Я:
Результат
Архив

МЕТА - Украина. Рейтинг сайтов Webalta Уровень доверия



Союз образовательных сайтов
Главная / Библиотека / Психология / Афоризмы житейской мудрости / Шопенгауэр Артур


Шопенгауэр Артур - Афоризмы житейской мудрости - Скачать бесплатно


ничтожности и глухую, тайную зависть; он тщательно станет
скрывать ее, даже от самого себя, благодаря чему, однако, она
может разрастись в глухую злобу. Он и не подумает соразмерять
свое уважение или почтение с духовными качествами человека; эти
чувства он будет питать лишь к чину, богатству, власти и
влиятельности, являющимися в его глазах единственными истинными
отличиями, которыми он желал бы блистать сам.
Все это вытекает из того, что он не имеет духовных
потребностей. Беда всех филистеров в том, что ничто идеальное
не может развлечь их, и для того, чтобы избежать скуки, они
нуждаются в реальном. Но все реальное отчасти скоро иссякает --
утомляет, вместо того, чтобы развлекать -- отчасти ведет к
разным невзгодам, тогда как мир идеального неистощим и
безгрешен.
Во всем этом очерке о личных свойствах, способствующих
нашему счастью, я исследовал кроме физических, главным образом,
умственные свойства. В какой мере могут непосредственно
осчастливить нас нравственные достоинства -- это изложено мною
раньше в очерке "Основы морали" (П 22), к которому я и отсылаю
читателя.

Глава третъя. О ТОМ, ЧТО ЧЕЛОВЕК ИМЕЕТ

Великий учитель счастья, Эпикур, вполне правильно разделил
человелеские потребности на три класса. Во-первых, --
потребности естественные и необходимые; это те, которые
причиняют страдания, если их не удовлетворить. Сюда относятся
лишь одежда и пища. Удовлетворить их -- не трудно. --
Во-вторых, -- потребности естественные, но не необходимые;
такова потребность в половом общении (правда, Эпикур об этом не
говорит, но вообще я передаю здесь его учение в несколько
исправленном, подчищенном виде). Удовлетворить ее уже труднее.
-- В-третьих, -- потребности не естественные и не необходимые;
таковы роскошь, богатство, блеск; число их бесконечно и
удовлетворить их крайне трудно (См. Diog. Laert. X, с. 28, ПП
149 и 127).
Определить границу разумности наших желаний в отношении к
собственности -- трудно, если не невозможно. Удовлетворенность
человека в этом направлении обусловливается не абсолютной, а
относительной величиной, а именно отношением между его
запросами и его состоянием. Поэтому, это последнее,
рассматриваемое отдельно, говорит так же мало, как числитель
дроби без знаменателя. Отсутствие благ, о которых человек и не
помышлял -- не составит для него лишения: он и без них может
быть вполне довольным, тогда как другой, имеющий в сто раз
больше, чувствует себя несчастным из-за того, что у него нет
чего-либо, в чем он имеет потребность. У каждого в этом
отношении есть свой особый горизонт благ, которых он мог бы
достичь, и потребности его не выходят за пределы этого круга.
Если какой-либо из находящихся в нем объектов примет положение,
вызывающее уверенность в его достижении -- человек счастлив; он
несчастлив, если какие-либо препятствия лишат его этой
уверенности. Все, расположенное вне этого горизонта -- для
человека безразлично. Поэтому бедняка не смущают огромные
состояния богачей, а с другой стороны, богачу не доставит
утешения, при какой-либо неудаче, даже то многое, что у него
есть. Богатство подобно соленой воде: чем больше ее пьешь, тем
сильнее жажда. Это относится и к славе.
Если, лишь только минует первая боль после потери
богатства и вообще состояния, наше настроение делается
приблизительно таким же, каким было раньше, -- то это оттого,
что как только судьба уменьшила один фактор -- состояние, мы
сами тотчас же сокращаем другой -- наши потребности. При
постигшем несчастии эта операция чрезвычайно болезненна; зато,
как только она совершена, боль начинает стихать и в конце
концов пропадает-рана зарубцовывается. -- Наоборот, при
счастливом событии', пресс, сокращающий наши потребности,
приподнимается и они начинают расти; -- в этом заключается
радость. Но длится она лишь до тех пор, пока не закончится этот
процесс; мы привыкаем к увеличенному масштабу наших
потребностей и становимся равнодушными к соответствующему ему
состоянию. Мысль эту можно найти и в Одиссее Гомера (XVIII, 130
-- 1377).
Источник нашей неудовлетворенности заключается в наших
постоянных попытках увеличить один фактор -- потребности
оставляя другой фактор без изменений.
Неудивительно, что в таком нуждающемся, как бы сотканном
из потребностей роде, каков род человеческий, богатство
ценится, даже уважается больше и откровеннее, чем все другое;
даже власть служит лишь средством к этой цели; неудивительно,
далее, что имея в виду обогащение, люди все остальное презирают
и отбрасывают в сторону; такова, в частности, участь философии
в руках ее профессоров.
Часто упрекают людей за то, что их желания направлены
главным образом на деньги, которые им милее всего. Но ведь
вполне естественно, даже неизбежно любить то, что, подобно
неутомимому Протею, способно в каждый момент превратиться в
любой объект наших столь капризных желаний и разных
потребностей. Всякое другое благо может удовлетворить лишь одну
потребность, одно желание: еда важна лишь для голодного,
лекарства -- для больного, вино -- для здорового шуба -- для
зимы, женщины -- для молодежи и т. д. Все эти блага
относительны; лишь деньги -- абсолютное благо, так как они
удовлетворяют не одну какую-либо потребность_in concreto, а
всякую потребность -- in abstracto.
На имеющееся у нас состояние следует смотреть, как на
ограду от всевозможных бед и напастей, а не как на разрешение
или даже обязательно купаться в удовольствиях. Люди, не
получившие наследства, и достигшие благодаря тем или иным
талантам, возможности много зарабатывать, почти всегда начиняют
ошибочно считать свой талант -- основным капиталом, а
приобретаемые через его посредство деньги -- прибылью. Поэтому
они из заработка не откладывают ничего с целью составить
неприкосновенный фонд, а тратят все, что удается добыть.
Обычный результат этого -- нищета; их заработок прекращается
или после того, как исчерпан их талант, если это талант
временный (как, напр., в искусствах), или же потому, что
исчезли особые условия, делавшие данный талант прибыльным. В
весьма благоприятных условиях находятся ремесленники:
способность к ремеслу теряется не легко, или же может быть
заменена работою помощников, а к тому же их изделия суть
предметы необходимости, и следовательно, всегда найдут сбыт;
вполне справедлива поговорка -- "ремесло -- это мешок с
золотом". -- Не так обстоит дело с художниками и разными
артистами, именно поэтому им и платят так дорого. Но поэтому же
зарабатываемые ими средства должны считаться капиталом, они же,
к сожалению, видят в них прибыль и таким образом сами идут к
нищете.
Напротив, люди, получившие наследство, отлично знают -- по
крайней мере в начале -- что составляет капитал, и что --
прибыль. Большинство постарается надежно поместить капитал, не
будет его трогать, а даже, при возможности, станет откладывать
хотя 1/8 дохода, чтобы обеспечить себя на черный день. Поэтому
обычно такие люди остаются состоятельными.
Сказанного нельзя применять к купцам: для них сами деньги
служат, подобно рабочим инструментам, средством дальнейшего
обогащения; поэтому они, даже если деньги добыты ими самими,
желая сохранить и приумножить их, будут пускать их в оборот. Ни
в какой среде богатство не встречается столь часто, как в этой.
Можно сказать, что по общему правилу люди, испытавшие
истинную нужду, боятся ее несравненно меньше и поэтому более
склонны к расточительности, чем те, кто знаком с нуждой лишь
понаслышке. К первой категории принадлежат люди, благодаря
какой-либо удаче или особым талантам быстро перешедшие из
бедности к богатству; ко второй -- те, кто родился
состоятельным и остался таким. Обычно эти последние больше
заботятся о своем будущем и потому экономнее первых. Это
наводит на мысль, что нужда не так уж тяжела, как она издали
кажется. Однако, вероятнее, что истинная причина здесь другая:
тому, кто вырос в богатстве, оно представляется чем-то
необходимым, предпосылкой единственно возможной жизни -- так
же, как воздух; поэтому он заботится о богатстве не меньше, чем
о своей жизни, а следовательно, окажется, вероятно, аккуратным,
осторожным и бережливым.
Напротив, для человека, выросшего в бедности, она кажется
естественным состоянием, а свалившееся ему каким-либо путем
богатство -- излишком, годным лишь для наслаждений и мотовства;
исчезло оно -- человек обойдется и без него, как обходился
раньше, да к тому же спадет с плеч лишняя забота. Здесь уместно
вспомнить слова Шекспира: "Должна оправдываться поговорка, что
сев верхом, коня загонит нищий" (Henry VI, Р. 3. A.I).
К этому надо прибавить, что долго жившие в нужде люди
питают чрезмерное доверие отчасти к судьбе, отчасти к
собственным силам, помогшим им уже раз выбраться из бедности;
они верят в это не столько разумом, сколько душою, и поэтому не
считают, подобно родившимся в богатстве, нужду какою-то
бездонною пропастью, а полагают, что стоит лишь толкнуться
одно, чтобы снова выбраться наверх. Этой оригинальной чертой
объясняется, потому женщины, выросшие в бедности, становятся,
после замужества, часто расточительнее, чем те, которые
принесли богатое приданое: обычно богатые девушки бывают
снабжены не только деньгами, но и унаследованною склонностью к
сохранению богатства. Кто полагает противное, найдет себе
поддержку у Ариосто, в 1-й сатире; д-р Джонсон склоняется к
моему мнению: "Богатая женщина, привыкшая распоряжаться
деньгами, тратит их разумно; той же, которая впервые получает в
руки деньги лишь после замужества, так нравится тратить их, что
она способна промотать все" (S. Boswell, Life of Johnson). Во
всяком случае я советую тому, кто женится на бесприданнице,
завещать в ее распоряжение не капитал, а лишь доходы с него, а
в особенности следить, чтобы состояние детей не попало в ее
руки.
Не думаю, что опозорю мое перо, если посоветую заботиться
о сохранении заработанного и унаследованного состояния..
Обладать со дня рождения состоянием, дающим возможность жить,
-- хотя бы без семьи, только для самого себя -- в полной
независимости, т. е. без обязательного труда -- это неоценимое
преимущество. Состояние -- это иммунитет, гарантия против
присущих человеческой жизни нужды и горестей, избавление от
кабалы, составляющей удел всех сынов земли. Лишь с этим даром
судьбы можно родиться действительно свободным; лишь в этом
случае человек полноправен, хозяин своего времени и вправе
каждое утро говорить: "этот день -- мой". Вот почему разница
между получающим тысячу и сто тысяч рублей дохода несравненно
меньше, чем между первым и тем, кто не имеет ничего. Высшую
ценность наследственное состояние приобретает тогда, если оно
достается человеку, одаренному духовными силами высшего порядка
и преследующему цели, не имеющие ничего общего с обогащением.
Свой долг людям один отплатит сторицею,. создавая то, на что
никто кроме него не способен, и что послужит к благу и чести
всего человечества. Другой, при этих благоприятных условиях,
окажет людям услуги на почве филантропической деятельности. Тот
же, кто при унаследованном богатстве не окажет, не попытается
оказать ни одной из этих услуг, и даже не постарается серьезным
изучением какой-либо науки найти способ подвинуть ее вперед, --
тот ничто иное, как достойный презрения тунеядец. Счастлив он
не будет: избавившись от нужды, он попадает на другой полюс
человеческого горя -- во власть скуки, настолько тяжелой, что
он был бы рад, если бы нужда вынудила его заняться чем-либо.
Скука эта легко может склонить его к излишествам, которые
уничтожат в конце концов то преимущество, коего он оказался
недостойным -- богатство. Множество людей бедны лишь потому,
что, имея деньги, они тратили их без остатка, чтобы хоть на миг
заглушить давящую их скуку.
Иначе обстоит дело, если целью становится преуспевание в
государственной службе, для чего надо иметь доброе имя, друзей
и связи, через посредство коих можно постепенно добиться
повышения вплоть до высших должностей; -- для этого, пожалуй, в
сущности выгоднее начать жизнь без всякого состояния. Бедность
послужит особенным преимуществом, как бы рекомендацией для
того, кто, не будучи дворянином, наделен порядочными
способностями. Ибо то, что любит, к чему стремится каждый, даже
в беседе, а тем паче на службе, -- это свое превосходство над
другими. Бедняк же убежден, проникнут сознанием своего полного,
глубокого, всестороннего ничтожества, своей совершенной
незначительности и малоценности в той именно мере, в какой это
требуется для службы. Лишь он будет достаточно часто и низко
кланяться, и сгибать свою спину до полных 90 градусов; только
он позволит делать с собою что угодно, и улыбаться при этом; он
один будет открыто и громко, хотя бы печатно возводить в
шедевры литераторские мысли, выписываемые его начальниками и
вообще влиятельными людьми; он один умеет выпрашивать; --
следовательно, только он усвоит вовремя, т. е. в юности, ту
сокровенную истину, которую Гете выразил в стихах:

Ober's Niedertrдchtige
Niemand sich beklage
Denn es ist das Mдchtige
Was man dir auch sage8.

Наоборот, человек, имеющий достаток из дому, будет вести
себя кpайне упрямо: он привык ходить tкte Levйe, не умеет
низкопоклонничать, и к тому, быть может, притязает на талант,
не понимая, как он ничтожен в глазах царящей посредственности и
приниженности; он способен, пожалуй, возмыслить, что
поставленные над ним власти в сущности ниже его; когда же дело
касается какой-либо низости -- он становится мнительным и
строптивым. На этом в жизни далеко не уедешь, и надо думать,
что он придет в конце концов к выводу дерзкого Вольтера: "мы
живем всего несколько дней, -- и не стоит проводить их
пресмыкаясь пред "coquins mйprisables"; -- к сожалению, к
сказуемому "coquins mйprisables" на свете имеется дьявольски
много подлежащих. -- Поэтому слова Ювенала: "трудно выказать
свои добродетели для тех, кто стеснен домашними
обстоятельствами" -- применимы более к судьбе выдающихся людей,
чем к уделу заурядных смертных.
Говоря о том, что имеет человек, я не считал его жены и
детей, так как скорее он сам находится в их руках. С большим
основанием можно упомянуть о друзьях, -- однако и здесь субъект
является в равной мере и объектом обладания.

Глава четвертая. О ТОМ, ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЮ ЧЕЛОВЕК

То, что мы собой представляем, т. е. мнение других о нашей
жизни, ценится обычно, по слабости человеческой натуры,
непомерно высоко, хотя малейшее размышление показывает, что это
мнение само по себе несущественно для нашего счастья. Мудрено
постичь, почему человек испытывает такую сильную радость, когда
он замечает благосклонность других или когда как-нибудь
польстят его тщеславию. Как кошка мурлычет, когда ее гладят,
так же стоит похвалить человека, чтобы его лицо непременно
засияло истинным блаженством; похвала может быть заведомо
ложной, надо лишь, чтобы она отвечала его претензиям. Знаки
чужого одобрения нередко утешают его в реальной беде и в той
скупости, какую проявляют для него два рассмотренных выше
источника счастья. С другой стороны, достойно изумления, какую
обиду, какую серьезную боль причиняет ему всякое оскорбление
его честолюбия, в каком угодно смысле, степени, направлении,
всякое неуважение, "осаживание" или высокомерное обращение.
Поскольку на этих свойствах основано чувство чести, они
оказывают, в качестве суррогата нравственности, благотворное
влияние на порядок человеческого общения; но свойства эти
неблагоприятны, служат препятствием собственно для счастья
людей, и прежде всего для столь существенных для него
спокойствия духа и независимости. Поэтому с нашей точки зрения
представляется необходимым поставить этим свойствам известные
границы и, путем размышления и правильной оценки различных
благ, по возможности умерить чрезмерную чувствительность к
чужому мнению, как в том случае, если нам льстят, так и тогда,
когда нас порицают; ведь и то и другое имеет один и тот же
источник. -- Иначе мы станем рабами чужих мнений и настроений:
-- "так пусто и мелко то, что угнетает или радует душу,
жаждущую похвал".
Верная сравнительная оценка того, что такое человек сам по
себе и того, чем он является в глазах других -- будет много
способствовать нашему счастью. К первому относится все, что
заполняет нашу личную жизнь, ее внутреннее содержание, а
следовательно, все блага, рассмотренные нами под рубриками:
"что такое человек" и "что человек имеет". Местом, служащим
сферой действия этих моментов, является собственное сознание.
Напротив, то, чем мы являемся для других -- проявляется в чужом
сознании; это наш образ, создавшийся в нем, наряду с
представлениями, к нему применяемыми9. Чужое же сознание
существует для нас не непосредственно, а лишь косвенно, --
поскольку им определяется поведение других по отношению к нам.
Но даже и это последнее важно, в сущности, лишь в той мере, в
какой оно способно влиять на изменение того, чем мы является
сами по себе и для себя. К тому же все происходящее в чужом
сознании само по себе для нас безразлично; мы сами к этому
равнодушны, лишь только ознакомимся с поверхностью и пустотой
мыслей, с ограниченностью понятий, с мелочностью помыслов, с
извращенностью взглядов и с заблуждениями, присущими
большинству людей, и познаем, вдобавок, на личном опыте, каким
презрением люди готовы обливать каждого, раз его нечего бояться
или если можно надеяться, что это до него не дойдет; в
особенности, если нам доведется услыхать, как полдюжины баранов
пренебрежительно поругивают выдающегося человека. Вот когда мы
поймем, что ценить высоко мнение людей -- будет для них слишком
много чести!
Кто не может найти счастья в двух рассмотренных разрядах
благ, т. е. в том, что он такое в действительности, -- а
принужден обратиться к третьему, -- к тому, чем он является в
чужом представлении, -- для того остался крайне скудный
источник счастья. Базисом нашего существа, а следовательно и
нашего счастья служит животная сторона нашей природы. Поэтому
для благоденствия существеннее всего здоровье, а после него
средства к жизни, т. е. доход, могущий избавить нас от забот.
Честь, блеск, чин, слава, какую бы ценность мы им ни
приписывали, не могут ни соперничать с этими подлинными
благами, ни заменять их; в случае надобности мы не задумываясь
пожертвовали бы ими ради подлинных благ.
Много даст для нашего счастья, если мы вовремя усвоим ту
нехитрую истину, что каждый, прежде всего и в действительности,
живет в собственной шкуре, а не во мнении других, и что поэтому
наше личное реальное самочувствие, обусловленное здоровьем,
способностями, доходом, женой, детьми, друзьями, местом
пребывания -- в сто раз важнее для счастья, чем то, что другим
угодно сделать из нас. Думать иначе -- безумие, ведущее к
несчастью. Восклицать с энтузиазмом: "честь выше жизни", значит
в сущности утверждать: "наша жизнь и довольство -- ничто; суть
в том, что думают о нас другие". Такое утверждение может
рассматриваться разве как гипербола, построенная на той
прозаической истине, что честь, т. е. мнение людей о нас, часто
весьма необходима для жизни среди людей; -- к этому, однако, я
вернусь позже. Когда же мы видим, что почти все, к чему люди
стремятся всю свою жизнь, с крайними напряжениями, ценою тысячи
опасностей и огорчений, имеет конечною целью возвысить их во
мнении других, -- ибо ведь не только к чину, титулу, к орденам,
но и к богатству, даже к науке и искусству люди тяготеют
главным образом ради этой цели; когда мы видим, что уважение
других возводится на степень высшей цели, к какой стоит
стремиться -- нам становится ясной неизмеримость человеческой
глупости.
Придавать чрезмерную ценность мнению других -- это
всеобщий предрассудок; коренится ли он в нашей природе или
возник как следствие общественной жизни и цивилизации, во
всяком случае, он оказывает на всю нашу деятельность чрезмерное
и гибельное для нашего счастья влияние; влияние это сказывается
во всем, начиная с боязливого рабского трепета пред тем, "что
скажут" и кончая Вергилием, вонзающим кинжал в сердце дочери;
эта же сила заставляет ради посмертной славы жертвовать
спокойствием, богатством, здоровьем, даже жизнью. Предрассудок
-- это чрезвычайно удобное орудие для того, кто призван
повелевать или управлять людьми; поэтому во всех отраслях
искусства дрессировки людей первое место отведено наставлению о
необходимости поддерживать и развивать в себе чувство чести. Но
с точки зрения интересующего нас личного счастья дело обстоит
иначе: следует, наоборот, отговаривать людей от чрезмерного
уважения к мнению других. Если все же, как то наблюдается
повседневно, большинство людей придает высшую ценность именно
чужому мнению и поэтому заботятся о нем больше, чем о том, что,
происходя в их собственном сознании, существует непосредственно
для них; если, вопреки естественному порядку, чужое мнение
кажется им реальной, а настоящая их жизнь -- идеальной стороною
их бытия;
если они возводят в самоцель нечто второстепенное и
производное, и их образ в чужом представлении ближе для них,
чем само их существо -- то столь высокая оценка того, что
непосредственно для них не существует, составляет глупость,
называемую тщеславием, vanitas -- термин, указывающий на
пустоту и бессодержательность подобных стремлений. Отсюда
понятно, почему заблуждение это, так же, как и скупость, ведет
к тому, что цель забывается и ее место занимают средства: "за
средствами забывается цель".
Высокая ценность, приписываемая чужому мнению, и
постоянные наши заботы о нем настолько преступают, по общему
правилу, границы целесообразности, что принимают характер
мании, мании всеобщей и, пожалуй, врожденной. Во всей нашей
деятельности мы справляемся прежде всего с чужим мнением;
при точном исследовании мы убедимся, что почти 1/2 всех
когда-либо испытанных огорчений и тревог вытекает из заботы о
его удовлетворении. Забота эта составляет подоплеку так легко
оскорбляющегося -- ввиду болезненной чувствительности --
самолюбия, всех наших претензий, всякого тщеславия, суетности н
роскоши. Без этой заботы, без этого безумия не было бы и 1/10
той роскоши, какая есть сейчас. На этой заботе покоятся всякая
гордость, щепетильность, любой point d'honneur, в самых
различных видах и сферах, и сколько жертв приносится ей в
угоду! Она проявляется еще в ребенке, растет с годами, и
сильнее всего становится в старости, когда, по исчезновении
способности к чувственным наслаждениям, тщеславию и высокомерию
предстоит делиться властью лишь со скупостью. Черта эта резче
всего обозначается у французов, у коих она принимает характер
эпидемии и выливается в пошлейшее честолюбие, в смешную,
карикатурную национальную гордость и в бесстыднейшее
хвастовство; но в этом случае тщеславие подкопало само себя,
превратив себя в посмешище других наций, а громкое имя "la
grande nation" -- в насмешливую кличку.
Чтобы яснее изобразить ненормальность чрезмерного уважения
к чужому мнению, приведу чрезвычайно наглядный,
вырисовывающийся крайне рельефно благодаря сочетанию эффектных
обстоятельств с характерными штрихами, пример свойственной
человеческой природе глупости; на этом примере можно будет
определить силу интересующего нас мотива. Привожу отрывок из
напечатанного в "Times" 31-го марта 1846 г. подробного отчета о
только что совершенной казни Томаса Уикса, подмастерья, из
мести убившего своего хозяина: "В назначенное для казни утро
преступника посетил достопочтенный духовник тюрьмы. Однако
Уикс, держась, впрочем, весьма спокойно, не слушал его
увещаний. Его занимал один только вопрос: удастся ли ему
выказать достаточно мужества пред толпой, собравшейся смотреть
на его казнь. И это ему удалось. Проходя по двору, отделявшему
тюрьму от выстроенной близ нее виселицы, он сказал: "Теперь я
скоро постигну великую тайну, как говорил д-р Додд". С
завязанными руками он без всякой помощи поднялся по лестнице на
эшафот; добравшись доверху, он поклонился направо и налево, за
что был вознагражден громкими одобрительными возгласами
собравшейся тысячной толпы".
Не правда ли, великолепный образчик тщеславия: имея пред
собою самую ужасную смерть, а там, дальше -- вечность,
заботиться лишь о том, какое впечатление удастся произвести на
толпу сбежавшихся зевак, и о мнении, какое создается в их умах!
-- Точно так же Леконт, казненный в том же году во Франции за
покушение на жизнь короля, досадовал, во время процесса,
главным образом на то, что ему не удалось предстать пред судом
пэров в приличном костюме; даже в минуту казни главной
неприятностью было для него то, что ему не позволили побриться
перед этим. Что и раньше случалось то же -- это мы видим из
предисловия к знаменитому роману Матео Алемана "Гуц-ман
де-Альфарак", где он говорит, что иные "глуповатые"
преступники, вместо того, чтобы посвятить последние часы
исключительно спасению души, пренебрегают этим и тратят их на
то, чтобы сочинить и запомнить краткую речь, которую они
произнесут с высоты виселицы.
Впрочем, в этих штрихах отражаемся мы сами: ведь редкие,
крупные явления дают лучший ключ к разгадке обыденных явлений.
Все наши заботы, огорчения, мучения, досада, боязливость и
усилия обусловливаются в сущности, в большинстве случаев
вниманием к чужому мнению, а потому так же абсурдны, как забота
только что упомянутых преступников. -- Из того же источника
берут обычно начало также зависть и ненависть.
Очевидно, ничто не способствует нашему счастью,
строющемуся в большей части на спокойствии и удовлетворенности
духа, более, чем ограничение, сокращение этого движущего
элемента -- внимания к чужим мнениям -- до предписываемого
благоразумием предела, составляющего, быть может, 1/50
настоящей его силы; надо вырвать из тела терзающий нас шип.
Это, однако, очень трудно: ведь дело касается естественной,
врожденной испорченности. "Жажда славы -- последняя, от которой
отрешаются мудрецы", сказал Тацит (Hist. IV, 6). Единственным
средством избавиться от этого всеобщего безумия было бы явно
признать его таковым и с этой целью выяснить себе, насколько
неправильны, извращенны, ошибочны и абсурдны людские мнения,
которые поэтому сами по себе не достойны внимания; далее -- как
мало реального влияния оказывает на нас в большинстве случаев и
дел чужое мнение, обычно к тому же неблагоприятное: -- почти
каждый обиделся бы до слез, если бы узнал все, что о нем
говорят и каким тоном это произносится; наконец -- что даже
честь имеет лишь косвенную, а не непосредственную ценность и т.
п. Если бы удалось исцелить людей от их общего безумия, то в
результате они бы невероятно выиграли в смысле спокойствия и
веселости духа, приобрели бы более твердую, самоуверенную tenue
и свободу, естественность в своих поступках. Чрезвычайно
благоприятное влияние, оказываемое замкнутым образом жизни на
наше спокойствие, основано преимущественно на том, что
уединение избавляет нас от необходимости жить постоянно на
глазах у других и, следовательно, считаться с их мнениями, и
этим возвращает нас самим себе. -- Но кроме этого мы избегли бы
многих реальных несчастий, к которым приводит жажда славы --
это якобы идеальное стремление, вернее пагубное безумие, -- и
получили бы возможность гораздо больше заботиться о реальных
благах и беспрепятственно наслаждаться ими. Но, -- "все
разумное трудно..."
Этот недочет нашей культуры разветвляется на три главных
побега: на честолюбие, тщеславие и гордость. Различие между
двумя последними состоит в том, что гордость есть уже готовое
убеждение самого субъекта в высокой своей ценности, тогда как
тщеславие есть желание вызвать это убеждение в других, с тайной
надеждой усвоить его впоследствии самому. Другими словами,
гордость есть исходящее изнутри, а следовательно
непосредственное уважение самого себя, тщеславие же есть
стремление приобрести таковое извне, т. е. косвенным путем.
Поэтому тщеславие делает человека болтливым, а гордость --
молчаливым. Но тщеславный человек должен бы знать, что доброе
мнение других, которого он так добивается, гораздо легче и
вернее создается молчанием, чем говорливостью, даже при умении
красно говорить.
Не всякий, кто хочен быть гордым, -- горд на самом деле;
самое большее, что он может -- это аффектировать гордость, но и
этой, как и всякой другой роли, он скоро изменит. Истинно горд
лишь тот, кто имеет непоколебимое внутреннее убеждение в своих
непреложных достоинствах и особенной ценности. Ошибочно ли это
убеждение, основано ли оно лишь на внешних, условных
достоинствах -- это не играет роли, раз только гордость
подлинна и серьезна. Но если гордость коренится в убеждении,
она, как и всякое убеждение, не зависит от нашего произвола.
Злейшим ее врагом, величайшей ее помехой является тщеславие,
добивающееся чужого одобрения для того, чтобы на нем построить
собственное убеждение в своих преимуществах; гордость же
предполагает наличность такого, притом твердого установившегося
убеждения.
Часто порицают, бранят гордость, но я думаю, что нападают
на нее главным образом те, кто не имеет ничего, чем мог бы
гордиться. При бесстыдстве и глупой наглости большинства,
всякому, обладающему какими-либо внутренними достоинствами,
следует открыто выказывать их, чтобы не дать о них забыть; кто
в простоте душевной не сознает их и обращается с людьми, как с
равными себе, того люди искренно сочтут за ровню. Особенно я
посоветовал бы этот образ действий тем, кто обладает высшими --
реальными, чисто личными достоинствами, о которых нельзя
постоянно напоминать путем воздействия на внешние чувства,
путем, напр., орденов и титула; в противном случае может
осуществиться латинская поговорка о свинье, поучающей Миневру.
"Не шути с рабом, не то он покажет тебе зад", гласит прекрасная
арабская пословица; не следует забывать и слов Горация:
"выказывай благородство, соответствующее заслугам". Скромность
-- это прекрасное подспорье для болванов; она заставляет
человека говорить про себя, что и он такой же болван, как и
другие; в результате выходит, что на свете существуют одни лишь
болваны.
Самая дешевая гордость -- это гордость национальная. Она
обнаруживает в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных
качеств, которыми он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы
обращаться к тому, что разделяется кроме него еще многими
миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами,
тот, постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего подметит ее
недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог
гордиться, хватает за единственно возможное и гордится нацией,
к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать
все ее недостатки и глупости. Так, напр., из 50 англичан едва
ли найдется один, который согласится с вами, если вы с должным
презрением отзоветесь о глупом и унизительном ханжестве его
нации; если такой найдется, то он окажется, наверное, умным
человеком.
У немцев нет национальной гордости, что лишний раз
доказывает их честность; но нет этой честности в тех, кто
комично аффектирует национальную гордость, как, напр.,
"Deutsche Brьder" и демократы, лестью совращающие народ.
Говорится, правда, что немцы изобрели порох, но я не согласен с
этим. Лихтенбер спрашивает: "почему, если человек хочет скрыть
свою национальность, он не станет выдавать себя за немца, а
большей частью за француза или англичанина?" -- Впрочем,
индивидуальность значительно перевешивает национальное начало,
и в каждом данном человеке она заслуживает в тысячу раз больше
внимания, чем это последнее. Нельзя не признать, что в
национальном характере мало хороших черт: ведь субъектом его
является толпа. Попросту говоря, человеческая ограниченность,
извращенность и испорченность принимают в разных странах разные
формы, которые и именуются национальным характером. Когда
опротивеет один, мы пускаемся расхваливать другой, пока с тем
не случится того же. Каждая нация насмехается над другими, и
все они в одинаковой мере правы.
Тема этой главы -- то, что мы собою представляем, т. е.
чем являемся в глазах других, -- может быть расчленена, как
сказано выше, на вопросы о чести, чине и славе.
Чин, как ни важен он в глазах толпы, как ни велика его
польза в работе государственного механизма, -- может быть
разобран в наших целях в нескольких словах. Ценность его
условна, т. е. в сущности, поддельна; проявление его --
подлинное почтение, а в общем все это -- комедия для толпы.
Ордена -- это векселя, выданные на общественное мнение; их
ценность зависит от кредита заимодавца. Тем не менее, даже
помимо тех крупных сумм, которые они, заменяя собою денежное
вознаграждение, сберегают государству, -- ордена являются и в
другом отношении вполне целесообразным учреждением, при
условии, что их назначение совершается справедливо и умно. У
толпы есть глаза и уши, но крайне мало рассудка и столько же
памяти. Одни заслуги лежат вне сферы ее понимания, другие ей
понятны, она аплодирует в момент их совершения, но вскоре
забывает их. В этом случае я считаю уместным создать в виде
креста или звезды всюду и всегда слышное и понятное толпе
напоминание: "этот вам не ровня; за ним есть заслуги". При
несправедливом, неразумном или щедром назначении орден теряет
эту ценность, а потому в этом следует соблюдать такую же
осторожность, с какой купец подписывает векселя. Надпить "pour
le mйrite" на кресте -- плеоназм: каждый орден дается "pour le
mйrite" -- это само собой разумеется.
Исследование чести будет труднее и пространнее анализа
чина. Прежде всего следует ее определить. Если бы я сказал, что
честь -- это внешняя совесть, а совесть -- это внутренняя
честь, то это определение понравилось бы, пожалуй, многим, но
было бы скорее блестящим, нежели ясным и глубоким. Правильнее
сказать, что объективно честь есть мнение других о нашей
ценности, а субъективно -- наша боязнь пред этим мнением. В
этом последнем смысле честь имеет часто благотворное, хотя и не
чисто моральное влияние на благородного человека.
Основа и происхождение чувств чести и стыда, присущих
каждому не вконец испорченному человеку, и высокой ценности,
признаваемой за честью -- лежат в следующем. Отдельный человек
слаб, как покинутый Робинзон; лишь в сообществе с другими он
может сделать многое. Это сознается им с того момента, как
начинает развиваться его сознание, и тогда же в нем рождается
желание считаться полноправным членом общества, способным
активно участвовать в общем деле и, следовательно, иметь право
пользоваться всеми выгодами человеческого общества. Он может
достигнуть этого, выполняя то, чего ждут и требуют во 1) ото
всех и везде, во 2) от него в частности, сообразно с занимаемым
им положением. Но он скоро видит, что не столь важно быть
деятельным членом общества на свой взгляд и совесть, сколько
казаться таковым на взгляд других. Отсюда -- старательная охота
за благоприятным мнением других и высокая ценность, ему
придаваемая; и то, и другое проявляется с непосредственностью
врожденного чувства, называемого чувством чести или, при
известных условиях, стыдливостью. Это чувство заставляет
человека краснеть, когда, считая себя в душе невиновным, он
полагает, что проиграл во мнении других, даже если
обнаруживающийся промах касается условного, т. е. произвольно
возложенного на себя обязательства. С другой стороны, ничто не
укрепляет так его жизнерадостности, как возникшая или
возобновленная уверенность в благоприятном мнении других о нем:
оно обеспечивает ему охрану и помощь соединенных сил общества,
составляющих неизмеримо более действительный оплот против
житейских зол, чем его собственные силы.
Из различных отношений, в которых человек может находиться
к другим, и которыми обусловливается питаемое к нему доверие,
т. е. благоприятное о нем мнение, -- вытекает несколько видов
чести. Главные из этих отношений -- это отношения
имущественные, служебные обязанности и отношение полов; им
соответствуют честь гражданская, служебная и половая, из коих
каждая имеет еще несколько подразделений.
Самую широкую сферу охватывает гражданская честь; она
заключается в предположении, что мы безусловно уважаем права
каждого и поэтому никогда не воспользуемся к своей выгоде
несправедливыми или законом запрещенными средствами. Она --
первое условие для участия во всех мирных сношениях. Она
теряется при первом же открыто и резко вредящем этим сношениям
поступке, следовательно, с первым уголовным наказанием, правда,
при условии его справедливости. Первичной основой чести всегда
является убеждение в неизменности нравственного характера
человека, так что единственный скверный поступок заставляет
предполагать, что и все дальнейшие действия при тех же условиях
будут иметь тот же скверный характер; на это указывает и
английский термин "character"10, обнимающий репутацию и честь.
Поэтому потерянную честь нельзя восстановить, разве что эта
потеря основана на ошибке, клевете или недоразумении. Клевета,
пасквили и оскорбления караются законом: ведь оскорбление или
брань -- это в сущности та же клевета, лишь ничем не
обоснованная; греки выразились бы: "оскорбление -- это клевета
вкратце" (впрочем, такого изречения нет нигде). Ругая
кого-либо, человек тем самым показывает, что он не может
привести против него ничего обоснованного и верного, ибо иначе
он начал бы с этого, а вывод спокойно предоставил бы другим;
вместо этого он выносит свое заключение, не давая посылок; он
рассчитывает обыкновенно, что слушатели предположат, будто он
поступает так лишь ради краткости.
Термин "Bьrgeliche hre" -- гражданская честь,
производится от слова "Bьrger"; тем не менее действие ее
распространяется на все сословия без различия, не исключая и
высших; никто не изъят от ее велений; она играет столь важную
роль, что всякий должен остерегаться относиться к ней слегка.
Кто нарушил раз доверие -- теряет его навсегда; что бы он ни
делал и чем бы он ни был -- горькие плоды этой потери не
заставят себя ждать.
Честь имеет в известном смысле отрицательный характер, в
противоположность славе, имеющей характер положительный; честь
есть мнение не об особенных свойствах, присущих только данному
субъекту, а об таких, какие предполагаются во всех людях, а в
частности, следовательно, и в данной личности. Честь субъекта
показывает лишь, что он не составляет исключения -- слава же --
что он является именно исключительной личностью. Поэтому славу
приходится завоевывать, честь же -- только хранить, не терять.
Отсутствие славы есть безызвестность, нечто отрицательное;
отсутствие чести -- позор, нечто положительное. Эту
отрицательность не следует смешивать с пассивностью; напротив,
честь имеет вполне активный характер. Она истекает единственно
из ее субъекта, основывается на его деяниях, а не на поступках
других и не на том, что с ним случается, словом, честь -- это
качество внутреннее. Мы скоро убедимся, что это и есть признак,
отличающий истинную честь от рыцарской, ложной. Чести можно
повредить извне лишь путем клеветы; единственная защита от
клеветы -- это опровержение ее с надлежащей гласностью и с
обнаружением ее несостоятельности.
По-видимому, уважение к старости основано на том, что,
хотя у молодых людей и предполагается честь, но она еще не
испытана, и признается за ними как бы в кредит. У людей же
пожилых за срок их жизни выяснилось, доказали ли они на деле
свою честь. Ни возраст сам по себе, -- так как животные
достигают иногда более преклонных лет, чем люди, -- ни опыт, в
смысле близкого знакомства с жизненным круговоротом, не
являются достаточным основанием уважения младших к старшим,
требуемого повсюду; слабость преклонного возраста могла бы
вызывать скорее снисхождение, чем уважение. Замечательно, что
человеку врождено и переходит постепенно в инстинкт почтение
именно к седине. Морщины -- гораздо более верный признак
старости -- не внушают этого почтения; очень часто говорят
"почтенная седина" и никогда -- "почтенные морщины".
Честь имеет лишь косвенную ценность. Как показано в начале
этой главы, мнение других ценно для нас лишь постольку,
поскольку им определяется, или может при случае зависеть от
него обращение людей с ними. Но ведь эта зависимость существует
все время, пока мы живем с людьми. Так как при нашей
цивилизации безопасностью и собственностью мы обязаны лишь
обществу и во всех предприятиях нуждаемся в других, которые
станут помогать нам лишь в том случае, если питают к нам
доверие, -- то их мнение имеет хотя и косвенную, но все же
высокую ценность для нас; признать за ним непосредственную
ценность я, однако, никак не могу; того же мнения держится
Цицерон (fin. 113, 17) : "Хризипп и Диоген говорили, что если
вычесть пользу, приносимую нам доброй славой то не стоило бы
пошевелить пальцем ради нее; с этим я вполне согласен". Ту же
идею более пространно излагает Гельвеций в мастерском
исследовании "De L'esprit" (Disc. Ill, ch. 13) и приходит к
следующему: "Мы ценим уважение не ради его самого, а ради
доставляемых им выгод". А так как средство не может быть выше,
дороже цели, то торжественная фраза "честь выше жизни"
остается, как сказано, гиперболой. -- Вот все, что можно
сказать о гражданской чести.
Служебная честь есть всеобщее мнение о том, что человек,
занимающий какую-либо должность, действительно обладает всеми
необходимыми для того данными и всегда точно исполняет свои
служебные обязанности. Чем важнее и шире сфера деятельности
человека в государстве, чем выше и влиятельнее занимаемый им
пост, тем выше должно быть мнение о его умственных и
нравственных качествах, делающих его достойным этого поста;
параллельно с последним повышается и степень его чести,
выражающейся вовне в орденах, титуле и т. п.; вместе с тем
растет и "подчиненность" в обращении с ним. Обыкновенно и
сословие в такой же мере определяет тот или иной объем чести,
разнообразящийся, правда, в зависимости от того, насколько
толпа уясняет себе значение данного сословия. Но всегда за тем,
кто имеет и выполняет особые обязанности, признается больше
чести, чем за рядовым гражданином, честь коего носит
преимущественно отрицательный характер.
Далее, служебная честь требует, чтобы занимающий известную
должность поддерживал бы ради своих коллег и преемников,
уважение к ней путем точного исполнения своих обязанностей, а
также чтобы он не оставлял безнаказанными нападки на должность
или на себя, в качестве ее представителя, т. е. обвинения в
том, что он плохо исполняет свое дело или что сама должность
вредит общему благу; подвергнув виновного законному наказанию,
он должен доказать, что его нападки несправедливы.
Служебная честь подразделяется на честь чиновника, врача,
адвоката, учителя, даже ученого, иначе говоря -- каждого, кто
официальным актом признан способным к исполнению известного
умственного труда и возложившего поэтому на себя известные
обязанности; словом -- честь всех, принадлежащих к категории
общественных деятелей. Сюда же относится и истинная воинская
честь; она состоит в том, что каждый, принявший на себя
обязанность защищать отечество, действительно должен обладать
необходимыми для того качествами, т. е. прежде всего храбростью
и силой, постоянною готовностью до последней капли крови
защищать родину и ни в коем случае не покидать знамени,
которому он присягал.
Я придал служебной чести смысл шире того, какой
вкладывается обыкновенно в этот термин: обычно им обозначают
только уважение, с каким следует относиться к самой должности.
Половая честь, ее источники и основные положения требуют
на мой взгляд подробнейшего рассмотрения и исследования;
кстати, при этом мы выясним, что всякая честь основана, в конце
концов, на соображениях целесообразности. -- По своей природе
половая честь разделяется на мужскую и женскую и является в
обоих случаях проявлением вполне разумного "esprit de corps"11.
Женская честь несравненно важнее мужской, так как в жизни
женщины половые отношения играют главную роль. Женская честь
заключается во всеобщем мнении, что девушка не принадлежала ни
одному мужчине, и что замужняя женщина отдавалась лишь своему
мужу. Важность этого мнения обусловливается следующим. Женский
пол требует и ждет от мужского всего, чего он желает и в чем он
нуждается; мужчины же требуют от женщин прежде всего и
непосредственно лишь одного. Следовательно, надлежит устроить
так, чтобы мужской пол мог получать от женского это одно не
иначе, как взять на себя заботы обо всем и в частности о
рождающихся детях; на этом порядке покоится все благосостояние
женского пола. Чтобы провести его в жизнь, все женщины должны
соединиться, развить в себе прочный "esprit de corps". Тогда
они, как одно целое, сплоченной массой выступают против мужчин,
владеющих, благодаря природному превосходству физической и
духовной силы, всеми земными благами, -- как против общего
врага, которого следует победить, покорить и этой победой
забрать земные блага в свои руки. Ввиду этой цели первая
заповедь женской чести заключается в том, чтобы не вступать во
внебрачное сожительство с мужчинами, дабы каждый мужчина
вынуждался к браку, как к капитуляции; этим весь женский пол
был бы обеспечен. Этой цели можно вполне достигнуть лишь при
строгом соблюдении приведенной заповеди; и женский пол поэтому
с истинным "esprit de corps" блюдет за неуклонным соблюдением
ее всеми его членами. На этом основании каждая девушка,
изменившая своему полу путем внебрачного сожительства,
изгоняется из женской среды -- ибо, если бы ее образ действий
стал всеобщим, пострадало бы благосостояние всего женского
пола, -- и считается обесчещенной; -- она потеряла честь. Ни
одна женщина не должна знаться с ней; ее избегают, как
зачумленной. Та же участь ждет изменившую мужу жену, ибо она
нарушила заключенное с ним условие, и этот пример ее отпугнет
других мужчин от совершения брачной сделки, на которой, как
сказано, зиждется благосостояние всего женского пола. Сверх
того за грубое нарушение данного слова, за обман, она теряет
вместе с половой честью честь гражданскую. Поэтому говорят
иногда снисходительным тоном: "падшая девушка", но не сожалеют
о "падшей женщине"; соблазнитель может женитьбой восстановить
честь девушки, но ни развод, ни брак с любовником не возвратят
чести изменившей жене.
Убедившись из сказанного, что подоплекой женской чести
является не что иное, как спасительный, даже неизбежный, хорошо
рассчитанный и опирающийся на прямую выгоду "esprit de corps",
можно признать огромную важность этой чести в жизни женщины и
ее крупную относительную ценность, но никак нельзя приписать ей
абсолютной ценности, поставить ее выше жизни и ее целей или
считать, что ради нее должно жертвовать жизнью. Не следует
поэтому аплодировать вырождающимся в трагические фарсы
экзальтированным поступкам Лукреции и Виргиния. Конец Эмилии
Галотти настолько возмутителен, что с представления уходишь в
отвратительнейшем настроении. И наоборот, вопреки всем
принципам половой чести нельзя не симпатизировать Клерхен из
Эгмонта. Доводить до последней крайности веления женской чести
-- это значит за средствами терять из виду саму цель; этим
половой чести придается абсолютная ценность, тогда как она, как
и всякая честь, имеет лишь ценность относительную, скорее даже
условную: стоит прочесть Томазиуса "De concubinatu", чтобы
увидеть, что в большинстве стран и эпох до реформации Лютера
конкубинат был дозволенным, санкционированным законом
институтом, при котором конкубина продолжала считаться честной;
нечего и говорить о Милите Вавилонской (Herodot, l, 199).
Иногда общественный строй делает невозможным соблюдение
формальной, официальной стороны брака, в особенности в
католических странах, где нет развода; больше всего приходится
считаться с этим правителям, которые, на мой взгляд, поступают
нравственнее, обзаводясь любовницей, чем вступая в
морганатический брак; ибо потомство от этого брака, в случае
вымирания законной линии, может выступить претендентом на
престол; поэтому такой брак делает возможной, хотя и в
отдаленном будущем, междоусобную войну. Помимо того, брак
морганатический, т. е. заключенный наперекор всем внешним
условиям, является в конце концов концессией, дарованной
женщинам и попам, -- двум классам, которым надо остерегаться
предоставлять что бы то ни было. Нельзя забывать, что каждый
может свободно выбирать себе жену, кроме одного только,
лишенного этого естественного права: этот бедняга -- правитель
страны. Его рука принадлежит стране и он, предлагая ее, должен
руководствоваться государственной пользой -- благом страны. Но
ведь он человек и хочет хоть в чем-нибудь следовать влечению
своего сердца. Поэтому несправедливо, неблагодарно и низко
запрещать правителю иметь любовницу или упрекать его за- это,
пока, разумеется, ей не предоставляется влиять на дела
правления. Но и сама фаворитка в отношении половой чести стоит
совершенно особо, изъята из общей нормы: ведь она отдалась
мужчине, который ее любит, любим ею, но не может на ней
жениться.
Что принцип женской чести не чисто естественного
происхождения, -- об этом свидетельствуют бесчисленные кровавые
жертвы, приносимые ему в виде детоубийства и самоубийства
матерей. Правда, девушка, вступающая в незаконное сожительство,
изменяет этим всему своему полу; но ведь в верности ему она
обязалась лишь молчаливым соглашением, а не клятвой. И так как,
обычно, от этого страдает прежде всего ее собственный интерес,
то следовательно, неразумности в ее поступке гораздо больше,
чем испорченности.
Половая честь мужчин создалась благодаря женской чести, в
силу противоположного "esprit de corps", требующего, чтобы
каждый, вступивший в столь выгодную для противной стороны
сделку -- в брак -- следил бы отныне за ее нерушимостью, дабы
самый договор не потерял бы своей прочности при небрежном к
нему отношении, и дабы мужчины, отдавая все, могли быть уверены
в том единственном, что они себе выговаривают -- в
неразделенном обладании женою. Поэтому мужская честь требует,
чтобы муж мстил за измену жены или, по крайней мере покидал бы
ее. Если он, зная об измене, примиртся с нею, то общество
мужчин покроет его позором, который, правда, далеко не так
тяжел, как позор, падающий на потерявшую половую честь женщину;
это лишь "легкое бесчестье", -- ибо у мужчины половые отношения
занимают подчиненное место, так как у него много других более
важных. Два великих драматурга нового времени избрали, каждый
по два раза, сюжетом мужскую честь: Шекспир в "Отелло" и
"Зимней сказке" и Кальдерон в " l medico du su honora" и "A
secreto agravio sйcrйta venganza". Честь эта требует лишь
наказания жены, не любовника, место коему имеет "добавочный",
факультативный характер, чем еще раз подтверждается
происхождение чести из мужского "esprit de corps".
Честь в тех видах и принципах ее, какие я до сих пор
рассматривал, встречается и действует у всех народов, во все
времена; правда, иногда, в зависимости от условий места и
времени, несколько меняется принцип женской чести. Но есть еще
один вид чести, совершенно отличный от всеобщей, всюду
признаваемой чести, о котором не имели понятия ни греки, ни
римляне, а китайцы, индусы, магометане не слышали и по
настоящее время. Этот род чести возник в Средние века, привился
лишь в христианской Европе, но и то только среди крайне
ограниченной группы населения, а именно в высшем слое общества
и в тех слоях, которые к нему подлаживаются. Это -- честь
рыцарская, так наз. "point d'honneur". Так как принципы ее
совершенно отличны от той чести, о которой мы говорили, и даже
частью противоположны им (ибо первая создает "честного
человека", а вторая, -- "человека чести"), то я изложу в
отдельности все положения, образующие зерцало, кодекс рыцарской
чести.
1) Честь заключается не во мнении других о нашей ценности,
но единственно в выpажении этого мнения; существует ли это
мнение в действительности или нет -- это безразлично, не говоря
уж о том, обосновано ли оно. Согласно этому, другие могут быть,
вследствие нашего поведения, самого скверного о нас мнения и
глубоко презирать нас; но, пока никто не осмеливается громко
его высказать, оно нимало не вредит чести. И наоборот, если
наши качества и поступки таковы, что вынуждают всех окружающих
(ибо это не зависит от их произвола) высоко ценить нас, то
стоит кому-нибудь, будь это гнуснейшая и глупейшая личность,
выказать нам презрение -- и наша честь уже оскорблена, даже
потеряна навеки, если мы ее не восстановим. Лишним доводом к
тому, что в данном случае важно отнюдь не мнение других, а лишь
его выражение, служит то, то, что оскорбления могут быть взяты
назад, в них можно извиниться, после чего они считаются как бы
не нанесенными, изменилось ли при этом само мнение, вследствие
коего они последовали, и почему оно изменилось -- это не играет
роли; достаточно аннулировать внешнюю сторону оскорбления и
делу конец. Значит, все сводится не к тому, чтобы заслужить
уважение, а чтобы вынудить его.
2) Честь человека зависит не от того, что он делает, а от
того, что он претерпевает, что с ним случается. По основному
положению только что рассмотренной, всюду действующей чести,
она зависит только от того, что говорят или делают дpyгие: она
находится, следовательно, в руках, висит на кончике языка
каждого встречного; стоит ему захотеть -- и она потеряна
навеки, если оскорбленный не восстановит ее особым актом, речь
о котором впереди; акт этот сопряжен, однако, с опасностью для
его жизни, свободы, имущества и душевного покоя. Поведение
человека может быть чрезвычайно порядочным, благородным, его
характер -- прекрасным и ум -- выдающимся, -- и все же его
честь каждое мгновение может быть отнята: стоит лишь обругать
его первому попавшемуся, который, хотя сам и не нарушил законов
чести, но в остальном -- последний из негодяев, тупейшая
скотина, бездельник, картежник, запутан по уши в долгах --
словом личность, не годящаяся оскорбленному и в подметки. В
большинстве случаев именно такие типы и оскорбляют порядочных
людей; Сенека правильно заметил: "чем ниже, чем более презираем
человек, тем развязнее его язык" (de consiantia 11); такой тип
вероятнее всего накинется именно на порядочного человека: ведь
противоположности ненавидят друг друга п крупные достоинства
пробуждают обычно глухую злобу в ничтожных людях; по этому
поводу Гете выразился: "Не жалуйся на врагов; хуже было бы,
если бы они стали друзьями, которым твоя личность была бы
вечным, тайным упреком".
Ясно, насколько люди только что описанного пошиба должны
быть признательны этому принципу чести, ставящему их на одну
доску с теми, кто во всех остальных отношениях неизмеримо выше
их. Если такой субъект обругает, т. е. припишет другому
какое-либо скверное свойство, то хоть на время это сойдет за
объективно верное и обоснованное суждение, за нерушимый
приговор и будет на веки вечные почитаться справедливым, если
не будет смыто кровью; словом, оскорбленный, проглотивший
оскорбление, остается на взгляд так наз. "людей чести" тем, чем
его назвал оскорбитель (будь это гнуснейший человек). За это
"люди чести" глубоко презирают его, избегают, как зачумленного,
напр., открыто, громко отказываются посещать те дома, где он
бывает, и т. п. С уверенностью можно отнести происхождение
этого мудрого взгляда к Средним векам, когда, вплоть до XV
столетия, в уголовном процессе не обвинитель должен был
доказывать вину, а обвиненный -- свою невинность. Это
совершалось путем "очистительной" клятвы, для чего требовались
однако еще consacramentales -- друзья, которые поклялись бы,
что уверены в том, что обвиненный не способен на лжеприсягу.
Если таких друзей не было, или обвинитель предъявлял против них
отвод, то оставался Божий суд, обычно в виде поединка --
обвиненный должен был себя очистить, "смыть с себя навет". Вот
откуда берет начало понятие "смыть обиду", да и весь кодекс
чести, принятый в среде "людей чести"; из него выпала разве
только одна клятва.
Этим объясняется глубокое возмущение, неизменно
охватывающее "людей чести" при обвинении их во лжи, и
заставляющее их требовать крови -- месть, представляющаяся, при
обыденности лжи, весьма странной; в Англии, напр., убеждение в
ее обязательности выросло прямо-таки в суеверие. Будто уж
всякий, грозящий смертью за обвинение его во лжи, сам ни разу
не солгал в своей жизни?...
Средневековой уголовный процесс имел и боле краткую форму:
обвиненный отвечал обвинителю: "ты лжешь", после чего прямо
назначался суд Божий; поэтому-то рыцарский кодекс чести
предписывает в ответ на обвинение во лжи тотчас же вызывать на
поединок.
Вот все, относящееся к оскорблению. Но есть, однако, нечто
еще похуже оскорбления, нечто столь страшное, что я за одно
лишь упоминание об этом в связи с кодексом рыцарской чести,
прошу извинения у "людей чести", зная, что при одной только
мысли об этом у них забегают мурашки по коже и волосы станут
дыбом; это -- величайшее зло -- summum malum, хуже смерти и
вечного проклятия. Может случиться -- horribile dictu -- один
даст другому оплеуху, ударит его. Это ужасное событие влечет за
собою окончательную потерю чести, и если другие оскорбления
смываются кровопусканием, то эта обида может быть начисто смыта
только убийством.
3) К чести не имеет никакого отношения то, каков данный
человек сам по себе, может ли измениться его нравственный облик
и тому подобные "праздные" вопросы. Раз она задета, или на
время утеряна, то, если поспешить, се можно скоро и вполне
восстановить одним только способом -- дуэлью. Но если
оскорбитель не принадлежит к сословию, исповедующему кодекс
рыцарской чести или преступил однажды против нее, то при
оскорблении словом, а тем паче действием, приходится прибегать
к серьезной операции: убить его тут же на месте, если есть при
себе оружие, или не позже, чем через час -- и честь спасена.
Однако, если желательно избежать этого шага из боязни связанных
с ним неприятностей или если неизвестно, подчинится ли
оскорбитель законам рыцарской чести или нет, то остается еще
один паллиатив. Если он был груб, надо поступить с ним еще
грубее; если при этом ругани недостаточно, -- можно избить его;
для спасения чести в таких случаях существует ряд рецептов:
пощечина исцеляется ударом палки, эти последние -- плетью; для
лечения ударов плети иные рекомендуют, как отличное, испытанное
средство -- плевок в лицо. Если же пропустить момент для всех
этих средств, то остается только прибегнуть к кровопусканию. --
Такой метод лечения вытекает в сущности из следующего
положения.




Назад


Новые поступления

Украинский Зеленый Портал Рефератик создан с целью поуляризации украинской культуры и облегчения поиска учебных материалов для украинских школьников, а также студентов и аспирантов украинских ВУЗов. Все материалы, опубликованные на сайте взяты из открытых источников. Однако, следует помнить, что тексты, опубликованных работ в первую очередь принадлежат их авторам. Используя материалы, размещенные на сайте, пожалуйста, давайте ссылку на название публикации и ее автора.

281311062 © insoft.com.ua,2007г. © il.lusion,2007г.
Карта сайта