Лосев Алексей - История античной философии в конспективном изложении - Скачать бесплатно

ноуменальной сфере с дальнейшей и уже ослабевающей эманацией
божественности в космической душе и внутри самого космоса в виде
бесконечной иерархии демонических существ вплоть до человека.
Если мы усвоим себе это прокловское отождествление диалектики с
мифологией и мифологии с диалектикой и если такой термин, как "бог",
понимать не как смутную бесформенность неизвестно чего, а как тот или иной
тип актуально-порождающей числовой бесконечности, то не так трудно будет
разобраться в других проблемах Прокла, которые при всяком ином,
непрокловском подходе превращаются в какую-то бессмыслицу или, самое
большое, в ничем не обоснованную фантастику.
3. {То же. Ноуменальная сфера}. Здесь прежде всего мы, конечно,
встречаемся с ноуменальной сфе-
[132]
рой, но для понимания которой необходимо отчетливо себе представлять также
и доноуменальную сферу. О доноуменальной сфере мы до сих пор знаем только
то, что это есть сфера богов-чисел. Однако у Прокла проводится здесь еще и
другая, и тоже весьма тщательная, диалектика. Элементы этой диалектики мы
находили еще и до Прокла, но не в окончательном и не в систематическом
построении при помощи категорий диалектики.
По Проклу, первое место во всей ноуменальной сфере принадлежит
предмету Ума, или умопостигаемому (noeton). Это есть предел, образец и
предмет участия для всего прочего. Вторая ступень во всей этой огромной
области Ума принадлежит, по Проклу, не только умопостигаемой ступени.
Здесь Ум уже не просто бытие, но бытие становящееся, причем становление
это пока еще чисто умственное. Это есть жизнь внутри Ума, и потому Прокл
называет эту ступень не умопостигаемой, но умозрительной (noeron). Мы бы
сейчас назвали это субъектом Ума в отличие от Ума как объекта, мышлением,
а не мыслимым. Интереснейшим образом в мифологии это соответствует той Гее
- Земле, которая порождает из себя Урана - Небо. И это вполне
соответствует старинной античной диалектике, для которой Земля и Небо
являются символами всей космической жизни или, точнее сказать,
порождающими, оформляющими и осмысляющими все живое. Мышление как объект
здесь вовсе не отсутствует, поскольку без него Уму нечего было бы и
мыслить. Поэтому для более точной терминологии Прокл именует всю эту
вторую ступень Ума не
[133]
просто умозрительной, но и умопостигаемо-умозрительной (noeton - noeron),
или, как обычно выражаются латинисты, интеллигибельно-интеллектуальной.
За этим естественным образом следует, по Проклу, и тот момент, в
котором субъект и объект мышления сольются в нечто
субстанциально-нераздельное, в то время как перед этим мыслящий субъект и
мыслимый объект все же один другому противополагались. Эту третью и
окончательную ступень всей ноуменальной области Прокл называет не бытием и
жизнью, не объектом и субъектом, не мыслящим и мыслимым, но уже просто
мыслительным - в виде субстанциально осуществляющего ум живого существа
или живых существ. Бытие и жизнь сливаются здесь в одном живом существе,
которое одновременно и существует, и живет. Это необходимо для Прокла
потому, что весь чувственно-материальный космос является и вечной жизнью,
и вечным упорядочением жизни. И вот, для того чтобы объяснить эту
синтетическую сторону природы и космоса, Прокл уже в докосмической
области, то есть в чисто ноуменальной области, мыслит соответствующий
принцип живого существа. Ведь если космос есть живое существо, то, значит,
можно и нужно говорить также о живом существе вообще, то есть о живом
существе как о принципе еще в до-космической жизни, докосмического
осуществления своего ноуменального первообраза еще в области самого Ума. А
это и есть третья бытийно-жизненная и жизненно-бытийная ступень чистого,
то есть докосмического, Ума.
[134]
Эту ступень Прокл называет Кроносом, а в более точном виде тоже
представляет себе в виде диалектической триады - Кроноса, Реи и
порожденного ими Зевса, которого в отличие от олимпийского Зевса можно
назвать Зевсом I. Этот Зевс уже настолько близок к чувственному космосу,
что он трактуется у Прокла как прямой оформитель и осмыслитель космоса, то
есть как демиург.
Тут обычно в литературе можно встретить разного рода усмешки по поводу
категории Зевса I у Прокла. Дело в том, что и Кронос, и Рея, родители
Зевса I, - каждый трактуется у Прокла тоже триадически. Так что вся эта
ноуменальная ступень представлена у Прокла как седьмерица. А поскольку
каждый из семи моментов Прокл представляет себе тоже в виде семи частичных
моментов, то, следовательно, получается всего 49 категорий, из которых
состоит эта третья, ноуменальная область.
С точки зрения сугубо исторической тут совершенно не над чем
насмехаться. Ведь если мы возьмем любой капитальный трактат из философов
Нового времени, мы в нем тоже найдем разделение на главы, глав на
параграфы и параграфов на еще более мелкие части и категории. Если взять,
например, "Науку логики" Гегеля, то в ней мы найдем не 49, а несколько сот
подчиненных и соподчиненных категорий, и никто не удивляется их множеству.
Следовательно, и большая категориальная детализация у Прокла тоже ничего
не представляет собой смешного, а только свидетельствует об огромной
категориальной разработанности в системе Прокла.
[135]
4. {То же. Психически-космическая сфера}. После диалектики
ноуменальной сферы Прокл переходит к диалектике посленоуменальной сферы,
то есть начинает конструировать телесный космос, представляющий собою
осуществление ноуменальных принципов. Этот живой космос, конечно, есть
космос чувственно-материальный. Но он обладает определенного рода
структурой на основании ноуменальных структур.
Именно, этот живой космос есть прежде всего {бытие}, и соответствующих
космических богов Прокл в данном случае именует сверхкосмическими. Здесь
он устанавливает целых четыре триады. Далее следует
мифолого-диалектическая характеристика космоса как {жизни}. Но сначала у
Прокла рассматривается граница между бытием и жизнью, и подобного рода
граница одинаково является и космическим бытием, и космической жизнью. В
этом смысле такая область является в то же время и отрешенной как от
чистого бытия, так и от чистой жизни. По Проклу, это и есть то, что обычно
называется олимпийскими богами. Здесь тоже четыре триады: боги
демиургические (Зевс III, Посейдон II, Гефест), охранительные (Гестия,
Афина III, Арес I), оживительные (Деметра, Гера, Артемида П) и
возводительные (Гермес I, Афродита I, Аполлон П). Цифры при всех этих
именах богов проставляются нами ввиду того, что эти имена уже встречаются
у Прокла в его диалектике космоса как бытия. Интересно, что этих
олимпийских богов Прокл квалифицирует не как только внутренних богов, то
есть богов как бытия, и не как только
[136]
внешних богов, которые будут в цельном космосе и внутри него, но и как
внешне-внутренних. Диалектически это интересно потому, что в данном случае
Прокл пытается - ив значительной мере это ему удается - обрисовать вечно
созерцательную и вечно самодовлеющую природу олимпийских богов, ни в чем
не заинтересованных, но все же содержащих в себе и принцип самого бытия
космоса, и принцип самой жизни космоса.
Наконец, живой и чувственно-материальный космос есть не только бытие и
не только самодовлеющая жизнь, но и {самая} эта {жизнь}. Это - сам
чувственно-материальный космос, данный уже как вещь, как тело, как живое
космическое тело. Тут мы находим у Прокла звездное небо с его богами, семь
планетных сфер и подлунную, которые рассматриваются в порядке уже
нисходящей эманации, низшей сферой для которой являются ангелы, демоны и
души, так что вся эта эманация кончается органическим и неорганическим
миром.
Следовательно, космическая жизнь завершается чистой, то есть уже никак
не оформленной, материей, о которой, по Проклу, тоже нельзя сказать, что
она совсем не существует, но нужно говорить, что она есть потенция всего
существующего. Это - материальная потенция всего существующего, в то время
как абсолютное Первоединство тоже есть потенция, но только не просто
материального, а вообще всякого бытия, включая живое и неживое, телесное и
душевное, умственно-оформительное и внеумственно-оформительное. Общее
между исходным Первоединством и материей заключается в том, что то и
другое есть только потенция бытия, а
[137]
не само бытие; и потому, взятые сами по себе, они не познаваемы. Но зато
они являются условием всякого познавания. Первоединство является
концентрацией всего существующего в одной точке, материя же есть
абсолютное распыление всякого бытия. Все познаваемое и все оформляемое
возникает, по Проклу, только в результате диалектического объединения того
и другого, когда из бесформенной потенции действительности появляется сама
оформленная действительность. И в данном случае современный мыслитель
может сколько угодно отрицать основы диалектики Прокла, но он должен будет
признать, что, взятая сама по себе и безотносительно, эта диалектика
Прокла является не только строго продуманной системой категорий, но эта
система, если исходить из античных основ диалектики, отличается
безупречной ясностью и убедительной полнотой.
5. {Дамаский}. Учеником Прокла, его наследником по возглавлению
Платоновской Академии вплоть до закрытия ее в 529 г. был Дамаский.
Следовательно, его деятельность относилась к концу V и началу VI в.; а
поскольку это было концом Платоновской Академии, то можно считать, что
Дамаский - это и вообще реальный символ гибели всей античной философии.
Что касается общей философской системы, Дамаский является верным учеником
и последователем Прокла. Однако аналитическая сила его ума вызывает у
современного исследователя какое-то изумление и, можно сказать, восторг.
Противники изощренного аналитизма всегда понимали философию Дамаския как
[138]
нечто схоластическое в дурном смысле этого слова, как нечто излишне
утонченное и как праздное упоение рассудочными тонкостями. Все подобного
рода вкусовые оценки Дамаския, конечно, не к лицу объективно мыслящему
историку философии, которого интересуют исторические факты, а не его
собственные вкусы. Поэтому еще не скоро наступит время, когда философия
Дамаския будет пониматься и излагаться в том виде, в каком это требуется
при строго исторических методах. Излагать всю эту детальнейше
разработанную диалектику у Дамаския мы в настоящей нашей работе не имеем
возможности. Однако мы считаем своим долгом указать на глубину диалектики
Дамаския, требующей для себя специального исследования. (1)



з4. НЕОПЛАТОНИЗМ И АНТИЧНАЯ МИФОЛОГИЯ СУДЬБЫ

1. {Логический и структурный смысл античного учения о судьбе}.
Поскольку судьба всегда являлась в античности одним из первых и самых
необходимых предметов для размышления, очень важно правильно понять для
себя тот последний этап представлений о судьбе, который мы находим в
неоплатонизме. Но для этого важно отчетливо представлять себе всю
необходимость принципа судьбы для всей античности. Античные люди,
созерцавшие свой чувственно-материальный космос, прекрасно видели
- ---------------------------------------
(1) Подробно учения Дамаския рассмотрены в кн: А. Ф. Лосев. История
античной эстетики. Последние века. Книга II. М. 1988 с. 339 - 367 (прим.
ред.).
[139]
в нем как идеальный и вечный порядок в движении небесного свода, так и
беспорядок и необыкновенную случайность, которую нельзя было объяснить
никаким разумом и которую называли судьбой.
В дофилософский период, то есть во времена господства абсолютной и
дорефлективной мифологии, судьба либо сливалась с общим представлением о
космосе, либо тоже трактовалась как одна из мифологических подробностей.
Но логический и структурный смысл судьбы был неумолимо прост и неумолимо
повелителен.
2. {Судьба до неоплатонизма}. В период греческой философской классики,
когда в первую очередь фиксировалась объективная сторона действительности,
судьба, конечно, признавалась, но ей отводилось тоже соответствующее
объективное место. У Платона в его "Тимее" говорится не о судьбе, но о
"необходимости", которая трактуется как объективно значащая
космологическая категория, вступающая в диалектическую связь с Умом, то
есть с миром идей для построения космоса в целом.
Впервые - и уже в качестве философски продуманной категории - судьба
выступает только в стоицизме. Поскольку субъективное самочувствие
выдвигалось здесь на первый план и в самом космосе подчеркивалось его
субъективное самочувствие, судьба выступила в особенно резкой форме,
потому что примат разумного субъективного самочувствия никак не мог иначе
объяснять всю область случайного и неразумного, наличную в космосе
несмотря ни на какую его субъективно прочувствованную разумность. Примат
субъективной
[140]
разумности был настолько силен, что изначальная огненная пневма
трактовалась у стоиков уже как некоего рода провидение. Но, как мы видели
выше, все неразумное и случайное, что творилось в космосе, как раз и было
приписано судьбе, так что стоицизм оказался одновременно и
провиденциализмом, и фатализмом.
Но и такое положение дел не могло в античности оставаться долго. Как
мы видели выше, представитель среднего эллинизма Посидоний стал трактовать
огненную пневму прежних стоиков как мир платоновских идей, почему его и
называют основателем стоического платонизма. У судьбы было отнято не
только разумное устроение космоса, но и его субстанция. И все же за
судьбой осталось преимущество, а именно определять собою единство и
разумного и неразумного в космосе. Оставалось и это единство трактовать
чисто человеческим путем, чтобы навсегда расстаться с принципом судьбы как
с необъяснимым принципом всех объяснений. Это и произошло в связи с
неоплатоническим учением о Первоединстве.
3. {Единое и судьба у неоплатоников}. Во-первых, неоплатоническое
Первоединство было выше разума, поскольку оно было объявлено принципом как
всего разумного, так и всего неразумного. Уже по одному этому отпадала
необходимость отводить судьбе первостепенное место. Во-вторых, это
неоплатоническое Первоединство само было требованием не чего другого, как
именно в первую очередь самого же разума.
[141]
Подобно тому, как любая вещь несводима на ее отдельные свойства и
разум требует признать кроме этих свойств вещи еще наличие ее носителя,
предрешающего отдельные свойства вещи, точно так же и в космическом плане
пришлось все оформленное возглавить чем-то таким, что было уже выше всякой
разумной формы и выше всего неразумного. Другими словами, неоплатоническое
сверхразумное Первоединство оказалось требованием самого же разума. И
наконец, в-третьих, у неоплатоников возник еще и особый способ
человеческого восхождения к этому первоединому, основанный на интенсивно
переживаемом субъективном восторге в ощущениях этого высшего начала, то
есть на таком сосредоточивании разумной сферы, когда человек начинал
представлять все бытие вообще в виде только одной неделимой и потому
сверхразумной точки.
4. {Прокл о судьбе}. Нам хотелось бы привести одно рассуждение Прокла,
представляющее собою подлинную и окончательную картину античного понимания
судьбы. У Прокла, как и у всех античных неоплатоников, сверхразумное
Первоединство, конечно, вмещает в себя все то, что в античности называлось
судьбой. Но это далеко еще не все. Поскольку сверхразумное Первоединство
пронизывает у неоплатоников все существующее, оно тем самым является не
только абстрактным принципом, но и реально ощущаемой структурой, то есть
тем распорядком, без которого немыслима ни сама разумная область, ни вся
подчиненная ей космическая об-
[142]
ласть. По Проклу (Tim. III 272, 5 - 25), судьба (heimarmene) не есть ни
частная особенность вещей, ни общее следование космических периодов, ни
просто душа в ее соотношении с окружающим, ни просто природа, ни просто
разум всего. Судьба выше всех этих определений. С другой стороны, однако,
невозможно сказать также и то, что она есть просто нечто надвещественное,
надбытийное или надразумное. Судьба есть распорядок и структура самих же
вещей; но это не просто разум, а еще и нечто надразумное, нечто
божественное. Прокл весьма четко различает адрастию (неизбежность), ананку
(необходимость) и хеймармену (удел) (274, 15 - 17). Все эти три категории
трактуют, по Проклу, только об одном, а именно о структуре (taxis) всего
существующего.
Первая категория характеризует собой вечный распорядок всей
ноуменальной области и характеризуется Проклом как "интеллектуальный"
момент. Вторая категория уже выводит нас за пределы разума и заставляет
характеризовать ее как "надкосмическую", то есть как такую, которая
представляет собою обобщение всей космической жизни. И наконец, свою
третью категорию судьбы Прокл именует как "внутрикосмическую". Таким
образом, то, что характерно вообще для всех видов судьбы, по Проклу, - это
распорядок вещей, структура бытия. Эта структура имеет свою иерархию.
Высшая ее ступень гласит о необходимой последовательности в сфере чистой
мысли, другая ступень - это структура космоса вообще и третья - это
структура всего, что фактически совершается внутри космоса.
[143]
Таким образом, судьба - это и не разум, и не душа, и не космос, и не
природа. Это - нераздельное тождество разумного и внеразумного начала, но
данное не только в виде общего принципа, но и в виде структуры всего
бытия, то есть в виде художественной концепции.
5. {Неуничтожимость для античности принципа судьбы как вообще
рабовладельческого принципа}. Таким образом, понятие судьбы, собственно
говоря, никогда не исчезало в античной философии. Поскольку античная
философия всегда была основана на интуициях вещи, а не личности, то, как
бы эта вещь ни возвеличивалась, она все же оставляла причину и структуру
своего оформления за вневещественной и сверхразумной судьбой.
Рабовладелец, как мы сказали выше, тоже еще не есть личность, а только
оформление безличных и неинициативных людей-вещей. А это значит, что
единство рабовладельцев и рабов тоже составляет условие их существования,
понимаемое внеличностно. Получилось так, что предельное оформление
единства рабовладельцев и рабов в виде чувственно-материального космоса
тоже требовало для себя запредельной судьбы, а так как ничего
запредельного для чувственно-материального космоса не существовало и
поскольку он сам основывался на себе же и сам же являлся для себя своим
собственным абсолютом (вещь всегда претендует быть единственным и всеобщим
абсолютом), постольку он оказывался судьбой самого же себя. Его структура,
разумная или случайная, и была для него его же собственной судьбой.
[144]
Поэтому судьба - это есть чисто рабовладельческая идея. Однако, когда
была пережита и вся объективная, и вся субъективная судьба
чувственно-материального космоса, сама собой возникла потребность понять
весь этот объект и весь этот субъект как нечто окончательно единое и
неразложимое. Судьба осталась, но неоплатоники нашли способ понимать и
ощущать ее не как внешнее принуждение, но как внутреннюю необходимость
додумывать субъективное состояние философа до логического конца. И как в
конце античности остро восторжествовала вся та же древняя и исконная
мифология, но уже в рефлектированном виде, уже в виде систематической
диалектики мифа, точно так же в неоплатонизме восторжествовало и
общеантичное представление о судьбе, но уже в виде диалектически
продуманной и тщательно построенной системы.
Дальше этого античная философия никогда не пошла, и дальше предстояли
только ее упадок и гибель.
6. {Фатализм и скульптурность}, а) Есть, однако, обстоятельство,
которое для многих является отрицанием для античности всеобщего фатализма.
Дело в том, что античное искусство, и особенно в период своей классики,
обычно характеризуется как господство скульптурного примата. Классическое
искусство действительно прославилось на всю историю своей скульптурой,
причем скульптурой даже и не специально психологической. Все эти дорифоры
и дискоболы изображают только способ держания человеческим телом самого
себя. Историки ар-
[145]
хитектуры доказывают, что и колонны греческих храмов тоже строились по
принципу структуры человеческого тела. При чем же тут судьба и при чем тут
внеразумный принцип, если в искусстве на первый план выдвигается как раз
нечто разумно построенное, и притом как нечто сугубо человеческое, а
именно не более и не менее как самое обыкновенное человеческое тело?
Вопрос этот, однако, является глубочайшим недоразумением, которое
обязательно должно быть рассеяно, если мы хотим понять античный фатализм в
его существе.
б) Дело в том, что мы ведь уже с самого начала выдвинули интуицию
вещественно-материального тела как исходную для всего античного
мировоззрения. Но такого рода тело может пониматься и само по себе, то
есть как таковое, и в своем становлении, когда оно вступает в ту или иную
связь с другими телами. Если тело рассматривается как таковое, то есть
сравнивается с самим же собою, то ясно, что при таком подходе к телу и к
вещи обязательно фиксируется и построение такой вещи; а так как в
античности имелось в виду живое тело, способное совершать целесообразную
работу, то ясно, что человеческое тело и в своем построении, и в своих
целесообразных функциях всегда становилось предметом пристального
внимания. И если из этих интуиции целесообразно построенного и
целесообразно действующего человеческого тела должна была возникать
определенная общественно-историческая формация, то такой формацией,
очевидно, только и могло быть рабовладение, поскольку оно было основано на
понимании человека не как личности, но именно как вещи. Следовательно, яс-
[146]
ной становится и необходимость человечески-скульптурного принципа и для
всего античного искусства и для всего античного мировоззрения. Здесь было
множество исторических оттенков и усложнений, неизбежных для тысячелетнего
существования античной культуры; но в данном месте, конечно, нет ни
возможности, ни надобности входить во все эти исторические детали. (1)
в) Но всякая вещь существует не только сама по себе. Она еще движется,
меняется и, вообще говоря, становится. А это заставляет нас рассматривать
всякую данную вещь не только как самостоятельно существующую, но и как
связанную со всеми другими вещами. Но даже если мы возьмем все вообще
существующие вещи и получим чувственно-материальный космос, то и в этом
случае вопрос "почему?" необходимым образом потребует для себя ответа. А
так как ничего, кроме чувственно-материального космоса, не существует, то
и все разумное, что в нем существует, и все неразумное, чего в нем не
меньше, чем разумного порядка, все это объясняется только им же самим,
находит причину в нем же самом. А это и значит, что интуиция вещи,
лишенная элементов личности, обязательно приводит к признанию судьбы в
космосе наряду с его разумным построением.
г) Ко всему этому необходимо прибавить и то, что принцип разумной
структуры, противостоя-
- ---------------------------------------
(1) Подробно см. А. Ф. Лосев. История античной эстетики. Итоги
тысячелетнего развития. Книга I, М., 1992. с. 308 - 490. (прим. ред.).
[147]
щей судьбе, имеет в античности еще и более широкое значение, когда он
относился не к вещи, но к человеческой области. Здесь этот принцип
структуры становился принципом {героизма}, и этот героизм тоже совпадал в
античности с фатализмом, как мы об этом говорили в другом месте. (1)
Настоящий, подлинный античный герой не только не отрицал судьбу, но,
наоборот, считал себя орудием судьбы. Колебания в этом отношении стали
возможными только в период разложения классики и в послеклассический
период.
д) Но отсюда сам собой вытекает вывод, что абсолютная скульптурность и
абсолютный фатализм обязательно предполагают одно другое. То и другое есть
результат отсутствия личностного мировоззрения. И поэтому все наши
предыдущие рассуждения об античном фатализме не только не исключают
скульптурности античного мировоззрения и античного мировоззрения
искусства, но и обязательно ее предполагают. Один примат фатализма без
скульптурности характерен, может быть, для каких-нибудь народов, стран и
периодов Востока. Что же касается принципа скульптурности без всякого
фатализма, то такой принцип характерен, может быть, только для новой и
новейшей Европы, да и то скорее только в стилях последовательного
натурализма. В этом отношении античность обладает своей самостоятельной и
нерушимой спецификой, игнорировать которую никак невозможно при
современном развитии исторической науки.
- ---------------------------------------
(1)См. сноску на с. 146.



[148]

ПАДЕНИЕ И ГИБЕЛЬ

Афинский неоплатонизм был завершением всего античного неоплатонизма, а
вместе с тем и достойным окончанием всей античной философии. В дальнейшем
мы находим уже смешение разных философских тенденций, частичное совпадение
с небывалыми в античности христианскими принципами и даже вообще переход
от античной философии к средневековью. Поскольку, однако, вся эта эпоха
была весьма обширная, занимая, вообще говоря, первые несколько веков нашей
эры, и поскольку от этой эпохи дошло до нас огромное множество подлинных
текстов, постольку игнорировать всю эту эпоху падения и гибели античной
философии совершенно непозволительно с исторической точки зрения. Здесь
прежде всего обращает
[149]
на себя внимание особого рода эволюция самого неоплатонизма, уже лишенного
афинской чистоты, принципиальности и систематизма. С другой же стороны, в
связи с общей переходной эпохой истории и расцветом синкретизма возникли
не только неоплатонические, но и более общие философские установки,
свидетельствовавшие о падении и гибели античной философии.



з1. ДАЛЬНЕЙШАЯ ЭВОЛЮЦИЯ НЕОПЛАТОНИЗМА

Дальнейшая эволюция неоплатонизма создала две новые формы
неоплатонизма, а именно александрийскую и западную латинскую.
1. {Александрийский неоплатонизм Симплиций и общие черты
александрийцев}. а) Личная связь александрийских неоплатоников с афинскими
общеизвестна, так что, строго говоря, даже не очень легко назвать и
основателя александрийского неоплатонизма. Симплиций Киликийский был, с
одной стороны, учеником Дамаския и после разгрома Платоновской Академии
отправился вместе с другими главнейшими академиками в Персию. Но этот же
Симплиций как раз и должен считаться если не основателем александрийского
неоплатонизма, то во всяком случае переходным звеном от афинского
неоплатонизма к александрийскому.
Вполне разделяя общее для всех неоплатоников убеждение в тождестве
философии Платона и Аристотеля, этот Симплиций тем не менее давал картину
неоплатонического Первоединства уже в сниженном виде. Он проповедовал это
единство не столько в
[150]
его надмножественной сущности, сколько именно в виде единства
множественности.
б) В связи с Симплицием необходимо упомянуть еще три имени, связанные
с учредительством и восходящим характером александрийской школы. Это -
имена Гермия (ученика Сириана и сверстника Прокла), Аммония (сына Гермия и
ученика Прокла) и Гиерокла (ученика Плутарха, с ним мы встречались выше).
Из-за большого количества учеников, Аммония, пожалуй, можно считать
подлинным учредителем александрийцев. Его ученики: Асклепий, Феодот,
Олимпиодор Младший - и ученики Олимпиодора: Элий и Давид.
в) Общей чертой александрийского неоплатонизма является прежде всего
снижение отношения к платонической традиции, и в частности ослабленное
внимание к проблеме Первоединства. Далее, такой основной чертой всей этой
школы необходимо считать комментаторство и вообще ученость. Комментировали
Платона и Аристотеля, но особенно Аристотеля; в учености же они отличались
интересом к детальному анализу комментируемых текстов, а также и к
естественным наукам. И третьей основной чертой кроме сниженного платонизма
и ученого комментаторства необходимо считать возрастающий интерес к
христианству, а это для строгого языческого неоплатонизма было только
признаком его шатания и падения.
г) Проникновение христианства в александрийский неоплатонизм,
несомненно, расшатывало всю основу и неоплатонизма, и античной философии
вообще. У платоников часто получалось так, что
[151]
до демиурга существует бесформенная материя, а деятельность демиурга
состоит только в оформлении этой материи и в приведении ее хаоса к
благоустроенному космосу. Вот эту концепцию как раз и не могли принимать
христиане.
С точки зрения христиан, было бы большим снижением демиурга считать,
что кроме него изначально и предвечно существует еще и нечто другое, хотя
бы и бесформенное. С точки зрения христианства подлинный демиург - тот,
который создает не только оформленную структуру материи, но и самое
материю. Другими словами, демиург творит мир только из ничего.
Но с другой стороны, христианский демиург не может творить мир также
из самого себя, так как это было бы языческой эманацией, языческим
пантеизмом и непризнанием демиурга как абсолютной личности. Поэтому
"ничто" для христианства все же оказывалось необходимой категорией,
поскольку это "ничто" и было гарантией диалектической инаковости, в корне
исключавшей всякую языческую эманацию.
Имея все это в виду, мы теперь и должны сказать, что проникновение
креационизма (творение из ничего) и персонализма (то есть абсолютной
личности вместо внеличностного Первоединства) в корне разрушало всю
языческую пантеистическую основу. К этому необходимо прибавить еще и то
что абсолютно личностный характер христианского первоединства исключал в
нем всякую субстанциальную подчиненность одного момента другому, то есть
всякую, как теперь говорят, субординацию,
[152]
поскольку абсолютная личность, какие бы различия она в себе ни содержала,
имеет все эти различные моменты сразу, в одно мгновение и на всю вечность
и даже раньше самой вечности. Поэтому не будет ошибки, если мы скажем, что
александрийский неоплатонизм был шатанием всей языческой философии и
кануном ее гибели.
2. {То же. Синезий, Немезий, Филопон и Давид ("Непобедимый")}, а) Во
всякой характеристике александрийского неоплатонизма, претендующей на
существенность, имя Синезия Птолемаидского (ок. 370 - 413) должно быть
названо в первую очередь. Всецело преданный неоплатонизму и даже
уединенным философским созерцаниям, он в то же самое время был еще и
любителем всей античной поэзии и даже писал стихи.
С другой стороны, Синезий уже убежденный христианин и даже епископ. В
эпоху острых тринитарных споров он занял весьма критическую позицию в
отношении неоплатонической триады, в которой отрицал всякую субординацию и
признавал все три ипостаси как целиком равноправные и координированные.
б) Из Немезия Эмесского (IV - начало V в.) мы привели бы рассуждения о
судьбе, провидении, а также и о личности, как абсолютной, так и
человеческой. Решение этих проблем проводится в указанном у нас выше
христианском смысле идейных тенденций александрийцев.
в) Иоанн Филопон (V - начало VI в.) известен своими трактатами "О
вечности мира против Про-
[153]
кла" и "О сотворении мира". Однако считать его в идеологическом отношении
полноценным христианином тоже еще пока невозможно. Дело в том, что его
большие симпатии к Аристотелю в корне мешали создавать тринитарную
концепцию в духе строгой неоплатонической диалектики. Вместо трех
ипостасей единого божества у Филопона получилось нечто вроде учения о трех
богах (это в исторической науке сейчас называется тритеизмом). Та же самая
аристотелевская формальная логика помешала Филопону признавать
христианскую диалектику богочеловечества. Вместо того чтобы учить о
совпадении в Христе и божества как субстанции, и человека как субстанции,
Филопон смог признать в Христе только одну субстанцию, а именно
божественную. Это - то, что сейчас в исторической науке называется
монофизитской ересью. Поэтому становится очевидным, что в лице Филопона
переживал свое падение не только языческий неоплатонизм, но и христианство
далеко не получало для себя своей существенной философской формы.
г) Из прочих александрийских неоплатоников упомянем только Давида, и
именно армянского философа Давида Анахта, ученика Олимпиодора Младшего,
потому что в те времена было несколько авторов с этим именем. Этот Давид
обращает на себя наше внимание не только своей высокой философской
образованностью, но и виртуозным умением разбираться в тонких философских
проблемах. Поскольку в его время многие основные проблемы христианской
теологии уже были догматизированы, Давид имел полную возможность, не входя
[154]
в детали неоплатонической системы, делать из нее разного рода тонкие и
вполне самостоятельные выводы. И уже это одно свидетельствует о веке
прогрессирующего распадения античного неоплатонизма, несмотря на
оригинальность и тонкость всей античной философии эпохи ее падения.
Другую форму этого шатания и распадения мы находим в неоплатонизме
латинского Запада, который тоже был переходной эпохой от языческого
неоплатонизма к христианской догматической теологии.
3. {Неоплатонизм латинского Запада. Основатели}. а) Одним из самых
ранних представителей латинского неоплатонизма необходимо считать Корнелия
Лабеона (III в.), пытавшегося создать диалектику античной мифологии,
однако уже во главе с единым богом. Веттий Агорий Претекстат (IV в.),
подобно Юлиану, оказался теоретиком солнечного монотеизма. Некоторые
считают его даже представителем языческого возрождения, недолго
просуществовавшего в IV в. среди старинной римской аристократии.
б) {Марий Викторин} (IV в.), неоплатонический наставник Августина,
переводчик и комментатор Аристотеля и Порфирия, принявший христианство в
пожилом возрасте, писал против Ария и манихеев, комментировал послания ап.
Павла. Его историческое значение можно находить в том, что он одним из
первых стал сближать неоплатоническое, чисто аристотелевское первоединство
с христианской личностью единого бога, а также в попытках весьма
интенсивного характера рассматривать бо-
[155]
жество не в его изоляции от мира, но в его вечной подвижности.
в) {Августин} (354 - 430) по праву считается основателем всей вообще
западной философии ввиду своего глубочайшего интереса к проблемам
личности. Самый термин "личность" (persona) введен в христианскую теологию
именно Августином. С этой точки зрения августиновское божество в своем
последнем основании даже выше трех ипостасей и есть не ипостась
("подставка" для сущности, когда она проявляет себя в своей энергии). Но
зато это проявление непознаваемой сущности трактуется у Августина не
только личностно вообще, но даже человечески-личностно. Три ипостаси
характеризуются у него как память (memoria), интеллект (intellectus) и
воля (voluntas). Кроме того, воля и в человеческой жизни выдвигается у
Августина на первый план.
С другой стороны, однако, это увлечение персонализмом и волюнтаризмом
доходит у Августина до того, что воля божья у него уже раз и навсегда
определяет собою судьбу мира и человека. Поэтому у Августина можно
наблюдать яркую тенденцию к фатализму, хотя реальные тексты Августина
звучат на эту тему гораздо сложнее.
4. {То же. Продолжатели}. Эти продолжатели, Халкидий и Макробий, в еще
большей степени свидетельствуют о переходной языческо-христианской эпохе,
представителями которой они являлись. Здесь все тот же IV век.
а) {Халкидий} прославился своим переводом платоновского "Тимея" и
комментарием этого знаме-
[156]
нитого диалога. Переходный характер воззрений Халкидия особенно
сказывается в том, что он, будучи уже христианином, покамест еще весьма
далек от умения философски разобраться в новой религии. Отчасти это
зависело от того, что его воззрения носили еще доплотиновский характер и
развивались скорее в контексте предплотиновских, то есть поздних,
платоников с большой примесью стоического платонизма. По-христиански он
уже глубоко осознал, что материя не может существовать одновременно с
демиургом и что демиург не может ни с того ни с сего вдруг начать
оформление этой бесформенной материи. Материя предсуществует уже в самом
божестве, поскольку, с точки зрения Халкидия, все временное вообще
обосновано в вечном. Тем не менее у Халкидия вовсе нет учения о творении
мира, откуда и вытекает, что материя и ее тварность обоснованы у него
каузативно, то есть в смысле идеальной причинности, но не темпорально.
Поэтому материя не только является, как у Аристотеля, гипостазированной
потенцией, но и предполагает индивидуальный творческий акт божества, а о
самом этом акте ничего не говорится. Точно так же судьбу он (вполне в
античном духе) отождествляет с провидением. Но в то время как античные
мыслители спокойно и невозмутимо созерцают трагические судьбы мира и
человека, Халкидий уже готов признать противоестественность мировых и
человеческих катастроф, хотя опять-таки у него совершенно отсутствует
христианская идеология первородного греха и необходимости его искупления.
[157]
б) {Макробий} (IV - V вв.) тоже является ярким образцом того
латинского неоплатонизма, на котором уже отразилось большое влияние
возраставшего в те времена христианства, но отразилось не везде уверенно.
В смысле учения о трех ипостасях и об их воплощении в космосе Макробия с
полным правом можно считать неоплатоником. Но этот неоплатонизм Макробия
производит скорее только формальное впечатление. По существу же ему
совершенно чужда спокойная уверенность неоплатонической концепции триады.
Гораздо более ярко выражен у него тот солнечный пантеизм, который мы
встречаем у Юлиана и у Претекстата. Этот Претекстат в "Сатурналиях"
Макробия как раз и произносит горячую речь в защиту солнечного монотеизма,
причем речь Претекстата и самого Претекстата Макробий рисует не только в
сочувственных, но и в возвышенных тонах. Такой же попыткой связать
языческий пантеизм с христианским монотеизмом является и учение Макробия о
душе, которая, с одной стороны, имеет такую же судьбу, как и падение душ в
"Федре" Платона (по закону судьбы), а с другой стороны, настолько ярко
переживается Макробием как самостоятельная личность, что он прямо именует
ее богом. В языческой античной философии душа выше всего ставилась у
Платона и в неоплатонизме, и в ней находили в те времена божественную
природу. Но никто из античных философов не называл человеческую душу
богом. И если Макробий ее так называет, то это у него является только
бессильной попыткой толковать и выразить человеческую душу как личность.
[158]
5. {То же. Завершители}. Скажем с самого начала: завершительство здесь
надо понимать не в смысле расцвета, но в смысле ослабления, падения и даже
конца неоплатонизма.
а) К IV в. относится любопытнейшее произведение мало известного нам
{Марциана Капеллы} под названием "О браке Филологии и Меркурия". Филология
здесь изображена в виде прекрасной женщины, с которой вступает в брак
Меркурий, согласно разрешению на это богов. На свадьбе выступают семь
ораторов, которые являются олицетворением семи античных наук, - Тривия в
лице Грамматики, Диалектики и Риторики, а также Квадривия в лице
Арифметики, Геометрии, Астрономии и Гармонии (под Гармонией здесь
понимается музыка, включая гармонию небесных сфер).
Что касается неоплатонизма, то в этом трактате он обнаруживает себя на
ступени своего разложения. Отдельные и разбросанные места по поводу трех
основных неоплатонических ипостасей в трактате попадаются, но сделать из
них общие выводы трудно. У Марциана Капеллы не только нет диалектики мифа
(мифология здесь преподносится вообще в юмористических тонах), но даже нет
и никакой неоплатонической диалектики. Под диалектикой здесь понимается не
что иное, как аристотелевская формальная логика. Кроме того, во всем этом
трактате вообще сквозит некоторого рода юмористика, нарушающая общую
серьезную картину. А главное, упомянутые семь ораторов, объясняющие
существо соответствующих наук, выступают с довольно скучными и
абстрактными речами, так
[159]
что находится даже персонаж, требующий прекращения этих речей.
Но как раз вся эта юмористика и выражает для нас большую историческую
значимость данного трактата. Что отношение к языческим богам часто
отличается здесь юмористикой, это определенно говорит о том, что времена
серьезной мифологии для Марциана Капеллы давно миновали. Тем не менее
автор явно хочет показать, что языческая античность очень многого достигла
и, в частности, что семь античных наук являются безусловным достижением и
Марциан Капелла как бы завещает эти науки наступающему средневековью.
Средневековье действительно сохранило эти науки навсегда и старалось их
всячески развить.
Таким образом, переходный характер трактата Марциана Капеллы выражен
очень ярко, и с культурно-исторической точки зрения трактат этот может
считаться выдающимся произведением.
б) {Боэций} (480 - 525) - замечательная фигура последних лет
античности и в отношении своей жизненной судьбы, и в отношении
мировоззрения. Судьба его была трагическая: он был казнен Теодорихом из-за
клеветнических доносов о его государственной измене. Но и его
мировоззрение тоже заслуживает нашего специального внимания.
Неоплатонизма в собственном смысле слова у него, можно сказать, почти
и незаметно. Он все время ссылается на Платона и Аристотеля, но не на
представителей греческого неоплатонизма. О первой ипостаси у него нет и
помина. Что же касается второй и третьей неоплатонической ипостаси, то
[160]
отзвуки этой диалектики вполне можно находить у Боэция, но только по
преимуществу в христологических трактатах. Прославился же Боэций не своим
неоплатонизмом, но своей предсмертной философией. Находясь в тюрьме и
ожидая своей казни, Боэций написал трактат "Об утешении Философии",
который изображает Философию в виде мудрой и прекрасной женщины,
являющейся к нему в целях утешения.
Формально Боэций является христианином и даже пишет богословские
трактаты в связи с тогдашними ересями. Однако интереснее всего то, что его
утешает не Христос, не Богородица и вообще не церковь, но утешает то, что
он сам называет разумом, вечными идеями вселенского разума. Другими
словами, Боэций утешается {теоретическим платонизмом}, который в
значительной мере осложнен еще аристотелизмом. Это нельзя назвать
христианским утешением.
С другой стороны, однако, назвать его мировоззрение языческим тоже
невозможно Ведь языческие философы утешались временным характером мировых
катастроф, уповая на вечную смену хаоса и космоса. Приписать такого рода
утешение Боэцию никак нельзя. Он слишком трагически и слишком сердечно
переживает и свои страдания, и вообще несчастия человеческой жизни. Тут
бы, казалось, ему и надо было обращаться к абсолютной личности, которая
как личность только и могла бы понять его страдальческую судьбу. Однако у
Боэция нет ничего подобного. За утешением он обращается к безличному
платоническому разуму. Точно так
[161]
же его личные страдания, хотя они и очень велики, вовсе не доходят до
признания общечеловеческого мирового грехопадения. Поэтому и вся личная
трагедия Боэция переживается им вовсе не как результат космического греха,
но как результат более или менее случайного стечения событий. И такая
позиция тоже не способствует признанию абсолютного персонализма вместо
платоновского безличного пантеизма.
Такая яркая картина духовного состояния Боэция, как это видно из
сказанного, тоже отличается с культурно-исторической точки зрения
переходным характером: личный опыт трагедии жизни у Боэция не по-язычески
глубок; но Боэций находит для себя выход в теоретическом платонизме, то
есть в такой философии, которая и в своей глубине, и в своих внешних
формах отличается природно-космическим, но никак не личностным характером.
Западный латинский неоплатонизм, можно сказать, почти прекратил свое
существование, но он не был заменен ни строгими системами языческого
неоплатонизма типа Плотина или Прокла, ни персоналистическим
неоплатонизмом христианского тринита-ризма на Востоке.



з2. ОБЩЕФИЛОСОФСКИЕ НАПРАВЛЕНИЯ В СВЯЗИ С ВЕКОМ СИНКРЕТИЗМА

Изучая последние века античной философии, мы находим ряд направлений,
которые прямо связаны с веком синкретизма. Правда, уже и история последних
типов неоплатонизма достаточно свидетельствовала о переходной эпохе между
языче-
[162]
ством и христианством. Однако в то время были еще и другие течения мысли,
не связанные с неоплатонизмом, но отражавшие собою смешение язычества и
христианства, приводившее и к искажению язычества, и к неумению философски
осознать христианство. И дело здесь вовсе не в возрастании мистической
практики, поскольку возрастание это было и в самом строго языческом
неоплатонизме. Новое здесь заключалось именно в нарушении самого принципа
языческой философии, то есть в неумении справиться с ее пантеизмом.
Вместо материально-чувственного космоса как абсолюта возник опыт
личности как абсолюта. И вот эта, часто беспорядочная смесь космологизма и
персонализма как раз и стала характеризовать собою целую эпоху - это
первые века новой эры, - которая в самой своей последней глубине
оказывалась смесью двух культур и переходом от язычества к христианству.
1. {Халдаизм}. а) В первые века нашей эры большим распространением
пользовалась так называемая халдейская литература, представлявшая собою
именно такую плохо продуманную смесь языческо-христианских воззрений. С
тем народом на Востоке, который назывался халдеями, эта литература связана
только по названию. Дело в том, что во времена возраставшего магизма было
модой пользоваться разного рода неантичными религиозными представлениями,
открывавшими доступ к магической практике. Поэтому произведения, которые
цитируются неоплатониками под названием "Халдейские оракулы", имеют только
условное наименова-
[163]
ние. И вообще у современных исследователей создается аберрация, согласно
которой известные античные платоники очень много заимствовали в этом
халдаизме. На самом же деле эта "халдейская" философия в теоретическом
отношении настолько слаба и противоречива, что вовсе не известные
платоники учились у халдеев, а, наоборот, халдейские авторы учились у
неоплатоников. Самим же античным неоплатоникам, у которых теория и система
были на огромной высоте, вовсе не было нужды в каких-то халдейских или
египетских представлениях. Им импонировала только халдейская магическая
практика, а та слабая теория, которая была свойственна халдаизму, была
бледным подражанием грандиозным античным системам неоплатонизма.
б) Если коснуться халдейской философской теории, то во главу всего она
ставит какого-то "отца", о котором неизвестно, был ли он личностью, или
это был огонь, которым тоже характеризовался этот отец.
в) Далее, этот отец составлял триаду вместе с "потенцией" и
"демиургом". Что это за потенция, понять трудно. С одной стороны, она
трактуется как переходное звено между отцом и демиургом. С другой стороны,
это душа и даже Геката. При чем тут это древнегреческое хтоническое
божество, сказать трудно. Функции демиурга тоже не очень отчетливые. Он
именуется, между прочим, вторым богом; и он творит мир, но в этом творении
не чувствуется никакого личного начала, и, кроме того, этот демиург творил
мир и у античных философов. Христианского творения здесь ни в каком случае
[164]
нельзя ожидать потому, что здесь нет того небытия, того "ничто", которое
было бы противоположно личности и из которого божественная личность
творила бы мир как именно из ничего.
г) Смешение космологизма и персонализма проявляется у халдеев еще и в
проблеме добра и зла. С одной стороны, чувство зла как будто бы достаточно
сильно в халдаизме. С другой стороны, однако, здесь нет никакого и намека
на теорию первородного греха и на теорию божественного вмешательства в
человеческую жизнь для спасения человеческих душ. Эти души, почему-то
отпавшие от бога (почему, неизвестно), довольно легко опять возвращаются в
отцовское лоно. Путаница между пантеизмом, в котором добро и зло - одной
природы, и дуализмом с его вечной несовместимостью добра и зла здесь
налицо.
Других, более частных проблем халдейской философии здесь касаться нам
не стоит. (1)
2. {Сивиллины оракулы}. Имя "Сивилла" было скорее нарицательным, чем
собственным именем. Древность знала многих Сивилл; они были известны
своими пророчествами о будущем и действовали в русле религии Аполлона.
Наиболее богатое собрание сивиллиных изречений было в Риме, но оно погибло
в 83 г. до н. э. от пожара. Известно, что некоторые крупные тогдашние
деятели, и среди них Цезарь, под именем сивиллиных пророчеств
- ---------------------------------------
(1) Подробно см. А. Ф. Лосев. История античной эстетики. Итоги
тысячелетнего развития. Книга I, М., 1992. (прим. ред.).
[165]
составляли разного рода предсказания в свою пользу. Император Август
приказал исследовать все эти пророчества, и многие из них были уничтожены.
Но до нас все же дошел целый трактат на греческом языке под названием
"Сивиллины предсказания" в XIV книгах.
а) Содержание этого трактата весьма пестрое. Однако надо считать
несомненным то, что здесь мы имеем дело со смесью разного рода языческих,
иудейских и христианских воззрений и вообще с яркой картиной довольно
хаотического синкретизма, характерного для последних времен язычества.
Этот сборник сивиллиных пророчеств был составлен в начале византийской
эпохи, но потом дополнялся и расширялся, включая самые разнородные
элементы.
б) В качестве памятника идеологического распадения языческого мира
этот сборник Сивиллиных оракулов имеет весьма немаловажное значение.
Черты ортодоксального христианства здесь налицо; но они не выдвинуты
на первый план, почему и Отцы церкви старательно избегали цитировать
памятник. В сивиллином оракуле проповедуется мировой пожар, но не в смысле
языческих периодических пожаров. В гибели мира участвует не только земля,
но и звезды. Будущая блаженная жизнь мыслится как уравнение богатых и
бедных, а император Нерон в конце времен выступит в качестве Антихриста.
Все подобного рода черты являются либо христианскими, либо навеянными
христианством.
Но в этом памятнике в развитой форме нет одного, и самого главного,
христианского принципа, а именно богочеловечества Христа. Говорится
[166]
о том, что Христос - сын божий, что он является орудием божества при
творении мира и что он будет спасителем мира. Мало того. Имеются даже
тексты о непорочном зачатии Христа Девой Марией. Собственно говоря, это
уже определенным образом есть учение о богочеловечестве Христа. И тем не
менее все подобного рода тексты, прямо можно сказать, тонут в общей
внехристианской картине мира.
Вот почему этот памятник не был популярен среди Отцов церкви; и вот
почему он для нас - только памятник смешения разнородных
религиозно-философских идей, характерных для эпохи возрастающего развала
всей античной идеологии.
3. {Герметизм}. а) С первых веков новой эры, если еще не раньше того,
в греческой литературе стали появляться небольшие трактаты, в которых
главную роль играл Гермес - то ли в виде автора этих трактатов, то есть в
виде реального человека, то ли в виде источника новой мудрости и уже не
человека, но бога. Этот Гермес трактовался в самом близком отношении к
египетскому богу Тоту, который уже и в самом Египте считался основателем
письменности, счисления и вообще наук и искусств.
Следовательно, уже в начале нашей эры стала вызывать большое
восхищение именно интеллектуальная сторона древнегреческого Гермеса. Тут
возникла весьма обширная литература "герметического" содержания, которая в
современной науке так и называется - "герметический корпус".
Из огромного и весьма сложного содержания этого герметического корпуса
мы здесь укажем
[167]
только на одну идею, весьма характерную для всей этой противоречивой эпохи
синкретизма, который, идя к гибели, пытался совместить несовместимое.
б) Именно, чтобы терминологически зафиксировать историческую специфику
герметизма, его, очевидно, необходимо назвать {персонализмом}, то есть
учением об абсолютной личности, которая выше всего существующего, а
значит, выше и мира, и человека. Тут же, однако, выясняется и другая
сторона дела. Единое и вполне личностное божество вовлекается в свои же
собственные создания и начинает действовать в них уже не как абсолютная
личность, но как личность ограниченная, частичная и условная. Она
принимает на себя все человеческие черты, и при этом не только
положительные, но и отрицательные. Такой персонализм удобно будет назвать
{натуралистическим}.
Христианство не было таким натуралистическим персонализмом потому, что
его учение о богочеловечестве признавало такое воплощение божества в
человеке, которое сохраняло в нетронутом виде как субстанцию бога, так и
субстанцию материи. Герметизм же не дошел до такого высокого представления
о материи, чтобы она могла вместить субстанцию божества в нетронутом виде.
Эта субстанция божества воплощалась здесь несовершенно, с принятием в себя
всех несовершенств материи. Поэтому креационизм и не выступал здесь во
всей своей несовместимости с эманатизмом, то есть пантеизмом.
Таким образом, историческая специфика герметизма заключается в борьбе
абсолютного и нату-
[168]
ралистического персонализма. Это самое общее, что необходимо сказать об
исторической специфике герметизма. Деталей здесь было, конечно, очень
много. Но в приведенной нами сейчас общей формуле исторической специфики
герметизма касаться всех этих деталей в настоящем кратком очерке нет
необходимости. (1)



з3. ГНОСТИЦИЗМ

Самым глубоким, самым разносторонним и исторически наиболее интересным
явлением упорного синкретизма первых веков новой эры был гностицизм.
1. {Общая характеристика}, а) Гностицизм (от греч. gnosticos -
"познавательный") - это религиозно-философское учение, возникшее в I - II
вв. на почве объединения христианских идей о божественном воплощении в
целях искупления, иудейского монотеизма и пантеистических построений
языческих религий - античных, вавилонских, персидских, египетских и
индийских. Важнейшей исторической предпосылкой этого синкретизма явилось
проникновение римского владычества на Восток и установление экономических
и культурных связей с отдаленными восточными частями империи. Гностицизм
явился формой связи новой, христианской религии с мифологией и философией
эллинизма. Поскольку сочинения гностиков уничтожались христианами,
источником изучения гностицизма
- ---------------------------------------
(1) См. сноску на с. 164.
[169]
являются отдельные высказывания гностиков, приводимые в сочинениях
враждебных гностицизму христианских богословов. Кроме того, после второй
мировой войны в Наг-Хаммади в Египте был найден большой архив гностических
текстов.
б) В основе гностицизма лежит мистическое учение о знании, достигаемом
посредством откровения и тем самым указывающем человеку путь к спасению.
Гностицизм учил о сокровенной и непознаваемой сущности {первоначала},
проявляющего себя в {эманациях} - зонах. Этим эманациям противостоит
материя, источником которой является {демиург} - особое творческое начало,
лишенное, однако, божественной полноты и совершенства. Борьбе греховной,
отягощенной злом материи с божественными проявлениями гностики посвящали
целые трактаты мистико-мифологического и философского характера, носившие
дуалистическую форму.
Учению о мировом процессе соответствует и {этическая} система
гностицизма, согласно которой задачей человеческого духа является
искупление, достижение спасения, стремление вырваться из уз греховного
материального мира. Эти цели достигались у гностиков посредством
специфического философского познания, для чего гностики организовывали
аскетические союзы, философские школы, религиозные общины и т. д.
в) Одной из ранних сект гностицизма являются {офиты}, то есть
поклонники библейского змия, учение которых представляет хаотическую смесь
мифологических и религиозных представлений (например, подвигов Геракла и
учения об ангелах). Гораздо яснее гностические системы Василида (из
[170]
Сирии) и Валентина (из Египта). Ко II в. относятся менее крупные гностики:
Карпократ Александрийский, Сатурнил (или Саторнил) из Сирии, Маркион из
Понта и др.
Христианская церковь выступила против недопустимого с ее точки зрения
совмещения евангельской священной истории с языческим пантеизмом и
мифологией. Во II в. гностицизм был побежден христианством и в дальнейшем
продолжал существовать только в виде малозначащих и непопулярных сект и
направлений.
2. {Василид и Валентин}, а) Вместе с Валентином (о нем дальше)
{Василид} - это крупнейший представитель гностицизма II в. - был родом из
Сирии, жил в Антиохии, Александрии, Персии. Его учение тоже начиналось с
теории непознаваемых глубин и полноты бытия. Из этой полноты - плеромы -
путем излияния образуется множество разного рода мифологических существ,
возникают небо и многие персонажи христианского вероучения. Таким образом
языческий пантеизм тоже отождествлялся здесь с христианством. Путем целого
ряда космических переворотов преодолевается зло, возникшее в результате
отдаления от полноты, и торжествует вечная истина полноты. Поэтому,
возвращаясь в глубины полноты, проистекшие из нее и вполне познаваемые
эманации оказываются символами исходной непознаваемой полноты и потому
превращают ее уже в нечто познаваемое. В этом и заключается значение того
знания - гносиса, по которому и свою философию гностики называли
гностицизмом.
[171]
б) Самым крупным представителем гностицизма является {Валентин}, не
только совместивший в своей философской системе античные и христианские
идеи, но и создавший прямо-таки грандиозную философскую поэму
миротворения, не сводимую ни к античности, ни к христианству. Согласно
системе Валентина, причина возникновения мира заключается в том, что
последний из божественных эонов, то есть из тех двадцати восьми
полулогических категорий, полумифологических существ, из которых состоит
божественная область (плерома), по Валентину, а именно зон София,
согрешила против отца, желая нарушить всю божественную субординацию, за
что и была изгнана из плеромы. В дальнейшем развертывается подробнейшая
картина того, как грусть и слезы тоскующей по плероме Софии
материализовались в небо и землю, как были созданы люди, среди которых
выделяются гностики, то есть люди, изначально предназначенные к спасению.
В конце концов София вместе с гностиками добивается с помощью Иисуса
Христа, посланного Отцом с благостной вестью о грядущем прощении Софии,
прощения у Отца и допускается назад в плерому, а материальный мир,
созданный из печали Софии, сгорает в огне. Цель истории мира - прощение
Софии - достигнута, история мира завершилась.
3. {Гностическая София}. В кратком очерке нет никакой возможности
излагать и анализировать те бесконечно разнообразные и противоречивые
философские, религиозные и мифологические концепции, из которых состоит
многовековой антич-
[172]
ный гностицизм. Однако через весь гностицизм проходит один замечательный
образ, в котором не только запечатлена вся противоречивая
языческо-христианская сущность, но дается еще и целая космическая поэма, в
которой не по-христиански согрешившее божество пытается христианским
способом вернуть свою абсолютно-персоналистическую чистоту. Это - образ
Софии.
а) {Первый} такой этап космической поэмы - это та валентиновская
София, которая чисто человечески захотела иметь общение с Отцом при
игнорировании всех отделяющих ее от Отца ступеней функционирования
исходного отчего начала. В этом сказалась ее человеческая гордыня. Но
поскольку София в этом кается, здесь можно находить только начальную
степень отхождения от чистого персонализма.
б) {Второй} этап отхождения от принципиального монотеизма заключается
в том, что София отвергает предназначенного ей плеромой супруга и сама из
себя творит такую мысль, которая и оказывается основой ее миротворения.
Здесь уже два греха - рождение из себя самой идеи мира и творение мира по
законам этой произвольно созданной идеи. Конечно, в конце концов София
кается и в этих своих прегрешениях. Все же, однако, здесь перед нами еще
более значительный грех Софии, чем ее гордыня внутри плеромы.
в) {Третий} этап отхождения Софии от абсолютного персонализма - это
создание не только мира, но и тех движущих принципов этого мира, которые
уже прямо равняют себя с абсолютным божеством. Здесь перед нами возникает
такой чудовищный об-
[173]
раз, как Ялдабаот, который хотя и является сыном Софии, но уже открыто
творит зло в мире, включая дьявола, и объявляет себя единственным истинным
богом. София и здесь ведет себя по-человечески противоречиво. Она
чувствует ужас от сотворенного ею Ялдабаота и всячески старается бороться
с его чудовищным своеволием. Правда, здесь оказывается уже мало простого
раскаяния, а становится необходимым действенное искупление сотворенного
Софией зла.
Это искупление тоже происходит не сразу. Сначала София внушает
Ялдабаоту необходимость вдохнуть в созданного им человека дух божественной
жизни и тем самым лишает Ялдабаота этого духа. Тут тоже перед нами картина
чересчур уж человеческого поведения Софии, прибегающей к искуплению греха
при помощи обмана Ялдабаота. И тут же другая нелепость, не только с точки
зрения применения чисто человеческих способов борьбы, но и с точки зрения
абсолютного персонализма, поскольку Ялдабаот, лишивший себя божественного
духа, превращается уже в чисто злое начало, которое в дальнейшем должно
погибнуть бесследно.
Но София и здесь, при всех своих человеческих слабостях и
несовершенствах, все же достигает того, что человек, ставший теперь
центром творения, умозрительно просвещается явлением Иисуса Христа и тем
самым становится окончательным завершением уже самой плеромы. Это и
становится последним и окончательным искуплением первоначального греха
Софии и последним ее раскаянием,
[174]
поскольку исторгнутая грехом Софии божественная часть плеромы после своих
долгих странствий возвращается здесь в лоно первоначальной плеромы в виде
спасенных душ пневматиков.
г) Наконец, к {четвертому} этапу в развитии образа Софии мы должны
отнести ту Софию, которая не только руководит земными делами, но и сама
лично в них участвует. И здесь тоже две ступени.
Одна такая ступень изображает нам Софию, находящуюся в такой степени
человеческого несовершенства, что трактуется прямо как публичная женщина.
Но у Симона Мага эта женщина все-таки вырывается из своей блудной жизни,
осознает свое божественное происхождение, раскаивается и при помощи одного
великого человека опять начинает функционировать в своем исходном и уже
безгрешном виде. Правда, здесь не столько София спасает пневматиков и тем
искупает свой грех, сколько один великий пневматик спасает Софию и
водворяет ее на ее первоначальном месте.
Другие ступени человеческого пленения Софии - это уже окончательное и
бесповоротное пленение, когда София оказывается не просто временно
согрешающей, но вечным покровителем человеческого грехопадения. В этом