Лосев Алексей - Из бесед и воспоминаний - Скачать бесплатно
мание платоновской Идеи, у меня же ? скульптурное понимание.
Его идея слишком духовно-выразительна для античности. Моя
платоновская Идея ? холоднее, безличнее и безразличнее; в ней
больше красоты, чем интимности, больше окаменелости, чем
объективности, больше голого тела, чем лица и лика, больше
холодного любования, чем умиления, больше риторики и ис-
кусства, чем молитвы. В связи с этим и магизм становится у
меня более телесным и тяжелым, менее насыщенным и
напряженным и даже совсем отходит на второй план.
Как филолог, прошедший через Ницше, Роде и Шпенглера,
и как философ, всегда ценивший, главным образом, вырази-
тельные лики бытия, я никогда не мог органически переваривать
того нивелирующего и слепого эмпиризма, который вколачивал-
ся в меня с университетских лет. Изучая любой факт из античной
культуры, я не успокаивался до тех пор, пока не находил в нем
такого свойства, которое бы резко отличало его от всего неан-
тичного. Как раз в годы 1924 ? 1927-й я добился ясности и в этом
вопросе, и это не могло не повлиять на все мои последующие
работы из области античного платонизма.
Логику Гегеля, его ?Историю Философии? я всегда знал,
перечитывал и любил, а схемами, взятыми отсюда, часто поль-
зовался в самых разнообразных своих курсах и трудах. Но трех-
томные гегелевские ?Лекции по эстетике? и шеллинговскую
?Философию искусства? я впервые тщательно проштудировал
не раньше 1924 года. И должен прямо сказать, эти сочинения
произвели на меня огромное впечатление. Из них-то я и почерп-
нул то удивительное понимание античности, которое гениально
вскрывает и ее полную специфичность, и несводимость ни на ка-
кой другой культурный тип и ставит ее в совершенно ясную диа-
лектическую взаимозависимость с другими основными культур-
но-историческими эпохами. Конечно, Шпенглер наряду с Вин-
кельманом, Шиллером и Ницше весьма помог мне углубить мой
гегеле-шеллинговский взгляд и сделать его более выразитель-
ным и просто даже более детальным. В особенности он дал мне
хороший корректив к моей давнишней ницшеанской оценке неко-
торых фактов античной культуры (только как раз не Сократа и
Платона). Но при всем том только люди, злостно настроенные ко
мне, могут обвинять меня в шпенглерианстве. Шпенглер учит,
что в основе античности лежит интуиция бездушного тела, я же ?
что интуиция живого тела. Шпенглер доказывает, что античность
не знала ?бесконечности?, я же думаю, что античность основана
на ?актуальной бесконечности?. Шпенглер проморгал христиан-
ство, растворивши его в арабской и новоевропейской культуре; я
же думаю, что христианство ? совершенно самостоятельный
культурный тип. Шпенглер не знает никаких ?средних веков?, я
же считаю это вполне определенной культурно-исторической ка-
тегорией. Шпенглер совсем презрительно относится к Шеллингу
и Гегелю, я же считаю их вершиной всемирно-человеческой фи-
лософии. Шпенглер ? релятивист, я же абсолютист.
?Стиль? и ?мировоззрение? должны быть объединены во
что бы то ни стало, они обязательно должны отражать друг дру-
га. К этому присоединяется повелительный зов современности
(меньше всего русской) о применении социологического метода
к области философии. Для меня, как последовательного диалек-
тика, социальное бытие конкретнее не только логической, но и
выразительной, символической и мифологической стихии. Соци-
альное бытие конкретнее не только логической, но и вырази-
тельной, символической и мифологической стихии. Социальное
бытие заново воплощает логику, символику и мифологию и ме-
няет их отвлеченные контуры до полной неузнаваемости.
Мое отношение к формализму раньше было абсолютно от-
рицательное. Потому что я базировался на содержании, а не на
форме, на идеях, на стороне общественно-исторической, а они
это все презирали. А вот теперь, с течением времени, когда
прошло пятьдесят-шестьдесят лет, я думаю, что они все-таки
полезную работу делали. В каком смысле? Они обновили старую
академическую науку. Тут все-таки новый метод, новый подход.
Дается статистика, вскрывающая разные значения. Тут много
нового и интересного.
Фрейдизм был сильно распространен в 20-х годах и в Рос-
сии. Много было книг, Фрейда переводили, много издавали. Что
касается меня, то я очень увлекался Фрейдом. Я думаю, что
фрейдизм ? это большое явление, очень важное явление в ис-
тории философии и в истории науки. Я думаю, что тут впервые
вскрыта действительно колоссальная роль подсознательной
сферы. Мы слишком были рассудочны, слишком
преувеличивали действие разума и не знали подспудных,
затаенных влечений, желаний, интимных, неосознанных
побуждений. Вот в этом отношении фрейдизм сыграл огромную
роль. Но что мне окончательно не нравилось и претило ? это то,
что все подсознательное Фрейд сводил на сексуальную сферу.
Вот что было отвратительно. Все подсознательное обязательно
сексуальное. Почему? Когда читаешь, например, ?Толкование
сновидений?, наряду с преувеличениями и глупостями, есть
очень много ценных наблюдений. Вот, скажем, человек к чему-
нибудь стремится, и во сне ему снится, что он этого достиг, что
он уже получил то, что надо. Ну, так это же естественно! С точки
зрения сознания это невозможно, неуместно, немыслимо,
сознание мешает, а подсознательное ? требует. И вот
подсознательное рисует достижение успеха в той области, в
которой его фактически нет? После Фрейда, конечно,
представление о значении сексуального фактора утвердилось в
науке навсегда. Но исключительное положение, так, чтобы
ничего другого не допускалось,? это невозможно, это дикость.
Фрейдизм в античности тоже везде видел один только пол.
Ну, там сексуального очень много. Ведь все боги, все люди про-
исходят от Земли. Земля ? это такой откровенный пол! Земля
порождает и себя, и Небо в порядке сексуального напряжения.
Потом вступает с Ураном в брак. От этого появляются другие бо-
ги: Кронос, Зевс и так далее. Причем говорится, что за всем
дальнейшим процессом порождения богов наблюдает Земля,
продолжает наблюдать за всем. Для меня мифология ? это
прежде всего скульптура, прекрасные, законченные героические
образы, за которыми кроется, однако, их страшное, хаотическое,
дисгармоническое, хтоническое прошлое, часто откровенно сек-
суальное. Но исключительная сексуальность ? это же глупость!
Византией и средними веками я занимался только в одном
направлении: изучал все время историю неоплатонизма. Так как
неоплатонизм ? это огромное течение, очень глубокое и ин-
тересное, меня интересовало: а что дальше? Неужели такая
глубокая философия перестала существовать вместе с антич-
ностью? Оказалось, что она очень разнообразно развивалась и в
Византии, и в Возрождении, поэтому я изучил ряд авторов из
средних веков и так дошел до Николая Кузанского, философа ХV
века, возрожденца, который оказался чистейшим
неоплатоником. И я настолько увлекся Кузанским, что перевел
из него несколько трактатов и напечатал в 1937 году. Эти
переводы сейчас возобновлены, повторены. Правда, мои
комментарии к прежнему изданию все выкинули, как это
полагалось в те времена, и я их больше не предлагал.
Пушкин и Лермонтов, они мне нравятся так, как они и всем
нравятся. Это классика. Это русская классика. Я не могу этого не
знать, не любить. Конечно, я ее ценю и высоко ставлю. И все, но
менее всего я классик. Я не классик.
Гоголь ? его, конечно, причисляют к классикам, но у него
слишком острый и большой критицизм. Правда, он в ?Мертвых
душах? говорит, что Россия, как тройка, мчится, все государства
сторонятся и боятся помешать, но это все равно едва ли класси-
ка. Потом: мертвые души ? уже само название ?Мертвые души?
? это что-то не классическое. Хороший интеллигент никакой ду-
ши не признает: ни мертвой, ни живой. Он признает Павлова и
Бехтерева, а тут, видите ли, Собакевич ? как мертвая душа?!
Простите, это не реализм ? это символизм. Коробочка или Мани-
лов как мертвая душа. Кстати сказать, о мертвой душе ни одного
слова нет, но образ сам такой, что ты видишь: это мертвая душа.
Так это самый настоящий символизм? В русской классике, ко-
нечно, многие были течения, уклоны, направления, вот Тютчев, в
какой мере он классик, я не знаю?
О чем ты воешь, ветер
ночной?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И далее:
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос,
про родимый!..
Я думаю, это не классика. Это не Тургенев и не Пушкин.
Это уже проникновение в ХХ век, это пророчество уже ХХ века?
Если бы я не был так стар и не было бы у меня столько
обязанностей по античности, то Розанов ? это один из тех писа-
телей, которыми я действительно мог бы заняться, навалять
книжонку, чтобы обрисовать его не в том тривиальном виде, как
это нередко делается, а по-иному.
Розанов ? человек, который все понимает и ни во что не
верит. Мне рассказывали: однажды был крестный ход в память
преподобного Сергия или какой-то другой праздник ? был ход во-
круг лавры. И в этом крестном ходе участвовал Розанов. Тоже
шел без шапки, все как положено? Тут духовенство, пение, и он
идет. С ним рядом шел мой знакомый и потом мне сам расска-
зывал: ?Розанов ко мне обращается и говорит: ? А я ведь во
Христа-то не верю? Я-то в Христа не верю?? Вот такое отно-
шение к религии, к философии, ко всему на свете, отношение
такое воспринимательское, ощутительное. Есть этот ощущае-
мый им факт на самом деле или нет ? его это не интересует, ис-
тинен этот факт или неистинен ? его совершенно не интересует,
а вот ощущение и вообще переживание этого факта его интере-
суют. Это действительно такой классический декаданс. Все
знать до глубины и ни во что не верить. Ведь он, например, об
иудаизме очень глубокие мысли высказывал, о православии
тоже очень глубокие мысли высказывал, очень интересные, и
когда было открытие мощей Серафима Саровского, он туда
ездил, а потом в своих записях писал (цитирую по памяти): ?Да,
конечно, все это тут интересно, глубоко, но когда я после этого
открытия поехал домой, я подумал: ?Э!.. Ну ее совсем, эту
мистику. Поеду-ка я лучше ко щам да к жене. Какие щи у меня
умеет жена готовить! Вот это действительно! Вот это щи!?
Меня всегда влекла к себе мифология. Но не в беллетри-
стическом смысле, а как тип сознания, всегда во все времена
присущий человеку. В античности мифология проявляет себя
наиболее открыто. В ранний период древнегреческой культуры,
который иногда называют ?мифологическим?, миф выступал во-
обще вне всякой рефлексии, и лишь потом, в эпоху досократиков
и высокой классики (Платон и Аристотель), миф стал осозна-
ваться античными мыслителями. Что же касается неоплатониз-
ма, то здесь мифологическое сознание уже на рефлектирующей
основе расцветает необычайно. Вообще для интересующегося
мифологией античность с ее доведением мифа до телесного
утверждения (боги-то ведь абсолютно телесны: они едят, пьют,
чувствуют боль от ран) представляет уникальную возможность
размышления и познания.
Небесный свод был для древних высшей красотой, абсо-
лютным разумом и даже самим божеством. Цицерон, например,
приводит такой не дошедший до нас текст Аристотеля: ?Если бы
существовали такие люди,? говорит он,? которые бы всегда жи-
ли под землей в хороших и ярко освещенных жилищах, украшен-
ных статуями и картинами, снабженных в изобилии всем, что
считается необходимым для счастья, если бы эти подземные
люди никогда не выходили на поверхность земли, а только по
слухам знали, что есть некие могущественные боги; далее, если
бы в какое-то время земля разверзлась, и они, эти люди, смогли
из своих подземных жилищ выйти на свет в те места, где мы жи-
вем. И тут они внезапно увидели бы землю, и моря, и небо, гро-
мады облаков, ощутили бы силу ветров, взглянули бы на солнце
и познали бы как его величие и красоту, так и его силу, как оно,
разлив свой свет по всему небу, образует день, а с наступлени-
ем ночи они узрели бы небо, все усеянное и украшенное звезда-
ми. Они увидели бы, как все эти светила восходят и заходят, и
заметили неизменность и постоянство их путей в течение всей
вечности, то, увидев все это, вышедшие из-под земли люди, ко-
нечно, решили бы, и что боги существуют, и что все великое, что
им открылось, именно боги и сотворили?. И вот под этими пре-
красными словами можно увидеть античность как общинно-
родовую формацию, где и в процессах труда, и в процессах рас-
пределения продуктов труда основную роль играли родственные
отношения.
Рабовладение было только тучным навозом для античной
культуры. Но когда вам нравится чудесное очертание розы и вы
вдыхаете ее чарующий аромат, это же не значит, что вы в то же
время вдыхаете в себя и тот вонючий навоз, из которого
выросла роза. Рабовладение для нас н этом смысле, конечно,
только навоз. Но Аполлон Бельведерский и Венера Милосская,
выросшие на этом навозе, не только прекрасны, но являются
неувядаемыми образцами всего мирового искусства. Тут прямое
противоречие, и тут две прямые противоположности. Но у нас
есть метод понимать единство противоположностей, а именно ?
метод диалектический.
Роза, во-первых, не имеет ничего общего с навозом, из ко-
торого она выросла; а во-вторых, и то и другое является также и
чем-то единым и нераздельным. Поэтому, если вы всерьез захо-
тели пользоваться философскими методами, то рабовладение,
как оно ни ужасно, находится в полном единстве с порожденной
на его почве культурой. И тут надо не ужасаться, а спокойно
мыслить то, что фактически было в истории.
Любоваться небесным сводом можно и без всякого рабо-
владения. И не только можно, но и должно. Лишенный мысли и
безынициативный хаос во что бы то ни стало должен превра-
титься в космос. По-моему, это азбука всякого мировоззрения.
Но эта азбука идеально продумана в античности. Что же до
?фальсификации? современными воззрениями античной культу-
ры, то прочитайте в ?Теогонии? Гесиода изображение борьбы
Зевса, этого олицетворения разума, и титанов, этого олицетво-
рения не знающего никаких пределов индивидуально-
хаотического своеволия. Здесь же вы найдете замечательную
картину того, как во время этой борьбы трещит вся земля, кипят
океаны и содрогается весь мир. Такую же борьбу космоса с хао-
сом вы найдете в изображении боя Зевса с Тифоном. Тифон ?
это порождение Земли и Тартара, чудовище с целой сотней
ужасных голов, в том числе и змеиных, каждая из которых изры-
гает дикие звериные вопли. Здесь античность мыслила себе са-
мый страшный символ вызывающего своей наглостью
чудовища, мечтающего поглотить в себя весь мир. Поединок
этого звериного хаоса с космическим разумом Зевса наполняет
весь мир огнем, сотрясает всю землю и заставляет дрожать
само небо. Зевс, это олицетворение космического разума,
уничтожает своими молниями хаотически разъяренного Тифона.
А это, конечно, явилось показателем растущей победы человека
над стихийными силами природы.
Натурализм ? это изображение жизни в ее пространствен-
но-временной причинности, но без всяких объективных идей, ко-
торые выходили бы за пределы последней.
Абсолютные идеалы существуют, но они для меня недо-
стижимы. А вот что достижимо, так это мое вполне относитель-
ное действие, но в этом относительном действии всегда присут-
ствует и абсолютная истина, благодаря которой только и оправ-
дывается моя жизнь. И об этом совершенно правильно говорил
Ленин. Абсолютное и относительное предполагает одно другое,
и этим своим соотношением они также оправдывают себя.
??человеческое мышление по природе своей способно
давать и дает нам абсолютную истину, которая складывается из
суммы относительных истин. Каждая ступень в развитии науки
прибавляет новые зерна в эту сумму абсолютной истины, но
пределы истины каждого научного положения относительны, бу-
дучи то раздвигаемы, то суживаемы дальнейшим ростом зна-
ния? С точки зрения современного материализма, т. е. марк-
сизма, исторически условны пределы приближения наших зна-
ний к объективной абсолютной истине, но безусловно существо-
вание этой истины, безусловно то, что мы приближаемся к ней.
Исторически условны контуры картины, но безусловно то, что
эта картина изображает объективно существующую модель?. (Л
е н и н В. И. ПСС, т. 18, с. 137 ? 138).
Свобода, на мой взгляд, есть совпадение того, что есть, с
тем, что должно быть. Если вы не просто существуете, но су-
ществуете так, как вы должны существовать, вы в существенном
смысле слова уже ни от чего не зависите и ни в чем не нуждае-
тесь, то есть в этом смысле вы свободны.
Обычно говорится о свободе как об осознанной необходи-
мости, но понимается это часто из рук вон плохо. Понимается
так, что я нахожусь против своей воли в рабской зависимости от
объективной необходимости, а сам только осознаю эту свою
рабскую зависимость, и что лишь только в этом и заключается
моя свобода. Мне, однако, хочется сказать совсем другое. Имен-
но та необходимость, которой я подчинен, вовсе не есть внеш-
нее насилие, и когда я этому подчиняюсь, я вовсе не чувствую
себя рабом. Наоборот, эта объективная необходимость и есть
мое последнее и максимальное внутреннее желание. Если вы
хотите, чтобы ваш труд был осмыслен, необходимо, чтобы он
происходил не ради исполнения каких-то внешних приказов (это
было бы рабство) и не ради достижения ваших узкоэгоистиче-
ских целей (это ? субъективный каприз), но и не в силу какой-то
чуждой нам и совершенно внешней необходимости (это было бы
фатализмом). Всякий труд осмыслен и свободен только тогда,
когда он осознается, с одной стороны, как стремление ко всеоб-
щечеловеческой свободе, а с другой стороны, как моя собствен-
ная, чисто личная потребность.
Современная литература мало думает о значимости своего
времени, а ведь писатель и поэт должен мыслить
?эсхатологически?, только не в смысле фатальной неизбежности
конца мира, а в смысле возможности такого конца, если сейчас,
сегодня и именно он не попытается разрешить ?последние во-
просы?. Вспомните, сколько напряжения в поисках героев Досто-
евского, в исканиях русской культуры ХIХ века вообще. Иногда
кажется, что если не решит Алеша Карамазов вопрос о вере, ес-
ли не найдет Иван свою идеальную истину, то не будет и мира.
Это напряжение мысли есть, конечно, не только у Достоевского
и не только в русской культуре, но у всякого самобытного
писателя и во всякой развитой культуре. Тут вам и романтизм,
тут вам и символизм, тут вам и реализм, тут вам и просто
общечеловеческое стремление к свободе, которое, с одной
стороны, находится в гармонии со всеми лучшими
человеческими исканиями, известными нам из истории, а с
другой стороны, содержит в себе также и новое, что в такой мере
не было известно исторически ограниченным периодом
литературного развития. Я, по крайней мере, именно этому учусь
в истории литературы, и я именно такую теорию вывожу из своих
историко-литературных занятий.
Конечно, к классике не надо относиться догматически. Бла-
годарность великим творцам культуры прошлого не имеет ведь
ничего общего со слепым подражанием им.
Античные боги ? это те идеи, которые воплощаются в кос-
мосе, это законы природы, которые им управляют.
Мы же не называем свои законы природы ?богами?. А там
законы природы называют богами. Что же получается? Ведь
идея вещи выше самой вещи. Идея ведь не вещественна. Но она
невещественна формально, а по содержанию своему ? она пол-
ное отражение вещи. Поэтому все достоинства и недостатки
природы и человеческой жизни отражаются в богах. Должен при-
знать, что суждение о том, что боги есть результат обожествле-
ния сил природы, достаточно банальное и тривиальное, но оно
абсолютно истинное.
Помните: не все банальное плохо, а многое банальное ?
истинно.
Новоевропейский человек из фатализма делает очень
странные выводы. Многие рассуждают так. Ага, раз все зависит
от судьбы, тогда мне делать ничего не нужно. Все равно судьба
все сделает так, как она хочет. К такому слабоумию античный
человек не способен. Он рассуждает иначе. Все определяется
судьбой? Прекрасно. Значит, судьба выше меня? Выше. И я не
знаю, что она предпримет? Не знаю. Почему же я тогда не дол-
жен поступать так, как хочу? Если бы я знал, как судьба обойдет-
ся со мной, то поступил бы по ее законам. Но это неизвестно.
Значит, я все равно могу поступать как угодно. Я ? герой.
Античность основана на соединении фатализма и героиз-
ма. Ахилл знает, ему предсказано, что он должен погибнуть у
стен Трои. Когда он идет в опасный бой, его собственные кони
говорят ему: ?Куда ты идешь? Ты же погибнешь?? Но что дела-
ет Ахилл? Не обращает никакого внимания на предостережения.
Почему? Он ? герой. Он пришел сюда для определенной цели и
будет к ней стремиться. Погибать ему или нет ? дело судьбы, а
его смысл ? быть героем. Такая диалектика фатализма и героиз-
ма редка. Она бывала не всегда, но в античности она есть.
Оказывается, основное представление о мире у греков ка-
кое? Это есть театральная сцена! А люди ? актеры, которые по-
являются на этой сцене, играют свою роль и уходят. Откуда они
приходят ? неизвестно, куда они уходят, неизвестно, но они иг-
рают свою роль. Однако, как это неизвестно, откуда они прихо-
дят и куда уходят?! Приходят ? с неба, они же есть эманация
космоса, космического эфира, и уходят туда же и там растворя-
ются, как капля в море.
А на земле? А земля ? это сцена, где они исполняют свою
роль. Кто-то скажет: но какую же пьесу разыгрывают эти актеры?
Отвечу: но какое вам до этого дело? Разве вы космос?
Космический эфир? Сам космос сочиняет драмы и комедии, ко-
торые мы выполняем. Философ это понимает, а знать ему доста-
точно только одно: что он актер, и больше ничего.
Возрождение увлекалось антропоцентризмом и стало про-
поведовать титанизм, который далеко ушел за пределы перво-
начальной прогрессивной идеи свободной человеческой лич-
ности.
Титан ? то же самое мещанство, но если мещанин действу-
ет в пределах дома, то титан ? в мировых масштабах. Возведя
субъект в абсолют, Возрождение открыло путь дальнейшему
торжеству субъективизма, отразившемуся в последующие века.
Весь Запад для меня в этом смысле представляет собой тупик
мысли.
Я люблю Шекспира как саморазоблачение Ренессанса, по-
тому что у него действуют титаны ? Макбет и подобные ему,? ко-
торые, кроме себя и своего мировоззрения, ничего не признают.
Вот почему между ними возникает борьба, и вот почему она за-
канчивается горой трупов в финале шекспировских трагедий, до-
стойный венец абсолютизированного антропоцентризма!
Не хватает жизни. У меня было много музыкальных и мате-
матических идей, от которых пришлось отказаться. Потом в об-
ласти философии и филологии у меня было много интересного.
Я подробно читал в свое время и Канта, и Гегеля, и Шеллинга.
Гегеля очень люблю и сейчас даже его ?Логику? могу по главам
рассказать. Вот если заниматься специальной наукой, то прихо-
дится ограничиваться.
Я погрузился в классическую филологию и более специ-
ально ? в историю античной философии и эстетики, и вот над
шестью, над семью томами сижу пятьдесят лет. И чем дальше,
тем больше. Так что все остальное пришлось забросить. Напри-
мер, о Вагнере у меня интересные были наблюдения, ин-
тересные мысли были. Но? Одна же голова, а не три. Так, ва-
гнеровские идеи пропали? Каким-то чудом успел напечатать о
Возрождении, а о романтизме не успел, о средних веках тоже не
успел.
А ведь в средние века создалось великое учение о лич-
ности. Я думаю, что личность ? это такая категория, которая не
может отсутствовать в мировоззрении. Как понимать ее ? другое
дело. Но я думаю, что античный материальный космос ? это ма-
ловато. Все-таки это еще предварительная эпоха, а вот личность
? очень важная вещь. Со своей стороны, все эти эпохи, они мне,
конечно, близки в разной степени. Средние века ? абсолютная
личность. Возрождение ? абсолютизированная человеческая
личность, но все равно ? личность. Это хочется развить более
подробно. Но сейчас уже не удастся. Не удастся.
Я думаю, что античность у нас существовала в меру тех
направлений, которые в русской литературе были. Например, н
ХVIII веке, если взять трагедии Ломоносова и Тредиаковского.
Была трагедия у молодого Крылова. Это была типичная
трагедия классического стиля, или, как потом стали говорить,
ложноклассического, типа Расина или Корнеля.
Когда этот старый, довольно рассудочный рационализм,
или классицизм, уже стал уходить в прошлое, то появились лю-
ди, которые дали более живое представление об античности. Та-
ким, например, я считаю Катенина, который написал трагедию
?Андромаха?. Это уже не французский классицизм, а что-то бо-
лее живое. А потом античность расцвела в трагедиях симво-
листов. Во-первых, у Анненского было четыре трагедии на ан-
тичные темы, у Сологуба была трагедия на античную тему, у
Брюсова тоже одна трагедия. Вячеслав Иванов две трагедии на-
писал на античные темы? Здесь античность представлена уже в
глубоко проникновенном духе, с переводом ее мировоззрения на
язык ХХ века, то есть на язык интимных ощущений. Поэтому у
Иннокентия Анненского эти его образы: Фамира-кифарэд, Мела-
ниппа-философ ? они даны проникновенно и уже не по-
античному интимно, внутренне. Античность гораздо холоднее и
скульптурнее, а тут чувствуется такое интимно-духовное обост-
рение, которое характерно именно для ХХ века.
Так что античность в русской литературе существовала во
все времена. Я не говорю о более раннем периоде, когда латынь
процветала в юго-западной России, там настоящее воздействие
было, но те старые латинисты были слишком, по-моему, боль-
шими формалистами, не пытались вскрыть сущности античного
мира, а вот Ломоносов и Тредиаковский уже касались его сущ-
ности, но, правда, в пределах французских классических кано-
нов. Тут была целая своя история. Вплоть до Цветаевой. Одна
трагедия ее напечатана, а другая еще нет.
В этих трагедиях чувствуется биение сердца ХХ века. Это
не античность, а слишком интимно-духовное и такое нервозно-
беспокойное понимание античных образов? Так что античность
еще не умерла! Но, конечно, она проявляется на почве новых
исканий и нового понимания жизни и мира.
Я думаю, что требуют изучения последние века
античности. Поскольку, что касается досократиков,? об этом
тысячи работ написаны. Платон, Аристотель ? об этом пишут
пятьсот лет со времени гуманистов, с ХVI века. А вот что
касается неоплатонизма и последних веков, с III века нашей эры
до VI, самый конец,? об этом тоже пописывают, это тоже в эпоху
Возрождения начали изучать, но недостаточно, даже не все
издано. Надо все издать, не все еще переведено. В своем
?Античном космосе? я перевел довольно много из Плотина
(Плотин ? основатель неоплатонизма), я там перевел довольно
много отдельных глав. Потом у меня из Прокла (Прокл ? это
важнейший представитель неоплатонизма) переведен тоже
целый трактат, который называется ?Первоначала теологии?,
если перевести по-русски. Это было напечатано в Тбилиси,
потому что грузины интересуются своим неоплатоником ХI?ХII
веков Иоанэ Петрици. Они его высоко ценят, и он переводил
этот трактат Прокла, но переводил как? Со своими
комментариями, со своими изменениями. Меня просили дать
буквальный перевод, чтобы можно было сравнить, что нового
внес Иоанэ Петрици, что своего, и я вот сделал этот перевод,
который и напечатали в начале 70-х годов в Тбилиси. А потом и
здесь его перепечатали. Так вот, я думаю, что античность
последних веков очень оригинальная, богатая, интересная, ею
надо заниматься, и ученые этого времени отличаются огромным
универсализмом, используя весь тысячелетний опыт прошлого.
Кроме того, здесь назревал враг, это христианство ? надо было
ему противостоять. Я думаю, что вот это нужно бы изучить
подробнее. Правда, у меня очень дотошно и подробно
изучаются все эти философы-неоплатоники, но все равно
мало? Конечно, тут новая работа предстоит, я бы так считал.
Куда дальше движется человечество? А дальше идет то,
что противоположно индивидуализму. А именно:
общественность и коллективизм. То есть социализм. Он стоит на
очереди после индивидуализма. Что противоположно
индивидуализму? Коллективизм. Конечно, такой коллективизм,
который не подавляет личность, а помогает ей развиться,
предоставляет ей возможности и стимулы для самораскрытия.
Важно и то, как он может проявляться, в каких видах. Но то, что
коллективизм ? требование времени, это для меня ясно. Ясно
также, что индивидуализм, эта великая культура последних
пятисот лет, прошла или проходит. Теперь наступает новая
эпоха.
---------------------------------------------------------------------------
Подготовил к печати
Виктор Ерофеев
("Студенческий меридиан", No 8, 1988, с.20-27).
("Студенческий меридиан", No 9, 1988, с.36-41).
("Студенческий меридиан", No 10, 1988, с.47-49).
("Студенческий меридиан", No 12, 1988, с.23-26).
|
