сыню так же, как на любого гуся, не принадлежащего к их группе; в то
время как на нейтральной территории отсутствует реакция защиты се-
мейства, которая мешала бы ему видеть в ней самку. Чужая самка является
лишь партнершей в половом акте; гусак не проявляет никакой склонности
задерживаться возле нее, ходить с ней вместе и уж тем более защищать ее
или ее гнездо. Если появляется потомство, то выращивать своих внебрачных
детей ей приходится самой.
"Любовница", со своей стороны, старается осторожно и "как бы случай-
но" быть поближе к своему другу. Он ее не любит, но она его - да, т.е.
она с готовностью приняла бы его предложение триумфального крика, если
бы он такое сделал. У самок серых гусей готовность к половому акту го-
раздо сильнее связана с влюбленностью, чем у самцов; иными словами, из-
вестная диссоциация между узами любви и сексуальным влечением у гусей
тоже легче и чаще проявлетя среди мужчин, чем среди женщин. И войти в
новую связь, если порвалась прежняя, гусыне тоже гораздо труднее, чем
гусаку. Прежде всего это относится к ее первому вдовству.
Чем чаще она становится вдовой или партнер ее покидает - тем легче ей
становится найти нового; впрочем, тем слабее бывают, как правило, новые
узы. Поведение многократно вдовевшей или "разводившейся" гусыни весьма
далеко от типичного. Сексуально более активная, менее заторможенная чо-
порностью, чем молодая самка, - одинаково готовая вступить и в новый со-
юз триумфального крика, и в новую половую связь, - такая гусыня стано-
вится прототипом "роковой женщины". Она прямо-таки провоцирует серьезное
сватовство молодого гусака, который был бы готов к пожизненному союзу,
но через короткое время повергает своего избранника в горе, бросая его
ради нового возлюбленного.
Биография самой старой нашей серой гусыни Ады - чудесный пример всего
сказанного, ее история закончилась поздней "великой страстью" и счастли-
вым браком, но это довольно редкий случай. Протокол Ады читается, как
захватывающий роман, - но ему место не в этой книге.
Чем дольше прожила пара в счастливом супружестве и чем ближе подходи-
ло их бракосочетание к очерченному выше идеальному случаю, тем труднее
бывает, как правило, овдовевшему супругу вступить в новый союз триум-
фального крика. Самке, как мы уже говорили, еще труднее, чем самцу.
Хейнрот описывает случаи, когда овдовевшие гусыни до конца жизни остава-
лись одинокими и сексуально пассивными. У гусаков мы ничего подобного не
наблюдали:
даже поздно овдовевшие сохраняли траур не больше года, а затем начи-
нали вступать в систематические половые связи, что в конечном итоге
окольным путем приводило все к тем же узам триумфального крика. Из
только что описанных правил существует масса исключений. Например, мы
видели, как одна гусыня, долго прожившая в безукоризненном браке, тотчас
же после потери супруга вступила в новый, во всех отношениях полноценный
брак. Наше объяснение, что, мол, в прежнем супружестве что-то все-таки
было, вероятно, не в порядке, уж очень похоже на "домогательство первоп-
ричин" ("petitio principii") Подобные исключения настолько редки, что
мне, пожалуй, лучше было бы вообще о них промолчать, чтобы не портить
правильное впечатление о прочности и постоянстве, которые характеризуют
узы триумфального крика не только в идеализированном "нормальном" слу-
чае, но и в статистическом среднем из всех наблюдавшихся случаев.
Если воспользоваться каламбуром, то триумфальный крик - это лейтмотив
среди всех мотиваций, определяющих повседневную жизнь диких гусей. Он
постоянно звучит едва заметным призвуком в обычном голосовом контакте, -
в том гоготанье, которое Зелма Лагерлеф удивительно верно перевела сло-
вами: "Здесь я, ты где?" - несколько усиливаясь при недружелюбной встре-
че двух семей и полностью исчезая лишь при кормежке на пастбище, а осо-
бенно - при тревоге, при общем бегстве или при перелетах крупных стай на
большие расстояния. Однако едва лишь проходит такое волнение, временно
подавляющее триумфальный крик, как у гусей тотчас же вырывается - в оп-
редленной степени как симптом контраста - быстрое приветственное гого-
танье, которе мы уже знаем как самую слабую степень триумфального крика.
Члены группы, объединенной этими узами, целый день и при каждом удобном
случае, так сказать, уверяют друг друга: "Мы едины, мы вместе против
всех чужих".
По другим инстинктивным действиям мы уже знаем о той замечательной
спонтанности, об исходящем из них самих производстве стимулов, которое
является специфичным для какого-то определенного поведенческого акта и
масса которого в точности настроена на "потребление" данного действия;
т.е. производство тем обильнее, чем чаще животному приходится выполнять
данное действие. Мыши должны грызть, курицы клевать, а белки прыгать.
При нормальных жизненных условиях им это необходимо, чтобы прокормиться.
Но когда в условиях лабораторного плена такой нужды нет - им это все
равно необходимо; именно потому, что все инстинктивные действия порожда-
ются внутренним производством стимулов, а внешние раздражители лишь нап-
равляют осуществление этих действий в конкретных условиях места и време-
ни. Точно так же серому гусю необходимо триумфально кричать, и если от-
нять у него возможность удовлетворять эту потребность, то он превращает-
ся в патологическую карикатуру на самого себя. Он не может разрядить на-
копившийся инстинкт на каком-нибудь эрзац-объекте, как это делает мышь,
грызущая что попало, или белка, стереотипно скачущая по клетке, чтобы
избавиться от своей потребности в движении. Серый гусь, не имеющий парт-
нера, с которым можно триумфально кричать, сидит или бродит печальный и
подавленный.
Если Йеркс однажды так метко сказал о шимпанзе, что один шимпанзе -
это вообще не шимпанзе, то к диким гусям это относится еще в большей
степени, даже тогда - как раз, особенно тогда, - когда одинокий тусь на-
ходится в густонаселенной колонии, где у него нет партнера по триум-
фальному крику. Если такая печальная ситуация преднамеренно создается в
опыте, в котором одного-единственного гусенка выращивают, как Каспара
Хаузера, изолированно от сородичей, то у этого несчастного создания наб-
людается ряд характерных поведенческих отклонений. Они
* Каспар Хаузер (1812-1833) - его происхождение загадочно.
Объявился в Нюрнберге в мае 1828 г. Назвался Каспаром Хаузером; расс-
казывал о себе, что сидел один в темном помещении, сколько себя помнит.
Его история послужила сюжетом целого ряда литературных произведений, по-
этому немецкому читателю "К. Х." говорит о многом.
-относятся и к неодушевленному, и - в еще большей степени - к одушев-
ленному окружению; и чрезвычайно многозначительно похожи на отклонения,
установленные Рене Шпицем у госпитализированных детей, которые лишены
достаточных социальных контактов. Такое существо не только лишено спо-
собности реагировать должным образом на раздражения из внешней среды;
оно старается, по возможности, уклониться от любых внешних воздействий.
Поза лежа лицом к стене является при таких состояниях "патогномической",
т.е. она уже сама по себе достаточна для диагноза. Так же и гуси, кото-
рых психически искалечили подобным образом, садятся, уткнувшись клювом в
угол комнаты; а если поместить в одну комнату двух - как мы сделали од-
нажды, - то в два угла, расположенные по диагонали. Рене Шпиц, которому
мы показали этот эксперимент, был просто потрясен такой аналогией между
поведением наших подопытных животных и тех детей, которых он изучал в
сиротском приюте. В отличие от детей, про гусей мы еще не знаем, нас-
колько такой калека поддается лечению, ибо на восстановление требуются
годы. Пожалуй, еще более драматично, чем такая экспериментальная помеха
возникновению уз триумфального крика, действует насильственный разрыв
этих уз, который в естественных условиях случается слишком часто. Первая
реакция на исчезновение партнера состоит в том, что серый гусь изо всех
сил старается его отыскать. Он беспрерывно, буквально день и ночь, изда-
ет трехслоговый дальний зов, торопливо и взволнованно обегает привычные
места, в которых обычно бывал вместе с пропавшим, и все больше расширяет
радиус своих поисков, облетая большие пространства с непрерывным призыв-
ным криком. С утратой партнера тотчас же пропадает какая бы то ни было
готовность к борьбе, осиротевший гусь вообще перестает защищаться от
своих сородичей, убегает от более молодых и слабых; а поскольку о его
состоянии сразу же "начинаются толки" в колонии, то он мигом оказывается
на самой низшей ступени иерархии. Порог всех раздражении, вызывающих
бегство, понижается; птица проявляет крайнюю трусость не только по отно-
шению к сородичам, она реагирует на все раздражения внешнего мира с
большим испугом, чем прежде. Гусь, бывший до этого ручным, может начать
бояться людей, как дикий.
Иногда, правда, у гусей, выращенных человеком, может случиться обрат-
ное: осиротевшая птица снова привязывается к своему опекуну, на которого
уже не обращала никакого внимания, пока была счастливо связана с другими
гусями. Так произошло, например, с гусаком Копфшлицем, когда мы отправи-
ли в ссылку его друга Макса.
Дикие гуси, нормальным образом выращенные их собственными родителями,
в случае потери партнера могут вернуться к родителям, к своим братьям и
сестрам, с которыми они перед тем уже не поддерживали каких-либо замет-
ных отношений, но - как показывают именно эти наблюдения - сохраняли ла-
тентную привязанность к ним.
Несомненно, к этой же сфере явлений относится и тот факт, что гуси,
которых мы уже взрослыми переселили в дочерние колонии нашего гусиного
хозяйства - на озеро Аммерзее или на пруды Амперштаувайер в Фюрстен-
фельдбрюке, - возвращались в прежнюю колонию на Эсс-зее именно тогда,
когда теряли своих супругов или партнеров по триумфальному крику.
Все описанные выше симптомы, относящиеся к вегетативной нервной сис-
теме и к поведению, очень похоже проявляются и у скорбящих людей. Джон
Баулби в своем исследовании грусти у маленьких детей дал наглядную тро-
гательную картину этих явлений; и просто невероятно, до каких деталей
простирается здесь аналогия между человеком и птицей! В точности как че-
ловеческое лицо при длительном сохранении описанного депрессивного сос-
тояния бывает отмечено постоянной неподвижностью - "убито горем", - то
же самое происходит и с лицом серого гуся. В обоих случаях за счет дли-
тельного снижения симпатического тонуса особенно подвержены изменениям
нижние окологлазья, что характерно для внешнего проявления "опечаленнос-
ти". Мою любимую старую гусыню Аду я издали узнаю среди сотен других гу-
сей по этому скорбному выражению ее глаз; и я получил однажды впечатляю-
щее подтверждение, что это не плод моей фантазии. Один очень опытный
знаток животных, особенно птиц, ничего не знавший о предыстории Ады,
вдруг показал на нее и сказал:
"Это гусыня, должно быть, хлебнула горя!" Из принципиальных соображе-
ний теории познания мы считаем ненаучными, незаконными любые высказыва-
ния о субъективных переживаниях животных, за исключением одного: субъек-
тивные переживания у животных есть. Нервная система животного отличается
от нашей, как и происходящие в ней процессы; и можно принять за аксиому,
что переживания, идущие параллельно с этими процессами, тоже качественно
отличаются от наших. Но эта теоретически трезвая установка по поводу
субъективных переживаний у животных, естественно, никак не означает, что
отрицается их существование. Мой учитель Хейнрот на упрек, что он будто
бы видит в животном бездушную машину, обычно отвечал с улыбкой:
"Совсем наоборот, я считаю животных эмоциональными людьми с очень
слабым интеллектом!" Мы не знаем и не можем знать, что субъективно про-
исходит в гусе, который проявляет все объективные симптомы человеческого
горя.
Но мы не можем удержаться от чувства, что его страдание сродни наше-
му!
Чисто объективно - все поведение, какое можно наблюдать у дикого гу-
ся, лишенного уз триумфального крика, имеет наибольшее сходство с пове-
дением животных, очень привязанных к месту обитания, когда их вырывают
из привычного окружения и пересаживают в чужую обстановку. Здесь начина-
ются те же отчаянные поиски, и так же пропадает всякая боеготовность до
тех пор, пока животное не найдет свои родные места. Для сведущего чело-
века характеристика связи серого гуся с партнером по триумфальному крику
будет наглядной и меткой, если сказать, что гусь относится к партнеру
так же - со всех точек зрения, - как относится к центру своей территории
чрезвычайно привязанное к своему участку животное, у которого эта привя-
занность тем сильнее, чем больше "степень его знакомства" с нею. В не-
посредственной близости к этому центру не только внутривидовая агрессия,
но и многие другие автономные жизненные проявления соответствующего вида
достигают наивысшей интенсивности. Моника Майер-Хольцапфель определила
партнера по личной дружбе как "животное, эквивалентное дому", и тем са-
мым ввела термин, который успешно избегает антропоморфной субъективиза-
ции поведения животных, но при этом во всей полноте охватывает значение
чувств, вызываемых настоящим другом.
Поэты и психоаналитики давно уже знают, как близко соседствуют любовь
и ненависть; знают, что и у нас, людей, объект любви почти всегда, "ам-
бивалентно", бывает и объектом агрессии. Триумфальный крик у гусей - я
подчеркиваю снова и снова - это лишь аналог, в самом лучшем случае лишь
яркая, но упрощенная модель человеческой дружбы и любви; однако эта мо-
дель знаменательным образом показывает, как может возникнуть такая
двойственность. Если даже - при нормальных условиях - во втором акте це-
ремонии, в дружеском приветственном повороте друг к другу агрессия у се-
рых гусей совершенно отсутствует, то в целом - особенно в первой части,
сопровождаемой "раскатом", - ритуал содержит полную меру автохтонной аг-
рессии, которая направлена, хотя и скрытно, против возлюбленного друга и
партнера.
Что это именно так - мы знаем не только из эволюционных соображений,
приведенных в предыдущей главе, но и из наблюдения исключительных случа-
ев, которые высвечивают взаимодействие первичной агрессии и ставших ав-
тономными мотиваций триумфального крика.
Наш самый старый белый гусь, Паульхен, на втором году жизни спаривал-
ся с гусыней своего вида, но в то же время сохранял узы триумфального
крика с другим таким же гусаком, Шнееротом, который хотя и не был ему
братом, но стал таковым в совместной жизни. У белых гусаков есть обыкно-
вение - широко распространенное у настоящих и у нырковых уток, но очень
редкое у гусей - насиловать чужих самок (особенно тогда, когда они нахо-
дятся на гнезде, насиживая яйца). Так вот, когда на следующих год супру-
га Паульхена построила гнездо, отложила яйца и стала их насиживать, воз-
никла ситуация, столь же интересная, сколь ужасная: Шнеерот насиловал
самку постоянно и жесточайшим образом, а Паульхен ничего на мог против
этого предпринять! Когда Шнеерот являлся на гнездо и хватал гусыню, Па-
ульхен с величайшей яростью бросался на развратника, но затем, добежав
до него, обходил его резким зигзагом и в конце концов нападал на ка-
кой-нибудь безобидный эрзац-объект, например на нашего фотографа, сни-
мавшего эту сцену. Никогда прежде я не видел столь отчетливо эту власть
переориентирования, закрепленного ритуализацией: Паульхен хотел напасть
на Шнеерота, - тот, вне всяких сомнений сомнений, возбуждал его гнев, -
но не мог, потому что накатанная дорога ритуализованного действия проно-
сила его мимо предмета ярости так же жестко и надежно, как стрелка, ус-
тановленная соответствующим образом, посылает локомотив на соседний
путь.
Поведение этого белого гуся показывает совершенно однозначно, что да-
же стимулы, определенно вызывающие агрессию, приводят не к нападению, а
к триумфальному крику, если исходят от партнера. У белых гусей вся цере-
мония не разделяется на два акта так отчетливо, как у серых, у которых
первый акт содержит больше агрессии и направляется наружу, а второй сос-
тоит почти исключительно в социально мотивированном обращении к партне-
ру. Белые гуси вероятно вообще сильнее заряжены агрессивностью, чем наши
дружелюбные серые. Так же и их триумфальный крик, который в этом отноше-
нии примитивнее у белых гусей, чем у их серых родственников. Таким обра-
зом, в описанном ненормальном случае смогло возникнуть поведение, кото-
рое в механике побуждений полностью соответствовало исходному переориен-
тированному нападению, нацеленному мимо партнера, какое мы уже видели у
цихлид. Здесь хорошо применимо Фрейдово понятие регрессии.
Несколько иной процесс регрессии может внести определенные изменения
и в триумфальный крик серых гусей, а именно - в его вторую, неагрессив-
ную фазу; и в этих изменениях отчетливо проявляется изначальное участие
агрессивного инстинкта. Это в высшей степени драматичное событие может
произойти лишь в том случае, если два сильных гусака вступают в союз
триумфального крика, как описано выше. Мы уже говорили, что даже самая
боеспособная гусыня уступает в борьбе самому слабому гусаку, так что ни
одна нормальная пара гусей не может выстоять против двух таких друзей, и
потому они стоят в иерархии гусиной колонии очень высоко. С возрастом и
с долгой привычкой к этому высокому рангу у них растет "самоуверен-
ность", т.е. уверенность в победе, а вместе с тем и агрессивность. Од-
новременно интенсивность триумфального крика растет и вместе со степенью
знакомства партнеров, т.е. с продолжительностью их союза. При этих обс-
тоятельствах вполне понятно, что церемония единства такой пары гусаков
приобретает степень интенсивности, которая у разнополой пары не достига-
ется никогда. Уже неоднократно упоминавшихся Макса и Копфшлица, которые
"женаты" вот уже девять лет, я узнаю издали по сумашедшей восторженности
их триумфального крика.
Так вот, иногда бывает, что триумфальный крик таких гусаков выходит
из всяких рамок, доходит до экстаза, - и тут происходит нечто весьма
примечательное и жуткое.
Крики становятся все громче, сдавленнее и быстрее, шеи вытягиваются
все более горизонтально и тем самым теряют характерное для церемонии
поднятое положение, а угол, на который отклоняется переориентированное
движение от направления на партнера, становится все меньше. Иными слова-
ми, ритуализованная церемония при чрезмерном нарастании ее интенсивности
утрачивает те двигательные признаки, которые отличают ее от неритуализо-
ванного прототипа. Таким образом происходит настоящая Фрейдова регрес-
сия: церемония возвращается к эволюционно более раннему, первоначальному
состоянию. Впервые такую "разритуализацию" обнаружил И. Николаи на сне-
гирях. Церемония приветствия у самочек этих птиц, как и триумфальный
крик у гусей, возникла за счет ритуализации из исходных угрожающих жес-
тов. Если усилить сексуальные побуждения самки снегиря долгим одиночест-
вом, а затем поместить ее вместе с самцом, то она преследует его жестами
приветствия, которые принимают агрессивный характер тем отчетливее, чем
сильнее напряжение полового инстинкта.
У пары гусаков возбуждение такой экстатической любви-ненависти может
на любом уровне остановиться и вновь затихнуть; затем развивается хотя
еще и крайне возбужденный, однако нормальный триумфальный крик, заверша-
ющийся тихим и нежным гоготаньем, даже если их жесты только что угрожаю-
ще приближались к проявлениям яростной агрессивности. Даже если видишь
такое впервые, ничего не зная о только что описанных процессах, - наблю-
дая подобные проявления чрезмерно пылкой любви, испытываешь какое-то
неприятное чувство.
Невольно приходят на ум выражения типа "Так тебя люблю, что съел бы"
- и вспоминается старая мудрость, которую так часто подчеркивал Фрейд,
что именно обиходная речь обладает надежным и верным чутьем к глубочай-
шим психологическим взаимосвязям.
Однако в единичных случаях - за десять лет наблюдений у нас в прото-
колах всего три таких - разритуализация, дошедшая до наивысшего экстаза,
не поворачивает вспять; и тогда происходит событие, непоправимое и вле-
кущее чрезвычайно тяжелые последствия для дальнейшей жизни участников:
угрожающие и боевые позы обоих гусаков приобретают все более чистую фор-
му, возбуждение доходит до точки кипения, - и прежние друзья внезапно
хватают друг друга "за воротник" и ороговелым сгибом крыла обрушивают
град ударов, грохот которых разносится по округе. Такую смертельно
серьезную схватку слышно буквально за километр. Обычная драка двух гуса-
ков, которая разгорается из-за соперничества по поводу самки или места
под гнездо, редко длится больше нескольких секунд, а больше минуты - ни-
когда. В одной их трех схваток между бывшими партнерами по триумфальному
крику мы запротоколировали продолжительность боя в четверть часа, после
чего бросились к ним встревоженные шумом сражения. Ужасающая, ожесточен-
ная ярость таких схваток лишь в малой степени объясняется, пожалуй, тем
обстоятельством, что противники слишком хорошо знакомы и потому испыты-
вают друг перед другом меньше страха, чем перед чужаком. Чрезвычайная
ожесточенность супружеских ссор тоже черпается не только из этого источ-
ника. Мне кажется, что, скорее, в каждой настоящей любви спрятан такой
заряд латентной агрессии, замаскированной узами партнеров, что при раз-
рыве этих уз возникает тот отвратительный феномен, который мы называем
ненавистью. Нет любви без агрессии, но нет и ненависти без любви!
Победитель никогда не преследует побежденного, и мы ни разу не виде-
ли, чтобы между ними возникла вторая схватка. Наоборот, в дальнейшем эти
гусаки намеренно избегают друг друга; если гуси большим стадом пасутся
на болотистом лугу за оградой, они всегда находятся в диаметрально про-
тивоположных точках. Если они случайно - когда не заметят друг друга
вовремя - или в нашем эксперименте оказываются рядом, то демонстрируют,
пожалуй, самое достопримечательное поведение, какое мне приходилось ви-
деть у животных; трудно решиться описать его, рискуя попасть под подоз-
рение в необузданной фантазии. Гусаки - смущаются\ В подлинном смысле
этого слова! Они не в состоянии друг друга видеть, друг на друга посмот-
реть; у каждого взгляд беспокойно блуждает вокруг, колдовски притягива-
ется к объекту его любви и ненависти - и отскакивает, как отдергивается
палец от раскаленного металла.
А в добавление к тому оба беспрерывно через что-то перепрыгивают, оп-
равляют оперение, трясут клювом нечто несуществующее и т.д. Просто уйти
они тоже не в состоянии, ибо все, что может выглядеть бегством, запреще-
но древним заветом: "сохранять лицо" любой ценой. Поневоле становится
жалко их обоих; чувствуется, что ситуация чрезвычайно болезненная. Исс-
ледователь, занятый проблемами внутривидовой агрессии, много бы дал за
возможность посредством точного количественного анализа мотиваций уста-
новить пропорциональные соотношения, в которых первичная агрессия и ав-
тономное, обособившееся побуждение к триумфальному крику взаимодействуют
друг с другом в различных частных случаях такой церемонии. По-видимому,
мы постепенно приближаемся к решению этой задачи, но рассмотрение соот-
ветствующих исследований здесь увело бы нас слишком далеко.
Вместо того мы хотели бы еще раз окинуть взглядом все то, что узнали
из данной главы об агрессии и о своеобразных механизмах торможения, ко-
торые не только исключают какую бы то ни было борьбу между совершенно
определенными индивидами, постоянно связанными друг с другом, но и соз-
дают между ними особого рода союз. С примером такого союза мы подробнее
познакомились на триумфальном крике гусей. Затем мы хотим исследовать
отношения между союзом такого рода и другими механизмами социальной сов-
местной жизни, которые я описал в предыдущих главах. Когда я сейчас пе-
речитываю ради этого соответствующие главы, меня охватывает чувство бес-
силия: я сознаю, что мне не удалось воздать должное величию и важности
эволюционных процессов, о которых - мне кажется - я знаю, как они проис-
ходили, и которые я решился описать. Надо полагать, более или менее ода-
ренный речью ученый, который всю свою жизнь занимался какой-то материей,
должен бы быть в состоянии изложить результаты трудов своих таким обра-
зом, чтобы передать слушателю или читателю не только то, что он знает,
но и то, что он при этом чувствует. Мне остается лишь надеяться, что
чувство, которое я не сумел выразить в словах, повеет на читателя из
краткого изложения фактов, когда я воспользуюсь здесь подобающим мне
средством краткого научного резюме.
Как мы знаем из 8-й главы, существуют животные, которые полностью ли-
шены внутривидовой агрессии и всю жизнь держатся в прочно связанных ста-
ях. Можно было бы думать, что этим созданиям предначертано развитие пос-
тоянной дружбы и братского единения отдельных особей; но как раз у таких
мирных стадных животных ничего подобного не бывает никогда, их объедине-
ние всегда совершенно анонимно. Личные узы, персональную дружбу мы нахо-
дим только у животных с высокоразвитой внутривидовой агрессией, причем
эти узы тем прочнее, чем агрессивнее соответствующий вид. Едва ли есть
рыбы агрессивнее цихлид и птицы агрессивнее гусей. Общеизвестно, что
волк - самое агрессивное животное из всех млекопитающих ("bestia senza
pace" у Данте); он же - самый верный из всех друзей. Если животное в за-
висимости от времени года попеременно становится то территориальным и
агрессивным, то неагрессивным и общительным, - любая возможная для него
персональная связь ограничена периодом агрессивности.
Персональные узы возникли в ходе великого становления, вне всяких
сомнений, в тот момент, когда у агрессивных животных появилась необходи-
мость в совместной деятельности двух или более особей ради какой-то за-
дачи сохранения вида; вероятно, главным образом ради заботы о потомстве.
Несомненно, что личные узы и любовь во многих случаях возникли из внут-
ривидовой агрессии, в известных случаях это происходило путем ритуализа-
ции переориентированного нападения или угрозы. Поскольку возникшие таким
образом ритуалы связаны лично с партнером, и поскольку в дальнейшем,
превратившись в самостоятельные инстинктивные действия, они становятся
потребностью, - они превращают в насущную потребность и постоянное при-
сутствие партнера, а его самого - в "животное, эквивалентное дому".
Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви.
За время долгих эпох в истории Земли наверняка появлялись животные, иск-
лючительно свирепые и агрессивные. Почти все рептилии, каких мы знаем
сегодня, именно таковы, и трудно предположить, что в древности это было
иначе. Однако личные узы мы знаем только у костистых рыб, у птиц и у
млекопитающих, т.е. у групп, ни одна их которых не известна до позднего
мезозоя. Так что внутривидовой агрессии без ее контр-партнера, без люб-
ви, бывает сколько угодно; но любви без агрессии не бывает.
Ненависть, уродливую младшую сестру любви, необходимо четко отделять
от внутривидовой агрессии. В отличие от обычной агрессии она бывает нап-
равлена на индивида, в точности как и любовь, и по-видимому любовь явля-
ется предпосылкой ее появления: по-настоящему ненавидеть можно, наверно,
лишь то, что когда-то любил, и все еще любишь, хоть и отрицаешь это.
Пожалуй, излишне указывать на аналогии между описанным выше соци-
альным поведением некоторых животных - прежде всего диких гусей - и че-
ловека. Все прописные истины наших пословиц кажутся в той же мере подхо-
дящими и для этих птиц. Будучи эволюционистами и дарвинистами с колыбе-
ли, мы можем и должны извлечь из этого важные выводы. Прежде всего мы
знаем, что самыми последними общими предками птиц и млекопитающих были
примитивные рептилии позднего девона и начала каменноугольного периода,
которые наверняка не обладали высокоразвитой общественной жизнью и вряд
ли были умнее лягушек. Отсюда следует, что подобия социального поведения
у серых гусей и у человека не могут быть унаследованы об общих предков;
они не "гомологичны", а возникли - это не подлежит сомнению - за счет
так называемого конвергентного приспособления. И так же несомненно, что
их существование не случайно; вероятность - точнее, невероятность - та-
кого совпадения можно вычислить, но она выразилась бы астрономическим
числом нулей.
Если в высшей степени сложные нормы поведения - как, например, влюб-
ленность, дружба, иерархические устремления, ревность, скорбь и т.д. и
т.д. - у серых гусей и у человека не только похожи, но и просто-таки со-
вершенно одинаковы до забавных мелочей - это говорит нам наверняка, что
каждый такой инстинкт выполняет какую-то совершенно определенную роль в
сохранении вида, и притом такую, которая у гусей и у людей почти или со-
вершенно одинакова. Поведенческие совпадения могут возникнуть только
так.
Как подлинные естествоиспытатели, не верящие в "безошибочные инстинк-
ты" и прочие чудеса, мы считаем самоочевидным, что каждый такой поведен-
ческий акт является функцией соответствующей специальной телесной струк-
туры, состоящей из нервной системы, органов чувств и т.д.; иными словами
- функцией структуры, возникшей в организме под давлением отбора. Если
мы - с помощью какой-нибудь электронной или просто мысленной модели -
попытаемся представить себе, какую сложность должен иметь физиологичес-
кий аппарат такого рода, чтобы произвести хотя бы, к примеру, социальное
поведение триумфального крика, то с изумлением обнаружим, что такие изу-
мительные органы, как глаз или ухо, кажутся чем-то совсем простеньким в
сравнении с этим аппаратом.
Чем сложнее и специализированное два органа, аналогично устроенных и
выполняющих одну и ту же функцию, тем больше у нас оснований объединить
их общим, функционально определенным понятием - и обозначить одним и тем
же названием, хотя их эволюционное происхождение совершенно различно.
Если, скажем, каракатицы или головоногие, с одной стороны, и позвоноч-
ные, с другой, независимо друг от друга изобрели глаза, которые построе-
ны по одному и тому принципу линзовой камеры и в обоих случаях состоят
из одних и тех же конструктивных элементов - линза, диафрагма, стекло-
видное тело и сетчатка, - то нет никаких разумных доводов против того,
чтобы оба органа - у каракатиц и у позвоночных - называть глазами, безо
всяких кавычек. С таким же правом мы можем это себе позволить и в отно-
шении элементов социального поведения высших животных, которое как мини-
мум по многим признакам аналогично поведению человека.
Высокомерным умникам сказанное в этой главе должно послужить серьез-
ным предупреждением. У животного, даже не принадлежащего к привилегиро-
ванному классу млекопитающих, исследование обнаруживает механизм поведе-
ния, который соединяет определенных индивидов на всю жизнь и превращает-
ся в сильнейший мотив, определяющий все поступки, который пересиливает
все "животные" инстинкты - голод, сексуальность, агрессию и страх - и
создает общественные отношения в формах, характерных для данного вида.
Такой союз по всем пунктам аналогичен тем отношениям, какие у нас, у лю-
дей, складываются на основе любви и дружбы в их самом чистом и благород-
ном проявлении.
12. ПРОПОВЕДЬ СМИРЕНИЯ
Рубанок не проходит здесь -
В доске сучки торчат везде -
Твоя то спесь.
И ты всегда-всегда
Гарцуешь у нее в узде.
Христиан Моргенштерн
Все, что содержится в предыдущих одиннадцати главах, - это научное
естествознание. Приведенные факты достаточно проверены, насколько это
вообще можно утверждать в отношении результатов такой молодой науки, как
сравнительная этология. Однако теперь мы оставим изложение того, что вы-
явилось в наблюдениях и в экспериментах с агрессивным поведением живот-
ных, и обратимся к вопросу: можно ли из всего этого извлечь что-нибудь
применимое к человеку, полезное для предотвращения тех опасностей, кото-
рые вырастают из его собственного агрессивного инстинкта.
Есть люди, которые уже в самом этом вопросе усматривают оскорбление
рода людского. Человеку слишком хочется видеть себя центром мироздания;
чем-то таким, что по самой своей сути не принадлежит остальной природе,
а противостоит ей как нечто иное и высшее. Упорствовать в этом заблужде-
нии - для многих людей потребность. Они остаются глухи к мудрейшему из
наказов, какие когда-либо давал им мудрец, - к призыву "познай себя";
это слова Хилона, хотя обычно их приписывают Сократу. Что же мешает лю-
дям прислушаться к ним?
Есть три препятствия тому, усиленные могучими эмоциями. Первое из них
легко устранимо у каждого разумного человека; второе, при всей его па-
губности, все же заслуживает уважения; третье понятно в свете духовной
эволюции - и потому его можно простить, но с ним управиться, пожалуй,
труднее всего на свете. И все они неразрывно связаны и переплетены с тем
человеческим пороком, о котором древняя мудрость гласит, что он шагает
впереди падения, - с гордыней. Я хочу прежде всего показать эти пре-
пятствия, одно за другим; показать, каким образом они вредят. А затем
постараюсь по мере сил способствовать их устранению.
Первое препятствие - самое примитивное. Оно мешает самопознанию чело-
века тем, что запрещает ему увидеть историю собственного возникновения.
Эмоциональная окраска и упрямая сила такого запрета парадоксальным обра-
зом возникают из-за того, что мы очень похожи на наших ближайших
родственников. Людей было бы легче убедить в их происхождении, если бы
они не были знакомы с шимпанзе. Неумолимые законы образного восприятия
не позволяют нам видеть в обезьяне - особенно в шимпанзе - просто живот-
ное, как все другие, а заставляют разглядеть в ее физиономии человечес-
кое лицо. В таком аспекте шимпанзе, измеренный человеческой меркой, ка-
жется чем-то ужасным, дьявольской карикатурой на нас. Уже с гориллой,
отстоящей от нас несколько дальше в смысле родства, и уж тем более с
орангутангом, мы испытываем меньшие трудности. Лица стариков - причудли-
вые дьявольские маски - мы воспринимаем вполне серьезно и иногда даже
находим в них какую-то красоту. С шимпанзе это совершенно невозможно. Он
выглядит неотразимо смешно, но при этом настолько вульгарно, настолько
отталкивающе, - таким может быть лишь совершенно опустившийся человек.
Это субъективное впечатление не так уж ошибочно: есть основания предпо-
лагать, что общие предки человека и шимпанзе по уровню развития были го-
раздо выше нынешних шимпанзе. Как ни смешна сама по себе эта оборони-
тельная реакция человека по отношению к шимпанзе, ее тяжелая эмоцио-
нальная нагрузка склонила очень многих ученых к построению совершенно
безосновательных теорий о возникновении человека. Хотя происхождение от
животных не отрицается, но близкое родство с шимпанзе либо перепрыгива-
ется серией логических кульбитов, либо обходится изощренными окольными
путями.
Второе препятствие к самопознанию - это эмоциональная антипатия к
признанию того, что наше поведение подчиняется законам естественной при-
чинности. Бернгард Хассенштайн дал этому определение "антикаузальная
оценка". Смутное, похожее на клаустрофобию чувство несвободы, которое
наполняет многих людей при размышлении о всеобщей причинной предопреде-
ленности природных явлений, конечно же, связано с их оправданной потреб-
ностью в свободе воли и со столь же оправданным желанием, чтобы их
действия определялись не случайными причинами, а высокими целями.
Третье великое препятствие человеческого самопознания - по крайней
мере в нашей западной культуре - это наследие идеалистической философии.
Она делит мир на две части: мир вещей, который идеалистическое мышление
считает в принципе индифферентным в отношении ценностей, и мир челове-
ческого внутреннего закона, который один лишь заслуживает признания цен-
ности. Такое деление замечательно оправдывает эгоцентризм человека, оно
идет навстречу его антипатии к собственной зависимости от законов приро-
ды - и потому нет ничего удивительного в том, что оно так глубоко вросло
в общественное сознание. Насколько глубоко - об этом можно судить по то-
му, как изменилось в нашем немецком языке значение слов "идеалист" и
"материалист"; первоначально они означали лишь философскую установку, а
сегодня содержат и моральную оценку. Необходимо уяснить себе, насколько
привычно стало, в нашем западном мышлении, уравнивать понятия "доступное
научному исследованию" и "в принципе оценочно-индифферентное". Меня лег-
ко обвинить, будто я выступаю против этих трех препятствий человеческого
самопознания лишь потому, что они противоречат моим собственным научным
и философским воззрениям, - я должен здесь предостеречь от подобных об-
винений. Я выступаю не как закоренелый дарвинист против неприятия эволю-
ционного учения, и не как профессиональный исследователь причин - против
беспричинного чувства ценности, и не как убежденный материалист - против
идеализма. У меня есть другие основания. Сейчас естествоиспытателей час-
то упрекают в том, будто они накликают на человечество ужасные напасти и
приписывают ему слишком большую власть над природой. Этот упрек был бы
оправдан, если бы ученым можно было поставить в вину, что они не сделали
предметом своего изучения и самого человека. Потому что опасность для
современного человечества происходит не столько из его способности
властвовать над физическими процессами, сколько из его неспособности ра-
зумно направлять процессы социальные. Однако в основе этой неспособности
лежит именно непонимание причин, которое является - как я хотел бы пока-
зать - непосредственным следствием тех самых помех к самопознанию.
Они препятствуют исследованию именно тех и только тех явлений челове-
ческой жизни, которые кажутся людям имеющими высокую ценность; иными
словами, тех, которыми мы гордимся. Не может быть излишней резкость сле-
дующего утверждения: если нам сегодня основательно известны функции на-
шего пищеварительного тракта - и на основании этого медицина, особенно
кишечная хирургия, ежегодно спасает жизнь тысячам людей, - мы здесь обя-
заны исключительно тому счастливому обстоятельству, что работа этих ор-
ганов ни в ком не вызывает особого почтения и благоговения. Если, с дру-
гой стороны, человечество в бессилии останавливается перед патологичес-
ким разложением своих социальных структур, если оно - с атомным оружием
в руках - в социальном плане не умеет себя вести более разумно, нежели
любой животный вид, - это в значительной степени обусловлено тем обстоя-
тельством, что собственное поведение высокомерно переоценивается и, как
следствие, исключается из числа природных явлений, которые можно изу-
чать.
Исследователи - воистину - совершенно не виноваты в том, что люди от-
казываются от самопознания. Когда Джордано Бруно сказал им, что они
вместе с их планетой - это всего лишь пылинка среди бесчисленного мно-
жества других пылевых облаков, - они сожгли его. Когда Чарлз Дарвин отк-
рыл, что они одного корня с животными, они бы с удовольствием прикончили
и его; попыток заткнуть ему рот было предостаточно. Когда Зигмунд Фрейд
попытался проанализировать мотивы социального поведения человека и
объяснить его причинность, - хотя и с субъективной психологической точки
зрения, но вполне научно в смысле методики постановки проблем, - его об-
винили в нигилизме, в слепом материализме и даже в порнографических нак-
лонностях. Человечество препятствует самооценке всеми средствами; и по-
истине уместно призвать его к смирению - и всерьез попытаться взорвать
эти завалы чванства на пути самопознания.
Сегодня мне уже не приходится сталкиваться с тем сопротивлением, ко-
торое противостояло открытиям Джордано Бруно, - это ободряющий признак
распространения естественно-научных знаний, - так что я начну с того,
что противостоит открытиям Чарлза Дарвина. Мне кажется, есть простое
средство примирить людей с тем фактом, что они сами возникли как часть
природы, без нарушения ее законов: нужно лишь показать им, насколько
Вселенная велика и прекрасна, насколько достойны величайшего благогове-
ния царящие в ней законы. Прежде всего, я более чем уверен, что человек,
достаточно знающий об эволюционном становлении органического мира, не
может внутренне сопротивляться осознанию того, что и сам он обязан своим
существованием этому прекраснейшему из всех естественных процессов. Я не
хочу обсуждать здесь вероятность - или, лучше сказать, неоспоримость -
учения о происхождении видов, многократно превышающую вероятность всех
наших исторических знаний. Все, что нам сегодня известно, органически
вписывается в это учение, ничто ему не противоречит, и ему присущи все
достоинства, какими может обладать учение о творении: убедительная сила,
поэтическая красота и впечатляющее величие.
Кто усвоил это во всей полноте, тот не может испытывать отвращение ни
к открытию Дарвина, что мы с животными имеем общее происхождение, ни к
выводам Фрейда, что и нами руководят те же инстинкты, какие управляли
нашими дочеловеческими предками. Напротив, сведущий человек почувствует
лишь новое благоговение перед Разумом и Ответственной Моралью, которые
впервые пришли в этот мир лишь с появление человека - и вполне могли бы
дать ему силу, чтобы подчинить животное наследие в себе самом, если бы
он в своей гордыне не отрицал само существование такого наследия.
Еще одно основание для всеобщего отказа от эволюционного учения сос-
тоит в глубоком почтении, которое мы, люди, испытываем по отношению к
своим предкам. "Происходить" по-латыни звучит "аехсепоеге", т.е. бук-
вально "нисходить, опускаться", и уже в римском праве было принято поме-
щать прародителей наверху родословной и рисовать генеалогическое древо,
разветвлявшееся сверху вниз. То, что человек имеет хотя всего двух роди-
телей, но 256 пра-пра-пра-пра-пра-прадедов и бабок, - это в родословных
не отражалось даже в тех случаях, когда они охватывали соответствующее
число поколений. Получалось это потому, что среди всех тех предков наби-
ралось не так уж много таких, которыми можно было похвастаться. По мне-
нию некоторых авторов, выражение "нисходить", возможно, связано и с тем,
что в древности любили выводить свое происхождение от богов. Что древо
жизни растет не сверху вниз, а снизу вверх - это, до Дарвина, ускользало
от внимания людей. Так что слово "нисхождение" означает нечто, как раз
обратное тому, что оно хотело бы означать: его можно отнести к тому, что
наши предки в свое время в самом буквальном смысле спустились с де-
ревьев.
Именно это они и сделали, хотя - как мы теперь знаем - еще задолго до
того, как стали людьми.
Немногим лучше обстоит дело и со словами "развитие", "эволюция". Они
тоже вошли в обиход в то время, когда мы не имели понятия о возникнове-
нии видов в ходе эволюции, а знали только о возникновении отдельного ор-
ганизма из яйца или из семени. Цыпленок развивается из яйца или подсол-
нух из семечка в самом буквальном смысле, т.е. из зародыша не возникает
ничего такого, что не было в нем упрятано с самого начала.
Великое Древо Жизни растет совершенно иначе. Хотя древние формы явля-
ются необходимой предпосылкой для возникновения их более развитых потом-
ков, этих потомков никоим образом нельзя вывести из исходных форм,
предсказав их на основе особенностей этих форм. То, что из динозавров
получились птицы или из обезьян люди, - это в каждом случае исторически
единственное достижение эволюционного процесса, который хотя в общем на-
правлен ввысь - согласно законам, управляющим всей жизнью, - но во всех
своих деталях определяется так называемой случайностью, т.е. бесчислен-
ным множеством побочных причин, которые в принципе невозможно охватить
во всей полноте. В этом смысле "случайно", что в Австралии из примитив-
ных предков получились эвкалипт и кенгуру, а в Европе и Азии - дуб и че-
ловек.
Новое приобретение - которое нельзя вывести из предыдущей ступени,
откуда оно берет свое начало, - в подавляющем большинстве случаев бывает
чем-то высшим в сравнении с тем, что было. Наивная оценка, выраженная в
заглавии "Низшие животные" - оно оттиснено золотыми буквами на первом
томе доброй, старой "Жизни животных" Брэма, - для каждого непредубежден-
ного человека является неизбежной закономерностью мысли и чувства. Кто
хочет во что бы то ни стало остаться "объективным" натуралистом и избе-
жать насилия со стороны своего субъективного восприятия, тот может поп-
робовать - разумеется, лишь в воображении - уничтожить по очереди редис-
ку, муху, лягушку, морскую свинку, кошку, собаку и, наконец, шимпанзе.
Он поймет, как поразному трудно далось бы ему убийство на разных уровнях
жизни. Запреты, которые противостояли бы каждому такому убийству, - хо-
рошее мерило той разной ценности, какую представляют для нас различные
формы высшей жизни, хотим мы этого или нет.
Лозунг свободы от оценок в естествознании не должен приводить к убеж-
дению, будто происхождение видов - эта великолепнейшая из всех цепей ес-
тественно объяснимых событий - не в состоянии создавать новые ценности.
Возникновение какой-то высшей формы жизни из более простого предка
означает для нас приращение ценности - это столь же очевидная действи-
тельность, как наше собственное существование.
Ни в одном из наших западных языков нет непереходного глагола, кото-
рый мог бы обозначить филогенетический процесс, сопровождаемый прираще-
нием ценности.
Если нечто новое и высшее возникает из предыдущей ступени, на которой
нет того, и из которой не выводится то, что составляет саму суть этого
нового и высшего, - такой процесс нельзя называть развитием. В принципе
это относится к каждому значительному шагу, сделанному генезисом органи-
ческого мира, в том числе и к первому - к возникновению жизни, - и к
последнему на сегодняшний день - к превращению антропоида в человека.
Несмотря на все достижения биохимии и вирусологии, поистине великие и
глубоко волнующие, возникновение жизни остается - пока! - самым загадоч-
ным из всех событий. Различие между органическими и неорганическими про-
цессами удается изложить лишь "инъюнктивным" определением, т.е. таким,
которое заключает в себе несколько признаков живого, создающих жизнь
только в их общем сочетании. Каждый из них в отдельности - как, напри-
мер, обмен веществ, рост, ассимиляция и т.д. - имеет и неорганические
аналоги. Когда мы утверждаем, что жизненные процессы суть процессы физи-
ческие и химические, это безусловно верно. Нет никаких сомнений, что они
в принципе объяснимы в качестве таковых вполне естественным образом. Для
объяснения их особенностей не нужно обращаться к чуду, так как сложность
молекулярных и прочих структур, в которых эти процессы протекают, вполне
достаточна для такого объяснения.
Зато не верно часто звучащее утверждение, будто жизненные процессы -
это в сущности процессы химические и физические. В этом утверждении не-
заметно содержится неверная оценка, вытекающая из иллюзорного представ-
ления, о котором уже много говорили. Как раз "в сущности" - т.е. с точки
зрения того, что характерно для этих процессов и только для них, - они
представляют собой нечто совершенно иное, нежели то, что обычно понима-
ется под физико-химическими процессами. И презрительное высказывание,
что они "всего лишь" таковы, тоже неверно. Это процессы, которые - в си-
лу особенностей той материи, в коей они происходят, - выполняют совер-
шенно особые функции самосохранения, саморегулирования, сбора информации
- и, самое главное, функцию воспроизведения необходимых для всего этого
структур. Эти процессы могут иметь причинное объяснение; однако в мате-
рии, структурированной иначе или менее сложно, они протекать не могут.
В принципе так же, как соотносятся процессы и структуры живого с про-
цессами и структурами неживого, внутри органического мира любая высшая
форма жизни соотносится с низшей, от которой произошла. Орлиное крыло,
ставшее для нас символом всякого стремления ввысь, - это "в сущности
всего лишь" передняя лапа рептилии? Так же и человек - далеко не "в сущ-
ности всего лишь" обезьяна.
Один сентиментальный мизантроп изрек часто повторяемый афоризм: "Поз-
нав людей, я полюбил зверей". Я утверждаю обратное: кто по-настоящему
знает животных, в том числе высших и наиболее родственных нам, и притом
имеет хоть какое-то понятие об истории развития животного мира, только
тот может по достоинству оценить уникальность человека. Мы - самое выс-
шее достижение Великих Конструкторов эволюции на Земле, какого им уда-
лось добиться до сих пор; мы их "последний крик", но, разумеется, не
последнее слово. Для естествоиспытателя запрещены любые абсолютные опре-
деления, даже в области теории познания. Они - грех против Святого Духа
лаута ре'1, великого учения Гераклита, что нет ничего статичного, но все
течет в вечном становлении.
Возводить в абсолют и объявлять венцом творения сегодняшнего человека
на нынешнем этапе его марша сквозь время - хочется надеяться, что этот
этап будет пройден поскорее - это для натуралиста самая кичливая и самая
опасная из всех необоснованных догм. Считая человека окончательным подо-
бием Бога, я ошибусь в Боге. Но если я не забываю о том, что чуть ли не
вчера (с точки зрения эволюции) наши предки еще были самыми обыкновенны-
ми обезьянами из ближайших родственников шимпанзе, - тут я могу разгля-
деть какой-то проблеск надежды.
Не нужно слишком большого оптимизма, чтобы предположить, что из нас,
людей, может возникнуть нечто лучшее и высшее. Будучи далек от того,
чтобы видеть в человеке подобие Божие, лучше которого ничего быть не мо-
жет, я утверждаю более скромно и, как мне кажется, с большим почтением к
Творению и его неиспользованным возможностям: связующее звено между жи-
вотными и подлинно человечными людьми, которое долго ищут и никак не мо-
гут найти, - это мы\ Первое препятствие к человеческому самопознанию -
нежелание верить в наше происхождение от животных - основано, как я
только что показал, на незнании или на неверном понимании сущности орга-
нического творения. Поэтому просвещение может его устранить, по крайней
мере в принципе. То же относится и ко второму, на котором мы сейчас ос-
тановимся подробнее, - к антипатии против причинной обусловленности ми-
ровых процессов. Но в этом случае устранить недоразумение гораздо труд-
нее.
Его корень - принципиальное заблуждение, будто некий процесс, если он
причинно определен, не может быть в то же время направлен к какой-либо
цели. Конечно же, во Вселенной существует бесчисленное множество явле-
ний, вовсе не целенаправленных, в отношении которых вопрос "Зачем?" дол-
жен остаться без ответа, если только нам не захочется найти его любой
ценой; и тогда мы в неумеренной переоценке собственной значимости, нап-
ример, воспринимаем восход Луны как ночное освещение в нашу честь. Но
нет такого явления, к которому был бы неприложим вопрос о его причине.
Как уже говорилось в 3-й главе, вопрос "Зачем?" имеет смысл только
там, где работали Великие Конструкторы или сконструированный ими живой
конструктор. Лишь там, где отдельные части общей системы специализирова-
лись при "разделении труда" для выполнения различных, дополняющих друг
друга функций, там разумен вопрос "Зачем? ". Это относится и к жизненным
процессам, и к тем неживым структурам и функциям, которые жизнь постави-
ла на службу своим целям: например, к машинам, созданным людьми. В этих
случаях вопрос "Для чего?" не только разумен, но и необходим. Нельзя до-
гадаться, по какой причине у кошки острые когти, если не знать, что лов-
ля мышей - это специальная функция, для которой они созданы.
Но ответ на вопрос "Для чего?" отнюдь не делает излишним вопрос "По-
чему? "; это обсуждалось в начале 6-й главы о Великом Парламенте Инс-
тинктов. Я покажу на примитивном сравнении, что эти вопросы вовсе не
исключают друг друга. Я еду на своей старой машине через страну, чтобы
сделать доклад в дальнем городе, что является целью моего путешествия.
По дороге размышляю о целесообразности, о "финалистичности" машины и ее
конструкции - и радуюсь, как хорошо она служит цели моей поездки. Но тут
мотор пару раз чихает и глохнет. В этот момент я с огорчением понимаю,
что мою машину движет не цель. На ее несомненной финалистичности далеко
нс уедешь; и лучшее, что я смогу сделать, - это сконцентрироваться на
естественных причинах ее движения и разобраться, в каком месте наруши-
лось их взаимодействие.
Насколько ошибочно мнение, будто причинные и целевые взаимосвязи иск-
лючают друг друга, можно еще нагляднее показать на примере "царицы всех
прикладных наук" - медицины. Никакой "Смысл Жизни", никакой "Всесоздаю-
щий Фактор", ни одна самая важная неисполненная "Жизненная Задача" не
помогут несчастному, у которого возникло воспаление в аппендиксе; ему
может помочь молоденький ординатор хирургической клиники, если только
правильно продиагностирует причину расстройства. Так что целевое и при-
чинное рассмотрение жизненных процессов не только не исключают друг дру-
га, но вообще имеют смысл лишь в совокупности. Если бы человек не стре-
мился к целям, то не имел бы смысла его вопрос о причинах; если он не
имеет понятия о причинных взаимосвязях, он бессилен направить события к
нужной цели, как бы хорошо он ее ни представлял.
Такая связь между целевым и причинным рассмотрением явления жизни ка-
жется мне совершенно очевидной, однако иллюзия их несовместимости оказы-
вается для многих совершенно непреодолимой. Классический пример тому,
насколько подвержены этому заблуждению даже великие умы, содержится в
статьях У. Мак-Дугалла, основателя "психологии цели". В своей книге
"Очерки психологии" он отвергает все причинно-психологические объяснения
поведения животных с одним-единственным исключением: то нарушение функ-
ции ориентирования по световому компасу, которое заставляет насекомых в
темноте лететь на пламя, он объясняет с помощью так называемых тропиз-
мов, т.е. на основе причинного анализа механизмов ориентирования.
Вероятно, люди так сильно боятся причинного исследования потому, что
их мучает безрассудный страх, будто полное проникновение в причины явле-
ний может обратить в иллюзию свободу человеческой воли, свободу хотеть.
Конечно, тот факт, что человек может сам чего-то хотеть, так же мало
подлежит сомнению, как и само его существование. Более глубокое проник-
новение в физиологические причинные взаимосвязи собственного поведения
ничего не может изменить в том, что человек хочет; но может внести изме-
нения в то, чего он хочет.
Только при очень поверхностном рассмотрении свобода воли кажется сос-
тоящей в том, что человек - совершенно не связанный никакими законами -
"может хотеть, чего хочет". Такое может померещиться только тому, кто
из-за клаустрофобии бежит от причинности. Вспоминается, как алчно был
подхвачен принцип неопределенности из ядерной физики, "беспричинный"
выброс квантов; как на этой почве строились теории, которые должны были
посредничать между физическим детерминизмом и верой в свободу воли, хотя
и оставляли ей жалкую свободу игральной кости, выпадающей чисто случай-
но. Однако нельзя всерьез говорить о свободной воле, представляя ее как
произвол некоего безответственного тирана, которому предоставлена воз-
можность определять все наше поведение. Сама свободная воля наша подчи-
нена строгим законам морали, и наше стремление к свободе существует,
между прочим, и для того, чтобы препятствовать нам подчиняться другим
законам, кроме именно этих. Примечательно, что боязливое чувство несво-
боды никогда не вызывается сознанием, что наши поступки так же жестко
связаны законами морали, как физиологические процессы законами физики.
Мы все единодушны в том, что наивысшая и прекраснейшая свобода человека
идентична моральному закону в нем. Большее знание естественных причин
собственного поведения может только приумножить возможности человека и
дать ему силу претворить его свободную волю в поступки; однако это зна-
ние никак не может ослабить его стремления. И если - в утопическом слу-
чае окончательного успеха причинного анализа, который в принципе невоз-
можен, - человеку удалось бы полностью раскрыть причинные связи всех яв-
лений, в том числе и происходящих в его собственном организме, - он не
перестал бы хотеть, но хотел бы того же самого, чего "хотят" свободные
от противоречий Вселенский закон, Всемирный разум, Логос. Эта идея чужда
лишь современному западному мышлению; древнеиндийским философам и сред-
невековым мистикам она была очень знакома.
Я подошел к третьему великому препятствию на пути самопознания чело-
века: к вере, глубоко укоренившейся в нашей западной культуре, будто ес-
тественно объяснимое ценности не имеет. Эта вера происходит из утрирова-
ния кантианской философии ценностей, которая в свою очередь является
следствием идеалистического разделения мира на две части. Как уже указы-
валось, страх перед причинностью, о котором мы только что говорили, яв-
ляется одним из эмоционально мотивированных оснований для высокой оценки
непознаваемого; однако здесь замешаны и другие неосознанные факторы.
Непредсказуемо поведение Властителя, Отца, в образе которых всегда при-
сутствует какая-то доля произвола и несправедливости. Непостижим приго-
вор Божий. Если нечто можно естественным образом объяснить, им можно и
овладеть; и вместе со своей непредсказуемостью оно часто теряет почти
всю свою ужасность. Из перуна - который Зевс метал по своему произволу,
не поддающемуся никакому разумению, - Бенждамен Франклин сделал простую
электрическую искру, и громоотвод защищает от нее наши дома.
Необоснованное опасение, что причинное постижение природы может ее
развенчать, является вторым главным мотивом страха перед причинностью.
Так возникает еще одна помеха исследованию, которая тем сильнее, чем вы-
ше в человеке благоговение перед красотой и величием Вселенной, чем
прекраснее и значительнее кажется ему какое-то явление природы.
Запрет исследований, происходящий из этой трагической причины, тем
опаснее, что он никогда не переступает порог сознания. Спросите - и каж-
дый с чистой совестью отрекомендуется поклонником естественных наук. Бо-
лее того, такие люди могут и сами быть крупными исследователями в ка-
кой-то ограниченной области; но в подсознании они решительно настроены
не заходить в попытках научного исследования в границы того, к чему от-
носятся с благоговением. Возникающая таким образом ошибка состоит не в
том, что допускается существование непознаваемого. Никто не знает лучше
самих ученых, что человеческое познание не безгранично; но оно постоянно
доказывает, что мы не знаем, где проходит, его граница. "В глубь Приро-
ды, - писал Кант, - проникают исследование и анализ ее явлений. Неиз-
вестно, как далеко это может повести в будущем". Возникающее подобным
образом препятствие к исследованию является совершенно произвольной гра-
ницей между познаваемым и уже не познаваемым. Многие отличные натуралис-
ты испытывали такое благоговение перед жизнью и ее особенностями, что
проводили границу у ее возникновения. Они предполагали особую жизненную
силу, некий направляющий всесоздающий фактор, который нельзя признать ни
необходимым, ни достаточным для научного объяснения. Другие проводят
границу там, где, по их ощущению, человеческое достоинство требует прек-
ратить все попытки естественного объяснения.
Как относится или как должен относиться к действительным границам че-
ловеческого познания настоящий ученый, я понял в ранней молодости из
высказывания одного крупного биолога, которое наверняка не было обдумано
заранее. Никогда не забуду, как Альфред Кюн делал однажды доклад в
Австрийской академии наук и закончил его словами Гете: "Высшее счастье
мыслящего человека - постичь постижимое и спокойно почитать непостижи-
мое". Сказав это, он на миг задумался, потом протестующе поднял руку и
звонко, перекрывая уже начавшиеся аплодисменты, воскликнул: "Нет, госпо-
да! Не спокойно, а не спокойно!" Настоящего естествоиспытателя можно оп-
ределить именно по его способности уважать то постижимое, которое ему
удалось постичь, не меньше чем прежде. Ведь именно из этого вырастает
для него возможность хотеть, чтобы было постигнуто то, что кажется не-
постижимым; он совершенно не боится развенчать природу проникновением в
причины ее явлений. Впрочем, природа - после научного объяснения како-
го-либо из ее процессов - никогда не оставалась в положении ярмарочного
шарлатана, потерявшего репутацию волшебника. Естественно-причинные взаи-
мосвязи всегда оказывались еще прекраснее и значительнее, чем самые кра-
сивые мифические толкования.
Знаток природы не может испытывать благоговения к непознаваемому,
сверхъестественному; для него существует лишь одно чудо, и состоит оно в
том, что решительно все в мире, включая и наивысший расцвет жизни, воз-
никло без чудес в обычном смысле этого слова. Вселенная утратила бы для
него свое величие, если бы ему пришлось узнать, что какое-то явление -
скажем, поведение благородного человека, направляемое разумом и моралью,
- может происходить лишь при нарушении вездесущих и всемогущих законов
единого Всего.
Чувство, которое испытывает натуралист по отношению к великому
единству законов природы, нельзя выразить лучше, чем словами: "Две вещи
наполняют душу все новым и растущим изумлением: звездное небо надо мною
и моральный закон во мне". Изумление и благоговение не помешали Иммануи-
лу Канту найти естественное объяснение закономерностям звездного неба, и
притом именно такое, которое исходит из его происхождения. Мы и мо-
ральный закон рассматриваем не как нечто данное a priori, но как нечто
возникшее естественным путем, - точно так же, как он рассматривал законы
неба. Он ничего не знал о великом становлении органического мира. Быть
может, он согласился бы с нами?
13. СЕ ЧЕЛОВЕК
Я на то, с ноги снимая свой сапог, ему ответил:
"Это, Демон, страшный символ человека: вот нога из грубой кожи; то,
что больше не природа, но и в дух не превратилось; нечто меж звериной
лапой и сандалией Гермеса".
Христиан Моргенштерн
Предположим, что некий беспристрастный этолог сидит на какой-то дру-
гой планете, скажем на Марсе, и наблюдает социальное поведение людей с
помощью зрительной трубы, увеличение которой слишком мало, чтобы можно
было узнавать отдельных людей и прослеживать их индивидуальное поведе-
ние, но вполне достаточно, чтобы наблюдать такие крупные события, как
переселение народов, битвы и т.п. Ему никогда не пришло бы в голову, что
человеческое поведение направляется разумом или, тем более, ответствен-
ной моралью.
Если предположить, что наш внеземной наблюдатель - это чисто интел-
лектуальное существо, которое само лишено каких-либо инстинктов и ничего
не знает о том, как функционируют инстинкты вообще и агрессия в частнос-
ти, и каким образом их функции могут нарушаться, ему было бы очень не-
легко понять историю человечества. Постоянно повторяющиеся события этой
истории нельзя объяснить, исходя из человеческого разума. Сказать, что
они обусловлены тем, что обычно называют "человеческой натурой", - это
пустые слова. Разумная, но нелогичная человеческая натура заставляет две
нации состязаться и бороться друг с другом, даже когда их не вынуждает к
этому никакая экономическая причина; она подталкивает к ожесточенной
борьбе две политические партии или религии, несмотря на поразительное
сходство их программ всеобщего благополучия; она заставляет какого-ни-
будь Александра или Наполеона жертвовать миллионами своих подданных ради
попытки объединить под своим скипетром весь мир. Примечательно, что в
школе мы учимся относиться к людям, совершавшим все эти дикости, с ува-
жением; даже почитать их как великих мужей. Мы приучены покоряться так
называемой политической мудрости государственных руководителей - и нас-
только привыкли ко всем таким явлениям, что большинство из нас не может
понять, насколько глупо, насколько вредно для человечества историческое
поведение народов.
Но если осознать это, невозможно уйти от вопроса: как же получается,
что предположительно разумные существа могут вести себя столь неразумно?
Совершенно очевидно, что здесь должны действовать какие-то подавляющие
сильные факторы, способные полностью вырывать управление у человеческого
разума и, кроме того, совершенно не способные учиться на опыте. Как ска-
зал Гегель, уроки истории учат нас, что народы и правительства ничему не
учатся у истории и не извлекают из нее никаких уроков.
Все эти поразительные противоречия находят естественное объяснение и
полностью поддаются классификаци, если заставить себя осознать, что со-
циальное поведение людей диктуется отнюдь не только разумом и культурной
традицией, но по-прежнему подчиняется еще и тем закономерностям, которые
присущи любому филогенетически возникшему поведению; а эти закономернос-
ти мы достаточно хорошо узнали, изучая поведение животных.
Предположим теперь, что наш наблюдатель-инопланетянин - это опытный
этолог, досконально знающий все, что кратко изложено в предыдущих гла-
вах. Тогда он должен сделать неизбежный вывод, что с человеческим об-
ществом дело обстоит почти так же, как с обществом крыс, которые так же
социальны и миролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по от-
ношению к сородичу, не принадлежащему к их собственной партии. Если бы
наш наблюдатель на Марсе узнал еще и о демографическом взрыве, о том,
что оружие становится все ужаснее, а человечество разделилось на нес-
колько политических лагерей, - он оценил бы наше будущее не более опти-
мистично, чем будущее нескольких враждебных крысиных стай на почти опус-
тошенном корабле. Притом этот прогноз был бы еще слишком хорош, так как
о крысах можно предсказать, что после Великого Истребления их останется
достаточно, чтобы сохранить вид; в отношении людей, если будет использо-
вана водородная бомба, это весьма проблематично.
В символе Древа Познания заключена глубокая истина.
Знание, выросшее из абстрактного мышления, изгнало человека из рая, в
котором он, бездумно следуя своим инстинктам, мог делать все, чего ему
хотелось. Происходящее из этого мышления вопрошающее экспериментирование
с окружающим миром подарило человеку его первые орудия:
огонь и камень, зажатый в руке. И он сразу же употребил их для того,
чтобы убивать и жарить своих собратьев. Это доказывают находки на стоян-
ках синантропа: возле самых первых следов использования огня лежат разд-
робленные и отчетливо обожженные человеческие кости. Абстрактное мышле-
ние дало человеку господство над всем вневидовым окружением и тем самым
спустило с цепи внутривидовой отбор; а мы уже знаем, к чему это обычно
приводит. В "послужной список" такого отбора нужно, наверно, занести и
ту гипертрофированную агрессивность, от которой мы страдаем и сегодня.
Дав человеку словесный язык, абстрактное мышление одарило его возмож-
ностью передачи над-индивидуального опыта, возможностью культурного раз-
вития; но это повлекло за собой настолько резкие изменения в условиях
его жизни, что приспособительная способность его инстинктов потерпела
крах.
Можно подумать, что каждый дар, достающийся человеку от его мышления,
в принципе должен быть оплачен какой-то опасной бедой, которая неизбежно
идет следом.
На наше счастье, это не так, потому что из абстрактного мышления вы-
|
