Боброва Е - Воспоминания мамлюка Рустама Раза, армянина - Скачать бесплатно
- Добро пожаловать, шарлатан! Много сегодня народу отправил на
тот свет?
- Не так уж много, сир.
- Корвизар, я недолго протяну, последние пять-шесть лет я стал
чувствовать большую слабость в теле.
Так как говорил он эти слова очень весело, врач перебил его:
- Сир, на то я и здесь, чтобы предупредить опасность.
Его величество схватил Корвизара за ухо:
- Признайтесь, Корвизар, что вы поверили моим словам. Да я же вас
переживу!
- Не только меня, сир, но и многих других.
Бонапарт переменил тему:
- Ну, хватит о болезнях, горе-доктор. Скажите, что это у вас в
руке?
- Это трость, сир.
- Уродливейшая вещь, Корвизар. Противно даже смотреть. Почему вы
носите такую отвратительную трость?
Врач ответил:
- Сир, я купил эту трость очень дешево, но стоит она очень
дорого.
- Скажите-ка, сколько вы за нее заплатили?
- Тысячу пятьсот франков, совсем недорого...
- Боже правый, тысячу пятьсот франков? Дайте-ка сюда это
уродство.
Он взял ее в руки, стал внимательно рассматривать и вдруг заметил
на набалдашнике позолоченный портрет Жан-Жака Руссо.
- Корвизар, она принадлежала Жан-Жаку? Где вы ее откопали? Если
ее вам подарили больные, то это прекрасная память.
- Простите, сир, но я же сказал, что заплатил за нее тысячу
пятьсот франков.
- Все равно, Корвизар. Это не истинная ее цена. Трость
принадлежала великому человеку, то есть такому же, как и вы,
великому обманщику.
И так как доктор улыбался, Его величество повторил:
- Я не шучу, Корвизар. Жан-Жак был в своем роде великий человек,
совершил много добрых дел...
И снова схватил Корвизара за ухо:
- Никакого сомнения - вы хотите походить на Жан-Жака!
Задумавшись, он вдруг спросил:
- Корвизар, в Париже много больных?
- Не так уж много, сир.
- Сколько вы заработали за вчерашний день?
- Я не считал.
- Двести франков?..
- Вряд ли.
- Но ведь вы с каждого пациента берете двадцать франков.
- Простите, сир, у меня нет твердых расценок. Случается, даже три
франка беру.
Его величество остался доволен:
- Весьма похвально, значит, вы человек гуманный.
Беседуя, Бонапарт быстро одевался, чтобы успеть на охоту в
Сен-Жерменский лес.
- Как вы думаете, Корвизар, погода благоприятная для охоты?
- Да, сир, прекрасная погода.
- Вы ходите на охоту?
- Иногда.
- И в это время ваши больные, оставшись без присмотра, мрут? Где
же вы охотитесь, Корвизар?
- В Шатуйе, сир, в имении герцога Монтебелло.
- Давайте сегодня поедем с нами вместе, я хочу видеть, как вы
охотитесь.
Корвизар отказался:
- Это для меня большая честь, сир, но у меня нет с собой ружья.
- Мы дадим вам ружье. Рустам, ты слышал?
- Я не смогу пользоваться оружием Вашего величества, сир.
- Почему?
- Я левша.
- Это ничего не значит, мне очень хочется, чтобы вы были со мной.
Жаль, уже нет времени послать за вашим ружьем.
Корвизар сел в карету старшего егеря и вместе со всеми поехал в
Сен-Жермен. Он только один этот раз был на охоте с Его
величеством.
Как уже говорилось, Корвизар часто присутствовал при утреннем
туалете императора. Однажды утром речь зашла о господине
Бурьенне. Наполеон сказал:
- Держу пари, Корвизар, что если запереть Бурьенна одного в саду
Тюильри, он обнаружит там клад[6]. Поразительно проницательный и
прозорливый человек,
Императорские покои в Тюильри смотрели в сад. Однажды, когда
Бонапарт одевался, доложили, что пришел Наполеон младший.
Император разрешил ему войти. Когда мальчик вошел, Наполеон обнял
его и стал целовать. Они стояли около окна. Наполеон показал на
сад и спросил у мальчугана:
- Чей это сад?
- Моего дяди.
Его величество потянул мальчика за ухо и сказал:
- После меня достанется тебе! Я надеюсь оставить тебе неплохое
наследство.
Однажды во время дрезденского похода император беседовал с мосье
Маре [7] о короле Баварии. Он сказал герцогу Бассанскому:
- Как войду в Мюнхен, камня на камне не оставлю...
Генерал Гийо[8] командир легкой артиллерии конной гвардейской
дивизии, за день до битвы при Монтерее[9] был неожиданно атакован
неприятелем и потерял много пушек. Узнав об этом, император велел
тотчас же отозвать генерала Гийо с шоссе, ведущего в Монтерей.
Когда Гийо предстал перед Наполеоном, он не смог сдержать гнева и
обрушился на Гийо в присутствии окружавшего его старшего
офицерского состава:
- Господин генерал, где доверенные вам пушки? Вы можете
допустить, чтоб похитили даже вашу жену, но не мои пушки!!
Бонапарт, не найдя в своем возмущении больше слов, сорвал и
бросил наземь свою шапку. Генерал хотел что-то сказать в
оправдание, объяснить, что все случилось не по его вине, но
император не стал его слушать:
- Замолчите, мосье, вы просто трус!
У Бонапарта были маленькие и изящной формы руки и ноги. Могу с
уверенностью сказать, что первые парижские красавицы позавидовали
бы таким рукам. А тело его словно было вылеплено скульптором. Он
всегда по утрам принимал ванну и менял в день две рубашки. Обычно
он носил гвардейскую форму, а на торжества и парады-гренадерскую.
Во время походов или даже в Париже постоянно носил одно и то же
белье, пару носок, шелковые штиблеты, полотняное белье, суконный
жилет, рубашку из голландского полотна (трико и жилеты должны
были быть ослепительной белизны), светлый виссонный галстук и
воротник из черного шелка. Во время поездок и походов туфли
надевал редко, предпочитал сапоги. Во дворце же всегда был в
туфлях с позолоченными шнурками, а сапоги надевал только когда
ездил на охоту.
Лавиньи, самый старый конюший Наполеона, был отцом девятерых
детей. Его послали на пенсию с шестьюстами франков, чего не
хватило бы даже на сухой хлеб его семье из десяти человек.
Поскольку я был близок с Лавиньи и даже был крестным отцом одного
из его детей, то я посоветовал ему написать прошение на имя Его
величества. Я хотел вручить прошение из самых лучших побуждений и
отнюдь не думал тем самым досадить старшему конюшему мосье
Коленкуру.
Необходимые бумаги мне принесли перед нашим отъездом в
Компьен[10].
Однажды во время утреннего туалета я представил их Его величеству
и попросил от себя что-нибудь сделать для бедняги Лавиньи. Он
прочел прошение и послал меня за Коленкуром, который вместе со
старшими офицерами ждал в приемной выхода Бонапарта. Когда я
доложил, что Коленкур явился, он приказал пригласить его и сразу
же возмущенно набросился на него с упреками:
- Коленкур, как вы распоряжаетесь доверенным вам делом! Лавиньи
служил мне во время египетского и итальянского походов, он самый,
быть может, старый служащий дворца. А вы соизволили послать его
на пенсию всего с шестьюстами франков, чтобы устроить на его
место кого-нибудь из своих людей?
Коленкур начал что-то говорить и разъяснять, но Бонапарт
повернулся к нему спиной и обратился ко мне:
- Языкастый, видать, человек, ничего не скажешь... Писать умеешь,
Рустам?
- Немного, сир.
- Вполне достаточно. Сегодня же напишешь Лавиньи, что я определяю
ему пенсию в тысячу двести ливров из своей казны и одновременно
назначаю конюшим в Версале. За это он получит еще две тысячи
четыреста франков.
За все эти годы Лавиньи всего один раз навестил меня...
Когда-то я был очень близок с мосье Бизуаром[11] , начальником
отделения французского банка. Однажды мы с семьей были у него на
обеде. Среди приглашенных был некий отставной хирург по имени
Моризо, который работал в службе охраны дворца. Ему было уже
семьдесят восемь, но он не получал пенсии и не имел никаких
средств к существованию. Вдобавок ко всему еще и изрядно оглох.
Бизуар сказал:
- Папаша Моризо, если Рустам походатайствует, император
непременно что-нибудь сделает для тебя...
От этих слов старик так расчувствовался, что даже заплакал.
Ничего ему не обещав, я только попросил мосье Бизуара написать
прошение от имени Моризо. Я только хотел хоть чем-нибудь помочь
бывшему хирургу, сделать для старика доброе дело. Я долгое время
носил эти бумаги с собой, чтобы вручить Его величеству, когда у
него будет хорошее настроение. Бывали дни, когда никто не смел с
ним даже заговаривать.
Однажды утром после ванны Бонапарту доложили, что явился
Корвизар. Он дал разрешение впустить его и сразу же начал свои
обычные шутки:
- А, здравствуй, здравствуй, шарлатан. Давай выкладывай последние
парижские сплетни.
Бонапарт одевался, беседуя и напевая. Я воспользовался удобным
моментом и попросил для старика Моризо пенсию в размере трехсот
ливров. Император уточнил:
- Трехсот франков? Но только раз, ладно?
- Нет, сир, платить надо весь год. Это не так уж и много, ведь
папаше Моризо уже семьдесят восемь лет.
Мосье Корвизар поддержал меня, и это удивило Бонапарта:
- Вы тоже знакомы с ним?
И не дождавшись ответа, рассмеялся:
- Ну конечно же, все горе-доктора знают друг друга!
Разумеется, он так обращался с Корвизаром просто из желания
подтрунить над ним.
Его величество был в штабе Шшнбрунна. Мосье Ланфранк[12], самый
знаменитый врач Вены, часто навещал его и, случалось, во время
утреннего туалета и ванны оставался при нем по часу. Император
высоко ценил его талант и врачебный опыт. Однако на сей раз и
Корвизар тоже был вызван в Шшнбрунн. Бонапарт не болел, просто и
зимой, и летом слегка покашливал.
Прибыв в Шшнбрунн, Корвизар стал следить за тем, как спит Его
величество, и присутствовал при утреннем туалете. Однако через
три дня он изъявил желание вернуться во Францию.
Императора это удивило:
- Как то есть хотите домой? Уже заскучали?
- Нет, сир, но я предпочитаю быть в Париже.
- Оставайтесь, скоро мы дадим большое сражение, и вы увидите
своими глазами, что такое война.
- Премного благодарен, я подобными вещами не увлекаюсь.
Наполеон не выдержал:
- Прохвост, спешите в Париж, чтобы побыстрее загнать в могилу
несчастных больных?
На следующее утро доктор уехал.
Император[13] доверил мне уход за всем его оружием. У меня был
даже под рукой подчиненный, который чистил и раскладывал оружие и
иногда даже бывал с нами в поездках. Мы с ним всегда клали в
карман седла Его величества пару пистолетов, чтобы в дороге
император мог при желании пострелять птиц. Случалось, однако,
из-за тряски пистолеты давали осечку, что становилось причиной
неприятных разговоров. Всякий раз император обвинял в этом меня.
Дворцовый оружейник мосье Ле Паж приспособил небольшой
предохранитель, на который надо было нажать перед тем как
прицелиться. Я объяснил Его величеству, как пользоваться этим
приспособлением, и он нашел, что весьма остроумно придумано.
Мы были в то время в Берлине. Однажды утром после завтрака
Бонапарт сел на коня, чтобы в сопровождении высшего офицерского
состава отправиться на прогулку. Мы проезжали мимо широкого поля,
на котором было полно ворон. Император быстро помчался вперед,
вынул пистолет и выстрелил. Но так как он не нажал на
предохранитель, выстрела не последовало. Он в ярости отбросил в
сторону пистолет и, размахивая плетью, набросился на меня. Я
находился среди офицерской свиты, но, увидев его в таком гневе,
бросился бежать, а он пустился за мной. Однако, поняв, что он и
не думает прекращать погоню, я остановился. Он стал ругать меня,
на чем свет стоит. Я хотел было объяснить, отчего пистолет не
выстрелил, но он отвернулся, подошел к высшим военным чинам и
стал оправдываться:
- Из-за этого мерзкого Рустама мне ни одной птицы не удалось
подстрелить.
Я поднял с земли пистолет и выстрелил в воздух, чтобы он убедился
в своей неправоте. Старший конюший тоже проверил пистолет и
сказал, что оружие и в самом деле в порядке. Так как я был очень
расстроен, то даже генерал Рапп[14] подошел ко мне и сказал
несколько утешительных слов:
- Не огорчайся, Рустам, ты же знаешь, как вспыльчив император, но
зато он любит тебя.
На следующий день Бонапарт напомнил мне о вчерашнем:
- Ну как, мой толстый фокусник, будешь впредь заботиться об
оружии? o
- Я всегда слежу за оружием и никогда не отлыниваю от своих
обязанностей, сир.
Он не ответил, но после этого всегда пользовался предохранителем
и никогда не давал осечки.
И хотя старший конюший убедился сам, что я ни в чем не виноват,
он попытался раздуть этот маленький инцидент в большую историю и
даже предложил оштрафовать ответственного за оружие. Я,
естественно, поинтересовался, что побуждает его к таким
строгостям. Если он добивается того, чтобы мой помощник стал
осмотрительнее, то это не имеет смысла, потому что он и без того
чрезвычайно добросовестен. Я сказал даже больше:
- И если, герцог, вы тем не менее решите, что кто-нибудь должен
заплатить штраф, то пусть это буду я.
И после всего этого Коленкур не давал покоя бедному моему
помощнику, который, ничего не понимая, пришел ко мне узнать, чего
от него хотят. Я успокоил беднягу, объяснив, что если даже ошибка
и имела место, то лишь по моей вине, поскольку перед тем как
вручить императору пистолет, я напоследок его осматриваю.
Пришлось мне еще раз сходить к маркизу Висансу и напомнить ему,
что требовать штраф у моего неимущего помощника было бы крайней
жестокостью, и дело на этом закончилось.
Император решил поехать в Венецию. Он взял с собой мало людей,
потому что дворец вице-короля в Милане был фактически его
собственностью.
В его карете, запряженной восемью лошадьми цугом, сидел только
маршал Дюрок. Мы доехали до подножия Мон-Жени. Погода была
отвратительная. Его величество выразил желание проехать в экипаже
горный перевал, но минут через пятнадцать поднялся снежный буран.
Вьюга слепила коням глаза, все восемь спотыкались и не могли
шагать. Пришлось нам остановиться. Раздраженный
неопределенностью, Бонапарт не выдержал и вместе с маршалом
Дюроком вышел из кареты, и мы втроем начали подниматься в гору.
Целью нашей было добраться до хижины у дороги, которая должна
была быть недалеко. Но вьюга все усиливалась, император стал
тяжело дышать и уже почти задыхался. Даже маршал Дюрок,
несравненно более крупного телосложения, с трудом боролся с
сильными порывами ветра. Я обнял Его величество (конечно, не так,
как обнимают детей, ноги его не отрывались от земли) и изо всех
сил стал помогать ему подниматься. Наконец с огромным трудом
дотащились мы до хижины, где некий крестьянин продавал прохожим
водку. Наполеон, войдя, сел возле камина, где вился слабый огонь,
и после долгого молчания сказал:
- Послушай, Дюрок, мы оба должны признаться, что наш любимый
Рустам закаленный и смелый малый.
Потом повернулся ко мне и спросил:
- А теперь что мы будем делать, мой толстый мальчуган?
- Дойдем до перевала, сир, - ответил я, - монастырь отсюда
недалеко.
И я сразу же стал искать подходящие доски для носилок.
В углу валялась стремянка, я положил ее на землю, потом, набрав
сухих веток, сплел из них кольца, толстыми веревками накрепко
привязал их к ступенькам стремянки и набросил на них свой плащ. Я
делал все это в присутствии императора, который, глядя на мои
ловкие движения, не мог скрыть своего удовлетворения:
- Значит, мой толстый мальчуган, мы и в самом деле пустимся в
путь?
Но я напомнил ему, что бриллиант[15] остался в карете, и изъявил
желание сходить за ним.
- Иди, - разрешил он.
Я спустился вниз и вскоре с радостью заметил, что погода
проясняется. Я взял из кареты бриллиант и вернувшись вручил Его
величеству. Бриллиант в коробке положили на носилки, куда сел Его
величество.
В домике было двое крестьян. Я позвал их, вручил им концы
стремянки, а сам держался за середину носилок, чтобы кольца вдруг
не выскользнули из-под плаща. Так мы дошли до монастыря, где
благочестивые члены братии с величайшим уважением и
признательностью встретили императора. Он сделал им много добра.
Мы переночевали в кельях, а утром часам к десяти подоспели и
остальные коляски. Я помог императору совершить утренний туалет.
После завтрака он спросил, запомнил ли я вчерашних крестьян.
Поскольку они тоже ночевали в монастыре, я сказал:
- Они оба здесь, сир.
Он велел позвать их. Бонапарт находился в отведенной ему и
маршалу молельне, когда крестьяне предстали перед ним. Он
спросил, как их зовут, и сказал:
- Вы оказались самоотверженными и сильными людьми. Так что,
Дюрок, дайте каждому по шестьсот франков премии и сверх того еще
триста.
Мы продолжили наш путь. Как только мы добрались до Милана,
Бонапарт стал рассказывать всему двору, как я перевел его через
перевал Мон-Жени и особенно отметил мою преданность. Он выглядел
бесконечно признательным за то, что было очень естественно для
меня и что каждый бы сделал на моем месте, имей он мою силу.
Каких только слов восхищения не услышал я от высоких дворцовых
вельмож. Мосье Фишер даже прошептал мне:
- Император чувствует себя настолько обязанным, что, не
сомневаюсь, наградит вас орденом Почетного Креста.
- Я с радостью приму, если меня наградят, - расчувствовался я, -
хотя сам я об этом никогда не попрошу.
От теплых слов похвалы я и без того чувствовал глубокое
внутреннее удовлетворение, хотя и делал все это, ни на что не
надеясь и не претендуя.
Мы поехали в Венецию, провели там несколько дней и снова
вернулись в Милан. По дороге нас догнал гонец и вручил императору
парижскую почту. Через несколько минут Его величество спустил
оконное стекло кареты и протянул мне раскрытый конверт:
- Бери, Рустам, это от твоей жены.
Хотя конверт был вскрыт, но я радостно улыбался, и император
сказал:
- Женушка твоя просит венецианскую золотую цепочку.
В Милане он меня предупредил:
- Смотри, если вернешься домой без венецианской цепочки, тебя в
дом не пустят.
- Обещаю, сир, как только встречу, непременно куплю, - ответил я.
Но тут вице-король сказал:
- Рустам, цепочку я сам хочу подарить твоей жене.
И в самом деле, наследующий день он вызвал меня и вручил для моей
жены золотую цепочку 5 футлярчике.
Я получал письма от своей Александрин через императорского гонца.
Эту привилегию предоставил мне мосье де Лавалет[16], и император
никогда не возражал против этого.
Часто, особенно во время походов, привычка Наполеона вскрывать
мои письма даже помогала мне.
Один знакомый полковник, которого по недоразумению лишили
должности, еще в Париже умолял меня вручить его прошение
Бонапарту. Император, правда, не раз обещал восстановить его в
должности, но довольно неопределенно (мне кажется, он ждал
докладной военного министра).
Через некоторое время, когда мы были в Испании, я получил письмо
от жены, в которое было вложено и письмо полковника. Он сетовал,
что дело затягивается, и просил, когда у императора будет хорошее
настроение, скажем, когда он поет, не упустить случая и
переговорить с ним.
Бонапарт получил почту вечером (мы находились в какой-то хижине в
предместье Мадрида) и чуть погодя окликнул меня:
- Рустам, позови Меневаля![17]
Меневаль явился, а я ушел в соседнюю комнату, где обычно спал.
Меневаль вышел от Наполеона довольно поздно и вручил мне письмо
Александрин, которое снова было вскрыто.
Наутро во время туалета Бонапарт спросил:
- Рустам, что это за полковник?
Я коротко изложил суть дела и напомнил, что в Париже я много раз
обращался к нему по этому делу, и попросил заступиться за
незаслуженно обиженного. И заверил императора, что могу
поручиться за невиновность полковника и что если он будет
служить, у нашей армии одним храбрым офицером станет больше. Его
величество твердо обещал по возвращении в столицу сразу же
разобраться в этом сложном деле.
Действительно, в Париже напоминать ему не понадобилось. Генерал
Друо, занимавшийся подобными вопросами и к которому я уже много
раз обращался, однажды известил меня, что вечером военный совет
должен вынести окончательное решение по делу полковника.
Вечером Наполеон сказал мне:
- Поздравляю, Рустам, твой приятель восстановлен.
Я уже знал об этом, генерал, выходя из зала заседания, сообщил
мне о решении совета.
Во время той же поездки Наполеон сел однажды в коляску, чтобы
поехать в ставку маршала Нея. С нами отправлялся и князь Бертье
Невшатель. Когда я собирался подняться на мое постоянное место на
переднем сидении экипажа, Его величество сказал:
- Рустам, ты езжай верхом, а свое место уступи Мюрату.
Мы ехали весь день и до места добрались лишь поздно ночью.
Однажды в Мальмезоне во время утреннего туалета он увидел из
окна, которое выходило на узкий канал, стаю лебедей. Сразу же
попросил у меня карабин, и как только я принес, выстрелил.
Императрица в своей комнате одевалась. Услышав выстрел, она в
одной ночной рубашке с наброшенной на плечи шалью вбежала к нам:
- Бонапарт, прошу тебя, не убивай лебедей!
Его величество упорствовал:
- Жозефина, не мешай мне, я развлекаюсь!
Взяв меня за руку, императрица попросила:
- Рустам, не заряжай для него карабин.
А Наполеон настаивал:
- Дай карабин.
Увидев, что я нахожусь в трудном положении, Жозефина вырвала из
рук мужа карабин и унесла. Его величество хохотал как безумный.
В эти же дни он поехал на охоту в Бютар. Он любил бродить в лесу
Сен-Кукуфы, где был очень глубокий пруд. Вдруг ему захотелось
покататься на лодке, и он крикнул мне:
- Рустам, приготовь яхту!
То был подарок Гавра.
Я прыгнул в лодку, и лодочник стал грести к пристани, где
находилась яхта. Когда мы подъехали довольно близко, я поспешил
выйти из лодки, но ее качнуло, и я упал в воду. И сразу же
почувствовал, что с большой скоростью иду ко дну что ноги мои
вязнут в тине. Напрягши все силы, я вынырнул на поверхность.
Император крикнул мне:
- Рустам, плавать умеешь?
Услышав мой отрицательный ответ, он обратился к участникам охоты;
- Кто хорошо плавает, быстро на помощь!
Напрягши последние силы, я схватился за борт яхты и с большим
трудом вскарабкался на палубу... Когда мы отплыли, я увидел, как
охотники на берегу раздеваются, чтобы броситься в воду и спасти
меня.
Его величество удивленно смотрел на меня:
- Как же это ты не умеешь плавать? Непременно научись. А теперь
иди в замок и скорее переоденься.
Я очень быстро научился плавать, но увы, во время тренировок
потерял в пруду бриллиантовую брошь, которую подарила мне
императрица.
Вообще при дворе большого увлечения карточной игрой не
наблюдалось. Сам Бонапарт на деньги играл редко. Помню, после
битвы при Эйлау, в Остероде, он развлекался игрой в двадцать один
с Мюратом, Бертье, Дюроком и Бессьером. Я был в соседней комнате,
когда он позвал меня:
- Рустам, Рустам!..
Я вошел, а он протянул мне горсть золотых монет:
- Бери, это из моего выигрыша...
Это было шестьсот франков. На следующий день он дал мне еще
шестьсот, а через день-семьсот франков. Во всяком случае, мне
кажется, он радовался выигрышу, хотя могу припомнить только
несколько случаев игры на деньги. Да еще однажды в Рамбуйе[18] я
получил от него четыреста франков. Тогда, помню, императрица
искала меня, чтобы великодушно вручить мне деньги [19] .
Мы были в Фонтенбло. Все говорили, что Его величество готовится
уехать на остров Эльбу. Он был очень грустен, едва говорил.
И однажды меня и еще кое-кого очень неприятным и деловым тоном
спросили, намерены ли мы уехать вместе с Бонапартом. Я,
естественно, ответил, что, не зная мнения Его величества, не могу
дать окончательного ответа. Я и в самом деле собирался поставить
перед ним одно важное условие. Но мне тут же дали понять, что на
острове император не будет нуждаться в мамлюке и если даже я
поеду, то должен довольствоваться лишь коридорной службой.
Возразив, я сказал, что где бы я ни был, стану выполнять те
обязанности, которые выполнял раньше, и что кроме Наполеона я
Другого хозяина не признаю и подчиняюсь приказам только
дворцового маршала. Разговор принимал все более неприятный
оборот, особенно когда в него вмешался один высокопоставленный
сановник и безапелляционным тоном заявил, что отныне я принадлежу
ему и обязан выполнять его распоряжения. Я сказал, что никогда
никому не принадлежал, кроме самого себя, и что даже моя служба у
Наполеона была лишь честным, бескорыстным выполнением своих
обязанностей. И в заключение я весьма резким тоном произнес:
- Поеду я или нет - зависит только от нас двоих, тем более при
таких запутанных обстоятельствах. И я ни с кем не собираюсь
делиться своими соображениями.
Я был крайне взволнован - никогда еще я не чувствовал себя таким
униженным. Вот почему, когда граф Бертран[20] вызвал меня и со
свойственной ему мягкостью и сердечностью спросил о моем решении,
я, в другое время решительный и деловой, тут под впечатлением
недавнего неприятного разговора смог лишь пробормотать, что хотел
бы поехать, но прежде должен переговорить с Его величеством.
Но во всех случаях я до этого известил Александрин, что,
возможно, не попрощавшись с ней, поеду на Эльбу, по приезде
напишу ей подробно обо всем, и тогда она с детьми приедет ко мне.
Разумеется, я обещал ей сделать все возможное, чтобы улучить
время и в последний раз заглянуть домой.
Случай поехать домой представился, и я попросил у Его величества
разрешения попрощаться с семьей. Наполеон тотчас же разрешил, но
был грустен и озабочен, и я не решился заговорить о себе, так что
он даже не узнал о тяжелом разговоре во дворце и моих сомнениях.
Рано утром я выехал из дворца и быстро добрался до Парижа. Жена
сказала, что послала мне подробное письмо. Как ей ни трудно было
расставаться с родителями, она соглашалась в письме с моим
решением сопровождать Наполеона и выражала готовность по первому
же зову взять детей и поехать на Эльбу. Это же она повторила и
при встрече, но посоветовала тем не менее поехать в Фонтенбло и
начистоту поговорить с Его величеством. Она чувствовала, что я с
моим характером не позволю, чтобы новые хозяева положения
помыкали мной и унижали. Я признался Александрин, что не
осмеливаюсь беспокоить своими личными вопросами Его величество,
нервы которого сейчас крайне напряжены. Поэтому я решаюсь на риск
- поехать на Эльбу без предварительных переговоров. А если там
меня станут оскорблять, то попрошу местных купцов переправить
меня в Италию, откуда я с легкостью возвращусь во Францию. Но
Александрин не одобрила этот план, она была уверена, что если я
окажусь на Эльбе, уйти оттуда уже не смогу. Я наивно полагал, что
никто не сможет заставить меня жить там, где мне не хочется...
Дома я пробыл всего два дня, но за это время я подготовил
документы, которые заверил наш нотариус, адвокат Фуше. Согласно
этим документам во время моего пребывания на Эльбе Александрин
правомочна решать вместо меня все семейные дела.
И только после этого я со спокойной совестью вернулся в
Фонтенбло,
Добрался до дворца поздно вечером и почувствовал, что все очень
удивлены. В том числе и император, которого поспешили заверить,
что я уехал навсегда. Увидев меня, он только сказал:
- Вернулся, Рустам?..
И больше ничего не смог добавить.
Я стал искать письмо Александрин, о котором якобы никто ничего не
знал. Только один из моих друзей признался, что здесь не
предполагали, что я вернусь, поэтому письмо распечатали и вручили
гофмаршалу. Как я уже говорил, в письме не было ничего, что могло
бы навредить мне, напротив, жена в целом одобряла мое решение
ехать на Эльбу.
Как назло, в этот день по дворцу поползли слухи, что император
намерен покончить самоубийством. Всю ночь я не сомкнул глаз и
изваянием стоял возле дверей его спальни. Сплетни и пересуды так
подействовали на меня, что я с тревогой следил за малейшим
изменением выражения лица императора. Представляете мое
состояние, когда утром рано, едва проснувшись, он попросил у меня
пистолет. Во всех других случаях я бы не замедлил это сделать, а
тут решил не выполнять его приказа. И поскольку я открыто не мог
не повиноваться ему, то, придумав всякие оговорки, пошел искать
князя Бертье. Я рассказал ему о своих опасениях и попросил дать
мне право не выполнять приказ императора в такой роковой для него
час. Князь ответил коротко и резко:
- Это меня не касается...
И повернувшись, ушел.
Один из моих друзей тоже предупредил меня о возможном
самоубийстве императора. Я заверил его, что ни о чем таком не
имею понятия.
- Но вы знаете, дорогой Рустам,- продолжал он, - труднее всего
ваше положение. Если, не приведи Господь, это произойдет ночью,
толпу будет весьма нелегко переубедить, что вы не подкуплены
великими державами и что император не застрелен вашей рукой.
От подобной перспективы я совсем отчаялся и решил бежать. На
всякий случай я оставил Его величеству письмо. Я написал, что
вынужден покинуть его, но готов вернуться по первому же его зову.
К сожалению, тот, кого я попросил вручить мое письмо
Бонапарту [21], не сделал этого. Возможно, мое письмо и было
немного смешным из-за трудностей с французским языком и моей
взволнованности. Но, несмотря на все это, я думаю, император
понял бы меня...
В час дня я выехал из Фонтенбло и вечером добрался до Парижа.
Очень обеспокоенная моя семья окружила меня. Оказывается, они
очень тревожились обо мне и все время ждали известий.
Напрасно Александрин успокаивала меня:
- Господь велик, с императором ничего не случится. Мы будем
готовы и как только он позовет, поедем.
Вдобавок ко всему граф Артуа [22] послал ко мне двух человек,
которые потребовали у меня объяснений в связи с теми
бриллиантами, что по распоряжению Бонапарта я взял у мосье
Буйери[23].
Поскольку я точно выполнил отданный мне приказ, я не растерялся и
рассказал этим господам, как по требованию Его величества я пошел
к главному казначею, получил бриллианты и тут же отнес в кабинет
Бонапарта. Император велел мне положить на стол кошелек с
бриллиантами, а что случилось далее, я не имею представления.
Так прошло несколько дней, когда поползли слухи, что император
покинул Фонтенбло. Я сразу догадался - мое письмо ему не вручили.
Но когда узнал имена сопровождавших его людей, успокоился. Никто
из них не стал бы делать мне зла, все они были мне по душе и были
моими друзьями. Вот почему я решил отправиться в порт и
присоединиться к свите Его величества. Не теряя времени,
Александрин поехала в Сен-Жермен на ближайшую почтовую станцию,
чтобы нанять экипаж. Там ей встретился один знакомый придворный,
который сказал:
- Вам вряд ли удастся нанять лошадей, я сам безуспешно старался
взять коней и поехать за дядей в Фонтенбло.
Однако жена моя была настойчива - она стала просить и умолять
станционных, служителей, но совершенно напрасно. Ей объяснили:
- Мадам, мы не в состоянии удовлетворить даже самых
высокопоставленных господ...
Когда Александрин расстроенная вернулась домой ни с чем, у меня
стало очень скверно на душе, но я утешил себя тем, что если бы мы
даже и нашли коней, пропуска бы нам все равно не дали.
Но и на этом мои мучения не кончились. Один знакомый полицмейстер
вполне серьезно посоветовал к возвращению роялистов покинуть
Париж. Он считал, что лучше мне уехать по собственной воле и
некоторое время пожить в провинции, чем сидеть дома и ждать
ссылки. Это было уже нечто новое и неожиданное, мне и в голову не
приходило, что меня когда-либо сочтут опасным элементом. Но
полицейский объяснил, что в Париже уже с подозрением относятся ко
мне. Меня умоляли спастись и жена, и мои дети, которых я нежно
любил и не хотел подвергать испытаниям. Поэтому перед въездом
короля в Париж я укрылся в Труа, где оставался целых четыре
месяца. Через два месяца после моего отъезда из Парижа моя семья
обратилась к министру полиции с просьбой разрешить мне вернуться
в Париж или хотя бы иногда приезжать. Спустя два месяца министр
дал разрешение...
За несколько дней до родов императрицы Бонапарт по ночам будил
меня и посылал к роженице за новостями. Я справлялся у окружавших
Мари-Луизу женщин и докладывал Его величеству все, что узнавал от
них. Однако самую последнюю перед родами ночь Наполеон сам провел
с женой, причем, взяв ее под руку, заставлял ходить по комнате. У
нее уже начались слабые боли. Часам к шести утра она немного
успокоилась и уснула. Император поднялся к себе и позвал меня:
- Вода для ванны готова?
- Да, сир, давно...
Он вошел в ванную и попросил еды. Через полчаса его известили о
приезде мосье Дюбуа[24].
- Наконец-то вы появились, Дюбуа, - обрадовался Его величество, -
какие новости, сегодня все кончится?
- Да, сир, роды продлятся недолго, но мне бы хотелось, чтобы Ваше
величество не спускались вниз.
- Почему?
- Хотя бы потому, что вы своим присутствием подавляете меня.
- Я не буду вам мешать, мне хочется, чтобы вы приняли роды, как
вы принимаете у обычной крестьянки, и не обращали на меня
внимания.
- Я хочу заранее предупредить Ваше величество, что мне не
нравится положение ребенка.
Бонапарт потребовал дополнительных разъяснений, чтобы понять, что
это значит, и спросил:
- И что вы в таком случае намерены делать?
- Сир, я вынужден прибегнуть к скальпелю.
- Боже мой, - заволновался Наполеон, - а это не опасно?
- Ничего не поделаешь, надо сохранить и мать, и ребенка.
- Во всех случаях, Дюбуа, прежде всего спасите мать. Пожалуйста,
поспешите к ней, я сейчас приду.
Доктор вновь спустился по лестнице, ведущей прямо в покои
императрицы. Его величество поспешно вышел из ванны, оделся и
пошел на половину своей супруги. Я последовал за ним, ибо и мне
было небезразлично, что делается внизу.
Но в спальню жены Наполеон вошел один. Все высшие офицерские чины
собрались в гостиной, двери были широко раскрыты. Словно то был
праздничный день. Я был в туалетной комнате, смежной с гостиной.
Наши двери тоже были распахнуты.
Наконец новорожденный появился на свет. Император спросил у
графини Монтескье [25] , которая принимала ребенка:
- Мадам, ну что?..
Нянька ответила:
- Минутку терпения, сир, сейчас посмотрим.
Но Его величество не стал ждать, обеими руками он взял сына и
показал всем. Потом быстро прошел в гостиную и сказал:
- Господи, прикажите, чтобы дали двести артиллерийских залпов!
Наполеон очень любил детей, часто спрашивал о моем сыне. Однажды
я привел ребенка в его кабинет, императрица тоже была там, она
улыбнулась и сказала:
- Какой прелестный наследник!
В то время моему сыну было четыре года, он со всеми говорил на
"ты" и был лишен свойственной его возрасту застенчивости.
Бонапарт обнял его, усадил на подоконник, и он сразу же начал
играть с его орденами и спрашивать, кто их вручил ему.
- Такие вещи дают только тем, кто умен. Ты ведь умный, правда?
Его величество заглянул ребенку в глаза:
- А ну-ка погляди на меня!.. Да ты, видать, шалун...
Мне было не по себе, что мальчик разговаривает с императором на
"ты" и усиленной мимикой старался призвать его к порядку. Его
величество заметил это, повернулся ко мне спиной и продолжил
беседу:
- Ты молишься Богу?
- Да, каждый день, - ответил мой сын.
- А как тебя зовут?
- Ашил Рустам, а тебя?
Я был вынужден подойти и сказать:
- Послушай, Ашил, это наш император.
Мой сын понял это по-своему:
- А, значит это ты каждый день ходишь с моим папой на охоту?
Бонапарт удивленно посмотрел на меня:
- Неужели и в самом деле не узнает?
Я стал оправдываться:
- Ребенок постоянно видел вас только в охотничьей одежде, поэтому
в мундире не узнал вас.
Наполеон ласково потянул Ашила за ухо, растрепал ему волосы.
Мальчику было очень весело, и ему хотелось продолжать болтать, но
Бонапарт сказал:
- Мне пора идти завтракать, а ты как-нибудь еще раз приходи ко
мне в гости.
Я спал на половине Бонапарта, в комнате, смежной с его спальней,
где для меня каждую ночь ставили раскладушку. А в тревожные дни я
придвигал раскладушку к дверям его спальни.
Однажды ночью Его величество не стал вызывать меня звонком, а
просто открыл дверь и наткнулся на мою кровать. Он понял мои
опасения и залился хохотом. На следующий день всем рассказывал:
- Если даже враги ворвутся в мою спальню, Рустам не будет
виноват. Он защищает императорскую дверь своей кроватью.
Но, повторяю, я делал это только в тревожные дни, обычно же спал
в середине комнаты, пока дворцовый маршал не нашел нужным
поставить в комнате широкий шкаф с кроватью.
Подобные удобства были созданы в Сен-Клу. Во время нашего
очередного посещения Сен-Клу дворцовый маршал заметил, что так
будет аккуратнее и удобнее. Я нашел весьма уместным его
нововведение и с этого дня спал на своей новой кровати.
Но однажды Его величество - вышел ночью позвать меня и, не найдя
кровати возле дверей, страшно переполошился. Заметив шкаф, в
котором стояла моя кровать, потряс меня за плечо. Спросонья я не
сообразил, что происходит. Первой моей мыслью было, что это
преступники ворвались в спальню императора. Я вскочил с места,
чтобы схватить их. Однако тотчас же понял, кто передо мной, и
страшно смутился. Тем более, что он осыпал меня упреками;
- Так-то ты защищаешь жизнь императора? Вот так все и покидают
меня...
Я проводил его до дверей спальни, объясняя на ходу, почему я спал
не там, где он ожидал, но он ничего не желал слушать. Лишь
наутро, вспоминая о ночном происшествии, он долго смеялся над
тем, как я испугался.
- Верно, сир, - признался я, - я и сейчас дрожу, вспоминая ту
минуту. Мне показалось, что кто-то хочет ворваться в спальню
Вашего величества. И даже в один момент я схватил вас.
Бонапарт рассказал об этом случае и Жозефине, которая всегда
защищала меня:
- Бедный Рустам, он всем существом предан тебе, а ты со
вчерашнего дня все подшучиваешь над ним.
Императрица так любила мужа, что симпатизировала всем, кто был
искренне предан и верно служил ему. Более того, она
покровительствовала таким людям, мирила, успокаивала Его
величество, у которого, как известно, был безудержный,
вспыльчивый нрав. Несколько раз меня спасло от отставки лишь
вмешательство Жозефины.
И тем не менее кое-кому удалось лишить меня участия в парадах.
Правда, во время подобных мероприятии у меня особых обязанностей
не было, то была, так сказать, почетная служба, но я столько лет
был при Наполеоне, почему бы мне не воспользоваться своими
правами? Я был вынужден пожаловаться императору, что меня
затирают.
Он лишь сказал:
- Никого не слушай, просто займи отведенное тебе место.
И издал на этот случай строгий приказ. Казалось, на этом
внутренняя борьба кончилась. Однако вскоре мне дали понять, что
дворцовые кони слабы и больны, а я только зря мучаю их. Я решил
смириться и больше не докучать императору своими просьбами. И еще
я втайне надеялся, что он сам заметит мое отсутствие, но
|
