Некрасов Виктор - В окопах Сталинграда - Скачать бесплатно

В разговоре он сдержан, но на вопросы отвечает охотно. От нечего делать я
задаю их много. Он отвечает обстоятельно, будто анкету заполняет. От часов
не отрывается ни на минуту. Один только раз уходит в туннель проверить
саперов.
Потом появляется Астафьев, помощник начальника штаба по оперативной
части,-ПНШ-1, по-нашему. Молодой, изящный, с онегинскими бачками и оловянным
взглядом. Он чуть-чуть картавит на французский манер. По-видимому, думает,
что ему идет. Мы с ним знакомы только два дня, но он уже считает меня своим
другом и называет Жоржем. Его же зовут Ипполитом. По-моему, очень удачно.
Чем-то неуловимым напоминает он толстовского Ипполита Курагина. Так же
недалек и самоуверен. Он доцент истории Свердловского университета. Куря
папиросу, оттопыривает мизинец и дым выпускает, сложив губы трубочкой.
Профессия обязывает, и он уже собирает материалы для будущей истории.
- Вы понимаете, как это интересно, Жорж? - говорит он, изящно
прислонившись к трубе и предварительно сдунув с нее пыль.- Как раз сейчас, в
разгар событий, нельзя об этом забывать. Именно нам, участникам этих
событий, людям культурным и образованным. Пройдут годы, и за какую-нибудь
полуистлевшую стрелковую карточку вашего командира взвода будут платить
тысячи и рассматривать в лупу. Не правда ли?
Он берет меня за пуговицу и слегка покручивает указательным и большим
пальцами.
- И вы мне поможете, Жорж. Правда? Рассчитывать на Абросимова или других,
ему подобных, не приходится, вы сами понимаете. Кроме выполнения приказа или
захвата какой-нибудь сопки, их ничего не интересует.
И он слегка улыбается с видом человека, ни минуты не сомневающегося, что
не согласиться с ним нельзя.
Как сказать, может быть, он и прав. Но меня сейчас это не интересует.
Вообще он меня раздражает. И бачки эти, и "Жорж", и розовые ногти, которые
он все время чистит перочинным ножом.
Над обрывом появляется вереница желтокрылых "юнкерсов". Скосив на них
глаз, Астафьев делает грациозный жест рукой:
- Ну, я пошел... Формы совсем заели. По двадцать штук в день. Совсем
обалдели в штадиве. Заходите, Жорж,- и скрывается в своем убежище.
"Юнкерсы" выстраиваются в очередь и пикируют на "Красный Октябрь".
Высунув кончик языка, Гаркуша старательно впихивает пинцетом какое-то
колесико в мои часы.
На командирской кухне стучат ножи. На обед, должно быть, котлеты будут.



17

К концу третьего дня меня вызывают в штаб. Прибыло инженерное имущество.
Я получаю тысячу штук мин. Пятьсот противотанковых ЯМ-5 - здоровенные
шестикилограммовые ящики из необструганных досок, и столько же маленьких
противопехотных ПМД-7 с семидесятипятиграммовыми толовыми шашками. Сорок
мотков американской проволоки. Лопат - двести, кирок - тридцать. И те и
другие дрянные. Особенно лопаты. Железные, гнутся, рукоятки неотесанные.
Все это богатство раскладывается на берегу против входа в наш туннель.
Поочередно кто-нибудь из саперов дежурит - на честность соседей трудно
положиться.
Утром двадцати лопат и десяти кирок-мотыг мы недосчитываемся. Часовой
Тугиев, круглолицый, здоровенный боец, удивленно моргает глазами. Вытянутые
по швам пальцы дрожат от напряжения.
- Я только оправиться пошел, товарищ лейтенант... Ей-богу... А так
никуда...
- Оправиться или не оправиться, нас не касается,- говорит Лисагор, и
голос и взгляд у него такие грозные, что пальцы Тугиева начинают еще больше
дрожать.- А чтобы к вечеру все было налицо...
Вечером, при проверке, лопат оказывается двести десять, кирок - тридцать
пять. Тугиев сияет.
- Вот это воспитание! - весело говорит Лисагор и, собрав на берегу
бойцов, читает им длинную нотацию о том, что лопата - та же винтовка и если
только, упаси бог, кто-нибудь потеряет лопату, кирку или даже ножницы для
резки проволоки, сейчас же трибунал. Бойцы сосредоточенно слушают и
вырезывают на рукоятках свои фамилии. Спать ложатся, подложив лопаты под
головы.
Я тем временем занимаюсь схемами. Делаю большую карту нашей обороны на
кальке, раскрашиваю цветными карандашами и иду к дивизионному инженеру.
Он живет метрах в трехстах - четырехстах от нас, тоже на берегу, в
саперном батальоне. Фамилия его Устинов. Капитан. Немолодой уже - под
пятьдесят. Очкастый. Вежливый. По всему видать - на фронте впервые.
Разговаривая, вертит в пальцах желтый, роскошно отточенный карандаш. Каждую
сформулированную мысль фиксирует на бумаге микроскопическим кругленьким
почерком - во-первых, во-вторых, в-третьих.
На столе в землянке груда книг: Ушакова "Фортификация", "Укрепление
местности" Гербановского, наставления, справочники, уставы, какие-то выпуски
Военно-инженерной академии в цветных обложках и даже толстенький синий
"Hutte".
Устиновские планы укрепления передовой феноменальны по масштабам, по
разнообразию применяемых средств и детальности проработки всего этого
разнообразия.
Он вынимает карту, сплошь усеянную разноцветными скобочками, дужками,
крестиками, ромбиками, зигзагами. Это даже не карта, а ковер какой-то.
Аккуратно развертывает ее на столе.
- Я не стану вам объяснять, насколько это все важно. Вы, я думаю, и сами
понимаете. Из истории войн мы с вами великолепно знаем, что в условиях
позиционной войны, а именно к такой войне мы сейчас и стремимся,-
количество, качество и продуманность инженерных сооружений играют
выдающуюся, я бы сказал, даже первостепенную роль.
Он проглатывает слюну и смотрит на меня поверх очков небольшими, с
нависшей над веками кожей глазами.
- Восемьдесят семь лет назад именно поэтому и стоял Севастополь, что
собратья наши - саперы - и тот же Тотлебен сумели создать почти неприступный
пояс инженерных сооружений и препятствий. Французы и англичане и даже
сардинцы тоже уделяли этому вопросу громадное внимание. Мы знаем, например,
что перед Малаховым курганом...
Он подробно, с целой кучей цифр, рассказывает о севастопольских
укреплениях, затем перескакивает на русско-японскую войну, на Верден, на
знаменитые проволочные заграждения под Каховкой.
- Как видите,- он аккуратно прячет схемы расположения севастопольских
ретраншементов и апрошей в папку с надписью "Исторические примеры",- работы
у нас непочатый край. И чем скорее мы сможем это осуществить, тем лучше.
Он пишет на листочке бумаги цифру "I" и обводит ее кружком.
- Это первое. Второе. Покорнейше буду вас просить ежедневно к семи
ноль-ноль доставлять мне донесения о проделанных за ночь работах: А - вашими
саперами, В - дивизионными саперами, С - армейскими, если будут, а я
надеюсь, что будут, саперами, О - стрелковыми подразделениями. Кроме того...
Бумажка опять испещряется цифрами - римскими, арабскими, в кружочках,
дужках, квадратиках или совсем без оных.
Прощаясь, он протягивает узкую руку с подагрическими вздутиями в
суставах.
- Особенно прошу вас не забывать каждого четырнадцатого и двадцать
девятого присылать формы - 1, 1-6, 13 и 14. И месячный отчет - к тридцатому.
Даже лучше тоже к двадцать девятому. И еженедельно сводную нарастающую
таблицу проделанных работ. Это очень важно...
Ночью за банкой рыбных консервов Лисагор весело и громко хохочет.
- Ну, лейтенант, пропал ты совсем. Целую проектную контору открывать
надо. Тут за три дня и прочесть-то не успеешь, что он написал. А с этими
лопатами и шестнадцатью саперами за три года не сделаешь. Ты не спрашивал -
он не из Фрунзе? Не из Инженерной академии приехал?



18

Дни идут.
Стреляют пушки. Маленькие, короткостволые, полковые - прямо в лоб, в упор
с передовой. Чуть побольше - дивизионные - с крутого обрыва над берегом,
приткнувшись где-нибудь между печкой и разбитой кроватью. И совсем большие -
с длинными, задранными из-под сетей хоботами - с той стороны, из-за Волги.
Заговорили и тяжелые - двухсоттрехмиллиметровые. Их возят на тракторах:
ствол - отдельно, лафет - отдельно. Приехавший с той стороны платить
жалованье начфин, симпатичный, подвижной и всем интересующийся Лазарь,- его
все в полку так и называют,-говорит, что на том берегу плюнуть негде, под
каждым кустом пушка.
Немцы по-прежнему увлекаются минометами. Бьют из "ишаков" по переправе, и
долго блестит после этого Волга серебристыми брюшками глушеной рыбы.
Гудят самолеты - немецкие днем, наши "кукурузники" - ночью. Правда, у
немцев тоже появились "ночники", и теперь по ночам совсем не поймешь, где
наш, где их. Мы роемся, ставим мины, пишем длиннейшие донесения. "За ночь
сделано окопов стрелковых столько-то, траншей столько-то, минометных
позиций, блиндажей, минных полей столько-то, потери такие-то, за это время
разрушено то-то и то-то..."
На берегу у нас открываются мастерские. Два сапера, из хворых, крутят
деревянный барабан, изготовляют спирали Бруно - нечто среднее между
гармошкой и колбасой из колючей проволоки. Потом их растягивают на передовой
перед окопами дивизионные саперы. Каждый вечер приходит взвод второй роты
саперного батальона. Мои же ставят мины и руководят вторыми рубежами.
Работают на них так называемые "лодыри" - портные, парикмахеры, трофейщики и
не получившие еще своего вооружения огнеметчики. Минированием занимается,
конечно, Гаркуша и командир второго отделения Агнивцев, энергичный,
исполнительный, но не любимый бойцами за грубость.
Лисагор по-прежнему деятелен и руглив. У него всегда какое-то неотложное
задание командира полка: то склад обозно-вещевого снабжения построить, то
оружейную мастерскую, то еще что-нибудь. Водкой от него несет, как из бочки,
но держится, в общем, хорошо.
Днем мы отдыхаем, оборудуем блиндажи, конопатим лодки. С первыми звездами
собираем лодки и кирки и отправляемся на передовую. Пожаров уже мало. Дорогу
освещают ракеты.
После работы, покуривая махорку, сидим с Ширяевым и Карнауховым,- во
втором батальоне я чаще всего бываю,- в тесном, жарко натопленном блиндаже,
ругаем солдатскую жизнь, завидуем тыловикам. Иногда играем в шахматы, и
Карнаухов систематически обыгрывает меня. Я плохой шахматист.
Утром, чуть начинает сереть, отправляемся домой. Утра уже холодные. Часов
до десяти не сходит иней. В блиндаже ждет чай, оставшиеся с вечера консервы
и уютно потрескивающая в углу печурка.
На языке сводок все это, вместе взятое, называется:
"Наши части вели огневой бой с противником и укрепляли свои позиции".
Слова "ожесточенный" и "тяжелый" дней десять уже не попадаются в сводке,
хотя немцы по-прежнему бомбят с утра до вечера, и стреляют, и лезут то тут,
то там. Но нет уже в них того азарта и самоуверенности, и все реже и реже
сбрасывают они на наши головы тучи листовок с призывами сдаться и бросить
надежды на идущего с севера Жукова.
Ноябрь начинается со все усиливающихся утренних заморозков и с зимнего
обмундирования, которое нам теперь выдают. Ушанки, телогрейки, стеганые
брюки, суконные портянки, меховые рукавицы - мохнатые, кроличьи. На днях,
говорят, валенки и жилетки меховые будут. Мы переносим звездочки с пилоток
на серые ушанки и переключаемся на зимний распорядок - не ходим уже мыться
на Волгу и начинаем считать, сколько до весны осталось.
Устинов одолевает меня целым потоком бумажек. Маленькие, аккуратно
сложенные и заклеенные, с обязательными "Сов. секретно" и "Только
Керженцеву" наверху в правом углу, они настойчиво и в различных выражениях
требуют от меня то недосланной формы, то запоздавшего отчета, то
предупреждают о необходимости подготовить минные поля к зимним условиям -
смазать маслом взрыватели и выкрасить в белую краску плохо замаскированные
мины.
Приносит эти бумажки веселый, рябенький и страшно курносый сапер,
устиновский связной. Из-за дверей еще кричит молодым, звонким голосом:
- Отворяйте, товарищ лейтенант! Почта утренняя. С Валегой они дружны и,
перекуривая обязательную папироску, усевшись на корточки у входа, обсуждают
своих и чужих командиров.
- Мой все пишут, все пишут,- сквозь дверь доносится голос связного.- Как
встанут, так сразу за карандаш. Даже в уборную и то, по-моему, не ходят. Мин
уж больно боятся. Велели щит из бревен перед входом сделать и уборную
рельсами покрыть.
- А мой нет, писать не любят,- басит Валега.- Все твоего ругают, что
писулек много шлют. Зато подавай им книжки. Все прочтут. Щи хлебают, и то
одним глазом в книжку или газету смотрят. Уж очень они образованные.
- Ну, уж не больше моего,- обижается связной.- Видал, сколько у нас на
столе книжек лежит? В одной, я сам смотрел, пятьсот страниц. И все меленько,
меленько, без очков и не разберешь.
- А на передовой твой бывает? - спрашивает вдруг Валега.
- Куда уж им. Старенькие больно. Да и не видят ничего ночью.
Валега торжествующе молчит. Связной уходит, забрав мои донесения.
Иногда приходит к нам Чумак, он живет рядом, в десяти шагах, приносит с
собой карты, и мы дуемся в "очко". Иногда мы с Лисагором к нему ходим -
слушать патефон.
Время от времени приезжает с того берега Лазарь, начфин. Живет у нас.
Валега расстилает ему шинель между койками, а сам устраивается у печки.
Лазарь рассказывает левобережные новости - нас, мол, на формировку
собираются отводить. Не то в Ленинск, не то чуть ли не в Сибирь. Мы знаем,
что все это чепуха, что никуда нас не отведут, но мы делаем вид, что верим,
верить куда приятнее, чем не верить, и строим планы мирной жизни в
Красноуфимске или Томске.
Один раз в расположение нашего полка падает "мессершмитт". Кто его подбил
- неизвестно, но в вечерних донесениях всех трех батальонов значится:
"Метким ружейно-пулеметным огнем подразделений нашего батальона сбит самолет
противника". Он падает недалеко от мясокомбината, и к нему, несмотря на
обстрел и крики командиров, начинается буквальное паломничество. Через
полчаса после падения Чумак приносит очаровательные часики со светящимися
стрелками и большой кусок плексигласа. Через неделю мы все щеголяем
громадными прозрачными мундштуками гаркушинского производства. У него нет
отбоя от заказчиков. Даже майор, у которого три трубки и который никогда не
курит папирос, заказывает себе какой-то особенный, с металлическим ободком
мундштук.



19

Шестого вечером Карнаухов звонит мне по телефону:
- Фрицы не лезут. Скучаю. А у меня котлеты сегодня. И праздник завтра.
Приходи.
Я не заставляю себя ждать. Приходим. Я, Ширяев, потом Фарбер.
- Помнишь,- говорит Ширяев,- как мы с тобой под Купянском тогда пили? В
последнюю ночь... У меня в подвале. И картошечкой жареной закусывали. Филипп
мой мастер был картошку жарить. Помнишь Филиппа? Потерял я его. Под
Кантемировкой. Неплохой парнишка был...- Он вертит кружку в руках.
- О чем ты думал тогда? А? Юрка? Когда мы на берегу сидели? Полк ушел, а
мы сидели и на ракеты смотрели. О чем ты тогда думал?
- Да как тебе сказать...
- Можешь и не говорить. Знаю. Обидно было. Ужасно обидно. Правда? А потом
в каком-то селе, помнишь, старик водой нас поил? Воевать, говорил, не
хотите. Здоровые, а не хотите. И мы не знали, что ответить. Вот бы его
сейчас сюда, старика этого однозубого.
Он вдруг останавливается, и глаза его становятся узкими и острыми. Такие
у него были, когда он узнал, что двое бойцов сбежали.
- А скажи, инженер, было у тебя такое во время отступления? Мол, конец
уже... Рассыпалось... Ничего уже нет. Было? У меня один раз было. Когда
через Дон переправлялись. Знаешь, что там творилось? По головам ходили. Мы
вместе с одним капитаном, сапером тоже,- его батальон переправу там
налаживал,- порядки стали наводить. Мост понтонный, хлипкий, весь в пробках
и затычках после бомбежки. Машины в одиночку, по брюхо в воде проходили.
Наладили кое-как. Построили очередь. А тут вдруг - на "виллисе" майор
какой-то в танкистском шлеме. До самого моста на "виллисе" своем добрался, а
там стал во весь рост и заорал на меня: "Какого черта не пускаешь! Танки
немецкие в трех километрах! А тут порядки наводишь!" Я, знаешь, так и
обомлел. А он с пистолетом в руке, рожа красная, глаза вылупил. Ну, думаю,
раз уж майоры такое говорят - значит, плохо. А машины уже лезут друг на
друга. Капитана моего, вижу, с ног сшибли. И черт его знает, помутнение у
меня какое-то случилось. Вскочил на "виллиса" и - хрясь! - раз, другой,
третий, прямо по морде его паршивой. Вырвал пистолет и все восемь штук
всадил... А танков, оказывается, и в помине не было. И шофер куда-то
девался. Может, провокаторы? А?
- Может,- отвечаю я.
Ширяев умолкает. Смотрит в одну точку перед собой. Слышно, как в
телефонной трубке кто-то ругается.
- А все-таки воля у него какая...- говорит Ширяев, не подымая глаз.-
Ей-богу...
- У кого? - не понимаю я.
- У Сталина, конечно. Два таких отступления сдержать. Ты подумай только!
В сорок первом и вот теперь. Суметь отогнать от Москвы. И здесь стать.
Сколько мы уже стоим? Третий месяц? И немцы ничего не могут сделать со всеми
своими "юнкерсами" и "хейнкелями". И это после прорыва, такого прорыва!..
После июльских дней. Каково ему было? Ты как думаешь? Ведь второй год лямку
тянем. Мы вот каких-нибудь пятьсот - шестьсот метров держим и то ругаемся. И
тут не так, и там плохо, и пулемет заедает. А главнокомандующему за весь
фронт думать надо. Газету и то, вероятно, прочесть не успевает. Ты как
думаешь, Керженцев, успевает или нет?
- Не знаю. Думаю, все-таки успевает.
- Успевает, думаешь? Ой, думаю, не успевает. Тебе хорошо. Сидишь в
блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится что, вылезешь, матюком
покроешь, ну иногда там пистолетом пригрозишь... Да и всех наперечет
знаешь,- и каждый бугорок, каждую кочку сам лично облазишь. А у него что?
Карта? А на ней флажки. Иди разберись. И в памяти все удержи - где
наступают, где стоят, где отступают. "Нет, не завидую я ему. Нисколечко не
завидую..." - Ширяев встает.- Сыграй-ка чего-нибудь, Карнаухов.
Карнаухов снимает со стенки гитару. Вчера батальонные разведчики нашли ее
в каком-то из разрушенных домов.
- Что-нибудь такое... знаешь... чтоб за душу... Ширяев поудобнее
устраивается на койке, вытянув туго обтянутые хромовыми голенищами ноги.
- Как там на передовой, Лешка? Спокойно?
- Все спокойно, товарищ старший лейтенант,- нарочито бодро, чтобы не
подумали, что он заснул, отвечает Лешка.- В пятую ужин привезли. Ругаются,
что жидкий.
- Я этому старшине покажу когда-нибудь, где раки зимуют. Если придет
ночью - разбудишь меня. Ну, давай, Карнаухов.
Карнаухов берет аккорд. У него, оказывается, очень приятный грудной
голос, средний между баритоном и тенором, и замечательный слух. Поет он
негромко, но с увлечением, иногда даже закрывает глаза. Песни вс° русские,
задумчивые, многие из них я слышу в первый раз. Хорошо поет. И лицо у него
хорошее, какое-то ясное, настоящее. Мохнатые брови. Голубые глаза. Неглупые,
спокойные. И всегда такие. С какой-то глубокой, никогда не проходящей
улыбкой. Даже там, на сопке, они улыбались.
Фарбер сидит, закрыв глаза ладонью. Сквозь пальцы пробиваются рыжие
кудрявые волосы. О чем он думает сейчас? Я даже приблизительно не могу себе
представить. О жене, детях, интегралах, бесконечно малых величинах? Или
вообще ничего на свете его не интересует? Иногда мне кажется, что даже
смерть его не пугает,- с таким отсутствующим, скучающим видом покуривает он
под бомбежкой.
Карнаухов устает, или ему просто надоедает петь. Вешает гитару на гвоздь.
Некоторое время мы сидим молча. Ширяев приподымается на одном локте.
- Фарбер... Ты и до войны таким был?
Фарбер подымает голову.
- Каким таким?
- Да вот таким, какой ты сейчас.
- А какой я сейчас?
- Да черт его знает какой... Не пойму я тебя. Пить не любишь, ругаться не
любишь, баб не любишь... Ты вот на инженера нашего посмотри. Тоже ведь с
высшим образованием.
Фарбер чуть-чуть улыбается:
- Я не совсем понимаю связь между вином, и женщинами, и высшим
образованием.
- Дело не в связи.- Ширяев садится на койку, широко раздвинув ноги.-
Карнаухов тихий, скромный парень - ты не слушай, Карнаухов,- а и то как
загнет, так только держись.
- Да, в этой области я не силен,- отвечает Фарбер. Ширяев смеется:
- Ты не подумай, что я хочу тебя испортить. Или ругаться научить. Упаси
бог. Просто я не понимаю, как это могло получиться... А плавать ты умееешь?
- Плавать? Нет, не умею плавать.
- А на велосипеде?
- И на велосипеде не умею.
- Ну, а в морду давал кому-нибудь?
- Да что ты пристал к человеку,- вступается Карнаухов.- Ты с Чумаком на
эту тему поговори. Он-то уж тебе порасскажет.
- В морду давал,-спокойно говорит Фарбер и встает.
- Давал? Кому?
- Я пойду,- не отвечает на вопрос Фарбер, застегивая шинель.
- Нет, кому ты давал?
- Неинтересно... Разрешите идти.
И уходит.
- Странный парень,- говорит Ширяев и встает. Карнаухов улыбается. У него,
как у ребенка, две ямочки на щеках.
- Вчера я заходил к нему. С берега шел. Сидит и пишет. Письмо, должно
быть. Четвертую страницу тетрадочную кончал, мелким-мелким почерком. Ужасно
хотелось мне прочесть.
Ширяев еле заметно подмигивает мне.
- А может, то не письмо?
- А что же?
- Может, стихи.
Карнаухов краснеет.
- Ты чего краснеешь?
- Я не краснею,- и краснеет еще больше. Ширяев, сдерживая улыбку, молчит.
Не сводит глаз с Карнаухова.
- Ну, а твои как?
- Что - мои?
- Стихи, конечно.
- Какие стихи?
- Думаешь, не знаем? В тетрадке которые. В клеенчатой. Как там у него,
Керженцев, не помнишь? Карнаухов приперт к стенке.
- Да это так... От нечего делать.
- От нечего делать... Все вы так - от нечего делать. Пушкин, вероятно,
тоже от нечего делать.
Через полчаса мы с Карнауховым уходим. У семафора расстаемся - он
направо, я налево.
- А стихи все-таки прочитаешь,- говорю я ему, прощаясь.
- Когда-нибудь...- неопределенно как-то отвечает он и скрывается в
темноте.



20

Ночь темная. Звезд не видно. Кое-где только мутные, расплывчатые пятна.
Кругом тихо. Слегка постреливают на бугре.
Ноги цепляются за всякий хлам. Один раз я чуть не падаю, путаясь в
какой-то проволоке.
Около разрушенного мостка кто-то сидит. Вспыхивает огонек папиросы.
- Кой черт курит?
- А отсюда все равно не видно,- отвечает из темноты глуховатый голос.
Голос Фарбера.
- Вы что здесь делаете?
- Ничего... Воздухом дышу.
Я подхожу ближе.
- Воздухом дышите?
- Воздухом дышу.
Я зачем-то сажусь. Фарбер больше ничего не говорит. Сидит и курит. Я тоже
закуриваю. Молчим. Я не знаю, о чем можно с ним говорить.
- Сейчас концерт будет,- говорит вдруг Фарбер.
- Не думаю,- отвечаю я.- "Ишаки" у них уже два дня почему-то молчат.
- Нет, я не о таком, а о настоящем концерте говорю. На той стороне
громкоговоритель установили. Последние известия передают. А потом концерт.
Вчера в это время передавали.
- Из Москвы, что ли?
- Должно быть, из Москвы.
Проходят бойцы. Человек десять, один за другим, цепочкой. Несут мины и
боеприпасы. Слышно, как сыплется щебенка у них из-под ног, как поругиваются
они, спотыкаясь. Минут через двадцать они вернутся. Еще через полчаса будут
идти, спотыкаясь и ругая темноту, разбросанное железо, Гитлера и старшину,
заставляющего по четыре батальонные мины зараз нести. За ночь они сделают
шесть или восемь ходок. Днем все будет израсходовано. А как только зайдет
солнце, опять на берег, с берега на передовую, с передовой на берег.
- Как дела в роте? - спрашиваю я.
- Ничего,- равнодушно отвечает Фарбер.- Без особых перемен.
- Сколько человек у вас теперь?
- Да все столько же. Больше восемнадцати - двадцати никак не получается.
Из стариков, что высадились, почти никого не осталось.
- А пополнение?
- Да что пополнение...
- Юнцы желторотые?
- Винтовку в первый раз видят. Одного убило вчера. Разорвалась граната в
руках.
- М-да...- говорю я.- Невеселая штука война... Фарбер ничего не отвечает.
Вынимает из кармана коробку с табаком, скручивает цигарку, прикуривает от
собственного бычка. На миг озаряется худое, с впалыми щеками лицо, костистый
нос, складки у рта.
- Вам никогда не казалось, что жизнь нелепая штука? - спрашивает Фарбер.
Он никак не может прикурить - бычок маленький, высыпается.
- Жизнь или война? - спрашиваю я.
- Именно жизнь.
- Сложный вопрос. Нелепого, конечно, порядочно. А в связи с чем...
собственно говоря, вы...
- Да без всякой связи. Философствую. Некое подведение итогов.
- Не рано ли?
- Конечно, рановато, но кое-что все-таки можно подытожить.
Он медленно вдавливает окурок каблуком в землю. Огонек долго еще тлеет у
его ног.
- Вы никогда разве не задумывались о прошлой своей жизни?
- Ну?
- Не кажется ли вам, что мы с вами до какой-то степени вели страусовский
образ жизни?
- Страусовский?
- Если проводить параллели, пожалуй, это будет самое удачное. Мы почти не
высовывали головы из-под крыла.
- Расшифруйте.
- Я говорю о войне. О нас и о войне. Под нами я подразумеваю себя, вас,
вообще людей, непосредственно не связанных с войной в мирное время. Короче -
вы знали, что будет война?
- Пожалуй, знал.
- Не пожалуй, а знали. Более того - знали, что и сами будете в ней
участвовать.
Он несколько раз глубоко затягивается и с шумом выдыхает дым.
- До войны вы были командиром запаса. Так ведь? ВУС-34... Высшая
вневойсковая подготовка или что-нибудь в этом роде.
- ВУС-34... ВВП... Командир взвода запаса. Ни разу я еще не слыхал, чтоб
Фарбер так много говорил.
- Раз в неделю у вас был военный день. Вы все старательно пропускали его.
Летом - лагеря, муштра. Направо, нале-во, кругом, шагом марш. Командиры
требовали четких поворотов, веселых песен. На тактических занятиях,
запрятавшись в кусты, вы спали, курили, смотрели на часы, сколько до обеда
осталось. Думаю, что я мало ошибаюсь.
- Откровенно говоря, мало.
- Вот тут-то собака и зарыта... На других мы с вами полагались. Стояли во
время первомайских парадов на тротуаре, ручки в брючки, и смотрели на
проходящие танки, на самолеты, на шагающих бойцов в шеренгах... Ах, как
здорово, ах, какая мощь! Вот и все, о чем мы тогда думали. Ведь правда? А о
том, что и нам когда-то придется шагать, и не по асфальту, а по пыльной
дороге, с мешком за плечами, что от нас будет зависеть жизнь - ну, не сотен,
а хотя бы десятков людей... Разве думали мы тогда об этом?
Фарбер говорит медленно, даже лениво, с паузами, затягиваясь после каждой
фразы. Внешне он совершенно спокоен. Но по частым затяжкам, по неравномерным
паузам, по освещаемым цигаркой сдвинутым бровям чувствуется, что ему давно
уже хотелось обо всем этом поговорить, но то ли не было собеседника, то ли
случая подходящего, то ли времени, то ли не знаю чего. И мне ясно, что он
волнуется, но, как у многих людей его типа, замкнутых и молчаливых, волнение
это почти не выражается внешне, а, наоборот, делает его еще более
сдержанным.
Я молчу. Слушаю. Курю. Фарбер продолжает:
- На четвертый день войны передо мной выстроили в две шеренги тридцать
молодцов - плотников, слесарей, кузнецов, трактористов - и говорят:
командуй, учи. Это в запасном батальоне было.
- В саперном, что ли?
- В саперном.
- А вы разве сапер?
- Сапер. Вернее, был сапером.
- А почему же вдруг стрелком стали?
- Я до этого еще и минометчиком был. А после харьковского путешествия
пришлось стрелком стать.
- А я и не знал. Коллега, значит.
- Коллега,- улыбается Фарбер и продолжает: - Командуй, значит, говорят,
учи. А в расписании: подрывное дело - четыре часа, фортификация - четыре
часа, дороги и мосты - четыре часа. А они стоят. Переминаются с ноги на
ногу, поглядывают на свои "сидора", сваленные под деревом, стоят и ждут, что
я им скажу. А что я им могу сказать? Я знаю только, что тол похож на мыло, а
динамит на желе, что окопы бывают полного и неполного профиля и что, если
меня спросят, из скольких частей состоит винтовка, я буду долго чесать
затылок, а потом выпалю первую попавшуюся цифру...
Он делает паузу. Ищет в кармане коробку с табаком. Я раньше не замечал,
что он так много курит - одну за другой.
- А кто во всем этом виноват? Кто виноват? Дядя - как говорит мой
старшина? Нет, не дядя... Я сам виноват. Мне просто было до войны
неинтересно заниматься военным делом. На лагерные сборы смотрел как на
необходимую - так уже заведено, ничего не поделаешь,но крайне неприятную
повинность. Именно повинность. Это, видите ли, не мое призвание. Мое дело,
мол, математика и тому подобное. Наука... Фарбер шарит по карманам.
- Чем прикуривать будем? - говорит он.- У меня спички кончились.
- И бычок погас?
- Погас.
- Придется бойцов ждать. Они сейчас на берег пойдут.
- Придется.
И мы ждем. Помолчав, Фарбер продолжает все тем же спокойным усталым
голосом:
- Четыре месяца я их учил. Вы представляете, что это за учение было? И
чему я мог их научить? У нас на весь батальон одно только наставление по
подрывному делу было. И это все. Другой литературы никакой. Я по ночам
штудировал. А утром рассказывал бойцам, как устроена подрывная машинка, ни
разу в жизни не держа ее в руках. Бр-р... От одного воспоминания в дрожь
бросает.
Проходят бойцы. Просим прикурить. Присев на корточки, один из бойцов
высекает огонь из своего "кресала". Прикуриваем поочередно от фитиля. Потом
бойцы уходят. Одна за другой исчезают в темноте их неуклюжие, одетые в
шинели поверх телогреек фигуры.
Фарбер поворачивает голову.
- Нытик? Да? - говорит он совсем тихо. До сих пор он говорил, не
поворачиваясь, смотря куда-то в пространство впереди себя. Сейчас в темноте
я чувствую на себе взгляд его близоруких глаз.
- Кто нытик? - спрашиваю я.
- Да я. Это вы, вероятно, так думаете. Ворчит чего-то, жалуется. Правда?
Я не сразу нахожу, что ответить. Он во многом прав. Но стоит ли вообще
говорить о том, что прошло. Анализировать прошлое, вернее - дурное в
прошлом, имеет смысл только в том случае, когда на основании этого анализа
можно исправить настоящее или подготовить будущее.
- По-моему, трудно жить, если все время думать о своих прошлых ошибках и
ругать себя за это. Руганью не поможешь. А винтовку, я думаю, вы уже знаете
и научить бойца с нею обращаться тоже сможете.
Фарбер смеется:
- Пожалуй, вы правы.- Пауза.- Но вы знаете...
Если б я, например, встретился до войны, ну, хотя бы с Ширяевым, я
никогда бы не поверил, что буду ему завидовать.
- А вы завидуете?
- Завидую.- Опять пауза.- Я неплохо разбираюсь в вопросах высшей
математики. Восемь лет все-таки проучился. Но такая вот элементарная
проблема, как разоблачить старшину, который крадет продукты у бойцов, для
меня почти непреодолимое препятствие.
- Вы склонны к самокритике,- говорю я.
- Возможно. Думаю, что и вы этим занимаетесь, только не говорите.
- Но почему же вы все-таки завидуете Ширяеву?
- Почему?..
Он встает, делает несколько шагов, опять садится. Кругом удивительно
тихо. Где-то только очень далеко, за "Красным Октябрем", изредка, без
всякого увлечения, пофыркивает пулемет.
- Потому что, смотря на него, я особенно остро чувствую свою
неполноценность. Вам кажется это смешным. Но это так. Он человек простой,
цельный, ему ничего не стоит спросить, умею ли я плавать или кататься на
велосипеде. Он не чувствует, что этими вопросами попадает мне не в бровь, а
в глаз. Ведь я соврал, когда говорил, что давал в физиономию кому-то. Никому
я никогда не давал. Я не любил драк, не любил физических упражнений. А
теперь вот...
Он вдруг умолкает. Посапывает носом. Это, очевидно, у него нервное.
Постепенно я начинаю его понимать. Понимать эту сдержанность, замкнутость,
молчаливость.
- Ничего,- говорю я, стараясь придумать что-нибудь утешительное. Я
вспоминаю, как кричал на него, когда был еще комбатом.- Всем тяжело на
войне.
- Господи боже мой! Неужели вы так меня поняли? - Голос его даже
вздрагивает и срывается от волнения.- Ведь мне предлагали совсем не плохое
место в штабе фронта. Я знаю языки. В разведотделе предлагали с пленными
работать. А вы говорите - всем тяжело на войне.
Я чувствую, что действительно сказал неудачно.
- У вас жена есть? - спрашиваю я.
- Есть. А что?
- Да ничего. Просто интересуюсь.
- Есть.
- И дети есть?
- Детей нет.
- А сколько вам лет?
- Двадцать восемь.
- Двадцать восемь. Мне тоже двадцать восемь. А друзья у вас были?
- Были, но...- Он останавливается.
- Вы можете не отвечать, если не хотите. Это не анкета. Просто... Одиноки
вы как-то, по-моему, очень.
- Ах, вы об этом...
- Об этом. Мы с вами скоро уже полтора месяца знакомы. А впервые за все
это время только сегодня, так сказать, поговорили.
- Да, сегодня.
- Впечатление такое, будто вы сторонитесь, чуждаетесь людей.
- Возможно...-И опять помолчав:-Я вообще туго схожусь с людьми. Или,
вернее, люди со мной. Я, в сущности, мало интересная личность. Водки не
люблю, песен петь не умею, командир, в общем, неважный.
- Напрасно вы так думаете.
- Вы у Ширяева спросите.
- Ширяев вовсе не плохо к вам относится.
- Дело не в отношении. Впрочем, все это мало интересно.
- А по-моему, интересно. Скажу вам откровенно, когда я в первый раз вас
увидел,- помните, там, на берегу, ночью, после высадки?
Фарбер останавливает меня движением руки.
- Стойте! - и касается рукой колена.- Слышите? Я прислушиваюсь. С той
стороны Волги торжественно, то удаляясь, то приближаясь, перебиваемые
ветром, медленно плывут хрипловатые звуки флейт и скрипок. Плывут над рекой,
над разбитым, молчаливым сейчас городом, над нами, над немцами, за окопы, за
передовую, за Мамаев курган.
- Узнаете?
- Что-то знакомое... Страшно знакомое, но... Не Чайковский?
- Чайковский. Andante cantabile из Пятой симфонии. Вторая часть.
Мы молча сидим и слушаем. За спиной начинает стучать пулемет - назойливо,
точно швейная машина. Потом перестает.
- Вот это место...- говорит Фарбер, опять прикасаясь рукой к моему
колену.- Точно вскрик. Правда? В финале не так. Та же мелодия, но не так. Вы
любите Пятую?
- Люблю.
- Я тоже... Даже больше, чем Шестую. Хотя Шестая считается самой, так
сказать... Сейчас вальс будет. Давайте помолчим.
И мы молчим. До конца уже молчим. Я опять вспоминаю Киев, Царский сад,
каштаны, липы, Люсю, красные, яркие цветы, дирижера с чем-то белым в
петлице...
Потом прилетает бомбардировщик, тяжелый, ночной, трехмоторный. Его у нас
почему-то называют "туберкулез".
- Странно, правда? - говорит Фарбер, подымаясь.
- Что странно?
- Все это... Чайковский, шинель эта, "туберкулез". Мы встаем и идем по
направлению фарберовской землянки. Бомбардировщик топчется на одном месте.
Из-за Мамаева протягиваются щупальца прожектора.
Я на берег не иду. Остаюсь ночевать у Фарбера.



21

Седьмого вечером приходят газеты с докладом Сталина. Мы его уже давно
ждем. По радио ничего разобрать не удается - трещит эфир. Только - "и на
нашей улице будет праздник" - разобрали.
Фразу эту обсуждают во всех землянках и траншеях.
- Будет наступление,- авторитетно заявляет Лиса-гор; он обо всем очень
авторитетно говорит.- Вот увидишь. Не зря Лазарь говорил прошлый раз,-
помнишь? - что какие-то дивизии по ночам идут. Ты их видишь? Нет. И я не
вижу. Вот и понимай...
Сталин выступал шестого ноября.
Седьмого союзники высаживаются в Алжире и Оране. Десятого вступают в
Тунис и Касабланку.
Одиннадцатого ноября в семь часов утра военные действия в Северной Африке
прекращаются. Подписывается соглашение между Дарланом и Эйзенхауэром. В тот
же день и тот же час германские войска по приказу Гитлера пересекают
демаркационную линию у Шалонсюр Саон и продвигаются к Лиону. В пятнадцать
часов итальянские войска вступают в Ниццу. Двенадцатого ноября немцы
занимают Марсель и высаживаются в Тунисе.
Тринадцатого же ноября немцы в последний раз бомбят Сталинград. Сорок два
"Ю-87" в три захода сбрасывают бомбы на позиции нашей тяжелой артиллерии в
районе Красной Слободы на левом берегу Волги. И улетают.
В воздухе воцаряется непонятная, непривычная, совершенно удивительная
тишина.
После восьмидесяти двух дней непроходимого грохота и дыма, после
сплошной, с семи утра до семи вечера, бомбежки наступает что-то непонятное.
Исчезает облако над "Красным Октябрем". Не надо поминутно задирать голову и
искать в безоблачном небе противные треугольники. Только "рама" с прежней
точностью появляется по утрам и перед заходом солнца, да "мессеры" иногда
пронесутся со звоном над головой и почти сразу же скроются.
- Ясно - немцы выдохлись. И в окопах идут оживленные дискуссии - отчего,
почему, и можно ли считать африканские события вторым фронтом.
Политработники нарасхват. Полковой агитатор наш, веселый, подвижной, всегда
возбужденный Сенечка Лозовой, прямо с ног сбивается. Почти не появляется на
берегу, только забежит на минутку в штаб радио послушать и опять назад. А
там, на передовой, только и слышно: "Сенечка, сюда!", "Сенечка, к нам!" Его
там все и называют - "Сенечка". И бойцы и командиры. Комиссар даже отчитал
его как-то:
- Что же это такое, Лозовой? Ты лейтенант, а тебя все - "Сенечка". Не
годится так. А он только улыбается смущенно.
- Ну, что я могу поделать. Привыкли. Я уж сколько раз говорил. А они
забывают... И я забываю.
Так и осталось за ним - Сенечка. Комиссар рукой махнул.
- Работает как дьявол... Ну как на него рассердишься?
Работает Сенечка действительно как дьявол. Инициативы и фантазии в нем
столько, что не поймешь, где она у него, такого маленького и щупленького,
помещается. Одно время все с трубой возился. Сделали ему мои саперы
здоровенный рупор из жести, и он целыми днями через этот рупор, вместе с
переводчиком, немцев агитировал. Немцы злились, стреляли по ним, а они трубу
под мышку - ив другое место. Потом листовками увлекся и карикатурами на
Гитлера. Совсем не плохо они у него получались. Как раз тогда в полк прибыла
партия агитснарядов и агитмин. Когда они кончились, он что-то долго
соображал с консервными банками, специальный какой-то самострел из резины
делал. Но из этой затеи ничего не вышло, банки до немцев не долетали.
Принялся он тогда за чучело. После него во всех дивизиях такие чучела стали
делать. Это очень забавляло бойцов. Сделал из тряпок и немецкого
обмундирования некое подобие Гитлера с усиками и чубом из выкрашенной пакли,
навесил на него табличку: "Стреляйте в меня!" - и вместе с разведчиками
как-то ночью поставил его на "ничейной" земле, между нами и немцами. Те
рассвирепели, целый день из пулемета по своему фюреру стреляли, а ночью
украли чучело. Украсть-то украли, но трех человек все-таки потеряли. Бойцы
наши животы надрывали. "Ай да Сенечка!" Очень любили его бойцы.
К сожалению, вскоре его у нас забрали. Как лучшего в дивизии агитатора
послали в Москву учиться. Долго ждали от него письма, а когда она наконец
пришло, целый день на КП первого батальона - он там чаще всего бывал -
строчили ответ. Текста вышло не больше двух страничек, и то больше вопросов
("а у нас все по-прежнему, воюем понемножку"), а подписи еле-еле на четырех
страницах уместились: что-то около ста подписей получилось. Долго и хорошо
вспоминали о нем бойцы. - И когда же эта учеба его кончится? - спрашивали
они и все мечтали, что Сенечка обратно к нам в полк вернется. Но он так и не
вернулся, на Северный фронт, кажется, попал.



22

Девятнадцатого ноября для меня день памятный. День моего рождения. В
детстве он отмечался пирогами и подарками, попозже - вечеринками, но так или
иначе отмечался всегда. Даже в прошлом году в запасном полку в этот день мы
пили самогон и ели из громадного эмалированного таза кислое молоко.
На этот раз Валега и Лисагор тоже что-то затевают. Валега с вечера
заставляет меня пойти в баню, покосившуюся, без крыши хибарку на берегу
Волги, выдает чистое, даже глаженое белье, потом целый день где-то пропадает
и появляется только на минуту - озабоченный, с таинственными свертками под
мышкой, кого-то ищет. Лисагор загадочно улыбается. Я не вмешиваюсь.
Под вечер я ухожу к Устинову. Он уж третий день вызывает меня к себе.
Сначала просто "предлагает", потом "приказывает" и, наконец, "в последний
раз приказываю во избежание неприятностей". Я заранее уже знаю, о чем пойдет
речь. Я не выслал своевременно плана инженерных работ по укреплению обороны,
списка наличного инженерного имущества с указанием потерь и поступлений за
последнюю неделю, схемы расположения предполагаемых НП. Меня ожидает длинная
и нудная нотация, пересыпанная историческими примерами, верденами,
порт-артурами, тотлебенами и Клаузевицами. Меньше часа это никак у меня не
отнимет. Это я уже знаю.
Встречает Устинов меня необычайно торжественно. Он любит форму и ритуал.
Вообще люди интеллигентного труда, попавшие на фронт, делятся в основном на
две категории. Одних гнетет и мучает армейская муштра, на них все сидит
мешком, гимнастерка пузырится, пряжка ремня на боку, сапоги на три номера
больше, шинель горбом, язык заплетается. Другим же, наоборот, вся эта
внешняя сторона военной жизни очень нравится - они с удовольствием, даже с
каким-то аппетитом козыряют, поминутно вставляют в разговор "товарищ
лейтенант", "товарищ капитан", щеголяют знанием устава и марок немецких и
наших самолетов, прислушиваясь к полету мины или снаряда, обязательно
говорят - "полковая летит" или "из ста пятидесяти двух начали". О себе иначе
не говорят, как "мы - фронтовики, у нас на фронте".
Устинов относится ко второй категории. Чувствуется, что он слегка
гордится своей четкостью и буквальным следованием всем правилам устава. И
выходит это у него совсем не плохо, несмотря на преклонный возраст, очки и
любовь к писанию. С кем бы он ни здоровался, он обязательно встанет,
разговаривая со старшим по званию, держит руки по швам.
Сейчас он встречает меня с какой-то особой торжественностью. Все в нем
сдержанно: замкнутое выражение лица, нарочито насупленные брови, плавный
актерский жест, которым он указывает мне на табуретку,- все говорит о том,
что разговор сегодня не ограничится сводными таблицами и планами.
Сажусь на табуретку. Он напротив. Некоторое время мы молчим. Потом он
подымает глаза и взглядывает на меня поверх очков.
- Вы уже в курсе последних событий, товарищ лейтенант?
- Каких событий?
- Как? Вы ничего не знаете? - Брови его недоумевающе подымаются.- КСП вам
ничего не сказал? - "КСП" на его излюбленном языке донесений - это "командир
стрелкового полка", в данном случае майор Бородин.
- Нет, не говорил.
Брови медленно, точно колеблясь, опускаются и занимают свое обычное
положение. Пальцы крутят длинный, аккуратно отточенный карандаш с
наконечником.
- Сегодня в шесть ноль-ноль мы переходим в наступление.
Карандаш рисует па бумажке кружок и, подчеркивая значительность фразы,
ставит посредине точку.
- Какое наступление?
- Наступление по всему фронту,- медленно, смакуя каждое слово, произносит
он.- И паше в том числе. Вы понимаете, что это значит?
Пока что мне понятно только одно: до начала наступления осталось десять
часов, и обещанный мною па сегодняшнюю ночь отдых бойцам, первый за
последние две недели, безнадежно срывается.
- Задача нашей дивизии ограничена, но серьезна,- продолжает он,- овладеть
баками. Вы понимаете, сколько ответственности ложится сейчас на нас? В
четыре тридцать начнется артподготовка. Вся артиллерия фронта заговорит,
весь левый берег. В вашем распоряжении - сейчас семь минут девятого - весьма
ограниченный срок, каких-нибудь десять часов. Полку вашему придана рота
саперного батальона. Вам надлежит каждому стрелковому батальону придать но
одному взводу этой роты с целью инженерной разведки и разминирования полей
противника. Полковых саперов поставьте на проходы в собственных полях.
Лежащий перед ним лист бумаги понемногу заполняется ровными, аккуратными
строчками.
- Ни па одну минуту не забывайте об учете. Каждая снятая мина должна быть
учтена, каждое обнаруженное минное поле зафиксировано, привязано к ориентиру
и обязательно к постоянному,- вы понимаете меня? - не к бочкам, не к пушкам,
а к постоянному. Донесения о проделанной работе присылайте каждые три часа
специальным посыльным.
Он еще долго и пространно говорит, не пропуская ни одной мелочи, чуть ли
не на часы и минуты разбивая все мое время. Я молча описываю. Дивизионные
саперы готовятся уже к заданию, чистят инструмент, вяжут снаряды, мастерят
зажигательные трубки.
Я слушаю, записываю, поглядываю на часы. В девять ухожу. С командиром
приданной мне второй роты - это та самая рота, которая у меня постоянно
работает,- договариваюсь, что придут они ко мне в два часа ночи.
Лисагор встречает меня злой и всклокоченный. Маленькие глазки блестят.
- Как тебе это нравится? А? Лейтенант? От волнения он захлебывается, не
может усидеть на месте, вскакивает, начинает расхаживать по блиндажу взад и
вперед.
- Окопались мы, мин наставили видимо-невидимо, сам черт ногу сломит. Все
устроили. Нет - мало этого! Делай проходы, убирай Бруно... Все, вся работа
псу под хвост летит. Сидели б в окопах и постреливали б, раз не лезет немец.
Что еще нужно?
Меня начинает раздражать Лисагор.
- Давай прекратим этот идиотский разговор. Не нравится - не воюй, дело
твое.
Лисагор не унимается. В голосе у него появляется даже жалобная нотка.
- Но обидно же, господи, обидно же! Ты посмотри на стол. В кои-то веки
собрались по-человечески именины отпраздновать, и все теперь в тартарары
летит!
Стол действительно неузнаваем. Посредине четыре уже раскупоренные
поллитровки, нарезанная тонкими эллиптическими ломтиками колбаса, пачка
печенья "Пушкин", шоколад в коричневой с золотом обертке, селедка и гвоздь
всего угощения - дымящееся в котелке, заливающее всю землянку ароматом мясо.
- Ты понимаешь, зайца, настоящего зайца Валега достал. На ту сторону
специально ездил. Чумак должен был прийти. Молоко сгущенное, твое любимое...
Ну, что теперь делать? На Новый год оставлять? Так, что ли?
Что и говорить - куда приятнее сидеть и жевать зайца, запивая его вином,
чем лезть на передовую под пули. Но ничего не поделаешь - оставим пока
зайца. Слишком долго ждали мы этого наступления, почти полтора года,
шестнадцать месяцев ждали... Вот и пришел он наконец, этот день...
Мы наливаем себе по полстакана и, не чокнувшись, выпиваем. Закусываем
зайцем. Он немного жестковат, но это в конце концов не важно. Важно, что
заяц. Настроение несколько улучшается. Лисагор даже подмигивает.
- Торопись, лейтенант, пока не вызвали. Два раза уже за тобой присылали.
Через минуту является связной штаба. Зовет Абросимов.
Майор и Абросимов сидят над картой. В землянке негде повернуться -
комбаты, штабники, командиры спецподразделений. Чумак в неизменной своей
бескозырке, расстегнутый, сияющий тельняшкой.
- Ну что, инженер, сорвалось?
- Сорвалось...
- Ладно. В буфет спрячь. Вернемся - поможем,- и весело хохочет, сверкая
глазами.
Протискиваюсь к столу. Ничего утешительного. До начала наступления нужно
новое КП командиру полка сделать. Старое не годится - баков не видно. Я так
и знал. Ну и, конечно, разминирование, проходы, обеспечение действий пехоты.
- Смотри, инженер, не подкачай,- попыхивает трубкой Бородин,- картошек
своих вы там на передовой понасажали, кроме вас, никто и не разберет.
Поподрываются еще наши. А каждый человек на счету, сам понимаешь...
Чувствуется, что он волнуется, но старается скрыть, Трубка поминутно
гаснет, а спички никак не зажигаются - коробки никуда не годятся.
- А НП рельсами покрой. И печка чтоб была. Опять ревматизмы мои
заговорили. В пять ноль-ноль - минута в минуту буду. Если не кончишь, ноги
повырываю. Понял? Давай нажимай.
Я ухожу.
Лисагор сидит и меняет портянку.
- Ну?
- Бери отделение, и к пяти ноль-ноль чтоб новое НП было готово.
- Новое? К пяти? Обалдели они...
- Обалдели не обалдели, а в твоем распоряжении семь часов.
Лисагор в сердцах впихивает ногу в сапог так, что отрывается ушко.
- На охоту ехать - собак кормить! Говорил я, что из того НП не будет
баков видно. Ничего, говорят, баки не нам, а сорок пятому дадут. А нам
левее. Вот тебе и левее.
- Ладно. Ворчать завтра будешь, а сейчас не канителься. Используешь
наблюдательный пункт разведчиков. А разведчиков к артиллеристам посадишь.
Скажешь, Бородин приказал. Понятно?
- Все понятно. Чего же непонятно. И рельсы, конечно, велел положить? Да?
- И рельсы положишь, и печку поставишь. Трубу только в нашу сторону
пустишь. Амбразуру уменьши, а левую совсем можешь заделать.
- А дощечками тесаными не приказал обшивать?
- Твое дело. Можешь и диван поставить, если хочешь. Возьмешь с собой
Новохатько с отделением.
- У него куриная слепота.
- Для НП сойдет. Гаркуша с Агнивцевым пойдут проходы делать.
- Пускай дома тогда сидит, лопаты стережет.
- Как знаешь. К пяти чтоб НП был готов.
Лисагор натягивает второй сапог. Кряхтит.
- И кто войну эту придумал. Лежал бы сейчас на печи и семечки грыз. Эх,
жизнь солдатская...
И, запихнув в рот половину лежащей на столе колбасы, он уходит.
Я остаюсь ждать дивизионных саперов.



23

К четырем часам иду на передовую. Немцы, точно предчувствуя что-то, почти
беспрерывно строчат из пулеметов и освещают передний край.
Обхожу батальоны. Агнивцев и Гаркуша кончили с проходами, греются в
блиндажах, курят. Иду на НП. Еще издали слышу шепот Лисагора. Сидя верхом на
блиндаже, он вместе с Тугиевым укладывает рельсы перекрытия. Оба кряхтят,
ругаются. Немецкие пули свистят почти над самыми их головами. Пулемет стоит
метрах в пятидесяти, поэтому пули перелетают и ударяются где-то далеко
позади.
Я забираюсь в блиндаж. Там уже связисты и адъютант командира полка.
Амбразура затянута одеялом, чтобы не было видно света. Коптящая гильза стоит
прямо на полу. Один из связистов дополнительными минометными зарядами
растапливает печку. Ему, по-видимому, доставляет удовольствие смотреть, как
вспыхивает порох, маленькими горсточками он все время подбрасывает его в
печку.
Минут через десять вваливается Лисагор. Все лицо в росинках пота. Руки
красные от ржавчины и глины.
- Смотри на часы, инженер.
- Двадцать минут пятого.
- Видал темпы? Тютелька в тютельку к началу артподготовки. Табак есть?
Я даю ему закурить. Он вытирает рукавом лицо. Оно становится полосатым,
как тюфяк.
- Ну и медведь этот Тугиев. Взвалит полрельса на плечо, и хоть бы хны.
Знаешь, откуда таскали? Почти от самого мясокомбината. Порвали их толом на
части - и на собственных плечиках. На, пощупай, как подушка стало. Курортик
что надо - Сочи, Мацеста...
- Накатов сколько положил?
- Рельсов два, да старый еще, деревянный был.
- Бугор получился?
- Да тут их знаешь сколько, бугров? Что ни шаг, то землянка, а что ни
землянка, то бугор.
- Раненых нет?
- Тугиевская шинель. Три дырочки. А парень золото. Отметить надо. Точно
огород дома копает. Постой!.. Началось, что ли?
Мы прислушиваемся. Верно. Из-за Волги доносятся первые залпы. Я смотрю на
часы. Четыре тридцать.
- Па-а-а щелям! - кричит Лисагор.- Прицел ноль-пять, по своим опять.
Крикни там, связист, саперам, чтоб сюда залазили.
Саперы втискиваются в блиндаж. Закуривают, цепляются друг за друга
винтовками и лопатами.
- А где Тугиев?
- Там еще. Наверху.
- Видал? Песочком посыпает. Красоту наводит. Давай его сюда. Седельников.
Снарядом голову еще сорвет.
Канонада усиливается. Сквозь плохо пригнанную дверь слышно, как шуршат
снаряды над блиндажом. Гул разрывов заглушает выстрелы. Землянка дрожит. С
потолка сыплется земля.
Лисагор толкает меня в бок.
- Ну что? Людей домой пошлем? Пока не поздно. А то придет Абросимов,
тогда точка. Всех в атаку погонит.
Людей, пожалуй, действительно надо отсылать, пока идет подготовка и немцы
молчат. Так и делаем.
Только они уходят, как являются майор, Абросимов и начальник разведки.
Майор тяжело дышит: сердце, вероятно, не в в порядке.
- Ну как, инженер, не угробят нас здесь? - добродушно собрав морщинки
вокруг глаз, спрашивает майор и лезет уже за своей трубкой.
- Думаю, нет, товарищ майор.
- Опять - думаю... Штрафовать буду. По пятерке за каждое "думаю". Рельсы
положил?
- Положил. В два ряда.
Подходит Абросимов. Губы сжаты. Глаза сощурены.
- А где Лисагор твой?
- Отдыхать пошел. С людьми.
- Отдыхать? Надо было здесь оставить. Нашли время отдыхать...
Я ничего не отвечаю. Хорошо, что я их вовремя на берег отправил.
- А остальные где?
- По батальонам.
- Что делают?
- Проходы.
- Проверял?
- Проверял.
- А дивизионные что делают?
- В разведке.
- Почему вчера не разведали?
- Потому что сегодня приказ получили. Абросимов жует губами. Глаза его,
холодные и острые, смотрят неприветливо. Левый уголок рта слегка
подергивается.
- Смотри, инженер, подорвутся, плохо тебе будет. Мне не нравится его тон.
Я отвечаю, что проходы отмечаются колышками и комбаты поставлены в
известность. Абросимов больше ничего не говорит. Звонит по телефону в первый
батальон.
Пушки грохочут все сильнее и сильнее. Разрывы и выстрелы сливаются в
сплошной, ни на минуту не прекращающийся гул. Дверь поминутно хлопает.
Привязывают проволокой.
- Хорошо работают,- говорит майор. Где-то совсем рядом разрывается
снаряд. С потолка сыплется земля. Лампа чуть не гаснет.
- Что и говорить, хорошо...- принужденно улыбается начальник разведки.-
Вчера один ста двадцати двух чуть к самому Пожарскому, начальнику
артиллерии, в блиндаж не залетел.
Майор улыбается. Я тоже. Но ощущение вообще не из приятных. Немецкая
передовая метрах в пятидесяти от нас, для дальнобойной артиллерии радиус
рассеивания довольно обычный.
Мы сидим и курим. В такие минуты трудно не курить.
Потом приходит дивизионным сапер-разведчик. Обнаружили и сняли
восемнадцать мин-эсок. Вывинтили взрыватели. Мины оставили на месте. Уходит.
Абросимов не отрывается от трубки.
Неужели немцы удержатся после такой подготовки.
Становится жарко. Бока у печки оранжево-красные. Я расстегиваюсь.
- Брось подкидывать,- говорит связисту майор.- Рассветает, по дыму
стрелять будут.
Связист отползает в свой угол.
К шести канонада утихает. Каждую минуту смотрим на часы. Без четверти.
Без десяти. Без пяти.
Абросимов прилип к трубке.
- Приготовиться!
Последние разрозненные выстрелы. Затем тишина. Страшная и неестественная
тишина. Наши кончили. Немцы еще не начали.
- Пошли! - кричит в трубку Абросимов. Я прилипаю к амбразуре. На сером
предрассветном небе смутно выделяются водонапорные баки, какие-то трубы,
немецкие траншеи, подбитый танк. Правее - кусок наших окопов. Птица летит,
медленно взмахивая крыльями. Говорят, птицы не боятся войны.
- Пошли, ядри вашу бабушку! - орет в телефон Абросимов. Он бледен, и
уголок его рта все время подергивается.
Левее меня майор. Тоже у амбразуры. Сопит трубкой. Меня почему-то знобит.
Трясутся руки, и мурашки по спине бегут. От волнения, должно быть.
Отсутствие дела страшнее всего.
Над нашими окопами появляются фигуры. Бегут... Ура-а-а-а! Прямо на
баки... А-а-а-а...
Я даже не слышу, как начинает работать немецкий пулемет. Вижу только, как
падают фигуры. Белые дымки минных разрывов. Еще один пулемет. Левее.
Разрывов все больше и больше. Белый, как вата, дым стелется по земле.
Постепенно рассеивается. На серой обглоданной земле люди. Их много. Одни
ползут. Другие лежат. Бегущих больше нет.
Майор сопит трубкой. Покашливает.
- Ни черта не подавили... Ни черта... Абросимов звонит во второй, в
третий батальоны. Та же картина. Залегли. Пулеметы и минометы не дают головы
поднять.
Майор отходит от амбразуры. Лицо у него какое-то отекшее, усталое.
- Полтора часа громыхали, и не взять... Живучие, дьяволы.
Абросимов так и стоит с трубкой у уха, нога на ящике, перебирает
нервными, сухими пальцами провод.
- Глянь-ка в амбразуру, инженер. Убитых много? Или по воронкам
устроились?
Смотрю. Человек двенадцать лежит. Должно быть, убитые. Руки, ноги
раскинуты. Остальных не видно. Пулемет сечет прямо по брустверу, только пыль
клубится. Дело дрянь.
- Керженцев,- совсем тихо говорит майор.
- Я вас слушаю.
- Нечего тебе тут делать. Иди-ка в свой батальон бывший. К Ширяеву.
Помоги...- и посопев трубкой: - Там у вас немцы еще вырыли ходы сообщения.
Ширяев придумал, как их захватить. Ставьте пулеметы и секите им во фланг.
Я поворачиваюсь.
- Вы что, к Ширяеву его посылаете? - спрашивает Абросимов, не отходя от
телефона.
- Пускай идет. Нечего ему тут делать. В лоб все равно не возьмем.
- Возьмем! - неестественно как-то взвизгивает Абросимов и бросает трубку.