Астафьев Виктор - Веселый солдат - Скачать бесплатно

Виктор Астафьев
Веселый солдат

Повесть
Часть вторая
СОЛДАТ ЖЕНИТСЯ Служил солдат четыре года и холостым побыл четыре дни.
Такая вот баллада на старинный жалостный лад слагалась в моей башке под
стук вагонных колес и под шум встречного ветра. Путь с войны я довольно
подробно описал в одной из повестей и повторяться не стану - противно
все это не только вновь переживать, но даже и на бумаге описывать.
Катил я с незнакомой почти женщиной на ее любимую родину, на Урал, в
ее любимый город Чусовой. Катил и все время ощущал томливое сосание под
ложечкой. Куда меня черт несет? Зачем?
Но в той нестроевой части, куда я с отрядом искалеченных фронтовиков,
у которых открылись раны, угодил после конвойного полка и госпиталя, бы-
ла туча девок-перестарок, и взялись они за нас решительно, по ими же ус-
тановленному суровому закону: попробовал - женись! Были, конечно, среди
нас архаровцы с опытом, уклонялись от оков, выскользали из цепких рук,
что налимы. Конечно, и девки среди девок были, которым все равно как да-
вать, по правилу иль без правил.
Я же сам добровольно отдался провидению - ехать-то не к кому, вот и
пристроился, вот и двигался на восток, намереваясь в пути узнать харак-
тер своей супруги. Наивняк! Проживши бок о бок с нею полсотни с лишним
лет, я и сейчас не убежден, что постиг женский характер до конца. Знаю
лишь доподлинно и твердо одно: баба есть бездна.
В пути, в народной стихии, баба моя присмирела, ужалась, в тень отод-
винулась, и волей-неволей пришлось мне брать руководство семейной ячей-
кой на себя. Хватили мы под моим опыта не имеющим предводительством
столько мук, страхов и горя - в мой солдатский рюкзак не вошло бы. А
рюкзак был уемистый, цвета неопределенного, сине-серого, безо всяких из-
лишеств и затей, полубрезентовый мешок с крепкой удавкой - ни карманов,
ни клапанов, ни внутренних перегородок.
Я назвал это сооружение сталинским подарком солдату-победителю. С тем
рюкзаком моим и с чемоданчиком, вдетым в кокетливый чехол, застегнутый
на пуговицы, да еще с узелком, в котором были женские нехитрые пожитки,
добрались мы до станции - столицы нашей Великой Родины, только-только
спасенной от фашизма. Как поется в пионерской патриотической песне, в
столице я "ни разу не бывал", супружница ж моя посетила ее два раза - по
дороге на фронт и когда-то ее отпускали в связи с бедой, постигшей
семью:
украли корову, смыло огород вместе с урожаем.
По пути на Урал супруга моя останавливалась у тетушки - проводницы
спецвагонов, квартировавшей в городе Загорске. И вот к этой самой тетуш-
ке наладилась супружеская пара, чтобы передохнуть, набраться сил для
дальнейшего продвижения в глубь нашей необъятной страны.
Жена моя, попав в столицу, воспрянула духом, расправила крылья, взня-
лась во весь свой исполинский рост, ленинский, - метр пятьдесят два сан-
тиметра. Мощь эта, группа крови и прочие подробности были означены в
красноармейской книжке. Она сразу дала понять, что столица имеет дело с
бойцами, повалившими матерый фашизм, что человек она только с виду неза-
тейливый, на самом же деле о-го-го какой разворотливый, прыткий и бедо-
вый.
Для начала баба моя пихнула плечиком под задницу какого-то неповорот-
ливого москвича, тот пошатнулся, но не упал, однако за очки схватился,
отыскивая обидчика, уперся в меня взглядом и завел: "Поз-во-о-ольте!"
Супругу мою, подлинную обидчицу, он и не заметил. Она ж, никого и ничего
не признавая, никого и ничего не страшась, рвалась сквозь толпу, вонза-
лась в нее, будто остро откованный гвоздик в трухлую древесину. Но на
мгновенье опамятовавшись
- не одна ж она движется с фронта, семейной ячейкой движется, - хва-
танула меня за полу шинели и поперла вперед и дальше, вместе с чемодан-
чиком, с узелком, с полным брюхом отходов, так как мы оба давно уж не
ходили до ветру, и я опасался, кабы из меня прямо в метро чего не выда-
вилось.
Так вот, где несомые толпой, где самостоятельно, рубились мы в метро,
проявляя истинный, не плакатный героизм, жена моя таранила всякие на пу-
ти преграды. И я еще успел мельком подумать, что с такой бабой не пропа-
ду и всего, чего надо в жизни, достигну.
В неловкий час, в неловком месте пришло ко мне это умозаключение. В
неловкий час, в неловком месте возникла наша семейная ячейка, и много ей
всяких испытаний и приключений еще предстояло изведать.
Одно из них уже подстерегало нас тут, в метро, через какие-то минуты.
Потом уж, на индустриальном Урале, услышал я индустриальную поговорку:
рад бы вперед бегти, да зад в депо.
Но существу женского рода плевать на то, что сзади, ее занимало
только то, что спереди. Кроме всего прочего, коммунистка она у меня и,
значит, должна стремиться только вперед, только в борьбу, только к побе-
дам. Народ в метро тогда, в сорок пятом, если садился, то выйти никто не
успевал, и, наоборот, если выходил, то войти времени не хватало.
Пропустив несколько поездов, жена моя с моим полупустым рюкзаком,
достававшим ей почти до пят, хотя я и убавил лямки в два раза против
нормы, уцелилась для броска в вагон. А я стою с чемоданчиком и узелком
жены, уныло глазею на приближающийся поезд, в котором притиснуты, расп-
лющены о светлые стекольные стены люди, и думаю: уж лучше бы нам пешком
идти в Загорск, скорее добрались бы до тети...
А поезд шик-пшик - и двери в обе стороны, рокоча, отворяются. Жена
дерг меня за рукав и поперлась прокладывать дорогу, где-то кому-то под
мешок поднырнула, меж двумя толстыми бабами протиснулась, обернув их,
будто матрешек, бордовыми лицами назад, узлами к поезду. Я меж этих
толстых баб застрял, в привязанных за их спинами узлах запутался и поте-
рял жену.
Показалось мне, видел, как она, наклонившись, юркнула меж ног како-
го-то гиганта, несущего на груди своей кучу народа. Он и жену мою внес в
вагон. Я же принялся в панике толкать плечом и грудью человеческие спи-
ны, сдвинувшиеся одной неприступной стеной, не щадил вроде никого. Двери
в вагон
- вот они, рядом, но в воздушном пространстве раздался спокойный го-
лос:
"Осторожно! Двери закрываются!" - где-то шикнуло-пшикнуло, и сомкнув-
шимися дверьми отсекло меня от народа, едущего вперед и дальше, отсекло
и от моей законной жены, которую я под Жмеринкой "раздобув".
Как же так, товарищи?! Катастрофа ж семейной жизни! Мы ж можем поте-
рять друг дружку навеки! В последней надежде бегу следом за набирающим
скорость вагоном, бью напропалую и беспощадно народ оставшимся от жены
чемоданом и чувствую крах всех планов и надежд, а бегу, бегу и с каждой
секундой все трагичней ощущаю бесполезность своих усилий: жена, вот она,
рядом, за стеклышком, но вроде как ее уже и нету, вроде как она мне
приснилась. Но нет, вон она, все еще живая, притиснутая к стеклу, что-то
мне кричит, пальцем на стекле чертит...
Ушел поезд, огоньки хвостовые в тоннеле погасли, в голове моей, в ду-
ше ли, с детства песенной, вертится и вертится: "Вот умчался поезд,
рельсы отзвенели, милый мой уехал, быть может, навсегда, и с тоской не-
мою вслед ему глядели..." - модная эта песенка в ту пору была, сочинил
ее еще юный и тогда не толстый Коля Доризо. Ну, это про Колю-то и про
то, что он сочинил и сочиняет, я узнал после. А тогда, в победном сорок
пятом году, стоял середь люду, темной, грозовой тучей кружащегося. В ды-
ры, в двери, в преисподнюю, на эскалаторе уплывало человеческое месиво,
в котором я не вдруг различил лица и не сразу вспомнил, что называется
оно - народ. Но народ сам по себе, а я, бабой покинутый, сам по себе.
Стою, значит, с чемоданчиком, с узелком, мешаю этому народу, очень мешаю
ему течь, куда ему хочется, и вдруг в моей голове сверкнула мысль -
употреблю заезженное выражение, - что сабля вострая, просекла она мою
башку до самого отупелого мозга: "А если жена моя подумает, что я на ней
подженился и нарочно отстал от поезда с ее манатками?"...
В долгом пути мы таких случаев навидались и еще больше наслушались.
По теперешнему разумению, мысль нелепая, глупая и даже абсурдная. Но
войдите в мое положение, вспомните, сколько мне было годов, какое шаткое
время стояло на дворе, где кто что урвет, тут же и пропьет. Главное де-
ло: при мне не только манатки, но и все документы жены, шмыргалки этой,
которую на ту минуту спереду я любил бы, а с заду убил бы! Вот они, до-
кументы, на груди моей горячей, под сердцем, пристегнутые булавкой с ис-
поду к гимнастерке, в мешочке-кармане - у нас, в семье нашей новоявлен-
ной, так уж повелось: по Божьему завету за главного выступал я и при
многочисленных дорожных проверках документы предъявлял я надзорным и
всяким прочим властям, потому как я мужчина, руковожу, стало быть,
семьей - распромать ее, перемать, - осуществляю правопорядки и направле-
ние держу.
"Э-эх ты! Ах ты, в кожу, в рожу, в кровь, в печенки и в селезенки,
если они во мне еще не сгорели. Женился, будто в говно рожей влепился!
Зачем? Зачем?" И вдруг завело, запело во мне, с детства порченном, по
утверждению бабушки:
"Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, н-не страда-
ла душа". Ночь! Она, она, курва, во всем виновата. Тогда ведь не то что
нынче:
провел ночь-то, джинсы в беремя - и ходу. Нет, тогда, коли побла-
женствовал, понаслаждался, - неси ответ, не отлынивай. Ан и тогда не все
же так безответственно собой распоряжались, как я, рассолодел, растворо-
жился, мечтою вдаль простерся о семейном уюте и счастье... Вот и бла-
женствуй, вот и наслаждайся - книжек начитался, по книжкам и живи, сам,
один, но не смущай людей и судьбы их не запутывай, девок в ночь не уво-
ди...
"Чс же делать-то, а?" "Ах, зачем эта ночь..." - привязалась песня,
звучит и звучит, курва, в башке.
Подниматься пожалуй что надо наверх, искать в Киевском вокзале комен-
датуру - поди-ка не один я тут такой удалой, мечтой о счастье ушиблен-
ный, и не одна такая на свете удалая баба?! Сдам ее документы и вещички
в какой-нибудь отдел потерь и находок, пускай они ее ищут или она их, я
же поеду дальше, в Сибирь, к бабушке, к теткам, к родне. Эк они мне, го-
лому и голодному, сами голые и голодные, обрадуются! Рюкзак! Хер с ним,
с рюкзаком! Увезла и увезла стрикулистка эта шалавая. Там и добра-то:
пара белья, портянки, да в узелок завязанные альбомчик солдатский, да
письма друзей и любимой медсестры.
Гром бы всех этих баб порасшиб! Ходят в беретах, в нарядах, да как их
много-то, гораздо больше, чем мужиков! Вон без них, без баб, как хорошо
жить было...
Постой, постой! А что это она, супруга моя, мне кричала через стекло
и пальцем на стекле чертила? Буквы какие-то? По пальцу, по движению его,
буквы знакомые. Стоп! Ведь она чертила в воздухе и на стекле вроде как
давно знакомое слово... Уж не "Ленин" ли?.. Вроде бы как вождь мирового
пролетариата, Владимир Ильич? К чему это она покойника беспокоит? Пар-
тийная она - понятно, в пионерах еще Ленина полюбила, после Ленина еще
кого-то, потом еще кого-то. Напоследок вот меня, беспартийного, из пио-
неров на третий день за недисциплинированность исключенного.
Я выбрал из толпы наиинтеллигентнейшего вида человека, в очках, ко-
нечно, в шляпе, конечно, учтиво поклонился ему и спросил: нет ли в метро
станции с названием "Ленин"?
- Как нет? Ленин везде есть, он, всюду любимый, с нами, - охотно, как
бы даже озоруя, отозвался московский интеллигент. - "Библиотека Ленина".
- Ой, спасибо! Вот спасибо! - вскричал я, пятясь от московского ин-
теллигента, лицо которого вдруг разгладилось. Шутил насчет Ленина, опас-
но прикалывался. Ну и народ эти москвичи! Да нет, улыбку веселую, скорее
изгальную вызвал у него не Ленин, а я, такой, должно быть, блаженненький
вид у меня сделался.
Вдали загудел поезд, публика придвинулась к краю перрона и сомкнула
ряды.
"Ну, теперь уж я не уступлю, теперь уж я поведу себя как в бою, чтоб
бабу не потерять совсем", - готовясь к штурму, взбадривал я себя и со
второго ряда как двинул в вагон, прорвал на пути цепи, кого-то ушиб че-
моданом, кого-то вроде бы уронил, меня ругательски ругали, даже в загри-
вок долбанули чем-то жестким, кулаком скорее всего. Но я жену богодан-
ную, в красноармейскую книжку записанную, ищу. Тут уж не до этикету. Бой
есть бой. Тут уж кто кого.
Знали бы они, пассажиры, что я за спасение семьи борюсь, по трупам
пойду, пол-Москвы вытопчу! У-ух, какой я отчаянный боец!
Вот и покатило вагон! Вот и повезло меня вперед и дальше, к остановке
"Библиотека Ленина". Там уж быть или не быть, но в голове-то звучит и
звучит под стук колес: "А-ах, зачем эта н-но-очь так была хороша,
та-та-та-та, та-та-та, та-а-а-ата-та, та-а-ата-та-а-а"...
Ехать бы и ехать, долго ехать и звучать внутренне, потом задремать.
Но вот она - "Библиотека Ленина". Народу на ней побольше, чем на "Киевс-
кой", да и сама остановка поширше, поразветвленней: туда и сюда ехал на
эскалаторах, бежал, мчался, толкая друг дружку, народ. Меня притиснули к
стене.
Я устало приопустился на выступ какого-то памятника или мраморного
украшения и решил, что буду сидеть, пока метро не закроют, только вот
попить бы где раздобыть? И еще я думал, что если баба моя раздолбанная
найдется, я ей ка-ак дам! Ты, скажу, чс, совсем ополоумела?! Ты, скажу,
чс прыгаешь, как цыганская блоха по хохлацкой жопе! Ты, скажу, об чем
своей башкой думала, когда такой номер выкидывала?! Ну и так далее тому
подобное.
Словом, только бы нашлась, тогда бы я сумел всю душу излить.
Но моя жена, баба по-нашему, по-сибирски, не находилась. И один, и
второй поезд, и десятый прошел, и "полночь близится, а Германа все нет!
Все нет..."
- нервно пело радио над моей головой. Я уж задремывать начал, как
слышу - кто-то дергает меня за рукав и восклицает ликующе!
- Вот ты где!
Все заготовленные речи мои как-то остыли, угасли в моей истерзанной
душе, я лишь отрешенно сказал, не открывая зрячего глаза:
- Ты вот что!.. Ты теперь завсегда будешь ходить только сзади меня и
за мной. Иначе я тебя пришибу! - и решительно шагнул вперед, к желтому
вагону.
- Поняла? - обернулся я.
Баба моя семенила за мной и согласно кивала: "Поняла, поняла..." - и
мой знатный, выданный РКК рюкзак подпрыгивал, бил ее по заднице так, что
в рюкзаке звучало боевым маршем: ложка билась о ложку и еще кружка звя-
кала.
Мы ехали в Загорск, к тетке моей жены, и попали в сей блаженный город
уже с последней электричкой, во втором часу ночи.

* * * Вы думаете, тут, в Загорске, наконец-то все и кончилось, сейчас
вот молодожены попадут к тете, помоются, поедят и замертво упадут в суп-
ружескую постель? Глубокое это заблуждение. Наша семейка возникла из во-
енных событий и с событиями вступала в мирную жизнь. В пьесе одной ге-
рой, глядя на возлюбленную, восклицает: "Эта женщина создана для наслаж-
дений!" А моя баба была создана для приключений! Приключения ждали нас
почти на каждом шагу.
Тут, в Загорске, среди темной ночи, по причине позднего часа, в сов-
сем обезлюдевшем городишке приключения развернулись очень скоро. В горо-
дишке том не звонили колокола, во всяком разе тогда, ночной порой, я и
не слышал их, ничего нигде не светилось, не горело, не сверкало, никаких
куполов в поднебесье не виделось, даже собаки не брехали, ни пьяных, ни
трезвых, ни богомольцев, ни юродивых, которые ныне там толпами шляются,
форсят золотыми крестами на молодецких грудях, потряхивают кудрями на
пустых головах, предаваясь ленивой вере в Бога. Мода на Бога пошла!
Бодро перемахнули мы с супругой через виадук, разъезженной улицей
спустились под гору, мимо мрачных соборных стен, в витые и широкие щели
которых сочился слабый небесный свет, слышался звяк оторванного железа,
скрежет кровли вверху, в решетках церковных куполов пропечатались темные
крестики, один вроде бы даже и блеснул испуганно в прорванной глуби ноч-
ного осеннего неба, брюхато провисшего над спящим благодатным обиталищем
душ живых, как выяснилось скоро, барышных, любящих драть с мирян, особ-
ливо с военных, копейку на привокзальном торжке. Пыльной, путаной рос-
сийской историей напичканный городишко, по тогдашним его достижениям и
заслугам, справедливо переименован был в честь бандита большевика.
Впереди нас блеснула вода. Скоро мы поднялись на земляную плотину,
довольно высокую и, судя по сваям, торчавшим из земли вкривь-вкось,
древнюю, густо заросшую крапивой, бузиной и прочей сорной благодатью, в
которой глубоко внизу поуркивала, пошумливала живая вода, падающая на
всякое бросовое железо, тележные колеса, обломки рельсов, бочонков, про-
волок и цепей.
Я это все угадал или разглядел потому, что супруга моя по мере удале-
ния от станции все замедляла, замедляла и без того не саженный шаг свой.
Предложила передохнуть, посмотреть вниз, побросала туда камешки, чтоб
видно было, как они падают в воду, подымая брызги, и звякают о сплющен-
ные ведра или прогорелые и выброшенные по причине технической непригод-
ности железные печки.
Во мне ворохнулось нездоровое подозрение, но камешки я люблю бросать
с детства, в Енисей их перепулял вагон, не меньше, и хотя сейчас мне в
тепло скорее хотелось, лечь, вытянуться, уснуть, я, однако, тоже начал
бросать камешки: "если женщина просит..." - как поется в современной
песне, то отчего же и не уважить ее просьбу, не побросать камешки.
Побросал я, побросал камешки вниз без всякого азарта и интереса.
- Ну, пора уж и к тете, - говорю.
Жена моя пошмыгала, пошмыгала носом, и опять поговорка во мне возник-
ла:
"Тому виднее, у кого нос длиннее", - ан поговорка та тут же и скисла,
протухла. Не отрывая глаз от бездны, где пожуркивала вода, падая из зап-
руды, качая сломанный бурьян и позвякивая железом, жена молвила, что она
не знает, где живет тетя.
Я ей в ответ: "Ха-ха-ха-ха!" - через силу выдирал из себя хохот. Не
зря, говорю, считался ж веселым солдатом, сам, говорю, люблю и ценю шут-
ку, но уж больно не ко времени, не к месту подобные шуточки!..
А она, баба-то моя, супруга богоданная, в ответ чуть не плача: мол,
не шучу, я раз только была у тети, проездом, забыла место и дом, где она
живет. А письма... все!.. в том числе и тетины, чтоб они сохранились для
памяти, связала в пакетик и домой отослала, так что даже и записанного
адреса тети тоже нету. Днем-то, говорит, да не такая усталая, я, может,
и нашла бы дом тети Любы, хозяйки, у которой наша тетя квартирует, но
ночью плохо ориентируюсь, хоть в лесу, хоть в городе.
- И что же нам теперь делать?
- Не знаю.
- Не знаешь?!
- Не знаю.
- Хорошо! - произнес я и херакнул какой-то булыжник вниз, в воду,
так, что плеснулось там и брызнуло, и вдруг запел голосом Буратино: "Хо-
рошо, хорошо, эт-то очень хорошо!.. Эт-то очень хорошо, за-а-аме-
ча-ательно-о-о!" Пластинка у нас в детдоме была, вот я и запомнил с
пластинки эти слова.
- Да т-твою мать! - стукнул я себя кулаком по лбу. Далее пошло, по-
перло: - Да где же мои глаза, глаз тоись, где он, зараза, глаз тот был,
когда я высматривал во многочисленном коллективе себе невесту?! Да вон
их сколько, девок, кругом: хоть на зуб, хоть на цвет, хоть на калибр лю-
бой подходящих, хоть соли их, хоть мочи, хоть на приправку, хоть на при-
корм, на мясо, хоть на уху, хоть на ферму в колхоз, на почту, на икону,
на фабрику, даже в артистки, даже в зверинец годных!
Говоря театральным языком, жена моя сполна получила весь деревенс-
ко-детдомовский репертуар на этот и на все последующие сезоны. Все, что
за дорогу с войны скопилось в моей негодующей груди, всю тяжесть необуз-
данного чалдонского гнева, все бешенство человека, измотанного войной,
неурядицами жизни, - все это обрушилось на маленького человечка женского
пола.
Я ожидал, она хоть заплачет или отбежит на безопасное расстояние, но
она стояла отвернувшись от меня, и рюкзак этот, сталинский подарок, чтоб
ему в лоскутья изорваться, висел на ней до самой земли. От ругани моей,
должно быть, содрогнулось, сотряслось само небо, отхлынули хляби небес-
ные, появилась, пусть и ущербная, луна. Мне сделалось видно согбенную,
пустым мешком-котомкою придавленную к самой земле мою бабу, природой са-
мой и жизнью приуготовленную в страстотерпицы российские.
И мне ее жалко стало.
Все еще клокоча и негодуя, я грубо попросил, чтоб она вспомнила хоть
какую-то примету, местность, ориентир. Я - беспризорщина, бывший таеж-
ник, бывший артразведчик, связист и вообще на войне во всяких переделках
побывавший - уж как-нибудь соображу, уж не сплохую, уж разнюхаю, уж...
- Дом на берегу пруда.
- Охо! Это уже кое-что!
- Но на каком берегу - не помню. Берега-то два.
Да, как это я не сообразил сразу, что у всякого водоема бывает два
берега, только у обители небесной нет никаких берегов, и у моря, гово-
рят, их не видать, но на морях я не бывал. У нас же, в России, куда ни
хвати - где вода, там тебе и два берега. Правда, озера круглые бывают,
но в данный момент нас никакие озера не интересовали. Мы находились на
плотине пруда, перед нами два берега, и на одном из них живет тетя моей
жены. Живи она не у пруда - вовсе не за что было бы ищущему зацепиться.
Узнать бы еще, на каком именно берегу живет тетя - на правом иль на ле-
вом?
Жена моя, стоя лицом к свинцово под луною светящемуся пруду, перемен-
чиво покрываемому тенями, реденько вструенными в него отголосками
чьих-то огней, тыкала рукой то влево, то вправо. Тут я с изумлением
вспомнил: да она же левша! Ей же трудно ориентироваться вообще на свете,
тем более у водоема.
Взял и повернул ее на ход воды, спиной к пруду, лицом к пустыне ночи,
- вот теперь давай действуй смело и наверняка: с правой руки у тебя пра-
вый берег, с левой, значит, левый...
Она постояла, постояла и, поскольку была левшой, подняла левую руку:
- Однако, здесь.
- Х-хэ! - взбодрился я. - Конечно же на левом, мирном, сельском бере-
гу живет наша тетя. Чс она, охерела снимать квартиру на правом берегу, в
дыме, в копоти, на самом бую, в густолюдье, на грязном, разъезженном
месте! Она - проводник вагона, ей люди да дороги надоели.
Хозяйка ее, по рассказам жены, занималась садом-огородом, драла с на-
родишка копейку за овощ и фрукты. Самое тете тут место, здесь, где гуси
живут, ласточки вьются в небе, голуби под застрехой воркуют, скворцы
веснами свистят, сама же говорила, что тетя - человек неунывный, очень
трудолюбивый, из вятской деревни. А они, вятские, хоть мужики, хоть ба-
бы, - ох какие хватские!
Я вилял хвостом, льстил, ободряя супругу, делал вид, что вовсе никого
не материл, не бросал каменьями в кромешную тьму, и что-то оптимистичное
беспрестанно болтал. Привел жену на левый берег пруда - он и в самом де-
ле оказался ликом деревенский. Строения вдоль него все одноэтажные, зап-
лотами один к одному слепленные, индивидуальные, свои ряды сомкнувшие,
до конца не покоренные все сметающей силой большевизма.
- Теперь бы мне хоть какую-то примету дома, двора, палисадника, во-
рот?..
- А-а! - пикнула моя жена. - В палисаднике тети Любы растут рябина и
черемуха! Может, две черемухи и рябина или одна черемуха и две рябины,
да еще, кажется, береза.
Если б был день, а не ночь, пусть и с огрызком луны, уже норовящей
укрыться в мохнатую постельку облаков, спутница военных дорог прочитала
бы на моем лице укоризну: ну в каком русском палисаднике, тем более при-
городном, где живет и плодится межклассовая прослойка - не то рабочие,
не то крестьяне, по-бабушкиному просто - межедомки и пролетарьи, по-де-
душкиному - "советские придурки", - в каком палисаднике этих межедомков
не растет черемуха и рябина?! Они ж, эти межедомки, из села нарезали, но
в город не вошли, прилепились к нему, потеснили его. Они ж впросак попа-
ли, а что это такое, я уж объяснял. И здесь они тоскуют по отеческому
уголку и тоску выражают посредством русских печек, бань во дворах, чере-
мух, рябин в палисаднике, березок у ворот, свиньями, курами и коровами
во дворе, гусаками на пруду.
Дети этих, умеющих еще трудиться и плодиться, межедомков со временем
подчистую сведут скотину, сделают в избах паровое отопление, поставят
чешский или румынский гарнитуры, заведут магнитофоны и запрыгают вокруг
них.
А дети этих уже деток наденут брезентовые или вельветовые штаны с
иностранными нашлепками на заду и станут, тоскуя о чем-то, петь под
собственный аккомпанемент песни на собственные слова, в которых мелодия
и голос совсем не обязательны...
Но полно, полно, в другое время, в другом месте об этом.
Я показал жене на несколько палисадников, она, обреченно вздохнув,
предложила посидеть на ближней скамье у ворот и успокоиться. Мы присели
на холодную, росой иль инеем увлажненную скамью и молча смотрели на воду
пруда сквозь тополя, до того пообрезанные, что только прутья и росли на
обезглавленных пнях, не отражаясь в воде. И вообще в пруду уже ничего не
отражалось: слабый свет все дальше и выше уходящей, даже вроде поспешно
и радостно улетающей в варево туч и облаков, в небесные бездны луны едва
уже достигал поверхности пруда со все более и более густеющей водой.
Смола уж прямо, не вода, даже сгусток огней какой-то артели или фабри-
чонки на противоположной стороне пруда, ввинчиваясь штопором, не оживлял
эту черную, густую жижу, все в ней увязло. Бледный свет в вышине, в ку-
полах соборов, звонниц был потаен, высок, смешивался с отблесками небес-
ных светил.
В этот таинственный час ночи наше с супругой горе и вообще ничто зем-
ное, бренное их не трогало и не волновало. А нас и подавно не касалась
высота соборов и церквей, соединившихся с тьмою мирского. Бог давно уж
отдалился от нас, а может, и забыл про всех, и про эту сиротскую пару -
тоже: нас много по земле бродит после такой заварухи, Он же один - где
за всеми уследишь.
Я тормошил супругу расспросами практического порядка, а она пыталась
задремать на мокрой скамейке - валилась на мое плечо. Выяснилась еще од-
на подробность: ворота и заплот тети Любиного дома крашены желтой крас-
кой, - и это тоже мало чем могло нам помочь: в России на железной дороге
с царских времен желтой краской крашено большинство построек, начиная от
станционных сортиров и кончая бабушкиным коромыслом, не говоря уж о бар-
жах, пароходах.
- Давно?
- Что - давно?
- Давно крашены тети Любины ворота, забор и палисадник? Да не спи ты,
не спи, т-твою... - начал я снова заводиться.
- Когда я в сорок втором заезжала, краска уже выгорела...
"Э-эх, любови военных дорог, кружения голов и кровей - совсем недав-
но, оказывается, в сорок втором, была тут, мандаплясина, и все перезабы-
ла!" И я язвительно еще поинтересовался, хлопая себя по заду:
- И скамейка небось есть?
- Есть! Есть! - откликнулась жена, зевая, и чтоб она не раскисла сов-
сем, я ее взнял за лямки рюкзака с отогретой скамейки - еще разоспится.
Мы побрели дальше. Редкие собачонки, с начала нашего пути подававшие
голоса из-за ворот и дворов, вовсе унялись, видно, привыкли к нашим нег-
ромким шагам и сдвоенным запахам. Переворачивая слова жены протопопа на
самого протопопа Аввакума, спросить бы мне: "Доколе сие будет, супружни-
ца моя?.." И она бы мне ответствовала: "До смерти, Петрович, до смер-
ти..." И я бы вздохнул: "Ну што? Ино поплелись..." Да ничего я тогда про
протопопа слыхом не слыхал и не читал - запрещено было читать поповское.
Однако ж начал я ободряться вяло зашевелившейся в башке мыслью: за-
горские миряне покупали, а скорей всего воровали краску с той же самой
фабрики, что светилась на другом берегу пруда, в основном зеленую и су-
риковую. Фабричонка работала на железную дорогу, когда-то успела сооб-
щить мне супружница, и сообщение это не сразу, но все же пало на душу
бывшего железнодорожника, родственно в памяти держащего все, что касает-
ся желдордел. Мысль моя заработала обрадованно, во всю мощь.
"Так-так-так!.. Та-ак-с!" Не давая радости разойтись, оглушить меня,
разорвать грудь на части, я даже хихикнул и потер руки.
- Ты что? - испуганно спросила спутница, очнувшись.
- А ништо! Вон тот тети Любин дом! - остановившись перед воротами, я
осветил их зажигалкой и убедился, что все тут крашено желтой краской,
правда оставшейся больше уж только по щелям и желобам.
- Как ты узнал? Откуда?
- Стучи! Стучи, говорю! - повелительно приказал я, упиваясь могущест-
вом своего мужицкого поведения и железнодорожного наития. - Ты думаешь,
я зря на родине колдуном зовусь? Ты думаешь, приобрела себе в мужья
Ваньку с трудоднями?! Эта голова, - приподняв пилотку, я звонко постучал
по ней, - способна только военный убор носить?!
Супруга обшарила, ощупала ворота, потрогала щеколду, поднявшись на
цыпочки, заглянула в палисадник, на закрытые ставнями окна, велела выс-
ветить зажигалкой номер и, упав на скамейку, суеверно обмерла:
- Ой, я думала, ты дурачишься, когда говоришь о колдуне! Это и в са-
мом деле тети Любин дом! - в полном уж потрясении заключила она.
- На загорские соборы перекрестись, хоть и коммунистка, и стучи, сту-
чи давай
- убедишься, что есть еще люди, способные творить чудеса! Изредка, но
попадаются... Вот и тебе в мужья угодил не человек, а клад... с гов-
ном...
Я еще чего-то травил. Супруга моя, сперва робко, затем сильнее, нас-
тойчивее, стучала в ворота, и со двора не откликнулась собака, которая,
ожидал я, поможет разбудить хозяев.
В кухонном окне, запертом ставней, вспыхнул свет, выплеснулся сквозь
щели старой ставни, вырвал кипу цветов или бурьяна из темноты под окном.
Спустя время прогремел запор, приоткрылась дверь, сонный женский голос
спросил, кого это черт носит в такой, уже совсем Божий, час.
- Ой, правда тетя Люба! - прошептала моя спутница, все еще не до кон-
ца поверившая в мое колдовство. - Тетя Люба! Тетя Люба! - звонко закри-
чала она, чтоб только ее услышали, не ушли чтоб. - Тетя Люба! Это я, Ми-
ля! С фронта еду, тетя Люба!..
"Какая еще Миля?!" - промелькнуло в моем перетруженном сознании, но
удивляться уже было некогда. Сразу ударившись в голос, тетя Люба запри-
читала, хлопая галошами, прытко и грузно поспешила к воротам.
- Милечка! Девочка ты моя! Да голубонька ты сизая! Да крошечка ты моя
ненаглядная! - возясь с запорами, которых ох как много оказалось по ту
сторону ворот, все причитала тетя Люба, между делом разика два матюкну-
лась, и я почувствовал, как в груди моей потеплело: родственная душа
встречала нас.
Уронив с белой рубашки шаленку, крупная женщина сгребла гостью в бе-
ремя и куда-то ее дела, в грудях, в распущенных волосах, в рубахе иль
юбке исчезла моя жена. Долго они целовались, плакали, наконец тетя Люба
бережно выпустила гостью из объятий и спросила, указывая на меня:
- Это кто?
- Да муж! Муж мой! - отыскивая в потемках оброненную шапку, все еще
шмыгая носом, обмоченным слезами, отозвалась жена.
- А-а, му-уж! Как зовут-то?.. Хорошо зовут. Ну, пойдемте в избу, пой-
демте в дом! - И, приостановившись во дворе, в острой полосе света, при-
ложила палец к губам: - Т-с-с-с! Токо тихо. Вася вернулся с войны, да
таким барином!..
Спаси Бог! Ну, потом, потом... А тети-то твоей ведь нету, - опять
запричитала, но уже приглушенно и натужно, тетя Люба.
- Она что, в поездке?
- Кабы в поездке! В больнице она, дура набитая! Я одна тут верчусь.
Ногу ведь она поломала!
- Как?
- А вот так! - впуская нас в дом и еще раз приложив к губам палец,
продолжала рассказывать тетя Люба. - Ей ведь не сидится, не лежится и
сон ее не берет!.. Пошла мыть вагон. Ну, свой бы вымыла - и насрать, так
нет ведь, она и на другие полезла, советску железну дорогу из прорыва
выручать!.. Ну и оскользнулась. Нога и хрясь... Чс нам, бабам старым? Ум
короток, кость сахарна... О-ой, ребятушки! О-ой, мои милень-ки-ы-ы! А
устали-то!..
Устали-то!.. А вид-то у вас... - совсем уж шепотом продолжала она. -
Вот вы с войны, с битвы самой, с пекла, и вон какие страдальцы!..
Мой-то, мой-то, - кивнула она на плотно прикрытые двери в горницу, - с
плену возвернулся - и барин барином! Сытый, важный, с пре-этэнзиями! Ну,
да завтра сами увидите.
Есть-то будете? Нет. Да какая вам еда? Умойтесь, да и туда, к тетке,
в ее комнатку. Да простыня-то с постели сымите. Уж в бане помоетесь,
тогда...
Тряпицу нате вот. Знала бы она да ведала, голубушка моя, кто к нам
приехал, да на одной ноге, на одной бы ноженьке прискакала-приползла...
А вот дурой была, дурой и осталась! Все государство хочет обработать,
всех обмыть, обшить, спасти и отмолить... Она ведь, что ты думашь?! В
больнице угомонилась, думашь? Лежит, думашь? Как люди лежат, лечится?..
Как бы не так!
Супруга моя помаленьку, полегоньку оттерла меня плечиком в узенькую,
всю цветами уставленную, половиками устеленную, чистенькую, уютненькую
комнатку с небольшим иконостасом в переднем углу и синеной горящей лам-
падкой под каким-то угодником. Сама, вся расслабившаяся, с отекшим ли-
цом, по-женски мудрым, спокойная, погладила меня по голове, поцеловала в
лоб, как дитятю, и пошла к тете Любе, такой типичной подмосковной жи-
тельнице, телом дебелой, голосом крепкой, в себе уверенной, на базаре
промашки и пощады не знающей. И в это же время тетя Люба, жалостливая,
на слезу и плач падкая, Бога, но больше молодых, красиво поющих богослу-
жителей обожала, все про всех в Загорске, в особенности по левую сторону
пруда живущих, знала, хозяйство крепкое вела прямиком к коммунизму, от
него и жила, немалую копейку, даже и золотишко какое-никакое подкопила.
Скоро узнаю я все это, а пока уяснил, что спутнице моей от тети Любы
не так-то просто отделаться. Отодвинулся к стене, освобождая узенькое
место на неширокой кровати вечной бобылки, и еще успел порадоваться, что
вот и про бабу не забыл, женатиком начинаю себя чувствовать. А у женати-
ков как дело поставлено: все пополам, и прежде всего ложе. Супружеское.
Проснулся я ополудни. Жены моей рядом со мной уже не было. Но подушка
вторая смята, значит, и ей удалось поспать сколько-то. Заслышав, что я
шевелюсь в комнатке, бренчу пряжкой ремня, тетя Люба завела так, чтобы
мне было слышно:
- Н-ну, Миленька, муженька ты оторвала-а-а! Во-о, ведьмедь так
ведьмедь сибирский! Как зале-ог в берло-огу-у...
- Доброе утро! - глупо и просветленно улыбаясь со сна, ступил я в
столовую и поскорее в коридор, шинель на плечи - и до ветру.
- Како тебе утро?! Како тебе утро?! - кричала вслед тетя Люба.
Но я уже мчался по двору, затем огородом, не разбирая дороги, треща
малинником, оминая бурьян, едва в благополучии достиг нужного места.
Доспелся.
Бани у тети Любы не было - как и многие пригородные жильцы, она
пользовалась общественными коммунальными услугами. Нагрев в баке воды,
мы с женою вымыли головы и даже ополоснулись в стиральном корыте, перео-
делись в чистое белье.
Так, видать, были мы увозюканы в дороге и грязны, что тетя Люба
всплеснула руками:
- Ой, какие вы еще молодехонькие!..
Супруга моя постирала галифе и гимнастерку, отчистила шинель канадс-
кого происхождения. Мне при демобилизации выдали бушлат, ребятам - эти
вот шинели из заморского сукна, серебристо-небесного цвета. Данила ска-
зал, что ехать ему в деревню, на мороз и ветер, к скоту, к назьму, к
дровам и печам, бушлат
- одежина самая подходящая, и, повертев перед зеркалом не рубленную
даже, чурбаком отпиленную от лиственного комля фигуру, бросил шинель
мне. Может, я и в самом деле попаду на этот самый "лифтфакт" - так Дани-
ла выговаривал слово "литфак", и мне в такой форсистой шинели там самое
место, не одной там студентке я в ней понравлюсь, глядишь, и нескольким.
К вечеру вся моя одежина подсохла. Супруга отутюжила ее, надраила пу-
говицы мелом, подшила подворотничок беленький-беленький, прицепила наг-
рады, выдала стираные и даже глаженые носки - я и не знал, что носки
гладят, меня это очень умилило. Я спросил: чьи они? И если бы жена ска-
зала, что хозяина, не надел бы, но она сказала, что из тетиного добра, и
я их надел. Ноги, привыкшие к грубым портянкам, вроде как обрадовались
мягкой, облегающей нежности носков.
Когда я нарядился, подтянулся и, дурачась, повернулся перед супругой,
она по-матерински ласково посмотрела на меня:
- Добрый ты молодец! Чернобровый солдатик! Никогда не смей унижать
себя и уродом себя перед людьми показывать. Ты лучше всех! Красивей и
смелей всех!
- И улыбнулась. - Да еще колдун к тому же.
- Ну уж, скажешь уж... - начал я обороняться, но не скрою, слова жены
киселем теплым окатили мою душу и приободрили меня если не на всю
дальнейшую жизнь, то уж на ближайшее время наверняка.
Супруга привела в порядок и свою одежду, приоделась, вечером, когда
вернулся со службы хозяин по имени Василий Деомидович, состоялся ужин,
вроде как праздничный. Тетя Люба, накрыв на стол, поставила перед хозяи-
ном тарелочку с салфетками, тарелочку под закуску, по левую руку две
вилки, большую и маленькую, по правую - два ножа, тоже большой и ма-
ленький.
"Зачем столько?" - удивился я. Передо мной с боку тарелки лежали одна
вилка и один нож, я же и с ними-то не знал, что делать: ведь все уж по-
резано, накрошено, намешано. Рюмок тоже было по две, да к ним еще и вы-
сокий стакан!
"А ну как нечаянно рукавом заденешь да разобьешь?!" Василий Деомидо-
вич, переодетый из конторского костюма в какое-то долгополое одеяние -
пижама не пижама, жакет не жакет с простроченными бортами да белый галс-
тук к сорочке с почти стоячим воротничком придавали хозяину, и без того
крупному, вальяжному, этакую полузабытую уже на Руси дворянскую осанку,
- он и за столом вел себя будто дворянин из советского кино. Вживе-то я
дворян видел всего несколько штук - ссыльных, но какие уж в ссылке дво-
ряне, по баракам по переселенческим обретающиеся?
Засунул салфетку за воротник и закрыл ею галстук. "Зачем тогда и на-
девать было галстук-то?" - продолжал я недоумевать. Другую салфетку хо-
зяин положил себе на колени. Серебряными вилками Василий Деомидович за-
цепил сочной капусты, поддерживая навильник малой вилкой, донес капусту
до тарелки, ничего при этом не уронив ни на стол, ни на брюки. Затем он
натаскал на тарелку всего помаленьку: и огурца, и помидор, и мясца, и
яичка, и селедочки кусочек, все ладно и складно расположил на тарелке,
веером, да так живописно, что в середке тарелки оказался красный марино-
ванный помидор и три кружка луку. Натюрморт это в живописи называется.
Тетя Люба обвела нас победительным взглядом: мол, во как мы можем!
Впрочем, в глуби тети Любиного взгляда угадывалась робкая озадаченность
и песья прибитость. Она суетилась, забивала внутреннее замешательство
излишней болтовней и заботливостью. А во мне поднималась пока еще нето-
ропливая, но упрямая волна негодования, и сказал я себе: "Ну уж хера!
Салфет на себя я натягивать не стану!" Супруга - чутлива, по морде моей
или еще по чему угадав революционный мой порыв, нажала под столом на но-
гу, не то ободряя, не то успокаивая. Когда хозяин взял за горлышко гра-
финчик, спросил взглядом, чего мне - ее, злодейку, или красненького из
бутылки с длинным горлышком, я с вызовом заявил, что солдаты, которые
сражались с врагом, привычны пить только водку и только стаканами.
- Да уж, да уж! - заклохтала тетя Люба, смягчая обстановку. - Уж сол-
даты...
уж оне, упаси Бог, как ее, злодейку, любят!.. Но вам жизнь начинать.
Ты уж не злоупотребляй!..
Супруга опять давнула своей ногой мою ногу. Хозяин сделал вид, что не
понял моего намека насчет сражавшихся солдат, сам он с сорок первого го-
да и ровно по сорок пятый отсиделся в плену у какого-то богатого немец-
кого иль австрийского бауэра, научился там манерам, обращению с ножами
да с вилками, к столу выходил при параде, замучил тетю Любу придирками
насчет ведения хозяйства, кухни и в частности относительно еды; обед и в
особенности ужин - целое парадное представление в жизни культурных евро-
пейцев: при полном свете, в зале, свежая скатерть на столе, дорогие при-
боры.
А где что взять? Конечно, Василий Деомидович приехал при имуществе,
не то что мы. Но этого трофейного барахла, всяких столовых и туалетных
принадлежностей, навалом на базаре, идут они за бесценок. С какой сторо-
ны обласкать, обнежить господина? Ведь он там с немочками и с францужен-
ками такую школу прошел, такому обучился, что ей, простой подмосковной
бабе, науку эту не одолеть. Она уж и карточки неприличные напокупала,
глядя на них, действовать пробовала, да где там? Не те годы, не та
стать...
"Да-а, не член, не табакерка, не граммофон, не херакерка, а бу-
тыльброд с горохом!" - любил повторять наш радист, родом из Каслей или
Кунгура, ковыряясь в рации, не в силах ее, вечно капризничающую, настро-
ить, все хрипела она да улюлюкала и ничего не передавала.
И ведь, судя по морде, хозяин сам сдался в плен, никто его туда не
брал, не хватал, сам устроился там и с войны ехал как пан, во всяком ра-
зе лучше, чем мы с супругой. А теперь вот вел беседы на тему, как пра-
ведно, чисто, обиходно, главное, без скандалов, поножовщины, воровства и
свинства живут европейские народы, понимай - германские, как они хотя и
жестоко порой обращались с пленными, а иначе нельзя, навыкли мы при Со-
ветах лодырничать, у немца ж не забалуешься, они, немцы, и детей воспи-
тывают правильно - лупят их беспощадно и потому имеют послушание, не то
что у нас лоботрясы никого не слушают. А на какой высоте у них ис-
кусство, особенно прикладное! Кладбища не кладбища, музеи-выставки под
названием "Зодчество".
- А мы им тут кольев осиновых да березовых навтыкали, с касками на
торце - вместо произведений искусства, - начал кипеть и заводиться я, -
чтоб не отдалялись больше от родного дома в поисках жизненного прост-
ранства...
Жена опять давнула мою ногу и к хозяину с вопросом насчет природы,
похожа ли на нашу.
- И похожа, и не похожа, - промокая губы салфеткой, отозвался хозяин.
- Деревья как будто те же, но все подстрижены, все ровненько, аккурат-
ненько...
Хватанув, уже самостоятельно, без приглашения, высокий стакашек вод-
ки, я хотел было напрямки спросить, как жопу европейцы подтирают. Не се-
ном? Сеном так хорошо, мягко, запашисто, и целый день, иногда и неделю
из заднего прохода трава растет. Косить можно. Бедненькая тетя Люба поз-
вала меня нести сковородку с жареной картошкой и на кухне приникла к мо-
ему уху, задышала в него:
- Миленький мой мальчик, герой ты наш фронтовик, наплюй на него, про-
шу тебя.
Он же меня съест... загрызет... Я все понимаю, все-все! Изменщик он
родине и народу, изверг и подлец, да ведь мужик мой, куда денешься?..
Пойми ты, мне-то каково на старости лет? Я из честной трудовой семьи...
Будь молодые годы да...
Жена моя бдила, не давала мне больше выпивать, да и увела меня поско-
рее "к тете", где я заявил, что и дня больше не останусь под крышей это-
го разожравшегося на фашистских хлебах борова.
- Все, все! Все, мой хороший! Навестим вот тетю утром завтра в
больнице - и за билетами, за билетами: у меня же литерные талоны. Мы же
с тобой дальше поедем в купе. В купе, в купе, голубчик. В купе знаешь
как хорошо, удобно, спокойно?! Ездил когда-нибудь в купе? Не ездил, не
успел, а то бы поездил, ты ж железнодорожник. Я тоже не ездила, но знаю,
что купе бывает на четверых...
- Это и я знаю! - непреклонно заявил я. - Ты кого надуть пытаешься?
Кому голову морочишь?
- Ну и что, что на четверых? - частила супруга. - Может, остальные
двое опоздают... Мы ж с тобой так вдвоем еще и не были, - прижалась она
ко мне...
- Посидеть можно, поговорить, даже, если охота, полежать... - вздох-
нула она.
- А этот... Он мне еще больше противен, чем тебе, но я же держусь.
Можно же немного потерпеть...
- Ты не была на Днепровском плацдарме!.. Ты не была на Корсуне... Ты
не видала!..
- Не была. Не была... Я и войну видела издалека и ничего такого не
испытала.
Но тоже ведь досталось. Бомбежки... пожары... ужас... Не мытьем, так
катаньем война свое взяла у всех...
- Так уж и у всех?!
- Ну, не у всех, ну, оговорилась. Хотя почти у всех... А тетя-то.
Ха-ха! Ну, она какой человек. Велела привезти в больницу ее швейную ма-
шинку.
- Зачем?
- А чинит больничное белье. Нога в гипсе подвешена, она машинку на
живот себе - и пошел строчить!.. Она у нас очень, очень хорошая. Ты ее
обязательно полюбишь! Обязательно!
- А она меня? - спросил я, мягчея и привлекая к себе свою заботливую
супругу, всегда и всем пытающуюся угодить, все неудобства и уродства на
земле исправить, всем обездоленным соломку подстелить, чтоб мягко было,
удобно, если возможно, чтоб никто ни на кого не сердился, никто никого
не обижал.
- Ну кто же такого грубияна и замечательного дурня не полюбит? -
рассмеялась она, целуя меня. - Такое невозможно. - И сделала тонкий на-
мек: сейчас, мол, разденется, сейчас-сейчас, минуточку еще терпения,
всего одну минуточку...
Но тут в дверь деликатно постучала тетя Люба, спросила, можно ли к
нам.
Присев на кровать, стала плакать и жаловаться на Василия Деомидовича,
который успел уж поинтересоваться, долго ли мы тут задержимся. Опять от-
читал, что не берем с тети вашей плату. Ведь знает, хорошо знает, что уж
столько лет ломит тетка твоя по хозяйству, весь дом, все дела на ней,
сама хозяйка лишь торгует на рынке, копейку наживает. И еще плата ка-
кая-то?
Фактически же тетя тут и хозяйка, и прислуга, и швец, и жнец...
- Ну, такой злодей навязался, такой паразит явился - сил нет, всю ме-
ня, бедную, уж измучил... Шкуру-то собачью под навесом видели? Это он
Бобку, Бобочку моего, бедного, задавил. Лает, спать не дает. Своими
ру-учищами, фашист! Фашист, и нет ему пощады.
Но пощады не будет как раз ей, тете Любе: выжив с квартиры нашу тетю,
Василий Деомидович вплотную займется тетей Любой, и несчастную женщину
хватит удар, она належится в грязной постели, только подруга, наша тетя,
будет ее навещать, обирать от гнуса и грязи. Хозяин еще при живой хозяй-
ке приведет в дом молодую бабенку и станет тешиться с ней на глазах у
законной жены. Живи в другом месте, эти прелюбодеи, может, и прикончили
бы тетю, но тут кругом соборы, кресты, попы и богомольцы. Бога боязно.
Вдруг увидит?
- Он и до войны не больно покладист был, нудный, прижимистый, нелюди-
мый, да все же терпимый, а после плена просто невозможным сделался!
Иногда забудется и брякнет: "А вот у нас, в Германии..." О Господи, Гос-
поди! Что только и будет? Что только и будет?..
Когда тетя Люба на цыпочках удалилась на кухню и выключила свет в за-
ле, нам уж ничего-ничего не хотелось, даже разговаривать не было охоты.

* * * Утром, с десятичасовой электричкой, мы втроем выехали на стан-
цию Яуза, где в железнодорожной больнице лежала тетя, которую по расска-
зам я уж вроде знал вдоль и поперек, да и любил уже как родную, горел
нетерпением поскорее ее увидеть. Но прежде чем отправиться на электрич-
ку, все мы переждали, когда хозяин уйдет со двора. Василий Деомидович,
поворочавшись в коридоре перед зеркалом, надел новое пальто, с загранич-
ным портфелем и в кожаных перчатках проследовал мимо окон. Тетя Люба,
смиренно и почтительно до ворот провожавшая супруга на службу, верну-
лась, плюнула, мы на радостях хватанули с нею по два стопаря водки, за-
розовели, повеселели и начали друг дружке рассказывать анекдоты, смешные
истории, громко хохотать, тетя Люба колотила меня по плечу, потом стала
тыкаться в плечо носом.
Жена моя, пасшаяся в огороде, застала нас в резвости и веселье, при-
нюхалась и поинтересовалась:
- Послушайте-ка, товарищи! Вы с чего это так разрезвились? А к тете
кто поедет?
- Да ну тебя! Отстань! Надо же отвести душу добрым людям! Ушел дес-
пот-то мой, мы с твоим благоверным и тяпнули по маленькой! А чего тут
такого особенного? Анекдот какой классный солдатик рассказал!.. Смеш-
ной-смешной!
Только я вот уж забыла его - памяти чисто не стало...
Оно бы и ничего, совсем ничего - ну, выпили и выпили, - да тетя Люба,
систематически недосыпающая из-за напряженного хода жизни, захмелела
крепко, в электричке громко разговаривала, выражалась, даже петь пробо-
вала: "Шли по степи полки со славой громкой..." - но вдруг разом огрузла
и уснула.
Проснувшись, запаниковала:
- Ой! Чуть ведь не проехали! Ой, пьяная дура!.. - И высадила, точнее
сказать, вытолкала нас из вагона на остановку раньше.
Меня, после дороги с фронта, удивить дорожными происшествиями было
трудно, но тут на всех парах выскочила из кустов женщина с большой вя-
занкой березовых веток - на голики, промчалась по деревянному переходу
на деревянный перрон и, загнанно дыша, но не снимая вязанки, поглядела
туда, поглядела сюда и спрашивает у нас:
- А поезд где?
- Чего-о-о-о?
- Поезд, спрашиваю, где? Электричка?
Тетя Люба, ахая, проклиная и мужа своего, барина говенного, не дающе-
го ей путем выспаться, и тетю нашу, и нас, стала объяснять женщине, что
мы тоже вылезли вот раньше на остановку и не знаем, не то ждать следую-
щую электричку, не то шагать по шпалам... Женщина опустила вязанку на
перрон, да и принялась частить тетю Любу матом: по ее выходило, что
из-за нас, ротозеев, она не поспела на электричку, потом не поспеет ко
времени домой и на работу, не продаст голики, вообще большие неприятнос-
ти в ее жизни будут, и все из-за нас!..
Тетя Люба уяснила из ее ругани лишь одно: электричка с остановкой на
Яузе пойдет лишь в обед, - смиренно перекрестилась, прикрикнула на жен-
щину, и мы потопали по шпалам. Опоздавшая труженица поливала нас вослед,
как ей только хотелось, не жалея того изысканного столичного мата, коий
будет с годами еще более усовершенствован.
В больницу мы пришли изрядно уж утомленные, но развеселились, как по-
пали в многолюдную палату, где женщина с простецки-деревенским лицом,
чуть тронутым оспой, с белесыми, отливающими желтизной волосами, с под-
вешенной за гирю ногой в гипсе, поудобней устроив на животе, прикрытом
старой простыней, швейную машинку, бойко и ловко что-то сшивала и еще
бойчее что-то рассказывала, переcыпая быстротекучий вятский говорок,
будто камешки с ладони на ладонь.
- Вот! Полюбуйся! - стараясь удержаться в строгости, указала тетя Лю-
ба моей жене на эту женщину. - Полюбуйся на ненормальную свою тетку!..
- О-ой! Миля! - воскликнула женщина со сломанной ногой.
И когда моя жена бросилась к ней, неловко, через машинку стала доста-
вать и целовать ее, тетя со слезами попросила:
- Бабы!.. Да уберите машинку-то! Чс она, как конь, на мне едет...
Я опять удивился, что жену мою зовут Милей. Какая разнообразная она у
меня!
Тетушка, освобожденная от машинки, немножко поуспокоившись, спросила,
поглядевши на меня: кто это, уж не муж ли? И жена моя, которая Миля,
смущенно закивала, защебетала, что да, что муж.
Как она, тетушка, плакала потом, когда мы ушли из больницы, - сама же
нам и поведала о том только много лет спустя. Жаль ей тогда было любимую
племянницу: из такой большой семьи, трудолюбивой, бедной, и вот мужичон-
ку себе сыскала израненного, профессию железнодорожную потерявшего, до
сержанта даже не дослужившегося, значит, и пенсиону путного не будет...
- Ох, Господи, Господи! Один попался рядовой, да и тот кривой.
На бедность нашу и на начало обзаведения тетя наказала тете Любе дос-
тать из комода отрез шелка вишневого цвета, кое-что из ее бельишка, те-
тиного, да постельного, да покрывало белое пикейное, да новые шелковые
чулки.
Тетя Люба, вынимая добро из комода квартирантки, будто отрывала все
от своего сердца, ворчала, что была и осталась дура дурой - раздать все
добро свое готова, чтоб самой голой остаться... Как только земля-матушка
и терпит этаких простодырок?!

* * * Мы очень скоро уехали из Москвы, и уехали действительно в ку-
пейном вагоне!
Это уж жена моя заслужила такое льготное место. Талон же, завоеванный
мною в сражениях, годен был лишь для проезда в общем вагоне, по той поре
место мое было на крыше. Но, опять же, прошлюб1 подействовал. Нам приш-
лось лишь доплатить какие-то пустяки - за "купейность", и прикатили мы
глухой ночью в глухо гудящий, дымящий, одышливо дышащий город под назва-
нием Молотов, на большую станцию - Пермь-II.
Пересадка на соликамский поезд, который, постояв в раздумье, вдруг
дернулся и стал уже набирать ход; в тамбур влетел молоденький, будто
вешняя птичка, красивый, нарядный и радостный младший лейтенант, сверка-
ющий белью зубов, пряжкой нового ремня, новой портупеей, новыми хромовы-
ми сапогами.
Порадовавшись, что успел на поезд - тоже пересаживался, спросил, куда
мы едем, и, услышав, что в город Чусовой, сообщил, что он тоже туда, и
представился распространенной на Урале фамилией - Радыгин.
Младший лейтенант весь кипел от какого-то нетерпения, нерастраченных
сил и энтузиазма: он не успел повоевать, не успел отличиться, поге-
ройствовать, сразиться с врагом - и вот уже домой...
Когда я сказал ему, чтоб он не жалел об этом, что ничего там, на вой-
не, хорошего нет, он не захотел меня ни понять, ни поверить мне - его
назначение, наивысший смысл жизни виделись ему в битвах, в удалых делах,
в порывах, в прорывах!..
Ох-хо-хо! Каким я был стариком по сравнению с ним, с Радыгиным, хотя
и старше его всего на два года. Какой груз я вез в своей душе, какую ус-
талость, какое непреодолимое чувство тоски и печали, неизвестно когда и
скопившихся! Как жить с этим грузом? Куда его девать?? Кому передать,
чтоб облегчиться. Не возьмет ведь никто - ненужный это, обременительный
груз. А больше у меня ничего нету, пара белья, портянки - даже шапки не-
ту, а мороз нажимает, усиливается...
Наш поезд прибыл на станцию Чусовскую, приютившуюся под горой, с жел-
то покрашенным деревянным вокзалом, подвеселенным голубыми окнами и бе-
лыми наличниками, с деревянными перронными воротами, на которых узорча-
тым маком алел в комок смерзшийся флаг. Прямо по воротам нарисована бе-
лая стрела, и крупные буквы звали: выход в город.
Пассажиры скоро рассосались. Поезд, крякнув стылым электровозным гуд-
ком, покатил дальше, в неведомый мне город Соликамск. Мы остались на не-
чистом, ребристо обдолбленном перроне городка, о котором я никогда и
слыхом не слыхал, даже на карте его не видел...
Постояли, помолчали, я докурил вторую цигарку, и молодая моя супруга
не то безразличным, не то совсем усталым голосом напомнила мне, что ско-
ро утро и пора нам двигаться домой.
- Ну что ж, - сказал я, - пора так пора... Домой так домой.
Я не очень воспринимал это слово, потому как с детства жил по казен-
ным домам и общежитиям, внутренне уж совсем оробел и про себя еще раз
покаялся, что не поехал на родину, в Сибирь, в края родные. Но виду не
показывал, как жутко и одиноко мне в этом незнакомом городе, в чужом,
шибко задымленном месте.
Сохраняя наигранно-бодрый тон, двинулся я за женой своей и, выйдя на
небольшую привокзальную площадь, увидел скульптуру Ленина в голом скве-
рике, приваленную шапкой свежего, еще не закоптившегося снега, сказал,
притронувшись к новой пилотке: "Здравствуйте, Владимир Ильич, единствен-
ный мне здесь знакомый человек!" Супруга посмеялась столь удачной и
уместной в данный напряженный момент шутке, и молодая пара двинулась
вдоль желтого забора, за которым свистели электровозы и брякали буфера
вагонов.
Станционные постройки, депо, магазины, клуб, дома, притиснутые горою
к путям с одной стороны и к реке - с другой, остались позади. Молодожены
вступили в длинную гористую улицу и, почувствовав, что так вот скоро,
чего доброго, и "домой" придешь, я попинал ледышку на дороге. Супруга
игру приняла. Гоня впереди себя ледяные и снежные комки, будто мячики,
не очень решительно, но шли и шли мы к цели. И чем дальше шли, тем
меньше оставалось у меня в словах бодрости, в действиях тоже, и смех
вовсе иссяк. Только конский шевяк прыгал
- кони еще в этом городе велись, - и прыгал он от пинков, да громче
хрустел снег под сапогами. Когда же супруга моя свернула с улицы на
прогребенную тропинку в еще неглубоком снегу, ярко сверкающем искрами
под луною, я сказал: "Передохнем!" Между тем перевалило далеко за пол-
ночь, хотя точного времени мы с супругой не знали - часов ни у того, ни
у другого не было, когда с вокзала пошли, на часах привокзальных, черной
ковригой висящих над перроном, стрелки показывали два часа ночи с
чем-то. Ноябрьский морозец набирал в ночи силы и звонкости, ярче проре-
зались звезды, прозрачная и круглая луна, что льдина, вытряхнутая из
ведра, несколько раз объявлялась, но наплывающие дымы из близко ухающе-
го, звякающего, мощно вздыхающего завода то и дело мутили высь, глушили
всякий свет.
Вдруг небо начало подниматься и озаряться, будто от мощного взрыва.
Но взрыва не последовало, лишь в полнеба разлилось яркое зарево и стало
медленно угасать, оседая горящей пылью на землю.
- Что это?
- Шлак. Горячий шлак из домен на отвал вылили. Очень красиво, правда?
- Да, очень.
- Ты потом это все увидишь.
Говорить стало не о чем. Мороз становился все крепче. Надо было идти
под крышу, в тепло. Отступать некуда. Виновато примолкли оба, не играли
в шевяки, не разговаривали. Супруга снова вырвалась вперед. Я тащился за
нею.
- Папа тропинку прогреб! - со светло пробуждающейся ласковостью ска-
зала спутница.
- Как ты узнала?
- А он всегда с вечера... Если ж ночью снегу наметет, раньше всех
встанет и прогребет тропинки, да и некому больше...
Мы приблизились к мирно в снегу спавшему деревянному полутораэтажному
дому и оказались в нешироко сколоченном тесовом тамбуре, перед дверью в
дом с обшитой жестью замочной скважиной. Вдоль тамбура на чурбаках поко-
илась толстая доска.
- Ну вот... Теперь посидим, - дрогнувшим голосом сказала спутница, и
мы затихли на холодной скамье.
Я впервые почувствовал, что она, спутница моя, тоже волнуется после
долгой разлуки с родным домом. Ей и радостно, и боязно сейчас. Ободряв-
шая меня всю дорогу словом и взглядом, она оробела у родимого крыльца и
сама нуждалась в поддержке, чтоб разделили с нею ее долгожданное и тре-
вожное волнение.
Я нашарил ее в темноте тамбура, пригреб к себе. Она благодарно ткну-
лась мне в шинель мокрым лицом и, содрогаясь от плача, целовала меня в
шею, в щеки, норовила попасть в раненый глаз. Я гладил ее коротко,
по-армейски стриженные волосы по-за шапкой, очерствелые от дорожной пыли
и грязи.
- Ну вот, все! Приехали! - с облегчением, утирая лицо платочком, еще
раз, уже летуче, чмокнула она меня в щеку и заторопилась: - Сейчас! Сей-
час! - нетерпеливо шарила она за надбровником дверей, обметанным куржа-
ком. - Да где же он? Папа всегда его сюда клал... - И вдруг счастливо
залилась: - Во-от!
Во-о-от он! - прижала большой железный ключ к груди, словно Мадонна
малюсенького младенца. - Во-о-от он, голубчик! Во-от! На, открывай! -
сунула она мне ключ.
И я догадался, что это имеет какое-то значение.
Долго я возился, но дверь не отпиралась. Нетерпеливо топтавшаяся сза-
ди меня жена моя давала советы, затем не выдержала, отстранила меня и
сама принялась за дело.
В глуби дома почувствовалось движение, послышались приглушенные голо-
са, наконец нерешительно вспыхнул свет, выделив в темноте два низко
осевших в снег окна. Скоро проскрипела избяная дверь, мы почуяли, что в
сенках кто-то есть, прислушивается к нам.
- Ой, да что же это такое?! Ну что же это такое? - вертела ключ ту-
да-сюда новоприезжая, хрустя им в скважине, и повторяла уже сквозь сле-
зы: - Ну что же это такое?! Всегда замок открывался нормально...
- Хто там? - раздался робкий и в то же время воскресающий голос чело-
века, что-то почувствовавшего дальним уголком сердца, но еще не отошед-
шего от страха. - Дочерь, Марея, это ты?
- Я, папа, я!
- Мати! Мати! - всплеснулось за дверью. - Дак это же она, Марея, с
войны приехала!
- Миля, ты?!
- Я, мама, я!
- Ваня! Зоря! Тася! Вася! Миля приехала! Миля! - с облегчением, слов-
но бы пережив панику, дрожал за дверью голос. Слышно было, как по избе
забегали.
- Да пошто же ты не идешь-то? Чего там долго копаешься?..
- Дверь открыть не можем!
- Дак ты не одна?
- С мужем я!
- С му-ужем?! Дак где-ка он-то?
- Да тут он, тут.
Кольнуло: коли муж, дак куда он денется?
- Замок-от у нас испортили варнаки какие-то. Дак мы его переставили
задом наперед, а ты по-ранешному вертишь. Ты ключ-от глыбже засунь и к
Комелину верти, к Комелину, а не к Куркову. К Комелину, говорю, к Коме-
лину...
Супруга моя начала действовать ключом согласно инструкции; Комелины и
Курковы, как выяснилось позднее, - соседи. Вот к одному из них, левому
соседу Комелину, и следовало поворачивать ключ. Я следил за действиями
дорогой супруги смущенно - супругу тут звали разными именами, авантю-
ристка она, не иначе! И матерая, видать! Доразмышлять на эту тему мне не
дали - дверь наконец отворилась. В наспех накинутой лопотине шустро выс-
кочила маленькая женщина, начала целовать мою, тоже маленькую, жену, об-
шаривать ее, гладить по лицу. Позади женщины, в глуби сенок, под тускло
светящейся лампочкой, кто в чем, толпился люд женского, но больше мужс-
кого рода.
Высокий мужчина с круглой, будто у святого архангела, залысиной, об-
нажившей лоб, похожий на широкий, двудушный солдатский котелок, реши-
тельно сжимал в руке топор.
- Дак в избу ступайте! В избу! - разнимал двух сцепившихся женщин до-
вольно высокий пожилой человек с бородой. И хотя накинута на него была
трофейная японская шуба с лисьим воротником, все равно угадывалась уста-
лость в его большом и костистом теле. - Студено ведь в сенках! Говорю, в
избу ступайте... И ты, солдатик, как тя звать-то? В пилотке ведь.
Мы оказались в низком кухонном полуэтаже с рыластой, внушительных
размеров русской печью. Толстые скамьи, углом приделанные к стенам, и
углом вдвинутый в них грубо сколоченный семейный стол с "подтоварником"
внизу. За печью был проем в виде двери, на нем, раздернутая в спешке,
качалась тусклая занавеска. Было тепло и сонно в этом бедном, просторном
жилище, пахло умывальником, сохнущими на печи мазутными валенками или