Лосев Алексей - История античной философии в конспективном изложении - Скачать бесплатно

дальнейшего разделения. И, как мы сейчас увидим, разделение это было
весьма глубоким и принципиальным, хотя многие исследователи и излагатели
античной философии отнюдь не всегда отдают себе полный отчет как в
единстве всей этой классики, так и в ее принципиальной раздельности.
Принципиальное единство всей этой классики античной философии нами уже
формулировано. Это есть учение о чувственно-материальном космо-
[44]
се в его объективной данности. Что же касается ее принципиальной
раздельности, то ее неоткуда больше взять, как из определения самой же
античной философии. Ведь мы сказали, что каждый период античной философии
есть не что иное, как повторение всей же античной философии, но только с
выдвижением на первый план того или иного преобладающего ее момента. Эти
моменты, сказали мы, есть материя, идея и диалектика материи и идеи.
Поэтому будет вполне естественно находить эти же самые моменты и в периоде
классики.
в) Именно, сначала мы находим здесь целый ряд философов, которых
интересует чувственно-материальный космос как абсолют, но данный в
объективно-материальном виде. А так как материя для античности есть не что
иное, как одна из сторон чувственных, а следовательно, и зримых вещей, то
ясно, что такой материей могли явиться здесь только чувственно
воспринимаемые качества вещей. Но с такой точки зрения ближе всего, яснее
всего, тверже всего была земля. Более текучей была вода, еще более
подвижным был воздух. Но эти три элемента все еще казались слишком
устойчивыми и слишком мало соответствующими тем обычным представлениям о
вещи, которые требовали не только признания вещей самих по себе, но также
и их возникновения и их уничтожения. Поэтому среди основных элементов
фигурировал еще и огонь, который тоже трактовался как материя, но только
материя гораздо более подвижная и тонкая, гораздо более разреженная.
Правда, часто признавался еще и пятый элемент материи, который необходимо
было при-
[45]
знавать, поскольку огонь не только уничтожал все, но тут же уничтожался и
сам. Поэтому была потребность мыслить себе такой элемент материи, который
уже никогда и ни при каких обстоятельствах не уничтожается. А поскольку
вечность материи признавалась сама собой и невозможно было представить
себе ее гибель, то, очевидно, нужно было признавать еще и такой элемент
материи, который оставался бы при всех ее изменениях неизменным и который
был бы тоньше, легче и всеохватнее самого огня. В те времена его называли
эфиром; он либо признавался отдельно существующим, либо был особенно
тонкой и легкой, особенно всеохватной разновидностью огня, чем-то вроде
света.
г) Это учение о чувственно-материальном космосе как абсолюте,
состоящем из четырех или пяти указанных материальных элементов, было тем,
что явилось начальным периодом античной философии, ее {ранней} классикой.
Тут были знаменитые имена: Фалес, Пифагор, Парменид, Гераклит, Анаксагор,
Демокрит и многие другие.
2. {Принцип ранней классики в его развитии}. а) Сейчас мы указали на
основной принцип ранней классики в античной философии как на выдвижение
четырех или пяти материальных элементов в качестве основы всей философии.
Однако остановиться на этом было бы только первым подходом к существу
дела. Все дело в том, что внешняя и чисто зрительная сторона вещи отнюдь
еще не есть вся вещь целиком. В каждой вещи имеется еще и много других
сторон, которые вполне реально, то есть
[46]
вполне чувственно, воспринимаются, но отнюдь не сводятся только на
зрительные или осязательные качества вещи. Но уже то одно, что
материальные элементы выставляются в ранней классике на первый план,
свидетельствует о многом другом, и прежде всего о двух подходах к
действительности.
б) Именно, ясно в первую очередь то, что такой элементарный подход к
действительности есть полный и абсолютный {объективизм}.
Чувственно-материальный космос, который здесь, как и везде в античности,
находится на первом месте, дан только в виде своих материальных элементов,
то есть в первую очередь чисто объективно. Все другие
чувственно-материальные стороны космоса, и прежде всего душа и ум космоса,
отнюдь, конечно, не отрицаются (иначе это была бы уже не античная
философия), но все же не занимают первого места, а занимают второе, третье
и еще более отдаленные места.
И во-вторых, выдвижение материальных элементов на первый план
обязательно является результатом некоего рода абстракции, поскольку всякая
реальная вещь отнюдь не есть только собрание своих материальных элементов.
Поэтому основной принцип ранней классики в античной философии по
необходимости оказывается учением об объективной субстанции, и притом
установленной при помощи {абстрактно-всеобщих категорий}. Здесь нет учения
о субъективной стороне действительности, здесь нет никаких других сторон
действительности, и потому это есть объективная субстанциальность,
установленная при помощи абстрактно-всеобщих категорий. Поэтому напрасно
находят в ранней ан-
[47]
тичной классике только один детский, вполне примитивный и чересчур наивный
эмпиризм. На самом деле это есть весьма строгая и вполне определенная
философская позиция, для которой дело вовсе не в воде или воздухе, но в
объективно-субстанциальной точке зрения с весьма упорно проводимым
принципом абстрактно-всеобщей категориальности.
в) Конечно, можно сказать, что в античной классике из всей диалектики
на первый план выдвигается материя. Это правильно. Но античная материя
вовсе не есть только земля, вода, воздух и огонь. И если эти элементы
взяты здесь в отрыве от общего античного мировоззрения, то потому мы и
утверждаем, что эти элементы рассматриваются в период ранней классики
только в виде абстрактных категорий. Конечно, тут была и своя теория идеи,
а потому и своя диалектика, но и подобного рода идеи тоже трактовались
покамест еще слишком абстрактно, а потому и диалектика идеи и материи тоже
трактовалась пока еще слишком описательно и слишком интуитивно. Такого
рода положение дел, конечно, не могло продолжаться в античной философии
долго. Тут же, в середине V в., обозначилось целое большое философское
течение, которое мы называем уже не ранней, но средней классикой и в
которой отвергаемая раньше субъективная сторона вещи уже получила для себя
солидное и весьма прочное признание.
3 {Обзор философских направлений}. На основе так понимаемого
чувственно-материального космоса как объекта, само собой разумеется,
возника-
[48]
ли разные направления ранней классики, из которых каждое подчеркивало тот
или иной момент чувственно-материального космоса и придавало этому моменту
преимущественное значение без отрицания других моментов, занимавших уже
второстепенное место. Если чувственно-материальный космос был, во-первых,
материей физических элементов и, во-вторых, их оформлением, то философские
направления ранней классики как раз и возникали из разного понимания роли
физической материи и роли ее оформления, ее формы, без которой
чувственно-материальный космос тоже не мог существовать, будучи абсолютным
единством и абсолютным порядком.
а) Противоположность материи и формы была представлена уже в самом
начале, поскольку без этого и вообще не мог начаться мыслительный анализ.
Учение о физической материи, об этих знаменитых античных элементах
создавалось в (1) {ионийской} натурфилософии с Фалесом, Анаксименом и
Анаксимандром во главе. Противоположностью этому было учение о форме у (2)
{пифагорейцев}, причем форма эта не могла быть совершенно изолированной от
материи, но была оформлением именно материи и потому реализовалась в виде
учения о числах, без которых материя оказывалась бы непознаваемой
пустотой, лишенной всяких различий.
б) Но едва ли требует особых разъяснений то обстоятельство, что здесь
же возникали и такие направления, которые ставили себе специальную задачу
совмещения материи и формы. Поскольку ма-
[49]
терия была становлением и вносила множественность, а форма трактовалась
как устойчивая категория и вносила в материю единство, то тут же возникли
и те два направления, в которых объединение формы и материи представлялось
в виде господства то одного, то другого принципа. (3) {Элейская} школа -
Ксенофан, Парменид, Зенон и Мелисс - решительным образом всю
множественность подчиняла единству и учила о таком едином, которое
совершенно лишено всякой множественности, а множественность объявлялась
только непостоянной, текучей и смутно-чувственной природой. Наоборот, (4)
{атомисты -} Левкипп и Демокрит - учили о примате множественности над
единством. Но ясно, что резкое противоположение единства формы и
множественности материи не могло оставаться долго даже и в пределах ранней
классики. Тут же появилась потребность и более существенного объединения
формы и материи.
в) Именно, единство и множественность стали трактоваться как такие
категории, которые необходимым образом переходят одна в другую. При этом
такого рода переход мыслился либо в результате космических переворотов,
когда одно периодически сменяло другое, - (5) {Эмпедокл, -} либо в виде
естественного и постепенного перехода одного в другое - (6) {Диоген
Аполлонийский}.
г) Наконец, наступала очередь и для сознательного диалектического
учения, когда форма и материя, с одной стороны, трактовались как нечто
полностью раздельное, а с другой стороны, как нечто полностью слитное. И
это было уже зарождением
[50]
античной {диалектики}, поскольку речь заходила здесь о форме и материи
именно как о единстве противоположностей. Это единство противоположностей
в ранней классике тоже было представлено двояко. Именно, становилось
понятным превращение этого единства и множества в единый и уже
нерасчлененный поток, в котором они хотя и разделялись, но реально
существовали только в виде общего и непрерывного становления. Это - (7)
{Гераклит}. Такое становление могло представлять собою форму и материю
также и в специфическом виде. Но тогда уже в форме должна быть налична
множественность, а в самой множественности буквально и раздельно также и
сама форма. Гераклитовский нерасчлененный поток вещей представлялся здесь
уже в расчлененном виде, но с учетом и даже со специальной формулировкой
также и раздельности этого становления. (8) {Анаксагор} достиг этого в
своем учении о гомеомериях, из которых каждая была неделимым целым,
отличным от всего прочего, но в то же самое время оказывалась носителем и
всех других моментов общекосмического и неразличимого становления.
Таковы те восемь направлений, которые в самой яркой форме выступают
при изучении материалов ранней классики.
4.{Переход к средней и зрелой классике}. Нетрудно заметить, что с
философской точки зрения самым важным достижением в ранней классике была
попытка охватить становящуюся материю и устойчивые формы этого становления
в одно целое, причем
[51]
в законченном виде это можно было находить у Гераклита и Анаксагора. Здесь
сам собой возникал вопрос о {диалектике}, поскольку материя и форма
являются противоположностями, а чувственно-материальный космос, несмотря
на это, представлял собою абсолютное единство. Но учение о единстве
противоположностей мы сейчас называем диалектикой. Ранняя классика, как
это совершенно очевидно, как раз и дошла до диалектики. Но какая это была
диалектика?
Это была диалектика чувственно-материального космоса, в котором
выдвигался на первый план именно он сам, а уже потом начинали говорить о
его диалектике. Но тут же оказалось, что диалектика - это совершенно
особая наука, хотя и связанная по тем временам с абсолютизмом
чувственно-материального космоса, но явно заслуживающая изучения и сама по
себе. Ясно поэтому, что тем самым наступала эпоха необходимости изучения
диалектики как специфической дисциплины.
И здесь дело требовало постепенности. Этой диалектикой занималась
{средняя} классика, но занималась она покамест не для построения
чувственно-материального космоса, но в полном отходе от этого построения,
причем отход этот давал не только положительные результаты, как у Сократа,
но и отрицательные результаты, как у софистов, деятелей того же V в. Такую
диалектику некоторые называют субъективной. Термин этот не вполне удобен
потому, что он относится к той весьма непродолжительной эпохе V в., когда
выяснилась недостаточность простых фактических наблюдений в
[52]
области чувственно-материального космоса и необходимость перехода к
систематическому построению чувственно-материального космоса как
общедиалектической системы. Поэтому лучше говорить не о субъективности
софистов и Сократа, но о дискурсивном характере их философии,
противопоставляя рассудочную дискурсию как прежним,
интуитивно-описательным построениям, так и последующим,
ноуменально-объяснительным теориям, которые становились теперь уже
сознательно проводимой и всеобщей диалектикой, совмещая в себе интуицию и
дискурсию.
Но диалектическое построение чувственно-материального космоса,
проводимое систематически и вполне сознательно, вполне намеренно, это была
уже не средняя, но высокая классика, {зрелая} классика, а именно Платон,
который хотя и родился в том же V в. (427), но деятельность которого
протекала уже совсем в другие времена, а именно в течение IV в. (умер
Платон в 347 г.).



з3. СРЕДНЯЯ КЛАССИКА

Средняя классика в античной философии характеризуется выдвижением на
первый план именно дискурсивного подхода к вещам. Другими словами, та
идея, которая в ранней классике оставалась вместе с материей
абстрактно-всеобщей категорией, получает здесь диалектически обобщенную
заостренность, причем эта заостренность, конечно, еще остается слишком
абстрактной, поскольку и прежняя, раннеклассическая материя тоже еще не
потеряла своего абстрактно-всеобщего характера и
[53]
потому мешала специфическим идеям получить не абстрактно-всеобщий, а
подлинный конкретно-единичный характер.
1. {Дискурсия}. Именно, если раннюю классику мы должны назвать
интуитивной философией, то ту {среднюю} классику, которая трактовала идею
в отрыве от материи, мы, очевидно, должны назвать философией рассудочного
характера или философией {дискурсивной}. И если указанные у нас выше
натурфилософы-интуитивисты относятся к VI - V вв., то уже в середине V в.
с большой силой сказалась именно эта средняя классика со своим
преобладающим дискурсивным методом. Она проявила себя в двух формах. В
отрицательной форме она на первый план ставила именно дискурсию, но такая
исключительная дискурсия очевидно разрушала цельную картину мира и вносила
черты некоего рода релятивизма. Это были так называемые софисты, и среди
них прежде всего Протагор (ок. 490 - 420) и Горгий (ок. 483 - 375) .
2. {Значение Сократа}. Но одновременно с этим возникла также и
положительная дискурсия, а именно Сократ, который, исходя из
относительности и условности, даже случайности наших бытовых
представлений, требовал признания также и таких общих понятий, без которых
не могли бы возникать и частичные, условные и случайные понятия. И
поскольку сократовская философия была началом перехода от материи просто и
от идеи просто к их диалектике, то обычно всю философию до Со-
[54]
крата, и прежде всего натурфилософов-интуитивистов, так и называют
"досократиками" или досократовскими. Эти названия весьма существенны и
совершенно необходимы, поскольку именно с Сократа начинается то
положительное построение диалектики идеи и материи, которую выше мы
установили как существеннейшую и центральнейшую для всей античной
философии. И поэтому, как далеко ни ушла вперед античная философия после
Сократа, тем не менее не только само это имя осталось популярным в течение
всего тысячелетнего существования античной философии, но и по самому
существу своему философия Сократа осталась на все античные времена
центральным достижением и по всему содержанию античной философии, и по
всему ее методу.
3. {Сократики}. Еще Сократ резко противопоставлялся софистам (при всем
его сходстве с ними), но в сократовских школах уже совсем невозможно
отделить софистическое от сократовского. И если угодно, в этом общем,
изучаемом нами сейчас антропологическом периоде вполне можно, во-первых,
противопоставлять софистов и Сократа, а во-вторых, диалектически
синтезировать их в сократиках. Это все вещи одного и того же порядка. Но
только в общей свободомыслящей философии самосознания софисты
акцентировали чистую текучесть сознания, а сократики - самые разные
стороны. И все они делали в этом неимоверный акцент: одни - в релятивизме,
другие - в опоре на разумность, третьи - на разумность той или другой из
реля-
[55]
тивных сфер. И все они, кроме того, имели прежде всего опыт общей,
примитивной процессуальности сознания, а не его конкретной фигурности или
сконструированности. Поэтому все они были весьма свободомыслящие, одни -
более практическими, другие - абстрактными.
А когда сократические школы стали дифференцироваться, то и среди них
появились аналогичные различия. Одни углубились в чувственную эмпирику
(киренаики), другие - в абстрактную и свободомыслящую автаркию (киники),
третьи соединили и то и другое (когда так называемые мегарики ушли в
абстрактный мир идей, соединяя с этим кинические тенденции).
Очень заметно это совмещение сократики и софистики в трех названных
сократических школах. Киник Антисфен, несомненно, подражал Горгию, как
киренаик Аристипп - Протагору. Да и Евклид, основатель мегарской школы,
слишком близко стоял к элеатскому рационализму и был слишком страстным
диалектиком, чтобы не войти ярким явлением в это общее
софистически-сократовское свободомыслие.
Среди учеников Сократа особое место занимает Ксенофонт (середина V -
середина IV в.), который до того старался быть верным учеником Сократа,
что признавал решительно все его взгляды, однако с большой недооценкой
всегдашнего сократовского критицизма и с тенденцией превратить философию
Сократа в строжайшую систему догматов. Но это было уже переходом от
средней классики к зрелой классике.



[56]

з4. ЗРЕЛАЯ КЛАССИКА

1. {Платон и античная классика вообще}, а) Если в окончательной форме
античная философия не сводилась ни на теорию материи просто, ни на теорию
идеи просто, а была диалектикой идеи и материи, причем такая диалектика
возникала в античности в каждом ее основном периоде, то, очевидно, и весь
этот большой период античной классики тоже необходимым образом должен был
выработать не только теорию материи и идеи, но и такую теорию, в которой
то и другое объединялось в единую диалектическую концепцию. При этом
подобного рода диалектика должна была обладать той спецификой, которая
была характерна не для каких-нибудь других периодов исторического
развития, но именно для периода классики. А мы уже знаем, что весь период
античной философской классики отличался по преимуществу своим
объективизмом, когда мало обращалось внимания на субъективный коррелят
идеи и материи, но обращалось исключительное внимание на объективную
самостоятельность того и другого или на объективно-субстанциальный
характер того и другого. И, будучи объективной субстанцией, такая идея и
такая материя еще не изображались в виде специфического переживания или в
виде той или иной индивидуально человеческой структуры. В период классики
они всегда оставались абстрактно-всеобщими категориями именно ввиду
отсутствия интереса к построению конкретных и единичных структур. Так и
возникла теория {Платона}, этот замечательный образец не ранней и не
средней, но уже {зрелой} классики, основным со-
[57]
держанием которой и явилась {диалектика идеи и материи как
абстрактно-всеобщих категорий}.
б) Однако все сказанное до сих пор о Платоне есть характеристика его
как представителя античной классики вообще, но не специально зрелого ее
периода. Платонизм есть прежде всего объективизм, но и вся досократовская
философия тоже есть учение об объективном характере утверждаемых здесь
материальных элементов - земли, воды, воздуха, огня и эфира. Те идеи,
которые Платон устанавливает наряду с материей, тоже существуют вполне
самостоятельно и зависят сами от себя, то есть являются субстанциями, как
и в ранней классике признаваемые ею основные материальные элементы тоже
являются субстанциями. Свои объективно и субстанциально существующие идеи
Платон получает через доведение до предела абстрактно-всеобщих категорий.
Но то же самое необходимо сказать и о материальных элементах, как они
признаются и формулируются в ранней классике. Наконец, платоновские идеи
при всей их раздельности образуют собою единый и общий
чувственно-материальный космос. А такое же положение дела мы находим и в
ранней классике. В чем же разница между ранней и зрелой классикой? Эта
разница заключается лишь только в различной расстановке логического
ударения в пределах одной и той же объективно-субстанциальной и
абстрактно-всеобщей системы категорий. Если основным содержанием всей
античной философии является диалектика идеи и материи и если таковой же
является античная классика (с выдвижением на первый план
[58]
объективной субстанциальности), то единственное реально ощутимое различие
этих двух историко-философских ступеней заключается только в том, что
ранняя классика базируется на непосредственно данной и потому {интуитивной
материи} (как того и требовал непосредственный характер раннего
рабовладения), в то время как принципом зрелой классики явилась отнюдь не
интуитивно данная материя, но систематически организующая эту интуитивную
материю {формообразующая идея} (как то и было необходимо для слишком
разросшегося и требовавшего для своего сохранения экстренных мер зрелого
рабовладельческого полиса) . При этом, если диалектика была в античной
философии повсюду, как и во всей классике, то в зрелой классике она
получила преимущественное и даже главенствующее положение. И вот почему
зрелая классика не просто интуитивна и не просто дискурсивна, но
систематически {диалектична}. Вот мы и подошли к тому, что можно назвать
исторической спецификой зрелого классического образа мышления и что
является самой существенной стороной философии Платона.
2. {Диалектика Платона}. Сам Платон весьма неохотно брался за
построение положительной и окончательной философской теории, а
ограничивался большей частью изображением только диалектического искания
истины, часто отказываясь от окончательных выводов. В смысле
диалектического искания истины диалоги Платона являются непревзойденным
образцом во всей мировой лите-
[59]
ратуре. И тем не менее по крайней мере в двух своих диалогах, в "Тимее" и
в "Филебе", Платон все-таки решился дать окончательную формулу для своего
мировоззрения, и формулу эту нельзя иначе назвать, как диалектикой именно
категорий идеи и материи.
а) В диалоге "Тимей" дается построение чувственно-материального
космоса (а иного космоса, как сказано выше, в античности вообще не знали)
. Но построение это сначала дается в виде учения об уме (31 b - 37 с), а
затем выдвигается учение о необходимости (47 е - 69 а), под которой ничего
иного нельзя понимать, как именно материю, хотя самый термин "материя"
здесь пока отсутствует. Этот ум, эта необходимость и возникающий из них
чувственно-материальный космос прямо так и формулированы в "Тимее" (48 е -
49 а), в виде диалектической триады.
С другой стороны, в диалоге "Филеб" дается диалектика предела,
беспредельного и единства того и другого, под которым Платон понимает в
первую очередь число (16с - 20 е). Беспредельное - это тот бесконечный и
неопределенный фон, на котором нужно начертить какую-нибудь фигуру,
пользуясь, очевидно, уже не только понятием беспредельного, но и понятием
предела, ограниченности. Только при таком условии фиксируемый нами предмет
станет для нас подлинной реальностью, о которой можно что-нибудь мыслить
или говорить.
б) Эти два примера из весьма трудного и многословного текста Платона с
полной ясностью обнаруживают ту категорию методологии, которой
[60]
пользовался Платон при конструировании предмета знания. Очевидно, он
пользовался в первую очередь понятием материи как полной неопределенности
и бесформенности, но тут же привлекал и категорию идеи как чего-то
определенного, оформленного и ограниченного. Подробное исследование всего
текста Платона доказывает необходимость и центральную значимость для
философии Платона диалектики идеи и материи как абстрактно-всеобщих
категорий. Это то, что мы с полным правом должны назвать {зрелой
классикой} античной философии.
в) Заметим, что чисто интуитивное привлечение таких досократовских
элементов, как земля, вода, воздух и огонь, является для Платона уже
некоторого рода примитивным эмпиризмом. Вместо этого он пользуется уже
такой абстрактно-всеобщей категорией, как необходимость или
беспредельность. С другой стороны, также и понятие идеи уже не отличается
у него таким описательным характером, как это было прежде всего у
Гераклита. Его идея уже не наивно-описательно, но с мыслительной
необходимостью, а именно чисто диалектически, объединяется с материей.
Точно так же Платона мало устраивает и дискурсивный характер средней
классики, тоже ввиду слишком описательного соотношения здесь идеи и
материи. Платон хочет объединить досократовскую интуицию ранней классики и
дискурсивный метод средней классики. Зрительная видимость и мыслительная
рассудочность объединяются у него в нечто целое. И хотя
чувственно-материальный космос продолжает быть для него, как
[61]
и для всей античности, абсолютом, тем не менее он сразу хочет и обозревать
его, и понимать как логическую систему. Но это значит, что его философия
уже не просто интуитивная и не просто дискурсивная, но {спекулятивная}.
г) Обычно систему Платона именуют на этом основании идеализмом. Но
термин "идея" имеет множество разных значений и в античной философии, и в
другие историко-философские периоды, и даже у самого Платона. Для
существенной характеристики платонизма он так же неудобен, как и термин
"спекуляция", и тоже ввиду разнообразных (и часто нефилософских) значений
этого термина. Более подходящим термином был бы такой термин, как
{"эйдология"} или "эйдологизм", поскольку греческий термин "эйдос" хотя и
значит то же самое, что идея, но не вызывает никаких ненаучных ассоциаций.
Итак, если по методу философия ранней классики есть интуитивизм, а
средней - дискурсионизм, то зрелая классика античной философии была
ноуменальным спекулятивизмом, или эйдологизмом, то есть не интуицией
чувственно-материального космоса и не дискурсией над ним, но его
диалектикой.



з5. ПОЗДНЯЯ КЛАССИКА

1. {Дистинктивно-дескриптивный характер системы}, Представителем
поздней классики является {Аристотель} (384 - 322). Поскольку Аристотель
так или иначе все же относится к античной классике, хотя и к ее последнему
этапу, его философская деятельность связана с прежними периодами античной
[62]
классики. Тем не менее его специфика чрезвычайно выразительна и состоит по
преимуществу в огромной склонности к детализации всей философской
проблематики и к подробнейшему описательству возникающих при этом
тончайших терминологических различений. Можно сказать, что платонизм
зрелой классики получил здесь до крайней степени развитой
{дистинктивно-дескриптивный характер}. Этот характер философской
детализации заставлял Аристотеля часто отказываться от всяких чересчур
общих субстанциальных подходов и ограничиваться описанием только единичных
явлений.
2. {Энтелехия}. Однако буквально понимать Аристотеля в этом смысле
совершенно невозможно. Он не только не отрицает категориальной
субстанциальности общего, но, наоборот, считает научным только такое
познание, которое умеет во всем единичном находить общие принципы. Его не
устраивает диалектика общих категорий ввиду ее слишком большой общности и
разъединенности. Тем не менее эти общие принципы не только им признаются,
но даже постоянно и привлекаются как подлинная необходимость. Однако
тут-то и выявляется сущность аристотелизма.
Именно, всякая общность только тогда имеет для Аристотеля значение,
когда она действует, становится, движется сама и приводит в движение
материальные вещи. Поэтому для Аристотеля важна не сама идея, но ее
{текуче-сущностное становление}, ее оформляющая сила, ее потенция, ее
энергия и порождаемый ею зрительно-смысловой облик вещи,
[63]
который он называет "эйдосом". В таком целостно-порождающем виде потенция
и энергия становятся для него тем, что он называет {энтелехией}. Поэтому
аристотелизм есть учение о {потенциально-энергийной и эйдетически
порождающей энтелехии}.
3. {Две важнейшие формулы Аристотеля}. а) В более популярной форме вся
эта концепция выражена им в виде четырех основных принципов: каждая вещь
есть материя, каждая вещь есть эйдос, каждая вещь выявляет свое причинное
происхождение и свое целевое назначение. Это есть уже не столько
диалектика вещи, сколько энергийно-смысловое ее оформление. Это относится,
конечно, к миру в целом, который движется, по Аристотелю, не чем иным, как
умом-перводвигателем.
Из такой концепции Аристотеля явствует, что это есть не столько
отрицание платонизма, сколько перевод его с того пути, который мы назвали
диалектикой категорий, на путь, который мы теперь должны назвать
потенциально-энергийной и эйдетически оформляющей энтелехией. Попросту
говоря, речь идет здесь не об идее самой по себе, но об ее становлении.
б) Тут важен еще и другой, специально аристотелевский, термин - to ti
en einai. Здесь фиксируется прежде всего становление вещи (en), которое
направлено к тому, чтобы выразить бытие (einai) вещи. Значит, вещь есть в
первую очередь то, что "стало быть" или "становилось быть". Но мало и
этого. Вещь должна стать не просто чем-нибудь вообще, но чем-нибудь вполне
определенным, опреде-
[64]
ленным "что" (ti). И наконец, это "нечто" ни в каком случае не может
рассматриваться как просто только эмпирический факт. Оно обязательно
является также и выражением определенной общности, что и дано при помощи
артикля (to). И поэтому нечто, возникшее в результате своего бытийного
становления, не есть просто оно само, но еще и некоторого рода
"чтойность". Поэтому указанный аристотелевский термин, если гнаться за
полной точностью, только и можно перевести как "ставшая чтойность". Это -
буквальный перевод оригинального аристотелевского термина, который сразу
указывает и на то, что идея вещи есть ответ на вопрос, что такое данная
вещь, и на ту ее обобщенную значимость, без которой она вообще теряла бы
всякий смысл. Ведь если под "Иваном" мы не мыслим человека вообще, то
нельзя говорить ни о каком Иване как об индивидуальной личности.
в) У Аристотеля имеется одна грандиозная концепция, в которой две
указанные важнейшие формулы даны в законченном, максимально обобщенном, но
в то же время и в максимально конкретном виде. Это - учение об
{Уме-перводвигателе}.
Всякая вещь есть нечто; и ответом на то, что такое это нечто, является
эйдос (односторонне и совершенно неправильно трактуемый по-русски как
"форма"). Этот эйдос вещи есть ее, как мы видели выше, материальная
причинно-целевая конструкция. Весь космос поэтому тоже есть грандиозный
эйдос, который является эйдосом всех эйдосов, то есть идеей всех идей.
Такой космический эйдос всех эйдосов Аристотель называет "умом", а так как
[65]
всякий эйдос обязательно является также причинно-целевой энергией, то и
общекосмический ум трактуется у Аристотеля как {перводвигатель}.
Но этот Ум-перводвигатель есть не только общекосмическая энергия. Как
каждый эйдос в отношении своей вещи, так и Ум-перводвигатель в отношении
космоса есть нечто самостоятельное и от космоса не зависящее. Но с другой
стороны, как эйдос отдельной вещи неотделим от нее, так и космический
Ум-перводвигатель неотделим от самого космоса и в конце концов тождествен
с ним.
Мало того, если эйдос каждой вещи есть то, что о ней существенно
мыслится, должен быть и тот, кто мыслит этот эйдос. Но космический Ум
охватывает решительно все: то есть все вещи; и, следовательно, нет никого
и ничего, что мыслило бы этот эйдос всех эйдосов. А это значит, что он
мыслит сам себя. И поэтому Аристотелю принадлежит замечательное учение о
космическом Уме как одновременно мыслящем и мыслимом. И здесь, конечно,
торжествовала все та же исконная концепция ранней классики, когда космос
трактовался как живое и самомыслящее существо. Но в ранней классике это
тождество мыслящего и мыслимого трактовалось только интуитивно и только
описательно. У Аристотеля же это мыслится понятийно и объяснительно.
И наконец, этот свой Ум-перводвигатель Аристотель трактует настолько
конкретно, что в нем .самом имеется и материал, на котором он возникает, и
та идея, которая осмысливает и оформляет эту материальную сторону Ума.
Ясно, что этот Ум
[66]
трактуется у Аристотеля как {художественное целое}, в котором все
материальное предельно осмысленно и достигло своего собственного предельно
данного оформления. Аристотель так и учит об {"умопостигаемой материи"}.
Это не какая-нибудь причуда или фантастика прихотливо мыслящего философа,
но результат художественного понимания космического Ума.
Ум-перводвигатель, как и всякий эйдос вообще, обязательно материален, хотя
материален не в чувственном, но в умственном смысле слова, и не просто
материален, но оформлен в предельно совершенном виде. Космический Ум
Аристотеля художественно фигурен.
Вся эта концепция Ума-перводвигателя у Аристотеля является
окончательно обобщающим синтезом его учений об эйдосе и материи, потенции
и энергии, об энтелехии, а также и вообще о предмете знания и о субъекте
знания.
Итак, поздняя античная классика, возникшая на почве
дистинктивно-дескриптивной эволюции диалектики категорий зрелой классики,
есть не что иное, как учение о детализированной энергийности идеи,
переставшей быть просто только абстрактно-всеобщей категорией, но данной в
виде оформляющего становления для всего прочего и поэтому в виде
самостоятельного и художественно оформленного принципа.
4. {Точная историко-философская формула}. Установление подобной
формулы для таких мыслителей, как Аристотель, особенно важно и необходимо
ввиду чрезвычайной сложности и запутанности до-
[67]
шедших до нас аристотелевских материалов. Эти материалы иной раз до такой
степени разнообразны, несовершенны и даже хаотичны, что у многих
исследователей уже давно установился взгляд на сочинения Аристотеля как на
такие, которые написаны вовсе не им самим, но его многочисленными
учениками и даже просто слушателями. Само собой разумеется, что выдвижение
какой-нибудь формы аристотелизма в качестве основной, конечно, является
делом весьма рискованным, в той или иной степени односторонним и кое в чем
даже спорным. Но по-другому поступить нельзя. Иначе придется просто
изложить очень длинный список бессвязных теорий, о точной внутренней связи
которых остается только бесконечно спорить. Эта центральная формула
аристотелизма представляется нам в следующем виде.
То, что основой всего является у Аристотеля чувственно-материальный
космос, это остается непоколебимым, как и во всей античной философии. То,
что этот космос рассматривается как объективная субстанция, в этом у него
нет никакой разницы со всей ранней и со всей зрелой классикой.
Абстрактно-всеобщий характер анализируемых у него категорий тоже остается
незыблемым. Даже и существование платоновских идей, объективных и
субстанциальных, Аристотель в основном не отрицает, поскольку его
Ум-перводвигатель и является не чем иным, как вечно неподвижным царством
идей; и энергично, настойчиво и красиво утверждаемый им общемировой и
надмировой Ум-перводвигатель, по его же собственному выражению, являет-
[68]
ся не чем иным, как "идеей идей". Но в чем же тогда дело? И в чем же тогда
подлинное и окончательное отличие Аристотеля от Платона?
Выше у нас уже было указано на этот основной момент, который сейчас мы
хотели бы выдвинуть в качестве центрального и специфического для
Аристотеля. Он заключается в том, что вечная идея не просто является
чем-то неподвижным и недеятельным, но все время находится в действии, в
становлении, в творчестве, в жизненном искании, в преследовании тех или
иных, но всегда определенных, целей. При этом подобного рода становление
идеи, по Аристотелю, нисколько не мешает ее идеальности, ее общности, ее
предельности, ее несводимости на материю. По Аристотелю, существует не
только физическое становление, но и смысловое становление,
текуче-сущностное становление. Простейшим примером и образцом такого
смыслового и вовсе не чувственного становления является, по Аристотелю,
натуральный ряд чисел, в котором каждое число обязательно предполагает и
числа меньшие, чем оно, и числа большие, чем оно, причем это требование
одними числами других чисел и есть требование не физическое, не
психологическое, но только требование по смыслу. Это - вполне
умопостигаемое движение и требование, то есть движение и требование внутри
самого же вполне умопостигаемого и физически неподвижного ума.
Обычно думают так, что вещь существует сама по себе, а идея вещи сама
по себе. Этого дуализма Аристотель просто не выносит; и если у Платона
где-нибудь и были намеки на такой дуализм, то
[69]
Аристотель в этом смысле порывает даже с самим Платоном.
Однако имеет ли смысл такой дуализм вещи и идеи вещи? Такой дуализм
имеет смысл только в качестве самого первого и самого элементарного пункта
сопоставления вещи и идеи. Конечно, воздух бывает теплым или холодным, но
идея воздуха не может быть ни теплой, ни холодной. И тем не менее воздух,
как и все вещественное, находится в постоянном становлении, и это
становление всегда оценивается нами как такое. Если в нем развивается
какая-нибудь непрерывность, то ведь и эта непрерывность тоже есть не что
иное, как она сама, то есть содержит в себе ту или иную вполне прерывную
идею. Поэтому физическое становление не только нельзя противопоставлять
идее, но и само оно возможно только как, во-первых, становление вообще, а
во-вторых, как становление данной вещи. Другими словами, существует и не
может не существовать еще и {текуче-сущностное становление}, которое как
раз и является сущностью того, что обычно называют физическим или
материальным становлением.
По мнению Аристотеля, Платон строил диалектику идей на основе их
категориального противопоставления. В качестве категорий эти идеи и на
самом деле как противопоставляются, так и диалектически объединяются. Но
этого мало. Они, кроме того, еще и вливаются одна в другую, превращаются
одна в другую, категориально исчезают одна в другой и возрождаются одна в
другой в неузнанном виде.
[70]
Вот это {текуче-сущностное становление идеи}, которое в античности,
конечно, никогда принципиально не отрицалось, оно и стало центральным
принципом всей аристотелевской философии. Да и сам Аристотель дал вполне
отчетливую формулу для такого существенного характера его философии.
Именно, как мы говорили выше, Аристотель учил о так называемой
{энтелехии}, которая есть не что иное, как потенциально-энергийное и
притом эйдетическое становление всего существующего. И это было не только
следствием общего дистинктивно-дескриптивного характера его философии. Это
было как раз тем, что, с одной стороны, связывало его с ноуменализмом
Платона и что связывало его, как мы сейчас увидим, и с веком эллинизма.
Принцип энтелехии уже исчерпывал собою все основное содержание античной
классики, поскольку объективная субстанциальность получала здесь свою
окончательную форму, а именно форму абстрактно-всеобщего становления
категорий. Дальше уже наступало время не просто объективизма, не просто
субстанциализма, но и не просто абстрактно-всеобщего сопоставления и
взаимопроникновения логических категорий. К этому периоду, а именно к
эллинизму, мы сейчас и перейдем.



[71]

РАННИЙ И СРЕДНИЙ ЭЛЛИНИЗМ

ЧУВСТВЕННО-МАТЕРИАЛЬНЫЙ КОСМОС КАК ОБЪЕКТ

з1. РАННИЙ ЭЛЛИНИЗМ

1. {Общий характер раннего эллинизма}, а) За периодом классики, или
классического эллинства, в античности последовал период послеклассический,
уже не эллинский, но {эллинистический}, период субъективного
индивидуализма, но не в новоевропейском смысле слова, когда вообще часто
торжествовала линия абсолютизации человеческого субъекта. Никакой такой
абсолютизации человеческого субъекта никогда в античности не было в
течение всего ее тысячелетнего существования.
[72]
б) Однако в эпоху эллинизма возникла потребность трактовать
чувственно-материальный космос не просто как только объект, но и как
субъективную человеческую данность, без всякого, даже малейшего, нарушения
объективности самого космоса Здесь возникали такие системы философии,
которые ставили и решали вопрос о типах и видах субъективного
человеческого существования на фоне существования чувственно-материального
космоса, но без малейших сомнений в существовании этого последнего. Не
надо забывать то, что сказано было у нас выше по вопросу о внеличностном
характере античной философии. Этот внеличностный характер целиком
оставался нетронутым и во все века античного эллинизма, и поэтому
субъективно-человеческие и субъективно-индивидуальные интересы философии
данного периода нисколько не нарушали общеантичного
внеличностно-объективного и чувственно-материального космоса как абсолюта.
в) Представляется весьма нелегкой задачей вскрыть специфику античного
субъективизма без нарушения общеантичной картины чувственно-материального
космоса. Мы полагаем, что было бы весьма целесообразно пользоваться в
характеристике эллинистического субъективизма одним термином,
заимствованным, правда, из новой и новейшей европейской философии, но при
соблюдении определенных условий весьма удачно рисующим эллинистическую
специфику. Этот термин - {иррелевантность}, указывающий на такой смысл
вещи, который нейтрален к ее реальному существованию.
[73]
г) Обывательское сознание всегда думает, что вещи либо существуют,
либо не существуют. На самом же деле вещи настолько непрерывно текут, что
иной раз становится трудным даже просто замечать их раздельное
существование. Но даже когда вещи и отличаются одна от другой более или
менее заметным образом, все же более пристальный взгляд всегда натыкается
на их непрерывную текучесть и даже на их взаимный переход. Поэтому
говорить, что этого сплошного текучего становления вовсе не нужно отмечать
в терминологии, все же никак не возможно.
Несомненно, существует такая значимость вещи, которая выше и дальше
самой вещи и о которой совершенно нельзя сказать, существует она или не
существует. Вещь имеет значение, и потому такое значение вещественно. Но
вещественно оно только по своему содержанию, а не принципиально. Огонь
жжется и ожигает. Но значение огня, или его смысловая идея, и не жжется, и
не ожигает.
Поэтому когда в эпоху эллинизма возник вопрос о существе человеческого
субъекта и его специфическом отличии от объективного мира, то стали
обращать внимание как раз на такие формы человеческого сознания, в которых
выступала не просто сама чувственная значимость вещей, но значимость чисто
смысловая, чисто идейная, которая, конечно, всегда применяется к
чувственности, но сама вовсе не есть чувственность и в смысле своего бытия
не имеет с ней ничего общего, кроме своего из нее происхождения Таблица
умножения тоже ведь имеет свое вполне эмпирическое происхожде-
[74]
ние. И тем не менее в ней мы не говорим ни о каких вещах, ни об орехах или
яблоках, ни о комнатах или домах, ни об улицах или городах. Таблицу
умножения мы применяем где угодно, но она не имеет никакого отношения к
характеру тех вещей, к которым она применяется.
д) Само собой разумеется, что в античной философии такие иррелевантные
структуры, конечно, ни на одно мгновение не получали самостоятельного
значения, а всегда применялись к вещам чувственно-материального космоса и
к самому чувственно-материальному космосу. При этом иррелевантный момент,
отнесенный к реально объективному или к реально субъективному миру, всегда
вносил свою долю специфики, незнакомой во времена античной классики. В
дальнейшем мы увидим те новости объективного и субъективного мира, которых
не знала классика и на которых базировался эллинизм. Сейчас же пока важно
не заблудиться среди трех сосен и важно понять {социально-историческую}
направленность эллинистической иррелевантности.
Эллинизм требовал охраны внутренней жизни субъекта, отошедшего от
прямого и непосредственного участия в творчестве, в
общественно-государственной жизни. А для этого необходимо было убедиться
также и в том, что человеческий субъект имеет на это полное право и может
создавать такие формы мышления, которые были неизвестны в период прямого и
непосредственного рабовладения. Этот оригинальный момент и стали находить
в иррелевантных формах сознания, и, конечно, отнюдь не для отрицания
объективного мира, но именно
[75]
для его признания, и даже больше того, для защиты субъекта от мирового
разрастания общественно-государственной жизни.
Здесь необходимо учитывать два обстоятельства. Во-первых,
эллинистический субъективизм хотел всячески противопоставить себя
объективизму периода классики. Однако это противопоставление здесь ни в
коем случае не понималось как исключение объективистического метода
мышления. Возникла потребность создать такую противоположность
объективизму, которая сама по себе ни с какой стороны не претендовала
исключать объективистическую философию и ставить на ее место какой-то еще
новый абсолют. Этим абсолютом был и оставался во все времена античности
только чувственно-материальный космос, и ничто другое.
Но иррелевантность, во-вторых, как раз и была такой противоположностью
объективизма, которая сама не претендовала ни на объективность, ни на
субъективность. Яблоко можно сорвать с дерева, но идею яблока, ввиду ее
иррелевантности, нельзя сорвать с дерева. Яблоко можно разрезать на куски,
его можно сварить, испечь или съесть в сыром виде. Но идею яблока нельзя
ни разрезать на куски, ни сварить, ни испечь и ни съесть. Это заставляет
нас идею вещи понимать не просто как вещь. И когда мы употребляем термин
"иррелевантность", то под ним мы понимаем невещественный смысл всякой вещи.
Таким образом, иррелевантность вещи есть совокупность всех ее
смысловых моментов, всех невещественно-значащих и в бытийном смысле совер-
[76]
шенно нейтральных смысловых моментов вещи. По своему реальному
происхождению всякая иррелевантность вещи, конечно, вполне вещественна, и,
кроме вещи, ей совершенно неоткуда взяться. И тем не менее, взятая в
чистом, прямом и непосредственном смысле слова, она ровно ничего
вещественного в себе не содержит (воду можно пить, но идею воды нельзя
пить), хотя в то же самое время она и не есть только человеческая
субъективность, Поскольку она в бытийном смысле всегда обязательно
нейтральна.
Вот за эту иррелевантную нейтральность и ухватился эллинизм, отходя
тем самым от глобального объективизма и будучи способным стать исходным
методом как для объективистической философии, так и для всякого рода
субъективистической методики без какого-либо намека на фактический отход
от объективизма.
е) Это отчетливо видно не только на стоицизме и эпикуреизме, этих
новых философских системах раннего эллинизма, но даже и на скептицизме,
который тоже вовсе не отрицал существования чувственно-материального
космоса, а только доказывал, что для спокойствия и безмятежности
человеческого духа надо отказаться от всяких вообще положительных и
отрицательных взглядов в области любых утверждений или отрицаний. Стоицизм
был не чем иным, как субъективной разновидностью досократовской теории
материальных элементов, и прежде всего огня. Эпикуреизм был не чем иным,
как субъективной разновидностью философии Демокрита. А скептицизм был не
чем иным,
[77]
как продуманной до конца философией непрерывной и нерасчлененной текучести
Гераклита.
2. {Точная историко-философская формула раннего эллинизма}. Напомним
еще раз, что все такого рода точные формулы можно делать только в
результате весьма тщательного подбора научных материалов, оставляя в
стороне бесчисленное количество других материалов, иной раз тоже весьма
важных, но требующих для своего учета применения каждый раз тех или иных
специфических точек зрения, тоже весьма многочисленных. Поэтому все такого
рода точные историко-философские формулы по необходимости имеют для нас
только рабочее и потому только относительное, условное и временное
значение. Таких разных подходов будет много и должно быть много.
Отвлекаясь от них и стремясь не к окончательному, но к предварительному
выводу, мы должны сказать обо всем раннем эллинизме следующее. Для периода
раннеэллинистической философии исходным принципом необходимо считать
{чисто смысловую, не бытийно, но только значаще смысловую предметность},
для которой всякое "быть" имеет только один смысл, а именно "значить".
Такого рода иррелевантность приводит к соответствующей картине как
объективного чувственно-материального космоса, так и специфического
состояния и назначения самого же человеческого субъекта.
3. {Стоицизм}. Это направление античной философской мысли
просуществовало много веков, на-
[78]
чиная с III в. до н. э. и кончая II - III вв. н. э., правда подвергаясь
разного рода нестоическим философским влияниям. Сейчас у нас идет речь о
раннем стоицизме, который развивался в века раннего эллинизма и главными
представителями которого были Зенон Китионский, Клеанф из Асса в Троаде и
Хрисипп из Сол в Киликии. Обычно этих философов, как и весь стоицизм,
сводят только на нравственное учение, в то время как нравственная
философия была в античности во все времена и никогда не прекращала своего
существования. Сущность стоицизма заключается совсем в другом.
а) Стараясь формулировать наибольшие отличия человеческого субъекта в
сравнении с общеантичным объективизмом, стоики находили эти отличия не
просто в субъекте как таковом, поскольку он тоже существовал, то есть в
некотором смысле тоже был объектом, и не в истинности или ложности,
поскольку подобного рода характеристики всегда применялись и к
объективному миру. Наибольшую оригинальность стоики находили здесь в
человеческом слове, и даже не в цельном слове, включая всю физическую и
психологическую оболочку смысловой значимости слова, но в самой этой
{смысловой значимости} слова, в смысловой предметности высказывания, или,
как тогда говорили, в словесном "лектон". Такое лектон не
характеризовалось ни как нечто физическое или психическое, ни как нечто
существующее или несуществующее и даже ни как истинное или ложное,
поскольку во всех этих случаях оно оставалось тем же самым. Так, по
Аристотелю, суждение может быть либо утверди-
[79]
тельным, либо отрицательным. Значит, думали стоики, само суждение выше
утверждения или отрицания, и определение его сущности можно схватить
только через лектон.
В этом отношении лектон было выше всякой оценки и считалось
безоценочным и ко всему безразличным, или нейтральным (adiaphora). В
сравнении с этим не только идеи Платона и Аристотеля, но даже и атомы
Демокрита были чем-то чересчур объективным и чересчур далеким от самой
сущности человеческого мышления.
б) Но все время находиться на почве такой смысловой иррелевантности
стоики, конечно, не могли, оставаясь верными общеантичному объективизму.
Из этого иррелевантного лектон тотчас же делались объективные выводы. И
так как лектон само по себе не существовало, а только осмысливало, то в
объективном мире стоики и нашли такую категорию, когда лектон не просто
существует, но осмысливает существующее. Это был {организм}, в котором
сущность разлита по всем членам и органам, но не существует от них
отдельно. Исходное бытие стало толковаться как {огненное дыхание}
(pneyma), поскольку огонь по давнишней античной традиции продолжал
считаться основным элементом, но был при этом живым существом, организмом
и, значит, должен был дышать. Кроме того, это исходное огненное дыхание в
своей последней сущности было не чем иным, как "интеллектуальным телом",
которое в виде иерархической лестницы было распространено по всему
космосу. Отдельно действующими элементами здесь уже не могли
[80]
быть ни досократовские элементы, ни идеи Платона и Аристотеля, но
{"семенные логосы"}, представлявшие собою одновременно и элементарные
организмы, и смысловым образом оформляющее их лектон.
в) При таком тождестве физического элемента и лектон все существующее
так и превращалось у стоиков в {художественное произведение;} изначальный
огонь носил название "художественного (tech-nicon) огня", природа
трактовалась как всеобщий "художник", а человек тоже должен был идеальным
образом воплощать в себе свою идеальную сущность, отказавшись от
хаотического расслоения жизни и погрузившись в полное отсутствие всяких
волнений (ataraxia).
г) Наконец, стоики явились небывалыми во всей античности новаторами в
том отношении, что стали проповедовать, с одной стороны, {провидение},
поскольку их огненная пневма, как человечески-творческий принцип,
преднамеренно содержала в своем сознании и мышлении все существующее, а
во-вторых, {фатализм}, и уже не как наивную веру в судьбу, но как
философскую категорию судьбы, поскольку лектон, которое вначале было
только чисто смысловой предметностью, могло объяснять собою только
смысловую же структуру организма, но не судьбу организма в целом.
д) В результате всего этого необходимо сказать, что стоицизм был
торжественной и величественной картиной объективного мира, в нем
выставлялись на первый план не просто материальные элементы, как в ранней
классике, и даже не диалектика логи-
[81]
ческих категорий (как у Платона) или творческое становление идеально
осмысленного мироздания (как у Аристотеля). На первый план выдвигался
живой и трепещущий организм, неизменно творческий и интимно настроенный,
живущий своей внутренней жизнью на фоне никому не известных и космически
необходимых решений судьбы.
Из этого видно, как многими иссследователями мало и плохо понимался
стоический {аллегоризм}, которому, конечно, не могло не отводиться большое
место, поскольку у стоиков этот термин был одной из основных категорий.
Однако он часто сознавался слишком внешне, слишком условно и метафорично,
а в действительности это был величественный символизм на основе понимания
космоса как живого организма, намеренно и сознательно созданного, но
бессильного перед неумолимой стихией космической или, лучше сказать,
сверхкосмической судьбы. Перед лицом надвигавшейся громады
военно-монархических мировых организаций эпохи эллинизма надо было
обеспечить для личности ее безопасное существование. И стоицизм очень
многого в этом добился своим учением об атараксии. Однако ясно также и то,
что подобного рода личная безопасность тогдашнего индивидуума достигалась
далеко не в окончательном виде. Этот суровый стоический ригоризм в
дальнейшем уступал свое место более мягким формам индивидуального
существования. Но, как мы сейчас увидим, они тоже оказались недостаточными
и тоже стали быстро уступать свое место еще более мягким формам
индивидуализма.
[82]
4. {Точная историко-философская формула раннего античного стоицизма}.
Здесь необходимо сказать, что термин "иррелевантность" может показаться
особенно далеким от изучаемой ступени античности. Но непонимание данного
термина является чистейшим недоразумением. Когда древнего стоика рисуют
как человека, не подверженного никаким страстям и никаким внешним
влияниям, и когда находят в нем только одну твердокаменную волю, то
обыкновенно все прекрасно понимают, что это значит. А ведь эта "апатия",
то есть полное бесстрастие, и есть не что иное, как моральная
иррелевантность. Но если такая иррелевантность понятна в одной, а именно
моралистической, человеческой области, почему же нам вдруг она кажется
непонятной в применении к другим, тоже вполне человеческим областям мысли
и жизни? Та иррелевантность, которую мы находим у древних стоиков,
отличается от традиционного понимания стоического морализма только своим
более общим характером. Но ведь уже для всякой частности должна же
существовать своя общность, без которой она непредставима. Если непонятно,
что "Иван" есть человек, то нужно считать непонятным и бессмысленным также
и понимание Ивана как индивидуальным образом данной человеческой общности.
Исходя из простоты и понятности термина "иррелевантность", мы можем
сказать следующее.
Для периода раннестоической философии исходным принципом необходимо
считать {чисто смысловую, не бытийно, но только значаще смысловую
предметность}, как это мы понимали и при оценке
[83]
античного эллинизма вообще. Стоики исходили из {человечески-словесной
иррелевантности}, когда образцом и принципом всякой иррелевантности
считалось смысловое значение слова в отличие от его физической оболочки,
психического содержания и коммуникативной направленности. Эта
человечески-словесная иррелевантность создавала в чувственно-материальном
космосе {провиденциально-фаталистическую} сферу {всеобщего, символически
выраженного и иерархически построенного организма}, живого, трепетного,
всегда творческого, интимно-ощутимого, но направляемого надчеловеческой
{судьбой}. Здесь везде необходимо помнить, что стоиком всегда руководила
мысль о человеческом слове, которое не сводится на звуки и переживания, а
является для них {символом}, однако столь же органически живым, столь же
зависимым от воли человека и столь же не зависимым ни от какой его воли,
как и все субъективно человеческое.
Что же касается характеристики специально-субъективной жизни человека,
то подобного рода человечески-словесная иррелевантность создавала у
стоиков непоколебимую и бесстрастную {атараксию}, которая ярче всего
сказалась в общеизвестном и названном нами выше иррелевантным морализме
апатии. Этот морализм не был у стоиков обыкновенным созданием природы,
каким он был у древних героев, у Ахилла или Гектора. В эпоху эллинизма
этот морализм не был даром природы, но результатом активно-субъективного
самовоспитания. Упомянутая атараксия и проповедовалась у стоиков как
результат человеческого самовоспитания. Это
[84]
была тоже иррелевантность, но на этот раз созданная специальными
человеческими усилиями, подобно тому как и общий принцип иррелевантности
тоже трактовался у стоиков как результат автономного развития человеческой
речи и мысли.
5. {Эпикуреизм}. Другое главное философское направление раннего
эллинизма - это эпикуреизм, которому, как и стоицизму, тоже никогда не
везло в смысле его адекватного понимания. Как стоицизм обыкновенно сводили
на мораль, причем самую бесчеловечную и твердокаменную, лишенную всяких
живых и вечно подвижных ощущений, точно так же и эпикуреизм всегда была
тенденция сводить на теорию ничем не сдерживаемого наслаждения с
игнорированием всех других способностей человеческого духа. На самом же
деле наслаждение, о котором учили древние эпикурейцы, было весьма
умеренным и сдержанным настроением души, полным благородного спокойствия и
умозрительной уравновешенности. Искажение античного эпикурейства возникало
потому, что не учитывался лежащий в его глубине момент духовной специфики,
противопоставлявший себя, как и стоицизм, строгому объективизму всей
классики, и, конечно, не для устранения этого последнего, но только для
его углубления.
а) Эпикурейский первопринцип не был стоическим лектон, но, взятый сам
по себе и в чистом виде, тоже отличался чертами некоторой иррелевантности,
то есть свободы от всяких бытийных утверждений. Этот исходный эпикурейский
момент прежде
[85]
всего утверждал ненужность и бесполезность всякого доказательства,
требовал {аксиоматизма}, поскольку все доказуемое требует той или иной
исходной и самоочевидной аксиоматичности, необходимой для всякого
доказательства. Эта аксиоматичность эпикурейского первопринципа
обязательно приводила и к соответствующей {ощутимости}, без которой тоже
не могло существовать ничто ощутимое.
Это не значит, что ощутимость всегда сводилась только на чувственные
ощущения. Атомы Демокрита и Эпикура не только были ощутимы, но даже всегда
обладали определенной геометрической формой. И тем не менее они были
вполне ощутимы только умозрительно. Наконец, этот эпикурейский
первопринцип аксиоматической ощутимости требовал для себя и своего
собственного бытия, но уже не в том вульгарно-бытовом смысле, который
обыкновенно имеется у людей в их суждениях о существовании вещей.
б) Именно, эта аксиоматически ощутимая предметность ни на чем другом у
эпикурейцев не основывалась, как только на самой же себе, обладая всеми
своими функциями не только фактически, но уже и по самой своей природе.
Так, все делимо до бесконечности, но если бы существовала только одна
такая бесконечная делимость, она превратилась бы в непрерывный поток
неизвестно чего. Значит, в этом непрерывном потоке необходимо фиксировать
прерывные точки. Но каждая такая прерывная точка бесконечного непрерывного
процесса убывания и есть то, что атомисты называли {атомами}, которые и
были первичной
[86]
бытийственной аналогией упомянутой аксиоматической и вполне
непосредственной ощутимости.
Такой же аналогией были и {эйдолы}, истекавшие из неделимых и
неподвижных (по своей сущности) атомов. Как атомы, они были вполне
умозрительны, а не ощутимы чувственно. И тем не менее, из их комбинаций и
создавалась вся чувственная картина космоса, как того и требовал исходный
аксиоматически ощутимый момент.
Но, по Эпикуру (в отличие от Демокрита), даже и сами атомы, то есть
атомы, взятые сами по себе, без своих эйдолов, тоже могли менять
направление своего движения, поскольку первопринцип требовал такого бытия,
функции которого не отличались бы от природы этого бытия.
И наконец, такой же аксиоматически ощутимой онтологией были и {боги},
в которых не было ничего, кроме атомов; но эти атомы уже обладали всеми
теми функциями, которые были заложены в самой природе богов. Поэтому
эпикурейские боги ни в чем не нуждались, имея в себе все то, чего
требовала их природа и что было для них необходимо и достаточно. У
эпикурейцев это был не атеизм, но деизм, отрицавший взаимодействие богов и
космоса, то есть осуществлявший собою как раз иррелевантную структуру
всякого признаваемого здесь бытия.
в) Так как под иррелевантностью обычно понимается только такое бытие,
которое изолировано от всего прочего, ни в чем не нуждается и вообще
никакими свойствами не обладает, кроме смысловой значимости, то подобного
рода ирреле-
[87]
вантность для эпикурейцев отрицают еще в большей степени, чем для стоиков.
Это основано на недоразумении.
И стоический, и эпикурейский мудрецы только сосредоточены в себе и
ровно ни от чего постороннего не зависят. Таковы же и эпикурейские боги,
которые настолько углублены в себя и настолько в себе сосредоточены, что
всякое соприкосновение их с внешним миром нарушило бы их покой и лишило бы