Согласия не открыты настежь? Почему ты приводишь на форум людей из самого
дикого племени - итирийцев, вооруженных луками и стрелами? Антоний,
послушать его, делает это для собственной защиты. Так не лучше ли тысячу
раз погибнуть, чем не иметь возможности жить среди своих сограждан без
вооруженной охраны? Но это, поверь мне, вовсе не защита: любовью и
расположением граждан должен ты быть огражден, а не оружием. (113) Вырвет и
выбьет его у тебя из рук римский народ! О, если бы это произошло без
опасности для нас! Но как бы ты ни обошелся с нами, ты, - пока ты ведешь
себя так, как теперь, - поверь мне, не можешь продержаться долго. И в самом
деле, твоя ничуть не жадная супруга - о которой я говорю без всякого
желания оскорбить ее - слишком медлит с уплатой своего третьего взноса
римскому народу151. Есть у римского народа люди, которым можно доверить
кормило государства: в каком бы краю света люди эти ни находились, там
находится весь оплот государства, вернее, само государство, которое доселе
за себя только покарало152, но еще не возродилось153. Есть в государстве,
несомненно, и молодые знатнейшие люди, готовые выступить в его защиту.
Пусть они, заботясь о сохранении спокойствия в государстве, и отступят,
насколько захотят, государство все же призовет их. И слово "мир" приятно, и
самый мир спасителен; различие между миром и рабством огромно. Мир - это
спокойная свобода, рабство же - это худшее из всех зол, от которого мы
должны отбиваться не только войной, но и ценой жизни. (114) Но если наши
освободители сами скрылись с наших глаз, они все же оставили нам пример в
виде своего поступка. То, чего не сделал никто, сделали они. Брут пошел
войной на Тарквиния, бывшего царем тогда, когда в Риме это было дозволено.
Спурий Кассий, Спурий Мелий, Марк Манлий, заподозренные в стремлении к
царской власти, были казнены. А эти люди впервые с мечами в руках напали не
на человека, притязавшего на царскую власть, а на того, кто уже царствовал.
Это поступок, славный сам по себе и божественный; он совершен у нас на
глазах как пример для подражания - тем более, что они стяжали такую славу,
какую небо едва ли может вместить. Хотя уже само сознание прекрасного
поступка и было для них достаточной наградой, я все же думаю, что смертному
не следует презирать бессмертия.
(XLV, 115) Вспомни же, Марк Антоний, тот день, когда ты уничтожил
диктатуру. Представь себе воочию ликование римского народа и сената, сравни
это с чудовищным торгом, который ведешь ты и твои приспешники. Ты поймешь
тогда, как велико различие между барышом и заслугами. Но подобно тому как
люди, во время какой-нибудь болезни страдая притуплением чувств, не ощущают
приятного вкуса пищи, так развратники, алчные и преступные люди,
несомненно, лишены вкуса к истинной славе. Но если слава не может побудить
тебя к действиям справедливым, то неужели даже страх не может отвлечь тебя
от гнуснейших поступков? Правосудия ты не боишься. Если - полагаясь на свою
невиновность, хвалю; если - полагаясь на свою силу, то неужели ты не
понимаешь, чего следует страшиться человеку, который дошел до того, что и
правосудие ему не страшно? (116) Но если храбрых мужей и выдающихся граждан
ты не боишься, так как твою жизнь защищают от них оружием, то и сторонники
твои, поверь мне, недолго будут тебя терпеть. Но что это за жизнь - днем и
ночью бояться своих? Уж не думаешь ли ты, что ты привязал их к себе
большими благодеяниями, чем те, какие Цезарь оказал кое-кому из тех людей,
которые его убили, или что тебя в каком бы то ни было отношении можно с ним
сравнить? Он отличался одаренностью, умом, памятью, образованием,
настойчивостью, умением обдумывать свои планы, упорством. Вступив на путь
войны, он совершил деяния, хотя и бедственные для государства, но все же
великие; замыслив царствовать долгие годы, он с великим трудом, ценой
многочисленных опасностей осуществил то, что задумал. Гладиаторскими
играми, постройками, щедрыми раздачами, играми, он привлек на свою сторону
неискушенную толпу; своих сторонников он привязал к себе наградами,
противников - видимостью милосердия. К чему много слов? Коротко говоря, он,
то внушая страх, то проявляя терпение, приучил свободных граждан к рабству.
(XLVI, 117), Я могу сравнить тебя с ним. разве только во властолюбии;
во всем другом ты никак не можешь выдержать сравнения. Но несмотря на
множество ран, которые он нанес государству, все же осталось кое-что
хорошее: римский народ уже понял, насколько можно верить тому или иному
человеку, на кого можно положиться, кого надо остерегаться. Но ведь об этом
ты не думаешь и не понимаешь, что для храбрых мужей достаточно понять,
насколько прекрасным поступком является убийство тиранна, насколько приятно
оказать людям это благодеяние, сколь великую славу оно приносит. (118)
Неужели люди, не стерпевшие власти Цезаря, стерпят твою? Поверь мне, вскоре
они, друг с другом состязаясь, ринутся на этот подвиг и не станут долго
ждать удобного случая. Образумься наконец, прошу тебя; подумай о том, кем
ты порожден, а не о том, среди каких людей ты живешь. Ко мне относись, как
хочешь; помирись с государством. Но о себе думай сам; я же о себе скажу вот
что: я защитил государство, будучи молод; я не покину его стариком. С
презрением отнесся я к мечам Катилины, не испугаюсь и твоих. Более того, я
охотно встретил бы своей грудью удар, если бы мог своей смертью приблизить
освобождение сограждан, дабы скорбь римского народа, наконец, породила то,
что она уже давно рождает в муках. (119) И в самом деле, если около
двадцати лет назад я заявил в этом же самом храме, что для консуляра не
может быть безвременной смерти154, то насколько с большим правом я скажу
теперь, что ее не может быть для старика! Для меня, отцы-сенаторы, смерть
поистине желанна, когда все то, чего я добивался, и все то, что я совершал,
выполнено. Только двух вещей я желаю: во-первых, чтобы я, умирая, оставил
римский народ свободным (ничего большего бессмертные боги не могут мне
даровать); во-вторых, чтобы каждому из нас выпала та участь, какой он
своими поступками по отношению к государству заслуживает.
Марк Туллий Цицерон. Речь о консульских провинциях.
Марк Туллий Цицерон.
----------------------------------------------------------------------------
РЕЧЬ О КОНСУЛЬСКИХ ПРОВИНЦИЯХ
I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX
[В сенате, вторая половина мая 56 г до н.э. ].
(I, 1) Если кто-нибудь из вас, отцы-сенаторы, желает знать, за
назначение каких провинций подам я голос1, то пусть он сам, поразмыслив,
решит, каких людей, по моему мнению, надо отозвать из провинций; и если он
представит себе, что я должен чувствовать, он, без сомнения, поймет, как я
стану голосовать. Если бы я высказал свое мнение первым, вы, конечно,
похвалили бы меня; если бы его высказал только я один, вы, наверное,
простили бы мне это; и даже если бы мое предложение показалось вам не
особенно полезным, вы все же, вероятно, отнеслись бы к нему снисходительно,
памятуя о том, как больно я был обижен2. Но теперь, отцы-сенаторы, я
испытываю немалое удовольствие - оттого ли, что назначение Сирии и
Македонии3 чрезвычайно выгодно для государства, так что мое чувство обиды
отнюдь не идет вразрез с соображениями общей пользы, или оттого, что это
предложение еще до меня внес Публий Сервилий, муж прославленный и в высшей
степени преданный как государству в целом, так и делу моего восстановления
в правах. (2) Ведь, если Публий Сервилий еще недавно и всякий раз, как ему
представлялся случай и возможность произнести речь, считал нужным
заклеймить Габиния и Писона, этих двух извергов, можно сказать, могильщиков
государства, - как за разные другие дела, так особенно за их неслыханное
преступление и ненасытную жестокость ко мне - не только подачей своего
голоса, но и словами сурового порицания, то как же должен отнестись к ним
я, которого они ради удовлетворения своей алчности предали? Но я, внося
свое предложение, не стану слушаться голоса обиды и; гневу не поддамся. К
Габинию и Писону я отнесусь так, как должен отнестись каждый из вас. То
особое чувство горькой обиды, которое испытываю я один (хотя вы всегда
разделяли его со мной), я оставлю при себе; сохраню его до времени
возмездия.
(II, 3) Как я понимаю, отцы-сенаторы, провинций, о которых до сего
времени внесены предложения, четыре: две Галлии, которые, как мы видим, в
настоящее время находятся под единым империем4, и Сирия и Македония; их
против вашей воли, подавив ваше сопротивление, захватили эти
консулы-губители5 себе в награду за то, что уничтожили государство. На
основании Семпрониева закона, мы должны назначить две провинции. Какие же у
нас причины колебаться насчет Сирии и Македонии? Не говорю уже, что те, кто
ими ведает ныне, получили их с успением, что вступят в управление ими
только после того, как вынесут приговор нашему сословию, изгонят из
государства ваш авторитет6, подлейшим и жесточайшим образом посягнут на
неприкосновенность, гарантированную государством, на прочное благоденствие
римского народа, истерзают меня и всех моих родных. (4) Умалчиваю обо всех
внутренних бедствиях, постигших город Рим, которые столь тяжки, что сам
Ганнибал не пожелал бы нашему городу столько зла7, сколько причинили они.
Перехожу к вопросу о самих провинциях; Македонию, которая ранее была
ограждена не башнями, а трофеями многих императоров8, где уже давно, после
многочисленных побед и триумфов, был обеспечен мир, ныне варвары, мир с
которыми был нарушен в угоду алчности, разоряют так, что жители
Фессалоники, расположенной в сердце нашей державы, были вынуждены покинуть
город и построить крепость; что наша дорога через Македонию, которая вплоть
до самого Геллеспонта служит военным надобностям, не только опасна
вследствие набегов варваров, но и усеяна и отмечена лагерями фракийцев.
Таким образом, те народы, которые, чтобы пользоваться благами мира, дали
нашему прославленному императору огромное количество серебра, теперь, чтобы
получить возможность снова наполнить свои опустошенные дома, за купленный
ими мир пошли на нас, можно сказать, справедливой войной.
(5) Далее, войско наше, собранное путем самого тщательного набора и
самых суровых мер, погибло, целиком9. (III) Говорю это с глубокой болью.
Самым недостойным образом солдаты римского народа были взяты в плен,
истреблены, брошены на произвол судьбы, разбиты, рассеяны из-за
нерадивости, голода, болезней, опустошения страны, так что - и это самое
позорное - за преступление императора, как видно, кару понесло войско. А
ведь Македонию эту, мирную и спокойную, мы, уже покорив граничащие с нами
народы и завоевав варварские страны, охраняли при помощи слабого гарнизона
и небольшого отряда, даже без империя, при посредстве легатов10, одним
только именем римского народа. А теперь Македония до того разорена
консульским империем и войском, что даже в условиях длительного мира едва
ли сможет ожить. Между тем, кто из вас не слыхал, кто не знает, что ахеяне
из года в год платят Луцию Писону огромные деньги, что дань и пошлины с
Диррахия полностью обращены в его личный доход, что глубоко преданный вам и
нашей державе город Византии разорен, как будто он - город вражеский? После
того как ничего не удалось выжать из нищих и вырвать у несчастных, этот
человек послал туда когорты на зимние квартиры; начальниками над ними он
назначил таких людей, которые, по его мнению, могли сделаться самыми
усердными его сообщниками в злодеяниях, слугами его жадности. (6) Умалчиваю
о суде, который он вершил в независимом городе вопреки законам и
постановлениям сената; убийства оставляю в стороне; опускаю и упоминание о
его разврате; ведь страшным доказательством, увековечившим позор и
вызвавшим, можно сказать, справедливую ненависть к нашей державе, является
тот установленный факт, что знатнейшие девушки бросались в колодцы и, сами
обрекая себя на смерть, спасались от неминуемого надругательства. Обо всем
этом я умалчиваю не потому, что преступления эти недостаточно тяжки, а
потому, что выступаю теперь, не располагая свидетелями.
(IV) Что касается самого города Византия, то кто не знает, что он был
чрезвычайно богат и великолепно украшен статуями? Византийцы, разоренные
величайшими военными расходами в те времена, когда они сдерживали все
нападения Митридата и весь Понт, взявшийся за оружие, кипевший и рвавшийся
в Азию, которому они преградили путь своими телами, повторяю, в те времена
и впоследствии византийцы самым благоговейным образом сохраняли эти статуи
и остальные украшения своего города (7) А вот когда ты, Цезонин
Кальвенций11, был императором, - самым неудачливым и самым мерзким - город
этот, независимый и, в воздаяние за его исключительные заслуги12,
освобожденный сенатом и римским на родом13, был так ограблен и обобран, что
- не вмешайся легат Гай Вергилий, храбрый и неподкупный муж, - у
византийцев из огромного числа статуй не осталось бы ни одной. Какое
святилище в Ахайе, какая местность или священная роща во всей Греции были
неприкосновенны настолько, чтобы в них уцелело какое-нибудь украшение? У
подлейшего народного трибуна14 ты купил тогда - при памятном нам крушении
государственного корабля, погубившем наш город, который ты же, призванный
им управлять, разорил, - тогда, повторяю, ты купил за большие деньги
позволение, вопреки постановлению сената и закону своего зятя15,
производить суд по искам к независимым городам о данных им займах. Купив
это право, ты его продал, так что тебе пришлось либо не производить суда,
либо лишать римских граждан их имущества. (8) Все это, отцы-сенаторы, я
теперь говорю, выступая не против самого Писона; речь идет о провинции.
Поэтому я опускаю все то, что вы часто слышали и что храните в памяти, хотя
и не слышите об этом. Не стану говорить и о проявленной им здесь, в Риме,
наглости, которую, во время его присутствия здесь, вы все видели и
запомнили. Не касаюсь вопроса о его надменности, упрямстве, жестокости.
Пусть останутся неизвестными совершенные им под покровом тьмы развратные
поступки, которые он пытался скрывать, хмуря лоб и брови, но чуждаясь
стыдливости и воздержности. Дело идет о провинции; о ней я и говорю. И вы
не смените его? Потерпите, чтобы он и впредь оставался в провинции? Ведь
как только он туда прибыл, его злая судьба вступила в спор с его
бесчестностью, так что никто не мог бы решить, был ли он более нагл или же
более неудачлив.
(9) А в Сирии нам и впредь держать эту Семирамиду16, чей путь в
провинцию был таким, что, казалось, царь Ариобарзан17 нанял вашего консула
для убийств, словно какого-то фракийца18? Затем, после его приезда в
Сирию, сначала погибла конница, а потом были перебиты лучшие когорты. Итак,
в бытность его императором, в Сирии не было совершено ничего, кроме
денежных сделок с тираннами19, соглашений, грабежей, резни; на глазах у
всех император римского народа, построив войско, простирая руку, не убеждал
солдат добиваться славы, а восклицал, что он все купил и может все купить.
(V, 10) Далее, несчастных откупщиков (я и сам несчастен, видя несчастья и
скорбь этих людей, оказавших мне такие услуги!) он отдал в рабство иудеям и
сирийцам - народам, рожденным для рабского состояния. С самого начала он
принял за правило (и упорно придерживался его) не выносить судебного
решения в пользу откупщика; соглашения, заключенные вполне законно, он
расторг, право содержать под стражей20 отменил, многих данников и
обложенных податями освободил от повинностей; в городе, где он находился
сам или куда должен был приехать, запрещал пребывание откупщика или раба
откупщика. К чему много слов? Его считали бы жестоким, если бы он к врагам
относился так, как отнесся к римским гражданам, а тем более к лицам,
принадлежавшим к сословию, которое, в соответствии со своим достоинством,
всегда находило поддержку и благоволение должностных лиц21. (11) Итак, вы
видите, отцы-сенаторы, что откупщики угнетены и, можно сказать, уже
окончательно разорены не из-за своей опрометчивости при получении откупов22
и не по неопытности в делах, а из-за алчности, надменности и жестокости
Габиния. Несмотря на недостаток средств в эрарии, вы все же должны им
помочь; впрочем, многим из них вы уже помочь не можете - тем, которые из-за
этого врага сената, злейшего недруга всаднического сословия и всех честных
людей, в своем несчастье потеряли не только имущество, но и достоинство;
тем, которых ни бережливость, ни умеренность, ни доблесть, ни труд, ни
почетное положение не смогли защитить от дерзости этого кутилы и
разбойника. (12) Что же? Неужели мы потерпим, чтобы погибли эти люди,
которые даже теперь стараются держаться либо на собственные средства, либо
благодаря щедрости друзей? Или если тот, кому враги не дали получить доход
от откупа, защищен цензорским постановлением23, то неужели тот, кому не
позволяет получать доход человек, который на деле является врагом, хотя его
врагом не называют, не требует помощи? Пожалуй, держите и впредь в
провинции человека, который о союзниках заключает соглашения с врагами, о
гражданах - с союзниками, который думает, что он лучше своего коллеги хотя
бы тем, что Писон обманывал вас своим суровым выражением лица24 , между тем
сам он никогда не прикидывался меньшим негодяем, чем был. Впрочем, Писон
хвалится другими успехами: он, в течение короткого времени добился того,
что Габиний уже не считается самым худшим из всех негодяев.
(VI, 13) Если бы их не пришлось рано или поздно отозвать из провинций,
то неужели вы не признали бы нужным вырвать их оттуда и стали бы сохранять
в неприкосновенности это двуликое зло для союзников, губителей наших
солдат, разорителей откупщиков, опустошителей провинций, позорное пятно на
нашем империи? Ведь вы сами в прошлом году пытались отозвать этих же самых
людей, едва только они прибыли в провинции25. Если бы вы в то время могли
свободно выносить решения и если бы дело не откладывалось столько раз и под
конец не было вырвано из ваших рук, то вы (как вы этого и желали)
восстановили бы свой авторитет, отозвав тех людей, по чьей вине он был
утрачен, и отняв у них те самые награды, которые они получили за свое
злодеяние и разорение отечества. (14) Если они, несмотря на все ваши
старания, ускользнули тогда от этой кары, - притом не своими заслугами, а
при помощи других людей-то они все же понесли другую кару, гораздо более
тяжкую. В самом деле, какая более тяжкая кара могла постигнуть человека,
если не стыдившегося молвы, то все же боявшегося казни, чем недоверие к его
письму об успешном ведении им военных действий? Сенат, собравшийся в полном
составе, отказал Габинию в молебствиях26 по следующим соображениям:
во-первых, человеку, запятнанному гнуснейшими преступлениями и злодеяниями,
верить не следует ни в чем; во-вторых, человек. признанный предателем и
врагом государства, не мог успешно выполнить государственное поручение;
наконец, даже бессмертные боги не хотят, чтобы их храмы открыли и им
возносили мольбы от имени грязнейшего и подлейшего человека. Как видно, тот
другой27 , либо сам поумнее, либо получил более тонкое образование у своих
греков, с которыми он теперь кутит у всех на виду, а раньше обычно кутил
тайно, либо у него друзья похитрее, чем у Габиния, так как от него мы
никаких донесений не получаем.
(VII, 15) И что же, неужели эти вот люди будут у нас императорами? Один
из них не осмеливается вам сообщить, почему его называют императором,
другой - если только письмоносцы не замешкаются - через несколько дней
неминуемо будет раскаиваться в том, что он на это осмелился. Друзья его
(если только они вообще имеются или если у такого свирепого и
отвратительного зверя могут быть какие-то друзья) утешают его тем, что наше
сословие отказало в молебствиях даже Титу Альбуцию28 . Во-первых, это
разные вещи - действия в Сардинии против жалких разбойников в овчинах,
осуществленные пропретором при участии одной когорты вспомогательных войск,
и война с крупнейшими народами Сирии и тираннами, завершенная войском и
империем консула. Во-вторых, Альбуций сам назначил себе в Сардинии то, чего
добивался от сената. Ведь было известно, что этот "грек" и человек
легкомысленный как бы справил свой триумф в самой провинции; поэтому сенат
и осудил это его безрассудство, отказав ему в молебствиях. (16) Но пусть
Габиний наслаждается этим утешением и свой великий позор считает менее
тяжким потому, что такое же клеймо было выжжено на лице еще у одного
человека; однако пусть он дожидается и такого же конца, какой выпал на долю
тому, чьим примером он утешается, тем более что Альбуций не отличался ни
развращенностью Писона, ни дерзостью Габиния и все-таки пал от одного удара
- от бесчестия, которому его подверг сенат.
(17) Но тот, кто подает голос за назначение двоим новым консулам двух
Галлий29, оставляет Писона и Габиния на их местах; тот, кто подает свой
голос за назначение консулам одной из Галлий и либо Сирии, либо Македонии,
все-таки оставляет на месте одного из этих людей, совершивших одинаковые
злодеяния, ставя их в неравные условия. "Я сделаю, - говорит такой человек,
- Сирию и Македонию преторскими провинциями, чтобы Писону и Габинию
назначили преемников немедленно". Да, если вот он позволит30! Ведь в таком
случае народный трибун сможет совершить интерцессию; теперь он этого
сделать не может. Поэтому я же, который теперь подаю голос за назначение
Сирии и Македонии тем консулам, которые будут избраны, подам свой голос
также и за то, чтобы эти же провинции были назначены как преторские - и для
того, чтобы у преторов были провинции на годичный срок, и для того, чтобы
мы возможно скорее увидали тех людей, которых мы не можем видеть
равнодушно. (VIII) Но, поверьте мне, их никогда не сменят, разве только
тогда, когда будет внесено предложение на основании закона, который
воспретит интерцессию по вопросу о наместничестве вообще. Итак, если этот
случай будет упущен, вам придется ждать целый год, в течение которого
граждане будут бедствовать, союзники - мучиться, а преступники и негодяи
останутся безнаказанными.
(18) Если бы они даже были честнейшими мужами, то я, подавая свой
голос, все же еще не признал бы нужным дать преемника Гаю Цезарю. Я скажу
об этом, отцы-сенаторы, то, что думаю, не побоюсь того замечания моего
самого близкого друга, которым он только что прервал мою речь31. Этот
честнейший муж утверждает, что мне бы не следовало относиться к Габинию
более враждебно, чем к Цезарю; по его словам, вся та буря, перед которой я
отступил, была вызвана по наущению и при пособничестве Цезаря. Ну, а если
бы я прежде всего ответил ему, что придаю общим интересам больше значения,
чем своей личной обиде? Неужели мне не удастся убедить его в своей правоте,
если я скажу, что делаю то, что могу делать, следуя примеру храбрейших и
прославленных граждан? Разве не достиг Тиберий Гракх (говорю об отце32; о,
если бы его сыновья не изменили достоинству отца!) столь большой славы
оттого, что он, в бытность свою народным трибуном, единственный из всей
своей коллегии оказал помощь Луцию Сципиону, хотя и был злейшим недругом и
его самого и его брата, Публия Африканского33, разве он не поклялся на
народной сходке, что он, правда, с ним не помирился, но все же считает
недостойным нашей державы, чтобы туда же, куда отвели вражеских
военачальников во время триумфа Сципиона, повели того, кто справил
триумф34? (19) У кого было больше недругов, чем у Гая Мария? Луций Красе и
Марк Скавр35его чуждались, его недругами были все Метеллы36 . И они, внося
свое предложение, не только не пытались отозвать своего недруга из Галлии,
но из-за войны с галлами37подали голос за предоставление ему полномочий в
чрезвычайном порядке. И теперь война в Галлии идет величайшая. Цезарем
покорены народы огромной численности, но они еще не связаны ни законами, ни
определенными правовыми обязательствами и у нас нет с ними достаточно
прочного мира. Мы видим, что конец войны близок, - сказать правду, война
почти закончена, - но если дело доведет до конца тот же человек, который
начинал его, мы вскоре увидим, что все завершено, а если его сменят, то как
бы не пришлось нам услышать, что эта великая война вспыхнула вновь.
Поэтому-то я как сенатор - если вам так угодно - Гаю Цезарю недруг, но
государству я должен быть другом, каким я всегда и был. (20) Ну, а если я
во имя интересов государства даже совсем забуду свою неприязнь к нему, то
кто, по справедливости, сможет меня упрекнуть - тем более, что я всегда
считал небходимым в своих решениях и поступках ставить себе в пример деяния
людей выдающихся? (IX) Разве не был знаменитый Марк Лепид38 , дважды бывший
консулом и верховным понтификом, поистине прославлен не только преданиями,
но летописями и голосом величайшего поэта39 за то, что в день своего
избрания в цензоры он тотчас же, на поле, помирился со своим коллегой и
заклятым врагом, Марком Фульвием40 , так что они исполняли общие
обязанности по цензуре в единодушии я согласии? (21) Да разве твой отец,
Филипп41, - примеров из прошлого, которым нет числа, приводить не стану, -
ни на миг не задумавшись, не восстановил добрых отношений со своими
злейшими недругами, разве его с ними всеми не помирило вновь то же самое
служение государству, которое ранее породило между ними рознь? (22) Обхожу
молчанием многое другое, видя перед собой эти вот светила и украшения
государства - Публия Сервилия и Марка Лукулла. О, если бы и Луций Лукулл
присутствовал здесь42! Была ли неприязнь между какими-либо гражданами
сильнее, чем между Лукуллами и Сервилием? Но государственная деятельность и
собственное достоинство этих храбрейших мужей не только потушили ее в их
сердцах, но даже превратили в близкую дружбу. А консул Квинт Метелл Непот?
Разве он уважая ваш авторитет и пораженный необычайно сильной речью Публия
Сервилия, в храме Юпитера Всеблагого Величайшего не вернул мне, в мое
отсутствие, своего расположения, что было величайшей заслугой с его
стороны43? Так неужели я могу быть недругом тому, чьи донесения, чья слава,
чьи посланцы изо дня в день радуют мой слух новыми названиями племен,
народов, местностей? (23) Поверьте мне, отцы-сенаторы, - ведь вы сами
держитесь такого мнения обо мне, да и сами поступаете так же - я горю
неимоверной любовью к отечеству; в ту пору, когда ему угрожали величайшие
опасности, любовь эта побудила меня прийти ему на помощь и бороться не на
жизнь, а на смерть и в другой раз, когда я видел, что на отечество со всех
сторон направлены копья, одному за всех принять удар44 . Это мое исконное и
неизменное отношение к государству мирит и снова соединяет меня с Гаем
Цезарем и восстанавливает добрые отношения между нами.
(24) Словом, - пусть люди думают, что хотят, - не могу я не быть другом
всякому человеку с заслугами перед государством. (X) В самом деле, если тем
людям, которые захотели огнем и мечом уничтожить всю нашу державу, я не
только оказался недругом, но и объявил войну и напал на них, хотя одни из
них были мне близки, а другие даже благодаря моей защите были оправданы в
суде, угрожавшем их гражданским правам, то почему интересы государства,
которые смогли меня воспламенить против друзей, не могли бы заставить меня
быть мягче к недругам? Что другое заставило меня возненавидеть Публия
Клодия, как не то, что он, по моему мнению, должен был сделаться опасным
для отечества гражданином, потому что он, загоревшись позорнейшей похотью,
одним преступлением осквернил две священные вещи - религию и целомудрие45?
Разве после того, что он совершил и изо дня в день совершает, можно
сомневаться в том, что я, нападая на него, заботился больше о государстве,
чем о собственном благополучии, а некоторые люди, его же защищая,
заботились больше о своем благополучии, нежели о всеобщем? (25) Признаю - я
расходился с Гаем Цезарем в вопросах государственных и соглашался с вами;
но и теперь я согласен опять-таки с вами, с которыми я соглашался и прежде.
Ведь вы, которым Луций Писон не решается прислать донесение о своих
действиях, вы, которые, выразив Габинию резкое порицание и подвергнув его;
необычному посрамлению, осудили его донесение46 , вы от имени Гая Цезаря;
назначили продолжительные молебствия, каких не назначали ни от чьего имени
по завершении одной только войны, и с таким почетом для него, с каким их
вообще не назначали ни от чьего имени. Так зачем же мне ждать кого-то, кто
бы помирил меня с ним? Нас помирило славнейшее сословие, то сословие,
которое является вдохновителем и главным руководителем государственной
мудрости и всех моих замыслов. За вами, отцы-сенаторы, следую я, вам
повинуюсь, с вами соглашаюсь; ведь в течение всего того времени, когда вы
сами не особенно одобряли замыслы Гая Цезаря, касавшиеся государственных
дел, вы видели, что и я не так тесно был связан с ним; потом, после того
как ваши взгляды и настроения, ввиду происшедших событий, изменились, вы
увидели в моем лице не только своего единомышленника, но и человека,
воздающего вам хвалу.
(XI, 26) Но почему же особенно удивляются моей точке зрения именно в
этом вопросе и порицают ее? Ведь я уже и ранее подавал свой голос за
многое, что имело значение скорее для высокого положения Цезаря, чем для
нужд государства? В своем предложении я высказался за пятнадцатидневные
молебствия; для государства было достаточно молебствий такой
продолжительности, какие были назначены от имени Гая Мария47; бессмертные
боги удовлетворились бы такими благодарственными молебствиями, какие
назначаются после величайших войн; следовательно, излишек дней сверх этого
срока был данью достоинству Цезаря. (27) Тут я, по чьему докладу как
консула впервые от имени Гнея Помпея были назначены десятидневные
молебствия после гибели Митридата и завершения Митридатовой войны и по
чьему предложению впервые была удвоена продолжительность молебствий от
имени консула (ведь вы согласились со мной, когда, по прочтении донесения
того же Помпея, по завершении всех войн на море и на суше, назначили
десятидневные молебствия), был восхищен доблестью и величием духа Гнея
Помпея - тем, что он, стяжавший больший почет, чем кто бы то ни было, ныне
воздавал другому еще большие почести, чем те, каких достиг сам48 .
Следовательно, те молебствия, за которые я подал голос, сами по себе были
данью бессмертным богам и заветам предков и служили пользе государства, но
торжественность выражений, необычная форма почета и продолжительность
молебствий были данью заслугам и славе самого Цезаря. (28) Нам недавно
докладывали о жаловании для его войска. Я не только подал голос за это
предложение, но и постарался, чтобы подали свой голос и вы; я отвел много
возражений, участвовал в составлении решения. Это было сделано мной скорее
в угоду самому Цезарю, чем в силу необходимости, ибо я полагал, что он даже
без этой денежной помощи может, используя ранее захваченную им добычу,
сохранить свое войско и закончить войну; но я счел недопустимым нашей
бережливостью наносить ущерб пышности и великолепию триумфа. Было принято
решение насчет десяти легатов, причем одни вообще не давали на это своего
согласия, другие спрашивали, были ли уже подобные примеры, третьи
оттягивали время, четвертые соглашались, но не считали нужным добавлять
особо лестные выражения; я же и по этому делу высказался так, что все
поняли одно: в том предложении, которое я внес, заботясь о благе
государства, я еще более щедр ввиду достоинства самого Цезаря.
(XII; 29) Однако во время моих выступлений по упомянутым вопросам
господствовало общее молчание; теперь, когда речь идет о назначении
провинций, меня прерывают, хотя ранее дело шло об оказании почета лично
Цезарю, а в этом вопросе я руководствуюсь только соображениями насчет
войны, только высшими интересами государства. Ибо для чего еще сам Цезарь
может желать остаться в провинции, если не для того, чтобы завершить и
передать государству начатое им дело? Уж не удерживают ли его там
привлекательность этой местности, великолепие городов, образованность и
изящество живущих там людей и племен, жажда победы, стремление расширить
границы державы? Что может быть суровее тех стран, беднее тех городов,
свирепее тех племен; но что может быть лучше стольких побед, длиннее, чем
Океан49 ? Или его возвращение в отечество может навлечь на него какую-либо
неприятность? Но с какой стороны? Со стороны ли народа, которым он был
послан, или сената, которым он был возвеличен? Разве отсрочка усиливает
тоску по нему? Разве она не способствует скорее забвению, разве не теряют,
за длинный промежуток времени, своей свежести лавры, приобретенные ценой
великих опасностей? Поэтому, если кто-нибудь недолюбливает Цезаря, то у
таких людей нет оснований отзывать его из провинции; они отзывают его для
славы, триумфа, благодарственных молебствий, высших почестей от сената,
благодарности всаднического сословия, восхищения народа. (30) Но если он,
служа пользе государства, спешит ; насладиться этим столь исключительным
счастьем, желая завершить все начатое им, то что должен я делать как
сенатор, которому надо заботиться о благе государства, даже если бы Цезарь
хотел иного? Я лично, отцы-сенаторы, полагаю так: в настоящее время нам при
назначении провинций надо принимать во внимание интересы длительного мира.
Ибо кто не знает, что нам больше нигде не угрожает никакая война, что
нельзя даже предположить это? (31) Мы видим, что необъятное море, которое
своими бурями тревожило, не говорю уже - наши морские пути, но даже города
и военные дороги50, благодаря доблести Гнея Помпея уже давно во власти
римского народа и представляет собой, от Океана и до крайних пределов
Понта51 , как бы единую безопасную и закрытую гавань; мы видим, что те
народы, которые ввиду своей огромной численности могли наводнить наши
провинции, Помпей частью истребил, частью покорил, так что вокруг Азии,
которая ранее составляла границу нашей державы, теперь расположены три
новые провинции52. То же самое могу сказать о любой стране, о любом враге.
Нет племени, которое не было бы подавлено настолько что едва дышит, или
укрощено настолько, что ведет себя смирно, или умиротворено настолько, что
радуется нашей победе и владычеству.
(XIII, 32) С галлами же, отцы-сенаторы, настоящую войну мы начали вести
только тогда, когда Гай Цезарь стал императором; до этого мы лиши
оборонялись. Императоры наши всегда считали нужным военными действиями
оттеснять эти народы, а не нападать на них. Даже знаменитый Гай Марий, чья
ниспосланная богами исключительная доблесть пришла на помощь римскому
народу в скорбное и погибельное для него время, уничтожил вторгшиеся в
Италию полчища галлов, но сам не дошел до их городов и селений. Только
человек, разделявший со мной труды, опасности и замыслы, Гай Помптин53,
храбрейший муж, закончил в несколько сражений внезапно вспыхнувшую войну с
аллоброгами, вызванную преступным заговором, покорил тех, кто ее начал, и,
удовлетворенный этой победой, избавив государство от страха, ушел на отдых.
Замысел Гая Цезаря, как я вижу, был совершенно иным: он признал нужным не
только воевать с теми, кто, как он видел, уже взялся за оружие против
римского народа, но и подчинить нашей власти всю Галлию. (33) Он добился
полного успеха в решительных сражениях против сильнейших и многочисленных
народов Германии и Гельвеции; на другие народы он навел страх, подавил их,
покорил, приучил повиноваться державе римского народа; наш император, наше
войско, оружие римского народа проникли в такие страны и к таким племенам,
о которых мы дотоле не знали ничего - ни из писем, ни из устных рассказов,
ни по слухам. Лишь узкую тропу в Галлии54 до сего времени удерживали мы,
отцы-сенаторы! Прочими частями ее владели племена, либо враждебные нашей
державе, либо ненадежные, либо неведомые нам, но, во всяком случае, дикие,
варварские и воинственные; не было никого, кто бы не желал, чтобы народы
эти были сломлены и покорены. Уже с начала существования нашей державы не
было никого, кто бы, размышляя здраво об интересах нашего государства, не
считал, что наша держава более всего должна бояться Галлии. Но ранее, ввиду
силы и многочисленности этих племен, мы никогда не сражались с ними всеми
сразу; мы всегда давали отпор, будучи вызваны на это. Только теперь
достигнуто положение, когда крайние пределы нашей державы совпадают с
пределами этих стран.
(XIV, 34) Не без промысла богов природа некогда оградила Италию
Альпами; ибо если бы доступ в нее был открыт для полчищ диких галлов, наш
город никогда не стал бы обиталищем и оплотом великой державы. А ныне
Альпам можно опуститься: по ту сторону этих высоких гор, вплоть до Океана,
уже не существует ничего такого, что могло бы грозить Италии. И все же
связать узами всю Галлию навеки могут лишь один-два летних похода с тем,
чтобы мы либо запугали ее, либо подали ей надежду, либо пригрозили ей
карой, либо прельстили ее наградами, либо действовали оружием, либо ввели
законы. Если же столь трудное дело будет оставлено незаконченным и
незавершенным, то оно, хотя и подсеченное под корень, все же рано или
поздно может набрать сил, разрастись и привести к новой войне. (35) Поэтому
пусть Галлия пребывает на попечении того, чьей честности, доблести и
удачливости она поручена. Даже если бы Гай Цезарь, украшенный величайшими
дарами Фортуны не хотел лишний раз искушать эту богиню, если бы он
торопился с возвращением в отечество, к богам-пенатам55, к тому высокому
положению, какое, как он видит, его ожидает в государстве, к дорогим его
сердцу детям56, к прославленному зятю, если бы он жаждал въезда в Капитолий
в качестве победителя, имеющего необычайные заслуги, если бы он, наконец,
боялся какого-нибудь случая, который не может ему прибавить столько,
сколько может у него отнять, то нам все же следовало бы хотеть, чтобы все
начинания были завершены тем самым человеком, которым они почти доведены до
конца. Но так как Гай Цезарь уже давно совершил достаточно подвигов, чтобы
стяжать славу, но еще не все сделал для пользы государства и так как он все
же предпочитает наслаждаться плодами своих трудов не ранее, чем выполнит
свои обязательства перед государством, то мы не должны ни отзывать
императора, горящего желанием отлично вести государственные дела, ни
расстраивать весь почти уже осуществленный план ведения галльской войны и
препятствовать его завершению.
(XV, 36) Менее всего следует одобрить мнение тех мужей, один из которых
предлагает назначить будущим консулам дальнюю Галлию и Сирию, а другой -
ближнюю Галлию и Сирию. Кто говорит о дальней Галлии, тот расстраивает все
те начинания, какие я только что рассмотрел; в то же время он ясно
показывает, что придерживается того закона, которого он сам законом не
считает57, и что ту часть провинции, насчет которой интерцессия невозможна,
он у Цезаря отнимает, а части ее, имеющей защитника58 не касается; в то же
время он старается не посягать на то, что Цезарю дано народом, а то, что
ему дал сенат, он сам, будучи сенатором, поспешно отнял (37) Кто говорит о
ближней Галлии, принимает во внимание состояние войны в Галлии, выполняет
долг честного сенатора, но тот закон, которого он сам не считает законом,
тоже соблюдает; ибо он заранее определяет срок для назначения преемника.
Мне кажется, нет ничего более противного достоинству и наставлениям наших
предков, чем положение, когда тому, кто должен получить провинцию в
январские календы как консул, пришлось ведать ею на основании обещания, а
не в силу постановления59. Тот, кому провинция будет назначена до его
избрания, в течение всего своего консульства будет без провинции. Будут
бросать жребий или нет? Ведь и не бросать жребия и не иметь того, что ты по
жребию получил, одинаково нелепо. Выедет ли он, надев походный плащ60?
Куда? Туда, куда ему нельзя будет прибыть до определенного срока. В течение
января и февраля у него провинции не будет; наконец, в мартовские календы у
него неожиданно появится провинция. (38) А Писон на основании этих
предложений все-таки останется в провинции. Но если это само по себе
неприятно, то еще неприятнее - наказать императора, уменьшив его провинцию;
это для него оскорбительно и от этого следует избавить не только столь
выдающегося мужа, но даже и человека рядового.
(XVI) Я хорошо понимаю, что вы, отцы-сенаторы, назначили Гаю Цезарю
многочисленные исключительные и, можно сказать, единственные своем роде
почести. Если потому, что он их заслужил, то вы проявили благодарность;
если для того, чтобы возможно теснее связать его с нашим сословием, то вы
поступили мудро и по внушению богов. Наше сословие никогда не оказывало
почестей и милостей ни одному человеку, который мог оценить любое иное
положение выше, чем то, какого он мог бы достигнуть при вашем посредстве.
Здесь никогда не мог стать первоприсутствующим ни один человек, который
предпочел быть популяром61 ; но часто люди, либо утратившие свое
достоинство и изверившиеся в себе, либо потерявшие связь с нашим сословием
вследствие чьей-либо недоброжелательности, можно сказать, гонимые
необходимостью, покидали эту гавань и пускались в бурное море. Если
кто-нибудь из них, долго носившийся по волнам народных бурь, снова обращает
свой взор к Курии, блестяще совершив государственное дело, и хочет быть в
чести у носителей этого наивысшего достоинства, то такого человека не
только не следует отвергать, но надо даже привлечь к себе. (39) Но вот этот
храбрейший муж и в памяти людей лучший из консулов советует нам заранее
принять меры, чтобы ближняя Галлия не была наперекор нам отдана кому-нибудь
после консульства тех, кто теперь будет избран, чтобы над нею в дальнейшем,
действуя по способу популяров и мятежно, не властвовали постоянно те, кто
идет войной на наше сословие. Хотя я и не отношусь с пренебрежением к
угрозе такой беды, отцы-сенаторы (тем более, что меня предостерег мудрейший
консул и заботливейший хранитель мира и спокойствия), все же мне, полагаю
я, гораздо больше следует опасаться, что я могу умалить почести людям
славнейшим и могущественнейшим или же оттолкнуть их от нашего сословия; ибо
я никак не могу представить себе, чтобы Гай Юлий, которого сенат облек
всеми исключительными и чрезвычайными полномочиями, мог своими руками
передать провинцию тому, кто для вас в высшей степени нежелателен, и не
предоставить даже свободу действий тому сословию, благодаря которому сам он
достиг величайшей славы. Наконец, как будет настроен каждый из вас, я не
знаю; на что можно надеяться мне, я вижу; как сенатор я насколько могу
должен стараться, чтобы ни один из славных или могущественных мужей не имел
основания негодовать на наше сословие. (40) И даже в случае, если бы я был
злейшим недругом Гаю Цезарю, я все же голосовал бы за это предложение ради
блага государства.
(XVII) А дабы меня реже прерывали или менее сурово осуждали молча, я
нахожу нелишним вкратце объяснить, каковы у меня отношения с Цезарем. Не
стану говорить о первой поре нашего дружеского общения, начавшегося еще со
времен нашей общей с ним юности у меня, моего брата и у нашего родственника
Гая Варрона62. После того как я полностью посвятил себя государственной
деятельности, я разошелся с Цезарем в убеждениях, но при отсутствии
единства взглядов мы все же оставались связанными дружбой. (41) Как консул
он совершил действия, к участию в которых захотел привлечь меня; хотя я и
не сочувствовал им, но его отношение ко мне все-таки должно было быть мне
приятно. Мне предложил он участвовать в квинквевирате63; меня захотел он
видеть одним из троих наиболее тесно связанных с ним консуляров64; мне
хотел он предоставить легатство моему выбору и с почетом, какого я пожелал
бы65. Все это я отверг не по неблагодарности, но, так сказать, упорствуя в
своем мнении; насколько умно я поступил, обсуждать не стану; ибо у многих я
одобрения не встречу; но держал я себя, во всяком случае, стойко и храбро,
так как, будучи в состоянии оградить себя от злодеяния недругов
надежнейшими средствами и отразить натиск популяров, прибегнув к защите
народа66, предпочел принять любой удар судьбы, подвергнуться насилию и
несправедливости, лишь бы не отступить от ваших священных для меня взглядов
и не отклонить от своего пути. Но благодарным должен быть не только тот,
кто принял предложенную ему милость, но также и тот, у кого была
возможность ее принять. Что та честь, какую Цезарь мне оказывал,
приличествовала мне и соответствовала тем деяниям, которые я совершил, я
лично не думал; что сам он питает ко мне такие же дружеские чувства, как и
к первому человеку среди граждан - к своему зятю, это я чувствовал. (42) Он
перевел в плебеи моего недруга67 либо в гневе на меня, так как видел, что
не может привлечь меня на свою сторону, даже осыпая меня милостями, либо
уступив чьим-то просьбам. Однако даже это не имело целью оскорбить меня.
Ибо впоследствии он меня не только убеждал, но даже просил быть его
легатом. Даже этого не принял я - не потому, что находил это не
соответствующим своему достоинству, но так как не подозревал, что новые
консулы совершат против государства столько злодеяний. (XVIII)
Следовательно, до сего времени я должен опасаться, что станут порицать
скорее то высокомерие, каким я отвечал на его щедрые милости, чем его
несправедливое отношение к нашей дружбе. (43) Но вот разразилась памятная
нам буря, настал мрак для честных людей, ужасы внезапные и непредвиденные,
тьма над государством, уничтожение и сожжение всех гражданских прав,
внушенные Цезарю опасения насчет его собственной судьбы, боязнь резни у
всех честных людей, преступление консулов, алчность, нищета, дерзость68!
Если я не получил от него помощи, значит, и не должен был получить; если я
был им покинут, то, очевидно, потому, что он заботился о себе; если он даже
напал на меня, как некоторые думают или утверждают, то, конечно, дружба
была нарушена и я потерпел несправедливость; мне следовало стать его
недругом - не отрицаю; но если он же захотел охранить меня тогда, когда вы
по мне тосковали, как по любимейшему сыну, и если вы сами считали важным,
чтобы Цезарь не был противником моего восстановления в правах69, если для
меня свидетелем его доброй воли в этом деле является его зять, который
добился моего восстановления в правах, обращаясь к Италии в муниципиях, к
римскому народу на сходке, к вам, всегда мне глубоко преданным, в
Капитолии, если, наконец, тот же Гней Помпей является для меня свидетелем
благожелательности Цезаря ко мне и поручителем перед ним за мое доброе
отношение к нему70, то не кажется ли вам, что я, памятуя о давних временах
и вспоминая о недавних, должен тот вызывающий глубокую скорбь средний
промежуток времени, если не могу вырвать его из действительности, во всяком
случае, предать полному забвению?
(44) Да, если кое-кто не позволяет мне поставить себе в заслугу, что я,
ради блага государства, поступился своей обидой и враждой, если это таким
людям кажется, так сказать, свойством великого и премудрого человека, то я
прибегну к следующему объяснению, имеющему значение не столько для
снискания похвалы, сколько во избежание осуждения: я - человек благодарный,
на меня действуют не только большие милости, но даже и обычное доброе
отношение ко мне. (XIX) Если я не требовал, чтобы кое-кто из храбрейших и
оказавших мне величайшие услуги мужей71 разделил со мной мои труды и
бедствия, то пусть и они не требуют от меня, чтобы я был их союзником в их
вражде, тем более, что они сами позволили мне защищать с полным правом даже
те действия Цезаря, на которые я ранее и не нападал, но которых и не
защищал. (45) Ведь первые среди граждан мужи, по чьему решению я спас
государство и по чьему совету уклонился в ту пору от союза с Цезарем,
утверждают, что Юлиевы законы, как и другие законы, предложенные в его
консульство, проведены не в установленном порядке72; между тем они же
говорили, что проскрипция моих гражданских прав73 была предложена, правда,
во вред государству, но не вопреки авспициям. Поэтому один муж, необычайно
влиятельный и чрезвычайно красноречивый, с уверенностью сказал, что мое
несчастье - это похороны государства, но похороны, назначенные согласно
законам74. Для меня самого, вообще говоря, весьма почетно, что мой отъезд
называют похоронами государства. Остального оспаривать не стану, но
использую это как доказательство правильности своего мнения. Ибо если они
решились назвать предложенным в законном порядке то, что было беспримерным,
что никаким законом дозволено не было, так как никто наблюдений за
небесными знамениями тогда не произвел, то неужели они забыли, что тогда,
когда тот, кто это совершил, был на основании куриатского закона сделан
плебеем, за небесными знамениями, как говорят, наблюдали? Но если он вообще
не мог стать плебеем, то как мог он быть народным трибуном75? И будут ли
казаться (даже при условии, что правила авспиций были соблюдены)
проведенными законным путем не только трибунат Клодия, но и его
губительнейшие меры только потому, что при признании правомерности его
трибуната ни одна мера Цезаря не может быть признана неправомерной? (46)
Поэтому либо вы должны постановить, что остается в силе Элиев закон, что не
отменен Фуфиев закон76, что закон дозволяется предлагать не во все
присутственные дни, что, когда вносят закон, наблюдение за небесными
знамениями, обнунциация и интерцессия разрешаются, что суждение и замечание
цензора и строжайшее попечение о нравах, несмотря на издание преступных
законов77, не отменены в государстве, что если народным трибуном был
патриций, то это было нарушением, священных законов78, а если им был
плебей, то - нарушением авспиций; либо мне должно быть позволено не
требовать в честных делах соблюдения тех правил, соблюдения которых они
сами не требуют в пагубных, тем более, что они уже не раз давали Гаю Цезарю
возможность проводить такие же меры иным путем, при каковых условиях они
требовали авспиций, а законы его одобряли79, в случае же с Клодием
положение насчет авспиций такое же, но его законы все клонятся к разорению
и уничтожению государства.
(XX, 47) И вот, наконец, последний довод: если бы между мной и Гаем
Цезарем была вражда, то ныне я все же должен был бы заботиться о благе
государства, а вражду отложить на другое время; я мог бы даже, по примеру
выдающихся мужей, ради блага государства отказаться от вражды. Но так как
вражды между нами не было никогда, а распространенное мнение о якобы
нанесенной мне обиде опровергнуто оказанной мне милостью, то я,
отцы-сенаторы, своим голосованием, если речь идет о достоинстве Цезаря,
воздам ему должное как человеку; если речь идет об оказании ему особого
почета, то я буду сообразовываться с общим мнением сенаторов; если - об
авторитете ваших решений, то я буду оберегать незыблемость решений
сословия, облекшего полномочиями этого императора; если - о неуклонном
ведении галльской войны, то я буду заботиться о благе государства; если - о
какой-нибудь моей личной обязанности как частного лица, то докажу, что я не
лишен чувства благодарности. Этому вот я и хотел бы получить всеобщее
одобрение, отцы-сенаторы; но отнюдь не буду огорчен, если встречу, быть
может, меньшее одобрение у тех ли, которые, наперекор вашему авторитету,
взяли под свое покровительство моего недруга, или у тех, которые осудят мое
примирение с их недругом80, хотя сами они и с моим и со своим собственным
недругом помирились без всяких колебаний.
Марк Туллий Цицерон. Речь об ответах гаруспиков.
Марк Туллий Цицерон.
----------------------------------------------------------------------------
РЕЧЬ ОБ ОТВЕТАХ ГАРУСПИКОВ
I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI
XXII XXIII XXIV XXV XXVI XXVII XXVIII
[В сенате, май (?) 56 г.]
(I, 1) Вчера; сильно взволнованный как вашим, отцы-сенаторы,
поведением, преисполненным достоинства, так и присутствием многих римских
всадников, допущенных в сенат1, я счел необходимым пресечь бессовестное
бесстыдство Публия Клодия, который нелепейшими вопросами препятствовал
разрешению дела откупщиков, оказывал всяческое содействие сирийцу Публию
Туллиону2 и прямо на ваших глазах продавался тому, кому он уже целиком
продался3. Поэтому я обуздал бесившегося и выходившего из себя человека и в
то же время пригрозил ему судом; едва произнеся лишь два-три слова, я
отразил все свирепое нападение этого гладиатора. (2) А он, не знавший, что
за люди нынешние консулы4, смертельно бледный и потрясенный, неожиданно
бросился вон из Курии, изрыгая бессильные и пустые угрозы и стращая ужасами
памятного нам времени Писона и Габиния. Когда я последовал, было за ним, я
был полностью вознагражден тем, что вы все встали со своих мест, а
откупщики столпились вокруг меня. Но он, обезумев и изменившись в лице,
побледнев и лишившись голоса, неожиданно остановился, затем оглянулся назад
и, взглянув на консула Гнея Лентула, упал чуть ли не на пороге Курии, быть
может, при воспоминании о друге своем Габинии и в тоске по Писону. Что
сказать мне о его необузданном и безудержном бешенстве? Могу ли я нанести
ему рану более суровыми словами, чем те, какими его здесь же на месте
сразил достойнейший муж Публий Сервилий? Даже если бы я мог сравняться с
Публием Сервилием в силе, в исключительном и, можно оказать, дарованном
богами достоинстве, то я все-таки не сомневаюсь, что стрелы, направленные в
Клодия его недругом5, оказались и легче и не острее тех, которые в него
послал коллега его отца6.
(II, 3) Но я все-таки хочу объяснить, чем я руководился в своем
поведении, тем людям, которым вчера показалось, что я вне себя от боли и
гнева зашел, пожалуй, дальше, чем этого требовал продуманный образ действий
мудрого человека. Но я ничего не совершил в гневе, ничего - не владея
собой, не совершил ничего такого, что не было бы в течение долгого времени
взвешено и заранее тщательно обдумано; ибо я, отцы-сенаторы, всегда заявлял
себя недругом двоим людям7, которые (хотя должны были защищать и могли
спасти меня и государство и к исполнению долга консулов их призывали даже
знаки этой власти, а к защите моих гражданских прав - не только ваш
авторитет, но и ваши просьбы) сначала меня покинули, затем предали,
наконец, на меня напали и, вступив - за посулы и награды - в преступный
сговор8, захотели меня, вместе с государством, уничтожить; они, кто своим
водительством, своим кровавым и губительным империем9 не сумели ни
отвратить гибели от стен наших союзников, ни обрушить ее на вражеские
города10, они, которые предали - и с выгодой для себя - все мои дома и
земли разрушению, поджогам, уничтожению, разорению, опустошению и даже
разграблению11. (4) Против этих фурий и факелов, против этих, говорю я,
губительных чудовищ и, можно сказать, моровой язвы, поразившей нашу
державу, начата мной, как я утверждаю, непримиримая война, не столь,
правда, жестокая, какой требовало бы горе, испытанное мной и моими
близкими, но такая, какой потребовало горе ваше и всех честных людей. (III)
А ненависть моя к Клодию ныне не больше, чем была в тот день, когда я
узнал, что его, обожженного священнейшими огнями, в женском наряде вывели
из дома верховного понтифика после совершенного им гнусного кощунства12.
Тогда, повторяю, тогда я понял и задолго до наступления ее предвидел, какая
сильная поднималась гроза, какая буря угрожала государству. Я понимал, что
преступности столь наглой, столь чудовищной дерзости знатного юноши,
обезумевшего и оскорбленного, не отразить, не нарушая спокойствия; что зло,
если останется безнаказанным, рано или поздно вырвется на погибель
гражданам. (5) И нужно сказать, что впоследствии моя ненависть к нему
возросла не на много. Ибо все то, что он совершил во вред мне, он совершил
не из ненависти ко мне лично, а из ненависти к строгим нравам, к
достоинству, к государству. Он оскорбил меня не больше, чем сенат, чем
римских всадников, чем всех честных людей, чем всю Италию. Наконец, по
отношению ко мне он оказался не большим преступником, чем по отношению к
бессмертным богам; ведь это их он оскорбил таким преступлением, каким их до
того не оскорблял никто; но ко мне он отнесся так же, как отнесся бы и его
близкий приятель Катилина, если бы победил. Поэтому я всегда думал, что он
заслуживает моего обвинения не больше, чем чурбан, о котором мы не знали
бы, кто он, если бы он сам не назвал себя лигурийцем13. И в самом деле, к
чему мне преследовать Публия Клодия, эту скотину, это животное,
польстившееся на сытный корм и желуди моих недругов? Если он понял, каким
преступлением он связал себя по рукам и по ногам, то он, несомненно, очень
жалок; если же он этого не видит, то как бы он, пожалуй, не вздумал
оправдываться, ссылаясь на свою несообразительность. (6) К тому же эта
жертва, как все ожидают, по-видимому, обречена и предназначена храбрейшему
и прославленному мужу Титу Аннию14; было бы очень несправедливо лишить уже
обещанной ему и надежной славы того, чьими стараниями я вернул себе и
достоинство и гражданские права.
(IV) Действительно, подобно тому, как знаменитый Публий Сципион,
видимо, был рожден для уничтожения и разрушения Карфагена (ведь город этот
осаждали, подвергали нападениям, крушили и почти что взяли многие
императоры15, но он один, наконец, разрушил его до основания по своем
прибытии, как бы судьбой назначенном), так Тит Анний, видимо, рожден для
подавления, истребления, полного уничтожения этой губительной язвы и
дарован государству как бы милостью богов. Только он один и понял, каким
образом надо было, не говорю уже - победить, нет, сковать гражданина,
взявшегося за оружие, который одних изгонял камнями и мечом, других не
выпускал из дому16, который резней и поджогами держал в страхе весь Рим,
Курию, форум, все храмы. (7) У Тита Анния, мужа, столь выдающегося и с
такими заслугами передо мной и отечеством, я по своей воле никогда не стану
отнимать этого обвиняемого, особенно после того, как он ради моего
восстановления в правах не только испытал на себе вражду Публия Клодия, но
даже сознательно ее на себя навлек. Но если Публий Клодий, уже попавший в
опасные петли законов, опутанный сетями ненависти всех честных людей,
предчувствуя уже близкую казнь, все-таки, хотя и немного поколебавшись,
рванется вперед и попытается, несмотря на препятствия, напасть на меня, то
я буду сопротивляться и либо с согласия Милона, либо даже с его помощью дам
ему отпор - подобно тому, как вчера, когда Публий Клодий молча угрожал мне,
стоявшему, мне было достаточно только упомянуть о законах и о суде; он
тотчас же сел; я замолчал. Но если бы он вызвал меня в суд на определенный
день, как угрожал, то претор тут же назначил бы ему явку в суд через три
дня. И пусть он ведет себя смирно и примет в соображение вот что: если он
ограничится преступлениями, уже совершенными им, то он обречен в жертву
Милону; если же он направит стрелу в меня, то и я тотчас же прибегну к
оружию в виде правосудия и законов.
(8) А недавно, отцы-сенаторы, он на народной сходке произнес речь,
содержание которой мне сообщили полностью. Послушайте сначала, каков был
общий смысл этой речи и каково было его предложение. Когда вы уже
посмеетесь над его наглостью, я расскажу вам обо всей этой народной сходке.
(V) О священнодействиях и обрядах, отцы-сенаторы, держал речь Клодий;
Публий Клодий, повторяю я, жаловался на то, что священнодействия и обряды в
пренебрежении, что их оскорбляют и оскверняют. Неудивительно, что вам это
кажется смешным. Даже созванная им самим народная сходка посмеялась над
тем, что человек, заклейменный - как он сам склонен хвалиться - сотнями
постановлений сената, которые все приняты против него в защиту религиозных
обрядов, мужчина, осквернивший ложа17 Доброй богини и оскорбивший не только
самим своим присутствием, но и гнусностью и блудом те священнодействия, на
которые мужчина не имеет права бросить взгляд даже неумышленно, сетует на
народной сходке на пренебрежение к религиозным запретам. (9) Поэтому теперь
ждут, что его ближайшая речь на народной сходке будет о целомудрии. И в
самом деле, какая разница, будет ли человек, прогнанный от священнейших
алтарей, сокрушаться по поводу обрядов и религиозных запретов или же
человек, вышедший из спальни своих сестер18, - защищать целомудрие и
стыдливость. Он прочитал на народной сходке ответ, недавно данный
гаруспиками насчет гула; в нем, наряду с многим другим, написано также и
то, что вы слышали, - священные и находящиеся под религиозным запретом
места используются, как несвященные. Обсуждая этот вопрос, он сказал, что
консекрация моего дома была совершена благочестивейшим жрецом, Публием
Клодием. (10) Я рад, что у меня появилось не только справедливое основание,
но и необходимость поговорить обо всем этом чуде, пожалуй, самом важном из
всех тех, о которых на протяжении многих лет сообщалось нашему сословию.
Ведь вы усмотрите из всего этого знамения и ответа, что от преступного
бешенства Публия Клодия и грозящих нам величайших опасностей уже
предостерегает нас, можно сказать, глас самого Юпитера Всеблагого
Величайшего. (11) Но сначала я освобожу от религиозного запрета свой дом,
если смогу сделать это настолько убедительно, что ни у кого не останется
никакого сомнения на этот счет. Если же у кого-нибудь возникнет хотя бы
малейшее недоумение, то я не только смиренно, но даже охотно покорюсь
знамениям бессмертных богов и религиозному запрету.
(VI) Итак, какой, скажите, дом в этом огромном городе в такой степени
свободен и чист19 от подозрения насчет религиозного запрета? Хотя ваши
дома, отцы-сенаторы, и дома других граждан в подавляющем большинстве
случаев и свободны от религиозного запрета, все же один только мой дом в
нашем городе был от него всеми судебными решениями освобожден. Призываю
тебя, Лентул, и тебя, Филипп: на основании упомянутого ответа гаруспиков
сенат постановил, чтобы вы доложили нашему сословию о священных и
находящихся под религиозным запретом местах. Можете ли вы доложить это о
моем доме? Как я сказал, с него одного в нашем городе всеми судебными
решениями был снят какой бы то ни было религиозный запрет. Во-первых, сам
недруг мой, начертав в те бурные и мрачные для государства времена своим
нечистым стилем, смоченным во рту Секста Клодия, список всех своих прочих
злодеяний20, не написал о моем доме ни единой буквы религиозного запрета.
Во-вторых, римский народ, владеющий всей полнотой власти, во время
центуриатских комиций постановил голосами людей разных возрастов и
сословий, чтобы этот дом остался в том же правовом положении, в каком он
находился и ранее. (12) Впоследствии вы, отцы-сенаторы, - не потому, что
дело это казалось сомнительным, но чтобы заставить замолчать эту фурию
(если она еще останется в этом городе, который жаждет разрушить), -
постановили, чтобы о религиозном запрете, касавшемся моего дома, было
доложено коллегии понтификов. От какого религиозного запрета, как бы строг
он ни был, нас - при всей нашей нерешительности и щепетильности в вопросах
религии - не мог бы освободить один ответ и одно слово Публия Сервилия или
Марка Лукулла? Что бы ни решили трое понтификов насчет общественных
священнодействий, важнейших игр, обрядов в честь богов-пенатов21 и матери
Весты, насчет того самого жертвоприношения, которое совершается во имя
благоденствия римского народа и впервые со времени основания Рима было
оскорблено преступлением одного этого непорочного защитника религиозных
запретов, это всегда казалось римскому народу, сенату, самим бессмертным
богам достаточно священным, достаточно почитаемым, достаточно
неприкосновенным. Но все же консул и понтифик Публий Лентул, Публий
Сервилий, Марк Лукулл, Квинт Метелл, Маний Глабрион, Марк Мессалла, фламин
Марса Луций Лентул, Публий Гальба, Квинт Метелл Сципион, Гай Фанний, Марк
Лепид, царь священнодействий22 Луций Клавдий, Марк Скавр, Марк Красс, Гай
Курион, фламин Квирина23 Секст Цезарь, младшие понтифики Квинт Корнелий,
Публий Альбинован, Квинт Теренций, расследовав дело, заслушанное дважды, в
присутствии и при величайшем стечении виднейших и мудрейших граждан, все
единогласно освободили мой дом от какого бы то ни было религиозного запрета.
(VII, 13) Я утверждаю, что с тех пор, как установлены священнодействия,
древность которых равна древности самого Рима, коллегия никогда не выносила
решения ни по одному делу в таком полном составе, даже - о смертной казни
для дев-весталок. Впрочем, присутствие возможно большего числа людей важно
при расследовании преступления; ведь суждение понтификов равносильно
судебному приговору; что касается религиозного запрета, то разъяснение
может быть по правилам дано даже одним опытным понтификом, между тем такой
же порядок решения при суде по делу о гражданских правах был бы жесток и
несправедлив. Но вы все же видите, что понтифики для решения насчет моего
дома собрались в более полном составе, чем это бывало когда-либо при
разборе дел о священнодействиях дев-весталок. На следующий день, когда ты,
Лентул24, избранный консул, внес предложение, а консулы Публий Лентул и
Квинт Метелл25 его доложили, когда были налицо все понтифики, принадлежащие
к сословию сенаторов, и когда разные другие лица, которых римский народ
удостоил высших почетных должностей, подробно обсудив решение коллегии, все
приняли участие в записи постановления26, тогда сенат, собравшийся в полном
составе, постановил признать мой дом, согласно решению понтификов,
освобожденным от религиозного запрета. (14) Так неужели же об этом
"священном участке" и говорят гаруспики, хотя он, единственный из всех
участков частных лиц, находится в особом правовом положении, так что те
самые лица, которые ведают священнодействиями, священным его не признали?
Доложите же все по правде; ведь на основании постановления сената вы должны
это сделать. Либо расследование будет поручено вам, которые первыми
высказали свое мнение о моем доме и сняли с него какой бы то ни было
религиозный запрет; либо решение примет сам сенат, который уже ранее, в
самом полном составе, принял это решение, с которым не согласился только
один этот пресловутый жрец по части священнодействий; либо (это,
несомненно, и произойдет) дело будет передано понтификам, чьему авторитету,
добросовестности и мудрости предки наши поручили ведать священнодействиями
и религиозными запретами, как касающимися частных лиц, так и
государственными. Итак, что другое могут они решить, как не то, что они уже
решили? В городе нашем много домов, отцы-сенаторы, и, пожалуй, почти все
они находятся в наиболее благоприятном правовом положении, но все же на
основании права частного, права наследственного, права поручительства,
права собственности, права долгового обязательства27. Но я утверждаю, что
нет ни одного другого дома, который был бы так же, как и мой дом, огражден
частным правом и наиболее благоприятным законом; что же, касается
публичного права28, то он тоже огражден всеми особыми правами - и теми,
которые установлены людьми, и теми, которые ниспосланы богами. (15)
Во-первых, он строится, по решению сената, на государственный счет;
во-вторых, он многими постановлениями сената укреплен и огражден от
преступного насилия этого гладиатора. (VIII) Первое поручение - обеспечить
мне возможность строить, не страдая от насилия, - в прошлом году было
возложено на тех же должностных лиц, которым обычно поручается забота обо
всем государстве во время величайших испытаний; затем, после того как
Публий Клодий камнями, огнем и мечом разорил мое владение, сенат
постановил, что на людей, совершивших это, распространяется закон о
насильственных действиях, который направлен, против тех, кто нападает на
все государственные установления. И по вашему докладу, храбрейшие и
наилучшие консулы, каких только помнят люди, этот же сенат, собравшись в
самом полном составе, постановил, что тот, кто посягнет на мой дом,
совершит противогосударственное деяние.
(16) Я утверждаю, что ни об одном государственном сооружении, ни об
одном памятнике, ни об одном храме не было принято столько постановлений,
сколько их было принято о моем доме, со времени основания этого города
единственном, который сенат признал нужным выстроить на средства эрария29,
при участии понтификов освободить от запрета, поручить охране должностных
лиц, отдать под защиту судьям. Публию Валерию за величайшие благодеяния,
оказанные им государству, официально был предоставлен дом на Велии30, а для
меня на Палатине дом был восстановлен; ему было дано место, а мне - стены с
кровлей; ему - дом, который он сам должен был оберегать на основании
частного права, мне - дом, порученный официальной защите всех должностных
лиц. Если бы я был обязан этим себе самому или другим, то я не заявлял бы
об этом перед вами, дабы не казалось, что я слишком хвалюсь. Но все это
дали мне вы, а на это посягает теперь язык того человека, чья рука ранее
разрушила то, что вы своими руками вернули мне и моим детям; поэтому не о
моих, а о ваших деяниях говорю я и не боюсь, что прославление ваших
|
