милостей покажется проявлением не столько благодарности, сколько
самодовольства. (17) Впрочем, если бы меня, выполнившего столь великие
труды ради общего блага, чувство негодования когда-либо побудило предаться
самовосхвалению в ответ на злоречие бесчестных людей, то кто не простил бы
мне этого? Ведь я вчера заметил, что кое-кто ворчал и, как мне говорили,
утверждал, что я невыносим, потому что на поставленный тем же
омерзительнейшим братоубийцей вопрос, к какому государству я принадлежу, я,
при одобрении вашем и римских всадников, ответил: к тому, которое без меня
обойтись не могло. Тут-то, как я полагаю, тот человек и вздохнул. Что же
мне надо было отвечать? Спрашиваю того, кому кажусь невыносимым. Что я -
римский гражданин? Это был бы слишком простой ответ. Или мне надо было
промолчать? Но это значило бы отступиться от своего дела. Может ли
какой-нибудь муж, своей деятельностью вызвавший к себе ненависть, ответить
достаточно внушительно на нападки недруга, не высказав похвалы самому себе?
Ведь сам Публий Клодий, чуть его затронут, не только отвечает, как
придется, но даже рад-радехонек, если его друзья подскажут ему ответ.
(IX, 18) Но так как все, что касается меня лично, уже разъяснено,
посмотрим теперь, что говорят гаруспики. Ибо я, признаюсь, сильно
взволнован и значительностью знамения, и важностью ответа, и непоколебимым
единогласием гаруспиков. Быть может, кое-кому кажется, что я предаюсь
ученым занятиям больше, чем другие люди, которые делают то же; но я все же
не из тех, кто наслаждается или вообще пользуется такими сочинениями,
которые нас отвращают и отвлекают от религии. Прежде всего, для меня
подлинными советчиками и наставниками в почитании священнодействий являются
наши предки, чья мудрость, мне кажется, была так велика, что те люди,
которые могут, не скажу - сравняться с ними умом, но хотя бы понять, сколь
велик был их ум, уже кажутся нам достаточно умными. Даже более того, наши
предки признали, что установленными и торжественными священнодействиями
ведает понтификат, предписаниями относительно ведения государственных дел -
коллегия авгуров, что древние предсказания судеб записаны в книгах жрецов
Аполлона, а истолкование знамений основано на учении этрусков: на нашей
памяти они наперед ясно предсказали нам сперва роковое начало Италийской
войны, затем крайнюю опасность времен Суллы и Цинны и этот недавний
заговор31, когда Риму грозил пожар, а нашей державе - гибель. (19) Затем,
как ни мал был мой: досуг, я все же узнал, что ученые и мудрые люди многое
говорили и писали о воле бессмертных богов; хотя сочинения эти написаны,
как я вижу, по внушению богов, однако они таковы, что предки наши кажутся
учителями, а не учениками этих писателей32. И в самом деле, кто столь
безумен, чтобы, бросая взгляд на небо, не чувствовать, что боги существуют,
приписывать случайности тот порядок и закономерность всего существующего,
которых даже при помощи какой-либо науки человек постигнуть не может, или
чтобы, поняв, что боги существуют, не понимать, что наша столь обширная
держава возникла, была возвеличена и сохранена по их воле? Каким бы высоким
ни было наше мнение о себе, отцы-сенаторы, мы не превзошли ни испанцев
своей численностью, ни галлов силой, ни пунийцев хитростью33, ни греков
искусствами, ни, наконец, даже италийцев и латинян внутренним и врожденным
чувством любви к родине, свойственным нашему племени и стране; но
благочестием, почитанием богов и мудрой уверенностью в том, что всем
руководит и управляет воля богов, мы превзошли все племена и народы.
(X, 20) Поэтому - чтобы не говорить подробно о деле, менее всего
вызывающем сомнения, - напрягите внимание и ум (не один только слух),
внемлите голосу гаруспиков: "Так как в Латинской области был слышен гул с
шумом,.." Не стану говорить о гаруспиках, о том древнем учении, которое,
как гласит людская молва, передано Этрурии самими бессмертными богами.
Разве мы сами не можем быть гаруспиками? "Вблизи, невдалеке от Рима, был
слышен отдаленный гул и ужасный лязг оружия". Кто из тех гигантов, которые,
по словам поэтов, пошли войной на бессмертных богов34, как бы нечестив он
ни был, не понял бы, что этим столь необычным и столь сильным сотрясением
боги предсказывают и предвещают римскому народу нечто важное? Об этом
написано: "Это - требование жертв Юпитеру, Сатурну, Нептуну, Земле,
богам-небожителям". (21) Я знаю, каким оскорбленным богам нужна
умилостивительная жертва, но спрашиваю - за какие именно преступления
людей. "Игры были устроены недостаточно тщательно и осквернены". Какие
игры? Призываю тебя, Лентул, - ведь ты как жрец ведаешь тенсами,
колесницами, вступительными песнопениями35, играми, жертвенными
возлияниями, пиршеством по случаю игр - и вас, понтифики, которым в случае,
если что-нибудь пропущено или упущено, докладывают эпулоны36 Юпитера
Всеблагого Величайшего, на основании мнения которых эти самые торжества
ныне устраиваются и справляются. Какие же игры были устроены недостаточно
тщательно? Когда и каким злодеянием осквернены они? Ты ответишь от имени
своего и своих коллег, а также и от имени коллегии понтификов, что при этих
играх ничем не пренебрегли вследствие чьего-либо невнимания; что ничьим
злодеянием ничего не осквернили; что все установленное и положенное при
играх было соблюдено с полным благоговением и уважением ко всем
предписаниям.
(XI, 22) Итак, какие же игры, по словам гаруспиков, были устроены
недостаточно тщательно и осквернены? Те игры, зрителем которых хотели
видеть тебя - тебя, Гней Лентул, - сами бессмертные боги и Идейская
Матерь37, которую твой прапрадед принял своими руками. Если бы ты в тот
день не захотел присутствовать при Мегалесиях, то нас, пожалуй, уже не было
бы в живых и мы теперь уже не могли бы сетовать на то, что произошло. Ведь
бесчисленные толпы разъяренных рабов, созванные со всех концов города этим
благочестивым эдилом38, внезапно ринулись из-под всех арок и из всех
выходов на сцену, впущенные по данному им знаку. Твоя это была тогда, твоя
доблесть, Гней Лентул, - та же, какой некогда обладал твой прадед, бывший
частным лицом. Тебя, имя твое, твою власть, голос, достоинство, твою
решимость, встав со своих мест, поддержали и сенат, и римские всадники, и
все честные люди, когда Клодий толпе издевающихся рабов выдал сенат и
римский народ как бы скованными своим присутствием на играх, привязанными к
своим местам и зажатыми в давке и тесноте. (23) Ведь если плясун
остановится, или флейтист неожиданно умолкнет, или если мальчик, у которого
живы и отец и мать39, не удержит тенсы и выпустит повод из рук, или если
эдил ошибется в одном слове или в подаче жертвенной чаши, то игры считаются
совершенными не по правилам, эти погрешности должны быть искуплены, а
бессмертных богов умилостивляют повторением тех же игр. Но если игры с
самого начала превратились из источника радости в источник страха, если они
не просто прерваны, а нарушены и прекращены, если из-за злодеяния одного
человека, захотевшего превратить игры в скорбные рыдания, дни эти оказались
не праздничными, а чуть ли не роковыми для всех граждан, то можно ли
сомневаться, об осквернении каких именно игр возвещает этот шум? (24) А
если вспомнить, чему нас учат предания о каждом из богов, то мы уже
понимаем, что это Великая Матерь, чьи игры были оскорблены, осквернены,
можно сказать, превращены в резню и похороны государства, что это она,
повторяю, с гулом и шумом шествует по полям и рощам. (XII) Итак, это она
воочию показала вам, показала римскому народу все улики злодеяний и
раскрыла предвестие опасностей.
Ибо к чему мне говорить о тех играх, которые предки наши повелели
устраивать в дни Мегалесий на Палатине, перед храмом, прямо перед лицом
Великой Матери? Об играх, которые, согласно обычаю и правилам, наиболее
чисты, торжественны, неприкосновенны; об играх, во время которых Публий
Африканский Старший, в бытность свою консулом во второй раз, предоставил
сенату первое место перед местами, предназначенными для народа40? И такие
игры осквернил этот мерзкий губитель! А теперь, если кто-нибудь из
свободных граждан хотел войти туда или как зритель или даже с
благоговением, его выталкивали; туда не явилась ни одна матрона, боясь
насилия от собравшихся рабов. Таким образом, те игры, священное значение
которых так велико, что они, будучи заимствованы нами из отдаленнейших
стран, утвердились в нашем городе, единственные игры, имеющие даже
нелатинское название, которое свидетельствует о том, что они заимствованы
из иноземных религиозных обрядов и восприняты во имя Великой Матери, игры
эти устроили рабы, их зрителями были рабы; словом, при этом эдиле они стали
Мегалесиями рабов. (25) О, бессмертные боги! Как могли бы вы более ясно
выразить нам вашу волю, даже если бы вы сами находились среди нас? Что игры
осквернены, на это вы своими знамениями указали, об этом вы ясно говорите.
Какой можно привести более разительный пример осквернения, искажения,
извращения и нарушения обычаев, чем этот случай, когда все рабы, опущенные
с цепи с позволения должностного лица, заняли одну часть сцены и могли
угрожать другой, так что одна часть зрителей была отдана во власть рабам, а
другая состояла из одних только рабов? Если бы во время игр на сцену или на
места для зрителей прилетел рой пчел, мы сочли бы нужным призвать
гаруспиков из Этрурии; а теперь все мы видим, что неожиданно такие большие
рои рабов все были выпущены на римский народ, окруженный и запертый, и не
должны волноваться? Между тем, если бы прилетел рой пчел, то гаруспики, на
основании учения этрусков, пожалуй, посоветовали бы нам остерегаться рабов.
(26) Значит, если бы нам было дано указание в виде какого-нибудь весьма
далекого по смыслу зловещего знамения, мы приняли бы меры предосторожности,
а когда то, что само по себе является зловещим знамением, уже налицо и
когда опасность таится в том самом, что и предвещает опасность, нам бояться
нечего? Такие ли Мегалесии устраивал твой отец, такие ли - твой дядя41? И
Клодий еще напоминает мне о своем происхождении, он, который предпочел
устроить игры по примеру Афиниона и Спартака42, а не по примеру Гая или
Аппия Клавдиев? Они, устраивая игры, приказывали рабам уходить с мест для
зрителей, а ты на одни места пустил рабов, с других согнал свободных, и те,
кого ранее голос глашатая отделял от свободных людей, во время твоих игр
удаляли от себя людей свободных, но не голосом, а силой.
(XIII) Задумывался ли ты, жрец Сивиллы43, хотя бы о том, что предки
наши заимствовали эти священнодействия из ваших книг, если только те книги,
которые ты разыскиваешь с нечестивыми намерениями, читаешь оскверненными
глазами, хватаешь опоганенными руками, действительно принадлежат вам? (27)
Именно по совету этой прорицательницы, когда вся Италия была изнурена
пунийской войной, Ганнибалом истерзана, наши предки привезли эти
священнодействия из Фригии и ввели их в Рим. Их принял муж, признанный в ту
пору наилучшим во всем римском народе, - Публий Сципион, и женщина,
считавшаяся самой непорочной из матрон, - Квинта Клавдия; ее прославленной
древней строгости нравов твоя сестра44, по всеобщему мнению, и подражала
всем на удивление. Итак, ни твои предки, имя которых связано с этими
религиозными обрядами, ни принадлежность к той жреческой коллегии, которая
все эти обряды учредила, ни должность курульного эдила, которому следует
особо тщательно блюсти порядок этих священнодействий, - ничто не помешало
тебе осквернить священнейшие игры всяческими гнусностями, запятнать
позором, отметить злодеяниями? (28) Но стоит ли мне удивляться всему этому,
когда ты, получив деньги, опустошил даже самый Пессинунт, место пребывания
и обитель Матери богов, продал все это место и святилище галлогреку
Брогитару45, человеку мерзкому и нечестивому, посланцы которого, в бытность
твою трибуном, обычно раздавали в храме Кастора деньги твоим шайкам; когда
ты оттащил жреца даже от алтарей и лож богов; когда ты ниспроверг все то,
что всегда с величайшим благоговением почитала древность, почитали персы,
сирийцы, все цари, правившие Европой и Азией? Ведь предки наши признавали
все это столь священным, что наши императоры, хотя и в Риме и в Италии есть
множество святилищ, все же во время величайших и опаснейших войн давали
обеты именно этой богине и исполняли их в самом Пессинунте, перед самым
прославленным главным алтарем, там на месте и в самом святилище. (29) И
святилище это, которое Дейотар, вернейший во всем мире друг нашей державы,
всецело нам преданный, с величайшим благоговением хранил в чистоте, ты, как
я уже говорил, за деньги присудил и отдал Брогитару. А самому Дейотару,
которого сенат не раз признавал достойным царского титула и отличали своими
похвальными отзывами прославленные императоры, ты даже имя царя велишь
делить с Брогитаром. Но первый из них был объявлен царем на основании
решения сената, при нашем посредстве, Брогитар - за деньги, при твоем
посредстве; [...] я буду его считать царем, если у него будет чем уплатить
тебе то, что ты доверил ему по письменному обязательству. Ведь в Дейотаре
много царственного, но лучше всего это видно из того, что он не дал тебе ни
гроша; из того, что он не отверг той части предложенного тобой закона,
которая совпадала с решением сената о предоставлении ему титула царя; из
того, что он вернул в свое владение преступно тобой оскверненный, лишенный
жреца и священнодействий Пессинунт, дабы сохранять его в полной
неприкосновенности; из того, что он не позволяет Брогитару осквернять
священнодействия, завещанные нам всей стариной, и предпочитает, чтобы зять
его лишился твоего подарка, но чтобы это святилище не лишилось своих
древних обычаев. Но я возвращусь к ответам гаруспиков, первый из которых
касается игр. Кто не согласится, что именно такой ответ предвещали игры,
устроенные Клодием?
(XIV, 30) Следующий вопрос - о священных, запретных местах. Что за
невероятное бесстыдство! О доме моем смеешь ты говорить? Лучше предоставь
консулам или сенату, или коллегии понтификов свой дом. Мой, во всяком
случае, решениями этих трех коллегий, как я уже сказал, освобожден от
религиозного запрета. Но в том доме, который занимаешь ты, после того как
честнейший муж, римский всадник Квинт Сей был умерщвлен при твоем
совершенно открытом посредстве, были, утверждаю я, святилище и алтари. Я
неопровержимо докажу это на основании цензорских записей и воспоминаний
многих лиц. (31) Только бы обсуждалось это дело, а у меня есть что сказать
о запретных местах, так как на основании недавно принятого постановления
сената вопрос этот должен быть вам доложен. Вот когда я выскажусь о твоем
доме (в нем святилище, правда, есть, но устроенное другим человеком, так
что тот его основал, а тебе остается разве только разрушить его), тогда я и
увижу, непременно ли мне надо говорить и о других домах. Ведь кое-кто
думает, что я отвечаю за открытие святилища в храме Земли; оно, говорят (да
и я припоминаю), раскрыло свои двери недавно; теперь же самая
неприкосновенная, самая священная часть его, говорят, находится в
вестибуле46 дома частного лица. Многое меня тревожит: и то, что храм Земли
находится в моем ведении, и то, что человек, уничтоживший это святилище47,
говорил, что мой дом, освобожденный от запрета решением понтификов, был
присужден его брату; тревожит меня - при нынешней дороговизне хлеба,
бесплодии полей, скудости урожая - священный долг наш к Земле, тем более
что знамение, о котором идет речь, требует от нас, говорят,
умилостивительной жертвы Земле.
(32) Я, быть может, говорю о старине; однако, если и не записано в
гражданском праве, то все же естественным правом и обычным правом народов
свято установлено, что смертные ничего не могут получать в собственность от
бессмертных богов на основании давности48. (XV) Так вот, древностью мы
пренебрегаем. Неужели же мы станем пренебрегать и тем, что происходит
повсюду, тем, что мы видим? Кто не знает, что в это самое время Луций Писон
упразднил имеющий величайшее значение и священнейший храмик Дианы на
Целикуле49? Здесь присутствуют люди, живущие близ того места; более того, в
наше сословие входят многие, кто совершал ежегодные жертвоприношения от
имени рода в этом самом святилище, предназначенном для этой цели. И мы еще
спрашиваем, какие места отняты, у бессмертных богов, на что боги указывают,
о чем они говорят! А разве мы не знаем, что Секст Серран50 подрыл
священнейшие храмы, окружил их строениями, разрушил, наконец, осквернил их
величайшей гнусностью? (33) И это ты смог наложить на мой дом религиозный
запрет? Своим умом? Каким? Тем, который ты потерял. Своей рукой? Какой?
Той, которой ты этот дом разрушил. Своим голосом? Каким? Тем, который ты
велел его поджечь. Своим законом? Каким? Тем, которого ты даже во времена
своей памятной нам безнаказанности не составлял. Перед каким ложем? Перед
тем, которое ты осквернил. Перед каким изваянием? Перед изваянием,
похищенным с могилы распутницы и помещенным тобой на памятнике, сооруженном
императором51. Что же есть в моем доме запретного, кроме того, что он
соприкасается со стеной дома грязного святотатца? Так вот, чтобы никто из
моих родных не мог по неосторожности заглянуть внутрь твоего дома и
увидеть, как ты совершаешь там свои пресловутые священнодействия, я подниму
кровлю выше - не для того, чтобы смотреть на тебя с вышины, но чтобы
закрыть тебе вид на тот город, который ты хотел разрушить.
(XVI, 34) А теперь рассмотрим остальные ответы гаруспиков. "В нарушение
закона писаного и неписаного были убиты послы". Что это значит? Речь идет,
как я понимаю, об александрийцах52; согласен. Мое мнение следующее: права
послов, находясь под защитой людей, ограждены также и законом,
установленным богами. А вот того человека, который, в бытность свою
народным трибуном, наводнил форум всеми доносчиками, выпущенными им из
тюрьмы, человека, по указанию которого теперь пущены в ход кинжалы и яды,
который заключал письменные соглашения с хиосцем Гермархом, я хочу
спросить, неужели он не знает, что Феодосий, самый ярый противник Гермарха,
отправленный независимой городской общиной к сенату в качестве посла, был
поражен кинжалом53. В том, что бессмертные боги признали это не менее
преступным, чем случай с александрийцами, я совершенно уверен. (35) Но я
теперь вовсе не приписываю всего этого тебе одному. Надежда на спасение
была бы большей, если бы ты один был бесчестен, но таких много; потому-то
ты и вполне самонадеян, а мы, пожалуй, не без причины менее самонадеянны.
Кто не знает, что Платор, человек, известный у себя на родине и знатный,
прибыл из Орестиды, независимой части Македонии, в качестве посла в
Фессалонику, к нашему "императору", как он себя называл54? А этот, не сумев
из него выжать денег, наложил на него оковы и подослал своего врача, чтобы
тот послу, союзнику, другу, свободному человеку подлейшим и жесточайшим
образом вскрыл вены. Секиры свои55 обагрить злодейски пролитой кровью он не
захотел, но имя римского народа запятнал таким страшным злодеянием, какое
может быть искуплено только казнью. Каковы же у него, надо думать, палачи,
когда он даже своих врачей использует не для спасения людей, а для убийства?
(XVII, 36) Но прочитаем дальше: "Клятвой в верности пренебрегли". Что
это значит само по себе, затрудняюсь объяснить, но, на основании того, что
говорится дальше, подозреваю, что речь идет о явном клятвопреступлении тех
судей, которые судили тебя и у которых в ту пору были бы отняты полученные
ими деньги, если бы они не потребовали от сената охраны56. И вот почему я
подозреваю, что говорится именно о них: как раз это клятвопреступление (я в
этом уверен) самое выдающееся, самое необычайное в нашем государстве, между
тем как те, с которыми ты вступил в сговор, дав им клятву, тебя к суду за
клятвопреступление не привлекают57.
(37) Далее, к ответу гаруспиков, как вижу, добавлено следующее:
"Древние и тайные жертвоприношения совершены недостаточно тщательно и
осквернены". Гаруспики ли говорят это или же боги отцов и боги-пенаты?
Конечно, много есть таких, на кого может пасть подозрение в этом проступке.
На кого же, как не на одного Публия Клодия? Разве не ясно сказано, какие
именно священнодействия осквернены? Что может быть сказано более понятно,
более благоговейно, более внушительно? "Древние и тайные". Я утверждаю, что
Лентул, оратор строгий и красноречивый, выступая обвинителем против тебя,
чаще всего пользовался именно этими словами, которые, как говорят, взяты из
этрусских книг и теперь обращены и истолкованы против тебя. И в самом деле,
какое жертвоприношение является столь же древним, как это, полученное нами
от царей, и столь же старинным, как наш город? А какое жертвоприношение
хранится в такой глубокой тайне, как это? Ведь оно ограждено не только от
любопытных, но и от нечаянно брошенных взглядов; уже не говорю -
злонамеренный, но даже неосторожный не смеет приблизиться к нему. Никто не
припомнит случая, чтобы до Публия Клодия кто-нибудь оскорбил это
священнодействие, чтобы кто-нибудь попытался войти, чтобы кто-нибудь к нему
отнесся с пренебрежением; не было мужчины, которого бы не охватывал ужас
при мысли о нем. Жертвоприношение это совершают девы-весталки за римский
народ в доме лица, облеченного империем, совершают с необычайно строгими
обрядами, посвященными той богине, чье имя мужчинам даже нельзя знать,
которую Клодий потому и называет Доброй, что она простила ему столь тяжкое
злодеяние.
(XVIII) Нет, она не простила, поверь мне. Или ты, быть может, думаешь,
что ты прощен, так как судьи отпустили тебя обобранным, оправданным по их
приговору и осужденным по всеобщему приговору, или так как ты не лишился
зрения, чем, как принято думать, карается нарушение этого запрета? (38) Но
какой мужчина до тебя преднамеренно присутствовал при совершении этих
священнодействий? Поэтому разве кто-нибудь может знать о наказании, какое
последует за этим преступлением? Или слепота глаз повредила бы тебе больше,
чем слепота разврата? Ты не понимаешь даже того, что ты должен скорее
желать незрячих глаз своего прапрадеда58, чем горящих глаз своей сестры?
Вдумайся в это и ты, право, поймешь, что тебя до сего времени минует кара
со стороны людей, а не богов. Ведь это люди защитили тебя, совершившего
гнуснейшее дело; это люди тебя, подлейшего и зловреднейшего человека,
восхвалили; это люди оправдали тебя, уже почти сознавшегося в своем
преступлении; это у людей не вызвала скорби беззаконность твоего
блудодеяния, которым ты их оскорбил59; это люди дали тебе оружие, одни -
против меня, другие впоследствии - против знаменитого непобедимого
гражданина60; от людей тебе уже нечего добиваться больших милостей - это я
признаю. (39) Что касается бессмертных богов, то какое более тяжкое
наказание, чем бешенство или безумие, могут они послать человеку? Неужели
ты думаешь, что те, которых ты видишь в трагедиях и которые мучатся и
погибают от раны и от боли в теле, больше прогневили бессмертных богов, чем
те, кого изображают в состоянии безумия? Хорошо известные нам вопли и стоны
Филоктета61, как они ни страшны, все же не столь жалки, как сумасшествие
Афаманта62 и муки матереубийц, доживших до старости63. Когда ты на народных
сходках испускаешь крики, подобные крикам фурий, когда ты сносишь дома
граждан, когда ты камнями прогоняешь с форума честнейших мужей, когда ты
швыряешь пылающие факелы в дома соседей, когда ты предаешь пламени
священные здания64, когда ты подстрекаешь рабов, когда ты прерываешь
священнодействия и игры, когда ты не отличаешь жены от сестры, когда ты не
понимаешь, в чью спальню ты входишь, - вот тогда ты впадаешь в исступление,
тогда ты беснуешься, тогда ты и несешь кару, которая только одна
бессмертными богами и назначена людям за преступление. Ведь тело наше, по
слабости своей, само по себе подвержено многим случайностям; да и само оно
часто от малейшей причины разрушается; но стрелы богов вонзаются в умы
нечестивых. Поэтому, когда глаза твои тебя увлекают на путь всяческого
преступления, ты более жалок, чем был бы, будь ты вовсе лишен глаз.
(XIX, 40) Но так как обо всем том, в чем, по словам гаруспиков, были
допущены погрешности, сказано достаточно, посмотрим, от чего, по словам тех
же гаруспиков, бессмертные боги уже предостерегают: "Из-за раздоров и
разногласий среди оптиматов не должно возникать резни и опасностей для
отцов-сенаторов и первоприсутствующих, и они, по решению богов, не должны
лишаться помощи; поэтому провинции и войско не должны быть отданы во власть
одному, и да не будет ограничения..."65. Все это - слова гаруспиков; от
себя я не добавляю ничего. Итак, кто же раздувает раздоры среди оптиматов?
Все тот же один человек и притом вовсе не по какой-то особой своей
одаренности или глубине ума, но вследствие, так сказать, наших промахов,
которые ему было легко заметить, так как они вполне ясно видны. Ведь ущерб,
который терпит государство, еще более позорен оттого, что потрясения в
государстве вызываются человеком незначительным; иначе оно, подобно
храброму мужу, раненному в бою в грудь храбрым противником, пало бы с
честью. (41) Тиберий Гракх потряс государственный строй. Но каких строгих
правил, какого красноречия, какого достоинства был этот муж! Он ни в чем не
изменил выдающейся и замечательной доблести своего отца и своего деда,
Публия Африканского66, если не говорить о том, что он отпал от сената. За
ним последовал Гай Гракх; каким умом, каким красноречием, какой силой,
какой убедительностью слов отличался он! Правда, честные люди огорчались
тем, что эти столь великие достоинства не были направлены на осуществление
лучших намерений и стремлений. Сам Луций Сатурнин67 был таким необузданным
и едва ли не одержимым человеком, что стал выдающимся деятелем, умевшим
взволновать и воспламенить людей неопытных. Стоит ли мне говорить о
Сульпиции68? Он выступал так убедительно, так приятно, так кратко, что мог
достигать своей речью и того, что благоразумные люди впадали в заблуждение,
и того, что у честных людей появлялись менее честные взгляды. Спорить и изо
дня в день сражаться с этими людьми за благо отечества было, правда, трудно
для тех, кто тогда управлял государством, но трудности эти все же были в
какой-то мере достойными.
(XX, 42) Бессмертные боги! А этот человек, о котором я и сам теперь
говорю так много? Что он такое? Чего он стоит? Есть ли в нем хоть
что-нибудь такое, чтобы наше огромное государство, если бы оно пало (да
сохранят нас боги от этого!), могло чувствовать, что оно сражено рукой
мужа? После смерти отца он предоставил свою раннюю юность похоти богатых
фигляров; удовлетворив их распущенность, он дома погряз в блуде и
кровосмешении; затем, уже возмужав, он отправился в провинцию и поступил на
военную службу, а там, претерпев надругательства от пиратов, удовлетворил
похоть даже киликийцев и варваров; потом, гнусным преступлением вызвав
беспорядки в войске Луция Лукулла, бежал оттуда69 и в Риме, вскоре после
своего приезда, вступил в сговор со своими родичами о том, что не станет
привлекать их к суду, а у Катилины взял деньги за позорнейшую
преварикацию70. Затем он отправился с Муреной в провинцию Галлию, где
составлял завещания от имени умерших, убивал малолетних, вступал в
многочисленные противозаконные соглашения и преступные сообщества. Как
только он возвратился оттуда, он собрал в свою пользу все необычайно
богатые и обильные доходы с поля71, причем он - сторонник народа! -
бесчестнейшим образом обманул народ, и он же - милосердный человек! - в
своем доме сам предал мучительнейшей смерти раздатчиков из всех триб. (43)
Началась памятная нам квестура72, роковая для государства, для
священнодействий, для религиозных запретов, для вашего авторитета, для
уголовного суда; за время ее он оскорбил богов и людей, совесть,
стыдливость, авторитет сената, право писаное и неписаное, законы,
правосудие. И все это было для него ступенью, - о, злосчастные времена и
наши нелепые раздоры! - именно это было для Публия Клодия первой ступенью к
государственной деятельности; это позволило ему кичиться благоволением
народа и открыло путь к возвышению.
Ведь у Тиберия Гракха всеобщее недовольство Нумантинским договором73, в
заключении которого он участвовал как квестор консула Гая Манцина, и
суровость, проявленная сенатом при расторжении этого договора, вызвали
раздражение и страх, что и заставило этого храброго и славного мужа
изменить строгим воззрениям своих отцов. А Гай Гракх? Смерть брата, чувство
долга, скорбь и великодушие подвигли его на мщение за родную кровь.
Сатурнин, как мы знаем, сделался сторонником народа, оскорбленный тем, что
во время дороговизны хлеба сенат отстранил его, квестора, от дела снабжения
зерном74, которым он тогда ведал, и поручил это дело Марку Скавру.
Сульпиция, из наилучших побуждений противодействовавшего Гаю Юлию, который
незаконно домогался консульства75, веяние благосклонности народа увлекло
дальше, чем сам Сульпиций хотел. (XXI, 44) У всех этих людей было
основание, почему они так поступали, несправедливое (ибо ни у кого не может
быть справедливого основания вредить государству), но все же важное и
связанное с некоторым чувством обиды, приличествующим мужу. Что же касается
Публия Клодия, то он, носивший раньше платья шафранного цвета, митру,
женские сандалии, пурпурные повязочки и нагрудник, от псалтерия76, от
гнусности, от разврата неожиданно сделался сторонником народа. Если бы
женщины не застали его в таком наряде, если бы рабыни из милости не
выпустили его оттуда, куда ему нельзя было входить, то сторонника народа
был бы лишен римский народ, государство было бы лишено такого гражданина.
Из-за наших бессмысленных раздоров, от которых бессмертные боги и
предостерегают нас недавними знамениями, из числа патрициев был выхвачен
один человек, которому нельзя было стать народным трибуном77. (45) Годом
ранее этому весьма резко и единодушно воспротивились и брат этого человека,
Метелл78, и весь сенат, в котором даже в ту пору (при первоприсутствующем
Гнее Помпее, также высказавшем свое мнение) еще господствовало согласие. Но
когда в среде оптиматов начались раздоры, от которых нас теперь
предостерегают, все изменилось и пришло в смятение; тогда и произошло то,
чего, будучи консулам, не допустил брат Клодия, чему воспрепятствовал его
свояк и сотоварищ79, знаменитейший муж, в свое время оградивший его от
судебного преследования. Во время распри между первыми людьми государства
это сделал тот консул80, которому следовало быть злейшим недругом Клодия,
но который оправдывал свой поступок желанием того человека, чье влияние ни
у кого не могло вызывать недовольства81. В государство был брошен факел,
мерзкий и несущий несчастье; метили в ваш авторитет, а достоинство
важнейших сословий, в согласие между всеми честными людьми, словом, в весь
государственный строй; несомненно, метили именно в это, когда страшный
пожар этих памятных нам времен направляли против меня, раскрывшего все эти
дела. Я принял огонь на себя, один я вспыхнул, защищая отечество, но так,
что вы, тоже окруженные пламенем, видели, что я, ради вашего спасения,
первый пострадал и был окутан дымом.
(XXII, 46) Все еще не успокаивались раздоры, а ненависть к тем, кто, по
общему мнению, меня защищал, даже возрастала. Тогда по предложению этих
людей, по почину Помпея, который не только своим влиянием, но и просьбами
побудил Италию, жаждавшую видеть меня, побудил вас, требовавших меня, и
римский народ, тосковавший по мне, добиваться моего восстановления в
правах, и вот я возвращен из изгнания. Пусть, наконец, прекратятся раздоры!
Успокоимся после продолжительных разногласий! Но нет - этого нам не
позволяет все тот же губитель: он сзывает народные сходки, мутит и волнует,
продается то той, то этой стороне; однако люди, если Клодий их похвалит, не
слишком ценят эти похвалы; они радуются, скорее, тому, что Клодий порицает
тех, кого они не любят. Впрочем, Клодий меня ничуть не удивляет (на что
другое он способен?); я удивляюсь поведению мудрейших и достойнейших
людей82: во-первых, тому, что они терпят, чтобы каждого прославленного
человека с многочисленными величайшими заслугами перед государством своими
выкриками оскорблял гнуснейший человек; во-вторых, их мнению, будто
чья-либо слава и достоинство могут быть унижены злоречием со стороны
отъявленного негодяя (именно это менее всего служит им к чести); наконец,
тому, что они не чувствуют (правда, они это, как все-таки кажется, уже
подозревают), что бешеные и бурные нападки Публия Клодия могут обратиться
против них самих. (47) А из-за этого уж очень сильного разлада между теми и
другими в тело государства вонзились копья, которые я, пока они вонзались
только в мое тело, еще мог терпеть, хотя и с трудом. Если бы Клодий не
предоставил себя сначала в распоряжение тех людей, которых считал
порвавшими с вами83, если бы он - прекрасный советчик! - не превозносил их
до небес своими похвалами, если бы он не угрожал ввести войско Гая Цезаря
(насчет него он пытался нас обмануть84, но его никто не опровергал), если
бы он, повторяю, не угрожал ввести в Курию это войско с враждебными целями,
если бы он не вопил, что действует с помощью Гнея Помпея, по совету Марка
Красса, если бы он не утверждал, что консулы с ним объединились (в одном
этом он не лгал), то разве он мог бы столь жестоко мучить меня, столь
преступно терзать государство?
(XXIII, 48) Увидев, что вы снова вздохнули свободно, избавившись от
страха резни, что ваш авторитет снова всплывает из пучины рабства, что
оживают память и тоска по мне, он вдруг начал лживейшим образом продаваться
вам; тогда он стал утверждать - и здесь и на народных сходках, - что Юлиевы
законы85 изданы вопреки авспициям. В числе этих законов был и тот
куриатский закон, который послужил основанием для всего его трибуната86;
этого он не видел, ослепленный своим безумием; на сходках он предоставлял
слово храбрейшему мужу Марку Бибулу; он спрашивал его, всегда ли наблюдал
тот за небесными знамениями в то время, когда Гай Цезарь предлагал законы.
Бибул отвечал, что он за небесными знамениями наблюдал87. Он опрашивал
авгуров, правильно ли было проведено то, что было проведено таким образом.
Они отвечали, что неправильно. К нему необычайно благоволили некоторые
честные мужи, оказавшие мне величайшие услуги, но, полагаю, не знавшие о
его бешенстве. Он пошел дальше: начал нападать даже на Гнея Помпея,
вдохновителя его замыслов, как он обычно заявлял; кое с кем он пытался
завязать хорошие отношения. (49) Этот человек был тогда, очевидно, увлечен
надеждой на то, что он, путем неслыханного преступления опорочивший
усмирителя междоусобной войны, носившего тогу88, сможет нанести удар даже
знаменитейшему мужу, победителю в войнах с внешними врагами; тогда-то а
храме Кастора и был захвачен тот преступный кинжал, едва не погубивший
нашей державы89. Тогда тот человек, для которого ни один вражеский город не
оставался запертым в течение продолжительного времени, который силой и
доблестью всегда преодолевал все теснины, встречавшиеся на его пути, все
городские стены, как бы высоки они ни были, сам оказался осажденным в своем
доме, и решением и поведением своим избавив меня от обвинений в трусости,
которой попрекают меня некоторые неискушенные люди90. Ибо если для Гнея
Помпея, мужа храбрейшего из всех, когда-либо существовавших, было скорее
несчастьем, чем позором, не видеть света, пока Публий Клодий был народным
трибуном, не появляться на людях, терпеть его угрозы, когда Клодий говорил
на сходках о своем намерении построить в Каринах другой портик, который
соответствовал бы портику на Палатине91, то для меня покинуть свой дом,
чтобы предаваться скорби на положении частного лица, несомненно, было
тяжко, но покинуть его ради блага государства было поступком славным.
(XXIV, 50) Итак, вы видите, что губительные раздоры среди оптиматов
возвращают силы человеку, давно уже (и по его собственной вине)
поверженному и распростертому на земле, человеку, чье бешенство в его
начале было поддержано несогласиями тех, которые, как тогда казалось,
отвернулись от вас92. А дальнейшие действия Клодия - уже к концу его
трибуната и даже после него - нашли себе защитников в лице хулителей и
противников93 тех людей; они воспротивились тому, чтобы губитель
государства был из него удален, даже тому, чтобы он был привлечен к суду, и
даже тому, чтобы он оказался частным лицом94. Неужели кто-нибудь из
честнейших мужей мог согревать на своей груди и лелеять эту ядовитую и
зловредную змею? Каким его одолжением были они обмануты? "Мы хотим, -
говорят они, - чтобы был человек, который мог бы на народной сходке
уменьшить влияние Помпея". Чтобы его влияние умалил своим порицанием
Клодий? Я хотел бы, чтобы тот выдающийся человек, который оказал мне
величайшую услугу при моем восстановлении в правах, правильно понял то, что
я скажу, а скажу я, во всяком случае, то, что чувствую. Мне казалось,
клянусь богом верности, что Публий Клодий умалял величайшее достоинство
Гнея Помпея именно тогда когда безмерными похвалами его превозносил. (51)
Когда, скажите, была более громкой слава Гая Мария: тогда ли, когда Гай
Главция95 его прославлял, или тогда, когда он впоследствии, раздраженный
против него, его порицал? А Публий Клодий? Был ли он, обезумевший и уже
давно влекомый навстречу каре и гибели, более отвратителен или более
запятнан тогда, когда обвинял Гнея Помпея, или тогда, когда он поносил весь
сенат? Я удивляюсь одному: между тем как первое по-сердцу людям
разгневанным, второе так мало огорчает столь честных граждан. Но дабы это
впредь не доставляло удовольствия честнейшим мужам, пусть они прочитают ту
речь Публия Клодия на народной сходке, о которой я говорю: возвеличивает ли
он в ней Помпея или же, скорее, порочит? Бесспорно, он его восхваляет,
говорит, что среди наших граждан - это единственный человек, достойный
нашей прославленной державы, и заявляет, что сам он Помпею лучший друг и
что они помирились. (52) Хотя я и не знаю, что это означает, все же, по
моему мнению, у Клодия, будь он другом Помпею, не появилось бы намерения
восхвалять его. В самом деле, мог ли он больше умалить заслуги Помпея, будь
он ему даже злейшим недругом? Пусть те, которые радовались его неприязни к
Помпею и по этой причине смотрели сквозь пальцы на его столь многочисленные
и столь тяжкие злодеяния, а иногда даже рукоплескали его неудержимому и
разнузданному бешенству, обратят внимание на то, как быстро он переменился.
Ведь теперь он уже восхваляет Помпея, нападает на тех, кому ранее
продавался. Что, по вашему мнению, сделает он, если для него откроется путь
к подлинному примирению, когда он так хочет создать видимость примирения96?
(XXV, 53) На какие же другие раздоры между оптиматами могут указывать
бессмертные боги? Ведь под этим выражением нельзя подразумевать ни Публия
Клодия, ни кого-либо из его сторонников или советчиков. Этрусские книги
содержат определенные названия, которые могут относиться к таким гражданам,
как они. Как вы сейчас узнаете, тех людей, чьи намерения и поступки
беззаконны и совершенно несовместимы с общим благом, они называют дурными,
отвергнутыми. Поэтому, когда бессмертные боги предостерегают от раздоров
среди оптиматов, то говорят они о разногласии среди прославленных и высоко
заслуженных граждан. Когда они предвещают опасность и резню людям,
главенствующим в государстве, они исключают Клодия, который так же далек от
главенствующих, как от чистых, как от благочестивых. (54) Это вам, о горячо
любимые и честнейшие граждане, боги велят заботиться о вашем благополучии и
быть предусмотрительными; они предвещают вам резню среди первых людей
государства, а затем - то, что неминуемо следует за гибелью оптиматов; нам
советуют принять меры, чтобы государство не оказалось во власти одного
человека. Но даже если бы боги не внушили нам этого страха своими
предостережениями, мы все же действовали бы по своему собственному
разумению и на основании догадок. Ведь раздоры между славными и
могущественными мужами обычно кончаются не чем иным, как всеобщей гибелью,
или господством победителя, или установлением царской власти. Начались
раздоры между Луцием Суллой, знатнейшим и храбрейшим консулом, и
прославленным гражданином Марием; и тому и другому пришлось понести
поражение принесшее победителю царскую власть. С Октавием стал враждовать
его коллега Цинна; каждому из них удача принесла царскую власть, неудача -
смерть97. Тот же Сулла одержал верх вторично; на этот раз он, без сомнения,
обладал царской властью, хотя и восстановил прежний государственный строй.
(55) И ныне явная ненависть глубоко запала в сердца виднейших людей и
укоренилась в них; первые люди государства враждуют между собой, а кое-кто
пользуется этим. Кто не особенно силен сам, тот все же рассчитывает на
какую-то удачу и благоприятные обстоятельства, а кто, бесспорно, более
могуществен, тот иногда, пожалуй, побаивается замыслов и решений своих
недругов. Покончим же с этими раздорами в государстве! Все те опасения,
какие предсказаны нам, будут вскоре устранены; та подлая змея, которая то
скроется в одном месте, то выползет и прокрадется в другое, вскоре
издохнет, уничтоженная и раздавленная.
(XXVI) Ведь те же книги предостерегают нас: "Тайные замыслы не должны
наносить государству ущерба". Какие же замыслы могут быть более тайными,
нежели замыслы того человека, который осмелился сказать на народной сходке,
что надо издать эдикт о приостановке судопроизводства, прервать слушание
дел в суде, запереть эрарий, упразднить суды? Или вы, быть может,
полагаете, что мысль об этом огромном потопе, об этом крушении государства
могла прийти Публию Клодию на ум внезапно, когда он стоял на рострах98, без
того, чтобы он заранее это обдумал? Ведь его жизнь - в пьянстве, в
разврате, в сне, в безрассуднейшей и безумнейшей наглости. Так вот именно в
эти бессонные ночи - и притом в сообществе с другими людьми - и был
состряпан и обдуман этот замысел прекратить судопроизводство. Запомните,
отцы-сенаторы: эти преступные речи уже не раз касались нашего слуха, а путь
к погибели вымощен привычкой слышать одно и то же.
(56) Дальше следует совет: "Не оказывать слишком большого почета низким
и отвергнутым людям". Рассмотрим слово "отвергнутые"; кто такие "низкие", я
выясню потом. Но все-таки надо признать, что это слово больше всего
подходит к тому человеку, который, без всякого сомнения, является самым
низким из всех людей. Кто же такие "отвергнутые"? Я полагаю, что это не те,
которым когда-то было отказано в почетной должности из-за ошибки сограждан,
а не ввиду каких-либо их собственных недостатков; ибо это, действительно,
не раз случалось с многими честнейшими гражданами и весьма уважаемыми
мужами. "Отвергнутые" - это те, которых, несмотря на то, что они во всем
преуспевали, вопреки законам устраивали бои гладиаторов99 , совершенно
открыто занимались подкупом, отвергли не только посторонние люди, но даже
их собственные соседи, члены триб городских и сельских. Нам советуют не
оказывать этим людям "слишком большого почета". Это указание должно быть
нам по-сердцу; однако римский народ сам, без всякого предостережения
гаруспиков, по собственному почину принял меры против этого зла. (57)
Остерегайтесь "низких"; людей этого рода очень много, но вот их
предводитель и главарь. И в самом деле, если бы какой-нибудь выдающийся
поэт захотел изобразить самого низкого человека, какой только может быть,
преисполненного любых пороков, какие только можно вообразить и собрать,
наблюдая разных людей, то он, конечно, не смог бы найти ни одного позорного
качества, которого был бы лишен Публий Клодий, и даже не заметил бы многих,
глубоко укоренившихся в нем и от него неотделимых.
(XXVII) С родителями, с бессмертными богами и с отчизной нас прежде
всего связывает природа: в одно и то же время нас берут на руки100, на
дневной свет, наделяют нас дыханием, ниспосланным с неба, и предоставляют
нам определенные права свободного гражданства. Клодий, приняв родовое имя
"Фонтей", презрел имя родителей, их священные обряды, воспоминания о них, а
огни богов, престолы, столы101 , заветные и находящиеся внутри дома очаги,
сокровенные священнодействия, недоступные, уже не говорю - взору, даже
слуху мужчины, он уничтожил преступлением, не поддающимся искуплению, и сам
предал пламени храм тех богинь, к чьей помощи обращаются при других пожарах
. (58) К чему говорить мне об отечестве? Публий Клодий насилием, мечом,
угрозами изгнал из Рима того гражданина, которого вы так много раз
признавали спасителем отчизны, лишив его сначала всех видов защиты со
стороны отечества. Затем, добившись падения "спутника" сената - как я
всегда его называл, - его вождя, как он говорил сам, этот человек
посредством насилия, резни и поджогов низложил самый сенат, основу
общественного благоденствия и мнения; он отменил два закона - Элиев и
Фуфиев, - чрезвычайно полезные для государства, упразднил цензуру, исключил
возможность интерцессии, уничтожил авспиции; консулам, своим соучастникам в
преступлении, он предоставил эрарий, наместничества, войско; тех, кто был
царями, он продал; тех, кто царями не был, признал; Гнея Помпея мечом
загнал в его собственный дом; памятники, сооруженные императорами,
ниспроверг; дома своих недругов разрушил; на ваших памятниках написал свое
имя102. Нет конца его злодеяниям против отечества. А сколько он совершил их
против отдельных граждан, которых он умертвил? Против союзников, которых он
ограбил, против императоров, которых он предал, против войск, которые он
подстрекал к мятежу? (59) И далее, как велики его преступления против себя
самого, против родных! Найдется ли человек, который бы когда-либо меньше
щадил вражеский лагерь, чем он все части своего тела? Какой корабль на
реке, принадлежащий всем людям, был когда-либо так доступен всем, как его
юность? Какой кутила когда-либо так развратничал с распутницами, как он с
сестрами? Наконец, могло ли воображение поэтов изобразить столь ужасную
Харибду103, которая бы поглощала огромные потоки воды, равные проглоченной
им добыче у византийцев и Брогитаров? Или Сциллу с жадными и столь
прожорливыми псами, как те Геллии, Клодии, Тиции, с чьей помощью он, как
видите, гложет даже ростры104?
(60) Итак, - и это последнее в ответах гаруспиков - примите меры,
"чтобы не произошло изменения государственного строя". И в самом деле,
государственный строй, когда он уже потрясен, едва ли может быть прочен,
даже если мы станем его подпирать со всех сторон; он, повторяю, едва ли
будет прочен, даже если мы все будем поддерживать его своими плечами.
(XXVIII) Государство наше некогда было таким крепким и сильным, что могло
выдерживать нерадивость сената и даже незаконные поступки граждан; теперь
это невозможно. Эрарий пуст; те, кто взял на откуп налоги и подати105,
ничего не получают; влияние главенствующих людей пало; согласие между
сословиями нарушено; правосудие уничтожено; голоса распределены и их крепко
держит в руках кучка людей; честные люди уже не будут послушны воле нашего
сословия; гражданина, который ради блага отечества согласится подвергнуться
злобным нападкам, вы будете искать тщетно.
(61) Следовательно, этот государственный строй, который теперь
существует, каков бы он ни был, мы можем сохранить только при условии
согласия между нами; ведь улучшить наше положение, пока Клодий остается
безнаказанным, нам и думать нечего; но для того, чтобы попасть в еще худшее
положение, нам остается спуститься только на одну ступень, ведущую к гибели
или к рабству. И дабы нас туда не столкнули, бессмертные боги и посылают
нам предупреждение, так как человеческие увещания давно уже утратили силу.
Что касается меня, отцы-сенаторы, то я никогда не решился бы произнести эту
речь, такую печальную, такую суровую (не потому, чтобы эта роль и участие в
этом вопросе не были моим долгом и не соответствовали моим силам - ведь
римский народ предоставил мне почетные должности, а вы много раз отличали
меня знаками достоинства, - однако я, пожалуй, все же промолчал бы, раз
молчат все), но во всей этой речи я выступал не от своего имени, а от имени
государственной религии. Моими были слова - пожалуй, их было слишком много,
- мнения же все принадлежали гаруспикам; либо им о возвещенных нам
знамениях не следовало сообщать, либо их ответами нам необходимо
руководствоваться.
(62) Но если на нас часто производили впечатление более обычные и менее
важные знамения, то неужели голос самих бессмертных богов не подействует на
умы всех людей? Не думайте, что может случиться то, что вы часто видите в
трагедиях: как какой-нибудь бог, спустившись с неба, вступает в общение с
людьми, находится на земле, с людьми беседует. Подумайте об особенностях
тех звуков, о которых сообщили латиняне. Вспомните и о том, о чем еще не
было доложено: почти в то же время в Пиценской области, в Потенции, как
сообщают, произошло ужасное землетрясение, сопровождавшееся некими
знамениями и страшными явлениями. Вы, конечно, испугаетесь всего того, что,
как мы можем предвидеть, нам предстоит. (63) И в самом деле, когда даже
весь мир, моря и земли содрогаются, приходят в какое-то необычное движение
и что-то предсказывают странными и непривычными для нас звуками, то это
надо признать голосом бессмертных богов, надо признать почти ясной речью.
При этих обстоятельствах мы должны совершить искупительные обряды и
умилостивить богов в соответствии с предостережениями, какие мы получили.
Те, которые и сами показывают нам путь к опасению, мольбам доступны; мы же
должны отказаться от злобы и раздоров.
Марк Туллий Цицерон. Речь по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла.
Марк Туллий Цицерон.
----------------------------------------------------------------------------
РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ВОЗВРАЩЕНИЯ МАРКА КЛАВДИЯ МАРЦЕЛЛА
I II III IV V VI VII VIII IX X XI
[В сенате, начало сентября 46 г. до н.э.]
(I, 1) Долгому молчанию, которое я хранил в последнее время1,
отцы-сенаторы, - а причиной его был не страх, а отчасти скорбь, отчасти
скромность - нынешний день положил конец; он же является началом того, что
я отныне могу, как прежде, говорить о том, чего хочу и что чувствую. Ибо
столь большой душевной мягкости, столь необычного и неслыханного
милосердия, столь великой умеренности, несмотря на высшую власть2 , которой
подчинено все, наконец, такой небывалой мудрости, можно сказать, внушенной
богами, обойти молчанием я никак не могу. (2) Ведь коль скоро Марк Марцелл
возвращен вам, отцы-сенаторы, и государству, то не только его, но также и
мой голос и авторитет, по моему мнению, сохранены и восстановлены для вас и
для государства. Ибо я скорбел, отцы-сенаторы, и сильно сокрушался из-за
того, что такому мужу, стоявшему на той же стороне, что и я, выпала иная
судьба, чем мне; и я не мог себя заставить и не находил для себя
дозволенным идти нашим прежним жизненным путем после того, как моего
соратника и подражателя в стремлениях и трудах, моего, так сказать,
союзника и спутника у меня отняли. Поэтому и привычный для меня жизненный
путь, до сего времени прегражденный, ты, Гай Цезарь, вновь открыл передо
мной и для всех здесь присутствующих как бы поднял знамя надежды на
благополучие всего государства.
(3) То, что я на примере многих людей, а особенно на своем собственном,
понял уже раньше, теперь поняли все, когда ты, уступая просьбам сената и
государства, возчратил им Марка Марцелла, особенно после того, как упомянул
об обидах3 ; все поняли, что авторитет нашего сословия и достоинство
государства ты ставишь выше своих личных огорчений или подозрений. А Марк
Марцелл сегодня получил за всю свою прошлую жизнь величайшую награду -
полное единодушие сената и твое важнейшее и величайшее решение. Из всего
этого ты, конечно, поймешь, сколь большой хвалы заслуживает оказание
милости, раз принятие ее приносит славу. (4) Но поистине счастлив тот, чье
восстановление в правах доставит, пожалуй, всем не меньшую радость, чем ему
самому; именно это выпало на долю Марка Марцелла справедливо и вполне по
праву. В самом деле, кто превосходит его знатностью, или честностью, или
рвением к самым высоким наукам, или неподкупностью, или какими-нибудь
другими качествами, заслуживающими хвалы?
(II) Ни у кого нет такого выдающегося дарования, никто не обладает
такой силой и таким богатством речи, чтобы, уже не говорю - достойно
возвеличить твои деяния, Гай Цезарь, но о них рассказать. Но я утверждаю и
- с твоего позволения - буду повторять всегда: ни одним из них ты не
заслужил хвалы, превосходящей ту, какую ты стяжал сегодня. (5) Я мысленно
нередко обозреваю все подвиги наших императоров, все деяния чужеземных
племен и могущественнейших народов, все деяния знаменитейших царей и часто
охотно повторяю, что все они - ни по величию стремлений, ни по числу данных
ими сражений, ни по разнообразию стран, ни по быстроте завершения, ни по
различию условий ведения войны - не могут сравняться с тобой и что поистине
никто не смог бы пройти путь между удаленными друг от друга странами
скорее, чем он был пройден, не скажу - твоими быстрыми переходами, но
твоими победами4. (6) Если бы я стал отрицать величие всех этих деяний,
охватить которое нет возможности ни умом, ни воображением, то я был бы
безумцем; но все же есть нечто другое, более великое. Ведь некоторые люди,
говоря о воинских заслугах, склонны их преуменьшать, отказывая в них
военачальникам и приписывая их множеству людей, с тем, чтобы заслуги эти не
принадлежали одним только императорам. И действительно, успеху военных
действий сильно способствуют доблесть солдат, удобная местность,
вспомогательные войска союзников, флоты, подвоз продовольствия, но наиболее
важную долю в успехе, словно имея право на это, требует себе Судьба и чуть
ли не всякую удачу приписывает себе5. (7) Но славы, недавно достигнутой
тобой, ты, Гай Цезарь, поистине не делишь ни с кем. Слава эта, как бы
велика она ни была, - а она, несомненно, неизмерима, - вся, говорю я,
принадлежит тебе. Ни одной из этих заслуг не отнимут у тебя ни центурион,
ни префект, ни когорта6 , ни отряд конницы; более того, сама владычица дел
человеческих - Судьба - разделить с тобой славу не стремится; тебе уступает
ее она, всю ее признает твоей и тебе одному принадлежащей; ибо
неосмотрительность никогда не сочетается с мудростью, случай не советчик
тому, кому решать.
(III, 8) Ты покорил племена свирепых варваров неисчислимые, населяющие
беспредельные пространства, обладающие неисчерпаемыми богатствами всякого
рода, и все же ты одержал победу над тем, что, в силу своей природы и
обстоятельств, могло быть побеждено; нет ведь такой силы, которую, как бы
велика она ни была, было бы невозможно одолеть и сломить силой оружия. Но
свое враждебное чувство победить, гнев сдержать, побежденного пощадить,
поверженного противника, отличающегося знатностью, умом и доблестью, не
только поднять с земли, но и возвеличить в его былом высоком положении7, -
того, кто сделает это, я не стану сравнивать даже с самыми великими мужами,
но признаю богоравным. (9) Твои всем известные воинские подвиги, Гай
Цезарь, будут прославлять в сочинениях и сказаниях не только наших, но,
можно сказать, и всех народов, молва о твоих заслугах не смолкнет никогда.
Однако мне кажется, что, даже когда о них читаешь, они почему-то
заглушаются криками солдат и звуками труб. Но когда мы слышим или читаем о
каком-либо поступке милосердном, хорошем, справедливом, добропорядочном,
мудром, особенно о таком поступке человека разгневанного (а гнев - враг
разума) и победителя (а победа по своей сущности надменна и горда), то как
пламенно восторгаемся мы не только действительно совершенными, но и
вымышленными деяниями и часто начинаем относиться с любовью к людям,
которых мы не видели никогда!
(10) Ну, а тебя, которого мы зрим перед собой, тебя, чьи помыслы и
намерения, как мы видим, направлены на сохранение всего того, что война
оставила государству, какими похвалами превозносить нам тебя, с каким
восторгом за тобой следовать, какой преданностью тебя окружить? Стены этой
курии, клянусь богом верности, сотрясаются от стремления выразить тебе
благодарность за то, что этот достойнейший муж вскоре займет в ней место,
принадлежащее его предкам и ему самому. (IV) А когда я вместе с вами только
что видел слезы Гая Марцелла, честнейшего мужа, наделенного безмерной
преданностью, мое сердце наполнили воспоминания обо всех Марцеллах, которым
ты, сохранив жизнь Марку Марцеллу, даже после их смерти возвратил их
высокое положение и, можно сказать, спас от гибели знатнейшую ветвь рода,
от которой уже остались немногие.
(11) Итак, ты, по справедливости, можешь оценить этот день выше
величайших и бесчисленных благодарственных молебствий от твоего имени8 ,
так как это деяние совершено одним только Гаем Цезарем; прочие деяния,
совершенные под твоим водительством, правда, тоже великие, но все же
совершены при участии твоих многочисленных и великих соратников. В этом
деле ты одновременно и военачальник и соратник; именно оно столь
величественно, что, хотя время и уничтожает твои трофеи9 и памятники (ведь
нет ничего, сделанного руками человека, чего бы не уничтожило и не
поглотило время), (12) молва об этой твоей справедливости и душевной
мягкости будет с каждым днем расцветать все более и более, а все то, что
годы отнимут от твоих деяний, они прибавят к твоей славе. Ты, несомненно,
уже давно своей справедливостью и мягкосердечием одержал победу над другими
победителями в гражданских войнах10 ; но сегодня ты одержал победу над
самим собой. Боюсь, что слушатели мои не поймут из моих слов всего, что я
думаю и чувствую; самое победу ты, мне кажется, победил, возвратив ее плоды
побежденным. Ибо, когда по закону самой победы все мы должны были пасть
побежденные, мы были спасены твоим милосердным решением. Итак, по всей
справедливости непобедим ты один, ты, кем полностью побеждены и закон и
сила самой победы.
(V, 13) Теперь, отцы-сенаторы, посмотрите, как далеко Гай Цезарь идет в
своем решении. Ведь все мы, которых некая злосчастная и гибельная для
государства судьба толкнула на памятную нам войну, во всяком случае, - хотя
мы и повинны в заблуждении, свойственном человеку, - все же от обвинения в
преступлении освобождены. Когда Гай Цезарь, по вашему ходатайству, ради
государства сохранил жизнь Марку Марцеллу; когда он возвратил меня и мне
самому и государству без чьего бы то ни было ходатайства11; когда он
возвратил и им самим и отчизне остальных виднейших мужей, о
многочисленности и высоком положении которых вы можете судить даже по
нынешнему собранию, то он не врагов ввел в Курию, но признал, что
большинство из нас вступило в войну скорее по своему неразумию и ввиду
ложного и пустого страха, чем из честолюбия и жестокости.
(14) Даже во время этой войны я всегда полагал, что нужно выслушивать
мирные предложения, и всегда скорбел из-за того, что не только мир; но даже
и речи граждан, требовавших мира, отвергались. Ведь сам я в гражданской
войне никогда не принимал участия - ни на той, ни вообще на какой бы то ни
было стороне, и мои советы всегда были союзниками мира и тоги, а не войны и
оружия12 . Я последовал за тем человеком из чувства долга как частное лицо,
а не как государственный деятель, моим благодарным сердцем настолько
владела верность воспоминаниям13 , что я, не только не движимый
честолюбием, но даже не питая надежды, вполне обдуманно и сознательно шел
как бы на добровольную гибель. (15) Этого своего образа мыслей я ничуть не
скрывал: ведь я и среди представителей нашего сословия, еще до начала
событий, высказал многое в защиту мира, да и во время самой войны подал за
это же свой голос даже с опасностью для жизни. Ввиду этого никто не будет
столь несправедлив в оценке событий, чтобы усомниться в тех побуждениях,
которыми Цезарь руководился в этой войне, раз он тотчас же признал нужным
сохранить жизнь тем, кто хотел мира, в то время как его гнев против других
был сильнее. И это, пожалуй, было ничуть не удивительно, пока еще не был
ясен исход войны и было переменчиво военное счастье; но тот, кто, достигнув
победы, благосклонен к тем, кто хотел мира, тем самым открыто заявляет, что
он предпочел бы вообще не сражаться, чем оказаться победителем14.
(VI, 16) Именно в этом я и ручаюсь за Марка Марцелла; ибо наши взгляды
совпадали всегда - во времена мира и во время войны. Сколько раз и с
какой-глубокой скорбью смотрел я, как он страшился и высокомерия
определенных людей и жестокости самой победы! Тем более по-сердцу должно
быть твое великодушие, Гай Цезарь, нам, видевшим все это; ведь ныне надо
сравнивать не цели одной воюющей стороны с целями другой, а победу одной
стороны с победой другой! (17) Мы видели, что по окончании сражений твоей
победе был положен предел; меча, выхваченного из ножен, в Риме мы не
видели. Граждан, которых мы потеряли, поразила сила Марса, а не ярость
победы, так что никто не станет сомневаться в том, что Гай Цезарь, если бы
мог, многих вызвал бы из подземного царства, так как из числа своих
противников он сохраняет жизнь всем, кому только может. Что касается другой
стороны, то я скажу только то, чего все мы опасались: их победа могла бы
оказаться безудержной в своей ярости15. (18) Ведь некоторые из них угрожали
не только людям, взявшимся за оружие, но иногда даже и тем, кто стоял в
стороне; они говорили, что надо думать не о наших воззрениях, а о том, где
кто был, так что мне, по крайней мере, кажется, что, даже если бессмертные
боги и покарали римский народ за какое-то преступление, побудив его к такой
большой и столь плачевной гражданской войне, то они, либо уже
умилостивленные, либо, наконец, удовлетворенные, всю надежду на спасение
связали с милосердием победителя и с его мудростью.
(19) Радуйся поэтому своему столь исключительному благополучию и
наслаждайся как своей счастливой судьбой и славой, так и своими природными
дарованиями и своим образом жизни; именно в этом величайшая награда и
удовольствие для мудрого человека. Когда ты станешь припоминать другие свои
деяния, ты, правда, очень часто будешь радоваться своей доблести, но все
же, главным образом, своей удачливости16 ; однако сколько бы раз ты ни
подумал о нас, которых ты захотел видеть в государстве рядом с собой,
столько же раз ты подумаешь и о своих величайших милостях, о своем
необычайном великодушии, о своей исключительной мудрости. Я осмеливаюсь
назвать все это не только высшими благами, но даже, бесспорно,
единственными, имеющими ценность. Ибо так велика блистательность истинных
заслуг, а величие духа и помыслов обладает столь великим достоинством, что
именно это кажется дарованным Доблестью, а все прочее - предоставленным
Судьбой. (20) Поэтому неустанно сохраняй жизнь честным мужам, а особенно
тем из них, которые совершили проступок не по честолюбию или по
злонамеренности, а повинуясь чувству долга, быть может, глупому, но во
всяком случае не бесчестному, так сказать, воображая, что приносят пользу
государству. Ведь не твоя вина, если кое-кто тебя боялся; наоборот, твоя
величайшая заслуга в том, что тебя - и они это почувствовали - бояться было
нечего.
(VII, 21) Перехожу теперь к твоей важнейшей жалобе и к твоему
тягчайшему подозрению, которое следует принять во внимание и тебе самому и
всем гражданам, особенно нам, которым ты сохранил жизнь. Хотя подозрение
это, надеюсь, ложно, все же я ни в коем случае не стану умалять его
важности. Ибо твоя безопасность - наша безопасность, так что - если уж надо
выбирать одно из двух - я бы скорее хотел показаться чересчур боязливым,
чем недостаточно предусмотрительным. Но разве найдется такой безумец? Не из
числа ли твоих близких? Впрочем, кто принадлежит тебе в большей мере, чем
те, кому ты, нежданно-негаданно, возвратил гражданские права? Или из числа
тех, кто был вместе с тобой? Едва ли кто-нибудь обезумеет настолько, чтобы
для него жизнь его вождя, следуя за которым, он достиг всего, чего желал,
не была дороже его собственной. Или же, если твои сторонники ни о каком
злодеянии не помышляют, надо принимать меры, чтобы его не задумали недруги?
Но кто они? Ведь все те, которые были, либо потеряли жизнь из-за своего
упорства17 , либо сохранили ее благодаря твоему Милосердию, так что ни один
из недругов не уцелел, а те, которые были, - твои лучшие друзья. (22) Но
все же, так как в душе человека есть очень глубокие тайники и очень далекие
закоулки, то мы все же готовы усилить твое подозрение; ведь мы одновременно
усилим твою бдительность. Ибо кто столь не осведомлен в положении вещей,
столь неопытен в делах государства, кто всегда столь беспечно относится и к
своему и к общему благополучию, чтобы не понимать, что его собственное
благополучие основано на твоем и что от твоей жизни зависит жизнь всех
людей? Со своей стороны, дни и ночи думая о тебе, - а это мой долг - я, во
всяком случае, страшусь случайностей в жизни человека, сомнительного исхода
болезней и хрупкости нашей природы и скорблю из-за того, что в то время как
государство должно быть бессмертно, оно держится на дыхании одного
смертного18. (23) Но если к случайностям, которым подвержен человек, и к
непрочности его здоровья прибавятся преступные сговоры, то можем ли мы
поверить, чтобы кто-либо из богов, даже если бы пожелал, смог помочь
государству.
(VIII) Тебе одному, Гай Цезарь, приходится восстанавливать все то, что,
как ты видишь, пострадало от самой войны и, как это было неизбежно,
поражено и повержено: учреждать суд, восстанавливать кредит, обуздывать
страсти19 , заботиться о грядущих поколениях20 , а все то, что распалось и
развалилось, связывать суровыми законами. (24) Во время такой тяжелой
гражданской войны, когда так пылали сердца и пылали битвы, не было
возможности оградить потрясенное государство от потери многих знаков своего
величия и устоев своего строя, каков бы ни был исход войны; и оба
военачальника, взявшиеся за оружие, совершили многое такое, чему они, нося
тоги21 , воспрепятствовали бы сами. Теперь тебе приходится залечивать все
эти раны войны, врачевать которые, кроме тебя, не может никто.
(25) И вот я, хоть и не хотелось мне этого, услыхал знакомые нам твои
прекраснейшие и мудрейшие слова: "Я достаточно долго прожил как для законов
природы, так и для славы". Достаточно, быть может, для законов природы,
если ты так хочешь; добавлю также, если тебе угодно, и для славы, но - и
это самое важное - для отчизны, несомненно, мало. Поэтому оставь, прошу
тебя, эти мудрые изречения ученых людей о презрении к смерти; не будь
мудрецом, так как нам это грозит опасностью. Ибо я не раз слыхал, что ты
слишком часто говоришь одно и то же, что ты прожил достаточно [для себя].
Верю тебе, но я был бы готов это слушать, если бы ты жил для себя одного,
вернее, только для себя одного родился. Благополучие всех граждан и все
государство зависят от твоих деяний; ты настолько далек от завершения своих
величайших дел, что еще не заложил и основ того, что задумал22 . Неужели ты
установишь предел для своей жизни, руководствуясь не благом государства, а
скромностью своей души? Что если этого недостаточно даже для славы? А ведь
того, что ты жаждешь ее, ты, сколь ты ни мудр, отрицать не станешь. (26)
"Разве то, что я оставлю, - спросишь ты, - будет недостаточно великим?" Да
нет же, этого хватило бы для многих других, но этого мало для одного тебя.
Каковы бы ни были твои деяния, их мало, когда есть что-либо более важное.
Но если твои бессмертные деяния, Гай Цезарь, должны были привести к тому,
чтобы ты, одержав над противниками полную победу, оставил государство в
таком состоянии, в каком оно находится ныне, то, прошу тебя, берегись, как
бы внушенная тебе богами доблесть не вызвала только восхищение тобой лично,
а подлинной славы тебе не принесла; ведь слава - это блистательная и
повсюду распространившаяся молва о великих заслугах перед согражданами, или
перед отечеством, или перед всеми людьми.
(IX, 27) Итак, вот что выпало тебе на долю, вот какое деяние тебе
остается совершить, вот над чем тебе надо потрудиться: установить
государственный строй и самому наслаждаться им в условиях величайшей тишины
и мира. Вот когда ты выплатишь отчизне то, что ты ей должен, и
удовлетворишь законам самой природы, пресытившись жизнью, тогда и говори,
что ты прожил достаточно долго. Что вообще означает это "долго",
заключающее в себе представление о каком-то конце? Когда он наступает, то
всякое испытанное наслаждение уже лишено ценности, так как впоследствии уже
|
