
этой цели. К тому же выводу пришли и социологи, например Фирканд. Фрейд был
первым, кто попытался дать этому явлению глубокое теоретическое объяснение.
Сначала он думал, что садомазохизм является в основе явлением сексуальным.
Наблюдая садистско-мазохистские проявления у маленьких детей, он
предположил, что садомазохизм представляет собой "частичное проявление"
сексуального инстинкта, необходимую фазу, через которую этот инстинкт
проходит в процессе своего развития. Он полагал, что садистско-мазохистские
тенденции у взрослых обусловлены задержкой психосексуального развития
человека на раннем уровне либо последующей регрессией к этому уровню. В
дальнейшем Фрейду стало ясно значение тех явлений, которые он назвал
моральным мазохизмом: стремлений не к физическому, а к душевному страданию.
Он подчеркивал : также тот факт, что мазохистские и садистские тенденции
всегда встречаются вместе, несмотря на их , кажущуюся противоположность.
Затем его точка зрения на феномен мазохизма изменилась. Он предположил, что
существует биологически обусловленная тенденция к разрушению, которая может
быть направлена против других или против себя самого, - так называемый
"инстинкт смерти" - и что мазохизм в основе является следствием этого
инстинкта. Далее, Фрейд предположил, что этот инстинкт смерти, не
поддающийся прямому наблюдению, амальгамируется с половым инстинктом; и в
этом соединении проявляется в виде мазохизма, если направлен против себя,
или в виде садизма, если направлен против других. Это смешение ограждает
человека от опасного действия, которое оказывал бы инстинкт смерти в чистом
виде; то есть, согласно Фрейду, если бы человек не мог связать свой
инстинкт смерти с половым инстинктом, то у него остался бы только один
выбор: уничтожать других или себя самого. Эта теория в корне отличается от
первоначальных предположений Фрейда. Если прежде садомазохизм представлялся
явлением, в основе своей сексуальным, то в новой теории он выступает как
явление, в принципе несексуальное; сексуальный фактор возникает в нем лишь
за счет смешения инстинкта смерти с половым инстинктом.
Фрейд в течение многих лет почти не уделял внимания явлению несексуальной
агрессии; в системе Альфреда Адлера тенденции, о которых мы говорим, заняли
центральное место. Однако он рассматривает их не как мазохизм и садизм, а
как "чувство неполноценности" и "стремление к власти". Адлер видит лишь
рациональную сторону этих явлений. В то время как мы говорим об
иррациональной тенденции к самоуничижению, он считает комплекс
неполноценности адекватной реакцией на действительную неполноценность,
такую, как врожденные недостатки человека или общая слабость ребенка. В то
время как мы считаем, что стремление к власти является проявлением
иррациональной настроенности управлять другими людьми, он смотрит на это
стремление только с рациональной стороны и говорит о нем как об адекватной
реакции, направленной на защиту индивида от опасностей, проистекающих из
его неуверенности и неполноценности. Здесь, как и везде, Адлер не может
заглянуть дальше целенаправленности и рациональной обусловленности
человеческого поведения, и поэтому, хотя он внес ценный вклад в изучение
механизмов мотивации, он всегда остается на поверхности явлений и никогда
не проникает, как Фрейд, в глубины иррациональных импульсов.
В психоаналитической литературе точку зрения, отличную от точки зрения
Фрейда, высказали Вильгельм Райх, Карен Хорни и я .
Хотя взгляды Райха основаны на первоначальной концепции Фрейда - теории
"либидо", - он указывает, что мазохист в конечном итоге стремится к
наслаждению, что причиняемая ему боль является побочным результатом, а не
самоцелью. Хорни первая разгадала фундаментальную роль мазохистских
стремлений у невротиков, дала полное и подробное описание мазохистских черт
характера и теоретически объяснила их как производные от структуры
характера в целом. В ее работах, так же как и в моих, утверждается, что не
мазохистский характер является следствием сексуального извращения, а
наоборот: извращение представляет собой сексуальное проявление психических
тенденций, кореняющихся в особом типе характера.
Здесь мы подходим к главному вопросу: откуда происходят мазохистские черты
характера и соответствующие извращения? И далее: какова общая причина и
мазохистских, и садистских наклонностей?
Направление, в котором нужно искать ответ, уже намечено в начале этой
главы. И мазохистские, и садистские стремления помогают индивиду избавиться
от невыносимого чувства одиночества и бессилия. Любые эмпирические
наблюдения над мазохистами, в том числе и психоаналитические, дают
неопровержимые доказательства, что эти люди преисполнены страхом
одиночества и чувством собственной ничтожности. (Я не могу привести здесь
эти доказательства, не выходя за рамки книги.) Часто эти ощущения
неосознанны, часто они замаскированы компенсирующими чувствами
превосходства и совершенства; но, если заглянуть в подсознательную жизнь
такого человека достаточно глубоко, они обнаруживаются непременно. Индивид
оказывается "свободным" в негативном смысле, то есть одиноким и стоящим
перед лицом чуждого и враждебного мира. В этой ситуации "нет у человека
заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар
свободы, с которым это несчастное существо рождается". Это слова из
"Братьев Карамазовых" Достоевского. Испуганный индивид ищет кого-нибудь или
что-нибудь, с чем он мог бы связать свою личность; он не в состоянии больше
быть самим собой и лихорадочно пытается вновь обрести уверенность, сбросив
с себя бремя своего "я".
Одним из путей к этой цели является мазохизм. Все разнообразные формы
мазохистских стремлений направлены к одному: избавиться от собственной
личности, потерять себя; иными словами, избавиться от бремени свободы. Эта
цель очевидна, когда индивид с мазохистским уклоном ищет подчинения
какой-либо личности или власти, которую он ощущает подавляюще сильной.
(Естественно, что уверенность в высшей силе другой личности должна
пониматься относительно. Эта уверенность может быть основана не только на
действительной силе другой личности, но и на убежденности в своей
собственной слабости и ничтожности. В этом случае угрожающие черты могут
приобрести и мышонок, и сухой лист.) В других формах мазохистской тенденции
основная цель состоит в том же. Например, в мазохистском чувстве
собственной ничтожности проявляется стремление усилить первоначальное
чувство своей незначительности. Как это понять? Можно ли допустить, что
человек пытается избавиться от беспокойства, усиливая его? Именно так.
Ведь, в самом деле, пока я разрываюсь между стремлением быть независимым,
сильным и чувством своей незначительности и бессилия, я нахожусь в
состоянии мучительного конфликта. Но я могу спастись от этого конфликта,
если мне удастся обратить свою личность в ничто и не сознавать себя больше
самостоятельным индивидом. Один из путей к этой цели - ощутить себя
предельно ничтожным и беспомощным; другой путь - искать подавляющей боли и
мучения; еще один - поддаться опьянению или действию наркотика.
Самоубийство - это последняя надежда, если все остальные попытки снять
бремя одиночества оказались безуспешными.
При определенных условиях эти мазохистские стремления - их реализация -
приносят относительное облегчение. Если индивид находит социальные формы,
удовлетворяющие его мазохистские наклонности (например, подчинение вождю в
фашистском режиме), то он обретает некоторую уверенность уже за счет своего
единства с миллионами других, разделяющих те же чувства. Но даже в этом
случае мазохистское "решение" ничего не решает, как и любые невротические
симптомы; индивид избавляется лишь от осознанного страдания, но внутренний
конфликт остается, а вместе с ним и скрытая неудовлетворенность. Если
мазохистское стремление не находит подходящих общественных форм или если
оно превосходит средний уровень мазохизма в социальной группе данного
индивида, то мазохистское "решение" не может дать ничего даже в
относительном смысле. Оно возникает из невыносимой ситуации, пытается
преодолеть ее, но оставляет индивида в тисках новых страданий. Если бы
человеческое поведение всегда было рационально и целенаправленно, то
мазохизм был бы так же необъясним, как и вообще все невротические симптомы.
Но изучение эмоциональных и психических расстройств показывает, что
человеческое поведение может быть мотивировано побуждениями, вызванными
тревогой или каким-либо другим непереносимым состоянием духа; что эти
побуждения имеют целью преодолеть такое эмоциональное состояние, но в
лучшем случае лишь подавляют его наиболее явные проявления, а иногда не
могут даже и этого. Невротические симптомы напоминают иррациональное
поведение при панике. Так, человек, захваченный пожаром, стоит у окна и
зовет на помощь, совершенно забыв, что его никто не услышит и что он еще
может уйти по лестнице, которая через несколько минут тоже загорится. Он
кричит, потому что хочет спастись, и его действие кажется ему шагом к
спасению, на самом же деле это шаг к катастрофе. Точно так же и
мазохистские стремления вызываются желанием избавиться от собственного "я"
со всеми его недостатками, конфликтами, риском, сомнениями и невыносимым
одиночеством. Но в лучшем случае они лишь подавляют наиболее заметные
страдания, а в худшем - приводят к еще большим. Иррациональность мазохизма,
как и всех невротических симптомов вообще, состоит в полнейшей
несостоятельности тех средств, которые применяются для выхода из
невыносимой психической ситуации.
Из только что изложенного видно важное различие между невротической и
рациональной деятельностью. В рациональной - результат соответствует
мотивировке: человек действует для того, чтобы добиться какого-то
определенного результата. В невротической - стимулы, по существу,
негативны: человек действует, чтобы избавиться от невыносимой ситуации. Но
его старания направлены к тому, что только кажется решением: действительный
результат оказывается обратным тому, чего он хотел достичь; потребность
избавиться от невыносимого чувства настолько сильна, что человек не в
состоянии выбрать линию поведения, ведущую не к фиктивному, а к
действительному решению его проблем.
При мазохизме индивид побуждается к действию невыносимым чувством
одиночества и ничтожности. Он пытается преодолеть это чувство, отказываясь
от своего "я" (в психологическом смысле); для этого он принижает себя,
страдает, доводит себя до крайнего ничтожества. Но боль и страдание - это
вовсе не то, к чему он стремится; боль и страдание - это цена, он платит ее
в неосознанной надежде достичь неосознанную цель. Это высокая цена; ему,
как поденщику, влезающему в кабалу, приходится платить все больше и больше;
и он никогда не получает того, за что заплатил, - внутреннего мира и покоя.
Анализ мазохистского извращения неопровержимо доказывает, что страдание
может быть притягательным. Однако в этом извращении, как и в моральном
мазохизме, страдание не является действительной целью; в обоих случаях это
~ лишь средство, а цель состоит в том, чтобы забыть свое "я". Основное
различие между мааохистским извращением и моральным мазохизмом состоит в
том, что при извращении стремление отказаться от себя проявляется через
тело и связывается с половым чувством. При моральном мазохизме это
стремление овладевает человеком целиком, так что может разрушить все цели,
к которым его "я" сознательно стремится. При извращении мааохистские
стремления более или менее ограничены физической сферой; более того,
смешиваясь с сексом, эти стремления принимают участие в разрядке
напряжений, возникающих в половой сфере, и таким образом находят себе
прямой выход.
Уничтожение собственного "я" и попытка за счет этого преодолеть невыносимое
чувство бессилия - это только одна сторона мазохистских наклонностей.
Другая - это попытка превратиться в часть большего и сильнейшего целого,
попытка раствориться во внешней силе и стать ее частицей. Этой силой может
быть другой человек, какой-либо общественный институт, бог, нация, совесть
или моральная необходимость. Став частью силы, которую человек считает
неколебимой, вечной и прекрасной, он становится причастным к ее мощи и
славе. Индивид целиком отрекается от себя, отказывается от силы и гордости
своего "я", от собственной свободы, но при этом обретает новую уверенность
и новую гордость в своей причастности к той силе, к которой теперь может
себя причислить. И кроме того, приобретается защита от мучительного
сомнения. Мазохист избавлен от принятия решений. Независимо от того,
является ли его хозяином какая-то внешняя власть или он интериоризовал себе
хозяина - в виде совести или морального долга, - он избавлен от
окончательной ответственности за свою судьбу, а тем самым и от сомнений,
какое решение принять. Он избавлен и от сомнений относительно смысла своей
жизни, относительно того, кто "он". Ответы на эти вопросы уже даны его
связью с той силой, к которой он себя причислил; смысл его жизни, его
индивидуальная сущность определены тем великим целым, в котором растворено
его "я".
Мазохистские узы принципиально отличаются от первичных уз. Эти последние
существуют до того, как процесс индивидуализации достиг своего завершения;
индивид еще является частью "своего" природного и социального мира, он еще
не окончательно выделился из своего окружения. Первичные узы дают ему
подлинную уверенность и чувство принадлежности. Мазохистские узы - это
средство спасения. Личность выделилась, но не способна реализовать свою
свободу; она подавлена тревогой, сомнением, чувством бессилия. Личность
пытается обрести защиту во "вторичных узах" - как можно было бы назвать
мазохистские связи, - но эти попытки никогда не удаются. Появление
собственного "я" необратимо; сознательно индивид может чувствовать себя
уверенным и "принадлежащим" некоему целому, но, в сущности, он остается
бессильным атомом, страдающим от поглощения своего "я". Он никогда не
сливается в одно целое с той силой, к которой прилепился, между ними всегда
остается фундаментальное противоречие, а вместе с тем и побуждение, хотя бы
и неосознанное, преодолеть мазохистскую зависимость и стать свободным.
В чем сущность садистских побуждений? Желание причинять другим людям боль и
в этом случае не главное. Все наблюдаемые формы садизма можно свести к
одному основному стремлению: полностью овладеть другим человеком,
превратить его в беспомощный объект своей воли, стать его абсолютным
повелителем, его богом, делать с ним все, что угодно. Средства для этой
цели - его унижение и порабощение; но самый радикальный способ проявить
свою власть состоит в том, чтобы причинять ему страдание, ибо нет большей
власти над другим человеком, чем власть причинять страдание, боль тому, кто
не в состоянии себя защитить. Сущность садизма составляет наслаждение своим
полным господством над другим человеком (или иным живым существом) (3).
Может показаться, что это стремление к неограниченной власти над другим
человеком прямо противоположно мазохистскому стремлению, поэтому
представляется загадочным, что обе тенденции могут быть как-то связаны
между собой. Конечно, с точки зрения практических последствий желание
зависеть от других или страдать противоположно желанию властвовать или
причинять страдания другим. Однако психологически обе тенденции происходят
от одной и той же основной причины - неспособности вынести изоляцию и
слабость собственной личности.
Я предложил бы назвать общую цель садизма и мазохизма симбиозом. Симбиоз в
психологическом смысле слова - это союз некоторой личности с другой
личностью (или иной внешней силой), в котором каждая сторона теряет
целостность своего "я", так что обе они становятся в полную зависимость
друг от друга. Садист так же сильно нуждается в своем объекте, как мазохист
- в своем. В обоих случаях собственное "я" исчезает. В одном случае я
растворяюсь во внешней силе - и меня больше нет; в другом - я разрастаюсь
за счет включения в себя другого человека, приобретая при этом силу и
уверенность, которой не было у меня самого. Но стремление к симбиозу с
кем-либо другим всегда вызывается неспособностью выдержать одиночество
своего собственного "я". И тут становится ясно, почему мазохистские и
садистские тенденции всегда связаны и перемешаны одна с другой. Внешне они
кажутся взаимоисключающими, но в их основе лежит одна и та же потребность.
Человек не бывает только садистом или только мазохистом; между активной и
пассивной сторонами симбиотического комплекса существуют постоянные
колебания, и зачастую бывает трудно определить, какая из этих сторон
действует в данный момент, но в обоих случаях ингдивидуальность и свобода
бывают утрачены.
С садизмом обычно связывают тенденции разрушительности и враждебности.
Разумеется, в садистских стремлениях всегда обнаруживается больший или
меньший элемент разрушительности. Но то же справедливо и в отношении
мазохизма: любой анализ мазохистского характера обнаруживает такую же
враждебность. По-видимому, главная разница состоит в том, что при садизме
эта враждебность обычно более осознается и прямо проявляется в действии, в
то время как при мазохизме враждебность бывает по большей части
неосознанной и проявляется лишь в косвенной форме. Позже я постараюсь
показать, что враждебность и разрушительность являются результатом
подавления чувственной, эмоциональной и интеллектуальной экспансивности
индивида; поэтому можно предположить, что эти свойства должны быть
следствием тех же причин, какие вызывают потребность в симбиозе. Здесь же я
хочу подчеркнуть, что садизм и разрушительность не идентичны, хотя часто
бывают связаны друг с другом. Разрушительная личность стремится к
уничтожению объекта, то есть к избавлению от него ; садист же стремится
властвовать объектом и потому страдает при его утрате.
Садизм - в том смысле, в каком мы о нем говорим, - может быть относительно
свободен от разрушительности, может сочетаться с дружелюбием по отношению к
своему объекту. Этот тип "любящего" садизма нашел классическое воплощение у
Бальзака в "Утраченных иллюзиях". Это описание поясняет также, что мы имеем
в виду, говоря о потребности в симбиозе. Вот отношения, возникшие между
молодым Люсьеном и беглым каторжником, выдающим себя за аббата ; вскоре
после знакомства с Люсьеном, только что пытавшимся покончить с собой, аббат
говорит: "...этот молодой человек не имеет уже ничего общего с поэтом,
пытавшимся умереть. Я вытащил вас из реки, я вернул вас к жизни, вы
принадлежите мне, как творение принадлежит творцу, как эфрит в волшебных
сказках принадлежит гению ... как тело - душе! Могучей рукой я поддержу вас
на пути к власти, я обещаю вам жизнь, полную наслаждений, почестей, вечных
празднеств... Никогда не ощутите вы недостатка в деньгах... Вы будете
блистать, жить на широкую ногу, покуда я, копаясь в грязи, буду закладывать
основание блистательного здания вашего счастья. Я люблю власть ради власти!
Я буду наслаждаться вашими наслаждениями, запретными для меня. Короче, я
перевоплощусь в вас... Я хочу любить свое творение, создать его по образу и
подобию своему, короче, любить его, как отец любит сына. Я буду мысленно
разъезжать в твоем тильбюри, мой мальчик, буду радоваться твоим успехам у
женщин, буду говорить: "Этот молодой красавец - я сам! Маркиз дю Рюбампре
создан мною, мною введен в аристократический мир; его величие - творение
рук моих, он и молчит и говорит, следуя моей воле, он советуется со мной во
всем"".
Очень часто - и не только в обыденном словоупотреблении - садомазохизм
смешивают с любовью. Особенно часто за проявления любви принимаются
мазохистские явления. Полное самоотречение ради другого человека, отказ в
его пользу от собственных прав и запросов - все это преподносится как
образец "великой любви"; считается, что для любви нет лучшего
доказательства, чем жертва и готовность отказаться от себя ради любимого
человека. На самом же деле "любовь" в этих случаях является мазохистской
привязанностью и коренится в потребности симбиоза. Если мы понимаем под
любовью страстное и активное утверждение главной сущности другого человека,
союз с этим человеком на основе независимости и полноценности обеих
личностей, тогда мазохизм и любовь противоположны друг другу. Любовь
основана на равенстве и свободе. Если основой является подчиненность и
потеря целостности личности одного из партнеров, то это мазохистская
зависимость, как бы ни рационализировалась такая связь. Садизм тоже нередко
выступает под маской любви. Управляя другим человеком, можно утверждать,
что это делается в его интересах, и это часто выглядит как проявление
любви; но в основе такого поведения лежит стремление к господству.
Здесь у многих читателей возникнет вопрос: если садизм таков, как мы его
определили, то не идентичен ли он стремлению к власти? Мы ответим так:
садизм в наиболее разрушительных формах, когда другого человека истязают, -
это не то же самое, что? жажда власти; но именно жажда власти является?
наиболее существенным проявлением садизма. В наши дни эта проблема
приобрела особую важность. Со времен Гоббса на стремление к власти смотрели
как на основной мотив человеческого поведения; но в следующие столетия все
большее значение приобретали юридические и моральные факторы, направленные
к ограничению власти. С возникновением фашизма жажда, власти и ее
оправдание достигли небывалых размеров. Миллионы людей находятся под
впечатлением побед, одержанных властью, и считают власть признаком силы.
Разумеется, власть над людьми является проявлением превосходящей силы в
сугубо материальном смысле: если в моей власти убить другого человека, то я
"сильнее" его. Но в психологическом плане жажда власти коренится не в силе,
а в слабости. В ней проявляется неспособность личности выстоять в одиночку
и жить своей силой. Это отчаянная попытка приобрести заменитель силы, когда
подлинной силы не хватает. Власть - это господство над кем-либо; сила - это
способность к свершению, потенция. Сила в психологическом смысле не имеет
ничего общего с господством; это слово означает обладание способностью.
Когда мы говорим о бессилии, то имеем в виду не неспособность человека
господствовать над другими, а его неспособность к самостоятельной жизни.
Таким образом, "власть" и "сила" - это совершенно разные вещи, "господство"
и "потенция" - отнюдь не совпадающие, а взаимоисключающие друг друга.
Импотенция - если применять этот термин не только к сексуальной сфере, но и
ко всем сферам человеческих возможностей - влечет за собой садистское
стремление к господству. Пока и поскольку индивид силен, то есть способен
реализовать свои возможности на основе свободы и целостности своей
личности, господство над другими ему не нужно и он не стремится к власти.
Власть - это извращение силы, точно так же как сексуальный садизм -
извращение половой любви.
По-видимому, садистские и мазохистские черты можно обнаружить в каждом
человеке. На одном полюсе существуют индивиды, в личности которых эти черты
преобладают, на другом - те, для кого они вовсе не характерны. О
садистско-мазохистском характере можно говорить лишь в отношении первых из
них. Термин "характер" мы применяем в динамическом смысле, в каком говорил
о характере Фрейд. В его понимании характер - это не общая сумма шаблонов
поведения, свойственных данному человеку, а совокупность доминантных
побуждений, мотивирующих его поведение. Поскольку Фрейд предполагал, что
основными мотивирующими силами являются сексуальные, он пришел к концепциям
"орального" и "анального" (или "генитального") характера. Если не разделять
его предположений, то приходится определить типы характеров как-то иначе,
однако динамическая концепция должна остаться в силе. Человек, в личности
которого доминируют некоторые движущие силы, не обязательно их осознает. Он
может быть всецело охвачен садистскими стремлениями, но при этом будет
уверен, что им движет лишь чувство долга. Он может даже не совершить ни
одного садистского поступка, подавив свои наклонности настолько, что вовсе
не выглядит садистом. И, однако, детальный анализ его поведения, его
фантазий, сновидений, мимики и жестов раскрывает садистские импульсы,
действующие в более глубоких слоях его личности.
Характер человека, в котором преобладают садистско-мазохистские побуждения,
может быть определен как садистско-мазохистский; но такие люди - не
обязательно невротики. Является ли определенный тип характера
"невротическим" или "нормальным" - это в значительной степени зависит от
тех специальных задач, которые люди должны выполнять по своему социальному
положению, и от тех шаблонов чувства и поведения, которые распространены в
данном обществе, в данной культуре. Для огромной части низов среднего
класса в Германии и в других европейских странах садистско-мазохистский
характер является типичным; и, как будет показано, именно в характерах
этого типа нашла живейший отклик идеология нацизма. Но поскольку термин
"садистско-мазохистский" ассоциируется с извращениями и с неврозами, я
предпочитаю говорить не о садистско-мазохистском, а об "авторитарном"
характере, особенно когда речь идет не о невротиках, а о нормальных людях.
Этот термин вполне оправдан, потому что садистско-мазохистская личность
всегда характеризуется особым отношением к власти.
Такой человек восхищается властью и хочет подчиняться, но в то же время он
хочет сам быть властью, чтобы другие подчинялись ему. Есть еще одна
причина, по которой этот термин правомочен. Фашистские системы называют
себя авторитарными ввиду доминирующей роли власти ' в их
общественно-политической структуре. Термин "авторитарный характер" вбирает
в себя и тот факт, что подобный склад характера определяет "человеческую
базу" фашизма.
Прежде чем продолжить разговор об авторитарном характере, необходимо
уточнить термин "авторитет", "власть". Власть - это не качество, которое
человек "имеет", как имеет какую-либо собственность или физическое
качество. Власть является результатом межличностных взаимоотношений, при
которых один человек смотрит на другого как на высшего по отношению к себе.
Но существует принципиальная разница между теми отношениями "высших" и
"низших", которые можно определить как рациональный авторитет, и теми
отношениями, которые можно назвать подавляющей властью.
Разъясню это на примере. Отношения между профессором и студентом основаны
на превосходстве первого над вторым, как и отношения рабовладельца и раба.
Но интересы профессора и студента стремятся к совпадению: профессор
доволен, если ему удалось развить своего ученика; если это не получилось,
то плохо для обоих. Рабовладелец стремится эксплуатировать раба: чем больше
он из него выжмет, тем лучше для рабовладельца; в то же время раб всеми
способами стремится защитить доступную ему долю счастья. Здесь интересы
определенно антагонистичны, поскольку выигрыш одного обращается потерей для
другого. В двух этих случаях превосходство имеет разные функции: в первом
оно является условием помощи низшему, во втором - условием его эксплуатации.
Динамика власти в двух этих случаях тоже различна. Чем лучше студент
учится, тем меньше разрыв между ним и профессором; иными словами, отношение
"власть - подчинение" постепенно себя изживает. Если же власть служит
основой эксплуатации, то со временем дистанция становится все больше и
больше.
Различна в этих случаях и психологическая ситуация подчиненного. В первом
случае у него преобладают элементы любви, восхищения и благодарности.
Авторитет - это не только власть, но и пример, с которым хочется себя
отождествить, частично или полностью. Во втором случае, когда подчинение
причиняет низшему ущерб, против эксплуататора возникают чувства возмущения
и ненависти. Однако ненависть раба может привести его к таким конфликтам,
которые лишь усугубят его страдания, поскольку шансов на победу у него нет.
Поэтому естественна тенденция подавить это чувство или даже заменить его
чувством слепого восхищения. У этого восхищения две функции: во-первых,
устранить болезненное и опасное чувство ненависти, а во-вторых, смягчить
чувство унижения. В самом деле, если мой господин так удивителен и
прекрасен, то мне нечего стыдиться в моем подчиненном положении; я не могу
с ним равняться, потому что он настолько сильнее, умнее, лучше меня... И
так далее. В результате при угнетающей власти неизбежно возрастание либо
ненависти к ней, либо иррациональной сверхоценки и восхищения. При
рациональном авторитете эти чувства изживаются, поскольку подчиненный
становится сильнее и, следовательно, ближе к своему руководителю.
Различие между рациональной и насильственной властью лишь относительно.
Даже в отношениях между рабом и его хозяином есть элементы пользы для раба:
он получает хотя бы тот минимум пищи и защиты, без которого не смог бы
работать на хозяина. Вместе с тем лишь в идеальных отношениях между
учителем и учеником мы не найдем какого-то антагонизма интересов. Между
двумя крайними случаями можно наблюдать множество промежуточных: отношения
фабриканта и рабочего, фермера и его сына, главы семейства и его жены и
т.д. Однако эти два типа власти принципиально отличаются друг от друга -
хотя на практике они всегда смешаны, - так что при анализе любой ситуации
необходимо определять удельный вес каждого типа власти в данном конкретном
случае.
Власть не обязательно должна воплощаться в каком-то лице, или институте,
приказывающем что-либо делать или не делать; такую власть можно назвать
внешней. Власть может быть и внутренней, выступая под именем долга, совести
или "суперэго". Фактически вся современная мысль - от протестантства и до
философии Канта - предствляет собой подмену внешней власти властью
интериоризованной. Поднимавшийся средний класс одерживал одну политическую
победу за другой, и внешняя власть теряла свой престиж, но ее место
занимала личная совесть. Эта замена многим казалась победой свободы.
Подчиняться приказам со стороны (во всяком случае, в духовной сфере)
казалось недостойным свободного человека. Но подавление своих естественных
наклонностей, установление господства над одной частью личности - над
собственной натурой - другою частью личности - разумом, волей и совестью -
это представлялось самой сущностью свободы. Но анализ показывает, что
совесть правит не менее сурово, чем внешняя власть, и, более того, что
содержание приказов совести зачастую совершенно не соответствует
требованиям этических норм в отношении человеческого достоинства. Своей
суровостью совесть может и превзойти внешнюю власть: ведь человек ощущает
ее приказы как свои собственные. Как же ему восстать против себя самого?
За последние десятилетия "совесть" в значительной мере потеряла свой вес.
Это выглядит так, будто в личной жизни ни внешние, ни внутренние авторитеты
уже не играют сколь-нибудь заметной роли. Каждый совершенно "свободен",
если только не нарушает законных прав других людей. Но обнаруживается, что
власть при этом не исчезла, а стала невидимой. Вместо явной власти правит
власть "анонимная". У нее множество масок: здравый смысл, наука,
психическое здоровье, нормальность, общественное мнение; она требует лишь
того, что само собой разумеется. Кажется, что она не использует никакого
давления, а только мягкое убеждение. Когда мать говорит своей дочери:
"Я знаю, ты не захочешь идти гулять с этим мальчиком", когда реклама
предлагает: "Курите эти сигареты, вам понравится их мягкость", - создается
та атмосфера вкрадчивой подсказки, которой проникнута вся наша общественная
жизнь. Анонимная власть эффективнее открытой, потому что никто и не
подозревает, что существует некий приказ, что ожидается его выполнение. В
случае внешней власти ясно, что приказ есть, ясно, кто его отдал; против
этой власти можно бороться, в процессе борьбы может развиваться личное
мужество и независимость. В случае интериоризованной власти нет командира,
но хотя бы сам приказ остается различимым. В случае анонимной власти
исчезает и приказ. Вы словно оказываетесь под огнем невидимого противника:
нет никого, с кем можно было бы сражаться.
Возвращаясь к авторитарному характеру, заметим снова, что наиболее
специфической его чертой является отношение к власти и силе. Для
авторитарного характера существуют, так сказать, два пола: сильные и
бессильные. Сила автоматически вызывает его любовь и готовность подчиниться
независимо от того, кто ее проявил. Сила привлекает его не ради тех
ценностей, которые за нею стоят, а сама по себе, потому что она - сила. И
так же, как сила автоматически вызывает его "любовь", бессильные люди или
организации автоматически вызывают его презрение. При одном лишь виде
слабого человека он испытывает желание напасть, подавить, унизить. Человек
другого типа ужасается самой идее напасть на слабого, но авторитарная
личность ощущает тем большую ярость, чем беспомощнее ее жертва.
В авторитарном характере есть одна особенность, которая вводила в
заблуждение многих исследователей: тенденция сопротивляться власти и
отвергать любое влияние "сверху". Иногда это сопротивление затемняет всю
картину, так что тенденции подчинения становятся незаметны. Такой человек
постоянно бунтует против любой власти, даже против той, которая действует в
его интересах и совершенно не применяет репрессивных мер. Иногда отношение
к власти раздваивается:
люди могут бороться против одной системы власти, особенно если они
разочарованы недостаточной силой этой системы, и в то же время - или позже
- подчиняются другой системе, которая за счет своей большей мощи или
больших обещаний может удовлетворить их мазохистские влечения. Наконец,
существует такой тип, в котором мятежные тенденции подавлены совершенно и
проявляются только при ослаблении сознательного контроля (либо могут быть
узнаны лишь впоследствии по той ненависти, которая поднимается против этой
власти в случае ее ослабления или крушения). С людьми, у которых мятежность
преобладает, можно легко ошибиться, решив, что структура их характера прямо
противоположна характеру мазохистского типа. Кажется, что их протест против
любой власти основан на крайней независимости; они выглядят так, будто
внутренняя сила и целостность толкают их на борьбу с любыми силами,
ограничивающими их свободу. Одна- \ ко борьба авторитарного характера
против власти является, по сути дела, бравадой. Это попытка утвердить себя,
преодолеть чувство собственного бессилия, но ; мечта подчиниться,
осознанная или нет, при этом сохраняется. Авторитарный характер - никогда
не "революционер", я бы назвал его "бунтовщиком". Множество людей - и
политических движений - изумляют не очень внимательного наблюдателя
кажущейся необъяснимостью перехода от "радикализма" к крайнему
авто-ритаризму. Психологически эти люди - типичные бунтовщики.
Отношение авторитарного характера к жизни, вся его философия определяется
его эмоциональными стремлениями. Авторитарный характер любит условия,
ограничивающие свободу человека, он с удовольствием подчиняется судьбе.
Определение "судьба" зависит от его социального положения. Для солдата она
может означать волю или прихоть его начальника, которую он "рад стараться"
выполнить. Для мелкого предпринимателя это экономические законы; кризисы
или процветание - это для него не общественные явления, которые могут быть
изменены человеческой деятельностью, а проявления высшей силы, которой
приходится подчиняться. У тех, кто находится на вершине пирамиды, тоже есть
своя "судьба". Различие лишь в масштабе власти и силы, которым подчиняется
индивид, а не в чувстве подчиненности как таковом.
Не только силы, непосредственно определяющие личную жизнь человека, но и
силы, от которых зависит жизнь вообще, воспринимаются как неумолимая
судьба. По воле судьбы происходят войны, по воле судьбы одна часть
человечества должна управлять другой; так уж суждено, что никогда не
уменьшится страдание на этом свете. Судьба может рационализироваться. В
философии это - "предназначение человека", "естественный закон"; в религии
- "воля господня"; в этике - "долг"; но для авторитарной личности это
всегда высшая внешняя власть, которой можно только подчиняться.
Авторитарная личность преклоняется перед прошлым: что было - будет вечно;
хотеть чего-то такого, чего не было раньше, работать во имя нового - это
или безумие, или преступление. Чудо творчества - а творчество всегда чудо -
не вмещается в его понятия.
Шляйермахер определил религиозное чувство как чувство абсолютной
зависимости. Это определение подходит ко всякому мазохистскому чувству, но
в религиозном чувстве зависимости особую роль играет грех. Концепция
первородного греха, тяготеющего над всеми следующими поколениями, очень
характерна для авторитарного мышления. Моральное падение, как и всякое
другое падение человека, становится судьбой, от которой не спастись.
Однажды согрешив, человек навечно прикован к своему греху железной цепью.
Последствия вины можно смягчить раскаянием, но раскаяние никогда не
искупает вину до конца (4). Слова из книги пророка Исайи: "Если будут грехи
ваши, как багряное, - как снег убелю" - являют прямую противоположность
авторитарной философии.
Общая черта всего авторитарного мышления состоит в убеждении, что жизнь
определяется силами, лежащими вне человека, вне его интересов и желаний.
Единственно возможное счастье состоит в подчинении этим силам. Один из
идеологических отцов нацизма, Меллер ван дер Брук, очень четко выразил это
ощущение: "Консерватор, скорее, верит в катастрофу, в бессилие человека
избежать ее, в ее необходимость - и в ужасное разочарование обольщавшегося
оптимиста". В писаниях Гитлера мы увидим проявление того же духа.
Авторитарная личность может обладать и активностью, и смелостью, и верой,
но эти качества имеют для нее совсем не тот смысл, какой имеют для
человека, не стремящегося к подчинению. У авторитарного характера
активность основана на глубоком чувстве бессилия, которое он пытается
преодолеть. Активность в этом смысле означает действие во имя чего-то
большего, чем его собственное " я". Оно возможно во имя бога, во имя
прошлого, долга, природы, но никогда во имя будущего, во имя чего-то
такого, что еще не имеет силы, во имя жизни как таковой. Авторитарная
личность обретает силу к действию, лишь опираясь на высшую силу. Она должна
быть несокрушима и неизменна. Недостаток силы служит для такого человека
безошибочным признаком вины и неполноценности; если власть, в которую он
верит, проявляет признак слабости, то его любовь и уважение превращаются в
презрение и ненависть. В нем нет "наступательной силы", позволяющей
атаковать установившуюся власть, не отдавшись перед тем в рабство другой,
более сильной власти.
Мужество авторитарной личности состоит в том, чтобы выдержать все, что бы
ни послала ей судьба или живой ее представитель - вождь. Страдать
безропотно - в этом высшая добродетель и заслуга такого человека, а не в
том, чтобы попытаться прекратить эти страдания или по крайней мере
уменьшить их. Не изменять судьбу, а подчиняться ей - в этом героизм
авторитарного характера.
Он верит власти, пока эта власть сильна и может повелевать. Но эта вера
коренится в конечном счете в его сомнениях и является попыткой
компенсировать их. Но если понимать под верой ' твердое убеждение в
осуществимости некоторой цели, в данный момент существующей лишь в виде
возможности, то такой веры у него нет. По своей сути авторитарная философия
является нигилистической и релятивистской, несмотря на видимость ее
активности, несмотря на то, что она часто и рьяно заявляет о своей полной
победе над релятивизмом. Вырастая на крайнем отчаянии, на полнейшем
отсутствии веры ', эта философия ведет к нигилизму и отрицанию жизни .
В авторитарной философии нет понятия равенства. Человек с авторитарным
характером может иногда воспользоваться словом "равенство" в обычном
разговоре - или ради своей выгоды, - но для него это слово не имеет
никакого реального смысла, поскольку относится к понятию, которое он не в
состоянии осмыслить. Мир для него состоит из людей, имеющих или не имеющих
силу и власть, то есть из высших и низших. Садистско-мазохистские
стремления приводят его к тому, что он способен только к господству или к
подчинению; он не может испытывать солидарности. Любые различия - будь то
пол или раса - для него обязательно являются признаками превосходства или
неполноценности. Различие, которое не имело бы такого смысла, для него
просто невообразимо.
Приведенное выше описание садистско-мазохистского стремления и
авторитарного характера относится к наиболее резко выраженным формам
собственной беспомощности и соответственно к наиболее выраженным формам
бегства от нее путем симбиотического отношения к объекту поклонения или
господства.
Лишь отдельные индивиды либо социальные группы могут рассматриваться как
типично садистско-мазохистские, но садистско-мазохистские побуждения
существуют практически у всех. Менее выраженная форма зависимости
распространена в нашем обществе настолько широко, что ее полное отсутствие
составляет, по-видимому, лишь редкое исключение. Эта зависимость не имеет
опасных черт необузданного садомазохизма, но настолько важна, что ее нельзя
обойти молчанием.
Я имею в виду людей, вся жизнь которых трудноуловимым способом связана с
некоторой внешней силой 3 . Все, что они делают, чувствуют или думают,
имеет какое-то отношение к этой силе. Люди ожидают, что некто их защитит,
что "он" позаботится о них, и возлагают на "него" ответственность за
результаты своих собственных поступков. Часто человек не осознает, что
такая зависимость существует. Даже если есть смутное сознание самой
зависимости, внешняя сила, от которой человек зависит, остается неясной:
нет определенного образа, который был бы связан с этой силой. Главное ее
качество определяется функцией: она должна защищать индивида, помогать ему,
развивать его и всегда быть с ним рядом. Некий "Икс", обладающий этими
свойствами, может быть назван волшебным помощником. Разумеется, что
"волшебный помощник" часто персонифицирован: это может быть бог, или некий
принцип, или реальный человек, например кто-то из родителей, муж, жена или
начальник. Важно иметь в виду, что когда реальные люди наделяются ролью
"волшебного помощника", то им приписываются волшебные качества; значение,
которое приобретают эти люди, является следствием этой их роли. Процесс
персонификации "волшебного помощника" часто можно наблюдать в том, что
называется "любовью с первого взгляда". Человек, которому нужен "волшебный
помощник", стремится найти его живое воплощение. По тем или иным причинам -
а они часто усиливаются половым влечением - некий другой человек
приобретает для него волшебные качества, и он превращает этого человека в
существо, с которым отныне связана и от которого зависит вся его жизнь. Тот
факт, что этот второй человек находит своего "волшебного помощника" в
первом, ничего не меняет; это только помогает усилить впечатление, будто
такие отношения являются "настоящей любовью".
В психоаналитической процедуре эту потребность в "волшебном помощнике"
можно изучать почти в экспериментальных условиях. У человека, проходящего
эту процедуру, часто возникает глубокая привязанность к психоаналитику;
тогда вся его (или ее) жизнь, все действия, все помыслы и чувства
связываются с аналитиком. Сознательно или бессознательно пациент спрашивает
себя: был бы он (аналитик) обрадован этим, недоволен тем, согласился бы с
этим, ругал бы меня за то? В любовных отношениях сам факт выбора какого-то
человека в качестве партнера считается доказательством, что его любят как
вполне определенную личность, просто потому, что это "он". Но в случае
психоаналитической процедуры такая иллюзия рассеивается: у самых разных
людей развиваются совершенно одинаковые чувства к самым разным
психоаналитикам. Это отношение похоже на любовь, оно часто сопровождается
половым влечением; но в своей основе - это отношение к персонифицированному
"волшебному помощнику". Естественно, что для человека, который ищет себе
"волшебного помощника", психоаналитик может удовлетворительно сыграть эту
роль, как мог бы и кто-либо другой, обладающий каким-то авторитетом: врач,
священник или учитель.
Причины, по которым человек бывает привязан к "волшебному помощнику", в
принципе те же, какие мы нашли в основе стремления к симбиозу:
неспособность выдержать одиночество и полностью реализовать свои
индивидуальные возможности. В садистско-мазохистских стремлениях эта
неспособность приводит к тенденции избавиться с помощью "волшебного
помощника" от собственного "я"; в более спокойных формах, о которых мы
говорим сейчас, она выражается лишь в потребности иметь наставника и
защитника. Степень зависимости от "волшебного помощника" обратно
пропорциональна способности к спонтанному проявлению своих
интеллектуальных, эмоциональных и чувственных возможностей. Иными словами,
человек надеется получить все, чего он хочет от жизни, из рук "волшебного
помощника", а не своими собственными усилиями. Чем сильнее проявляется эта
тенденция, тем больше центр тяжести его жизни смещается с его собственной
личности в сторону "волшебного помощника" и его персонификаций. И вопрос
стоит уже не о том, как жить самому, а о том, как манипулировать "им",
чтобы его не потерять, как побудить его делать то, что вам нужно, и даже
как переложить на него ответственность за ваши поступки.
В крайних случаях почти вся жизнь человека сводится к попыткам
манипулировать "им". Средства для этого могут быть различны: одни
используют покорность, другие - "великодушие", третьи - свои страдания и
т.д. При этом каждое чувство, каждая мысль как-то связаны с потребностью
манипулировать "им", так что ни одно проявление психики уже не может быть
спонтанным, свободным. Эта зависимость, возникая из недостатка
спонтанности, в то же время дает человеку какую-то защищенность, но вместе
с тем вызывает и чувство слабости, связанности. В результате человек,
зависящий от "волшебного помощника", ощущает - часто бессознательно - свое
порабощение и так или иначе бунтует против "него". Этот бунт против
человека, с которым связаны все надежды на безопасность и счастье, создает
новые конфликты. Чтобы не потерять "волшебного помощника", необходимо
подавлять свои мятежные тенденции; но скрытый антагонизм остается и
постоянно угрожает той безопасности, которая и является целью связи.
Если "волшебный помощник" персонифицирован в живом человеке, то рано или
поздно наступает разочарование в нем, поскольку этот человек не оправдал
возлагавшихся на него надежд. Надежды были Иллюзорны с самого начала,
потому разочарование неизбежно: ни один реальный человек не может оправдать
сказочных ожиданий. Это разочарование накладывается на возмущение,
вытекающее из порабощенности, и ведет к новым конфликтам. Иногда они
прекращаются лишь с разрывом; затем обычно следует выбор другого объекта,
от которого вновь ожидается исполнение всех надежд, связанных с "волшебным
помощником". Когда выясняется, что и эта связь была ошибкой, она снова
может быть разорвана - либо человек решает, что "такова жизнь", и
смиряется. Он не понимает при этом, что его крах обусловлен не плохим
выбором "волшебного помощника", а самим стремлением добиться своих целей
путем манипуляций с волшебными силами вместо собственной спонтанной
активности.
Фрейд заметил явление пожизненной зависимости от внешнего объекта. Он
истолковал это как продолжение ранних, сексуальных в своей основе, связей с
родителями на всю жизнь. Этот феномен произвел на него такое впечатление,
что он видел в эдиповом комплексе основу всех неврозов и считал успешное
преодоление этого комплекса главной проблемой нормального развития.
Увидев в эдиповом комплексе центральное явление психологии, Фрейд сделал
одно из величайших психологических открытий, однако правильно истолковать
его не смог. Хотя на самом деле существует сексуальное влечение между
родителями и детьми, хотя на самом деле конфликты, вытекающие из этого
влечения, иногда становятся одной из причин развития неврозов, все же ни
сексуальные влечения, ни вытекающие из них конфликты не являются основой
фиксации детей по отношению к родителям. Пока ребенок мал, он, вполне
естественно, зависит от родителей, но эта зависимость совсем необязательно
приводит к стеснению непосредственности ребенка. Однако, если родители,
действуя как представители общества, начинают подавлять спонтанность и
независимость ребенка, с возрастом ребенок все больше чувствует свою
неспособность стоять на собственных ногах. Потому он ищет себе "волшебного
помощника" и часто персонифицирует "его" в своих родителях. Позднее индивид
переносит свои чувства на кого-нибудь другого, например на учителя, супруга
или психоаналитика. Но эта потребность связать себя с каким-то символом
авторитета вызывается вовсе не продолжением первоначального сексуального
влечения к одному из родителей, а подавлением экспансивности и спонтанности
ребенка и вытекающим отсюда беспокойством.
Наблюдения показывают, что сущность любого невроза - как и нормального
развития - составляет борьба за свободу и независимость. Для многих
нормальных людей эта борьба уже позади: она завершилась полной
капитуляцией; принеся в жертву свою личность, они стали хорошо
приспособленными и считаются нормальными. Невротик - это человек,
продолжающий сопротивляться полному подчинению, но в то же время связанный
с фигурой "волшебного помощника", какой бы облик "он" не принимал. Невроз
всегда можно понять как попытку - неудачную попытку - разрешить конфликт
между непреодолимой внутренней зависимостью и стремлением к свободе.
2. Разрушительность
Мы уже упоминали, что садистско-мазохистские стремления необходимо отличать
от разрушительности, хотя они по большей части бывают взаимосвязаны.
Разрушительность отличается уже тем, что ее целью является не активный или
пассивный симбиоз, а уничтожение, устранение объекта. Но корни у нее те же:
бессилие и изоляция индивида. Я могу избавиться от чувства собственного
бессилия по сравнению с окружающим миром, разрушая этот мир. Конечно, если
мне удастся его устранить, то я окажусь совершенно одинок, но это будет
блестящее одиночество; это такая изоляция, в которой мне не будут угрожать
никакие внешние силы. Разрушить мир - это последняя, отчаянная попытка не
дать этому миру разрушить меня. Целью садизма является поглощение объекта,
целью разрушительности - его устранение. Садизм стремится усилить одинокого
индивида за счет его господства над другими, разрушительность - за счет
ликвидации любой внешней угрозы.
Каждого, кто наблюдает личные отношения в нашей социальной обстановке,
поражает колоссальный уровень разрушительных тенденций, которые
обнаруживаются повсюду. По большей части они не осознаются как таковые, а
рационализируются в различных формах. Пожалуй, нет ничего на свете, что не
использовалось бы как рационализация разрушительности. Любовь, долг,
совесть, патриотизм - их использовали и используют для маскировки
разрушения себя самого и других людей. Однако необходимо делать различие
между двумя видами разрушительных тенденций. В конкретной ситуации эти
тенденции могут возникнуть как реакция на нападение, угрожающее жизни или
целостности самого индивида либо других людей или идеям, с которыми он себя
отождествляет. Разрушительность такого рода - это естественная и
необходимая составляющая утверждения жизни. Но мы рассматриваем здесь не
эту рациональную враждебность, а ту разрушительность, которая является
постоянно присутствующей внутренней тенденцией и ждет лишь повода для
своего проявления. Если такая разрушительность проявляется без какой-либо
объективной "причины", то мы считаем человека психически или эмоционально
больным (хотя сам он, как правило, придумывает какую-нибудь
рационализацию). В огромном большинстве случаев разрушительные стремления
рационализируются таким образом, что по меньшей мере несколько человек -
или целая социальная группа - разделяют эту рационализацию и она им кажется
"реалистичной". Но объекты иррациональной разрушительности - и причины, по
которым выбраны именно эти объекты, - сами по себе второстепенны;
разрушительные импульсы - это проявления внутренней страсти, которая всегда
находит себе какой-нибудь объект. Если по каким-либо причинам этим объектом
не могут стать другие люди, то разрушительные тенденции индивида легко
направляются на него самого. Когда они достигают некоторого уровня, это
приводит к физическому заболеванию или даже к попытке самоубийства.
Мы предположили, что разрушительность - это средство избавления от
невыносимого чувства бессилия, поскольку она нацелена на устранение всех
объектов, с которыми индивиду приходится себя сравнивать. Но если принять
во внимание огромную роль разрушительных тенденций в человеческом
поведений, то такое объяснение кажется недостаточным. Сами условия изоляции
и бессилия порождают и два других источника разрушительности: тревогу и
скованность. По поводу тревоги все достаточно ясно. Любая угроза жизненным
интересам (материальным или эмоциональным) возбуждает тревогу , а самая
обычная реакция на нее - разрушительные тенденции. В определенной ситуации
угроза может связываться с определенными людьми, и тогда разрушительность
направляется на этих людей. Но тревога может быть и постоянной, хотя и не
обязательно осознанной; такая тревога возникает из столь же постоянного
ощущения, что окружающий мир вам угрожает. Эта постоянная тревога является
следствием изоляции и бессилия индивида и в то же время еще одним
источником накапливающихся в нем разрушительных тенденций.
Из той же основной ситуации происходит ощущение, которое я назвал
скованностью. Изолированный и бессильный индивид испытывает ограничения в
реализации своих чувственных, эмоциональных и интеллектуальных
возможностей; ему не хватает внутренней уверенности, спонтанности, которая
является условием такой реализации. Внутренняя блокада усиливается табу,
наложенными обществом на счастье и наслаждение, вроде тех, которые
пронизывают мораль и нравы среднего класса со времен Реформации. В наши дни
внешние запреты практически исчезли, однако внутренняя скованность
сохранилась, несмотря на сознательное приятие чувственных наслаждений.
Проблема взаимосвязи между скованностью и разрушительностью была затронута
Фрейдом; при изложении его теории мы сможем высказать и некоторые
собственные соображения.
Фрейд понял, что в своей первоначальной концепции, рассматривавшей половое
влечение и стремление к самосохранению как две главные движущие силы
человеческого поведения, он упустил из виду роль и значение разрушительных
побуждений. Позднее, решив, что разрушительные тенденции столь же важны,
как и сексуальные влечения, он пришел к выводу, что ] в человеке
проявляются два основных стремления: стремление к жизни, более или менее
идентичное сексуальному "либидо", и инстинкт смерти, имеющий целью
уничтожение жизни. Фрейд предположил, что инстинкт смерти, сплавленный с
сексуальной энергией, может быть направлен либо против самого человека,
либо против объектов вне его. Кроме того, он предположил, что инстинкт
смерти биологически заложен во всех живых организмах и поэтому является
необходимой и неустранимой составляющей жизни вообще.
Гипотеза о существовании инстинкта смерти обладает тем достоинством, что
отводит важное место разрушительным тенденциям, которые не принимались во
внимание в ранних теориях Фрейда. Но биологическое истолкование не может
удовлетворительно объяснить тот факт, что уровень разрушительности в высшей
степени различен у разных индивидов и разных социальных групп. Если бы
предположения Фрейда были верны, следовало бы ожидать, что уровень
разрушительности, направленной против других или против себя, окажется
более или менее постоянным. Однако наблюдается обратное: не только между
различными индивидами, но и между различными социальными группами
существует громадная разница в весе разрушительных тенденций. Так,
например, вес этих тенденций в структуре характера представителей низов
европейского среднего класса определенно и значительно выше, нежели в среде
рабочих или представителей социальной верхушки. Этнографические
исследования познакомили нас с целыми народами, для которых характерен
особенно высокий уровень разрушительности; между тем другие народа
проявляют столь же заметное отсутствие разрушительных тенденций - как по
отношению к другим людям, так и по отношению к себе.
По-видимому, любая попытка понять корни разрушительности должна начинаться
с наблюдения, именно этих различий. Затем необходимо установить, нет ли
других различающих факторов и не могут ли эти факторы быть причиной
упомянутых различий в уровне разрушительности.
Эта проблема настолько сложна, что потребовала бы специального
исследования; его мы здесь провести не можем. Однако я хотел бы
предположительно указать, в каком направлении следует искать ответ. Кажется
правдоподобным, что уровень разрушительности в индивиде пропорционален той
степени, до какой ограничена его экспансивность. Мы имеем в виду не
отдельные фрустрации того или иного инстинктивного влечения, а общую
скованность, препятствующую спонтанному развитию человека и проявлению всех
его чувственных, эмоциональных и интеллектуальных возможностей. У жизни
своя собственная динамика:
человек должен расти, должен проявить себя, должен прожить свою жизнь.
По-видимому, если эта тенденция подавляется, энергия, направленная к жизни,
подвергается распаду и превращается в энергию, направленную к разрушению.
Иными словами, стремление к жизни и тяга к разрушению не являются взаимно
независимыми факторами, а связаны обратной зависимостью. Чем больше
проявляется стремление к жизни, чем полнее жизнь реализуется, тем слабее
разрушительные тенденции; чем больше стремление к жизни подавляется, тем
сильнее тяга к разрушению. Разрушительность - это результат непрожитой
жизни. Индивидуальные или социальные условия, подавляющие жизнь, вызывают
страсть к разрушению, наполняющую своего рода резервуар, откуда вытекают
всевозможные разрушительные тенденции - по отношению к другим и к себе.
Само собой понятно, насколько важно не только осознать роль
разрушительности и враждебности в динамике социального процесса, но и
понять, какие именно факторы способствуют их усилению. Мы уже говорили о
враждебности, которой был охвачен средний класс в период Реформации и
которая нашла свое выражение в некоторых религиозных доктринах
протестантства. Особенно это заметно в аскетическом духе протестантства, в
кальвинистском образе безжалостного бога, для собственного удовольствия
осудившего часть людей на вечные муки без всякой их вины. В то время - как
. и позднее - средний класс выражал свою враждебность главным образом под
маской морального негодования, которое рационализировало жгучую зависть к
тем, у кого была возможность наслаждаться жизнью . В наше время
разрушительные тенденции низов среднего класса стали важным фактором в
развитии нацизма, который апеллировал к этим тенденциям и использовал их в
борьбе со своими противниками. Источники разрушительности в этом социальном
слое легко определить: это все та же изоляция индивида, все то же :
подавление индивидуальной экспансивности, о которых мы уже говорили и
которые в низах среднего класса гораздо ощутимее, чем в выше- или
нижестоящих классах общества.
3. Автоматизирующий конформизм
С помощью рассмотренных нами механизмов "бегства" индивид преодолевает
чувство своей ничтожности по сравнению с подавляюще мощным внешним миром,
или за счет отказа от собственной целостности, или за счет разрушения
других, для того чтобы мир перестал ему угрожать.
Другие механизмы "бегства" состоят в полном отрешении от мира, при котором
мир утрачивает свои угрожающие черты (эту картину мы видим в некоторых
психозах), либо в психологическом самовозвеличении до такой степени, что
мир, окружающий человека, становится мал в сравнении с ним. Эти механизмы
"бегства" важны для индивидуальной психологии, но не представляют большого
интереса в смысле общественной значимости. Поэтому я не стану их здесь
обсуждать, а обращусь к еще одному механизму, чрезвычайно важному в
социальном плане.
Именно этот механизм является спасительным решением для большинства
нормальных индивидов в современном обществе. Коротко говоря, индивид
перестает быть собой; он полностью усваивает тип личности, предлагаемый ему
общепринятым шаблоном, и становится точно таким же, как все остальные, и
таким, каким они хотят его видеть. Исчезает различие между собственным "я"
и окружающим миром, а вместе с тем и осознанный страх перед одиночеством и
бессилием. Этот механизм можно сравнить с защитной окраской некоторых
животных: они настолько похожи на свое окружение, что практически
неотличимы от него . Отказавшись от собственного "я" и превратившись в
робота, подобного миллионам других таких же роботов, человек уже не ощущает
одиночества и тревоги. Однако за это приходится платить утратой своей
личности.
Итак, мы полагаем, что "нормальный" способ преодоления одиночества в нашем
обществе состоит в превращении в автомат. Но такая точка зрения
противоречит одному из самых распространенных представлений о человеке
нашей культуры; принято думать, что большинство из нас - личности,
способные думать, чувствовать и действовать свободно, по своей собственной
|
