Ницше Фридрих - Антихрист. Проклятие христианству - Скачать бесплатно

Фридрих Ницше
Антихрист. Проклятие христианству



Поначалу <эАнтихрист> был задуман как первая книга <эПереоценки
всех ценностей> и писался почти параллельно с <эСумерками идолов>
(предисловие к этим последним помечено датой завершения новой
рукописи - 30 сентября 1888 г.) Со временем план изменился, и уже 20
ноября Ницше сообщает Г. Брандесу о лежащей перед ним законченной
<эПереоценке всех ценностей>. Аналогичное сообщение приведено в
письме к П. Дёйссену от 26 ноября: <эМоя Переоценка всех ценностей с
основным заглавием <эАнтихрист> готова>.
Первое издание <эАнтихриста> имело место в 1895 г. и содержало
ряд неточностей и пропусков, которые впоследствии частично
восполнялись вплоть до окончательной аутентичной редакции Шлехты в
1956 г.
Произведение публикуется по изданию: Фридрих Ницше, сочинения
в 2-х томах, том 2, издательство <эМысль>, Москва 1990. Перевод - В.
А. Флёровой.
СКРИЖАЛИ выражают благодарность Артёму Иванову за участие в
подготовке текста книги к публикации.



ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга принадлежит немногим. Может быть, никто из этих немногих
ещё и не существует. Ими могут быть те, кто понимает моего
Заратустру; как мог бы я смешаться с теми, у кого лишь сегодня
открываются уши? Только послезавтра принадлежит мне. Иные люди
родятся posthum.
Условия, при которых меня понимают и тогда уже понимают с
необходимостью, - я знаю их слишком хорошо. Надо быть честным в
интеллектуальных вещах до жестокости, чтобы только вынести мою
серьёзность, мою страсть. Надо иметь привычку жить на горах - видеть
под собою жалкую болтовню современной политики и национального
эгоизма. Надо сделаться равнодушным, никогда не спрашивать, приносит
ли истина пользу или становится роком для личности... Пристрастие
силы к вопросам, на которые сегодня ни у кого нет мужества; мужество
к запретному, предназначение к лабиринту. Опыт из семи одиночеств.
Новые уши для новой музыки. Новые глаза для самого дальнего. Новая
совесть для истин, которые оставались до сих пор немыми. И воля к
экономии высокого стиля: сплачивать свою силу, своё вдохновение.
Уважение к себе; любовь к себе; безусловная свобода относительно
себя...
Итак, только это - мои читатели, мои настоящие читатели, мои
предопределённые читатели: что за дело до остального? Остальное -
лишь человечество. Надо стать выше человечества силой, высотой души
- презрением...
Фридрих Ницше

1

Обратимся к себе. Мы гипербореи - мы достаточно хорошо знаем, как
далеко в стороне мы живём от других. <эНи землёй, ни водой ты не
найдёшь пути к гипербореям> - так понимал нас ещё Пиндар. По ту
сторону севера, льда, смерти - наша жизнь, наше счастье. Мы открыли
счастье, мы знаем путь, мы нашли выход из целых тысячелетий
лабиринта. Кто же нашёл его? - Неужели современный человек? - <эЯ не
знаю, куда деваться; я всё, что не знает, куда деваться>, - вздыхает
современный человек. Этой современностью болели мы, мы болели
ленивым миром, трусливым компромиссом, всей добродетельной
нечистоплотностью современных Да и Нет. Эта терпимость, largeur
сердца, которая всё <эизвиняет>, потому что всё <эпонимает>, действует
на нас, как сирокко. Лучше жить среди льдов, чем под тёплыми
веяниями современных добродетелей. Мы были достаточно смелы, мы не
щадили ни себя, ни других, но мы долго не знали, куда нам направить
нашу смелость. Мы были мрачны, нас называли фаталистами. Нашим
фатумом было: полнота, напряжение, накопление сил. Мы жаждали молнии
и дел, мы оставались вдали от счастья немощных, от <эсмирения>.
Грозовые тучи вокруг, мрак внутри нас: мы не имели пути, формула
нашего счастья: одно Да, одно Нет, одна прямая линия, одна цель.

2

Что хорошо? - Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к
власти, самую власть.
Что дурно? - Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? - Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого
противодействия.
Не удовлетворённость, но стремление к власти, не мир вообще, но
война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле
Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от моралина).
Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к
человеку. И им должно ещё помочь в этом.
Что вреднее всякого порока? - Деятельное сострадание ко всем
неудачникам и слабым - христианство.

3

Моя проблема не в том, как завершает собою человечество
последовательный ряд сменяющихся существ (человек - это конец), но
какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более
ценный, более достойный жизни, будущности.
Этот более ценный тип уже существовал нередко, но лишь как
счастливая случайность, как исключение, - и никогда как нечто
преднамеренное. Наоборот, - его боялись более всего; до сих пор он
внушал почти ужас, и из страха перед ним желали, взращивали и
достигали человека противоположного типа: типа домашнего животного,
стадного животного, больного животного - христианина.

4

Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к
сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. <эПрогресс>
есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний
европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения,
поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо
необходимости повышения, усиления.
Совсем в ином смысле, в единичных случаях на различных территориях
земного шара и среди различных культур, удаётся проявление того, что
фактически представляет собою высший тип, что по отношению к целому
человечеству представляет род сверхчеловека. Такие счастливые
случайности всегда бывали и всегда могут быть возможны. И при
благоприятных обстоятельствах такими удачами могут быть целые
поколения, племена, народы.

5

Не следует украшать и выряжать христианство: оно объявило
смертельную войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех
основных инстинктов этого типа; из этих инстинктов оно выцедило
понятие зла, злого человека: сильный человек сделался негодным
человеком, <эотверженцем>. Христианство взяло сторону всех слабых,
униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов
поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум
духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие
духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как
искушения. Вот пример, вызывающий глубочайшее сожаление: гибель
Паскаля, который верил в то, что причиной гибели его разума был
первородный грех, между тем как ею было лишь христианство

6

Мучительное, страшное зрелище представилось мне: я отдёрнул завесу с
испорченности человека. В моих устах это слово свободно по крайней
мере от одного подозрения: будто бы оно заключает в себе моральное
обвинение. Слово это - я желал бы подчеркнуть это ещё раз - лишено
морального смысла, и притом в такой степени, что испорченность эта
как раз ощущается мною сильнее всего именно там, где до сих пор
наиболее сознательно стремились к <эдобродетели>, к <эбожественности>.
Я понимаю испорченность, как об этом можно уже догадаться, в смысле
decadence: я утверждаю, что все ценности, к которым в настоящее
время человечество стремится, как к наивысшим, - суть ценности
decadence.
Я называю животное - род, индивидуум - испорченным, когда оно теряет
свои инстинкты, когда оно выбирает, когда оно предпочитает то, что
ему вредно. История <эвысоких чувств>, <эидеалов человечества> - может
быть, именно мне нужно ею заняться - была бы почти только выяснением
того, почему человек так испорчен. Сама жизнь ценится мною, как
инстинкт роста, устойчивости, накопления сил, власти: где недостаёт
воли к власти, там упадок. Я утверждаю, что всем высшим ценностям
человечества недостаёт этой воли, что под самыми святыми именами
господствуют ценности упадка, нигилистические ценности.

7

Христианство называют религией сострадания. Сострадание
противоположно тоническим аффектам, повышающим энергию жизненного
чувства; оно действует угнетающим образом. Через сострадание
теряется сила. Состраданием ещё увеличивается и усложняется убыль в
силе, наносимая жизни страданием. Само страдание делается
заразительным через сострадание; при известных обстоятельствах путём
сострадания достигается такая величина ущерба жизни и жизненной
энергии, которая находится в нелепо преувеличенном отношении к
величине причины ( - случай смерти Назореянина). Вот первая точка
зрения, но есть ещё и более важная. Если измерять сострадание
ценностью реакций, которые оно обыкновенно вызывает, то опасность
его для жизни ещё яснее. Сострадание вообще противоречит закону
развития, который есть закон подбора. Оно поддерживает то, что
должно погибнуть, оно встаёт на защиту в пользу обездоленных и
осуждённых жизнью; поддерживая в жизни неудачное всякого рода, оно
делает саму жизнь мрачною и возбуждающею сомнение. Осмелились
назвать сострадание добродетелью (в каждой благородной морали оно
считается слабостью); пошли ещё дальше: сделали из него добродетель
по преимуществу, почву и источник всех добродетелей, конечно, лишь с
точки зрения нигилистической философии, которая пишет на своём щите
отрицание жизни, - и это надо всегда иметь в виду. Шопенгауэр был
прав: сострадание отрицает жизнь, оно делает её более достойной
отрицания, - сострадание есть практика нигилизма. Повторяю: этот
угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые
исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие
и охраняя всё бедствующее, оно является главным орудием decadence -
сострадание увлекает в ничто!.. Не говорят <эничто>: говорят вместо
этого <эпо ту сторону>, или <эБог>, или <эистинная жизнь>, или нирвана,
спасение, блаженство... Эта невинная риторика из области
религиозно-нравственной идиосинкразии оказывается гораздо менее
невинной, когда поймёшь, какая тенденция облекается здесь в мантию
возвышенных слов, тенденция, враждебная жизни. Шопенгауэр был
враждебен жизни - поэтому сострадание сделалось у него
добродетелью... Аристотель, как известно, видел в сострадании
болезненное и опасное состояние, при котором недурно кое-когда
прибегать к слабительному; он понимал трагедию - как слабительное.
Исходя из инстинкта жизни, можно бы было в самом деле поискать
средство удалить хирургическим путём такое болезненное и опасное
скопление сострадания, какое представляет случай с Шопенгауэром (и,
к сожалению, весь наш литературный и артистический decadence от
Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера)... Нет ничего
более нездорового среди нашей нездоровой современности, как
христианское сострадание. Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым,
здесь действовать ножом, - это надлежит нам, это наш род любви к
человеку, с которой живём мы - философы, мы - гипербореи!..

8

Необходимо сказать, кого мы считаем своей противоположностью:
теологов и всё, что от плоти и крови теологов, - всю нашу
философию... Нужно вблизи увидеть роковое, больше того - нужно
пережить его на себе, почти дойти до гибели, чтобы с ним уже не
шутить более (свободомыслие наших господ естествоиспытателей и
физиологов в моих глазах есть шутка; им недостаёт страсти в этих
вещах, они не страдают ими). Отрава идёт гораздо далее, чем думают:
я нашел присущий теологам инстинкт высокомерия всюду, где теперь
чувствуют себя <эидеалистами>, где, ссылаясь на высшее происхождение,
мнят себя вправе относиться к действительности как к чему-то чуждому
и смотреть на неё свысока... Идеалист совершенно так, как и жрец,
все великие понятия держит в руке (и не только в руке!); он играет
ими с благосклонным презрением к <эразуму>, <эчувству>, <эчести>,
<эблагоденствию>, <энауке>; на всё это он смотрит сверху вниз, как на
вредные и соблазнительные силы, над которыми парит <эдух> в
самодовлеющей чистоте: как будто жизнь до сих пор не вредила себе
целомудрием, бедностью, одним словом, - святостью гораздо более, чем
всякими ужасами и пороками... Чистый дух - есть чистая ложь... Пока
жрец, этот отрицатель, клеветник, отравитель жизни по призванию,
считается ещё человеком высшей породы, - нет ответа на вопрос: что
есть истина? Раз сознательный защитник отрицания жизни является
заступником <эистины>, тем самым истина ставится вверх ногами...

9

Этому инстинкту теолога объявляю я войну: всюду находил я следы его.
У кого в жилах течёт кровь теолога, тот с самого начала не может
относиться ко всем вещам прямо и честно. Развивающийся отсюда пафос
называется вера, т. е. раз и навсегда закрывание глаз, чтобы не
страдать от зрелища неисправимой лжи. Из этого оптического обмана
создают себе мораль, добродетель, святость; чистую совесть связывают
с фальшивым взглядом; освящая собственное мировоззрение терминами
<эБог>, <эспасение>, <эвечность>, не допускают, чтобы какая-нибудь иная
оптика претендовала на ценность. Везде откапывал я инстинкт теолога:
он есть самая распространённая и самая подземная форма лжи, какая
только существует на земле. Всё, что ощущает теолог как истинное, то
должно быть ложным: в этом мы почти имеем критерий истины. Его
глубочайший инстинкт самосохранения запрещает, чтобы реальность в
каком бы то ни было отношении пользовалась почётом или хотя бы
просто заявляла о себе. Поскольку простирается влияние теологов,
постольку извращается оценка, - необходимо подмениваются понятия
<эистинный> и <эложный>: что более всего вредит жизни, то здесь
называется <эистинным>; что её возвышает, поднимает, утверждает,
оправдывает и доставляет ей торжество, то называется <эложным>. Если
случается, что теологи, путём воздействия на <эсовесть> государей
(или народов), протягивают руку к власти, то мы не сомневаемся, что
собственно каждый раз тут происходит: воля к концу, нигилистическая
воля волит власти...

10

Немцам сразу понятны мои слова, что кровь теологов испортила
философию. Протестантский пастор - дедушка немецкой философии, сам
протестантизм её peccatum originale. Вот определение протестантизма:
односторонний паралич христианства - и разума... Достаточно сказать
слово <этюбингенская школа>, чтобы сделалось ясным, что немецкая
философия в основании своём - коварная теология... Швабы - лучшие
лжецы в Германии, - они лгут невинно... Откуда то ликование при
появлении Канта, которое охватило весь немецкий учёный мир,
состоящий на три четверти из сыновей пасторов и учителей? Откуда
убеждение немцев, ещё и до сих пор находящее свой отзвук, что с
Кантом начался поворот к лучшему? Инстинкт теолога в немецком учёном
угадал, что теперь снова сделалось - возможным... Открылась лазейка
к старому идеалу; понятие <эистинный мир>, понятие о морали как
сущности мира (два злостнейших заблуждения, какие только
существуют!) - эти два понятия, благодаря хитроумному скептицизму,
если не доказываются, то более не опровергаются... Разум, право
разума сюда не достигает... Из реальности сделали <эвидимость>, из
совершенно изолганного мира, мира сущего, сделали реальность...
Успех Канта есть лишь успех теолога. Кант, подобно Лютеру, подобно
Лейбницу, был лишним тормозом для недостаточно твёрдой на ногах
немецкой честности...

11

Ещё одно слово против Канта как моралиста. Добродетель должна быть
нашим изобретением, нашей глубоко личной защитой и потребностью: во
всяком ином смысле она только опасность. Что не обусловливает нашу
жизнь, то вредит ей: добродетель только из чувства уважения к
понятию <эдобродетель>, как хотел этого Кант, вредна. <эДобродетель>,
<эдолг>, <эдобро само по себе>, доброе с характером безличности и
всеобщности - всё это химеры, в которых выражается упадок, крайнее
обессиление жизни, кёнигсбергский китаизм. Самые глубокие законы
сохранения и роста повелевают как раз обратное: чтобы каждый находил
себе свою добродетель, свой категорический императив. Народ идёт к
гибели, если он смешивает свой долг с понятием долга вообще. Ничто
не разрушает так глубоко, так захватывающе, как всякий <эбезличный>
долг, всякая жертва молоху абстракции. - Разве не чувствуется
категорический императив Канта, как опасный для жизни!.. Только
инстинкт теолога взял его под защиту! - Поступок, к которому
вынуждает инстинкт жизни, имеет в чувстве удовольствия, им
вызываемом, доказательство своей правильности, а тот нигилист с
христиански-догматическими потрохами принимает удовольствие за
возражение... Что действует разрушительнее того, если заставить
человека работать, думать, чувствовать без внутренней необходимости,
без глубокого личного выбора, без удовольствия? как автомат <эдолга>?
Это как раз рецепт decadence, даже идиотизма... Кант сделался
идиотом. - И это был современник Гёте! Этот роковой паук считался
немецким философом! - Считается ещё и теперь!.. Я остерегаюсь
высказать, что я думаю о немцах... Разве не видел Кант во
французской революции перехода неорганической формы государства в
органическую? Разве не задавался он вопросом, нет ли такого явления,
которое совершенно не может быть объяснено иначе как моральным
настроением человечества, так чтобы им раз и навсегда была доказана
<этенденция человечества к добру>? Ответ Канта: <ээто революция>.
Ошибочный инстинкт в общем и в частности, противоприродное как
инстинкт, немецкая decadence как философия - вот что такое Кант! -

12

Если оставить в стороне пару скептиков, представителей порядочности
в истории философии, то остальное всё не удовлетворяет первым
требованиям интеллектуальной честности. Все эти великие мечтатели и
чудаки, вместе взятые, все они поступают, как бабёнки: <эпрекрасные
чувства> принимают они за аргументы, <эдушевное воздыхание> за
воздуходувку Божества, убеждение за критерий истины. В конце концов
ещё Кант в <энемецкой> невинности пытался приобщить к науке эту форму
коррупции, этот недостаток интеллектуальной совести, под видом
понятия <эпрактический разум>: он нарочно изобрёл разум для того
случая, когда о разуме не может быть и речи, когда именно мораль
провозглашает своё возвышенное требование: <эты должен>. Принимая во
внимание, что почти у всех народов философ есть только дальнейшее
развитие жреческого типа, нечего удивляться его жульничеству перед
самим собой, этому наследию жреца. Если имеешь священные задачи
вроде исправления, спасения, искупления человечества, если носишь в
груди божество, считаешь себя рупором потустороннего императива, то,
облечённый в такую миссию, ставишь себя уже вне всех чисто
рациональных оценок, - сам, освящённый подобной задачей, изображаешь
тип высшего порядка!.. Что за дело жрецу до иауки! Он стоит слишком
высоко для этого! - И этот жрец до сих пор господствовал! - Он
определял понятие <эистинный> и <энеистинный>!..

13

Оценим в должной мере то, что мы сами, мы, свободные умы, уже есть
<эпереоценка всех ценностей>, воплощённый клич войны и победы над
всеми старыми понятиями об <эистинном> и <энеистинном>. Самое ценное в
интеллектуальном отношении отыскивается позднее всего. Но самое
ценное - это методы. Все методы, все предпосылки нашей теперешней
научности, встречали глубочайшее презрение в течение тысячелетий;
из-за них иные исключались из общества <эчестных> людей, считались
<эврагами Бога>, презирающими истину, <эодержимыми>. Научные
склонности человека делали из него чандалу... Весь пафос
человечества - его понятие о том, что должно быть истиной, чем
должно быть служение истине - всё было против нас: каждое <эты
должен> было до сих пор направлено против нас... Предметы наших
занятий, самые занятия, весь род наш - тихий, осмотрительный,
недоверчивый - всё казалось совершенно недостойным и заслуживающим
презрения. - В конце концов, с известной долей справедливости можно
бы было спросить себя: не эстетический ли вкус удерживал
человечество в столь длительной слепоте? Оно требовало от истины
живописного эффекта, оно требовало и от познающего, чтобы он сильно
действовал на чувство. Наша скромность дольше всего претила его
вкусу... О, как они это угадали, эти божьи индюки!..

14

Нам пришлось переучиваться. Во всём мы сделались скромнее. Мы более
не выводим человека из <эдуха>, из <эбожества>, мы отодвинули его в
ряды животных. Мы считаем его сильнейшим животным, потому что он
хитрее всех, - следствием этого является его духовность. С другой
стороны, мы устраняем от себя тщеславное чувство, которое и здесь
могло бы проявиться: что человек есть великая скрытая цель развития
животного мира. Он совсем не венец творения, каждое существо рядом с
ним стоит на равной ступени совершенства... Утверждая это, мы
утверждаем ещё большее: человек, взятый относительно, есть самое
неудачное животное, самое болезненное, уклонившееся от своих
инстинктов самым опасным для себя образом, - но, конечно, со всем
этим и самое интереснейшее! - Что касается животных, то с достойною
уважения смелостью Декарт впервые рискнул высказать мысль, что
животное можно понимать как machina, - вся наша физиология старается
доказать это положение. Развивая логически эту мысль, мы не
исключаем и человека, как это делал ещё Декарт: современные понятия
о человеке развиваются именно в механическом направлении. Прежде
придавали человеку качество высшего порядка - <эсвободную волю>;
теперь мы отняли у него даже волю в том смысле, - что под волей
нельзя уже более подразумевать силу. Старое слово <эволя> служит
только для того, чтобы обозначить некую результанту, некий род
индивидуальной реакции, которая необходимо следует за известным
количеством частью противоречащих, частью согласующихся раздражении:
воля более не <эдействует>, более не <эдвигает>... Прежде видели в
сознании человека, в <эдухе>, доказательство его высшего
происхождения, его божественности; ему советовали, если он хотел
быть совершенным, втянуть, подобно черепахе, в себя свои чувства,
прекратить общение с земным, скинуть земную оболочку: тогда от него
должно было остаться главное - <эчистый дух>. На счёт этого мы теперь
уже лучше соображаем: как раз именно сознание, <эдух>, мы считаем
симптомом относительного несовершенства организма, как бы попыткой,
прощупыванием, промахом, как бы усилием, при котором бесполезно
тратится много нервной силы; мы отрицаем, чтобы что-нибудь могло
быть совершенным, раз оно делается сознательно. <эЧистый дух> есть
чистая глупость: если мы сбросим со счёта нервную систему и чувства,
<эсмертную оболочку>, то мы обсчитаемся - вот и всё.

15

Ни мораль, ни религия не соприкасаются в христианстве ни с какой
точкой действительности. Чисто воображаемые причины (<эБог>, <эдуша>,
<эЯ>, <эдух>, <эсвободная воля>, - или даже <энесвободная>); чисто
воображаемые действия (<эгрех>, <эискупление>, <эмилость>, <энаказание>,
<эпрощение греха>). Общение с воображаемыми существами (<эБог>,
<эдухи>, <эдуши>); воображаемая наука о природе (антропоцентрическая;
полное отсутствие понятия о естественных причинах); воображаемая
психология (явное непонимание самого себя, толкование приятных или
неприятных всем общих чувств - как, например, известных состояний
nervus sympathicus - при помощи символического языка
религиозно-моральной идиосинкразии, - <эраскаяние>, <эугрызение
совести>, <эискушение дьявола>, <эблизость Бога>); воображаемая
телеология (<эЦарство Божье>, <эСтрашный суд>, <эвечная жизнь>). - Этот
мир чистых фикций сильно отличается не в свою пользу от мира грёз
именно тем, что последний отражает действительность, тогда как
первый извращает её, обесценивает, отрицает. Только после того, как
понятие <эприрода> было противопоставлено понятию <эБог>, слово
<эприродный>, <эестественный> должно было сделаться синонимом
<энедостойный> - корень всего этого мира фикций лежит в ненависти к
естественному (действительность!); этот мир есть выражение глубокого
отвращения к действительному... И этим всё объясняется. У кого
единственно есть основание отречься от действительности, оклеветавши
её? - У того, кто от неё страдает. Но страдать от действительности -
это значит самому быть неудачной действительностью... Перевес
чувства неудовольствия над чувством удовольствия есть причина этой
фиктивной морали и религии, а такой перевес даёт содержание формуле
decadence...

16

К такому заключению вынуждает критика христианского понятия о Боге.
- Народ, который ещё верит в самого себя, имеет также и своего
собственного Бога. В нём он чтит условия, благодаря которым он
поднялся, - свои добродетели. Его самоудовлетворённость, его чувство
власти отражается для него в существе, которое можно за это
благодарить. Кто богат - хочет давать; гордый народ нуждается в
божестве, чтобы жертвовать... Религия при таких предпосылках
является выражением благодарности. Народ, благодарный за своё
существование, нуждается для выражения этой благодарности в
божестве. - Такое божество должно иметь силу приносить пользу или
вред, быть другом или врагом; ему удивляются как в добре, так и в
зле. Противоестественная кастрация божества в божество только добра
была бы здесь совсем нежелательна. В злом божестве так же нуждаются,
как и в добром: ведь и собственное существование не есть лишь дар
снисходительности и дружеского расположения к человеку... Какой
смысл в божестве, которое не знает ни гнева, ни мести, ни зависти,
ни насмешки, ни хитрости, ни насилия? которому, быть может, никогда
не были знакомы приводящие в восхищение ardeurs победы и
уничтожения? Такое божество было бы и непонятно: к чему оно? -
Конечно, если народ погибает, если он чувствует, что окончательно
исчезает его вера в будущее, его надежда на свободу, если покорность
начинает входить в его сознание, как первая полезность, если
добродетели подчинения являются необходимыми условиями его
поддержания, то и его божество должно также измениться. Оно делается
теперь пронырливым, боязливым, скромным, советует <эдушевный мир>,
воздержание от ненависти, осторожность, <элюбовь к другу и врагу>.
Оно постоянно морализирует, оно вползает в каждую частную
добродетель, становится божеством для отдельного человека,
становится частным лицом, космополитом... Некогда божество
представляло собою народ, мощь народа, всё агрессивное и жаждущее
власти в душе народа - теперь оно только лишь благое божество...
Поистине, для богов нет иной альтернативы: или они есть воля к
власти, и тогда они бывают национальными божествами, - или же они
есть бессилие к власти - и тогда они по необходимости делаются
добрыми...

17

Где понижается воля к власти в какой бы то ни было форме, там всякий
раз происходит также и физиологический спад, decadence. Божество
decadence, кастрированное в сильнейших своих мужских добродетелях и
влечениях, делается теперь по необходимости Богом физиологически
вырождающихся, Богом слабых. Сами себя они не называют слабыми, они
называют себя <эдобрыми>... Понятно без дальнейших намёков, в какие
моменты истории впервые делается возможной дуалистическая фикция
доброго и злого Бога. Руководствуясь одним и тем же инстинктом,
порабощённые низводят своего Бога до <эдоброго в самом себе> и вместе
с тем лишают Бога своих поработителей его добрых качеств; они мстят
своим господам тем, что их Бога обращают в чёрта. - Добрый Бог,
равно как и чёрт, - то и другое суть исчадия decadence. Как можно
ещё в настоящее время так поддаваться простоте христианских
теологов, чтобы вместе с ними декретировать, что дальнейшее развитие
понятия о Боге от <эБога Израиля>, от Бога народа, к христианскому
Богу, к вместилищу всякого добра, - что это был прогресс? - Но сам
Ренан делает это. Как будто Ренан имеет право на простоту! А между
тем противоположное бросается в глаза. Если из понятия о божестве
удалены все предпосылки возрастающей жизни, всё сильное, смелое,
повелевающее, гордое, если оно опускается шаг за шагом до символа
посоха для уставших, якоря спасения для всех утопающих, если оно
становится Богом бедных людей, Богом грешников, Богом больных par
excellence и предикат <эСпаситель>, <эИзбавитель> делается как бы
божеским предикатом вообще, - то о чём говорит подобное превращение,
подобная редукция божественного? - Конечно, <эЦарство Божье> тем
самым увеличилось. Прежде Бог знал только свой народ, свой
<эизбранный> народ. Между тем он пошёл, как и народ его, на чужбину,
начал странствовать, и с тех пор он уже нигде не оставался в покое,
пока наконец не сделался всюду туземцем - великий космополит, - пока
не перетянул он на свою сторону <эвеликое число> и половину земли. Но
Бог <эвеликого числа>, демократ между богами, несмотря на это, не
сделался гордым богом язычников; он остался иудеем, он остался богом
закоулка, богом всех тёмных углов и мест, всех нездоровых жилищ
целого мира!.. Царство его мира всегда было царством преисподней,
госпиталем, царством souterrain, царством гетто... И сам он, такой
бледный, такой слабый, такой decadent... Даже самые бледные из
бледных, господа метафизики, альбиносы понятия, стали над ним
господами. Метафизики опутывали его своей пряжей до тех пор, пока он
сам, загипнотизированный их движениями, не сделался пауком, сам не
сделался метафизикусом. Теперь он уже прял мир из самого себя - sub
specie Spinozae - теперь он сам преображался, всё утончаясь и
бледнея; он стал <эидеалом>, стал <эчистым духом>, стал ,
стал <эвещью в себе>... Падение божества: Бог стал <эвещью в себе>...

18

Христианское понятие о божестве (Бог как Бог больных, Бог как паук,
Бог как дух) - это понятие есть одно из самых извращённейших понятий
о божестве, какие только существовали на земле; быть может, оно
является даже измерителем той глубины, до которой может опуститься
тип божества в его нисходящем развитии. Бог, выродившийся в
противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть её просветлением и
вечным её утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле
к жизни! Бог как формула всякой клеветы на <эпосюстороннее>, для
всякой лжи о <эпотустороннем>! Бог, обожествляющий <эничто>,
освящающий волю к <эничто>!..

19

Сильные расы северной Европы не оттолкнули от себя христианского
Бога, и это не делает чести их религиозной одарённости, не говоря
уже о вкусе. Они должны бы справиться с таким болезненным и слабым
выродком decadence. Но за то, что они не справились с ним, на них
лежит проклятие: они впитали во все свои инстинкты болезненность,
дряхлость, противоречие, они уже не создали с тех пор более никакого
Бога! Почти два тысячелетия - и ни одного нового божества! Но всё
ещё он и как бы по праву, как бы ultimatum и maximum
богообразовательной силы, creator spiritus в человеке, - всё он,
этот жалкий Бог христианского монотонотеизма! Этот гибрид упадка,
образовавшийся из нуля, понятия и противоречия, в котором получили
свою санкцию все инстинкты decadence, вся трусливость и усталость
души!..

20

Осуждая христианство, я не хотел бы быть несправедливым по отношению
к родственной религии, которая даже превосходит христианство числом
своих последователей: по отношению к буддизму. Обе принадлежат к
нигилистическим религиям, как религии decadence, и обе удивительно
непохожи одна на другую. Теперь их уже можно сравнивать, и за это
критик христианства должен быть глубоко благодарен индийским учёным.
Буддизм во сто раз реальнее христианства, - он представляет собою
наследие объективной и холодной постановки проблем, он является
после философского движения, продолжавшегося сотни лет; с понятием
<эБог> уже было покончено, когда он явился. Буддизм есть единственная
истинно позитивистская религия, встречающаяся в истории; даже в
своей теории познания (строгом феноменализме) он не говорит: <эборьба
против греха>, но, с полным признанием действительности, он говорит:
<эборьба против страдания>. Самообман моральных понятий он оставляет
уже позади себя, - и в этом его глубокое отличие от христианства -
он стоит, выражаясь моим языком, по ту сторону добра и зла. - Вот
два физиологических факта, на которых он покоится и которые имеет в
виду: первое - преувеличенная раздражительность, выражающаяся в
утончённой чувствительности к боли, второе - усиленная духовная
жизнь, слишком долгое пребывание в области понятий и логических
процедур, ведущее к тому, что инстинкт личности, ко вреду для себя,
уступает место <эбезличному> (оба состояния, по опыту известные, по
крайней мере некоторым из моих читателей - <эобъективным> подобно мне
самому). На основе этих физиологических условий возникло состояние
депрессии, против него-то и выступил со своей гигиеной Будда. Он
предписывает жизнь на свежем воздухе, в странствованиях; умеренность
и выбор в пище, осторожность относительно всех спиртных;
предусмотрительность также по отношению ко всем аффектам,
вырабатывающим желчь, разгорячающим кровь, - никаких забот ни о
себе, ни о других. Он требует представлений успокаивающих или
развеселяющих - он изобретает средства отучить себя от других. Он
понимает доброту, доброжелательное настроение как требование
здоровья. Молитва исключается, равно как и аскеза; никакого
категорического императива, никакого принуждения вообще, даже внутри
монастырской общины (откуда всегда возможен выход). Всё это было бы
средствами к усилению преувеличенной раздражительности. Поэтому
именно он не требует никакой борьбы с теми, кто иначе думает; его
учение сильнее всего вооружается против чувства мести, отвращения,
ressentiment ( - <эне путём вражды кончается вражда> - трогательный
рефрен всего буддизма). И это с полным правом: именно эти аффекты
были бы вполне нездоровы по отношению к главной, диететической,
цели. Если он встречает духовное утомление, которое выражается в
слишком большой <эобъективности> (т. е. в ослаблении индивидуального
интереса, в потере <ээгоизма>), он с ним борется тем, что придаёт
даже и вполне духовным интересам строго личный характер. В учении
Будды эгоизм делается обязанностью. <эНеобходимо одно: как тебе
освободиться от страданий>, - это положение регулирует и
ограничивает всю духовную диету (быть может, следует вспомнить того
афинянина, который также объявлял войну чистой <энаучности>, а именно
Сократа, поднявшего личный эгоизм в область моральных проблем).

21

Чрезвычайно мягкий климат, кротость и либеральность в нравах,
отсутствие милитаризма - вот условия, предрасполагающие к буддизму;
равно как и то, чтобы очагом движения были высшие и даже учёные
сословия. Ясность духа, спокойствие, отсутствие желаний как высшая
цель - вот чего хотят и чего достигают. Буддизм не есть религия, в
которой лишь стремятся к совершенству: совершенное здесь есть
нормальный случай. -
В христианстве инстинкты подчинённых и угнетённых выступают на
передний план: именно низшие сословия ищут в нём спасения.
Казуистика греха, самокритика, инквизиция совести практикуются здесь
как занятие, как средство против скуки; здесь постоянно (путём
молитвы) поддерживается пыл по отношению к могущественному существу,
называемому <эБог>; высшее значится здесь как недостижимое, как дар,
как <эмилость>. В христианстве недостаёт также откровенности: тёмное
место, закоулок - это в его духе. Тело здесь презирается, гигиена
отвергается как чувственность; церковь отвращается даже от
чистоплотности (первым мероприятием христиан после изгнания мавров
было закрытие общественных бань, каковых только в Кордове
насчитывалось до двухсот семидесяти). Христианство есть в известном
смысле жестокость к себе и другим, ненависть к инакомыслящим, воля к
преследованию. Мрачные и волнующие представления здесь на переднем
плане. Состояния, которых домогаются и отмечают высокими именами, -
это эпилептоидные состояния. Диета приспособлена к тому, чтобы
покровительствовать болезненным явлениям и крайне раздражать нервы.
Христианство есть смертельная вражда к господам земли, к <эзнатным>,
и вместе с тем скрытое, тайное соперничество с ними (им
предоставляют <эплоть>, себе хотят только <эдушу>...). Христианство -
это ненависть к уму, гордости, мужеству, свободе; это - libertinage
ума; христианство есть ненависть к чувствам, к радостям чувств, к
радости вообще...

22

Когда христианство покинуло свою первоначальную почву, т. е. низшие
сословия, подонки античного мира, когда оно вышло на поиски власти,
очутилось среди варварских народов - с тех пор оно не могло уже
более рассчитывать на утомлённых людей, но ему предстояло иметь дело
с людьми внутренне-одичавшими и терзающими друг друга - людьми
сильными, но неудачниками. Недовольство собою, страдание от самого
себя не имеют здесь характера чрезмерной раздражительности и
восприимчивости к боли, как у буддиста, а скорее наоборот, -
чересчур сильное стремление к причинению боли, к разрешению
внутреннего напряжения путём враждебных поступков и представлений.
Христианству нужны были варварские понятия и оценки, чтобы
господствовать над варварами: такова жертва первенца, причащение в
виде пития крови, презрение духа и культуры, всевозможные -
чувственные и сверхчувственные - пытки, помпезность культа. Буддизм
- религия для поздних людей, для добрых, нежных рас, достигших
высшей степени духовности, которые слишком восприимчивы к боли
(Европа далеко ещё не созрела для него); он есть возврат их к миру и
весёлости, к диете духа, к известной закалке тела. Христианство
хочет приобрести господство над дикими зверями; средством его для
этого является - сделать их больными. Делать слабым - это
христианский рецепт к приручению, к <эцивилизации>. Буддизм есть
религия цивилизации, приведшей к усталости, близящейся к концу,
христианство ещё не застаёт такой цивилизации, - при благоприятных
обстоятельствах оно само её устанавливает.

23

Буддизм, повторяю ещё раз, в сто раз холоднее, правдивее,
объективнее. Он не нуждается в том, чтобы своему страданию, своей
болезненности придать вид приличия, толкуя его как грех, - он просто
говорит то, что думает: <эя страдаю>. Для варвара, напротив,
страдание само по себе есть нечто неприличное: он нуждается в
известном истолковании, чтобы самому себе признаться, что он
страдает (его инстинкт прежде всего указывает ему на то, чтобы
отрицать страдание, скрывая его). Слово <эдьявол> явилось здесь
благодеянием: в нём имели налицо могущественного и сильного врага:
можно было не стыдиться страдания от такого врага. -
Христианство имеет в основании несколько тонкостей, принадлежащих
Востоку. Прежде всего оно знает, что само по себе безразлично,
истинно ли то или другое, но в высшей степени важно, насколько
верят, что оно истинно. Истина и вера, что известная вещь истинна, -
это два мира совсем отдельных, почти противоположных интересов: к
тому и другому ведут пути, в основе совершенно различные. Знать это
- значит на Востоке быть почти мудрецом: так понимают это брамины,
так понимает Платон, так же каждый ученик эсотерической мудрости.
Если, например, счастье заключается в том, чтобы верить в спасение
от греха, то для этого нет необходимости в предположении, чтобы
человек был грешен, но только, чтобы он чувствовал себя грешным. Но
если вообще прежде всего необходима вера, то разум, познание,
исследование необходимо дискредитировать: путь к истине делается
запрещённым путём. - Сильная надежда есть гораздо больший жизненный
стимул, чем какое бы то ни было действительно наступившее счастье.
Страдающих можно поддержать надеждой, которая не может быть
опровергнута действительностью, которая не устраняется
осуществлением, - надеждой на потустороннее. (Именно благодаря этой
способности поддерживать несчастных надежда считалась у греков злом,
изо всех зол единственно коварным злом: она осталась в ларце зла.) -
Чтобы была возможна любовь, Бог должен быть личностью; чтобы могли
при этом заговорить самые низшие инстинкты, Бог должен быть молод.
Чтобы воспламенить женщин, надо было выдвинуть на передний план
прекрасного святого, для мужчин - Марию. Всё это при предположении,
что христианство будет господствовать там, где понятие культа уже
определилось культом Афродиты или Адониса. Требование целомудрия
усиливает внутренний пыл религиозного инстинкта - оно делает культ
горячее, мечтательнее, душевнее. - Любовь есть такое состояние,
когда человек по большей части видит вещи не такими, каковы они
есть. Здесь господствует сила иллюзии, одновременно преображающая и
услаждающая. При любви можно перенести больше, можно вытерпеть всё.
Необходимо изобрести религию, которая была бы преисполнена любви, с
любовью можно перейти через самое плохое в жизни: его уже и вовсе не
замечаешь. Вот что можно сказать о трёх христианских добродетелях:
вере, надежде, любви; я называю их тремя христианскими хитростями. -
Буддизм слишком зрел и к тому же слишком позитивистичен для того,
чтобы прибегать к подобным хитростям.

24

Я здесь только коснусь проблемы возникновения христианства. Первое
положение к её решению гласит: христианство
можно понять единственно в связи с той почвой, на которой оно
выросло, - оно не есть движение, враждебное иудейскому инстинкту,
оно есть его последовательное развитие, силлогизм в его логической
цепи, внушающей ужас. По формуле Искупителя: <эспасение идёт от
иудеев>. - Второе положение гласит: психологический тип Галилеянина
ещё доступен распознаванию, но быть пригодным для того, для чего он
употреблялся, т. е. быть типом Спасителя человечества, он мог лишь
при полном своём вырождении (которое одновременно есть искалчение и
перегрузка чуждыми ему чертами).
Евреи - это самый замечательный народ мировой истории, потому что
они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, со внушающей
ужас сознательностью предпочли быть какою бы то ни было ценою: и
этою ценою было радикальное извращение всей природы, всякой
естественности, всякой реальности, всего внутреннего мира, равно как
и внешнего. Они оградили себя от всех условий, в которых до сих пор
народ мог и должен был жить, они создали из себя понятие
противоположности естественным условиям, непоправимым образом
обратили они по порядку религию, культ, мораль, историю, психологию
в противоречие к естественным ценностям этих понятий. Подобное
явление встречаем мы ещё раз (и в несравненно преувеличенных
пропорциях, хотя это только копия): христианская церковь по
сравнению с <энародом святых> не может претендовать на
оригинальность. Евреи вместе с тем самый роковой народ всемирной
истории: своими дальнейшими влияниями они настолько извратили
человечество, что ещё теперь христианин может чувствовать себя
анти-иудеем, не понимая того, что он есть последний логический вывод
иудаизма.
В <эГенеалогии морали> я впервые представил психологическую
противоположность понятий благородной морали и морали ressentiment,
выводя последнюю из отрицания первой; но эта последняя и есть
всецело иудейско-христианская мораль. Чтобы сказать Нет всему, что
представляет на земле восходящее движение жизни, удачу, силу,
красоту, самоутверждение, - инстинкт ressentiment, сделавшийся
гением, должен был изобрести себе другой мир, с точки зрения
которого это утверждение жизни являлось злом, недостойным само по
себе. По психологической проверке еврейский народ есть народ самой
упорнейшей жизненной силы; поставленный в невозможные условия, он
добровольно, из глубокого и мудрого самосохранения, берёт сторону
всех инстинктов decadence - не потому, что они им владеют, но
потому, что в них он угадал ту силу, посредством которой он может
отстоять себя против <эмира>. Евреи - это эквивалент всех decadents:
они сумели изобразить их до иллюзии, с актёрским гением до non plus
ultra, сумели поставить себя во главе всех движений decadence (как
христианство Павла), чтобы из них создать нечто более сильное, чем
всякое иное движение, утверждающее жизнь. Для той человеческой
породы, которая в иудействе и христианстве домогается власти, т. е.
для жреческой породы, - decadence есть только средство: эта порода
людей имеет свой жизненный интерес в том, чтобы сделать человечество
больным, чтобы понятия <эдобрый> и <эзлой>, <эистинный> и <эложный>
извратить в опасном для жизни смысле, являющемся клеветою на мир.

25

История Израиля неоценима, как типичное изображение того процесса,
посредством которого естественные ценности лишались всякой
естественности: я отмечаю этот процесс пятью фактами. Первоначально,
во времена Царей, и Израиль стоял ко всем вещам в правильном, т. е.
естественном, отношении. Его Иегова был выражением сознания власти,
радости, надежды на себя: в нём ожидали победы и спасения, с ним
доверяли природе, что она даёт то, в чём нуждается народ, и прежде
всего дождь. Иегова - Бог Израиля и, следовательно, Бог
справедливости: такова логика всякого народа, который обладает силою
и с чистой совестью пользуется ею. В празднествах выражаются обе эти
стороны самоутверждения народа: он благодарен за великие судьбы,
которые возвышают, он благодарен за круговую смену времён года, за
всю свою удачу в скотоводстве и земледелии. - Это положение долго
оставалось идеалом уже и после того, как ему был положен печальный
конец, анархией внутри, ассириянами извне. Но народ выше всего ценил
образ царя - хорошего солдата и вместе с тем строгого судью: так
понимал это прежде всего Исайя - этот типичный пророк (т. е. критик
и сатирик момента). - Но надежда не осуществлялась. Старый Бог
ничего более не мог из того, что мог он ранее. От него должны были
бы отказаться. Что же случилось? Изменили понятие о нём, - это
понятие лишили естественности; этой ценой его удержали. - Иегова -
Бог <эсправедливости> - более не составляет единства с Израилем, он
не служит выражением народного самосознания: он только условный
Бог... Понятие о нём сделалось орудием в руках жрецов-агитаторов,
которые теперь истолковывали всякое счастье как награду, всякое
несчастье - как наказание за непослушание против Бога, как <эгрех>:
извращённая манера мнимого <энравственного миропорядка>, посредством
которого раз навсегда извращаются естественные понятия <эпричина> и
<эдействие>. Теперь, когда с наградой и наказанием изгнана была из
мира естественная причинность, явилась потребность в
противоестественной причинности; отсюда следует вся дальнейшая
противоестественность. Бог, который требует, - вместо Бога, который
помогает, советует, который в основе является словом для всякого
счастливого вдохновения мужества и самодоверия... Мораль не является
уже более выражением условий, необходимых для жизни и роста народа,
его глубочайшего инстинкта жизни, но, сделавшись абстрактною,
становится противоположностью жизни, - мораль как коренное
извращение фантазии, <эдурной глаз> по отношению к миру. Что такое
еврейская, что такое христианская мораль? Случай, лишённый своей
невинности, несчастье, осквернённое понятием <эгреха>, благосостояние
как опасность, как <эискушение>, физиологически плохое самочувствие,
отравленное червем совести.

26

Понятие о Боге извращено; понятие о морали извращено:но на этом не
остановилось еврейское жречество. Можно было обойтись и без всей
истории Израиля: прочь её... Эти жрецы устроили чудо из искажения,
документальным доказательством которого является перед нами добрая
часть Библии: прошлое собственного народа они перенесли в религию с
полным надругательством над всяким преданием, над всякой
исторической действительностью, иначе говоря, сделали из этого
прошлого тупой механизм спасения, соединивши вину против Иеговы с
наказанием, благочестие с наградой. Этот позорнейший акт
исторического извращения мы чувствовали бы гораздо болезненнее, если
бы тысячелетнее церковное истолкование истории не притупило в нас
требования к честности in historicis. А церкви вторили философы:
ложь <энравственного миропорядка> проходит через всё развитие даже
новейшей философии. Что означает <энравственный миропорядок>? То, что
раз навсегда существует Божья воля на то, что человек может делать и
чего не может, что ценность народа и отдельной личности измеряется
тем, как много или мало он повинуется Божьей воле; что в судьбах
народа и отдельной личности воля Божья оказывается господствующей,
т. е. наказывающей и награждающей, сообразно со степенью послушания.
- Действительность вместо этой жалкой лжи гласит: тот человек -
паразит, который преуспевает на счёт всего здорового в жизни, т. е.
жрец, злоупотребляет именем Бога: такое положение вещей, при котором
жрец определяет ценности, он называет <эЦарством Божьим>, средство,
при помощи которого достигается или поддерживается такое состояние,
он называет <эволей Божьей>; с хладнокровным цинизмом мерит он
народы, времена, отдельные личности меркою полезности или вреда для
власти жрецов. В самом деле: в руках еврейских жрецов великое время
истории Израиля сделалось временем упадка; изгнание, продолжительное
несчастье, обратилось в вечное наказание за прошлые великие времена,
за те времена, когда жрец ещё был ничем. Из сильных, весьма
свободных, удачных образов истории Израиля они сделали, сообразуясь
с потребностями, жалких проныр и ханжей или <эбезбожников>;
психологию всякого великого события они упростили идиотской формулой
<эпослушания или непослушания Богу>. Ещё шаг далее: <эБожья воля> (т.
е. условие для поддерживания власти жреца) должна быть известна, -
для этой цели необходимо <эоткровение>. По-немецки: является
необходимость в великой литературной фальсификации - открывается
<эСвященное Писание>; оно делается публичным со всей иерархической
помпой, с покаянными днями, с воплями горести о <эгрехах>. <эВоля
Божья> уже давно известна: вся беда в том, что чуждаются <эСвященного
Писания>... Уже Моисей открыл <эволю Божью>... Что же произошло? Раз
навсегда, со строгостью, с педантизмом, формулировал жрец, что хочет
он иметь, <эв чём Божья воля>, вплоть до больших и малых податей,
которые должны были платить ему (не были забыты и самые вкусные
куски мяса, так как жрец есть пожиратель бифштексов)... И с тех пор
вся жизнь устраивается так, что нигде нельзя обойтись без жреца; во
всех естественных событиях жизни - при рождении, браке, болезни,
смерти, не говоря о <эжертве> (трапезе), - является священный
паразит, чтобы лишить всё это естественности, <эосвятить> их,
выражаясь его языком... Ибо нужно же понять это; всякий естественный
обычай, всякое естественное учреждение (государство, судоустройство,
брак, попечение о бедных и больных), всякое требование, исходящее от
инстинкта жизни, - короче, все, что имеет свою цену в самом себе,
через паразитизм жреца (или <энравственный миропорядок>) в основе
своей лишается ценности, становится противоценным, и даже более
того: в дополнение требуется санкция, - необходима сообщающая
ценность сила, которая, отрицая природу, сама создаёт ценность...
Жрец обесценивает природу, лишает её святости: этой ценой он
существует вообще. - Неповиновение Богу, т. е. жрецу, <эзакону>,
получает теперь имя <эгреха>; средствами для <эпримирения с Богом>,
само собой, являются такие средства, которые основательнее
обеспечивают подчинение жрецу: только жрец <эспасает>. В каждом
жречески организованном обществе психологически неизбежными делаются
<эгрехи>: они факторы власти, жрец живёт грехами, он нуждается в том,
чтобы <эгрешили>... Высшее положение: <эБог прощает тому, кто
раскаивается>; по-немецки; кто подчиняется жрецу. -

27

На такой-то ложной почве, где всё естественное, всякая естественная
ценность, всякая реальность возбуждала против себя глубочайшие
инстинкты господствующего класса, выросло христианство, самая острая
форма вражды к реальности, какая только до сих пор существовала.
<эСвятой народ>, удержавший для всего только жреческие оценки, только
жреческие слова, и с ужасающей последовательностью заклеймивший всё,
что на земле представляло ещё силу, словами <энечестивый>, <эмир>,
<эгрех>, - этот народ выдвинул для своего инстинкта последнюю
формулу, которая в своей логике доходила до самоотрицания: в лице
христианства он отрицал последнюю форму реальности - он отрицал
<эсвятой народ>, <эизбранный народ>, самое иудейскую реальность.
Случай первого ранга: маленькое мятежное движение, окрещённое именем
Иисуса из Назарета, ещё раз представляет собою иудейский инстинкт,
иначе говоря, жреческий инстинкт, который не выносит уже более жреца
как реальность, который изобретает ещё более отвлечённую форму
существования, ещё менее реальное представление о мире, чем то,
которое обусловливается учреждением церкви. Христианство отрицает
церковь...
Я не понимаю, против чего иного могло направляться восстание,
зачинщиком которого, по справедливости или по недоразумению,
считается Иисус, если это не было восстанием против еврейской
церкви, принимая <эцерковь> в том смысле, какой даётся этому слову
теперь. Это было восстанием против <эдобрых и справедливых>, против
<эсвятых Израиля>, против общественной иерархии, - не против их
испорченности, но против касты, привилегии, порядка, формулы, это
было неверие в <эвысших людей>, это было отрицание всего, что было
жрецом и теологом. Но иерархия, которая всем этим хотя бы на одно
мгновение подвергалась сомнению, была той сваей, на которой ещё
продолжал удерживаться посреди <эводы> иудейский народ, с трудом
достигнутая последняя возможность уцелеть, residuum его
обособленного политического существования: нападение на неё было
нападением на глубочайший инстинкт народа, на самую упорную народную
волю к жизни, которая когда-либо существовала на земле. Этот святой
анархист, вызвавший на противодействие господствующему порядку
низший народ, народ изгнанных и <эгрешников>, чандалы внутри
еврейства, речами, которые, если верить Евангелию, ещё и теперь
могли бы довести до Сибири, - он был политическим преступником,
поскольку таковой возможен в обществе, до абсурда неполитическом.
Это привело его на крест: доказательством может служить надпись на
кресте. Он умер за свою вину, - нет никакого основания утверждать,
как бы часто это ни делали, что он умер за вину других. -

28

Совсем иной вопрос, сознавал ли он вообще этот антагонизм или лишь
другие в нём его чувствовали. Здесь я впервые касаюсь проблемы
психологии Спасителя. - Я признаюсь, что мало книг читаю с такими
затруднениями, как Евангелия. Эти затруднения не те, в разъяснении
которых учёная любознательность немецкого духа праздновала свой
самый незабвенный триумф. Далеко то время, когда и я, подобно
всякому молодому учёному, с благоразумной медлительностью
утончённого филолога смаковал произведение несравненного Штрауса.
Тогда мне было 20 лет: теперь я слишком серьёзен для этого. Какое
мне дело до противоречий <эпредания>? Как можно вообще назвать
<эпреданием> легенду о святых? Истории святых - это самая
двусмысленная литература, какая вообще только существует: применять
научные методы там, где отсутствуют какие-либо документы,
представляется мне с самого начала делом совершенно безнадёжным,
учёным праздномыслием...

29

Что касается меня, то мне интересен психологический тип Спасителя.
Он мог бы даже удержаться в Евангелиях, вопреки Евангелиям, как бы
его ни калечили и какими бы чуждыми чертами его ни наделяли: так
удержался тип Франциска Ассизского в легендах о нём, вопреки этим
легендам. Истина не в том, что он сделал, что сказал, как он
собственно умер; но важен вопрос, можно ли представить его тип,
даются ли <эпреданием> черты для его представления. Я знаю попытку
вычитать из Евангелия даже историю <эдуши>; это представляется мне
доказательством психологического легкомыслия, достойного презрения.
Господин Ренан, этот гаер in psychologicis, для объяснения типа
Иисуса дал два самых неуместных понятия, какие только возможны:
понятие гений и понятие герой (heros). Но что только можно назвать
неевангельским, так это именно понятие <эгерой>. Как раз всё,
противоположное борьбе, противоположное самочувствию борца, является
здесь как инстинкт: неспособность к противодействию делается здесь
моралью (<эне противься злому> - глубочайшее слово Евангелия, его
ключ в известном смысле); блаженство в мире, в кротости, в
неспособности быть врагом. Что такое <эблаговестие>? - Найдена
истинная жизнь, вечная жизнь - она не только обещается, но она тут,
она в вас: как жизнь в любви, в любви без уступки и исключения, без
дистанции. Каждый есть дитя Божье - Иисус ни на что не имеет
притязания для себя одного, - как дитя Божье, каждый равен
каждому... И из Иисуса делать героя! - А что за недоразумение со
словом <эгений>! Всё наше понятие о <эдухе>, целиком культурное
понятие, - в том мире, в котором живёт Иисус, не имеет никакого
смысла. Говоря со строгостью физиолога, здесь было бы уместно
совершенно иное слово, слово <эидиот>. Мы знаем состояние болезненной
раздражительности чувства осязания, которое производит содрогание
при всяком дотрагивании, при всяком прикосновении твёрдого предмета.
Представим подобный физиологический habitus в его последнем
логическом выражении: как инстинкт ненависти против всякой
реальности, как бегство в <энепостижимое>, в <энеобъяснимое>, как
отвращение от всякой формулы, от всякого понятия, связанного с
временем и пространством, от всего, что твёрдо, что есть обычаи,
учреждения, церковь, как постоянное пребывание в мире, который не
соприкасается более ни с каким родом реальности, в мире лишь
<эвнутреннем>, <эистинном>, <эвечном>. <эЦарство Божье внутри вас>.

30

Инстинктивная ненависть против реальности: это есть следствие
крайней чувствительности к страданию и раздражению, избегающей
вообще всякого <эприкосновения>, потому что оно ощущается ею слишком
глубоко.
Инстинктивное отвращение от всякого нерасположения, от всякой
вражды, от всех границ и расстояний в чувстве: следствие крайней
чувствительности к страданию и раздражению, которая всякое
противодействие, всякую необходимость противодействия ощущает как
невыносимое отвращение (т. е. как вредное, как отрицаемое инстинктом
самосохранения), блаженство же своё (удовольствие) видит в том,
чтобы ничему и никому не оказывать противодействия - ни злу, ни
злому, - любовь, как единственная, как последняя возможность
жизни...
Это две физиологические реальности, на которых, из которых выросло
учение спасения. Я называю их высшим развитием гедонизма, на вполне
болезненной основе. Близкородственным ему, хотя с большим придатком
греческой жизненности и нервной силы, является эпикуреизм, языческое
учение спасения. Эпикур - типичный decadent, впервые признанный
таковым мною. - Боязнь боли, даже бесконечно малого в боли, не может
иметь иного конца, как только в религии любви.

31