Шопенгауэр Артур - Афоризмы житейской мудрости - Скачать бесплатно

на общие и на касающиеся нашего отношения, во-первых, к себе,
во-вторых, к другим, и, в-третьих, к общим мировым событиям и к
судьбе.

А. Правила общие

1) Первой заповедью житейской мудрости я считаю мимоходом
высказанное Аристотелем в Никомаховой этике (XII, 12)
положение, которое в переводе можно формулировать следующим
образом: "Мудрец должен искать не наслаждений, а отсутствия
страданий". Верность этого правила основана на том, что всякое
наслаждение, всякое счастье есть понятие отрицательное,
страдание же -- положительно. Этот последний тезис развит и
обоснован мною в моем главном труде (т. I, П 58). Здесь я
поясняю его только одним, ежедневно наблюдаемым фактом. Если
все тело здраво и невредимо, кроме одного слегка пораненного
или вообще больного местечка, то здоровье целого совершенно
пропадает для нашего сознания, внимание постоянно направлено на
боль в поврежденном месте и мы лишаемся наслаждения,
доставляемого нам общим ощущением жизни. -- Точно так же, если
все происходит по нашему желанию, кроме одного обстоятельства,
нам нежелательного, то это последнее, как бы незначительно оно
ни было, постоянно приходит нам в голову; мы часто думаем о нем
и редко вспоминаем о других, более важных событиях, отвечающих
нашим желаниям. В обоих случаях повреждена воля,
объективирующаяся в первом случае -- в организме, во втором --
в стремлении человека; в обоих случаях удовлетворение ее имеет
лишь отрицательное действие, а потому и не ощущается
непосредственно, а разве только путем размышления проникает в
наше сознание; наоборот -- всякое поставленное воле препятствие
-- позитивно и само дает себя чувствовать. Всякое наслаждение
состоит в уничтожении этих препятствий, в освобождении от них,
а потому длится недолго.
Вот, следовательно, на чем основан вышеприведенный тезис
Аристотеля, советующий обращать внимание не на наслаждения и
радости жизни, а лишь на то, чтобы избежать бесчисленных ее
горестей. Иначе Вольтеровское изречение "счастье -- греза,
реально лишь страдание" было бы столь же ложно, сколь оно на
самом деле справедливо. Поэтому, желая подвести итог своей
жизни с эвдемонической точки зрения, следует строить расчет не
на испытанных нами радостях, а на тех страданиях, которых
удалось избежать. Вообще, эвдемонологию следовало бы начинать с
оговорки, что не наименование -- гипербола, что под "счастливой
жизнью" надо понимать "наименее несчастную", "сносную" жизнь.
Жизнь дается не для наслаждения ею, а для того, чтобы ее
перенести, "отбыть"; на это указывают обороты речи вроде
"degere vitam, vita, defungi", итальянского "si scampa cosi",
немецкого "man muss suchen durchzukommen", "er wird schon durch
die Welt kommen" и т. д. Старость даже утешается тем, что весь
жизненный труд уже позади. Счастливейшим человеком будет тот,
кто провел жизнь без особенных страданий, как душевных, так и
телесных, а не тот, чья жизнь протекла в радостях и
наслаждениях. Кто этим последним измеряет счастье своей жизни,
тот выбрал неверный масштаб. Ведь наслаждения -- всегда
отрицательны; лишь зависть может внушить ложную мысль, что они
дают счастье. Страдания, напротив, ощущаются положительным
образом; поэтому критерий жизненного счастья -- это их
отсутствие. Если к беспечальному состоянию присоединится еще
отсутствие скуки, то в главных чертах земное счастье
достигнуто; все остальное -- химера. Отсюда следует, что не
должно никогда покупать наслаждения ценой страданий или даже
ценой риска нажить их; ведь это значило бы ради отрицательного,
ради химеры пожертвовать положительным и реальным; и наоборот,
мы выигрываем, жертвуя наслаждениями для того, чтобы избежать
страданий. В обоих случаях безразлично, предшествует ли
страдание наслаждению или следует за ним. Нет худшего безумия,
как желать превратить мир -- эту юдоль горя -- в увеселительное
заведение и вместо свободы от страданий ставить себе целью
наслаждения и радости; а очень многие так именно и поступают.
Гораздо меньше ошибается тот, кто с преувеличенной мрачностью
считает этот мир своего рода адом и заботится поэтому лишь о
том, как бы найти в нем недоступное для огня помещение. Глупец
гоняется за наслаждениями и находит разочарование; мудрец же
только избегает горя. Если ему и это не удалось, значит,
виноват не он, не его глупость, а судьба. Если же это хоть
сколько-нибудь удастся, то разочарования ему нечего бояться:
страдания которых он избег, всегда останутся вполне реальными.
Даже если он, избегая их, слишком уклонился в сторону и даром
пожертвовал несколькими наслаждениями, то и тогда он, в
сущности, не потерял ничего: все радости -- призрачны, и
горевать о том, что они упущены -- мелочно, даже смешно.
Обусловленное оптимизмом непонимание этой истины будет
служить источником многих несчастий. А именно, в минуты,
свободные от страданий, нам мерещится призрак вовсе не
существующего счастья и соблазняет нас следовать за ним; в
результате -- бесспорно реальное страдание, Тогда мы начинаем
горевать о минувшем, свободном от горя состоянии, лежащем, как
потерянный рай, позади нас, напрасно желаем изменить
совершившееся. Словно какой-то злой демон обманчивыми химерами
желаний постоянно выводит нас из того беспечального состояния,
в котором только и есть высшее, истинное счастье, которое
ускользает лишь от тех, у кого не хватает умения им овладеть. В
этом мнении его укрепляют романы и стихи, а также и то
лицемерие, с каким люди всегда и всюду заботятся о внешности, о
наружной видимости, к чему я скоро еще вернусь. Его жизнь --
это более или менее рассудительно организованная охота за
положительным счастьем, состоящим из положительных наслаждений.
Он дерзко бравирует опасностями, грозящими ему на этом. пути.
Эта охота за дичью, которой в действительности не существует,
приводит обычно к весьма реальным, положительным бедам,
выражающимся в боли, страданиях, болезнях и потерях, заботах,
бедности, позоре и в тысяче неприятностей. Является
разочарование -- но слишком поздно.
Если, в согласии с рассмотренным выше правилом, вся жизнь
строится на том, как бы уберечься от страданий, т. е. устранить
нужду, болезни и всякие неприятности, то такая цель -- реальна
и в известной мере достижима, притом, тем более, чем менее
этому плану будет мешать погоня за призраком положительного
счастья. В подтверждение этому Гете, в Wahlverwandschaften
говорит устами Миттлера, вечно хлопочущего о чужом счастье:
"Кто хочет избавиться от горя, тот всегда знает, чего ему надо;
тот же, кто хочет лучшего, чем у него есть, -- тот слеп на оба
глаза". Это напоминает прекрасную французскую пословицу "le
meiux est l'ennemi du bien"21. Отсюда же может быть выведена
основная идея цинизма, разобранная в моем главном труде (т. II,
гл. 16). Ибо, что побуждало циников отказываться от
наслаждений, как не мысль о страданиях, сопровождающих их или
тотчас же или впоследствии; для циников важнее было избежать
горя, чем найти наслаждения. Их проникало сознание
отрицательности наслаждения и положительности страданий;
поэтому, вполне последовательно, они делали все, чтобы
избавиться от них и для этого считали необходимым отказаться от
наслаждений, казавшихся им тенетами, отдающими людей во власть
страданий.
Правда, как говорит Шиллер, все мы родились в Аркадии, т.
е. вступаем в жизнь с ожиданием счастья и наслаждения и питаем
безумную надежду достичь их; однако, в дело вмешивается судьба,
грубо хватает нас за шиворот и показывает, что мы не властны ни
над чем, а всем правит она; что она имеет неоспоримые права не
только на наше имущество и богатство, но и на жену и детей
наших, на наши руки и ноги, глаза и уши, даже на наши носы. Во
всяком случае приобретаемый со временем опыт дает нам понять,
что счастье и наслаждение -- фата-моргана, видимая издали, но
исчезающая как только к ней приблизишься; что, напротив,
страдание и боль вполне реальны, непосредственно и без
приглашения посещают нас, -не допуская никаких иллюзий на свой
счет. Если эта истина привилась, мы перестанем гоняться за
счастьем и наслаждениями и гораздо больше заботимся о том, как
бы по возможности уклониться от боли и страданий. Тогда мы
начинаем сознавать, что лучшее в этом мире -- это беспечальное,
спокойное и сносное существование и, ограничивая этим свои
притязания, тем вернее осуществляем их. Вернейшее средство не
быть очень несчастным -- не требовать большого счастья. Так
думал и друг юности Гете -- Мерк, писавший: "бессмысленная
претензия на счастье, притом на ту дозу его, о которой мы
мечтаем, -- вредит нам во всем. Кто отделается от этого и не
будет желать ничего, кроме того что ему доступно, тот проживет
недурно" (Briefe an und von Merck, S. 100). Поэтому следует
сокращать свои притязания на наслаждения, на богатство, на чин
и почет до весьма умеренных размеров, так как стремление и
борьба за счастье, за блеск и почет влекут за собой величайшие
несчастья. Это уже и потому желательно и благоразумно, что
очень легко стать весьма несчастным; стать же вполне счастливым
не только трудно, но и вовсе невозможно. Вполне прав поэт
житейской мудрости (Гораций, ода 10: "Auream quis quis
rnediocritatem") : "Кто избрал золотую середину, тот не ищет
отдыха ни в жалкой хижине, ни в дворцах, возбуждающих зависть в
других. Ветер сильнее потрясает огромные сосны, высокие башни
рушатся с большей силой, и молния чаще ударяет в вершины гор".
Кто вполне проникся моим философским учением и знает, что
наше бытие таково, что лучше бы его совсем не было, и что
величайшая мудрость заключается в отрицании, в отказе от него,
тот не будет ожидать многого ни от какого предмета, ни от
какого обстоятельства, ни к чему не станет страстно стремиться
и не будет жаловаться на крушение своих планов; он вполне
присоединится к словам Платона (ер. X, 604): "ничто в мире не
заслуживает больших усилий", а также к словам поэта Anwari
Soheili "Разбита власть твоя над миром -- не печалься: это --
ничто. -- Приобрел ты власть над миром -- не радуйся этому: и
это -- ничто. Приходят и счастье и горе -- пройди и ты мимо
мира: мир -- ничто".
Усвоение такого спасительного взгляда особенно
затрудняется вышеупомянутым лицемерием людей, которое следовало
бы пораньше раскрывать юношеству. Большинство так называемых
благ -- лишь пустая внешность, вроде декорации; сути в них нет
никакой. Таковы, напр., расцвеченные и разукрашенные корабли,
пушечные салюты, иллюминации, трубы и барабаны, крики ликования
и т. п. Все это -- лишь вывеска, символ, иероглиф радости;
самой же радости обыкновенно нет при этом; она одна не
участвует в празднике. Где она действительно бывает, там
большей частью является без приглашения и без доклада, сама
собою, sons faзon; иной раз она прокрадывается молча, часто под
незначительнейшим, пустым предлогом, при самой обыденной
обстановке, и далеко не всегда при блестящих, громких событиях.
Она, как золото в Австралии, рассыпана то тут, то там,
рассыпана прихотью случая, без правил и законов, обычно
мельчайшими крупицами и очень редко в значительных массах. --
Цель всех только что упомянутых манифестаций единственно в том,
чтобы уверить других в собственной радости: все это делается
ради видимости, ради чужого мнения. С печалью дело обстоит так
же как и с радостью. Как грустно движется длинная и
медлительная похоронная процессия! Каретам нет конца. Но
загляните в них -- все они пусты, и усопшего провожают в
сущности одни лишь кучера. Разительный образчик дружбы и
уважения мира сего! Такова фальшь, пустота и лицемерие людское.
Другой пример: масса приглашенных гостей в парадных
одеждах... торжественные встречи... но все это лишь вывеска
благородного, утонченного общения, на деле же вместо него царят
принужденность, неудовольствие и скука; где много гостей, там
много и мусору, имей они хоть все по звезде на груди. Настоящее
хорошее общество всюду по необходимости очень невелико. Вообще
же блестящие, шумные торжества и увеселения пусты внутри,
фальшивы уже хотя бы потому, что так резко противоречат
горестям и нищете нашей жизни; всякий же контраст только
подчеркивает истину. Однако, с внешней стороны все это удается,
а в этом и была вся цель. Прекрасно выразился Шанфор:
"Общество, кружки, салоны, вообще все, что называется "светом"
-- это жалкая пьеса, плохая опера, интерес к которой кое-как
поддерживается машинами, костюмами и декорациями".
Точно так же академии и кафедры философии в сущности
только вывески, обманчивый призрак мудрости, которая сама здесь
и не ночевала, а находится где-нибудь далеко отсюда.
Колокольный трезвон, священнические облачения, благочестивые
лица и всяческое ханжество -- тоже лишь вывеска, неудачная
пародия набожности. Почти все на деле оказывается пустым
орехом; зерно редко само по себе и еще реже находится в
скорлупе. Искать его надо совсем не тут, и обычно его можно
найти лишь случайно.
2) Чтобы оценить положение человека с точки зрения
счастья, надо знать не то, что дает ему удовлетворение, а то,
что способно опечалить его, и чем незначительнее это последнее,
тем человек счастливее: чтобы быть чувствительным к мелочам,
надо жить в известном довольстве: в несчастии ведь мы их вовсе
не ощущаем.
3) Не следует предъявлять к жизни слишком высокие
требования, т. е. строить свое счастье на широк ом фундаменте;
опираясь на него счастье легче может рушиться, будучи больше
подвержено разным бедам, которых избежать нельзя. В этом
отношении здание счастья прямо противоположно зданиям вообще,
которые прочнее всего держатся именно на широком фундаменте.
Поэтому привести свои притязания в соответствие с имеющимися
силами и средствами -- таков вернейший путь избежать крупных
несчастий.
Вообще, заранее строить, каким бы то ни было образом,
подробный план своей жизни -- одна из величайших глупостей,
постоянно совершаемых. При этом всегда рассчитывают на долгую
жизнь, а таковая редко кому суждена. Но даже если и прожить
долго, то все же и этих лет не хватит для выполнения
выработанного плана; оно всегда требует большего времени, чем
предполагалось. К тому же эти планы, как и всякое человеческое
намерение, так часто встречают разные препятствия, что очень
редко удается провести их до конца. А если и удается выполнить
все, то оказывается, что забыли предусмотреть те перемены,
какие время совершило в нас самих; упустили из виду, что
способность к труду и к наслаждениям не может продолжаться всю
жизнь. Так что часто мы трудимся ради того, что, будучи
достигнуто, оказывается нам "не по плечу", или же тратим годы
на подготовительные работы, незаметно тем временем отнимающие у
нас силы, необходимые для главной задачи. Часто оказывается,
что мы не можем воспользоваться богатством, добытым ценою
многих опасностей и долгих усилий, и следовательно, трудились
для других; или, что мы не в силах занимать пост, которого мы
многие годы так усердно добивались; все это приходит к нам
слишком поздно. Иногда, наоборот, мы опаздываем, особенно, если
дело касается творений и произведений: вкусы успели
перемениться, подросло новое поколение, нисколько нашими
мыслями и идеями не интересующееся, или же другие, идя более
кратким путем, опередили нас и т. п. То, что изложено под этим
пунктом, по-видимому, и имел в виду Гораций, сказав: "К чему
утомлять слабую душу расчетами вечности?"
Причина этой обычной ошибки лежит в неизбежном оптическом
обмане нашего духовного взора, вследствие которого жизнь,
рассматриваемая с порога, кажется бесконечной, а если
обернуться назад, дойдя до ее конца, -- она представится очень
короткой. Правда, этот обман имеет и хорошую сторону: без него
едва ли было бы создано что-то великое.
Вообще с нами в жизни происходит то же, что с путником: по
мере того, как он идет, предметы приобретают все иные и иные
формы, в зависимости от приближения к ним. То же с нашими
желаниями. Часто мы находим нечто другое, иногда лучшее, чем
то, чего искали; иногда искомое находится совсем не на том
пути, по которому мы шли. Иногда там, где мы искали наслаждения
и радости, мы находим знание, урок -- прочное, истинное благо
вместо преходящего и обманчивого. Такова основная мысль
"Вильгельма Мейстера" -- романа "интеллектуального", который
именно поэтому выше всех других, выше даже романов Вальтера
Скотта, имеющих этическую подкладку, т. е. рассматривающих
человеческую натуру лишь в волевой концепции. Точно так же и в
"Волшебной флейте", в этом смешном, но ярком и выразительном
символе, резкими и грубыми, как на декорациях, штрихами
проведена та же основная мысль. Она была бы проведена до конца,
если бы Тамино, которого вернуло желание обладать Таминой,
вместо нее захотел бы вступить и вступил бы в храм мудрости, и
если бы его противоположность -- Папаген получил свою Папагену.
Благородные, хорошие люди скоро усваивают воспитательные
уроки судьбы и послушно, с благодарностью следуют им, понимая,
что в этом мире можно найти опыт, но не счастье, привыкают
охотно менять надежды на знания и соглашаются в конце концов со
словами Петрарки: "Я не знаю иного наслаждения, как познавать".
Эти люди могут достичь даже того, что они лишь наружно, и то
кое-как будут следовать своим желаниям и стремлениям, в
сущности же серьезно будут жаждать одного лишь познания, что
придаст им оттенок возвышенности, гениальности. Можно сказать,
что в этом смысле с нами случается то же, что с алхимиками,
искавшими только золото и открывшими вместо него порох, фарфор,
целебные средства и ряд законов природы.

Б. Поведение по отношению к самим себе

4) Как рабочий, трудясь над возведением здания или не
знает или не всегда отчетливо представляет себе план целого,
так же и человек, отбывая отдельные дни и часы своей жизни не
имеет общего представления о ходе и характере своего
существования. Чем достойнее, содержательнее, планомернее и
индивидуальное этот общий характер его жизни, тем необходимее и
благотворнее для человека кидать иногда взгляд на его план, на
уменьшенный его абрис. Правда, для этого необходимо, чтобы он
уже вступил на путь самопознания и знал, к чему он главным
образом и прежде всего стремится, что, следовательно, важнее
для его счастья и что может в этом отношении играть вторую и
третью роли; необходимо далее, чтобы он знал, каковы в главных
чертах его призвание, его роль и отношение к миру. Если все это
разумно и возвышенно, то взгляд на общие контуры его жизни
сможет больше, чем что-либо иное, укрепить, возвысить человека,
подбодрить его к деятельности и удержать от неверного пути.
Как путник может составить общее представление о
пройденном пути со всеми его изгибами, лишь взобравшись на
какую-либо возвышенность, так и мы только к концу известного
периода жизни, а то и к концу самой жизни, можем правильно
судить о наших поступках и творениях, понять их связь и
сцепление и, наконец, оценить их по достоинству. Ибо пока мы
ими поглощены, мы действуем под влиянием неизменных свойств
нашего характера, под влиянием мотивов и сообразно со
способностями делая, в силу абсолютной необходимости, лишь то,
что нам в данную минуту представляется правильным и должным.
Лишь результаты показывают, что из этого вышло, а
ретроспективный взгляд на все совершенное объяснит нам, почему
и как это получилось. Поэтому, совершая величайшие деяния или
создавая бессмертные творения, мы не сознаем этих достоинств, а
просто видим в них нечто, отвечающее нашим теперешним целям и
нашим прежним намерениям, а потому и правильное для данной
минуты; лишь из целого, во всей его совокупности выясняется
впоследствии наш характер и наши способности. Тогда мы увидим,
что в каждом отдельном случае мы, словно осененные свыше,
сумели, ведомые нашим гением, найти единственно верную дорогу
среди стольких окольных путей. Все это относится и к теории, и
к практике жизни, и обратное этому можно сказать о наших дурных
поступках и ошибках.
5) Один из важнейших пунктов житейской мудрости
заключается в том, в какой пропорции мы разделяем наше внимание
между настоящим и будущим: не следует слишком уделять внимания
одному в ущерб дру1Х)му. Многие живут преимущественно
настоящим, это -- люди легкомысленные; другие -- будущим, это
-- люди боязливые и беспокойные. Редко кто соблюдает должную
меру. Люди, живущие стремлениями и надеждами, т. е. будущим,
смотрящие всегда вперед и с нетерпением спешащие навстречу
грядущим событиям, -- будто эти события принесут им истинное
счастье -- и пропускающие тем временем настоящее, не успев им
насладиться, -- это люди, несмотря на написанную на их лицах
серьезность, подобны тем ослам, которых в Италии заставляют
идти быстрее, привешивая к концу палки, укрепленной на их
голове, охапку сена, которую они видят близко перед собою и
вот-вот надеются достать. Люди эти обманываются в существе
своего существования и до самой смерти живут лишь ad interum --
нелепо, неизвестно зачем. Итак, вместо того, чтобы
исключительно и постоянно заниматься планами и заботами о
будущем, или предаваться сожалению о прошлом, -- мы должны
помнить, что лишь настоящее реально, лишь оно достоверно,
будущее же, напротив, почти всегда оказывается не таким, каким
мы себе его представляли; к тому же и будущее и прошлое, в
сущности, далеко не так важны, как нам кажется. Дальность
расстояния, уменьшая предметы для глаза, делает их вполне
ясными нашему мышлению. Одно настоящее истинно и действительно,
лишь оно -- время, реально текущее, и только в нем протекает
наше бытие. Поэтому следовало бы всегда приветливо относиться к
нему, и, следовательно, сознательно наслаждаться каждой сносной
минутой, свободной от неприятностей и боли; не следует омрачать
такие минуты сожалением о несбывшихся в прошлом мечтах или
заботами о будущем. Крайне неразумно лишать себя светлых
мгновений в настоящем или портить их досадой на минувшее или
сокрушением о грядущем. Заботам и раскаянию следует отводить
особые часы. Что касается минувшего, надо сказать себе:
"Предадим, хотя бы и с сожалением, все прошлое забвению и
заглушим в себе всякую досаду"; о будущем -- "Все в Божьей
власти" и о настоящем -- "считай, что каждый день -- новая
жизнь" (Сенека), -- и старайся сделать это единственное
реальное время по возможности приятным.
Беспокоить нас должны лишь те предстоящие беды, в
наступлении и в моменте наступления коих мы твердо уверены. Но
таких бед очень мало: они или только возможны, хотя и вероятны,
или же они несомненны, но совершенно неизвестен момент их
наступления. Если считаться с теми и с другими, то у нас не
останется ни одной спокойной минуты. Следовательно, чтобы не
лишаться спокойствия из-за сомнительных или неопределенных бед,
мы должны приучиться думать о первых, -- что они никогда не
наступят, о вторых -- что они, если и наступят, то не скоро.
Но чем меньше тревожат нас опасения, тем больше беспокоят
желания, вожделения и притязания. Любимые слова Гете:
"Ich habе meine Sache auf nichts gestellt" (ничего мне на
свете не надо) означают, что только, освободившись от всех
возможных притязаний и примирившись с неприкрашенной, жалкой
судьбою своею, человек может приобрести тот душевный покой,
который позволяя находить прелесть в настоящем, а
следовательно, и в жизни вообще, -- составляет основу
человеческого счастья. Нам следует твердо помнить, что
"сегодня" бывает только один раз и никогда уже не повторится.
Мы же воображаем, что оно возвратится завтра же; однако,
"завтра" -- это уже другой день, который наступает тоже лишь
один раз. Мы забываем, что каждый день -- то интегральная,
незаменимая часть жизни, он является тем же, чем индивид по
отношению к обществу.
Мы лучше ценили бы настоящее и больше наслаждались бы им,
если бы в те хорошие дни, когда мы здоровы, сознавали, как во
время болезни или в беде всякий час, когда мы не страдали и не
терпели, казался нам бесконечно радостным, чем-то вроде
потерянного рая или встреченного друга. Но мы проживаем хорошие
дни, не замечая их; лишь когда наступают тяжелые времена, мы
жаждем вернуть их. Мы пропускаем с кислым лицом тысячи веселых,
приятных часов, не наслаждаясь ими, чтобы потом, в дни горя, с
тщетной грустью вздыхать по ним. Вместо этого следует по
достоинству ценить сносное настоящее, хотя бы самое обыденное,
которое обычно мы равнодушно пропускаем мимо себя и даже
стараемся отбыть как можно скорее. Не надо забывать, что
настоящее сейчас же отходит в область прошлого, где оно,
освещенное сиянием вечности, сохраняется нашей памятью и когда
эта последняя в тяжелый час снимает с него завесу, мы искренне
будем сожалеть о его невозвратности.
6) Всякое ограничение (Beschrдnkung) способствует счастью.
Чем уже круг нашего зрения, наших действий и сношений, тем мы
счастливее; чем шире он -- тем чаще мы страдаем или тревожимся.
Ведь вместе с ним растут и множатся заботы, желания и тревоги.
Поэтому напр., слепые отнюдь не так несчастны, как мы это a
priori судим: об этом свидетельствует тихое, почти радостное
спокойствие, освещающее их лица. Отчасти из этого же правила
вытекает то, что вторая половина нашей жизни бывает печальнее
первой. Дело в том, что с течением лет горизонт наших целей и
отношений раздвигается все шире и шире. В детстве он ограничен
ближайшим окружением и самыми тесными отношениями; в юношеском
возрасте он уже значительно шире; в пожилых летах он охватывает
все течение нашей жизни и часто включает самые далекие
отношения -- государства и нации; наконец, в старости он
обнимает и грядущие поколения.
Всякое ограничение, "сужение" хотя бы в духовном
отношении, способствует нашему счастью. Ибо, чем меньше
возбуждается воля, тем меньше страданий; а мы знаем, что
страдания позитивны, а счастье -- отрицательное понятие.
Сужение сферы наших действий устраняет внешние причины
возбуждения воли; ограничение духа -- устраняет внутренние
причины. Это последнее ограничение имеет, однако, тот
недостаток, что открывает доступ скуке, которая косвенным
образом становится источником бесчисленных страданий, ибо,
желая прогнать ее, люди хватаются за все, что попало: за
развлечения, за общество, роскошь, игру, за вино и т. д. и этим
наживают вред, убытки и всяческие несчастия; поистине "трудно
найти спокойствие при праздности". Насколько внешние
ограничения благотворны, даже необходимы для нашего счастья, --
поскольку, конечно, таковое возможно, -- это явствует из того,
что единственная ветвь поэзии, решающаяся описывать счастливых
людей -- идиллия, -- всегда рисует их в крайне скромном
положении и обстановке. На внутреннем ощущении этой истины
основано также наше пристрастие к так называемым жанровым
картинам. Поэтому счастье могут дать лишь возможно большая
простота наших отношений и однообразие жизни, поскольку оно не
вызывает в нас скуки; при этих условиях меньше всего ощущается
жизнь, а следовательно, и преобладающее в ней горе; -- жизнь
наша становится ручьем -- без волн и стремнин.
7) Особенно важно в вопросе нашего счастья то, чем
наполнено, чем занято наше сознание. В этом отношении чисто
умственный труд -- при условии, что мы на него способны, --
даст гораздо больше, чем реальная жизнь, с постоянным
чередованием удач и неудач, с разными потрясениями и горестями.
Правда, для этого необходимы значительные умственные
способности. -- Здесь следует отметить, что внешняя жизненная
деятельность делает нас рассеянными, отвлекает от серьезных
размышлений, лишая нас необходимого для того спокойствия и
сосредоточенности. С другой стороны и продолжительные
умственные занятия делают нас в известной мере непригодными к
суете практической жизни. Поэтому, при наступлении
обстоятельств, вынуждающих нас почему-либо к энергичной
практической деятельности, благоразумно прерывать на время
умственную работу.
8) Чтобы жить вполне разумно и извлекать из собственного
опыта содержащиеся в нем уроки, следует почаще припоминать
прошлое и пересматривать все, что было прожито, сделано,
познано и прочувствовано при этом, сравнивать свои прежние
суждения с настоящими, сопоставлять свои задания и усилия с
результатами и с полученным удовлетворением. Это будет, так
сказать, повторением тех лекций житейской мудрости, какие опыт
читает каждому. Опыт можно еще уподобить тексту, комментарием к
которому будут служить размышления и познания. Много знаний и
усердные размышления при небольшом опыте подобны книгам, в
которых на две строчки текста приходится 40 строчек
комментариев. Широкий опыт, но без серьезного обдумывания или
при ничтожных знаниях подобен бипонтиническим изданиям, без
всяких примечаний, и оставляющих многое неясным.
Пифагор дает приблизительно тот же совет, рекомендуя
вечером перед сном передумать все, что было сделано за день.
Кто живет в вихре удовольствий или в суете дел, никогда не
задумываясь о прошлом, и весь поглощен интересами текущей
минуты -- тот теряет ясность соображения: его дух погружается в
какой-то хаос и мысли становятся спутанными, что выражается в
отрывочности, раздробленности, бессвязности его речи. Это
обнаруживается тем резче, чем больше внешних тревог и
впечатлений, и чем слабее внутренняя, душевная деятельность.
Замечу кстати, что и после того, как минули поглощавшие
нас дела и отношения, мы, по прошествии значительного времени,
уже не в силах возвратить и возобновить вызванные ими когда-то
чувства и настроения; мы можем лишь припомнить то, что мы в те
времена на них реагировали вовне. Эта внешняя реакция -- их
результат, выражение, их мерило. Поэтому следовало бы тщательно
хранить или в памяти или на бумаге факты из важных периодов
нашей жизни. В этом отношении весьма полезны дневники.
9) Довольствоваться самим собою, быть для себя всем и
иметь право сказать: omilia niea mecuin porto (все, что мое, --
я ношу с собою) -- это бесспорно важнейшее данное для счастья;
нельзя не преклониться пред словами Аристотеля ( th. ud. УП,
2): "счастье -- это довольство собою" Это в главных чертах есть
та же мысль, которую содержит прекрасная сентенция Шанфора,
взятая мною эпиграфом к этой книге. Ибо с одной стороны только
на самого себя можно рассчитывать с некоторой уверенностью, а с
другой -- затруднения и невыгоды, опасности и неприятности,
постигающие нас при общении с людьми, поистине бесчисленны и
неизбежны.
Нет более ошибочного пути к счастью, как жизнь в большом
свете, с ее блеском и празднествами (high life); стремясь
превратить наше жалкое существование в сплошной ряд радостей,
наслаждений и удовольствий, мы не избежим разочарования,
особенно, если учесть необходимо сопутствующее такой жизни
взаимное лганье22.
Прежде всего любое общество неизбежно требует взаимного
приспособления, уравнения и поэтому, чем общество больше -- тем
оно пошлее. Человек может быть всецело самим собою лишь пока он
один; кто не любит одиночества -- тот не любит свободы, ибо
лишь в одиночестве можно быть свободным. Принуждение -- это
неразлучный спутник любого общества, всегда требующего жертв
тем более тяжелых, чем выше данная личность. Поэтому человек
избегает, выносит или любит одиночество сообразно с тем, какова
ценность его "я". В одиночестве ничтожный человек чувствует
свою ничтожность, великий ум -- свое величие, словом, каждый
видит в себе то, что он есть на самом деле. Далее, чем
совершенней создан природой человек, тем неизбежнее, тем полнее
он одинок. Особенно для него благоприятно, если духовному
одиночеству сопутствует и физическое, в противном случае частое
общение будет мешать, даже вредить ему, похищать у него его
"я", не дав ничего взамен.
Природа установила громадное различие между людьми в
смысле ума и нравственных качеств; общество же, не считаясь с
этими различиями, уравнивает всех, вернее, заменяет эти
естественные различия искусственною лестницей чинов и сословий,
часто диаметрально противоположной порядку природы. Такое
мерило очень выгодно для тех, что обижен природой; те же
немногие, кто ею щедро наделены, оказываются в невыгодном
положении, а потому удаляются от общества, в котором, таким
образом, остается одна мелкота. Общество отталкивает умных
людей своим принципом равноправия, т. е. равенством притязаний
при неравенстве способностей, а следовательно, и заслуг, Так
называемое хорошее общество готово признать любые достоинства,
кроме умственных; эти последние -- контрабанда. Общество
возлагает на нас обязанность бесконечного терпения к глупости,
и к извращенности и безумию; напротив, личные достоинства
должны вымаливать себе пощаду или же прятаться, ибо умственное
превосходство оскорбительно уже в силу своего существования
помимо всякого вмешательства воли. Поэтому "хорошее" общество
имеет не только ту невыгоду что сталкивает нас с людьми,
которых мы не можем ни хвалить, ни любить, но и не позволяет
нам быть самим собою, следовать своей натуре; с целью уравнять
нас с другими, оно принуждает нас сокращать, даже уродовать
себя. Умные речи и замечания, имеют смысл лишь в умном
обществе; в обычном же их прямо-таки ненавидят: чтобы
понравиться в таком обществе, надо быть пошлым и ограниченным,
а потому, вступая в него, приходится отрекаться от 3/4 своего
"я", дабы сравняться с другими. Правда, взамен себя мы
приобретаем других, но чем выше внутренняя ценность данного
субъекта, тем яснее, что выигрыш этот не сможет покрыть потерь,
и сделка оказывается невыгодной: ведь общение с людьми не дает
ничего, что могло бы вознаградить причиняемую им скуку,
принужденность, неприятности и за самоотречение, к которому оно
обязывает. Обычное общество таково, что променять его на
одиночество только выгодно. К этому надо прибавить, что, желая
как-нибудь вычеркнуть истинное духовное превосходство, которого
оно не переносит и которое так редко, -- общество произвольно
подставило на его место ложные, условные достоинства,
покоящиеся на бездоказательных положениях, традиционно
передающихся в высших классах, и в то же время меняющихся, как
пароль; совокупность их называется хорошим тоном bon ton,
fashionableness. Но стоит им столкнуться с истинным
превосходством и тотчас же обнаруживается их несостоятельность.
Вообще же, "когда на сцену выходит хороший тон -- здравый смысл
удаляется".
Вообще человек может находиться в совершенной гармонии
лишь с самим собою; это немыслимо ни с другом, ни с
возлюбленной: различия в индивидуальности и настроении всегда
создадут хотя бы небольшой диссонанс. Поэтому истинный,
глубокий мир и полное спокойствие духа -- эти, наряду со
здоровьем наивысшие земные блага, -- приобретаются в уединении
и становятся постоянными только в совершенном одиночестве. Если
при этом собственное "я" человека богато и высоко, то оно
наслаждается высшим счастьем, какое можно найти на этом бедном
свете. Будем откровенны: как бы тесно ни связывали людей
дружба, любовь и брак, вполне искренно человек желает добра
лишь самому себе, да разве еще своим детям. -- Чем реже,
вследствие субъективных или объективных условий, человек
соприкасается с другими, тем лучше для него. Если уединение,
безлюдье и имеют свои темные стороны, то, по крайней мере, они
заранее известны: напротив, общество, под личиною
времяпровождения, бесед, развлечений, коварно скрывает
множество часто непоправимых бед. Юношество следовало бы прежде
всего другого учить переносить одиночество, так как в нем
источник счастья и душевного спокойствия.
Отсюда следует, что благо тому, кто рассчитывает только на
себя и для кого его "я" -- все. Цицерон говорит: "Счастливее
всех тот, кто зависит только от себя и в себе одном видит всех
(Paradox II). К тому же, чем выше человек значит для самого
себя, тем меньше значат для него другие. Эта самоуверенность и
удерживает достойных, внутренне богатых людей от общения с
другими, общения, требующего стольких жертв, а тем паче
препятствует им искать общества ценою самоотречения. Именно
противоположное этому сознание делает заурядных людей такими
общительными и приспособляющимися. Необходимо еще отметить, что
все действительно ценное -- не ценится людьми, а то, что
ценится ими -- на самом деле ничтожно. Замкнутая жизнь
достойных, выдающихся людей служит доказательством и следствием
этого. Ввиду сказанного достойный человек поступит чрезвычайно
разумно, сократив в случае свои потребности ради того, чтобы
сохранить или расширить свою свободу, и ограничить, с этой
целью, свою личность, всегда стремящуюся к общению с людьми.
С другой стороны, людей делает общительными их
неспособность переносить одиночество, -- т. е. самих себя.
Внутренняя пустота и отвращение к самим себе гонят их в
общество, на чужбину или в путешествия. Их дух не имеет силы
привести себя в движение и сил этих они ищут в вине, причем
нередко становятся пьяницами. Поэтому же они постоянно
нуждаются во внешних возбуждениях, притом в возбуждениях
сильных, доставить которые могут однородные с ними существа.
Без этого их дух поникает под собственною тяжестью и впадает в
тяжелую летаргию23. Надо добавить, что каждый из них -- лишь
малая дробь человечества и потому требуется дополнить его
другими, чтобы могло получиться целое человеческое сознание.
Напротив,. цельный человек, человек par excellence, является
уже не дробью,. а единицей и может довольствоваться самим
собою. В этом смысле заурядное общество можно сравнить с
русским хором дудок, из которых каждая дает лишь одну ноту,
причем мелодия получается лишь при точном, последовательном
чередовании дудок. -- . Ум и душа большинства людей однотонны,
как эти дудки; похоже, что у них вертится в голове все время
одна и та же мысль, заменить которую другой они не способны.
Это объясняет не только причину их скуки, но и то, почему они
столь общительны и чаще всего держатся стадами (людская
стадность). Каждому из них невыносимо беспросветное однообразие
собственной личности: "Всякая личность страдает отвращением к
себе самой"; лишь, сообща, соединясь, они образуют нечто
цельное -- по аналогии с русскими дудками. Умный же человек
подобен виртуозу, который может один выступать в концерте, --
или же еще роялю; как рояль есть маленький оркестр, так и умный
человек представляет собою маленький мир, и то, что другие
образуют в совокупности, то образует он один, единством и
цельностью своего сознания. Подобно роялю, он не составляет
части оркестра, а рассчитан на игру соло, на одиночество; если
же он и принимает участие в общем концерте, то или ведет
главную партию или, как в вокальной музыке, дает первый тон. --
Кто любит бывать в обществе, тот может из этого сравнения
вывести правило, что недостаток в качествах окружающих его
людей может быть в известной мере возмещен их количеством.
Можно довольствоваться общением с одним умным человеком, но
если встречается лишь средний сорт людей, то надо общаться с
возможно большим числом их, чтобы получить хоть что-нибудь от
их разнообразия и совокупности; -- по аналогии с упомянутым
русским хором; дай только Бог терпения на это!
Этой внутренней пустоте и бедности людей следует приписать
то, что если достойные люди, имея в виду какую-либо
благородную, идейную цель, соберутся для этого вместе, то
результат почти всегда будет следующий: из черни человечества,
все заполняющей, повсюду кишащей, словно черви, и готовой
воспользоваться первым попавшимся средством, чтобы избавиться
от скуки или от нужды, -- из этой черни некоторые непременно
примажутся или вломятся и сюда, и тогда или попортят все дело,
или так исказят его, что исход будет приблизительно
противоположен первоначальным намерениям.
Общительность можно рассматривать еще как взаимное
душевное состояние, подобное тому физическому, какое
практикуется при больших холодах, когда люди для этого
сбиваются в кучу. Тот, у кого достаточно собственной душевной
теплоты, не нуждается в подобной мере. На этот сюжет мною
придумана басня, помещенная в последней главе II тома моих
сочинений. Из сказанного следует, что общительность человека
приблизительно обратно пропорциональна его интеллектуальной
ценности, и сказать "он очень необщителен" -- это почти то же
самое, что "он -- человек высоких достоинств".
Человеку, выдающемуся в умственном отношении, одиночество
доставляет двоякую выгоду: во-первых, ту, что он остается с
самим собою, во-вторых, ту, что он не в обществе других.
Последняя выгода очень велика, если вспомнить, сколько
принуждения, тягостей, даже опасностей приносит нам общение с
людьми, "Вся беда наша в том, что мы не можем быть одни" --
говорит Лабрюйер. Общительность -- весьма опасная, даже
гибельная склонность, так как она сталкивает нас с существами,
огромное большинство коих нравственно испорчены и умственно
извращены. Человек необщительный в этих людях не нуждается.
Обладать стольким в самом себе, чтобы не нуждаться в людях, --
это уже потому большое счастье, что источником почти всех наших
страданий является общество, а душевное спокойствие,
составляющее вместе со здоровьем существенный элемент нашего
счастья, -- подвергается большим с его стороны опасностям и
вообще немыслимо без значительной дозы одиночества. Желая
приобрести душевное спокойствие, циники отказывались от всякого
имущества; кто откажется от общества, тот изобретет лучшее
средство к достижению этой же цели. Бернарден де С. Пьер
заметил правильно и метко; воздержание от пищи возвращает нам
телесное здоровье, воздержание от людей дает нам спокойствие
духа". Тот, кто рано свыкся с одиночеством и научился его
ценить, тот приобрел золотую россыпь. На это способен не
каждый. Ибо или нужда, или, -- если она устранена, -- то скука,
гонят человека в общество. Не будь их обеих, каждый оставался
бы один уже потому, что только в одиночестве окружающая среда
не противоречит той исключительной важности, тому высшему
значению, какое каждый придает собственной личности; жизненное
же столпотворение постоянно опровергает это мнение, показывая
на каждом шагу его несостоятельность. В этом смысле одиночество
является естественным состоянием человека: оно возвращает ему
то первобытное, свойственное его природе счастье, каким
наслаждался Адам.
Но ведь Адам не имел ни отца, ни матери. С этой стороны
одиночество не есть естественное состояние человека: ведь при
самом появлении на свет он не одинок, а имеет родителей и
братьев, т. е. находится в обществе. Сообразно с этим
склонность к одиночеству не первична, а является следствием
опыта и размышления, развиваясь, притом, параллельно с ростом
умственных сил и в соответствии с возрастом; из чего следует,
что в общем общительность человека обратно пропорциональна с
его летами. Маленький ребенок поднимает с испугу отчаянный
крик, если его оставить одного на несколько минут. Для мальчика
одиночество -- тяжелое наказание. Юноши легко сходятся друг с
другом; лишь наиболее благородные и возвышенные из них начинают
иногда искать одиночества; но пробыть в уединении целый день --
это и для них тяжело. Для взрослого это уже не трудно; он может
долго оставаться один, притом тем дольше, чем он старше. Для
старика, пережившего свое поколение и к тому же отчасти
переросшего жизненные наслаждения, отчасти умершего для них,
одиночество становится нормальным, естественным состоянием. Но
все-таки при этом в каждом человеке склонность к уединению
будет более или менее сильной в зависимости от его
интеллектуальной ценности. Как уже сказано, это склонность --
не чисто врожденная, непосредственно вытекшая из естественной
потребности, а представляет собой лишь следствие приобретенного
опыта и размышлений о нем, следствие выработанного убеждения в
моральной и интеллектуальной бедности большинства людей, причем
хуже всего то, что эти моральные и интеллектуальные недостатки
человека являются союзниками и усиливают друг друга; в
результате получается нечто отвратительное, делающее
неприятным, даже невыносимым общение с большинством людей.
Выходит, что вообще на этом свете много скверного, но общество
все-таки хуже всего; даже Вольтер, общительный француз, и тот
признался: "земля населена людьми, не заслуживающими, чтобы с
ними разговаривали". -- Мягкий Петрарка, столь сильно и
постоянно привязанный к одиночеству, указывает на ту же
причину: "Всегда искал я одинаковой жизни, -- (то знают берега,
поля и леса) -- чтобы уйти от коротких недалеких умов,
потерявших путь, ведущий их в небеса". -- В том же смысле
высказывается он по этому вопросу и в прекрасном сочинении "De
vita solitaria", служащем, по-видимому, образцом Циммерману для
его известного трактата об одиночестве. -- Шанфор с присущим
ему сарказмом подчеркивает этот производный, вторичный характер
необщительности: "про человека, живущего уединенно, говорят
иногда, что он не любит общества; это одно и то же, что сказать
про кого-нибудь: "он не любит прогулок" на том основании, что
он неохотно гуляет вечером по парку Bondy24. -- Даже кроткий
христианин Ангелиус Силезиус повторяет то же самое своим
оригинальным библейским языком: "Ирод -- враг, Иосиф -- это
разум -- и ему Бог во сне открыл опасность: Свет -- Вифлеем,
Египет же -- пустыня -- в нее должен удалиться дух, чтобы не
пасть под тяжестью горя".
Ту же мысль находим у Джордано Бруно: "Все, кто ни
старался насладиться на земле небесной жизнью, говорят
единодушно: "мы бежали от нее и избрали одиночество". -- В том
же духе говорит про себя и персианин Сади в Гулистане: "Когда
мне прискучили мои Дамасские друзья, я вернулся в пустыню близ
Иерусалима, ища общества зверей". -- Словом, так думали и
говорили все, кого Прометей вылепил из лучшей глины. Какое
удовольствие может доставить им общение с существами, с
которыми соприкосновение возможно лишь на почве низших, худших
элементов их натуры, на почве будничных, тривиальных, низких
черт, которые только и служат в данном случае связующимзвеном?
Этой черни, неспособной подняться до их уровня, не остается
ничего другого, как низвести их до себя, к чему она и прилагает
всяческие старания. Следовательно, чувство, питающее склонность
к уединению и одиночеству -- есть чувство аристократическое.
Пошляк всегда общителен; если же человек благороден, то это
скажется прежде всего в том, что он не будет находить
удовольствия в обществе, а все более и более станет
предпочитать ему одиночество и постепенно, с годами придет к
убеждению, что за редкими исключениями на свете только и есть
выбор, что между одиночеством и пошлостью. Как ни звучит это
резко, но несмотря на свою христианскую любвеобильность и
мягкость, Ангелиус Силезиус согласился с этим: "тяжело
одиночество; но если ты не будешь пошлым, -- то ты повсюду
будешь как в пустыне".
Что касается людей, выдающегося ума, то вполне
естественно, что эти истинные воспитатели человечества питают
не больше склонности к тому, чтобы вступить в общение с
другими, чем педагог к тому, чтобы вмешаться в шумную игру
детей. Ведь они, рожденные для того, чтобы направить мир чрез
море лжи к истине и вывести его из глубокой пропасти дикости и
пошлости -- на свет, к высокой культуре и благородству, -- они,
хотя и живут среди людей, однако, все же не принадлежат, в
сущности к их обществу и потому уже с юности сознают себя
значительно отличающимися от них существами; впрочем, вполне
ясное сознание этого слагается не сразу, а с годами; тогда они
начинают заботиться о том, чтобы к духовной отчужденности от
других присоединить еще и физическую, и для этого никого не
подпускают близко к себе, кроме разве тех, кто более или менее
чист от общей пошлости.
Из сказанного следует, что любовь к одиночеству не есть
непосредственное, врожденное влечение, а развивается косвенным
путем, постепенно, по преимуществу в благородных людях, причем
им приходится преодолеть при этом естественную склонность к
общительности и бороться с нашептыванием Мефистофеля.

"Брось предаваться горьким бредням;
Они -- как коршун на груди твоей.
Почувствуешь себя ты в обществе последнем,
Что человек ты меж других людей".

Одиночество -- удел всех выдающихся умов: иногда оно
тяготит их, но все же они всегда избирают его, как наименьшее
из двух зол. С годами, однако, люди мирятся с одиночеством, оно
становится все легче и естественнее, и на шестом десятке
влечение к нему делается нормальным и даже инстинктивным. К
этому времени решительно все благоприятствует этому влечению.
Исчезают сильнейшие побуждения к общительности -- успех у
женщин и половое влечение; этот бесполый характер старчества
кладет основу известной самоудовлетворенности, вытесняющей со
временем всякую общительность. Тысячи планов и глупостей
изведаны и разоблачены; активная жизнь в большинстве случаев
уже кончена, ждать больше нечего, нет никаких планов, никаких
намерений; поколение, к которому человек принадлежит, уже
исчезло с лица земли; окруженный чуждым племенем, он уже
объективно одинок. К тому же, полет времени ускорился, а дух
все же хочет его использовать. Ибо, если только сохранилась
ясность ума, то благодаря множеству приобретенных знаний и
опытности, благодаря тому, что все мысли уже продуманы и
разработаны, благодаря умению и привычке использовать все свои
силы -- всякое умственное занятие становится более легким и
интересным, нежели прежде. Тысячи вещей, раньше словно
окутанных туманом, теперь видны ясно; результаты трудов
человека убеждают его в его превосходстве. Вследствие
многолетнего опыта он уже не ждет много от человечества; ведь,
взятое в целом, оно отнюдь не таково, чтобы выиграть при
ближайшем знакомстве; напротив, кроме некоторых редких,
счастливых исключений, на свете попадаются лишь весьма
дефектные экземпляры человеческого типа, к которым лучше вовсе
не прикасаться. В эти годы не поддаешься более обычным обманам,
скоро распознаешь каждого и редко ощущаешь желание войти с ним
в более близкие отношения. Наконец, -- в особенности если
человек еще в юности приучился к замкнутой жизни, -- привычка к
одиночеству укореняется, становится второй натурой. Любовь к
одиночеству, которая прежде должна была бороться с
общительностью, теперь становится нормальной, естественной: в
одиночестве человек чувствует себя, как рыба в воде. Каждая
выдающаяся, а, следовательно, непохожая на других, обособленно
живущая личность, в юности, быть может, страдавшая от
одиночества, -- видит в нем к старости свое лучшее утешение.
Правда, этой существенной привилегией старости человек
пользуется все-таки в соответствии со своими умственными
силами, так что выдающийся ум выиграет от этого больше всего;
однако, до известной степени эта выгода достается всем. Лишь
крайне убогие и пошлые люди остаются на старости лет столь же
общительными, как и раньше; в этом случае они становятся в
тягость обществу, от которого они отстали; в лучшем случае их
терпят, тогда как раньше они были желанными гостями.
В этом обратном соотношении между числом лет и степенью
нашей общительности можно найти телеологическую подкладку. Чем
моложе человек, тем больше он должен учиться всему; но природа
предоставляет ему лишь то, "взаимное обучение", какое дает
общение с равными себе, в этом смысле человеческое общество
можно сравнить с огромной Белль -- Ланкастерской школой.
Училища и учебники слишком удалены от природы, а потому вполне
целесообразно, что человек тем прилежнее посещает "школу
природы", чем он моложе.
"Ничто не бывает хорошо во всех отношениях", сказал
Гораций, и "нет лотоса без стебля", гласит индийская поговорка;
точно так же и одиночество, при всех его преимуществах, имеет
незначительные невыгоды и тягости, которые, однако, ничтожны по
сравнению с теми, какие доставляет нам общество; поэтому тот,
кто обладает известными достоинствами, найдет, что гораздо
легче обходиться без людей, чем жить с ними. -- Среди этих
невыгод есть одна, которая людьми подмечается реже, чем другие;
заключается она в следующем: как после непрерывного долгого
пребывания в комнате тело наше становится настолько
чувствительным к внешним влияниям, что малейший свежий ветерок
вызывает болезнь, -- так и наша душа после долгой замкнутой
жизни и одиночества приобретает такую чувствительность, что
незначительнейшее происшествие, слово, даже выражение лица уже
беспокоит, задевает или оскорбляет нас, тогда как человек,
постоянно вращающийся среди людской суеты, вовсе не обратит на
это внимания.
Тот, кого в юности справедливое отвращение к людям
заставило удаляться от них и кто все-таки не может выносить
продолжительного одиночества, -- тому я посоветую приучить себя
вносить в общество часть своего одиночества, т. е. привыкнуть
быть и в обществе в известной мере одиноким, следовательно, не
высказывать всего что он думает, и с другой стороны не очень
доверять тому, что скажут люди; не ждать от них многого ни в
моральном, ни в умственном отношении и выработать в себе то
равнодушие к их мнениям, при котором только и может создаться
истинная терпимость. Тогда он, хотя и будет среди людей, но все
же не будет принадлежать к их обществу, и это оградит его от
слишком близкого соприкосновения с ними, а, следовательно, и от
осквернения и вреда. Образцом такой суженной "забронированости"
является дон Педро в комедии Моратина " l cafe, о Sea la
comedia nueva", особенно, во второй и третьей сцене 1-го акта.
В этом смысле общество можно сравнить с огнем, у которого умный
греется в известном отдалении от него, а не суется в пламя, как
глупец, который, раз обжегшись, спасается в холод одиночества,
жалуясь на то, что огонь жжется.
10) Зависть в человеке естественна и все же она и порок и
несчастье25. В ней мы должны видеть врага нашего счастья и
всеми силами стараться задушить ее. На этот путь наставляет нас
Сенека (de ira III, 30) прекрасными словами: "будем
наслаждаться тем, что имеем, не вдаваясь в сравнения; никогда
не будет счастлив тот, кто досадует на более счастливого"; и
далее (ер. 15): "вместо того, чтобы считать превосходящих тебя
людей, подумай, скольких ты превосходишь". Следует чаще думать
о тех, кому живется хуже нашего, чем о тех, кто кажется
счастливее нас. Когда нас постигают действительные несчастья,
то лучшее утешение, -- хотя оно и истекает из того же
источника, что и зависть -- доставит нам зрелище чужих
страданий, превосходящих наше горе, а после этого -- общение с
людьми, находящимися в том же положении что и мы -- с
сотоварищами по несчастью.
Такова активная сторона зависти. Относительно пассивной ее
стороны надо сказать, что никогда ненависть не бывает столь
непримиримой, как зависть; потому не следует постоянно и
усердно возбуждать ее в других, а наоборот, отказаться от этого
наслаждения -- как и многих других, -- из-за опасных его
последствий.
Есть три вида аристократии: 1) по рождению и по чину, 2)
денежная аристократия, 3) аристократия ума. Последняя, по
существу, -- наивысшая и даже будет признана таковой, если дать
на это много времени; уже Фридрих Великий сказал: "les вmes
privilйgiйes rangent а l'йgal des souverains" (выдающиеся умы
стоят наравне с государями), когда его гофмаршалу показалось
неподобающим, что в то время, как министры и генералы сидели за
маршальским столом, Вольтеру было назначено сесть за тот стол,
за которым расположились владетельные князья и их наследники.
-- Каждая из этих аристократий окружена сонмом завистников,
втайне злобствующих на каждого ее члена и старающихся, -- если,
конечно, его не приходится бояться -- так или иначе дать ему
понять, что он нисколько не выше их. Однако именно это старание
и выдает, что сами они убеждены в противном. Тем, кому
завидуют, следует подальше держать эту рать завистников и по
возможности избегать всякого соприкосновения с ними, так, чтобы
их вечно разделяла широкая пропасть; если это невыполнимо, то
остается равнодушно переносить все их нападки, источник коих
иссякнет сам собою; -- этот способ и практикуется весьма часто.
Напротив, члены одной аристократии относятся обычно без зависти
к членам двух других, и каждый считает свое достоинство равным
достоинству другого.
11) Прежде чем браться за выполнение какого-либо
намерения, надо несколько раз хорошенько его обдумать и даже
после того, как все нами уже подробно рассмотрено, следует
принять в расчет несовершенство людского познания, из-за коего
всегда возможно наступление обстоятельств, исследовать и
предвидеть которых мы не смогли, -- обстоятельств, способных
опрокинуть все наши расчеты. Такое размышление непременно
прибавит весу на сторону отрицания и скажет нам, что не следует
без необходимости, трогать ничего важного, нарушать
существующий покой. Но раз решение принято, раз мы уже взялись
за дело, дальнейшее направление его определено и остается
только ждать результатов, -- то нечего волновать себя
повторными размышлениями о деле уже предпринятом и тревожиться
возможными опасностями; наоборот, надо совершенно выкинуть это
из головы, подавить всякую мысль о нем и утешить себя
сознанием, что в свое время это дело было нами основательно
обдумано. Подобный совет содержит итальянская поговорка:
"legala bепе a poi lascia la andare", которую Гете перевел
словами: "седлай хорошенько и тогда уже поезжай спокойно".
(Кстати, значительная часть его афоризмов, помещенных под
рубрикой "Sprichwцrtlich" -- ничто иное, как переведенные
итальянские пословицы). -- Если, несмотря на все, дело
кончилось неудачей, то это потомку, что все наши планы
подчинены случаю и подвержены ошибкам. Даже Сократ, мудрейший
из людей, нуждался в "Демонионе" -- высшей предостерегающей
силе -- чтобы знать, как следует поступать или как избежать
ложного шага в своих личных делах; это доказывает, что никакой
ум не в силах сам справиться с этими вопросами. Поэтому
сказанное, по-видимому, каким-нибудь папой изречение: "в каждом
постигшем нас несчастии виноваты мы сами, по крайней мере,
отчасти" -- не безусловно и не всегда -- хотя в огромном
большинстве случаев -- верно. Сознание того, по-видимому,
сильно влияет на то, что люди по возможности стараются скрыть
свои несчастия и казаться довольными: они опасаются, что по их
страданиям заключат об их вине.
12) Если произошло какое-либо несчастье, которого уже
нельзя поправить, то отнюдь не следует допускать мысли о том,
что все могло бы быть иначе, а тем паче о том, как можно было
бы его предотвратить: такие думы делают наши страдания
невыносимыми, а нас -- самоистязателями. Лучше брать пример с
царя Давида, неотступно осаждавшего Иегову мольбами о своем
сыне, пока тот лежал больным; когда же он умер, -- Давид только
пожал плечами и больше о нем не вспоминал. Тот, у кого не
хватит на это легкомыслия, может воспользоваться
фаталистической точкой зрения, ухватившись за ту великую
истину, что все свершается в силу необходимости и потому
неизбежно.
Впрочем, это правило односторонне. Правда, оно пригодно
для непосредственного успокоения и облегчения в минуту горя; но
если в случившемся виновата -- как это бывает чаще всего наша
собственная небрежность или безрассудность, тогда повторные
размышления о том, как можно было предотвратить беду, послужат
в качестве полезного самосечения, к нашему исправлению, уроком