Марк Цицерон
Речи
Марк Туллий Цицерон.
----------------------------------------------------------------------------
РЕЧЬ О КОНСУЛЬСКИХ ПРОВИНЦИЯХ [В сенате, вторая половина мая 56 г до
н.э. ].
РЕЧЬ ОБ ОТВЕТАХ ГАРУСПИКОВ [В сенате, май (?) 56 г.]
РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ВОЗВРАЩЕНИЯ МАРКА КЛАВДИЯ МАРЦЕЛЛА [В сенате, начало
сентября 46 г. до н.э.]
ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ [В сенате, 2 сентября 44 г. до н.э.]
ВТОРАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ [Опубликована 28 ноября 44 г. до н.э.]
Марк Туллий Цицерон. Первая филиппика против Марка Антония.
Марк Туллий Цицерон.
ФИЛИППИКИ ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ.
Филиппиками называли в древности речи, произнесенные в IV в. Демосфеном
против македонского царя Филиппа II. Филиппиками, по-видимому, сам Цицерон
назвал свои речи против Марка Антония. До нас дошло 14 филиппик и фрагменты
еще двух таких речей.
После убийства Цезаря (15 марта 44 г.) сенаторы в ужасе разбежались;
убийство не нашло одобрения у народа, на которое заговорщики рассчитывали.
Консул Марк Антоний заперся у себя дома; заговорщики собрались в Капитолии.
16 марта они вступили в переговоры с Антонием, а на 17 марта было назначено
собрание сената в храме Земли. В ночь на 17 марта Антоний захватил и
перенес к себе в дом личные денежные средства и архив Цезаря. 17 марта в
храме Земли, окруженном ветеранами Цезаря, собрался сенат под
председательством Антония. Было решено оставить в силе все распоряжения
Цезаря, но убийц его не преследовать. Следуя примерам из истории Греции,
Цицерон предложил объявить амнистию. Ветеранам Цезаря посулили выполнить
все обещания, данные им диктатором. Было решено огласить завещание Цезаря и
устроить ему государственные похороны. 18 марта было оглашено завещание, в
котором Цезарь объявлял своим наследником Гая Октавия, своего внучатного
племянника, завещал народу свои сады за Тибром, а каждому римскому
гражданину - по 300 сестерциев. Между 18 и 24 марта были устроены похороны;
толпа, возбужденная речью Марка Антония, завладела телом Цезаря и, хотя
сожжение должно было быть совершено на Марсовом поле, сожгла его на форуме,
на наспех устроенном костре. Затем толпа осадила дома заговорщиков; поджоги
были с трудом предотвращены.
Была назначена особая комиссия, чтобы установить подлинность документов
Цезаря, оказавшихся в руках у Антония; несмотря на это, он использовал их с
корыстной целью; он также черпал денежные средства в казначействе при храме
Опс и изъял из него около 700 миллионов сестерциев. Чтобы привлечь
ветеранов на свою сторону, он предложил 24 апреля земельный закон и
назначил комиссию из семи человек (септемвиры) для проведения его в жизнь.
18 апреля в Италию прибыл из Аполлонии 19-летний Гай Октавий, наследник
и приемный сын Цезаря, а в мае приехал в Рим, чтобы вступить в права
наследства. К этому времени Антоний уже располагал шестью тысячами
ветеранов. Желая упрочить свою власть в Риме, Антоний добился постановления
народа об обмене провинциями: Македония, назначенная ему Цезарем на 43 г.,
должна была перейти к одному из заговорщиков, Дециму Бруту, который должен
был уступить Антонию Цисальпийскую Галлию; пребывание в ней позволило бы
Антонию держать Рим в своей власти. Желая удалить из Рима преторов Марка
Брута и Гая Кассия, Антоний добился, чтобы сенат поручил им закупку хлеба в
Сицилии и Африке.
17 августа Цицерон выехал в Грецию, но вскоре повернул обратно и 31
августа возвратился в Рим. 1 сентября в сенате должно было обсуждаться
предложение Антония о том, чтобы ко всем дням молебствий был прибавлен день
в честь Цезаря; это завершило бы обожествление Цезаря. Цицерон не пришел в
сенат, что вызвало нападки Антония. Предложение Антония было принято.
Цицерон явился в сенат 2 сентября и в отсутствие Антония произнес речь
(I филиппика), в которой ответил на его нападки и указал причины,
заставившие его самого как выехать в Грецию, так и возвратиться в Рим.
После собрания сената Цицерон удалился в свою усадьбу в Путеолах. 19
сентября Антоний выступил в сенате с речью против Цицерона. В этот день
Цицерон не явился в сенат, опасаясь за свою жизнь; он ответил Антонию
памфлетом, написанным в виде речи в сенате и опубликованным в конце ноября
(II филиппика).
* * *
В конце декабря 44 г. Антоний выступил с войсками в Цисальпийскую
Галлию и осадил Децима Брута, укрепившегося в Мутине. Это было начало так
называемой мутинской войны, во время которой Цицерон произнес остальные
филиппики, XIV филиппика была произнесена в сенате после получения
донесения о битве под Галльским форумом между войсками Антония и войсками
консула Гая Вибия Пансы, который был смертельно ранен. Борьба между сенатом
и Антонием привела к образованию триумвирата Марка Антония, Октавиана и
Марка Эмилия Лепида и к проскрипциям, жертвой которых 7 декабря 43 г. пал
Цицерон.
----------------------------------------------------------------------------
ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ
I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV
[В сенате, 2 сентября 44 г. до н.э.]
(I, 1) Прежде чем говорить перед вами, отцы-сенаторы, о положении
государства так, как, по моему мнению, требуют нынешние обстоятельства, я
вкратце изложу вам причины, побудившие меня сначала уехать, а потом
возвратиться обратно. Да, пока я надеялся, что государство, наконец, снова
поручено вашей мудрости и авторитету1, я как консуляр и сенатор считал
нужным оставаться как бы стражем его. И я действительно не отходил от
государства, не спускал с него глаз, начиная с того дня, когда нас созвали
в храм Земли2 . В этом храме я, насколько это было в моих силах, заложил
основы мира и обновил древний пример афинян; я даже воспользовался
греческим словом, каким некогда при Прекращении раздоров воспользовалось их
государство3, и предложил уничтожить всякое воспоминание о раздорах, навеки
предав их забвению. (2) Прекрасной была тогда речь Марка Антония,
превосходны были и его намерения; словом, благодаря ему и его детям
заключение мира с виднейшими гражданами было подтверждено4.
Этому началу соответствовало и все дальнейшее. К происходившему у него
в доме обсуждению вопроса о положении государства он привлекал наших первых
граждан; этим людям он поручал наилучшие начинания; в то время в записях
Цезаря находили только то, что было известно всем; на все вопросы Марк
Антоний отвечал вполне твердо5. (3) Был ли возвращен кто-либо из
изгнанников? "Только один6, - сказал он, - а кроме него, никто". Были ли
кому-либо предоставлены какие-нибудь льготы? "Никаких",- отвечал он. Он
даже хотел, чтобы мы одобрили предложение Сервия Сульпиция, прославленного
мужа, о полном запрещении после мартовских ид водружать доски с каким бы то
ни было указом Цезаря или с сообщением о какой-либо его милости. Обхожу
молчанием многие достойные поступки Марка Антония; ибо речь моя спешит к
его исключительному деянию: диктатуру, уже превратившуюся в царскую власть,
он с корнем вырвал из государства. Этого вопроса мы даже не обсуждали. Он
принес с собой уже написанное постановление сената, какого он хотел; после
прочтения его мы в едином порыве приняли его предложение и в самых лестных
выражениях в постановлении сената выразили ему благодарность.
(II, 4) Казалось, какой-то луч света засиял перед нами после
уничтожения, уже не говорю - царской власти, которую мы претерпели, нет,
даже страха перед царской властью; казалось, Марк Антоний дал государству
великий залог того, что он хочет свободы для граждан, коль скоро само
звание диктатора, не раз в прежние времена бывавшее законным, он, ввиду
свежих воспоминаний о диктатуре постоянной, полностью упразднил в
государстве7.(5) Через несколько дней сенат был избавлен от угрозы резни;
крюк8 вонзился в тело беглого раба, присвоившего себе имя Мария9. И все это
Антоний совершил сообща со своим коллегой; другие действия Долабелла
совершил уже один; но если бы его коллега находился в Риме, то действия эти
они, наверное, предприняли бы вместе. Когда же по Риму стало расползаться
зло, не знавшее границ, и изо дня в день распространяться все шире и шире,
а памятник на форуме10 воздвигли те же люди, которые некогда совершили то
пресловутое погребение без погребения11, и когда пропащие люди вместе с
такими же рабами с каждым днем все сильнее и сильнее стали угрожать домам и
храмам Рима, Долабелла покарал дерзких и преступных рабов, а также негодяев
и нечестивцев из числа свободных людей так строго, а ту проклятую колонну
разрушил так быстро, что мне непонятно, почему же его дальнейшие действия
так сильно отличались от его поведения в тот единственный день.
(6) Но вот в июньские календы, когда нам велели присутствовать в
сенате, все изменилось; ни одной меры, принятой при посредстве сената;
многие и притом важные - при посредстве народа, а порой даже в отсутствие
народа или вопреки его воле. Избранные консулы12 утверждали, что не
решаются явиться в сенат; освободители отечества13 не могли находиться в
том городе, с чьей выи они сбросили ярмо рабства; однако сами консулы в
своих речах на народных сходках и во всех своих высказываниях их
прославляли. Ветеранов - тех, которых так называли и которым наше сословие
торжественно дало заверения,- подстрекали не беречь то, чем они уже
владели, а рассчитывать на новую военную добычу. Предпочитая слышать об
этом, а не видеть это и как легат14 будучи свободен в своих поступках, я и
уехал с тем, чтобы вернуться к январским календам, когда, как мне казалось.
должны были начаться собрания сената.
(III, 7) Я изложил вам, отцы-сенаторы, причины, побудившие меня уехать;
теперь причины своего возвращения, которому так удивляются, я вкратце вам
изложу.
Отказавшись - и не без оснований15 - от поездки через Брундисий, по
обычному пути в Грецию, в секстильские календы приехал я в Сиракузы, так
как путь в Грецию через этот город мне хвалили; но город этот, связанный со
мной теснейшим образом, несмотря на все желание его жителей, не смог
задержать меня у себя больше, чем на одну ночь. Я боялся, что мой
неожиданный приезд к друзьям вызовет некоторое подозрение, если я промедлю.
Но после того как ветры отнесли меня от Сицилии к Левкопетре, мысу в
Регийской области, я сел там на корабль, чтобы пересечь море, но, отплыв
недалеко, был отброшен австром16 назад к тому месту, где я сел на корабль.
(8) Когда я, ввиду позднего времени, остановился в усадьбе Публия Валерия,
своего спутника и друга, и находился там и на другой день в ожидании
попутного ветра, ко мне явилось множество жителей муниципия Регия; кое-кто
из них недавно побывал в Риме. От них я прежде всего узнал о речи,
произнесенной Марком Антонием на народной сходке; она так понравилась мне,
что я, прочитав ее, впервые стал подумывать о возвращении. А немного спустя
мне принесли эдикт Брута и Кассия17 ; вот он и показался, по крайней мере,
мне - пожалуй, оттого, что моя приязнь к ним вызвана скорее заботами о
благе государства, чем личной дружбой, - преисполненным справедливости.
Кроме того, приходившие ко мне говорили, - а ведь те, кто желает принести
добрую весть, в большинстве случаев прибавляют какую-нибудь выдумку, чтобы
сделать принесенные ими вести более радостными, - что будет достигнуто
соглашение, что в календы сенат соберется в полном составе, что Антоний,
отвергнув дурных советчиков, отказавшись от провинций Галлий18, снова
признает над собой авторитет сената.
(IV, 9) Тогда я поистине загорелся таким сильным стремлением
возвратиться, что мне было мало всех весел и всех ветров - не потому, что я
думал, что не примчусь вовремя, но потому, что я боялся выразить
государству свою радость позже, чем желал это сделать. И вот я, быстро
доехав до Велий, увиделся с Брутом; сколь печально было это свидание для
меня, говорить не стану19. Мне самому казалось позорным, что я решаюсь
возвратиться в тот город, из которого Брут уезжал, и хочу в безопасности
находиться там, где он оставаться не может. Однако я вовсе не видел, чтобы
он был взволнован так же сильно, как я; ибо он, гордый в сознании своего
величайшего и прекраснейшего поступка20 , ничуть не сетовал на свою судьбу,
но сокрушался о вашей. (10) От него я впервые узнал, какую речь в
секстильские календы произнес в сенате Луций Писон21 . Хотя те, кто должен
был его поддержать, его поддержали слабо (именно это я узнал от Брута), все
же - и по свидетельству Брута (а что может быть более важным, чем его
слова?) и по утверждению всех тех, с кем я встретился впоследствии, -
Писон, как мне показалось, снискал большую славу. И вот, желая оказать ему
содействие, - ведь присутствовавшие ему содействия не оказали - я и
поспешил сюда не с тем, чтобы принести пользу (на это я не надеялся и
поручиться за это не мог), но дабы я, если со мной как с человеком
что-нибудь случится (ведь мне, по-видимому, грозит многое, помимо
естественного хода вещей и даже помимо ниспосылаемого роком), выступив ныне
с этой речью, все же оставил государству доказательство своей неизменной
преданности ему22.
(11) Так как вы, отцы-сенаторы, несомненно, признали справедливыми
основания для обоих моих решений, то я, прежде чем говорить о положении
государства, в немногих словах посетую на вчерашний несправедливый поступок
Марка Антония; ведь я ему друг и всегда открыто заявлял, что я ввиду
известной услуги, оказанной им мне, таковым и должен быть23.
(V) По какой же причине вчера в таких грубых выражениях требовали моего
прихода в сенат? Разве я один отсутствовал? Или вы не бывали часто в
неполном сборе? Или обсуждалось такое важное дело, что даже заболевших надо
было нести в сенат? Ганнибал, видимо, стоял у ворот24 или же о мире с
Пирром25 шло дело? Для решения этого вопроса, по преданию, принесли в сенат
даже знаменитого Аппия, слепого старца. (12) Докладывали о молебствиях26 ;
в этих случаях сенаторы, правда, обычно присутствуют; ибо их к этому
принуждает не данный ими залог27 , а благодарность тем, о чьих почестях
идет речь; то же самое бывает, когда докладывают о триумфе. Поэтому
консулов это не слишком беспокоит, так что сенатор, можно сказать, волен не
являться. Так как этот обычай был мне известен и так как я был утомлен
после поездки и мне нездоровилось, то я, ввиду дружеских отношений с
Антонием, известил его об этом. А он заявил в вашем присутствии, что он сам
явится ко мне в дом с рабочими28 . Это было сказано поистине чересчур
гневно и весьма несдержанно. Действительно, за какое преступление положено
такое большое наказание, чтобы он осмелился сказать в присутствии
представителей нашего сословия, что он велит государственным рабочим
разрушить дом, построенный по решению сената на государственный счет? И кто
когда-либо принуждал сенатора к явке, угрожая ему таким разорением; другими
словами, разве есть какие-нибудь меры воздействия, кроме залога или пени?
Но если бы Антоний знал, какое предложение я собирался внести, он, уж
наверное, несколько смягчил бы суровость своих принудительных мер.
(VI, 13) Или вы, отцы-сенаторы, думаете, что я стал бы голосовать за
то, с чем нехотя согласились вы, - чтобы паренталии29 превратились в
молебствия, чтобы в государстве были введены не поддающиеся искуплению
кощунственные обряды - молебствия умершему? Кому именно, не говорю.
Допустим, дело шло бы о Бруте30, который и сам избавил государство от
царской власти и свой род продолжил чуть ли не на пятьсот лет, чтобы в нем
было проявлено такое же мужество и было совершено подобное же деяние; даже
и тогда меня не могли бы заставить причислить какого бы то ни было
человека, после его смерти, к бессмертным богам - с тем, чтобы тому, кто
где-то похоронен и на чьей могиле справляются паренталии, совершались
молебствия от имени государства. Я, безусловно, высказал бы такое мнение,
чтобы в случае, если бы в государстве произошло какое-нибудь тяжкое событие
- война, мор, голод (а это отчасти уже налицо, отчасти, боюсь я, нам
угрожает), я мог с легкостью оправдаться перед римским народом. Но да
простят это бессмертные боги и римскому народу, который этого не одобряет,
и нашему сословию, которое постановило это нехотя.
(14) Далее, дозволено ли мне говорить об остальных бедствиях
государства? Мне поистине дозволено и всегда будет дозволено хранить
достоинство и. презирать смерть. Только бы у меня была возможность
приходить сюда, а от опасности, связанной с произнесением речи, я не
уклоняюсь. О, если бы я, отцы-сенаторы, мог присутствовать здесь в
секстильские календы - не потому, что это могло принести хотя бы
какую-нибудь пользу, но для того, чтобы нашелся не один-единственный
консуляр, - как тогда произошло, - достойный этого почетного звания,
достойный государства! Именно это обстоятельство причиняет мне сильнейшую
скорбь: люди, которые от римского народа стяжали величайшие милости, не
поддержали Луция Писона, внесшего наилучшее предложение. Для того ли
римский народ избирал нас в консулы, чтобы мы, достигнув наивысшей степени
достоинства, благо государства не ставили ни во что? Не говорю уже - своей
речью, даже выражением лица ни один консуляр не поддержал Луция Писона.
(15) О, горе! Что означает это добровольное рабство? Допустим, что в
некоторой степени оно было неизбежным; лично я не требую, чтобы поддержку
Писону оказали все те, кто имеет право голосовать как консуляр. В одном
положении находятся те, кому я их молчание прощаю, в другом - те, чей голос
я хочу слышать. Меня огорчает, что именно они и вызывают у римского народа
подозрение не только в трусости, которая позорна сама по себе, но также и в
том, что один по одной, другой по иной причине изменяют своему
достоинству31.
(VII) И прежде всего я выражаю Писону благодарность и глубоко чувствую
ее: он подумал не о том, что его выступление принесет государству, а о том,
как сам он должен поступить. Затем я прошу вас, отцы-сенаторы, даже если вы
не решитесь принять мое предложение и совет, все же, подобно тому как вы
поступали доныне, благосклонно меня выслушать.
(16) Итак, я предлагаю сохранить в силе распоряжения Цезаря не потому,
чтобы я одобрял их (в самом деле, кто может их одобрить?), но так как выше
всего ставлю мир и спокойствие. Я хотел бы, чтобы Марк Антоний
присутствовал здесь, но только без своих заступников32 . Впрочем, ему,
конечно, разрешается и заболеть, чего он вчера не позволил мне. Он объяснил
бы мне или, лучше, вам, отцы-сенаторы, каким способом сам он отстаивает
распоряжения Цезаря33. Или распоряжения Цезаря, содержащиеся в заметочках,
в собственноручных письмах и в личных записях, предъявленных при одном
поручителе в лице Марка Антония и даже не предъявленных, а только
упомянутых, будут незыблемы? А то, что Цезарь вырезал на меди, на которой
он хотел закрепить постановления народа и постоянно действующие законы,
никакого значения иметь не будет34? (17) Я полагаю, что распоряжения Цезаря
- это не что иное, как законы Цезаря. А если он что-нибудь кому-либо и
обещал, то неужели будет незыблемо то, чего он сам выполнить не мог?
Правда, Цезарь многим многое обещал и многих своих обещаний не выполнил, а
после его смерти этих обещаний оказалось даже гораздо больше, чем тех
милостей, которые он предоставил и даровал за всю свою жизнь.
Но даже этого я не изменяю, не оспариваю. С величайшей настойчивостью
защищаю я его великолепные распоряжения. Только бы уцелели в храме Опс35
деньги, правда, обагренные кровью, но при нынешних обстоятельствах - коль
скоро их не возвращают тем, кому они принадлежат, - необходимые. Впрочем,
пусть будут растрачены и они, если так гласили распоряжения. (18) Однако, в
прямом смысле слова, что, кроме закона, можно назвать распоряжением
человека, облеченного в тогу и обладавшего в государстве властью и
империем36? Осведомись о распоряжениях Гракха - тебе представят Семпрониевы
законы, о распоряжениях Суллы - Корнелиевы. А в чем выразились распоряжения
Помпея во время его третьего консульства37 . Разумеется, в его законах. И
если бы ты спросил самого Цезаря, что именно совершил он в Риме, нося тогу,
он ответил бы, что законов он провел много и притом прекрасных; что же до
его собственноручных писем, то он либо изменил бы их содержание, либо не
стал бы их выпускать, либо, даже если бы и выпустил, не отнес бы их к числу
своих распоряжений. Но и в этом вопросе я готов уступить; кое на что я даже
закрываю глаза; что же касается важнейших вопросов, то есть законов, то
отмену этих распоряжений Цезаря я считаю недопустимой.
(VIII, 19) Есть ли лучший и более полезный закон, чем тот, который
ограничивает управление преторскими провинциями годичным сроком, а
управление консульскими - двухгодичным?38 Ведь его издания - даже при самом
благополучном положении государства - требовали чаще, чем любого другого.
Неужели после отмены этого закона распоряжения Цезаря, по вашему мнению,
могут быть сохранены в силе? Далее, разве законом, который объявлен насчет
третьей декурии, не отменяются все законы Цезаря о судоустройстве39? И вы40
распоряжения Цезаря отстаиваете, а законы его уничтожаете? Это возможно
разве только в том случае, если все то, что он для памяти внес в свои
личные записи, будет отнесено к его распоряжениям и - хотя бы это и было
несправедливо и бесполезно - найдет защиту, а то, что он внес на
рассмотрение народа во время центуриатских комиций, к распоряжениям Цезаря
отнесено не будет. (20) Но какую это третью декурию имеют в виду? "Декурию
центурионов", - говорят нам. Как? Разве участие в суде не было доступно
этому сословию в силу Юлиева, а ранее также и в силу Помпеева и Аврелиева
законов41? "Устанавливался ценз",- говорят нам. Да, устанавливался и притом
не только для центуриона, но и для римского всадника. Именно поэтому судом
и ведают и ведали наиболее храбрые и наиболее уважаемые мужи из тех, кто
начальствовал в войсках. "Я не стану разыскивать, - говорит Антоний, - тех,
кого подразумеваешь ты; всякий, кто начальствовал в войсках, пусть и будет
судьей". Но если бы вы предложили, чтобы судьей был всякий, кто служил в
коннице, - а это более почетно, - то вы не встретили бы одобрения ни у
кого; ибо при выборе судьи надо принимать во внимание и его достаток и его
почетное положение. "Ничего этого мне не нужно, - говорит он, - я включу в
число судей также и рядовых солдат из легиона "жаворонков"42 ; ведь наши
сторонники утверждают, что иначе им не уцелеть". Какой оскорбительный почет
для тех, кого вы неожиданно для них самих привлекаете к участию в суде!
Ведь смысл закона именно в том, чтобы в третьей декурии судьями были люди,
которые бы не осмеливались выносить приговор независимо. Бессмертные боги!
Как велико заблуждение тех, кто придумал этот закон! Ибо, чем более
приниженным будет казаться человек, тем охотнее будет он смывать свое
унижение суровостью своих приговоров и он будет напрягать все силы, чтобы
показаться достойным декурии, пользующихся почетом, а не быть по
справедливости зачисленным в презираемую.
(IX, 21) Второй из объявленных законов предоставляет людям, осужденным
за насильственные действия и за оскорбление величества, право провокации к
народу, если они этого захотят43 . Что же это, наконец: закон или отмена
всех законов? И право, для кого ныне важно, чтобы этот твой закон был в
силе? Нет человека, который бы обвинялся на основании этих законов; нет
человека, который, по нашему мнению, будет обвинен. Ведь за вооруженные
выступления, конечно, никогда не станут привлекать к суду. "Но предложение
угодно народу". О, если бы вы действительно хотели чего-либо, поистине
угодного народу! Ибо все граждане, и в своих мыслях и в своих высказываниях
о благе государства, теперь согласны между собой. Так что же это за
стремление провести закон, чрезвычайно позорный и ни для кого не желанный?
В самом деле, что более позорно, чем положение, когда человек, своими
насильственными действиями оскорбивший величество римского народа, снова,
будучи осужден по суду, обращается к таким же насильственным действиям, за
какие он по закону был осужден? (22) Но зачем я все еще обсуждаю этот
закон? Как будто действительно имеется в виду, что кто-нибудь совершит
провокацию к народу! Нет, все это задумано и предложено для того, чтобы
вообще никого никогда на основании этих законов нельзя было привлечь к
суду. Найдется ли столь безумный обвинитель, чтобы согласиться уже после
осуждения обвиняемого предстать перед подкупленной толпой. Какой судья
осмелится осудить обвиняемого, зная, что его самого сейчас же поволокут на
суд шайки наймитов?
Итак, права провокации этот закон не дает, но два необычайно полезных
закона и два вида постоянного суда уничтожает. Разве он не призывает
молодежь в ряды мятежных граждан, губителей государства? До каких только
разрушительных действий не дойдет бешенство трибунов после упразднения этих
двух видов постоянного суда - за насильственные действия и за оскорбление
величества? (23) А разве тем самым не отменяются частично законы Цезаря,
которые велят отказывать в воде и огне44 людям, осужденным как за
насильственные действия, так и за оскорбление величества? Если им
предоставляют право провокации, то разве не уничтожаются этим распоряжения
Цезаря? Именно эти законы лично я, хотя никогда их не одобрял,
отцы-сенаторы, все же признал нужным ради всеобщего согласия сохранить в
силе, не находя в те времена возможным отменять не только законы,
проведенные Цезарем при его жизни, но даже те, которые, как видите,
предъявлены нам после смерти Цезаря и выставлены для ознакомления.
(X, 24) Изгнанников возвратил умерший45; не только отдельным лицам, но
и народам и целым провинциям гражданские права даровал умерший;
предоставлением неограниченных льгот нанес ущерб государственным доходам
умерший. И все это, исходящее из его дома, при единственном - ну, конечно,
честнейшем - поручителе мы отстаиваем, а те законы, что сам Цезарь в нашем
присутствии прочитал, огласил, провел, законы, изданием которых он
гордился, которыми он, по его мнению, укреплял наш государственный строй, -
о провинциях, о судоустройстве - повторяю, эти Цезаревы законы мы,
отстаивающие распоряжения Цезаря, считаем нужным уничтожить? (25) Но все же
этими законами, что были объявлены, мы можем, по крайней мере, быть
недовольны; а по отношению к законам, как нам говорят, уже изданным, мы
лишены даже этой возможности; ибо они без какой бы то ни было промульгации
были изданы еще до того, как были составлены.
А впрочем, я все же спрашиваю, почему и я сам и любой из вас,
отцы-сенаторы, при честных народных трибунах боится внесения дурных
законов. У нас есть люди, готовые совершить интерцессию, готовые защитить
государство указаниями на религиозные запреты; страшиться мы как будто не
должны. "О каких толкуешь ты мне интерцессиях, - спрашивает Антоний, - о
каких запретах?" Разумеется, о тех, на которых зиждется благополучие
государства. - "Мы презираем их и считаем устаревшими и нелепыми. Форум
будет перегорожен; заперты будут все входы; повсюду будет расставлена
вооруженная стража".- (26) А дальше? То, что будет принято таким образом,
будет считаться законом? И вы, пожалуй, прикажете вырезать на меди те
установленные законом слова: "Консулы в законном порядке предложили народу
(такое ли право рогации46 мы получили от предков?), и народ законным
порядком постановил". Какой народ? Не тот ли, который не был допущен на
форум? Каким законным порядком? Не тем ли, который полностью уничтожен
вооруженной силой? Я теперь говорю о будущем, гак как долг друзей -
заблаговременно говорить о том, чего возможно избежать; если же ничего
этого не случится, то мои возражения отпадут сами собой. Я говорю о законах
объявленных, по отношению к которым вы еде свободны в своих решениях; я
указываю вам на их недостатки - исправьте их; я сообщаю вам о
насильственных действиях, о применений оружия - устраните все это.
(XI, 27) Во всяком случае, Долабелла, негодовать на меня, когда я
говорю в защиту государства, вы не должны. Впрочем, о тебе я этого не
думаю, твою обходительность я знаю; но твой коллега, говорят, при своей
нынешней судьбе, которая кажется ему очень удачной (мне лично он казался бы
более удачливым, - не стану выражаться более резко - если бы взял себе за
образец своих дедов и своего дядю, бывших консулами47), итак, он, слыхал я,
стал очень уж гневлив. Я хорошо вижу, насколько опасно иметь против себя
человека раздраженного и вооруженного, особенно при полной безнаказанности
для тех, кто берется за меч; но я предложу справедливые условия, которых
Марк Антоний, мне думается, не отвергнет: если я скажу что-либо
оскорбительное о его образе жизни или о его нравах, то пусть он станет моим
жесточайшим недругом; но если я останусь верен своей привычке, [какая у
меня всегда была в моей государственной деятельности,] то есть если я буду
свободно высказывать все, что думаю о положении государства, то я,
во-первых, прошу его не раздражаться против меня; во-вторых, если моя
просьба будет безуспешной, то прошу его выражать свое недовольство мной как
гражданином; пусть он прибегает к вооруженной охране, если это, по его
мнению, необходимо для самозащиты; но если кто-нибудь выскажет в защиту
государства то, что найдет нужным, пусть эти вооруженные люди не причиняют
ему вреда. Может ли быть более справедливое требование? (28) Но если, как
мне сказал кое-кто из приятелей Марка Антония, все сказанное наперекор ему
глубоко оскорбляет его, даже когда ничего обидного о нем не говорилось, то
мне придется примириться и с таким характером своего приятеля. Но те же
люди говорят мне еще вот что: "Тебе, противнику Цезаря, не будет разрешено
то же, что Писону, его тестю". В то же время они меня предостерегают, я
приму это во внимание: "Отныне болезнь не будут признавать более законной
причиной неявки в сенат, чем смерть".
(XII, 29) Но - во имя бессмертных богов! - я, глядя на тебя, Долабелла
(а ведь ты мне очень дорог), не могу умолчать о том заблуждении, в какое
впали мы оба: я уверен, что вы, знатные мужи, стремясь к великим деяниям,
жаждали не денег, как это подозревают некоторые чересчур легковерные люди,
не денег, к которым виднейшие и славнейшие мужи всегда относились с
презрением, не богатств, достающихся путем насилия, и не владычества,
нестерпимого для римского народа, а любви сограждан и славы. Но слава - это
хвала за справедливые деяния и великие заслуги перед государством; она
утверждается свидетельством как любого честного человека, так и
большинства. (30) Я сказал бы тебе, Долабелла, каковы бывают плоды
справедливых деяний, если бы не видел, что ты недавно постиг это на своем
опыте лучше, чем кто бы то ни было другой.
Можешь ли ты вспомнить какой-нибудь день в твоей жизни, озаренный более
светлой радостью, чем тот, когда ты, очистив форум от кощунства. рассеяв
сборище нечестивцев, покарав зачинщиков преступления, [избавив Рим от
поджога и от страха перед резней,] вернулся в свой дом? Разве тогда
представители разных сословий, люди разного происхождения, словом, разного
положения не высказывали тебе похвал и благодарности? Более того, даже
меня, чьими советами ты, как говорили, руководствуешься, честные мужи
благодарили за тебя и поздравляли. Вспомни, прошу тебя, Долабелла, о тех
единодушных возгласах в театре48, когда все присутствующие, забыв о
причинах своего прежнего недовольства тобой, дали понять, что они после
твоего неожиданного благодеяния забыли свою былую обиду49. (31) И от этой
ты, Публий Долабелла, - говорю это с большим огорчением - от этой,
повторяю, огромной чести ты смог равнодушно отказаться?
(XIII) А ты, Марк Антоний, - обращаюсь к тебе, хотя тебя здесь и нет, -
не ценишь ли ты один тот день, когда сенат собрался в храме Земли, больше,
чем все последние месяцы, на протяжении которых некоторые люди, во многом
расходящиеся со мной во взглядах, именно тебя считали счастливым? Какую
речь произнес ты о согласии! От каких больших опасений избавил ты тогда
сенат, от какой сильной тревоги - граждан, когда ты, отбросив вражду, забыв
об авспициях, о которых ты, как авгур римского народа, сам возвестил,
коллегу своего в тот день впервые признал коллегой50 , а своего маленького
сына прислал в Капитолий как заложника мира! (32) В какой день сенат, в
какой день римский народ ликовали больше? Ведь более многолюдной сходки не
бывало никогда51. Только тогда казались мы подлинно освобожденными
благодаря храбрейшим мужам, так как, в соответствии с их волей, за
освобождением последовал мир. На ближайший, на следующий, на третий день,
наконец, на протяжении нескольких последующих дней ты не переставал каждый
день приносить государству какой-нибудь, я сказал бы, дар; но величайшим
твоим даром было то, что ты уничтожил самое имя диктатуры. Это было клеймо,
которое ты, повторяю, ты выжег на теле Цезаря, после его смерти, на вечный
позор ему. Подобно тому как из-за преступления одного-единственного Марка
Манлия ни одному из патрициев Манлиев, в силу решения Манлиева рода, нельзя
носить имя "Марк"52, так и ты из-за ненависти к одному диктатору совершенно
уничтожил звание диктатора. (33) Неужели ты, совершив во имя блага
государства такие великие деяния, был недоволен своей счастливой судьбой,
высоким положением, известностью, славой? Так откуда вдруг такая перемена?
Не могу подумать, что тебя соблазнили деньгами. Пусть говорят, что угодно;
верить этому необходимости нет; ибо я никогда не видел в тебе никакой
подлости, никакой низости. Впрочем, порой домочадцы оказывают дурное
влияние53, но твою стойкость я знаю. О, если бы ты, избегнув вины смог
избегнуть даже и подозрения в виновности!
(XIV) Но вот чего я опасаюсь сильнее: как бы ты не ошибся в выборе
истинного пути к славе, не счел, что быть могущественнее всех, внушать
согражданам страх, а не любовь, - это слава. Если ты так думаешь, путь
славы тебе совершенно неведом. Пользоваться любовью у граждан, иметь
заслуги перед государством, быть восхваляемым, уважаемым, почитаемым - все
это и есть слава; но внушать к себе страх и ненависть тяжко, отвратительно;
это признак слабости и неуверенности в себе. (34) Как мы видим также и в
трагедии, это принесло гибель тому, кто сказал: "Пусть ненавидят, лишь бы
боялись54!".
О, если бы ты, Марк Антоний, помнил о своем деде! О нем ты слыхал от
меня многое и притом не раз. Уж не думаешь ли ты, что он хотел заслужить
бессмертную славу, внушая страх своим правом на вооруженную охрану? У него
была настоящая жизнь, у него была счастливая судьба: он был свободен, как
все, но был первым по достоинству. Итак, - уж не буду говорить о счастливых
временах в жизни твоего деда - даже самый тяжкий для него последний день я
предпочел бы владычеству Луция Цинны, от чьей жестокости он погиб.
(35) Но стоит ли мне пытаться воздействовать на тебя своей речью? Ведь
если конец Гая Цезаря не может заставить тебя предпочесть внушать людям
любовь, а не страх, то ничья речь не принесет тебе пользы и не произведет
на тебя впечатления. Ведь те, которые думают, что он был счастлив, сами
несчастны. Не может быть счастлив человек, который находится в таком
положении, что его могут убить, уже не говорю - безнаказанно, нет, даже с
величайшей славой для убийцы55. Итак, сверни с этого пути, прошу тебя,
взгляни на своих предков и правь государственным кораблем так, чтобы
сограждане радовались тому, что ты рожден на свет, без чего вообще никто не
может быть ни счастлив, ни славен, ни невредим.
(XV, 36) А римский народ? Я приведу вам обоим многие суждения его; они,
правда, вас мало трогают, что меня очень огорчает. В самом деле, о чем
свидетельствуют возгласы бесчисленного множества граждан, раздававшиеся во
время боев гладиаторов? А стишки, которые распевал народ? А нескончаемые
рукоплескания статуе Помпея56 и двоим народным трибунам, вашим противникам?
Разве все это не достаточно ясно свидетельствует о необычайно единодушной
воле всего римского народа? И неужели вам показались малозначительными
рукоплескания во время игр в честь Аполлона, вернее, суждения и приговор
римского народа? О, сколь счастливы те, которые, не имея возможности
присутствовать из-за применения вооруженной силы, все же присутствовали,
так как память о них вошла в плоть и в кровь римского народа! Или, может
быть, вы полагали тогда, что рукоплещут Акцию и по прошествии шестидесяти
лет венчают пальмовой ветвью его, а не Брута, которому, хотя он и был лишен
возможности присутствовать на им же устроенных играх, все же во время этого
великолепного зрелища римский народ воздавал должное в его отсутствие и
тоску по своему освободителю смягчал непрекращавшимися рукоплесканиями и
возгласами57?
(37) Я всегда относился к таким рукоплесканиям с презрением, когда ими
встречали граждан, заискивающих перед народом, и в то же время, если они
исходят от людей, занимающих и наивысшее, и среднее, и низшее положение,
словом, от всех граждан, и если те, кто ранее обычно пользовался успехом у
народа, от него бегут, я считаю эти рукоплескания приговором. Но если вы не
придаете этому большого значения (хотя все это очень важно), то неужели вы
относитесь с пренебрежением также и к тому, что вы почувствовали, а именно
- что жизнь Авла Гирция была так дорога римскому народу? Ведь было
достаточно и того, что он пользуется расположением римского народа, - а это
действительно так - приязнью друзей, которая совершенно исключительна,
любовью родных, глубоко любящих его. Но за кого, на памяти нашей, все
честные люди так сильно тревожились, так сильно боялись58 ? Конечно, ни за
кого другого. (38) И что же? И вы - во имя бессмертных богов! - не
понимаете, что это значит? Как? Неужели, по вашему мнению, о вашей жизни не
думают те, кому жизнь людей, от которых они ожидают забот о благе
государства, так дорога?
(39) Я не напрасно возвратился сюда, отцы-сенаторы, ибо и я высказался
так, что - будь, что будет! - свидетельство моей непоколебимости останется
навсегда, вы выслушали меня благосклонно и внимательно. Если подобная
возможность представится мне и впредь и не будет грозить опасностью ни
мне59 , ни вам, то я воспользуюсь ею. Не то - буду оберегать свою жизнь,
как смогу, не столько ради себя, сколько ради государства. Для меня вполне
достаточно того, что я дожил и до преклонного возраста и до славы. Если к
тому и другому что-либо прибавится, то это пойдет на пользу уже не столько
мне, сколько вам и государству.
Марк Туллий Цицерон. Вторая филиппика против Марка Антония.
Марк Туллий Цицерон.
----------------------------------------------------------------------------
ВТОРАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ
I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI
XXII XXIII XXIV XXV XXVI XXVII XXVIII XXIX XXX XXXI XXXII XXXIII XXXIV XXXV
XXXVI XXXVII XXXVIII XXXIX XL XLI XLII XLIII XLIV XLV XLVI
[Опубликована 28 ноября 44 г. до н.э.]
(I, 1) Каким велением моей судьбы, отцы-сенаторы, объяснить мне то, что
на протяжении последних двадцати лет1 не было ни одного врага государства,
который бы в то же время не объявил войны и мне? Нет необходимости называть
кого-либо по имени: вы сами помните, о ком идет речь. Эти люди2 понесли от
меня более тяжкую кару, чем я желал. Тебе удивляюсь я, Антоний, - тому, что
конец тех, чьим поступкам ты подражаешь, тебя не страшит. И я меньше
удивлялся этому, когда дело касалось их; ведь ни один из них не стал моим
недругом по своей воле; на них всех я, радея о благе государства, напал
первый. Ты же, не оскорбленный мной ни единым словом, желая показаться
более дерзким, чем Катилина, более бешеным, чем Клодий, сам напал на меня с
бранью и счел, что разрыв со мной принесет тебе уважение нечестивых
граждан. (2) Что подумать мне? Что я заслуживаю презрения? Но я не вижу ни
в своей частной жизни, ни в своем общественном положении, ни в своей
деятельности, ни в своих дарованиях - даже если они и посредственны -
ничего такого, на что Антоний мог бы взглянуть свысока. Или он подумал, что
именно в сенате мое значение легче всего умалить? Однако наше сословие
засвидетельствовало, что многие прославленные граждане честно вели дела
государства, но что спас его я один3. Или он захотел вступить в состязание
со мной на поприще ораторского искусства? Да, поистине это немалая услуга
мне. В самом деле, какой возможен для меня более обширный, более
благодарный предмет для речи, чем защитить себя и выступить против Антония?
Несомненно, вот в чем дело: он подумал, что свою вражду к отечеству он не
сможет доказать подобным ему людям никаким иным способом, если только не
станет недругом мне. (3) Прежде чем отвечать ему о других обстоятельствах
дела, я скажу несколько слов о дружбе, в нарушении которой он меня обвинил,
это я считаю самым тяжким обвинением.
(II) Антоний пожаловался на то, что я - уже не помню, когда, - выступил
в суде во вред ему. Неужели мне не следовало выступать против чужого мне
человека в защиту близкого и родственника, выступать против влияния,
которого Антоний достиг не подаваемыми им надеждами на доблестные деяния, а
цветущей юностью? Не следовало выступать против беззакония, которого он
добился благодаря несправедливейшей интерцессии, а не на основании разбора
дела у претора? Но ты упомянул об этом, мне думается, для того, чтобы
снискать расположение низшего сословия, так как все вольноотпущенники
вспоминали, что ты был зятем, а твои дети - внуками вольноотпущенника
Квинта Фадия4. Но ведь ты, как ты утверждаешь, поступил ко мне для
обучения, ты посещал мой дом5. Право, если бы ты делал это, ты лучше
позаботился бы о своем добром имени, о своем целомудрии. Но ты не сделал
этого, а если бы ты и желал, то Гай Курион6 этого тебе бы не позволил.
(4) От соискания авгурата ты, по твоим словам, отказался в мою пользу7.
О, невероятная дерзость! О, вопиющее бесстыдство! Ведь в то время как вся
коллегия желала видеть меня авгуром, а Гней Помпей и Квинт Гортенсий8
назвали мое имя (предложение от лица многих не допускалось), ты был
несостоятельным должником и полагал, что сможешь уцелеть только в том
случае, если произойдет государственный переворот. Но мог ли ты добиваться
авгурата в то время, когда Гая Куриона в Италии не было? А тогда, когда
тебя избрали, смог ли бы ты без Куриона получить голоса хотя бы одной
трибы? Ведь даже его близкие друзья были осуждены за насильственные
действия9, так как были чересчур преданы тебе.
(III, 5) Но ты, по твоим словам, оказал мне благодеяние. Какое?
Впрочем, именно то, о чем ты упоминаешь, я всегда открыто признавал: я
предпочел признать, что я перед тобой в долгу, лишь бы мне не показаться
кому-нибудь из людей менее осведомленных недостаточно благодарным
человеком. Но какое же благодеяние? То, что ты не убил меня в Брундисии?
Меня, которого даже победитель10, пожаловавший тебе, как ты сам был склонен
хвалиться, главенство среди своих разбойников, хотел видеть невредимым,
меня, которому он велел выехать в Италию, ты убил бы? Допустим, что ты мог
это сделать. Какого другого благодеяния можно ожидать от разбойников,
отцы-сенаторы, кроме того, что они могут говорить, будто даровали жизнь тем
людям, которых они ее не лишили? Если бы это было благодеянием, то те люди,
которые убили человека, сохранившего им жизнь, те, кого ты сам привык
называть прославленными мужами11, никогда не удостоились бы столь высокой
хвалы. Но что это за благодеяние - воздержаться от нечестивого злодейства?
В этом деле мне следовало не столько радоваться тому, что ты меня не убил,
сколько скорбеть о том, что ты мог убить меня безнаказанно. (6) Но пусть
это было благодеянием, коль скоро от разбойника не получишь большего. За
что ты можешь называть меня неблагодарным? Неужели я не должен был сетовать
на гибель государства, чтобы не показаться неблагодарным по отношению к
тебе? И при этих моих сетованиях12, правда, печальных и горестных, но ввиду
высокого положения, которого меня удостоили сенат и римский народ, для меня
неизбежных, разве я сказал что-либо оскорбительное или выразился
несдержанно и не по-дружески? Насколько надо было владеть собой, чтобы,
сетуя на действия Марка Антония, удержаться от резких слов! Особенно после
того, как ты развеял по ветру остатки государства13, когда у тебя в доме
все стало продажным, стало предметом позорнейшей торговли, когда ты
признавал, что законы - те, которые и объявлены никогда не были, -
проведены относительно тебя и самим тобой; когда ты, авгур, упразднил
авспиции и ты, консул, - интерцессию14; когда ты, к своему величайшему
позору, окружил себя вооруженными людьми; когда ты в своем непотребном доме
изо дня в день предавался всевозможным гнусностям, изнуренный пьянством и
развратом. (7) Но, горько сетуя на положение государства, я ничего не
сказал об Антонии как человеке, словно я имел дело с Марком Крассом (ведь с
ним у меня было много споров и притом сильных), а не с подлейшим
гладиатором. Поэтому сегодня я постараюсь, чтобы Антоний понял, какое
большое благодеяние оказал я ему в тот раз.
(IV) Но он, этот человек, совершенно невоспитанный и не имеющий понятия
о взаимоотношениях между людьми, даже огласил письмо, которое я, по его
словам, прислал ему15. В самом деле, какой человек, которому хотя бы в
малой степени известны правила общения между порядочными людьми, под
влиянием какой бы то ни было обиды когда-либо предал гласности и во
всеуслышание прочитал письмо, присланное ему его другом? Не означает ли это
устранять из жизни правила общежития, устранять возможность беседовать с
друзьями, находящимися в отсутствии? Как много бывает в письмах шуток,
которые, если сделать их общим достоянием, должны показаться неуместными,
как много серьезных мыслей, которые, однако, отнюдь не следует
распространять! (8) Припишем это его невоспитанности; но вот на глупость
его невероятную обратите внимание. Что сможешь ответить мне ты,
красноречивый человек, как думают Мустела и Тирон16? Так как они в
настоящее время стоят с мечами в руках перед лицом сената, то я, пожалуй,
признаю тебя красноречивым, если ты сумеешь показать, как ты будешь
защищать их в суде по делам об убийстве. И, наконец, что ты мне возразишь,
если я заявлю, что я вообще никогда не посылал тебе этого письма? При
посредстве какого свидетеля мог бы ты изобличить меня? Или ты исследовал бы
почерк? Ведь тебе хорошо знакома эта прибыльная наука17 Но как смог бы ты
это сделать? Ведь письмо написано рукой писца. Я уже завидую твоему
наставнику - тому, кто за такую большую плату, о которой я сейчас всем
расскажу, учит тебя ничего не смыслить. (9) Действительно, что менее
подобает, не скажу - оратору, но вообще любому человеку, чем возражать
противнику таким образом, что тому достаточно будет простого отрицания на
словах, чтобы дальше возражать было уже нечего? Но я ничего не отрицаю и
тем самым могу изобличить тебя не только в невоспитанности, но и в
неразумии. В самом деле, какое слово найдется в этом письме, которое бы не
было преисполнено доброты, услужливости, благожелательности? Твое же все
обвинение сводится к тому, что я в этом письме хорошо отзываюсь о тебе, что
пишу тебе как гражданину, как честному мужу, а не как преступнику и
разбойнику. Но я все-таки не стану оглашать твоего письма, хотя и мог это
сделать с полным правом в ответ на твои нападки. В нем ты просишь разрешить
тебе возвратить одного человека из изгнания и клянешься, что наперекор мне
ты этого не сделаешь. И ты получил мое согласие. Право, к чему мне мешать
тебе в твоей дерзости, которую ни авторитет нашего сословия, ни мнение
римского народа, ни какие бы то ни было законы обуздать не могут? (10)
Какое же, в самом деле, было у тебя основание просить меня, если тот, за
кого ты просил, на основании закона Цезаря18 уже возвращен? Но Антоний,
очевидно, захотел моего согласия в том деле, в котором не было никакой
нужды даже в его собственном согласии, раз закон уже был проведен.
(V) Но так как мне, отцы-сенаторы, предстоит сказать кое-что в свою
собственную защиту и многое против Марка Антония, то я, с одной стороны,
прошу вас выслушать благосклонно мою речь в мою защиту; с другой стороны, я
сам постараюсь о том, чтобы вы слушали внимательно, когда я буду выступать
против него. Заодно молю вас вот о чем: если вам известны моя сдержанность
и скромность как во всей моей жизни, так и в речах, то не думайте, что
сегодня я, отвечая тому, кто меня на это вызвал, изменил своему
обыкновению. Я не стану обращаться с ним, как с консулом; да и он не держал
себя со мной, как с консуляром. А впрочем, признать его консулом никак
нельзя - ни по его образу жизни, ни по его способу управлять государством,
ни по тому, как он был избран, а вот я, без всякого сомнения, консуляр.
(11) Итак, дабы вы поняли, что он за консул, он поставил мне в вину мое
консульство. Это консульство было на словах моим, отцы-сенаторы, но на деле
- вашим. Ибо какое решение принял я, что совершил я, что предложил я не по
совету, не с согласия, не по решению этого сословия19? И ты, человек, столь
же разумный, сколь и красноречивый, в присутствии тех, по чьему совету и
разумению это было совершено, осмелился это порицать? Но нашелся ли
кто-нибудь, кроме тебя и Публия Клодия, кто стал бы порицать мое
консульство? И как раз тебя и ожидает участь Клодия, как была она уготована
Гаю Куриону20, так как у тебя в доме находится та, которая для них обоих
была злым роком21.
(12) Не одобряет моего консульства Марк Антоний; но его одобрил Публий
Сервилий, - назову первым из консуляров тех времен имя того, кто умер
недавно, - его одобрил Квинт Катул, чей авторитет всегда будет жить в нашем
государстве; его одобрили оба Лукулла, Марк Красс, Квинт Гортенсий, Гай
Курион, Гай Писон, Маний Глабрион, Маний Лепид, Луций Волькаций, Гай Фигул,
Децим Силан и Луций Мурена, бывшие тогда избранными консулами22. То, что
одобрили консуляры, одобрил и Марк Катон который, уходя из жизни, предвидел
многое - ведь он не увидел тебя консулом23. Но, поистине, более всего
одобрил мое консульство Гней Помпей, который, как только увидел меня после
своего возвращения из Сирии, обнял меня и с благодарностью сказал, что мои
заслуги позволили ему видеть отечество24. Но зачем я упоминаю об отдельных
лицах? Его одобрил сенат, собравшийся в полном составе, и не было сенатора,
который бы не благодарил меня, как отца, не заявлял, что обязан мне жизнью,
достоянием своим, жизнью детей, целостью государства25?
(VI, 13) Но так как тех, кого я назвал, столь многочисленных и столь
выдающихся мужей, государство уже лишилось, то перейдем к живым, а их из
числа консуляров осталось двое. Луций Котта26, муж выдающихся дарований и
величайшего ума, после тех событий, которые ты осуждаешь, в весьма лестных
для меня выражениях подал голос за назначение молебствия, а те самые
консуляры, которых я только что назвал, и весь сенат согласились с ним, а
со времени основания нашего города этот почет до меня ни одному человеку,
носящему тогу, оказан не был27. (14) А Луций Цезарь28, твой дядя по матери?
Какую речь, с какой непоколебимостью, с какой убедительностью произнес он,
подавая голос против мужа своей сестры, твоего отчима29! Хотя ты во всех
своих замыслах и во всей своей жизни должен был бы смотреть на Луция Цезаря
как на руководителя и наставника, ты предпочел быть похожим на отчима, а не
на дядю. Его советами, в бытность свою консулом, пользовался я, чужой ему
человек. А ты, сын его сестры? Обратился ли ты когда-либо к нему за советом
насчет положения государства? Но к кому же обращается он? Бессмертные боги!
Как видно, к тем, о чьих даже днях рожденья мы вынуждены узнавать! (15)
Сегодня Антоний на форум не спускался. Почему? Он устраивает в своем
загородном имении празднество по случаю дня рождения. Для кого? Имен
называть не стану. Положим - или для какого-то Формиона или для Гнафона, а
там даже и для Баллиона30. О, гнусная мерзость! О, нестерпимое бесстыдство,
ничтожность, разврат этого человека! Хотя первоприсутствующий в сенате,
гражданин исключительного достоинства - твой близкий родственник, но ты к
нему по поводу положения государства не обращаешься; ты обращаешься к тем,
которые своего достояния не имеют, а твое проматывают!
(VII) Твое консульство, видимо, было спасительным; губительным было
мое. Неужели ты до такой степени вместе со стыдливостью утратил и всякий
стыд, что осмелился сказать это в том самом храме, где я совещался с
сенатом, стоявшим некогда, в расцвете своей славы, во главе всего мира, и
где ты собрал отъявленных негодяев с мечами в руках? (16) Но ты даже
осмелился - на что только не осмелишься ты? - сказать, что в мое
консульство капитолийский склон заполнили вооруженные рабы31. Пожалуй,
именно для того, чтобы сенат вынес в ту пору свои преступные постановления,
и я пытался применить насилие к сенату! О, жалкий человек! Тебе либо ничего
об этом не известно (ведь о честных поступках ты не знаешь ничего), либо,
если известно, то как ты смеешь столь бесстыдно говорить в присутствии
таких мужей! В самом деле, какой римский всадник, какой, кроме тебя,
знатный юноша, какой человек из любого сословия, помнивший о том, что он -
гражданин, не находился на капитолийском склоне, когда сенат собрался в
этом храме? Кто только не внес своего имени в списки? Впрочем, писцы даже
не могли справиться с работой, а списки не могли вместить имен всех
явившихся. (17) И право, когда нечестивцы сознались в покушении на
отцеубийство отчизны и, изобличенные показаниями своих соучастников, своим
почерком, чуть ли не голосом своих писем, признали, что сговорились город
Рим предать пламени, граждан истребить, разорить Италию, уничтожить
государство, то мог ли найтись человек, который бы не поднялся на защиту
всеобщей неприкосновенности, тем более, что у сената и римского народа
тогда был такой руководитель32, при котором, будь ныне кто-нибудь, подобный
ему, тебя постигла бы та же участь, какую испытали те люди?
Антоний утверждает, что я не выдал ему тела его отчима для погребения.
Даже Публию Клодию никогда не приходило в голову говорить это; да, я с
полным основанием был недругом твоего отчима, но меня огорчает, что ты уже
превзошел его во всех пороках. (18) Но как тебе пришло на ум напомнить нам,
что ты воспитан в доме Публия Лентула? Или мы, по-твоему, пожалуй, могли
подумать, что ты от природы не смог бы оказаться таким негодяем, не
присоединись еще обучение?
(VIII) Но ты был с голь безрассуден, что во всей своей речи как будто
боролся сам с собой и высказывал мысли, не только не связанные одна с
другой, но чрезвычайно далекие одна от другой и противоречивые, так что ты
спорил не столько со мной, сколько с самим собой. Участие своего отчима в
столь тяжком преступлении ты признавал, а на то, что его постигла кара,
сетовал. Таким образом, то, что сделано непосредственно мной, ты похвалил,
а то, что всецело принадлежит сенату, ты осудил. Ибо взятие виновных под
стражу было моим делом, наказание - делом сената. Красноречивый человек, он
не понимает, что того, против кого он говорит, он хвалит, а тех, перед чьим
лицом говорит, порицает. (19) А это? Какой, не скажу - наглости (ведь он
желает быть наглым), но глупости, которой он превосходит всех (правда,
этого он вовсе не хочет), приписать то обстоятельство, что он упоминает о
капитолийском склоне, когда вооруженные люди снуют между нашими скамьями,
когда - бессмертные боги! - в этом вот храме Согласия, где в мое
консульство были внесены спасительные предложения, благодаря которым мы
прожили до нынешнего дня, стоят люди с мечами в руках? Обвиняй сенат,
обвиняй всадническое сословие, которое тогда объединилось с сенатом,
обвиняй все сословия, всех граждан, лишь бы ты признал, что именно теперь
итирийцы33 держат наше сословие в осаде. Не по наглости своей говоришь ты
все это так беззастенчиво, но потому, что ты, не замечая всей
противоречивости своих слов, вообще ничего не смыслишь. В самом деле,
возможно ли что-либо более бессмысленное, чем, взявшись самому за оружие на
погибель государству, упрекать другого в том, что он взялся за оружие во
имя его спасения?
(20) Но ты по какому-то поводу захотел показать свое остроумие.
Всеблагие боги! Как это тебе не пристало! В этом ты немного виноват; ибо ты
мог перенять хотя бы немного остроумия у своей жены-актрисы34. "Меч перед
тогой склонись35!" Что же? Разве меч тогда не склонился перед тогой? Но,
правда, впоследствии перед твоим мечом склонилась тога. Итак спросим, что
было лучше: чтобы перед свободой римского народа склонились мечи злодеев
или чтобы наша свобода склонилась перед твоим мечом? Но насчет стихов я не
стану отвечать тебе более подробно. Скажу тебе коротко одно: ни в стихах,
ни вообще в литературе ты ничего не смыслишь; я же никогда не оставлял без
своей поддержки ни государства, ни друзей и все-таки всеми своими
разнообразными сочинениями достиг того, что мок ночные труды и мои писания
в какой-то мере служат и юношеству на пользу и имени римлян во славу. Но
говорить об этом не время; рассмотрим вопросы более важные.
(IX, 21) Публий Клодий был, как ты сказал, убит по моему наущению. А
что подумали бы люди, если бы он был убит тогда, когда ты с мечом в руках
преследовал его на форуме, на глазах у римского народа, и если бы ты довел
дело до конца, не устремись он по ступеням книжной лавки и не останови он
твоего нападения, загородив проход36? Что я это одобрил, признаюсь тебе;
что я это посоветовал, даже ты не говоришь. Но Милону я не успел даже
выразить свое одобрение, так как он довел дело до конца, прежде чем
кто-либо мог предположить, что он это сделает. Но я, по твоим словам, дал
ему этот совет. Ну, разумеется, Милон был таким человеком, что сам не сумел
бы принести пользу государству без чужих советов! Но я, по твоим словам,
обрадовался. Как же иначе? При такой большой радости, охватившей всех
граждан, мне одному надо было быть печальным? (22) Впрочем, по делу о
смерти Клодия было назначено следствие, правда, не вполне разумно. В самом
деле, зачем понадобилось на основании чрезвычайного закона37 вести
следствие о том, кто убил человека, когда уже существовал постоянный суд;
учрежденный на основании законов? Но все же следствие было проведено. И
вот, то, чего никто не высказал против меня, когда дело слушалось, через
столько лет говоришь ты один.
(23) Кроме того, ты осмелился сказать, - и затратил на это немало слов
- что вследствие моих происков Помпей порвал дружеские отношения с Цезарем
и что по этой причине, по моей вине, и возникла гражданская война; насчет
этого ты ошибся, правда, не во всем, но - и это самое важное - в
определении времени этих событий.
(X) Да, в консульство Марка Бибула, выдающегося гражданина, я,
насколько мог, не преминул приложить все усилия, чтобы отговорить Помпея от
союза с Цезарем. Цезарь в этом отношении был более удачлив; ибо он сам
отвлек Помпея от дружбы со мной. Но к чему было мне, после того как Помпей
предоставил себя в полное распоряжение Цезаря, пытаться отвлечь Помпея от
близости с ним? Глупый мог на это надеяться, а давать ему советы было бы
наглостью. (24) И все же, действительно, было два случая, когда я дал
Помпею совет во вред Цезарю. Пожалуй, осуди меня за это, если можешь. Один
- когда я ему посоветовал воздержаться от продления империя Цезаря еще на
пять лет38; другой - когда я посоветовал ему не допускать внесения закона о
заочных выборах Цезаря39. Если бы я убедил его в любом из этих случаев, то
нынешние несчастья никогда не постигли бы нас. А когда Помпей уже передал в
руки Цезаря все средства - и свои и римского народа - и поздно начал
понимать то, что я предвидел уже давно, когда я видел, что на отечество
наше надвигается преступная война, я все-таки не перестал стремиться к
миру, согласию, мирному разрешению спора: многим известны мои слова: "О,
если бы ты, Помпей, либо никогда не вступал в союз с Цезарем, либо никогда
не расторгал его! В первом случае ты проявил бы свою стойкость, во втором -
свою предусмотрительность". Вот каковы были, Марк Антоний, мои советы,
касавшиеся и Помпея и положения государства. Если бы они возымели силу,
государство осталось бы невредимым, а ты пал бы под бременем своих
собственных гнусных поступков, нищеты и позора.
(XI, 25) Но это относится к прошлому, а вот недавнее обвинение: Цезарь
будто бы был убит по моему наущению40. Боюсь, как бы не показалось,
отцы-сенаторы, будто я - а это величайший позор - воспользовался услугами
человека, который под видом обвинения превозносит меня не только за мои, но
и за чужие заслуги. В самом деле, кто слыхал мое имя в числе имен
участников этого славнейшего деяния? И, напротив, чье имя - если только
этот человек был среди них - осталось неизвестным? "Неизвестным", говорю я?
Вернее, чье имя не было тогда у всех на устах? Я скорее сказал бы, что
некоторые люди, ничего и не подозревавшие, впоследствии хвалились своим
мнимым участием в этом деле41, но действительные участники его нисколько не
хотели этого скрывать. (26) Далее, разве правдоподобно, чтобы среди
стольких людей, частью незнатного происхождения, частью юношей, не
считавших нужным скрывать чьи-либо имена, мое имя могло оставаться в тайне?
В самом деле, если для освобождения отчизны были нужны вдохновители, когда
исполнители были налицо, то неужели побуждать Брутов42 к действию пришлось
бы мне, когда они оба могли изо дня в день видеть перед собой изображение
Луция Брута, а один из них - еще и изображение Агалы? И они, имея таких
предков, стали бы искать совета у чужих, а не у своих родных и притом на
стороне, а не в своем доме? А Гай Кассий? Он происходит из той ветви рода,
которая не смогла стерпеть, уже не говорю - господства, но даже чьей бы то
ни было власти43. Конечно, он нуждался во мне как в советчике! Ведь он даже
без этих прославленных мужей завершил бы дело в Киликии, у устья Кидна,
если бы корабли Цезаря причалили к тому берегу, к какому Цезарь намеревался
причалить, а не к противоположному44. (27) Неужели Гнея Домиция побудила
выступить за восстановление свободы не гибель его отца, прославленного
мужа, не смерть дяди, не утрата высокого положения45, а мой авторитет? Или
это я воздействовал на Гая Требония46? Ведь я не осмелился бы даже давать
ему советы. Тем большую благодарность должно испытывать государство по
отношению к тому, кто поставил свободу римского народа выше, чем дружбу
одного человека, и предпочел свергнуть власть, а не разделять ее с Цезарем.
Разве моим советам последовал Луций Тиллий Кимвр47? Ведь я был особенно
восхищен тем, что именно он совершил это деяние, так как я не предполагал,
что он его совершит, а восхищен я был по той причине, что он, не помня об
оказанных ему милостях, помнил об отчизне. А двое Сервилиев - назвать ли
мне их Касками или же Агалами48? И они, по твоему мнению, подчинились моему
авторитету, а не руководились любовью к государству? Слишком долго
перечислять прочих; в том, что они были столь многочисленны, для
государства великая честь, для них самих слава.
(XII, 28) Но вспомните, какими словами этот умник обвинил меня. "После
убийства Цезаря, - говорит он, - Брут, высоко подняв окровавленный кинжал,
тотчас же воскликнул: "Цицерон!" - и поздравил его с восстановлением
свободы". Почему именно меня? Не потому ли, что я знал о заговоре? Подумай,
не было ли причиной его обращения ко мне то, что он, совершив деяние,
подобное деяниям, совершенным мной, хотел видеть меня свидетелем своей
славы, в которой он стал моим соперником. (29) И ты, величайший глупец, не
понимаешь, что если желать смерти Цезаря (а именно в этом ты меня и
обвиняешь) есть преступление, то радоваться его смерти также преступление?
В самом деле, какое различие между тем, кто подстрекает к деянию, и тем,
кто его одобряет? Вернее, какое имеет значение, хотел ли я, чтобы оно было
совершено, или радуюсь тому, что оно уже совершено? Разве есть хотя бы один
человек, - кроме тех, кто радовался его господству, - который бы либо не
желал этого деяния, либо не радовался, когда оно совершилось? Итак,
виноваты все; ведь все честные люди, насколько это зависело от них, убили
Цезаря. Одним не хватило сообразительности, другим - мужества; у третьих не
было случая; но желание было у всех. (30) Однако обратите внимание на
тупость этого человека или, лучше сказать, животного; ибо он сказал так:
"Брут, имя которого я называю здесь в знак моего уважения к нему, держа в
руке окровавленный кинжал, воскликнул: "Цицерон!" - из чего следует
заключить, что Цицерон был соучастником". Итак, меня, который, как ты
подозреваешь, кое-что заподозрил, ты зовешь преступником, а имя того, кто
размахивал кинжалом, с которого капала кровь, ты называешь, желая выразить
ему уважение. Пусть будет так, пусть эта тупость проявляется в твоих
словах. Насколько она больше в твоих поступках и предложениях! Определи,
наконец, консул, чем тебе представляется дело Брутов, Гая Кассия, Гнея
Домиция, Гая Требония и остальных. Повторяю, проспись и выдохни винные
пары. Или, чтобы тебя разбудить, надо приставить к твоему телу факелы, если
ты засыпаешь при разборе столь важного дела? Неужели ты никогда не поймешь,
что тебе надо раз навсегда решить, кем были люди, совершившие это деяние:
убийцами или же борцами за свободу?
(XIII, 31) Удели мне немного внимания и в течение хотя бы одного
мгновения подумай об этом, как человек трезвый. Я, который, по своему
собственному признанию, являюсь близким другом этих людей, а по твоему
утверждению - союзником, заявляю, что середины здесь нет: я признаю, что
|
