Федор Достоевский
Вечный муж
Сверка произведена по "Собранию сочинений в десяти томах" (Москва,
Художественная литература, 1957).
Вечный муж
Рассказ
I.
ВЕЛЬЧАНИНОВ
Пришло лето - и Вельчанинов, сверх ожидания, остался в Петербурге.
Поездка его на юг России расстроилась, а делу и конца не предвиделось. Это
дело - тяжба по имению - принимало предурной оборот. Еще три месяца тому
назад оно имело вид весьма несложный, чуть не бесспорный; но как-то вдруг
все изменилось. "Да и вообще все стало изменяться к худшему!" - эту фразу
Вельчанинов с злорадством и часто стал повторять про себя. Он употреблял
адвоката ловкого, дорогого, известного и денег не жалел; но в нетерпении и
от мнительности повадился заниматься делом и сам: читал и писал бумаги,
которые сплошь браковал адвокат, бегал по присутственным местам, наводил
справки и, вероятно, очень мешал всему; по крайней мере адвокат жаловался и
гнал его на дачу. Но он даже и на дачу выехать не решился. Пыль, духота,
белые петербургские ночи, раздражающие нервы, - вот чем наслаждался он в
Петербурге. Квартира его была где-то у Большого театра, недавно нанятая им,
и тоже не удалась; "все не удавалось!" Ипохондрия его росла с каждым днем;
но к ипохондрии он уже был склонен давно.
Это был человек много и широко поживший, уже далеко не молодой, лет
тридцати восьми или даже тридцати девяти, и вся эта "старость" - как он сам
выражался - пришла к нему "совсем почти неожиданно"; но он сам понимал, что
состарелся скорее не количеством, а, так сказать, качеством лет и что если
уж и начались его немощи, то скорее изнутри, чем снаружи. На взгляд он и до
сих пор смотрел молодцом. Это был парень высокий и плотный, светло-рус,
густоволос и без единой сединки в голове и в длинной, чуть не до половины
груди, русой бороде; с первого взгляда как бы несколько неуклюжий и
опустившийся; но, вглядевшись пристальнее, вы тотчас же отличили бы в нем
господина, выдержанного отлично и когда-то получившего воспитание самое
великосветское. Приемы Вельчанинова и теперь были свободны, смелы и даже
грациозны, несмотря на всю благоприобретенную им брюзгливость и
мешковатость. И даже до сих пор он был полон самой непоколебимой, самой
великосветски нахальной самоуверенности, которой размера, может быть, и сам
не подозревал в себе, несмотря на то что был человек не только умный, но
даже иногда толковый, почти образованный и с несомненными дарованиями. Цвет
лица его, открытого и румяного, отличался в старину женственною нежностью и
обращал на него внимание женщин; да и теперь иной, взглянув на него,
говорил: "Экой здоровенный, кровь с молоком!" И, однако ж, этот
"здоровенный" был жестоко поражен ипохондрией. Глаза его, большие и
голубые, лет десять назад имели тоже много в себе победительного; это были
такие светлые, такие веселые и беззаботные глаза, что невольно влекли к
себе каждого, с кем только он ни сходился. Теперь, к сороковым годам,
ясность и доброта почти погасли в этих глазах, уже окружившихся легкими
морщинками; в них появились, напротив, цинизм не совсем нравственного и
уставшего человека, хитрость, всего чаще насмешка и еще новый оттенок,
которого не было прежде: оттенок грусти и боли, - какой-то рассеянной
грусти, как бы беспредметной, но сильной. Особенно проявлялась эта грусть,
когда он оставался один. И странно, этот шумливый, веселый и рассеянный
всего еще года два тому назад человек, так славно рассказывавший такие
смешные рассказы, ничего так не любил теперь, как оставаться совершенно
один. Он намеренно оставил множество знакомств, которых даже и теперь мог
бы не оставлять, несмотря на окончательное расстройство своих денежных
обстоятельств. Правда, тут помогло тщеславие: с его мнительностию и
тщеславием нельзя было вынести прежних знакомств. Но и тщеславие его
мало-помалу стало изменяться в уединении. Оно не уменьшилось, даже -
напротив; но оно стало вырождаться в какое-то особого рода тщеславие,
которого прежде не было: стало иногда страдать уже совсем от других причин,
чем обыкновенно прежде, - от причин неожиданных и совершенно прежде
немыслимых, от причин "более высших", чем до сих пор, - "если только можно
так выразиться, если действительно есть причины высшие и низшие..." Это уже
прибавлял он сам.
Да, он дошел и до этого; он бился теперь с какими-то причинами
высшими, о которых прежде и не задумался бы. В сознании своем и по совести
он называл высшими все "причины", над которыми (к удивлению своему) никак
не мог про себя засмеяться, - чего до сих пор еще не бывало, - про себя,
разумеется; о, в обществе дело другое! Он превосходно знал, что сойдись
только обстоятельства - и назавтра же он, вслух, несмотря на все
таинственные и благоговейные решения своей совести, преспокойно отречется
от всех этих "высших причин" и сам, первый, подымет их на смех, разумеется
не признаваясь ни в чем. И это было действительно так, несмотря на
некоторую, весьма даже значительную долю независимости мысли, отвоеванную
им в последнее время у обладавших им до сих пор "низших причин". Да и
сколько раз сам он, вставая наутро с постели, начинал стыдиться своих
мыслей и чувств, пережитых в ночную бессонницу! (А он сплошь все последнее
время страдал бессонницей.) Давно уже он заметил, что становится
чрезвычайно мнителен во всем, и в важном и в мелочах, а потому и положил
было доверять себе как можно меньше. Но выдавались, однако же, факты,
которых уж никак нельзя было не признать действительно существующими. В
последнее время, иногда по ночам, его мысли и ощущения почти совсем
переменялись в сравнении с всегдашними и большею частию отнюдь не походили
на те, которые выпадали ему на первую половину дня. Это его поразило - и он
даже посоветовался с известным доктором, правда, человеком ему знакомым;
разумеется, заговорил с ним шутя. Он получил в ответ, что факт изменения и
даже раздвоения мыслей и ощущений по ночам во время бессонницы, и вообще по
ночам, есть факт всеобщий между людьми, "сильно мыслящими и сильно
чувствующими", что убеждения всей жизни иногда внезапно менялись под
меланхолическим влиянием ночи и бессонницы; вдруг ни с того ни с сего самые
роковые решения предпринимались; но что, конечно, все до известной меры - и
если, наконец, субъект уже слишком ощущает на себе эту раздвоимость, так
что дело доходит до страдания, то бесспорно это признак, что уже
образовалась болезнь; а стало быть, надо немедленно что-нибудь предпринять.
Лучше же всего изменить радикально образ жизни, изменить диету или даже
предпринять путешествие. Полезно, конечно, слабительное.
Вельчанинов дальше слушать не стал; но болезнь была ему совершенно
доказана.
"Итак, все это только болезнь, все это "высшее" одна болезнь, и больше
ничего!" - язвительно восклицал он иногда про себя. Очень уж ему не
хотелось с этим согласиться.
Скоро, впрочем, и по утрам стало повторяться то же, что происходило в
исключительные ночные часы, но только с большею желчью, чем по ночам, со
злостью вместо раскаяния, с насмешкой вместо умиления. В сущности, это были
все чаще и чаще приходившие ему на память, "внезапно и бог знает почему",
иные происшествия из его прошедшей и давно прошедшей жизни, но приходившие
каким-то особенным образом. Вельчанинов давно уже, например, жаловался на
потерю памяти: он забывал лица знакомых людей, которые, при встречах, за
это на него обижались; книга, прочитанная им полгода назад, забывалась в
этот срок иногда совершенно. И что же? - несмотря на эту очевидную
ежедневную утрату памяти (о чем он очень беспокоился) - все, что касалось
давно прошедшего, все, что по десяти, по пятнадцати лет бывало даже совсем
забыто, - все это вдруг иногда приходило теперь на память, но с такою
изумительною точностью впечатлений и подробностей, что как будто бы он
вновь их переживал. Некоторые из припоминавшихся фактов были до того
забыты, что ему уже одно то казалось чудом, что они могли припомниться. Но
это еще было не все; да и у кого из широко поживших людей нет своего рода
воспоминаний? Но дело в том, что все это припоминавшееся возвращалось
теперь как бы с заготовленной кем-то, совершенно новой, неожиданной и
прежде совсем немыслимой точкой зрения на факт. Почему иные воспоминания
казались ему теперь совсем преступлениями? И не в одних приговорах его ума
было дело: своему мрачному, одиночному и больному уму он бы и не поверил;
но доходило до проклятий и чуть ли не до слез, если и не наружных, так
внутренних. Да он еще два года тому назад и не поверил бы, если б ему
сказали, что он когда-нибудь заплачет! Сначала, впрочем, припоминалось
больше не из чувствительного, а из язвительного: припоминались иные
светские неудачи, унижения; вспоминалось о том, например, как его
"оклеветал один интриган", вследствие чего его перестали принимать в одном
доме, - как, например, и даже не так давно, он был положительно и публично
обижен, а на дуэль не вызвал, - как осадили его раз одной преостроумной
эпиграммой в кругу самых хорошеньких женщин, а он не нашелся, что отвечать.
Припомнились даже два-три неуплаченные долга, правда, пустяшные, но долги
чести и таким людям, с которыми он перестал водиться и об которых уже
говорил дурно. Мучило его тоже (но только в самые злые минуты) воспоминание
о двух глупейшим образом промотанных состояниях, из которых каждое было
значительное. Но скоро стало припоминаться и из "высшего" .
Вдруг, например, "ни с того ни с сего" припомнилась ему забытая - и в
высочайшей степени забытая им - фигура добренького одного старичка
чиновника, седенького и смешного, оскорбленного им когда-то, давным-давно,
публично и безнаказанно и единственно из одного фанфаронства: из-за того
только, чтоб не пропал даром один смешной и удачный каламбур, доставивший
ему славу и который потом повторяли. Факт был до того им забыт, что даже
фамилии этого старичка он не мог припомнить, хотя сразу представилась вся
обстановка приключения в непостижимой ясности. Он ярко припомнил, что
старик тогда заступался за дочь, жившую с ним вместе и засидевшуюся в
девках и про которую в городе стали ходить какие-то слухи. Старичок стал
было отвечать и сердиться, но вдруг заплакал навзрыд при всем обществе, что
произвело даже некоторое впечатление. Кончили тем, что для смеха его
напоили тогда шампанским и вдоволь насмеялись. И когда теперь припомнил "ни
с того ни с сего" Вельчанинов о том, как старикашка рыдал и закрывался
руками как ребенок, то ему вдруг показалось, что как будто он никогда и не
забывал этого. И странно: ему все это казалось тогда очень смешным; теперь
же - напротив, и именно подробности, именно закрывание лица руками. Потом
он припомнил, как, единственно для шутки, оклеветал одну прехорошенькую
жену одного школьного учителя и клевета дошла до мужа. Вельчанинов скоро
уехал из этого городка и не знал, чем тогда кончились следствия его
клеветы, но теперь он стал вдруг воображать, чем кончились эти следствия, -
и бог знает до чего бы дошло его воображение, если б вдруг не представилось
ему одно гораздо ближайшее воспоминание об одной девушке, из простых
мещанок, которая даже и не нравилась ему и которой, признаться, он и
стыдился, но с которой, сам не зная для чего, прижил ребенка, да так и
бросил ее вместе с ребенком, даже не простившись (правда, некогда было),
когда уехал из Петербурга. Эту девушку он разыскивал потом целый год, но
уже никак не мог отыскать. Впрочем, таких воспоминаний оказывались чуть не
сотни - и так даже, что как будто каждое воспоминание тащило за собою
десятки других. Мало-помалу стало страдать и его тщеславие.
Мы сказали уже, что тщеславие его выродилось в какое-то особенное. Это
было справедливо. Минутами (редкими, впрочем) он доходил иногда до такого
самозабвения, что не стыдился даже того, что не имеет своего экипажа, что
слоняется пешком по присутственным местам, что стал несколько небрежен в
костюме, - и случись, что кто-нибудь из старых знакомых обмерил бы его
насмешливым взглядом на улице или просто вздумал бы не узнать, то, право, у
него достало бы настолько высокомерия, чтоб даже и не поморщиться. Серьезно
не поморщиться, вправду, а не то что для одного виду. Разумеется, это
бывало редко, это были только минуты самозабвения и раздражения, но
все-таки тщеславие его стало мало-помалу удаляться от прежних поводов и
сосредоточиваться около одного вопроса, беспрерывно приходившего ему на ум.
"Вот ведь, - начинал он думать иногда сатирически (а он всегда почти,
думая о себе, начинал с сатирического), - вот ведь кто-то там заботится же
об исправлении моей нравственности и посылает мне эти проклятые
воспоминания и "слезы раскаяния". Пусть, да ведь попусту! ведь все стрельба
холостыми зарядами! Ну не знаю ли я наверно, вернее чем наверно, что,
несмотря на все эти слезные раскаяния и самоосуждения, во мне нет ни
капельки самостоятельности, несмотря на все мои глупейшие сорок лет! Ведь
случись завтра же такое же искушение, ну сойдись, например, опять
обстоятельства так, что мне выгодно будет слух распустить, будто бы
учительша от меня подарки принимала, - и я ведь наверное распущу, не
дрогну, - и еще хуже, пакостнее, чем в первый раз, дело выйдет, потому что
этот раз будет уже второй раз, а не первый. Ну оскорби меня опять, сейчас,
этот князек, единственный сын у матери и которому я одиннадцать лет тому
назад ногу отстрелил, - и я тотчас же его вызову и посажу опять на
деревяшку. Ну не холостые ли, стало быть, заряды, и что в них толку! и для
чего напоминать, когда я хоть сколько-нибудь развязаться с собой прилично
не умею!"
И хоть не повторялось опять факта с учительшей, хоть не сажал он
никого на деревяшку, но одна мысль о том, что это непременно должно было бы
повториться, если б сошлись обстоятельства, почти убивала его... иногда. Не
всегда же в самом деле страдать воспоминаниями; можно отдохнуть и погулять
- в антрактах.
Так Вельчанинов и делал: он готов был погулять в антрактах; но
все-таки чем дальше, тем неприятнее становилось его житье в Петербурге.
Подходит уж и июль. Мелькала в нем иногда решимость бросить все и самую
тяжбу и уехать куда-нибудь, не оглядываясь, как-нибудь вдруг, нечаянно,
хоть туда же в Крым например. Но через час, обыкновенно, он уже презирал
свою мысль и смеялся над ней: "Эти скверные мысли ни на каком юге не
прекратятся, если уж раз начались и если я хоть сколько-нибудь порядочный
человек, а стало быть, нечего и бежать от них, да и незачем" .
"Да и к чему бежать, - продолжал он философствовать с горя, - здесь
так пыльно, так душно, в этом доме так все запачкано; в этих присутствиях,
по которым я слоняюсь, между всеми этими деловыми людьми - столько самой
мышиной суеты, столько самой толкучей заботы; во всем этом народе,
оставшемся в городе, на всех этих лицах, мелькающих с утра до вечера, - так
наивно и откровенно рассказано все их себялюбие, все их простодушное
нахальство, вся трусливость их душонок, вся куриность их сердчишек, - что,
право, тут рай ипохондрику, самым серьезным образом говоря! Все откровенно,
все ясно, все не считает даже нужным и прикрываться, как где-нибудь у наших
барынь на дачах или на водах за границей; а стало быть, все гораздо
достойнее полнейшего уважения за одну только откровенность и простоту...
Никуда не уеду! Лопну здесь, а никуда не уеду!.."
II
ГОСПОДИН С КРЕПОМ НА ШЛЯПЕ
Было третье июля. Духота и жар стояли нестерпимые. День для
Вельчанинова выдался самый хлопотливый: все утро пришлось ходить и
разъезжать, а в перспективе предстояла непременная надобность сегодня же
вечером посетить одного нужного господина, одного дельца и статского
советника, на его даче, где-то на Черной речке, и захватить его неожиданно
дома. Часу в шестом Вельчанинов вошел наконец в один ресторан (весьма
сомнительный, но французский) на Невском проспекте, у Полицейского моста,
сел в своем обычном углу за свой столик и спросил свой ежедневный обед.
Он съедал ежедневно обед в рубль и за вино платил особенно, что и
считал жертвой, благоразумно им приносимой расстроенным своим
обстоятельствам. Удивляясь, как можно есть такую дрянь, он уничтожал,
однако же, все до последней крошки - и каждый раз с таким аппетитом, как
будто перед тем не ел трое суток. "Это что-то болезненное", - бормотал он
про себя, замечая иногда свой аппетит. Но в этот раз он уселся за свой
столик в самом сквернейшем расположении духа, с сердцем отбросил куда-то
шляпу, облокотился и задумался. Завозись теперь как-нибудь обедавший с ним
рядом сосед или не пойми его с первого слова прислуживавший ему мальчишка -
и он, так умевший быть вежливым и, когда надо, так свысока невозмутимым,
наверно бы расшумелся, как юнкер, и, пожалуй, сделал бы историю.
Подали ему суп, он взял ложку, но вдруг, не успев зачерпнуть, бросил
ложку на стол и чуть не вскочил со стула. Одна неожиданная мысль внезапно
осенила его: в это мгновение он - и бог знает каким процессом - вдруг
вполне осмыслил причину своей тоски, своей особенной отдельной тоски,
которая мучила его уже несколько дней сряду, все последнее время, бог знает
как привязалась и бог знает почему не хотела никак отвязаться; теперь же он
сразу все разглядел и понял, как свои пять пальцев.
- Это все эта шляпа! - пробормотал он как бы вдохновенный, -
единственно одна только эта проклятая круглая шляпа, с этим мерзким
траурным крепом, всему причиною!
Он стал думать - и чем далее вдумывался, тем становился угрюмее и тем
удивительнее становилось в его глазах "все происшествие".
"Но... но какое же тут, однако, происшествие? - протестовал было он,
не доверяя себе, - есть ли тут хоть что-нибудь похожее на происшествие?"
Все дело состояло вот в чем: почти уже тому две недели (по-настоящему
он не помнил, но, кажется, было две недели), как встретил он в первый раз,
на улице, где-то на углу Подьяческой и Мещанской, одного господина с крепом
на шляпе. Господин был, как и все, ничего в нем не было такого особенного,
прошел он скоро, но посмотрел на Вельчанинова как-то слишком уж пристально
и почему-то сразу обратил на себя его внимание до чрезвычайности. По
крайней мере физиономия его показалась знакомою Вельчанинову. Он, очевидно,
когда-то и где-то встречал ее. "А впрочем, мало ли тысяч физиономий
встречал я в жизни - всех не упомнишь!" Пройдя шагов двадцать, он уже,
казалось, и забыл про встречу, несмотря на все первое впечатление. А
впечатление, однако, осталось на целый день - и довольно оригинальное: в
виде какой-то беспредметной, особенной злобы. Он теперь, через две недели,
все это припоминал ясно; припоминал тоже, что совершенно не понимал тогда,
откуда в нем эта злоба, - и не понимал до того, что ни разу даже не сблизил
и не сопоставил свое скверное расположение духа во весь тот вечер с
утренней встречей. Но господин сам поспешил о себе напомнить и на другой
день опять столкнулся с Вельчаниновым на Невском проспекте и опять как-то
странно посмотрел на него. Вельчанинов плюнул, но, плюнув, тотчас же
удивился своему плевку. Правда, есть физиономии, возбуждающие сразу
беспредметное и бесцельное отвращение. "Да, я действительно его где-то
встречал", - пробормотал он задумчиво, уже полчаса спустя после встречи.
Затем опять весь вечер пробыл в сквернейшем расположении духа; даже дурной
сон какой-то приснился ночью, и все-таки не пришло ему в голову, что вся
причина этой новой и особенной хандры его - один только давешний траурный
господин, хотя в этот вечер он не раз вспоминал его. Даже разозлился
мимоходом, что "такая дрянь" смеет так долго ему вспоминаться; приписать же
ему все свое волнение, наверно, почел бы даже унизительным, если б только
мысль об том пришла ему в голову. Два дня спустя опять встретились, в
толпе, при выходе с одного невского парохода. В этот, третий, раз
Вельчанинов готов был поклясться, что господин в траурной шляпе узнал его и
рванулся к нему, отвлекаемый и теснимый толпой; кажется, даже "осмелился"
протянуть к нему руку; может быть, даже вскрикнул и окликнул его по имени.
Последнего, впрочем, Вельчанинов не расслышал ясно, но... "кто же, однако,
эта каналья и почему он не подходит ко мне, если в самом деле узнает и если
так ему хочется подойти?" - злобно подумал он, садясь на извозчика и
отправляясь к Смольному монастырю. Через полчаса он уже спорил и шумел с
своим адвокатом, но вечером и ночью был опять в мерзейшей и самой
фантастической тоске. "Уж не разливается ли желчь?" - мнительно спрашивал
он себя, глядясь в зеркало.
Это была третья встреча. Потом дней пять сряду решительно "никто" не
встречался, а об "каналье" и слух замер. А между тем нет-нет да и
вспомнится господин с крепом на шляпе. С некоторым удивлением ловил себя на
этом Вельчанинов: "Что мне тошно по нем, что ли? Гм!.. А тоже, должно быть,
у него много дела в Петербурге, - и по ком это у него креп? Он, очевидно,
узнавал меня, а я его не узнаю. И зачем эти люди надевают креп? К ним
как-то нейдет... Мне кажется, если я поближе всмотрюсь в него, я его
узна'ю..."
И что-то как будто начинало шевелиться в его воспоминаниях, как
какое-нибудь известное, но вдруг почему-то забытое слово, которое из всех
сил стараешься припомнить: знаешь его очень хорошо - и знаешь про то, что
именно оно означает, около того ходишь; но вот никак не хочет слово
припомниться, как ни бейся над ним!
"Это было... Это было давно... и это было где-то... Тут было... тут
было... - ну, да черт с ним совсем, что тут было и не было!.. - злобно
вскричал он вдруг. - И стоит ли об эту каналью так пакоститься и
унижаться!.."
Он рассердился ужасно; но вечером, когда ему вдруг припомнилось, что
он давеча рассердился и "ужасно", - ему стало чрезвычайно неприятно: кто-то
как будто поймал его в чем-нибудь. Он смутился и удивился:
"Есть же, стало быть, причины, по которым я так злюсь... ни с того ни
с сего... при одном воспоминании..." Он не докончил своей мысли.
А на другой день рассердился еще пуще, но в этот раз ему показалось,
что есть за что и что он совершенно прав; "дерзость была неслыханная": дело
в том, что произошла четвертая встреча. Господин с крепом явился опять, как
будто из-под земли. Вельчанинов только что поймал на улице того самого
статского советника и нужного господина, которого он и теперь ловил, чтобы
захватить хоть на даче нечаянно, потому что этот чиновник, едва знакомый
Вельчанинову, но нужный по делу, и тогда, как и теперь, не давался в руки
и, очевидно, прятался, всеми силами не желая с своей стороны встретиться с
Вельчаниновым; обрадовавшись, что наконец-таки с ним столкнулся,
Вельчанинов пошел с ним рядом, спеша, заглядывая ему в глаза и напрягая все
силы, чтобы навести седого хитреца на одну тему, на один разговор, в
котором тот, может быть, и проговорился бы и выронил бы как-нибудь одно
искомое и давно ожидаемое словечко; но седой хитрец был тоже себе на уме,
отсмеивался и отмалчивался, - и вот именно в эту чрезвычайно хлопотливую
минуту взгляд Вельчанинова вдруг отличил на противуположном тротуаре улицы
господина с крепом на шляпе. Он стоял и пристально смотрел оттуда на них
обоих; он следил за ними - это было очевидно - и, кажется, даже
подсмеивался.
"Черт возьми! - взбесился Вельчанинов, уже проводив чиновника и
приписывая всю свою с ним неудачу внезапному появлению этого "нахала", -
черт возьми, шпионит он, что ли, за мной! Он, очевидно, следит за мной!
Нанят, что ли, кем-нибудь и... и... и, ей-богу же, он подсмеивался! Я,
ей-богу, исколочу его... Жаль только, что я хожу без палки! Я куплю палку!
Я этого так не оставлю! Кто он такой? Я непременно хочу знать, кто он
такой?"
Наконец, - ровно три дня спустя после этой (четвертой) встречи, - мы
застаем Вельчанинова в его ресторане, как мы и описывали, уже совершенно и
серьезно взволнованного и даже несколько потерявшегося. Не сознаться в этом
не мог даже и сам он, несмотря на всю гордость свою. Принужден же был он
наконец догадаться, сопоставив все обстоятельства, что всей хандры его,
всей этой особенной тоски его и всех его двухнедельных волнений - причиною
был не кто иной, как этот самый траурный господин, "несмотря на всю его
ничтожность".
"Пусть я ипохондрик, - думал Вельчанинов, - и, стало быть, из мухи
готов слона сделать, но, однако же, легче ль мне оттого, что все это, может
быть, только одна фантазия? Ведь если каждая подобная шельма в состоянии
будет совершенно перевернуть человека, то ведь это... ведь это..."
Действительно, в этой сегодняшней (пятой) встрече, которая так
взволновала Вельчанинова, слон явился совсем почти мухой: господин этот,
как и прежде, юркнул мимо, но в этот раз уже не разглядывая Вельчанинова и
не показывая, как прежде, вида, что его узнает, - а, напротив, опустив
глаза и, кажется, очень желая, чтоб его самого не заметили. Вельчанинов
оборотился и закричал ему во все горло:
- Эй, вы! креп на шляпе! Теперь прятаться! Стойте: кто вы такой?
Вопрос (и весь крик) был очень бестолков. Но Вельчанинов догадался об
этом, уже прокричав. На крик этот - господин оборотился, на минуту
приостановился, потерялся, улыбнулся, хотел было что-то проговорить, что-то
сделать, с минуту, очевидно, был в ужаснейшей нерешимости и вдруг -
повернулся и побежал прочь без оглядки. Вельчанинов с удивлением смотрел
ему вслед.
"А что? - подумал он, - что, если и в самом деле не он ко мне, а я,
напротив, к нему пристаю, и вся штука в этом?"
Пообедав, он поскорее отправился на дачу к чиновнику. Чиновника не
застал; ответили, что "с утра не возвращались, да вряд ли и возвратятся
сегодня раньше третьего или четвертого часу ночи, потому что остались в
городе у именинника". Уж это было до того "обидно", что, в первой ярости,
Вельчанинов положил было отправиться к имениннику и даже в самом деле
поехал; но, сообразив на пути, что заходит далеко, отпустил середи дороги
извозчика и потащился к себе пешком, к Большому театру. Он чувствовал
потребность моциона. Чтоб успокоить взволнованные нервы, надо было ночью
выспаться во что бы то ни стало, несмотря на бессонницу; а чтоб заснуть,
надо было по крайней мере хоть устать. Таким образом, он добрался к себе
уже в половине одиннадцатого, ибо путь был очень не малый, - и
действительно очень устал.
Нанятая им в марте месяце квартира его, которую он так злорадно
браковал и ругал, извиняясь сам перед собою, что "все это на походе" и что
он "застрял" в Петербурге нечаянно, через эту "проклятую тяжбу", - эта
квартира его была вовсе не так дурна и не неприлична, как он сам отзывался
об ней. Вход был действительно несколько темноват и "запачкан", из-под
ворот; но самая квартира, во втором этаже, состояла из двух больших,
светлых и высоких комнат, отделенных одна от другой темною переднею и
выходивших, таким образом, одна на улицу, другая во двор. К той, которая
выходила окнами во двор, прилегал сбоку небольшой кабинет, назначавшийся
служить спальней; но у Вельчанинова валялись в нем в беспорядке книги и
бумаги; спал же он в одной из больших комнат, той самой, которая окнами
выходила на улицу. Стлали ему на диване. Мебель у него стояла порядочная,
хотя и подержанная, и находились, кроме того, некоторые даже дорогие вещи -
осколки прежнего благосостояния: фарфоровые и бронзовые игрушки, большие и
настоящие бухарские ковры; даже две недурные картины; но все было в явном
беспорядке, не на своем месте и даже запылено, с тех пор как прислуживавшая
ему девушка, Пелагея, уехала на побывку к своим родным в Новгород и
оставила его одного. Этот странный факт одиночной и девичьей прислуги у
холостого и светского человека, все еще желавшего соблюдать джентльменство,
заставлял почти краснеть Вельчанинова, хотя этой Пелагеей он был очень
доволен. Эта девушка определилась к нему в ту минуту, как он занял эту
квартиру весной, из знакомого семейного дома, отбывшего за границу, и
завела у него порядок. Но с отъездом ее он уже другой женской прислуги
нанять не решился; нанимать же лакея на короткий срок не стоило, да он и не
любил лакеев. Таким образом и устроилось, что комнаты его приходила убирать
каждое утро дворничихина сестра Мавра, которой он и ключ оставлял, выходя
со двора, и которая ровно ничего не делала, деньги брала и, кажется,
воровала. Но он уже на все махнул рукой и даже был тем доволен, что дома
остается теперь совершенно один. Но все до известной меры - и нервы его
решительно не соглашались иногда, в иные желчные минуты, выносить всю эту
"пакость", и, возвращаясь к себе домой, он почти каждый раз с отвращением
входил в свои комнаты.
Но в этот раз он едва дал себе время раздеться, бросился на кровать и
раздражительно решил ни о чем не думать и во что бы то ни стало "сию же
минуту" заснуть. И странно, он вдруг заснул, только что голова успела
дотронуться до подушки; этого не бывало с ним почти уже с месяц.
Он проспал около трех часов, но сном тревожным; ему снились какие-то
странные сны, какие снятся в лихорадке. Дело шло об каком-то преступлении,
которое он будто бы совершил и утаил и в котором обвиняли его в один голос
беспрерывно входившие к нему откудова-то люди. Толпа собралась ужасная, но
люди все еще не переставали входить, так что и дверь уже не затворялась, а
стояла настежь. Но весь интерес сосредоточился наконец на одном странном
человеке, каком-то очень ему когда-то близком и знакомом, который уже умер,
а теперь почему-то вдруг тоже вошел к нему. Всего мучительнее было то, что
Вельчанинов не знал, что это за человек, позабыл его имя и никак не мог
вспомнить; он знал только, что когда-то его очень любил. От этого человека
как будто и все прочие вошедшие люди ждали самого главного слова: или
обвинения, или оправдания Вельчанинова, и все были в нетерпении. Но он
сидел неподвижно за столом, молчал и не хотел говорить. Шум не умолкал,
раздражение усиливалось, и вдруг Вельчанинов, в бешенстве, ударил этого
человека за то, что он не хотел говорить, и почувствовал от этого странное
наслаждение. Сердце его замерло от ужаса и от страдания за свой поступок,
но в этом-то замиранье и заключалось наслаждение. Совсем остервенясь, он
ударил в другой и в третий раз, и в каком-то опьянении от ярости и от
страху, дошедшем до помешательства, но заключавшем тоже в себе бесконечное
наслаждение, он уже не считал своих ударов, но бил не останавливаясь. Он
хотел все, все это разрушить. Вдруг что-то случилось; все страшно закричали
и обратились, выжидая, к дверям, и в это мгновение раздались звонкие три
удара в колокольчик, но с такой силой, как будто его хотели сорвать с
дверей. Вельчанинов проснулся, очнулся в один миг, стремглав вскочил с
постели и бросился к дверям; он был совершенно убежден, что удар в
колокольчик - не сон и что действительно кто-то позвонил к нему сию минуту.
"Было бы слишком неестественно, если бы такой ясный, такой действительный,
осязательный звон приснился мне только во сне!"
Но, к удивлению его, и звон колокольчика оказался тоже сном. Он
отворил дверь и вышел в сени, заглянул даже на лестницу - никого решительно
не было. Колокольчик висел неподвижно. Подивившись, но и обрадовавшись, он
воротился в комнату. Зажигая свечу, он вспомнил, что дверь стояла только
припертая, а не запертая на замок и на крюк. Он и прежде, возвращаясь
домой, часто забывал запирать дверь на ночь, не придавая делу особенной
важности. Пелагея несколько раз за это ему выговаривала. Он воротился в
переднюю запереть двери, еще раз отворил их и посмотрел в сенях и наложил
только изнутри крючок, а ключ в дверях повернуть все-таки поленился. Часы
ударили половину третьего; стало быть, он спал три часа.
Сон до того взволновал его, что он уже не захотел лечь сию минуту
опять и решил с полчаса походить по комнате - "время выкурить сигару".
Наскоро одевшись, он подошел к окну, приподнял толстую штофную гардину, а
за ней белую стору. На улице уже совсем рассвело. Светлые летние
петербургские ночи всегда производили в нем нервное раздражение и в
последнее время только помогали его бессоннице, так что он, недели-две
назад, нарочно завел у себя на окнах эти толстые штофные гардины, не
пропускавшие свету, когда их совсем опускали. Впустив свет и забыв на столе
зажженную свечку, он стал расхаживать взад и вперед все еще с каким-то
тяжелым и больным чувством. Впечатление сна еще действовало. Серьезное
страдание о том, что он мог поднять руку на этого человека и бить его,
продолжалось.
- А ведь этого и человека-то нет и никогда не бывало, все сон, чего же
я ною?
С ожесточением, и как будто в этом совокуплялись все заботы его, он
стал думать о том, что решительно становится болен, "больным человеком".
Ему всегда было тяжело сознаваться, что он стареет или хилеет, и со
злости он в дурные минуты преувеличивал и то и другое, нарочно, чтоб
подразнить себя.
- Старчество! совсем стареюсь, - бормотал он, прохаживаясь, - память
теряю, привидения вижу, сны, звенят колокольчики... Черт возьми! я по опыту
знаю, что такие сны всегда лихорадку во мне означали... Я убежден, что и
вся эта "история" с этим крепом - тоже, может быть, сон. Решительно я вчера
правду подумал: я, я к нему пристаю, а не он ко мне! Я поэму из него
сочинил, а сам под стол от страху залез. И почему я его канальей зову?
Человек, может быть, очень порядочный. Лицо, правда, неприятное, хотя
ничего особенно некрасивого нет; одет, как и все. Взгляд только какой-то...
Опять я за свое! я опять об нем!! и какого черта мне в его взгляде? Жить,
что ли, я не могу без этого... висельника?
Между прочими вскакивавшими в его голову мыслями одна тоже больно
уязвила его: он вдруг как бы убедился, что этот господин с крепом был
когда-то с ним знаком по-приятельски и теперь, встречая его, над ним
смеется, потому что знает какой-нибудь его прежний большой секрет и видит
его теперь в таком унизительном положении. Машинально подошел он к окну,
чтоб отворить его и дохнуть ночным воздухом, и - и вдруг весь вздрогнул:
ему показалось, что перед ним внезапно совершилось что-то неслыханное и
необычайное.
Окна он еще не успел отворить, но поскорей скользнул за угол оконного
откоса и притаился: на пустынном противоположном тротуаре он вдруг увидел,
прямо перед домом, господина с крепом на шляпе. Господин стоял на тротуаре
лицом к его окнам, но, очевидно, не замечая его, и любопытно, как бы что-то
соображая, выглядывал дом. Казалось, он что-то обдумывал и как бы на что-то
решался; приподнял руку и как будто приставил палец ко лбу. Наконец
решился: бегло огляделся кругом и, на цыпочках, крадучись, стал поспешно
переходить через улицу. Так и есть: он прошел в их ворота, в калитку
(которая летом иной раз до трех часов не запиралась засовом). "Он ко мне
идет", - быстро промелькнуло у Вельчанинова, и вдруг, стремглав и точно так
же на цыпочках, пробежал он в переднюю к дверям и - затих перед ними, замер
в ожидании, чуть-чуть наложив вздрагивавшую правую руку на заложенный им
давеча дверной крюк и прислушиваясь изо всей силы к шороху ожидаемых шагов
на лестнице.
Сердце его до того билось, что он боялся прослушать, когда взойдет на
цыпочках незнакомец. Факта он не понимал, но ощущал все в какой-то
удесятеренной полноте. Как будто давешний сон слился с действительностию.
Вельчанинов от природы был смел. Он любил иногда доводить до какого-то
щегольства свое бесстрашие в ожидании опасности - даже если на него и никто
не глядел, а только любуясь сам собою. Но теперь было еще и что-то другое.
Давешний ипохондрик и мнительный нытик преобразился совершенно; это был уже
вовсе не тот человек. Нервный, неслышный смех порывался из его груди. Из-за
затворенной двери он угадывал каждое движение незнакомца.
"А! вот он всходит, взошел, осматривается, прислушивается вниз на
лестницу; чуть дышит, крадется... а! взялся за ручку, тянет, пробует!
рассчитывал, что у меня не заперто! Значит, знал, что я иногда запереть
забываю! Опять за ручку тянет; что ж он думает, что крючок соскочит?
Расстаться жаль! Уйти жаль попусту?"
И действительно, все так, наверно, и должно было происходить, как ему
представлялось: кто-то действительно стоял за дверьми и тихо, неслышно
пробовал замок и потягивал за ручку и, - "уж разумеется, имел свою цель".
Но у Вельчанинова уже было готово решение задачи, и он с каким-то восторгом
выжидал мгновения, изловчался и примеривался: ему неотразимо захотелось
вдруг снять крюк, вдруг отворить настежь дверь и очутиться глаз на глаз с
"страшилищем". "А что, дескать, вы здесь делаете, милостивый государь?"
Так и случилось; улучив мгновение, он вдруг снял крюк, толкнул дверь и
- почти наткнулся на господина с крепом на шляпе.
III
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ ТРУСОЦКИЙ
Тот как бы онемел на месте. Оба стояли друг против друга, на пороге, и
оба неподвижно смотрели друг другу в глаза. Так прошло несколько мгновений,
и вдруг - Вельчанинов узнал своего гостя!
В то же время и гость, видимо, догадался, что Вельчанинов совершенно
узнал его: это блеснуло в его взгляде. В один миг все лицо его как бы
растаяло в сладчайшей улыбке.
- Я, наверное, имею удовольствие говорить с Алексеем Ивановичем? -
почти пропел он нежнейшим и до комизма не подходящим к обстоятельствам
голосом.
- Да неужели же вы Павел Павлович Трусоцкий? - выговорил наконец и
Вельчанинов с озадаченным видом.
- Мы были с вами знакомы лет девять назад в Т., и - если только
позволите мне припомнить - были знакомы дружески.
- Да-с... положим-с... но - теперь три часа, и вы целых десять минут
пробовали, заперто у меня или нет...
- Три часа! - вскрикнул гость, вынимая часы и даже горестно
удивившись, - так точно: три! Извините, Алексей Иванович, я бы должен был,
входя, сообразить; даже стыжусь. Зайду и объяснюсь на днях, а теперь...
- Э, нет! уж если объясняться, так не угодно ли сию же минуту! -
спохватился Вельчанинов. - Милости просим сюда, через порог; в комнаты-с.
Вы ведь, конечно, сами в комнаты намеревались войти, а не для того только
явились ночью, чтоб замки пробовать ...
Он был и взволнован и вместе с тем как бы опешен и чувствовал, что не
может сообразиться. Даже стыдно стало: ни тайны, ни опасности - ничего не
оказалось из всей фантасмагории; явилась только глупая фигура какого-то
Павла Павловича. Но, впрочем, ему совсем не верилось, что это так просто;
он что-то смутно и со страхом предчувствовал. Усадив гостя в кресла, он
нетерпеливо уселся на своей постели, на шаг от кресел, принагнулся, уперся
ладонями в свои колени и раздражительно ждал, когда тот заговорит. Он жадно
его разглядывал и припоминал. Но странно: тот молчал, совсем, кажется, и не
понимая, что немедленно "обязан" заговорить; напротив того, сам как бы
выжидавшим чего-то взглядом смотрел на хозяина. Могло быть, что он просто
робел, ощущая спервоначалу некоторую неловкость, как мышь в мышеловке; но
Вельчанинов разозлился.
- Что ж вы! - вскричал он. - Ведь вы, я думаю, не фантазия и не сон! В
мертвецы, что ли, вы играть пожаловали? Объяснитесь, батюшка!
Гость зашевелился, улыбнулся и начал осторожно: "Сколько я вижу, вас,
прежде всего, даже поражает, что я пришел в такой час и - при особенных
таких обстоятельствах-с... Так что, помня все прежнее и то, как мы
расстались-с, - мне даже теперь странно-с... А впрочем, я даже и не намерен
был заходить-с, и если уж так вышло, то - нечаянно-с..."
- Как нечаянно! да я вас из окна видел, как вы на цыпочках через улицу
перебегали!
- Ах, вы видели! - ну так вы, пожалуй, теперь больше моего про все это
знаете-с! Но я вас только раздражаю... Вот тут что-с: я приехал сюда уже
недели с три, по своему делу... Я ведь Павел Павлович Трусоцкий, вы ведь
меня сами признали-с. Дело мое в том, что я хлопочу о моем перемещении в
другую губернию и в другую службу-с и на место с значительным повышением...
Но, впрочем, все это тоже не то-с!.. Главное, если хотите, в том, что я
здесь слоняюсь вот уже третью неделю и, кажется, сам затягиваю мое дело
нарочно, то есть о перемещении-то-с, и, право, если даже оно и выйдет, то
я, чего доброго, и сам забуду, что оно вышло-с, и не выеду из вашего
Петербурга в моем настроении. Слоняюсь, как бы потеряв свою цель и как бы
даже радуясь, что ее потерял - в моем настроении-с...
- В каком это настроении? - хмурился Вельчанинов.
Гость поднял на него глаза, поднял шляпу и уже с твердым достоинством
указал на креп.
- Да - вот-с в каком настроении!
Вельчанинов тупо смотрел то на креп, то в лицо гостю. Вдруг румянец
залил мгновенно его щеки, и он заволновался ужасно.
- Неужели Наталья Васильевна!
- Она-с! Наталья Васильевна! В нынешнем марте... Чахотка и почти
вдруг-с, в какие-нибудь два-три месяца! И я остался - как вы видите!
Проговорив это, гость в сильном чувстве развел руки в обе стороны,
держа в левой на отлете свою шляпу с крепом, и глубоко наклонил свою лысую
голову, секунд по крайней мере на десять.
Этот вид и этот жест вдруг как бы освежили Вельчанинова; насмешливая и
даже задирающая улыбка скользнула по его губам, - но покамест на одно
только мгновение: известие о смерти этой дамы (с которой он был так давно
знаком и так давно уже успел позабыть ее) произвело на него теперь до
неожиданности потрясающее впечатление.
- Возможно ли это! - бормотал он первые попавшиеся на язык слова. - И
почему же вы прямо не зашли и не объявили?
- Благодарю вас за участие, вижу и ценю его, несмотря...
- Несмотря?
- Несмотря на столько лет разлуки, вы отнеслись сейчас к моему горю, и
даже ко мне, с таким совершенным участием, что я, разумеется, ощущаю
благодарность. Вот это только я и хотел заявить-с. И не то чтобы я
сомневался в друзьях моих, я и здесь, даже сейчас, могу отыскать самых
искренних друзей-с (взять только одного Степана Михайловича Багаутова), но
ведь нашему с вами, Алексей Иванович, знакомству (пожалуй, дружбе - ибо с
признательностью вспоминаю) прошло девять лет-с, к нам вы не возвращались,
писем обоюдно не было...
Гость пел, как по нотам, но все время, пока изъяснялся, глядел в
землю, хотя, конечно, все видел и вверху. Но и хозяин уже успел немного
сообразиться.
С некоторым весьма странным впечатлением, все более и более
усиливавшимся, прислушивался и приглядывался он к Павлу Павловичу, и вдруг,
когда тот приостановился, - самые пестрые и неожиданные мысли неожиданно
хлынули в его голову.
- Да отчего же я вас все не узнавал до сих пор? - вскричал он
оживляясь. - Ведь мы раз пять на улице сталкивались!
- Да; и я это помню; вы мне все попадались-с, - раза два, даже,
пожалуй, и три...
- То есть - это вы мне все попадались, а не я вам!
Вельчанинов встал и вдруг громко и совсем неожиданно засмеялся. Павел
Павлович приостановился, посмотрел внимательно, но тотчас же опять стал
продолжать:
- А что вы меня не признали, то, во-первых, могли позабыть-с, и,
наконец, у меня даже оспа была в этот срок и оставила некоторые следы на
лице.
- Оспа? Да ведь и в самом же деле у него оспа была! да как это вас...
- Угораздило? Мало ли чего не бывает, Алексей Иванович; нет-нет да и
угораздит!
- Только все-таки это ужасно смешно. Ну, продолжайте, продолжайте, -
друг дорогой!
- Я же хоть и встречал тоже вас-с...
- Стойте! Почему вы сказали сейчас "угораздило"? Я хотел гораздо
вежливей выразиться. Ну, продолжайте, продолжайте!
Почему-то ему все веселее и веселее становилось. Потрясающее
впечатление совсем заменилось другим.
Он быстрыми шагами ходил по комнате взад и вперед.
- Я же хоть и встречал тоже вас-с и даже, отправляясь сюда, в
Петербург, намерен был непременно вас здесь поискать, но, повторяю, я
теперь в таком настроении духа... и так умственно разбит с самого с марта
месяца...
- Ах да! разбит с марта месяца... Постойте, вы не курите?
- Я ведь, вы знаете, при Наталье Васильевне...
- Ну да, ну да; а с марта-то месяца?
- Папиросочку разве.
- Вот папироска; закуривайте и - продолжайте! продолжайте, вы ужасно
меня...
И, закурив сигару, Вельчанинов быстро уселся опять на постель. Павел
Павлович приостановился.
- Но в каком вы сами-то, однако же, волнении, здоровы ли вы-с?
- Э, к черту об моем здоровье! - обозлился вдруг Вельчанинов. -
Продолжайте!
С своей стороны гость, смотря на волнение хозяина, становился
довольнее и самоувереннее.
- Да что продолжать-то-с? - начал он опять. - Представьте вы себе,
Алексей Иванович, во-первых, человека убитого, то есть не просто убитого,
а, так сказать, радикально; человека, после двадцатилетнего супружества
переменяющего жизнь и слоняющегося по пыльным улицам без соответственной
цели, как бы в степи, чуть не в самозабвении, и в этом самозабвении
находящего даже некоторое упоение. Естественно после того, что я и встречу
иной раз знакомого или даже истинного друга, да и обойду нарочно, чтоб не
подходить к нему в такую минуту, самозабвения-то то есть. А в другую минуту
- так все припомнишь и так возжаждешь видеть хоть какого-нибудь свидетеля и
соучастника того недавнего, но невозвратимого прошлого, и так забьется при
этом сердце, что не только днем, но и ночью рискнешь броситься в объятия
друга, хотя бы даже и нарочно пришлось его для этого разбудить в четвертом
часу-с. Я вот только в часе ошибся, но не в дружбе; ибо в сию минуту
слишком вознагражден-с. А насчет часу, право думал, что лишь только
двенадцатый, будучи в настроении. Пьешь собственную грусть и как бы
упиваешься ею. И даже не грусть, а именно новосостояние-то это и бьет по
мне...
- Как вы, однако же, выражаетесь! - как-то мрачно заметил Вельчанинов,
ставший вдруг опять ужасно серьезным.
- Да-с, странно и выражаюсь-с...
- А вы... не шутите?
- Шучу! - воскликнул Павел Павлович в скорбном недоумении, - и в ту
минуту, когда возвещаю...
- Ах, замолчите об этом, прошу вас!
Вельчанинов встал и опять зашагал по комнате.
Так и прошло минут пять. Гость тоже хотел было привстать, но
Вельчанинов крикнул: "Сидите, сидите!" - и тот тотчас же послушно опустился
в кресла.
- А как, однако же, вы переменились! - заговорил опять Вельчанинов,
вдруг останавливаясь перед ним - точно как бы внезапно пораженный этою
мыслию. - Ужасно переменились! Чрезвычайно! Совсем другой человек!
- Не мудрено-с: девять лет-с.
- Нет-нет-нет, не в годах дело! вы наружностию еще не бог знает как
изменились; вы другим изменились!
- Тоже, может быть, девять лет-с.
- Или с марта месяца!
- Хе-хе, - лукаво усмехнулся Павел Павлович, - у вас игривая мысль
какая-то... Но, если осмелюсь, - в чем же собственно изменение-то?
- Да чего тут! Прежде был такой солидный и приличный Павел Павлович,
такой умник Павел Павлович, а теперь - совсем vaurien Павел Павлович!
Он был в той степени раздражения, в которой самые выдержанные люди
начинают иногда говорить лишнее.
- Vaurien! вы находите? И уж больше не умник? Не умник? - с
наслаждением хихикал Павел Павлович.
- Какой черт умник! Теперь, пожалуй, и совсем умный.
"Я нагл, а эта каналья еще наглее! И... и какая у него цель?" - все
думал Вельчанинов.
- Ах, дражайший, ах, бесценнейший Алексей Иванович! - заволновался
вдруг чрезвычайно гость и заворочался в креслах. - Да ведь нам что? Ведь не
в свете мы теперь, не в великосветском блистательном обществе! Мы - два
бывшие искреннейшие и стариннейшие приятеля и, так сказать, в полнейшей
искренности сошлись и вспоминаем обоюдно ту драгоценную связь, в которой
покойница составляла такое драгоценнейшее звено нашей дружбы!
И он как бы до того увлекся восторгом своих чувств, что склонил опять,
по-давешнему, голову, лицо же закрыл теперь шляпой. Вельчанинов с
отвращением и с беспокойством приглядывался.
"А что, если это просто шут? - мелькнуло в его голове. - Но н-нет,
н-нет! кажется, он не пьян, - впрочем, может быть, и пьян; красное лицо. Да
хотя бы и пьян, - все на одно выйдет. С чем он подъезжает? Чего хочется
этой каналье?"
- Помните, помните, - выкрикивал Павел Павлович, помаленьку отнимая
шляпу и как бы все сильнее и сильнее увлекаясь воспоминаниями, - помните ли
вы наши загородные поездки, наши вечера и вечеринки с танцами и невинными
играми у его превосходительства гостеприимнейшего Семена Семеновича? А наши
вечерние чтения втроем? А наше первое с вами знакомство, когда вы вошли ко
мне утром, для справок по вашему делу, и стали даже кричать-с, и вдруг
вышла Наталья Васильевна, и через десять минут вы уже стали нашим
искреннейшим другом дома ровно на целый год-с - точь-в-точь как в
"Провинциалке", пиесе господина Тургенева...
Вельчанинов медленно прохаживался, смотрел в землю, слушал с
нетерпением и отвращением, но - сильно слушал.
- Мне и в голову не приходила "Провинциалка", - перебил он, несколько
теряясь, - и никогда вы прежде не говорили таким пискливым голосом и
таким... не своим слогом. К чему это?
- Я действительно прежде больше молчал-с, то есть был молчаливее-с, -
поспешно подхватил Павел Павлович, - вы знаете, я прежде больше любил
слушать, когда заговаривала покойница. Вы помните, как она разговаривала, с
каким остроумием-с... А насчет "Провинциалки" и собственно насчет
Ступендьева, - то вы и тут правы, потому что мы это сами потом, с бесценной
покойницей в иные тихие минуты вспоминая о вас-с, когда вы уже уехали, -
приравнивали к этой театральной пиесе нашу первую встречу... потому что
ведь и в самом деле было похоже-с. А собственно уж насчет Ступендьева...
- Какого это Ступендьева, черт возьми! - закричал Вельчанинов и даже
топнул ногой, совершенно уже смутившись при слове "Ступендьев", по поводу
некоторого беспокойного воспоминания, замелькавшего в нем при этом слове.
- А Ступендьев - это роль-с, театральная роль, роль мужа в пиесе
"Провинциалка", - пропищал сладчайшим голоском Павел Павлович, - но это уже
относится к другому разряду дорогих и прекрасных наших воспоминаний, уже
после вашего отъезда, когда Степан Михайлович Багаутов подарил нас своею
дружбою, совершенно как вы-с, и уже на целых пять лет.
- Багаутов? Что такое? Какой Багаутов? - как вкопанный остановился
вдруг Вельчанинов.
- Багаутов, Степан Михайлович, подаривший нас своею дружбою ровно
через год после вас и... подобно вам-с.
- Ах, боже мой, ведь я же это знаю! - вскричал Вельчанинов, сообразив
наконец. - Багаутов! да ведь он же служил у вас...
- Служил, служил! при губернаторе! Из Петербурга, самого высшего
общества изящнейший молодой человек! - в решительном восторге выкрикивал
Павел Павлович.
- Да-да-да! Что ж я! ведь и он тоже...
- И он тоже, и он тоже! - в том же восторге вторил Павел Павлович,
подхватив неосторожное словцо хозяина, - и он тоже! И вот тут-то мы и
играли "Провинциалку", на домашнем театре, у его превосходительства
гостеприимнейшего Семена Семеновича, - Степан Михайлович - графа, я - мужа,
а покойница - провинциалку, - но только у меня отняли роль мужа по
настоянию покойницы, так что я и не играл мужа, будто бы по
неспособности-с...
- Да какой черт вы Ступендьев! Вы прежде всего Павел Павлович
Трусоцкий, а не Ступендьев! - грубо, не церемонясь и чуть не дрожа от
раздражения, проговорил Вельчанинов. - Только позвольте: этот Багаутов
здесь, в Петербурге; я сам его видел, весной видел! Что ж вы к нему-то тоже
не идете?
- Каждый божий день захожу, вот уже три недели-с. Не принимают! Болен,
не может принять! И представьте, из первейших источников узнал, что ведь и
вправду чрезвычайно опасно болен! Этакой-то шестилетний друг! Ах, Алексей
Иванович, говорю же вам и повторяю, что в таком настроении иногда
провалиться сквозь землю желаешь, даже взаправду-с; а в другую минуту так
бы, кажется, взял да и обнял, и именно кого-нибудь вот из прежних-то этих,
так сказать, очевидцев и соучастников, и единственно для того только, чтоб
заплакать, то есть совершенно больше ни для чего, как чтоб только
заплакать!..
- Ну, однако же, довольно с вас на сегодня, ведь так? - резко
проговорил Вельчанинов.
- Слишком, слишком довольно! - тотчас же поднялся с места Павел
Павлович. - Четыре часа, и, главное, я вас так эгоистически потревожил...
- Слушайте же: я к вам сам зайду, непременно, и тогда уж надеюсь...
Скажите мне прямо, откровенно скажите: вы не пьяны сегодня?
- Пьян? Ни в одном глазу...
- Не пили перед приходом или раньше?
- Знаете, Алексей Иванович, у вас совершенная лихорадка-с.
- Завтра же зайду, утром, до часу...
- И давно уже замечаю, что вы почти как в бреду-с, - с наслаждением
перебивал и налегал на эту тему Павел Павлович. - Мне так, право, совестно,
что я моею неловкостию... но иду, иду! А вы лягте-ка и засните-ка!
- А что ж вы не сказали, где живете? - спохватился и закричал ему
вдогонку Вельчанинов.
- А разве не сказал-с? в Покровской гостинице...
- В какой еще Покровской гостинице?
- Да у самого Покрова, тут, в переулке-с, - вот забыл, в каком
переулке, да и номер забыл, только близ самого Покрова...
- Отыщу!
- Милости просим дорогого гостя.
Он уже выходил на лестницу.
- Стойте! - крикнул опять Вельчанинов. - Вы не удерете?
- То есть как "удерете"? - вытаращил глаза Павел Павлович,
поворачиваясь и улыбаясь с третьей ступеньки.
Вместо ответа Вельчанинов шумно захлопнул дверь, тщательно запер ее и
насадил в петлю крюк. Воротясь в комнату, он плюнул, как бы чем-нибудь
опоганившись.
Простояв минут пять неподвижно среди комнаты, он бросился на постель,
совсем уже не раздеваясь, и в один миг заснул. Забытая свечка так и
догорела до конца на столе.
IV
ЖЕНА, МУЖ И ЛЮБОВНИК
Он спал очень крепко и проснулся ровно в половине десятого; мигом
приподнялся, сел на постель и тотчас же начал думать о смерти "этой
женщины".
Потрясающее вчерашнее впечатление при внезапном известии об этой
смерти оставило в нем какое-то смятение и даже боль. Это смятение и боль
были только заглушены в нем на время одной странной идеей вчера, при Павле
Павловиче. Но теперь, при пробуждении, все, что было девять лет назад,
предстало вдруг перед ним с чрезвычайною яркостью.
Эту женщину, покойную Наталью Васильевну, жену "этого Трусоцкого", он
любил и был ее любовником, когда по своему делу (и тоже по поводу процесса
об одном наследстве) он оставался в Т. целый год, - хотя собственно дело и
не требовало такого долгого срока его присутствия; настоящей же причиной
была эта связь. Связь и любовь эта до того сильно владели им, что он был
как бы в рабстве у Натальи Васильевны и, наверно, решился бы тотчас на
что-нибудь даже из самого чудовищного и бессмысленного, если б этого
потребовал один только малейший каприз этой женщины. Ни прежде, ни потом
никогда не было с ним ничего подобного. В конце года, когда разлука была
уже неминуема, Вельчанинов был в таком отчаянии при приближении рокового
срока, - в отчаянии, несмотря на то что разлука предполагалась на самое
короткое время, - что предложил Наталье Васильевне похитить ее, увезти от
мужа, бросить все и уехать с ним за границу навсегда. Только насмешки и
твердая настойчивость этой дамы (вполне одобрявшей этот проект вначале, но,
вероятно, только от скуки или чтобы посмеяться) могли остановить его и
понудить уехать одного. И что же? Не прошло еще двух месяцев после разлуки,
|
