Некрасов Виктор - В окопах Сталинграда - Скачать бесплатно

Берег у реки плоский, песчаный. Дальше - высокий, почти вертикальный
обрыв. И над всем красное, заваленное дымом небо. Стреляют совсем рядом, как
будто за спиной. Становится прохладно, и я надеваю шинель.
Комбат - оказывается, его фамилия Клишенцов - кричит на кого-то, не так
повернувшего пушку:
- Ну, чего ты ее лафетом вперед тычешь. Мозги, что ли, не варят, телячья
голова...
Бойцы шлепают по воде с пулеметами, минометами, болтающимися на спине и
груди минами. Собираются кучками на берегу. Конечно, закуривают. Клишенцов
подбегает ко мне. Он совсем уже охрип.
- Бери четвертую и пятую и двигай! А я пушки сгружу. И сразу за вами...
Связного только пришлешь, чтоб зря не шататься. Сидорко такой у меня есть.
Все найдет. Спросишь у Фарбера, командира пятой роты.- И, притянув к себе за
борт шинели, шепчет в ухо: - Говорят, от той дивизии ничего не осталось.
Постарайся наших разведчиков найти. Они где-то там... В бой без меня не
впутывайся,- сует мне в руку фляжку.- На, подкрепись на дорогу.
Водка приятно обжигает горло и горячей струйкой пробегает внутри.
Командиры собирают людей. Один долговязый, сутулый, в короткой по колено
шинели, в очках. Его фамилия Фарбер. По-видимому, из интеллигентов - "видите
ли", "собственно говоря", "я склонен думать". Другой, Петров, тоненький,
щупленький, совсем мальчик. Меня это не очень радует.
Идем вдоль берега, в сторону города. Ноги вязнут в песке. Иногда
приседаем, когда свистят мины. Бойцы идут молча, с трудом передвигая ноги,
тяжело дыша, придерживая руками болтающиеся мины. Они сегодня прошли около
сорока километров.
Навстречу - вереницы раненых, по двое, по трое или в одиночку, опираясь
на винтовки. Спрашивают, где переправа.
Пули свистят над самой головой. Шлепают в воду. Трассирующие высоко
подпрыгивают и гаснут, в воздухе.
- Где немцы? - спрашивают бойцы у встречных. Те неопределенно машут в ту
сторону, куда мы идем.
- Недалеко... Ближе, чем до дому...
Проходим мимо белой постройки, должно быть водокачки; от нее тянутся
трубы". Потом дорога подымается вверх. По ней на руках тащат вниз пушку.
- Куда? - спрашиваю. Никто не отвечает.
- Куда пушку тащите?
- А ты кто такой? Не видишь, что делается? Немцам, что ли, оставлять.
Я вынимаю пистолет.
- Поворачивай назад...
- Куда?
Кто-то в расстегнутой шинели, в съехавшей на затылок пилотке толкает меня
в грудь.
- Видали мы таких... Герой! Не обращай внимания, Кацура! Тащи!
Я чувствую, что мне вдруг не хватает воздуха и что-то сжимает горло.
Пули ударяют уже по самому берегу.
На верху дороги,- отсюда виден только задранный шлагбаум, поваленный
столб и мотки сваленной проволоки,- появляются несколько фигур. Приткнувшись
к столбу, они стреляют, потом бегут вниз.
Кто-то задевает меня плечом и чертыхается.
Я поворачиваюсь и ударяю с размаху в белое, прыгающее передо мной лицо.
- Назад!..- кричу я во все горло так, что у меня в ушах звенит, и бегу
вверх по дороге.
Немцы оказываются сразу же за железной дорогой. Пути идут почти по самому
краю высокого берега. Застывшие вереницы цистерн на фоне чего-то горящего.
Строчит наш пулемет откуда-то справа, из-под колес.
Я пролезаю под вагоном. Шинель цепляется за что-то и трещит. Ужасно
мешает, путается между ног. Прижавшись лицом к рельсу - он приятный и
холодный,- стараюсь рассмотреть, где немцы. Перпендикулярно к путям - улица.
Мощеная, страшно прямая. Налево нефтебаки. Из одного валит дым. В стене три
большие дыры от снарядов с рваными краями. Точно раны. Направо обгоревшие
сараи, огороженные колючей проволокой.
Немцы, по-видимому, сидят в баках - красные, белые, зеленые точки несутся
оттуда. Цокают по цистернам.
Мысль работает невероятно отчетливо. Пулеметов у них, по-видимому, два,
и, по-моему, ручные. Минометов нет. Это хорошо. Фарберу надо ударить слева -
прямо в баки. Мне - по дороге - в обход баков справа. Пулеметы стреляют в
лоб. Надо успеть пробежать через дорогу и дальше вдоль каменной стенки.
Фарбер отползает. Ползет неловко, как-то бочком, припадая на правую
сторону.
Несколько пуль щелкает в цистерну, над самой головой. Тонкая, изогнутая
струйка керосина бьет в рельс передо мной, и я чувствую на лице мелкие, как
из пульверизатора, брызги. Взлетает ракета. Освещает баки, сараи, каменную
стенку. Неестественно пляшут тени, укорачиваясь и удлиняясь. Ракета падает
где-то за нами, слышно, как шипит.
Пора... Я закладываю пальцы в рот,- свисток свой я потерял еще под
Купянском. Мне почему-то кажется, что свистит кто-то другой, находящийся
рядом.
Бегу прямо на бак с тремя дырками. Справа и слева кричат. Трещат
автоматы. Бьют по колену засунутые в карман шинели магазины автомата. Кто-то
с развевающимися ленточками бескозырки бежит впереди меня. Я никак не могу
его догнать. Баки куда-то исчезают, и я вижу только ленточки. Они страшно
длинные,- вероятно, до пояса.
Я тоже что-то кричу. Кажется, просто "а-а-а-а". Бежать почему-то легко и
весело. И мелкая дрожь в животе - от автомата. Указательный палец до боли в
суставах прижимает крючок.
Опять появляются баки, но другие - поменьше, с трубами, извивающимися как
змеи. Труб много, и через них надо прыгать.
За баками немцы. Они бегут навстречу нам и тоже кричат. Черные ленточки
исчезают. Вместо них серая шинель и раскрытый рот. Тоже исчезает. В висках
начинает стучать, и почему-то болят челюсти.
Немцев больше не видно.
Впереди белые с железной решеткой ворота. Вот до них добегу и сяду, а
потом дальше... Но я не могу остановиться. Ворота уже позади, а передо мной
асфальтовая дорожка и какие-то корпуса.
Потом я лежу на животе и никак не могу всунуть новый магазин в автомат.
Руки трясутся. В пазу что-то застряло.
- Перебило автомат... Возьмите этот...
Это, кажется, Валега, но у меня нет времени оборачиваться.
Сквозь сетку - я лежу у низенькой каменной стенки, с мелкой, как в
птичниках, натянутой сеткой - опять видны бегущие немцы. Их много. Они бегут
через заводской двор, стреляют из своих черных автоматов, прижимая их к
животам, и это похоже на какой-то нелепый фейерверк. Немцы даже днем
стреляют трассирующими пулями.
Я выпускаю целый магазин, потом другой. Фейерверк исчезает. Становится
вдруг сразу тихо. Я пью воду из чьей-то фляжки и никак не могу оторваться.
- Селедку, что ли, ели, товарищ лейтенант? - говорит кто-то,
придерживающий фляжку, чубатый, в тельняшке и матросской бескозырке,
маленькой и мятой.
Я допиваю воду. Никогда такой, кажется, вкусной, холодной не пил. Ищу
Валегу. Он тут же, набивает магазин. Маленькой золотой кучкой лежат сбоку
патроны. Рядом с ним круглолицый парень торопливо, затяжка за затяжкой,
докуривает бычок. Плюет на него и вдавливает в землю.
Впереди двор - асфальтированный, совершенно гладкий заводской двор. За
ними свалка железа, паровоз с разбитыми вагонами и какое-то белое строение
вроде железнодорожного блокпоста с балкончиком. Сзади тоже двор - пустой и
большой.
Место дрянное: ни окопаться, ни укрыться - один низенький каменный
заборчик.
Надо захватить будку и железо, это ясно. Здесь нам не усидеть. Я передаю
приказание Фарберу и Петрову. Они тоже возле стенки, справа и слева от меня.
Парень в тельняшке втыкает капсюли в круглые с крупными насечками гранаты.
- Во... правильно,- подмигивает он черным сощуренным глазом.- Я эту будку
знаю. Мировая будка. И подвальчик что надо!
- Ты был там?
- Всю ночь просидели. Пока фриц не выгнал.
С вечера еще пришли. Разведка. КП искали.
Сует гранату в карман, одну втыкает за пояс. Фарбер подает знак, что у
него все готово. Несколько позже - Петров. Немцы начинают стрелять из
пулеметов откуда-то слева. Окопались уже, значит, сволочи. Надо торопиться,
пока другие не заработали.
Парень в тельняшке, пригнувшись, точно на старте,- одна нога отставлена,
другая согнута,- уголком глаза, напряженного, немигающего, смотрит на меня.
На левой руке, чуть пониже локтя, что-то наколото,- кажется, имя.
Я даю сигнал.
Что-то мелькает - темное и быстрое, обдающее ветром. Со стенки сыплется
штукатурка. Парень в тельняшке бежит прямо к будке, размахивая автоматом. До
будки метров шестьдесят, и двор абсолютно гладкий.
И вдруг весь он заполняется людьми, бегущими, кричащими, зелеными,
черными, полосатыми. Парень в тельняшке уже у будки. Исчезает в дверях.
Немцы беспорядочно стреляют. Потом перестают. Видно, как они бегут за
будкой. Их легко узнать по широким, без поясов, шинелям.
Все это происходит так быстро, что я ничего не успеваю сообразить. Вокруг
пусто. Я и Валега. И чья-то пилотка на сером асфальте.
Перелезаем через сетку. Согнувшись, бежим к будке. Посреди двора трое или
четверо убитых. Все ничком. Лиц не видно.
Около будки длинная, теряющаяся где-то в железе траншея. Спрыгиваю туда.
Кто-то роется в карманах убитого немца.
- Ты что делаешь?
Боец, не подымаясь, поворачивает голову. Два серых маленьких глаза на
угреватом, смуглом лице удивленно смотрят на меня.
- Как что?.. Трофеи беру...
Он засовывает что-то в карман, торопливо, путаясь в цепочке. По-видимому,
часы.
- Шагом марш отсюда, чтоб духу твоего не было! Кто-то толкает меня в
плечо.
- Да это же мой разведчик, лейтенант. Потише немножко.
Я оборачиваюсь. С сигарой во рту, парень в тельняшке. Глаза у него узкие
и недобрые. Блестят из-под челки.
- А ты кто?
- Я? - Глаза его еще больше суживаются, и на шершавых загорелых щеках
прыгают желвачки.- Командир пешей разведки - Чумак.
Каким-то неуловимым движением губ сигара перебрасывается в другой угол
рта.
- Сейчас же прекрати этот кабак. Понятно? Я говорю медленно и
неестественно спокойно.
- Собери своих людей, расставь посты. Через пятнадцать минут придешь и
доложишь. Ясно?
- А вы кто такой, что приказываете?
- Ты слыхал, что я сказал? Я лейтенант, а ты старшина. Вот и все. И чтоб
никаких трофеев, пока не разрешу.
Он ничего не отвечает. Смотрит. Лицо у него узкое, губы тонкие, плотно
сжатые. Косая челка свисает прямо на глаза. Стоит, расставив ноги, засунув
руки в карманы и слегка раскачиваясь взад и вперед.
Так мы стоим и смотрим друг на друга. Если он сейчас не повернется и не
уйдет, я вытащу пистолет.
"Цвик-цвик..." Две пули ударяют прямо в стенку окопа между мной и им. Я
приседаю на корточки. Одна из пуль волчком крутится у моих ног. Ударилась о
что-то твердое. Разведчик даже не шевельнулся. Тонкие губы его чуть
вздрагивают, и в глазах светится насмешка.
- Не понравилось, лейтенант, а?
И ленивым, привычным движением сдвинув крохотную бескозырку свою с
затылка на самые глаза, он медленно, не торопясь поворачивается и уходит,
слегка покачиваясь. Зад у него плотно обтянут и слегка оттопырен.
Двое бойцов тащат по траншее пулемет. Траншея узкая, и пулемет с трудом
продвигается.
- Какого черта вы здесь возитесь, дорогу только загромождаете! - кричу я
на них, и меня раздражает, что они молчат и только глазами моргают.
Чтобы меня пропустить, они встают и жмутся к стенке.
- Ну чего стали? Тащите дальше.
Они оба сразу хватаются за станину и стараются протиснуть пулемет дальше.
Я перелезаю через него и иду по траншее.
- Точно с цепи сорвался...-доносится до меня голос одного из них.
Я сворачиваю вправо. Бойцы уже копаются в земле. Петров суетится,
покрикивает на бойцов, никак не может установить пулемет,- он почему-то
скатывается.
Петров еще очень молод. Недавно, по-видимому, из училища. Тоненькая
шейка. Широченные, болтающиеся на ногах сапоги.
- Ну как, по-вашему, хорошо, товарищ лейтенант? - спрашивает он, подсунув
под пулемет какой-то ящик. Смотрит вопросительными, невыносимо голубыми
глазами.
- Ладно, сойдет.
- А второй у меня там, за тем заворотом. Хотите посмотреть? Оттуда всю
насыпь видно.
Мы идем туда. Оттуда действительно хорошо видно. Немцы сидят за насыпью.
Иногда мелькают каски.
Присев на корточки, я пишу донесение. Четвертая и пятая роты и взвод
пеших разведчиков заняли оборону по западной окраине завода "Метиз". Людей
столько-то, боеприпасов столько-то. Последнюю цифру я несколько преуменьшаю,
хотя так или иначе рассчитывать сегодня на подкидку боеприпасов трудновато.
Сидорко, тот самый, которого рекомендовал мне Клишенцов, юркий, раскосый,
похожий на китайчонка, только успевает засунуть донесение в пилотку, как
немцы начинают атаку.
Откуда-то появляются танки. Шесть штук. Ползут справа. Из-за насыпи. Там,
кажется, мост есть - от нас не видно. А у нас только четыре противотанковых
ружья и десятка два гранат. Это все. Куда делась пушка? Я совсем забыл о
ней. Неужели опять удрали... Вся надежда теперь на железо. Может, и не
перелезут танки...
Рядом со мной загорелый бронебойщик с русыми, придающими молодцеватый
вид, закрученными усиками. Ему жарко. Он по очереди сбрасывает с себя все -
телогрейку, гимнастерку, рубашку. Остается голый, сверкая невероятно белой,
гладкой спиной.
В траншее тесно и неудобно. Все время переползают, ударяют коленями,
чертыхаются.
Танки идут прямо на нас...
Плохо, что нет телефона. Трудно понять, что где делается.
Танки, остановившись у железа, открывают огонь. Снаряды ложатся где-то
сзади. Вероятно, болванки, разрывов не слышно. Откуда-то справа доносится
голос Чумака, резкий и гортанный. Кричит какому-то Ванюшке, чтоб гранат ему
дали противотанковых.
- В подвале, в углу, где чайник стоит...
Один танк перебирается все-таки через железо. Лязгает гусеницами.
Переваливаясь с боку на бок, ползет прямо на нас. Хорошо виден черный,
противный крест. Полуголый бронебойщик целится, расставив ноги и упершись
задом в стенку траншеи. Пилотка свалилась, и на бритой голове белый, как
спина его, незагоревший кружок.
Подобьет или не подобьет?
Крест все приближается...
Кто-то кричит мне в самое ухо. Ничего не могу разобрать.
- Что такое?
- Немцы обходят слева. Пехота их левей паровоза пошла...
Почему же пулеметы молчат? Ведь там два пулемета.
Я бегу вдоль траншеи. У пулемета Петров и еще кто-то. Заело. Не пролезает
лента.
- Почему второй пулемет молчит? Голубые детские глаза готовы заплакать.
- Ей-богу, не знаю. Пять минут тому назад...
- Гранаты! Давай гранаты!
Пули свистят над самой головой.
Я бросаю гранаты одну за другой. Немецкие, с длинными ручками. Дергаю за
шнурок и бросаю через бруствер. Немцы уже у самых окопов. Кричат...
Почему пулемет не работает?
- А-а-а-а-а-а...
Что-то валится на меня... Я отскакиваю, с размаху ударяю гранатой...
Больше у меня ничего нет в руках. Что-то грузно оседает на дно траншеи. Я
бросаю еще четыре гранаты. Это последние - больше нет. Где автомат, черт
возьми?
Хочу выдернуть из кобуры пистолет, ремешок зацепился. Никак не
вылезает... Черт!
И вдруг... тишина...
У ног моих кто-то в серой шинели, уткнувшись лицом в угол траншеи. Перед
окопами никого. Пусто. Неужели отбили?
Я бегу по траншее назад. Бойцы щелкают затворами. Все как было. Петров у
пулемета.
- Все в порядке, товарищ лейтенант. Работает. Голубые глаза смеются
весело, по-детски.
- Видали, как отсекли? Сразу побежали. Повернувшись к пулемету, он дает
очередь. Худенькая шейка его трясется. Какая она тоненькая и жалкая! И
глубокая впадина сзади. И воротник широк. Шея в нем болтается, как былинка.
Вот так вот, вероятно, еще недавно стоял он у доски и моргал добрыми,
голубыми глазами, не зная, что ответить учителю.
- А почему тот не работал? Он, по-моему, к вам тоже имеет кое-какое
отношение.
Голубые глаза смущенно опускаются вниз.
- Я сейчас пойду узнаю, товарищ лейтенант.
Он подымается, опираясь на ствол пулемета. Руки у него тоже тоненькие,
детские, с веснушками.
- Мне кажется...
Глаза его вдруг останавливаются, точно он увидел что-то необычайно
интересное, и весь он медленно, как-то боком, садится на дно.
Мы даже не слышали выстрела. Пуля попала прямо в лоб, между бровями.
Его оттаскивают. Беспомощно подпрыгивают по земле ноги - тоненькие, в
больших болтающихся сапогах. На пулемете уже другой. И шея у него толстая и
красная. Командиром роты назначаю политрука. Иду к белой будке.
Немцы молчат. По-видимому, готовятся к следующей атаке. По траншее
волокут убитых. Они мешают сейчас живым. Складывают в боковую щель. Двое
бойцов, согнувшись, несут кого-то. Я сторонюсь. Белые гладкие руки с
загорелыми, точно в перчатках, кистями волочатся по земле. Лица не видно.
Оно в крови. Голова мотается. На макушке белый, как тюбетейка, кружок от
пилотки. Бронебойщик - тот самый. Тоже кладут в щель на кого-то в замазанных
кровью штанах и с выглядывающей из-за обмотки алюминиевой ложкой.
Я не успеваю дойти до белой будки. Немцы опять атакуют. Отбиваем. Потом
снова...
Так длится до обеда. Двадцать - тридцать минут отдыха - перекур, набивка
патронов, кусок хлеба за щеку - и опять. Опять серые фигуры, крик,
трескотня, неразбериха.
Один раз "хейнкели" высоко, из поднебесья,- мы даже их не замечаем,-
бомбят нас. Но бомбы падают на немцев. Бойцы смеются.
Сидорко все еще нет. И двух других, посланных позже, тоже нет. Возможно,
попали под бомбежку. В воздухе ни на минуту не прекращается гудение моторов.
С вышки хорошо видно, как стелется белое облако над берегом.
После обеда откуда-то начинает стрелять наша артиллерия. Бьет по насыпи.
Несколько шальных снарядов попадает и в наши окопы. Немцы не унимаются.
Танков не пускают. Тот, с крестом, так и застрял на железе - подбили.
Одолевают минометы. У нас много убитых и раненых. Легких отправляем на
берег. Тяжелых переносим в подвал будки, просторный, с железобетонным
перекрытием.
Часам к девяти немцы выдыхаются. В десять все успокаивается. Изредка
только пулеметы пофыркивают.



20

В подвале невыносимо накурено. Дым стелется пластами. Коптит фитиль в
тарелочке. Раненые - ими забит весь подвал - просят воды. А воды нет.
Приходится с Волги носить, а по дороге вс° распивают.
Валега дает кусок хлеба и сала. Ем без всякого аппетита.
Чумак приходит в разодранной тельняшке, растрепанный. Садится на стол. На
меня не смотрит. Стягивает через голову тельняшку. На груди его, мускулистой
и загорелой, синий орел с женщиной в когтях. Под левым соском сердце,
проткнутое кинжалом, на плече - череп и кости. Ниже локтя - маленькая
сквозная дырочка, почти без крови. Кость, по-видимому, цела, кисть работает.
Маруся - санинструктор, румяная, толстощекая, с двумя завязанными сзади
желтенькими косичками - перевязывает рану.
Разведчики сегодня подбили два танка. Один - Чумак, другой - тот самый
угреватый разведчик, из-за которого у нас стычка произошла.
Я спрашиваю Чумака, почему он ни о чем не докладывает.
- АО чем докладывать?
- О сегодняшнем дне. О потерях. Существует в армии такой порядок -
докладывать после боя.
Чумак медленно поворачивается. Я не вижу его лица. Блестит потная, с
глубокой ложбинкой вдоль позвоночника, спина.
- День, сами видали, солнечный, а потери - ну какие же потери? Бескозырку
потерял, вот и все. Будут еще вопросы?
- Будут. Только не здесь. Выйдем на минутку.
- А там пули. Убить может. Я проглатываю пилюлю и направляюсь к выходу.
Он тоже.
Прислонившись плечом к косяку двери, жует папиросу.
- Знаете что, товарищ лейтенант? Давайте по-мирному. Не трогайте
разведчиков. Ей-богу, лучше будет.
- Лучше или хуже, другой вопрос. Сколько у вас людей?
- Двадцать четыре. Как было, так и осталось. А разведчиков, советую...
- Танк кто подбил?
- А кто бы ни подбил, не все ли равно?
- Вы подбили?
- Ну, я... Не вы же...
- Расскажите, как вы его подбили.
- Ей-богу, спать охота. После войны о танках поговорим.
- Рекомендую вам запомнить, что я сейчас за комбата.
- А я откуда знаю?
- Вот я вам и говорю.
- Комбат - Клишенцов. Кроме того, я подчиняюсь только командиру полка и
начальнику разведки.
- Их сейчас нет, поэтому вы подчиняться должны мне. Я заместитель
командира полка по инженерной части.
Чумак искоса смотрит на меня своим острым глазом.
- Вместо Цыгейкина, что ли?
- Да, вместо Цыгейкина.
Пауза. Плевок через губу.
- Что ж... Мы с саперами обычно душа в душу.
- Надеюсь, что и впредь так будет.
- Надеюсь.
- А теперь расскажите о танках. Как фамилия того второго, который
подбил?
- Корф.
- Рядовой?
- Рядовой.
- Это его первый танк?
- Нет, четвертый. Первые три у Касторной.
- Награжден?
- Нет.
- Почему?
- А хрен его знает почему. Материал подавали...
- Через час дадите мне новый материал. О нем. И о других тоже. Ясно?
На этом разговор кончается. Идет он в самых сдержанных тонах.
- Разрешите идти, товарищ заместитель командира полка по инженерной
части?
Я ничего не отвечаю и спускаюсь вниз. Все тело ломит. Режет глаза.
Вероятно, от дыма - страшно все-таки накурено.
Составляю донесение. Рядом, положив голову на руки, спит Фарбер. Он
забежал на минутку за табаком и доложить о потерях. И так и заснул над
раскрытым портсигаром с недокуренной цигаркой в руке. В углу кто-то тихо
разговаривает, попыхивая папиросой. Доносятся только отдельные фразы.
- А у меня как раз заело. Каблуком пришлось отбивать. Потом у Павленко
прошу патронов. А он лежит, уткнувшись лицом в землю, и серое что-то
течет...
Потом вдруг появляется Игорь. Стоит передо мной и смеется. И усики его не
маленькие, черненькие, а, как у того бронебойщика, залихватски закрученные у
углов рта. Я спрашиваю, как он сюда попал. Он ничего не отвечает и только
смеется. И на груди у него синий орел с женщиной в когтях. Прямо на
гимнастерке. И у орла прищуренные глаза, и он тоже смеется. Надо, чтобы он
перестал смеяться. Надо сорвать его с гимнастерки. Я протягиваю руку, но
меня кто-то держит за плечо. Держит и трясет.
- Лейтенант... А лейтенант...
Я открываю глаза.
Небритое лицо. Серые холодные глаза. Прямой, костистый нос. Волосы
зачесаны под пилотку. Самое обыкновенное, усталое лицо. Немного слишком
холодные глаза.
- Проснись, лейтенант, волосы сожжешь. Тарелка с фитилем у самой моей
головы невыносимо коптит.
- Что вам надо?
Человек с серыми глазами снимает пилотку и кладет ее рядом на стол.
- Моя фамилия Абросимов. Я начальник штаба полка. Я встаю.
- Сидите,- переходит он вдруг на "вы".- Вы лейтенант Керженцев? Новый
инженер вместо Цыгейкина, так я понял из вашего донесения?
- Да.
Он проводит рукой по лицу, по глазам, некоторое время, не мигая, смотрит
на коптящий фитиль. Чувствуется, что он так же, как и мы, смертельно устал.
Я докладываю обстановку. Он слушает внимательно, не перебивая, ковыряя
ногтем доску стола.
- Петрова, говорите, значит, убило?
- Да. Снайпер, должно быть. Прямо в лоб.
- Так-с...- Нижними зубами он покусывает верхнюю губу.
- Потери вообще довольно значительные. Убитых двадцать пять. Раненых
около полусотни. Один пулемет вышел из строя. Осколком ствол перебило.
- А соседи кто?
- Слева второй батальон нашего же полка. Справа же...
Я задумываюсь. Фарбер мне говорил, но у меня выпало из памяти.
- Справа сорок пятый, товарищ капитан,- вставляет Чумак. Он стоит тут же
рядом, засунув руки в карманы.- От них представитель приходил. Мы с ним стык
уточняли.
- Сорок пятый...- задумчиво говорит Абросимов и встает. Застегивает
телогрейку.
- Ну что ж, Керженцев. Пройдемся по обороне, а потом, потом придется тебе
батальон принимать.
Он пристально, точно оценивая, смотрит на меня. Застегивает пуговицы. Они
большие и никак не пролезают в петли.
- Клишенцова - комбата - убило. Бомбой. Прямое попадание. Придется
временно покомандовать батальоном. Ничего не поделаешь...
И, повернувшись в сторону Чумака:
- Химику ногу оторвало. На ту сторону повезли. Ну, пошли, инженер. Или
комбат, вернее.
Только когда мы выходим, я замечаю, что в углу копошатся связисты, двое,
с желтенькими, вырезанными из консервной банки звездочками на пилотках.
Подымаемся наверх. У входа часовой. Я его уже знаю. Его фамилия Калабин.
У него большое родимое пятно на щеке. Хороший стрелок. На моих глазах
четверых убил. Он из-под Костромы, и дома у него жена ожидает ребенка.
На дворе прохладно. Я вдыхаю полной грудью свежий ночной воздух. Небо
чистое и звездное. Большая Медведица над Мамаевым курганом - косая и яркая.
Где-то над головой однообразно, как мотоцикл, тарахтит "кукурузник". Точно
на месте топчется. Присмотревшись, различаю силуэт. Он летит к Мамаеву
кургану. Справа, вероятно над "Красным Октябрем", висят ракеты, около
десятка, осыпающиеся золотым дождем искр. Стрельбы никакой. Тишина.
Идем по траншее. Закутанные в шинели фигуры. Винтовки на брустверах.
"Кукурузник" бомбит уже где-то за Мамаевым курганом,- видны вспышки. Щупают
небо немецкие прожекторы. Подбитые танки - три штуки все-таки подожгли за
день - все еще горят, и противный, едкий дым стелется над нашими окопами.
Ветер в нашу сторону.
Я прощаюсь с капитаном на самом нашем левом фланге, у пробоины в стене.
Дальше идет второй батальон.
- Ну, смотри, комбат, не подкачай. Завтра опять "сабантуй"... А патронов
пришлем. И к утру уже пушки будут. С ними все-таки веселей.
И уходит вместе со своим связным в сторону полуразрушенного корпуса. Там,
кажется, КП соседа.
Некоторое время видно еще, как они перепрыгивают через железо. Потом
скрываются.
Прислонившись к брустверу, смотрю в сторону немцев. Там тихо и темно. В
одном только месте что-то вроде огонька. Вспыхивает и гаснет. Неосторожный
наблюдатель, должно быть. Курит. А может, так, тлеет что-нибудь.
До чего тихо.
А завтра опять "сабантуй". Самолеты, крик, трескотня.
Сегодня сдержали все-таки. Только в одном месте потеснили нас немцы. У
Фарбера. На самом правом фланге. Метров на сорок. Придется перекинуть туда
горбоносого лейтенанта с его взводом. Рамов, что ли, его фамилия. Боевой как
будто парень. Мне он сегодня понравился. А часика в три - контратакуем...
Я иду в подвал.
У будки уже другой часовой - маленький, в волочащейся по земле
плащ-палатке. Его я не знаю.
Бранятся в телефон связисты:
- Мрамор! Я - Гранит. Как слышишь? Мрамор, Мрамор! Сукин сын, опять
прикуривать пошел. Мрамор, Мрамор, ядри твою бабушку...
Желтеет солома в углу. Валега, конечно, позаботился. Завалюсь сейчас. Два
часа, целых два часа буду спать. Как убитый.
- В два разбудишь, Валега. В четверть третьего. Ответа не слышу.
Уткнувшись в чей-то мягкий, теплый, пахнущий потом живот, я уже сплю.




Часть вторая

1

За всю свою жизнь не припомню я такой осени. Прошел
сентябрь-ясно-голубой, по-майскому теплый, с обворожительными утрами и
задумчивыми фиолетовыми закатами. По утрам плещется в Волге рыба, и большие
круги расходятся по зеркальной поверхности реки. Высоко в небе, курлыча,
пролетают запоздалые журавли. Левый берег из зеленого становится желтым,
затем красновато-золотистым. На рассвете, до первых залпов артиллерии,
затянутый предрассветным прозрачным туманом, беззаботно спокойный и широкий,
с еле-еле прорисовывающимися только полосками дальних лесов, он нежен, как
акварель.
Медленно и неохотно рассеивается туман. Некоторое время держится еще
застывшей молочной пеленой над самой рекой, потом исчезает, растворившись в
прозрачном утреннем воздухе.
И задолго до первых лучей солнца ударяет первая дальнобойка. Переливисто
раскатывается эхо над непроснувшейся Волгой. Затем вторая, третья,
четвертая, и, наконец, все сливается в сплошном, торжественном гуле утренней
канонады.
Так начинается день. А с ним...
Ровно в семь, бесконечно высоко, сразу глазом и не заметишь, появляется
"рама". Поблескивая на виражах в утренних косых лучах стеклами кабины,
долго, старательно кружит она над нами. Назойливо урчит своим особым,
прерывистым по звуку мотором и медленно, точно фантастическая двухвостая
рыба, уплывает к себе на запад.
Это вступление.
За ним - "певуны". "Певуны", или "музыканты" - по-нашему, "штукас" -
по-немецки, красноносые, лапчатые, точно готовящиеся схватить что-то птицы.
Бочком как-то, косой цепочкой плывут они в золотистом осеннем небе среди
ватных разрывов зенитных снарядов.
Едва протерев глаза, покашливая от утренней папиросы, вылезаем мы из
своих землянок и, сощурившись, следим за первой десяткой. Она определит весь
день. По ней мы узнаем, какой у немцев по расписанию квадрат, где сегодня
земля будет дрожать, как студень, где солнца не будет видно из-за дыма и
пыли, на каком участке всю ночь будут хоронить убитых, ремонтировать
поврежденные пулеметы и пушки, копать новые щели и землянки взамен
исчезнувших, стертых с лица земли.
Когда цепочка проплывает над нашей головой, мы облегченно вздыхаем,
скидываем рубашки и поливаем друг другу воду на руки из котелков.
Когда же передний, не долетев еще до нас, начинает сваливаться на правое
крыло, мы забиваемся в щели, ругаемся, смотрим на часы - господи боже мой,
до вечера еще целых четырнадцать часов! - и, скосив глаза, считаем свистящие
над головой бомбы. Мы уже знаем, что каждый из "певунов" тащит у себя под
брюхом от одиннадцати до восемнадцати штук, что сбросят их не все сразу,
сделают еще два или три захода, психологически распределяя дозы, и что в
последнем заходе особенно устрашающе загудят сирены, а бомбы сбросит только
один, а может, даже и не сбросит, а только кулаком помашет.
И так будет длиться целый день, пока солнце не скроется за Мамаевым
курганом. Или нас, или соседей. Если не соседей, так нас. Если не бомбят,
так лезут в атаку. Если не лезут в атаку - бомбят.
Время от времени прилетают тяжелые "юнкерсы" и "хейнкели". Их отличают по
крыльям и моторам. У "хейнкелей" крылья закругляющиеся, у "юнкерсов" -
обрубленные и моторы с фюзеляжем в одну линию, как гребешок.
Плывут высоко, углом вперед, и бомбы свои, светлые и тяжелые, роняют
лениво, вразнобой, не снисходя до пикировки. Поэтому мы их не любим - эти
тяжелые "юнкерсы": никогда не знаешь, куда уронят бомбы. И залетают всегда
со стороны солнца, чтоб глаза слепить.
Целый день звенят в воздухе "мессеры", парочками рыская над берегом.
Стреляют из пушек. Иногда сбрасывают по четыре небольшие аккуратненькие
бомбочки, по две из-под каждого крыла, или длинные, похожие на сигару, ящики
с трещотками, противопехотными гранатами. Гранаты рассыпаются, а футляр
долго еще кувыркается в воздухе, а потом мы стираем в нем белье - две
половинки, совсем как корыто.
По утрам, с первыми лучами солнца, неистово гудя, проносятся над головами
наши "илюши" - штурмовики, и почти сейчас же возвращаются, продырявленные,
бесхвостые, чуть не задевая нас колесами. Возвращается половина, а то и
меньше. "Мессеры" долго еще кружатся над Волгой, а где-то далеко, за
Ахтубой, чернеет печальный черный гриб горящего самолета.
Задравши до боли в позвоночнике головы, мы следим за воздушными боями. Я
никак не могу угадать, где наши и где немцы - маленькие черненькие самолеты
вертятся как сумасшедшие высоко в поднебесье - иди разбери. Один Валега
никогда не ошибается, глаз у него острый, охотничий - на любой высоте "миг"
от "мессера" отличит.
А дни стоят один другого лучше, голубые, безоблачные, самые что ни на
есть летные. Хоть бы туча появилась, хоть бы дождь когда-нибудь пошел. Мы
ненавидим эти солнечные, ясные дни, этот застывший в своей голубизне воздух.
Мы мечтаем о слякоти, тучах, дожде, об осеннем хмуром небе. Но за весь
сентябрь и октябрь мы только один раз видали тучу. О ней много говорили,
подняв кверху обслюненный палец, гадали, куда она пойдет, но она, проклятая,
прошла стороной, и следующий день по-прежнему был ясный, солнечный, жужжащий
самолетами.
Один только раз, в начале октября, немцы дали нам отдых - два дня:
материальную часть, должно быть, чистили. Кроме "мессеров", самолетов не
было. В эти два дня купали в корытах бойцов и меняли белье. Потом опять
началось.
Немцы рвутся к Волге. Пьяные, осатанелые, в пилотках набекрень, с
засученными рукавами. Говорят, перед нами эсэсовцы - не то "Викинг", не то
"Мертвая голова", не то что-то еще более страшное. Кричат как оглашенные,
поливают нас дождем из автоматов, откатываются, опять лезут.
Дважды они чуть не выгоняют нас из "Метиза", но танки их путаются в
железном хламе, разбросанном вокруг завода, и это нас спасает.
Так длится... кто его знает сколько... пять, шесть, семь, а может быть, и
восемь дней.
И вдруг - стоп.. Тишина. Перекинулись правее - на "Красный Октябрь".
Долбят его с воздуха и с земли. А мы смотрим, высунув головы из щелей.
Только щепки летят. А щепки - это десятитонные железные балки, фермы,
станки, машины, котлы. Третий день не проходит оранжево-золотистое облако
пыли над заводом. Когда дует северный ветер, все это облако наваливается на
нас, и тогда мы выгоняем всех бойцов из землянок, так как немецкой передовой
не видно, а они, сукины сыны, могут ударить под шумок.
Но в общем спокойно, только минометы работают да наша артиллерия с того
берега. И мы сидим у своих землянок, курим, ругаем немцев, войну, авиацию и
тех, кто ее придумал. "Посадил бы я этих изобретателей Райтов в соседнюю
щель - интересно, что бы запели". Потом гадаем, когда же свалится последняя
труба на "Красном Октябре". Позавчера их было шесть, вчера три, сегодня
осталась одна - продырявленная, с отбитой верхушкой. Стоит себе и не падает
назло всем...
Так проходит сентябрь.
Идет октябрь.



2

Меня вызывают из "Мрамора" по телефону к "тридцать первому" - командиру
полка майору Бородину. Я его еще не видал. Он на берегу, где штаб. Во время
высадки ему помяло пушкой ногу, и на передовой он еще не бывал.
Я знаю только, что у него густой, низкий голос и немцев он почему-то
называет турками. "Держись, Керженцев, держись,- гудит он в телефон,- не
давай туркам завод, понатужься, но не давай". И я тужусь изо всех сил и
держу, держу, держу. Временами и сам не понимаю, почему еще держусь,- с
каждым днем людей становится все меньше и меньше.
Но сейчас это позади. Третий день отдыхаем. Даже сапоги снимаем на ночь.
Надолго ли только?
Впрочем, чего гадать! Захватив Валегу, иду на берег.
Майор живет в крохотной, как курятник, подбитой ветром землянке.
Немолодой уже, с седыми висками, добродушно-отеческого вида. В одном сапоге
и калоше на другой ноге, пьет чай с хлебом и чесноком. Покряхтывает. Такие
любят детей. И дети их любят. И мешают им, и теребят, и заставляют
раскачивать себя на коленях.
Майор внимательно слушает меня, шумно отхлебывая чай из большой
раскрашенной кружки. Здоровой ногой отодвигает стоящий рядом стул.
Протягивает большую мягкую руку.
- Вот ты какой, значит. А я почему-то думал, что большой; косая сажень.-
Голос у него вовсе не такой раскатистый и тяжелый, как в телефонной трубке.-
Чаю хочешь?
Я соглашаюсь, давно не пил настоящего чая.
Ординарец приносит чайник и чашку, такую же большую и пеструю. Складным
ножом отрезает ломтик лимона. У меня даже слюнки текут. Майор подмигивает
маленьким, глубоко сидящим глазом:
- Видишь, как живем. Не то что вы на передовой. Лимончиком встречаем.
Некоторое время мы молча пьем чай, похрустывая сахаром. Потом майор
переворачивает, кружку кверху дном, кладет на нее крохотный оставшийся
кусочек сахару и, отодвинув в сторону, аккуратно сметает со стола крошки.
- Ну, так как же у тебя там? А, комбат?
- Да ничего, товарищ майор, держимся пока.
- Пока?
- Пока.
- И долго, ты думаешь, это "пока" протянется?
В голосе его появляется какая-то другая интонация, не совсем уже
отеческая.
- Пока люди и боеприпасы есть, думаю, будем держаться.
- Думаю, пока... Это нехорошие слова. Не военные. Про птицу знаешь,
которая думала много?
- Про индюка, что ли?
- Вот именно, про индюка.- Он смеется уголком глаза.- Куришь? Кури.
Хороший. "Гвардейский", что ли, называется.
Он пододвигает лежащую на столе пачку и рассматривает рисунок. Под
красной косой надписью бегут красные солдаты в касках, за ними красные
танки, а над головой красные самолеты.
- Так, что ли, в атаку ходите? А?
- А мы больше отбиваем, чем ходим, товарищ майор. Майор улыбается, потом
лицо его становится вдруг серьезным и мягкие, немного вялые губы - жесткими
и резкими.
- Штыков сколько у тебя?
- Тридцать шесть.
- Это активных?
- Да, активных. Кроме того, связисты, связные, хозвзвод на берегу,
человек шесть на том берегу с лошадьми. Всего с полсотни наберется. Ну, еще
минометчики. Человек семьдесят всего будет.
- Тридцать шесть и семьдесят. Ловко получается. Половинка на половинку.
Нехорошо.
- Нехорошо,- соглашаюсь.- Я уже хотел ту шестерку к себе взять, а лошадей
медсанбату подкинуть, да ваш помощник не разрешил - за сеном, говорит, ехать
должны.
Майор грызет кончик трубки. Трубка у него большая, изогнутая, вся
изгрызенная.
- Инженер по образованию? Да?
- Архитектор.
- Архитектор... Дворцы, значит, разные, музеи, театры... Так, что ли?
- Так.
- Вот и мне дворец построишь... Сапер наш-Лиса-гор... Ты его еще не
знаешь? Познакомлю. Один дворец построил уже было, да Чуйков, командующий,
занял. Вот и живу в этой дыре, после каждой бомбы землю из-за шиворота
выколупываю.- Майор опять улыбается, собрав морщины вокруг глаз.- Ну, -а
мины и тому подобные спирали Бруно знаешь, конечно?
- Знаю.
- Этим и будем сейчас заниматься. Придут комбаты, поговорим. А пока
кури.- Он щелчком подталкивает мне пачку.- Комбата на твое место уже
запросил, да вот не шлют, сукины сыны. А без инженера как без рук. Лиса-гор
- парень ничего, да в чертежах и схемах - ни бе ни ме... Бывает такое.
Где-то рвутся бомбы. Звука не слышно, только в ушах что-то неприятное
давит, и пламя в лампе тревожно мигает.
Потом приходят комбаты и другие командиры.
Совещание длится недолго, минут двадцать, не больше. Бородин говорит. Мы
слушаем, смотрим на карту.
Оказывается, участок нашей дивизии самый глубокий - километра полтора в
глубину. Левее нас узенькая полоска вдоль самого берега - 13-я гвардейская,
Родимцевская. Тянется почти до самого города, до пристаней, тоненькой, не
шире двухсот метров, извилистой ленточкой. Правее, на "Красном Октябре",-
39-я гвардейская и 45-я. Это им, значит, сейчас достается. Красная линия
фронта проходит как раз по белому на карте пятну завода. Правее еще две-три
дивизии, и конец. Это все. Все, что осталось на этом берегу. Пять или шесть
километров на полтора. И полтора - это еще в самом широком месте. В центре
города - немцы. Тракторного на карте нет, но где-то там, говорят, еще одна
наша дивизия прилепилась. Гороховская, кажется.
Ночью сегодня должна переправиться 92-я бригада.
Она уже дралась в Сталинграде. Сейчас возвращается после десятидневной
формировки. Место ее между нами и Родимцевым. Нам надо потесниться немного
вправо и несколько сжаться. Это неплохо.
Но с "Метизом" мне придется распрощаться. Там будет 3-й батальон. Мне
попадается участок между "Метизом" и восточным концом извилистого, как буква
8, оврага, на Мамаевом. Самый паршивый участок. Ровный и почти без траншей.
Подходы все простреливаются. Днем о связи с берегом не может быть и речи. На
прежнем моем участке подходы тоже простреливались, но там было много траншей
и всяких баков и строений. Это все-таки облегчало связь.
Да, повезло Кандиди, командиру 1-го батальона. На готовенькое садится. А
мне... Кто его знает, где и КП себе выбрать. Ничего похожего на нашу
симпатичную белую будку с подвалом нет.
Майор говорит медленно, спокойно, чуть даже ворчливо. Не выпускает трубки
изо рта. Водит большим пальцем с коротко обстриженным ногтем по карте.
- Задача простая - врыться, спутаться проволокой, обложиться минами и
держаться. Месяц, два, три, пока не скажут, что дальше делать. Понятно?
Мамаев занять полностью мы не в силах. Но то, что есть, отдавать нельзя.
Майор отрывается от карты и устремляет на меня свои маленькие, глубоко
запавшие глаза.
- У тебя труднее всего, Керженцев. Основание выступа в твоих руках.
Другая сторона - у сорок пятого полка. В этих двух местах немцы и будут
рваться отрезать наш первый батальон. И два батальона сорок пятого заодно.
Они тоже на Мамаевом. А людей больше не будет. Рассчитывайте на то, что
есть. Пополнение - только заплаты. Да и что это за пополнение - мальчишки.
Вынув изо рта трубку, он сплевывает на пол.
- У тебя стариков сколько осталось, Керженцев?
- Человек пятнадцать, не больше. Из них человек десять матросов.
- Неплохо еще. У Синицына и Кандиди и того нет. А это ваш костяк. Учтите.
Зря не гробьте. Лопаты есть?
С лопатами дело дрянь. Уезжая с формировки, дивизия не успела получить
инженерное имущество. А то, что по пути в селах взяли, ржавое, негодное, в
первые же два дня поломалось. Кирко-мотыг совсем нет. Со дня на день ждем
инженерную летучку-склад, но она застряла где-то на том берегу, и мы
ковыряемся найденным среди развалин старьем.
- Обещают сегодня мины подкинуть, товарищ майор,- подымается из угла
небритый лейтенант в расстегнутой телогрейке.- Я вчера с начальником
армейского склада говорил. С тысячу противопехотных нам дадут. А
противотанковые не раньше чем через неделю.
Майор машет на него рукой,- знаю, мол, садись.
- Нажимайте на окопы сейчас. Пока нет саперных лопат, выкручивайтесь
пехотинскими, ничего не поделаешь. У тебя, Синицын, больше, чем у остальных,
я помню, и участок полегче. Отдашь половину Керженцеву. Все. Да, Лисагор.-
Лейтенант в телогрейке вытягивается.- Сегодня к вечеру план оборонительных
работ чтоб у меня был. А ты, Керженцев, поможешь. Через пару деньков с тебя
требовать буду.
И он встает, показывая этим, что толочься нам больше здесь незачем - и
так накурили, не продохнешь.



3

На берегу Лисагор подходит ко мне.
- Разрешите представиться,- лейтенант Лисагор, командир саперного взвода
Тысяча сто сорок седьмого стрелкового полка Сто восемьдесят четвертой
стрелковой дивизии.
Голос звучный, привычный к рапортам. Приветствие по всем правилам -
пальцы вместе, предплечье и ладонь в одну линию, сильный рывок вниз. Лицо
несколько потрепанное, небритое. Глаза умные, с хитрецой. Сам коренастый,
крепкий. На вид - лет тридцать.
- Строительством моим интересуетесь? Метрострой настоящий. Пятый день
долбаем.
И берет меня за локоть.
Шагах в двадцати от землянки майора саперы роют туннель в крутом волжском
обрыве - длинный, метров в десять, никак не меньше. В виде буквы Т.
- Справа для майора, слева для начштаба,- объясняет Лисагор.- Три на
четыре, представляете? А там, левее, еще один - для опергруппы и комиссара.
А людей всего восемнадцать. Вместе с сержантами. И чтоб к послезавтрашнему
дню готово было. Ловко?
Бойцы долбят кирками твердый, как камень, грунт. Двое долбят, двое
выносят землю ведрами, двое крепят лес. На земле стоит коптилка. Пахнет
копотью, потом и сырой землей.
Лисагор садится на корточки, прислоняется спиной к деревянному креплению.
Закуривает.
- Одну такую же выкопали. Досками обшили. Пол, потолок. Фанерой стенки.
Печурку в углу поставили. Вот этот вот усач, помкомвзвода мой, все своими
руками сделал - печь, трубы. На все руки мастер. Лампу двухлитровую с
зеленым абажуром достали. Майор уже кровать намечал где ставить. А Чуйков
пришел, сел на стул, спросил, сколько земли над головой, а ее метров
двенадцать, и пришлось нашему майору распрощаться с квартиркой, а саперщикам
все сначала начинать. Вот оно как на войне, товарищ лейтенант. А людей - кот
наплакал.
- А я вот тоже хотел у тебя попросить. Человек этак пять.
Лисагор настораживается.
- Зачем?
- Слыхал, что майор говорил давеча насчет мин?
- Это пускай дивизионные делают. На что они и существуют. А наше дело КП,
НП. Их сто, а нас восемнадцать. И так по целым суткам не спят. Да и мины
эти, знаешь, когда будут...
- Ты сам говорил, что тысячу предлагали.
- Говорил, говорил... Чего только не наговоришь. На то он и начальник
склада, чтоб врать. Не знаешь, что ли, их.
- Ладно. Не будем спорить. Организуй мне на завтрашнюю ночь пять человек,
хоть своих, хоть чужих, остальное меня не интересует.
Лисагор сопит, ковыряет финкой землю между ног.
- Вот всегда так - организуй, сделай, завтра к утру, сегодня к вечеру...
А кем и как - никто не спрашивает. За ночь я батальона не рожу. Видишь,
спины какие у людей, хоть выжимай.
Я встаю.
- Ну, что ж, придется майору доложить - саперы на блиндажах заняты,
оборону укреплять некем.
Лисагор тоже встает.
- Вот упорный какой... Ладно, не ходи. Пришлю людей. Да делать-то им там
нечего будет. Тебе еще недели две траншеи копать.
- Траншеи - траншеями, а мины - минами. Завтра вечером пришлю людей.
- За чем? За минами?
- Ну, а то за чем.
Лисагор ничего не отвечает. Согнувшись, вылезает из туннеля.
- Пошли на воздух, пока тихо.
Солнце слепит глаза. На берегу точно муравейник. Что-то копают, тащат,
строят. Дымят прилепившиеся к обрыву кухни. Сохнет белье - рубашки какие-то,
кальсоны. Сияют медные горы снарядов - маленьких, средних, больших, с
красными, синими, желтыми головками. Ящики с патронами. Мешки. Опять ящики.
Исковерканная пушка без ствола. Распухшая лошадиная туша, облепленная
мухами. Задние ноги уже отрезаны.
Левее - полузатонувшая баржа. Одни ребра торчат. Обшивка на костры пошла.
И на них, на этих ребрах, как куры на насесте, четверо бойцов рубахи
стирают. Весело смеются, брызгаются, сверкая спинами.
А небо голубое, ослепительное, без единого облачка. И белоснежная
церквушка с зеленым остроконечным куполом выглядывает из золотеющего
осинника на том берегу. Там тоже много людей. Копошатся и ползают по совсем
белому от яркого солнца пляжу. Время от времени беззвучно распускаются
белоснежные букеты минных разрывов. Потом доносится звук. Люди разбегаются.
Переждав несколько минут, опять сползаются, опять копошатся. Небольшая
шлюпка, точно водяной жучок, барахтается у берега. Течение сильное, и ее
сносит вправо. Быстро, быстро мелькают весла.
- Сейчас стрелять начнут,- говорит Лисагор и вынимает из кармана коробку
из-под зубного порошка. Скручивает цигарку.
Минуты через две недалеко от лодки взлетает белый, точно гейзер, фонтан
воды.
- Вот чудаки, напрямик прут,- говорит Лисагор, аккуратно зализывая
цигарку и всыпая в нее рассыпавшуюся на ладони махорку.- Только вымотаются и
немцам работу облегчат. Плыли б по течению, прицел пришлось бы все время
менять.
- По течению плыть - к фрицам попадешь,- говорит кто-то за моей спиной.
Саперы, облокотившись на лопаты, тоже следят за лодкой.
Фонтанов становится все больше и больше. Лодка неистово машет веслами.
- Плохой минометчик,- авторитетно заявляет тощий узкогрудый боец, стоящий
рядом.- Вчера с третьего раза в щепки разнес.
- Вчера и лодка в пять раз больше была,- отвечает кто-то другой хриплым,
медленным басом,- и грузу гора, еле двигалась.
Одна мина разрывается почти у самой лодки. Лодка только прыгает на
волнах, и на несколько секунд прекращается махание весел. Гребцы пригнулись,
должно быть.
- А это не наша? А? Не коробковская? Часа два назад поехали.
- Может, и наша, разве разберешь. В ней тоже четыре весла.
- Коробковская давно уже на берегу сохнет. И у Коробкова не шлюпка, а
плоскодонка. Моряки из вас.
- Сейчас пулемет начнет,- спокойно говорит Лиса-гор, затягиваясь цигаркой
и пуская кольца.- Как пить дать застрочит.
И почти сразу же вокруг лодки появляется целая серия маленьких, иногда
сливающихся фонтанчиков.
Все вокруг умолкают. Лодка перестает махать веслами.
- Вот сволочи...- вырывается у кого-то за моей спиной,- доконают-таки...
На берегу и вокруг нас почти все следят за лодкой. Весла опять начинают
мелькать. Но не четыре, а два. По-видимому, одного ранило или убило.
Шлюпка достигла уже середины реки. Сейчас она как раз против нас. Опять
начинает миномет.
- Метров пятьдесят осталось, а там уже не видно с Мамаева будет.
- Ну, нажимай, нажимай, хлопцы!
Густота разрывов достигает своего предела. Просто непонятно, как лодка
еще цела. Правда, ее сильно несет, и фонтаны все время отстают.
Кто-то на самом берегу орет во все горло:
- Давай, давай, давай!..
И машет пилоткой над головой.
И вдруг, точно по команде, фонтаны исчезают. Две или три мины хлопают еще
по воде, но лодка уже далеко от них. Бойцы расходятся, добродушно и довольно
ругаясь.
Лисагор швыряет окурок.
- Вот так вот и доставляют нам еду и боеприпасы. Видал? А вы там на
передовой-давай, давай патроны...
На весь правый берег, оказывается, работает только одна переправа, 62-я -
два катера с баржами. За ночь успевают максимум по шесть ходок сделать, от
силы - семь, а что это для восьми или десяти дивизий, сидящих на этом
берегу,- капля в море. Приходится собственными средствами доставлять.
- В нашем полку целая флотилия есть,- говорит Лисагор,- пять шлюпок, три
плоскодонки и понтон. Было штук пятнадцать, да повыходили из строя. Старье.
Текут. И осколками сечет. Понтон совсем как решето. Трое моих все время
сидят, конопатят.- Он искоса поглядывает на меня.- А ты говоришь, мины
ставить. Сегодня ночью еще людей в сорок пятый посылать надо. Вчера у нас
две шлюпки сперли. Эх! И надоело же все это... Пойдем, что ли, ко мне...
Мы на четвереньках забираемся в крохотную, как собачья конура, Лисагорову
землянку.
- Видишь, как живем. Сапожник - без сапог. Сам рыл.
Косой луч солнца узенькой стрелкой вонзается в шинель, освещает
закопченные котелки, консервные банки и прикнопленную к стенке фотографию
полной девицы в берете.
Откуда-то из-под прибитого к стенке столика, вроде вагонного, появляется
четвертушка водки.
- Что ж, чокнемся по случаю знакомства,- подмигивает Лисагор.
Мы чокаемся кружкой о бутылку. Лисагор прямо из горлышка хлещет.
- А мы на передовой только один раз водку получали,- говорю я.
Лисагор ухмыляется и ладонью трет небритый подбородок.
- До передовой полтора километра, у меня склад под боком. Да и бойцов у
меня человек пять непьющих. Вообще рассчитывайся ты скорей со своим
батальоном и принимайся за инженерство. Увидишь, как заживем. Со мной не
пропадешь. Майора нашего я как облупленного знаю. С полслова понимаю.
Мировой старик. Вспыльчивый иногда, правда, но через полчаса отходит.
Землянки только хорошие любит - есть такой грех. Чуть ли не ковры ему клади.
А так - жить можно. Еще будешь?
Он достает еще одну четвертушку.
- Вот закончу эти два туннеля и собственный начну делать. Куда это
годится. Люди прямо на берегу спят, а через месяц - зима. К твоему приходу
увидишь, какие хоромы будут. Пальчики оближешь..
Я смотрю на ходики, висящие на стенке, с замком вместо гири.
- Правильные?
- Правильные. Да ты не торопись, товарищ лейтенант. Успеешь еще
насладиться передовой.- Он похлопывает меня по колену.- Ты не обижаешься,
что я с тобой на "ты"? Фронтовая привычка. Я даже с Абросимовым на "ты", а
он капитан. Между прочим,-Лисагор понижает голос, наклоняется ко мне и дышит
прямо в лицо,- опасный парень. Людей не жалеет. По виду спокойный, а в деле
- кипяток. Совсем голову теряет. Бурлит и сплеча рубит. Но ты не поддавайся.
Умей держать себя.
Откинувшись назад, он вытягивает ноги. Хрустит пальцами. По очереди
каждым. Я задаю несколько специальных вопросов. Он отвечает без запинки.
Смеется. Два передних зуба у него выщерблены.
- Проверяешь? Да? Ну, на этом деле я собаку съел. Кадровик все-таки.
Халхин-Гол, Финляндия... Эх, лейтенант, лейтенант, не знаешь ты еще меня.
Ей-богу, переходи скорей на берег. Увидишь, как со мной жить. Апельсин
хочешь? У меня целый ящик. И печенье есть... Все, что хочешь, есть.
Я перебиваю его:
- Сколько, ты говоришь, у тебя человек во взводе?
- У меня? Восемнадцать, я девятнадцатый. Молодец к молодцу. Плотники,
столяры, печники. Даже портной и парикмахер. А сапожник - в Москве такого не
сыщешь. Вот сапоги на мне, что скажешь? Каблучок, носок, подъемчик...
загляденье. И часовщик есть. Вот тот, с усами, сержант. И краснодеревщик.
- Ас минным делом как они?
- И с минным, конечно, как ты думаешь! Но вообще это не наше дело. НП, КП
- наше, а мины хай батальон ставит. А взвод - дай бог. Не жалуюсь.
Поработаешь, увидишь. Сам на формировке отбирал. В армии такого не сыщешь.
Честное слово...
Я встаю.
- Людей твоих, значит, завтра жду.
Лисагор тоже встает, слегка покачиваясь.
- Ну и упрямый же ты, лейтенант. Дались тебе эти минные поля. Свои только
подрываться будут. Ну, да ладно уж, пришлю.
- Неплохо было бы, если бы и сам заглянул.
- Это не обещаю. Не обещаю. Сам видишь, сколько работы. Туннели, лодки...
Мины вот еще сегодня получать надо. Я помкомвзвода пошлю, Гаркушу - мировой
парень. С закрытыми глазами мины тебе натычет.
- Мне-то не надо, а вот первый и третий батальоны совсем без саперов...
Придерживаясь рукой за столик, Лисагор несколько секунд смотрит на меня
уже слегка осоловевшими глазами.
- Знаешь, что я тебе скажу, товарищ лейтенант, головы у комбатов есть,
пускай и думают ими. А мое дело маленькое - приказания выполнять. Тоже дети
маленькие. Лягут в оборону - сапер минируй! В наступление - сапер
разминируй! В разведку - сапер вперед, мины ищи! А ну их к черту...
- Как знаешь. Ты пока инженер. Сам решай, как лучше. Будь здоров.
- Бувай... Возьми на дорогу пару витаминчиков.
Он сует мне в карман телогрейки два холодных, шершавых, ослепительно
ярких апельсина.
- Жду, значит, на днях.
И смеется мелким, рассыпчатым смехом.



4

Ночью меняем позиции. Я тороплюсь закончить все до двенадцати, до восхода
луны. Но немцы поджигают два сарая - весь мой участок освещен, как днем. Это
затягивает переход на всю ночь. Пулемет из-под моста стреляет почти без
передышки. Чувствую, что много хлопот будет с этим пулеметом, он пересекает
все мои коммуникации. К утру там появляется еще пушка. А отвечать мне нечем,
патронов еле-еле на день хватит. Так и перебираюсь, прикрываясь ротными
минометами. У восьмидесяти двух нет мин. Прошу поддержки у нашей полковой
артиллерии. Но и у них с боеприпасами туго - раза три только за ночь
стреляют.
Участок отвратительный. Перерезан высокой железнодорожной насыпью. Она
извивается вдоль подножья кургана. Заставлена вагонами. С левого фланга
почти не видно правого, только верхняя часть оврага. Окопов,
траншей-никаких. Уступающие нам место бойцы 1-го батальона ютятся по
каким-то ямкам и воронкам, прикрывшись всяким железным хламом. Вдоль оврага,
по ту сторону насыпи, кое-какое подобие окопов все-таки есть, правда без
малейших признаков соединительных ходов.
Да, это не "Метиз". Там с одного конца до другого почти не согнувшись
пройти можно.
Участок сам по себе не велик для нормального батальона, каких-нибудь
шестьсот метров, но у меня всего тридцать шесть человек. Было четыреста, а
стало тридцать шесть. И насыпь эта, проклятая, разрезает участок на две
неравные части - правый фланг на кургане раза в два длиннее левого. А у меня
две роты по восемнадцать человек, фактически два отделения. Плюс два
командира роты и три командира взвода. Пулеметчики и минометчики не в счет.
Вот и управляй ими всеми без ходов сообщения. Днем каждый боец превращается
в отдельную, отрезанную от всех огневую точку. Участок вдоль и поперек
простреливается немцами.
Ищу себе КП, хотя бы временное, чтобы установить телефон. Сплошные
развалины, обгорелые сараи, подвалов никаких. Выручает Валега. Находит трубу
под насыпью, хорошо замаскированную, железобетонную. Но в ней какие-то
артиллеристы.
Долговязый лейтенант, с маленькой, торчащей во все стороны отдельными
волосиками бородкой, встречает меня в штыки.
- Не пущу - и все. Нас и так тут пять человек. А ты еще целый штаб
тащишь.
Но я не расположен к дипломатическим переговорам. Приказываю ставить
телефон, адъютанту старшему писать донесение. Артиллеристы ругаются, не
хотят сдвигать свои ящики, говорят, что пожалуются Пожарскому, начальнику
артиллерии.
- Ну и жалуйся! Располагайся, хлопцы, и все... Ни с места, пока не скажу.
Связистам больше ничего и не надо. Протянув нитку, они устраиваются прямо
на каменном полу и вызывают уже какие-то свои "незабудки" и "тюльпаны".
Харламов, адъютант старший, близорукий, потерял, конечно, самую нужную
папку и всем мешает, роясь под ногами.
- Должно быть, там забыл, на старом КП,- бормочет он себе под нос,
растерянно оглядываясь по сторонам.
Удивительная черта у этого человека - всегда и везде что-нибудь забывать.
За время нашего знакомства он успел потерять шинель, три каски и собственный
бумажник. О карандашах и ручках говорить уж нечего.
Часам к пяти приходят командиры рот.
- Ну как? - спрашиваю.
Карнаухов, командир четвертой роты вместо убитого Петрова, пожимает
своими широченными плечами.
- Растыкал пока. Пулеметы еще ничего, а бойцы... Придется день пересидеть
как-нибудь, светает уже, а ночью за лопаты браться. В таких окопах долго не
продержишься.