Эмский Виктор - Без триннадцати 13, или тоска по Тюхину - Скачать бесплатно
Виктор Эмский
Без триннадцати 13, или тоска по Тюхину
Химериада в двух романах.
роман первый
АДЬЮ-ГУДБАЙ, ДУША МОЯ!..
* Глава первая Тюхин низвергается...
* Глава вторая Кромешная тьма в ее звуковом варианте
* Глава третья Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под
трамвай
* Глава четвертая О том, как меня все-таки "зафиксировали"
* Глава пятая Казенный дом, нечаянная радость
* Глава шестая Ричард Иванович опять исчезает
* Глава седьмая Грабеж среди белой ночи
* Глава восьмая Несусветная моя, невозможная...
* Глава девятая Воздыханья, тени, голоса
* Глава десятая Марксэн почти не виден
* Глава одиннадцатая Задверье
* Глава двенадцатая Навстречу новым злоключениям
* Глава тринадцатая В августе сорок шестого
* Глава четырнадцатая В шесть часов вечера перед войной
* Глава пятнадцатая В некотором роде, конец света. Покаяние
* Глава шестнадцатая Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах
* Глава семнадцатая За лимончиками
* Глава восемнадцатая Катастрофа
* Глава девятнадцатая Гудбай, Лимония!..
* Глава двадцатая Дорогой и любимый товарищ С.
* Глава двадцать первая У дымящейся воронки в чистом поле
* Глава двадцать вторая Там, вдали за рекой...
* Глава двадцать третья Продолжение следует...
Глава первая Тюхин низвергается...
В начале было слово, и слово это было: "Пох".
- Пох... О-о!.. Пох ты мой! - схватившись за голову, простонал Тюхин.
И была ночь, и был он гол, как Адам, и зубы у него ляскали.
Стряслось непоправимое: на вторую неделю холостяцкой жизни Тюхин
вдруг опять запил, да так смаху, так по-черному, будто никогда и не за-
вязывал, будто их и не было вовсе - тринадцати лет трезвенности с тихим
семейным счастьем, утренними пробежками по лесопарку, загранкомандиров-
ками...
За окном шел снег. Обреченно покачиваясь, Тюхин сидел на диване. В
комнате было темно, на душе тошно. Саднил подбитый глаз. Вчерашнее никак
не вспоминалось. "Ну вот, вот и провалы в памяти, - думал Тюхин, сглаты-
вая, - следующим номером будут слуховые галлюцинации, видения, быстрая
деградация личности, удельнинская психушка, все тот же лечащий врач со
страшной, как разряд электрошокера, фамилией - Шпирт... "Тюхин, даю вам
установку: отныне и до гробовой доски - водка для вас яд! Па-акость! Ко-
шачья моча! Слюна туберкулезной соседки!.." И тошнотный спазм. И холод-
ная испарина. И слабый от гипнотического транса собственный голос: "А
это... а портвейн?.."
О-о!..
Смердело невытряхнутой пепельницей, бабскими духами. Куда-то сгинул
стоявший в изголовье торшер. Мучительно кривясь, Тюхин дотянулся до
тускло поблескивавшей на журнальном столике зажигалочки и чиркнул коле-
сиком.
Бутылка из-под шампанского была пуста. Один фужер валялся на ковре,
во втором, недопитом, плавал разбухший, с помадой на фильтре, окурок.
Вспышечно, Тюхин припомнил ее, вчерашнюю, крашенную пергидролем ларечную
прошмондовку - чин-чин, чувачок! - промельком Тюхин увидел ее и зажму-
рился, застонал от презрения к себе. Светя зажигалкой, он брезгливо выу-
дил двумя пальцами распухший трупик "мальборо" и, то ли вслух, то ли
мысленно, констатировал: "Дрянь! О какая ничтожная грязная дрянь!.. Бо-
же, а руки-то, руки-то как дрожат!.. И что? И ты это выпьешь?!"
И тяжело вздохнул, и коротко выхыкнув, давясь, высмоктал...
Так на чем это мы, бля, остановились?.. Ну да, ну да - она ведь, кол-
басница рыночная, так и сказала: "А в глаз не хочешь?.." Спокойствие,
Витюша! Главное в нашем аховом положении - это военная выдержка и граж-
данское спокойствие. Спина выпрямлена, дыхание ровное. И с чувством, с
расстановкой, как тот несусветный удельнинский гипнотизер: "Жизнь прек-
расна, даже после серы в четыре точки, Тюхин! Как поняли меня? Прием".
Вас понял. Действую в соответствии с полученной установкой. И вот я, Тю-
хин, встаю со смертного одра - ликом бледен, худощав, уже далеко, увы,
не молод, но, кажется, еще способен на подвиги! Вот я чиркаю трофейной
газовой зажигалочкой и, простирая руки, как сомнамбула, бреду к окну...
Господи, да неужто и вправду снег?! Это сколько же я, Всемилостивец,
пью? Неужто с самого пятидесятилетия?! И я отдергиваю тюлевую занавеску,
а снег идет - несметный, лопоухий, валит, елки зеленые, как восставший
народ на Дворцовую... Всем, всем, всем! Социалистическая революция, о
необходимости которой... А, ч-черт!.. Осторожней, Витюша, тут почему-то
пианино!.. Минуточку, а где же мой книжный шкаф с Брокгаузом? Где Толко-
вая Библия? Где академический Пушкин? Где, бля, Гоголь 1900-го года в
издании А. Ф. Маркса?! А кожаное, почти антикварное, кресло?.. И где,
наконец, жена?.. Ау, любимая! Это я, твой верный менестрель Тюхин, он же
- Эмский, всю-то жизнь, Господи, пропевший о любви к тебе!.. О-о!.. И
ежели снег все идет, а стул на пути, пропади он пропадом, стоит, эрго,
то бишь - следовательно, господа, я зачем-то еще существую! Жизнь про-
должается, дорогие товарищи по несчастью! И черепушка уже фактически не
трещит! И если воззриться вверх, откуда падает, так и кажется, что сам,
аки ангел, воспаряешь в иные миры, ах в заветные поэтические эмпиреи,
куда-нибудь подальше, Господи, от этой пропащей, окончательно ополоумев-
шей страны... И тут я, Тюхин-Эмский, сморгнув слезу, опускаю грешные
свои очеса долу и... вздрагиваю! - свят, свят, свят! - потому как там,
внизу, во внутреннем дворике нашей двенадцатиэтажки прямо, бля, на детс-
кой площадке стоит танк. И дизеля у него порыкивают, и башня медленно
поворачивается. И не успел я, Тюхин, оторопело зажмуриться, встряхнуть
похмельной своей башкой, как зазвучал некий негромкий, с козлячьей такой
дребезжатинкой голос: "А зажигалочку вы бы лучше задули, мин херц, а то
ведь... м-ме... уконтропупят, чего доброго!.." "Данке, Ричард Иванович!"
- и я, Тюхин я этакий, падаю на карачки - и ползком, ползком на кухню, к
холодильнику!.. Странное обстоятельство: свернув в коридоре, как и сле-
довало быть, налево, я врезался головой в неожиданно возникшее на пути
препятствие. Это была капитальная стена, причем метра через три на ней
обнаружилась некая непредусмотренная проектом дверь, приоткрыв каковую
я, к изумлению своему, увидел даже не комнату, а чуть ли не танцевальный
зал, причем пол в нем был покрыт не моим, в геометрическую цветную кра-
пинку, линолеумом, а самым натуральным паркетом, наборным, маслянис-
то-лоснящимся. Хлопает уличный выстрел. Слабым хрустальным звоном отзы-
вается с потолка огромная люстра. По-пластунски, как в армии, как учил
незабвенный старшина Сундуков, я ползу по направлению, все ползу, ползу,
ползу, пока не упираюсь в ножку стола. И я поднимаю голову и вижу свиса-
ющую с него белую, издающую короткие гудки, телефонную трубку. Я снимаю
аппарат со столешницы и почти в темноте, наощупь набираю номерочек, са-
мый свой, можно сказать, засекреченный, почти что заветный, единственный
и неповторимый... Я подношу трубку к уху и вдруг, после первого же зум-
мера слышу: "Шо?! Хто там?.. Ты, Ахвэдронов? Почэму прэкратил огонь по
Смольному?!". Трубка у меня выпадает из рук, в глазах мутится... О-о!..
И вот я уже за входными дверями, в коридоре. Я зачем-то шаркаю тапка-
ми об коврик перед соседскими дверьми и в руке у меня все та же бабская
зажигалочка. А ноги голые, волосатые. А еще на мне, и вот это уже су-
щественней, чье-то однобортное, о четырех пуговицах, с хлястиком, деми-
сезонное в рубчик пальто. Еще раз подчеркиваю - не мое. Просто сослепу
должно быть сдернутое с вешалки... С моей ли?..
Ну, вообщем тут какая-то очередная собачья чушь. И я стою, светя себе
фирменной от Кардена, и деликатно, чтобы не поднять на ноги весь этаж,
стучусь в 118-ю, к Гумнюковым. Я свечусь и стучусь (надо же - рифма!), а
там, за дерматиновой обивочкой - будто вымерли. А точнее - будто ушли на
фронт, на защиту демократического Отечества. Все до единого, вместе со
своим припадочным ризеншнауцером.
Эй!.. Как вас там... Слышите?.. Ау-у!..
А потом я так же без толку барабаню в 119-ю.
Потом возвращаюсь к 117-й и, поторкавшись, вдруг соображаю, что сюда
- 117-ю колотиться совершенно незачем, потому что она - 117-я и есть та
самая, все еще неоформленная по причине запоя, где я проживал в своей
прошлой, теперь уже безнадежно загубленной жизни.
Ну а что касается 116-й, то стучаться туда и вовсе не имело смысла.
Эти Левины еще осенью эвакуировались куда-то в район сектора Газа, опять
же все до единого и даже с беременной кошкой в коробке из-под макарон.
Туда можно было и не стучаться, но я, мудила, на кой-то черт взял и дол-
банул в дверь 116-й, этак походя, ногой.
И на тебе - защелкали запоры, забренчала цепочка, скрипя, приотвори-
лась бронированная, с перископным глазком дверь.
В нос шибануло сиплым чесночным духом.
- Это самое... это я, Тюхин, - слепя себя же зажигалочкой, лепечу я.
- А вы это, вы что... вы уже вернулись?
В ответ только сопение.
Мне становится как-то не по себе. Я задуваю огонечек, снова чиркаю
колесиком.
- Это... Шолом алейхем!..
И вдруг шопот - сиплый, с придыхом:
- Вааллейкум ассалям... Сколка?
- А?
- Сколька дениг хочишь?
В щель просовывается жуткая, вся в черной шерсти, лапища. Уж никак не
левинская. Она тянется к моей позолоченной финтифлюшке. Я перевожу дух.
- Нравится? Дарю!
- В-вах!
Скрипит дверь. Вот теперь я вижу его. Кепка, брови, усы...
"Чеченец!" - молнией пронзает меня.
Дверь приоткрывается пошире.
- Вах-вах! - восклицает он. - Чего нада, дарагой? У тибя апят балыт
галава? Тибя апят трысот-ламаит?! Вай мэ!.. Тибе что, дарагой, тибе апят
парашочик нада?..
Меня прошибает холодный пот. Какой еще порошочек? Почему - "опять"?
Это что же - мы с ним знакомы, что ли?..
- Я это... я - Тюхин, - растерянно мямлю я.
- Тухын?! Гы!.. Шютишь, да? Твая фамылий нэ Тухын, твая фамылий...
И тут - о ужас! - он действительно называет мою настоящую, из паспор-
та мою фамилию, ту самую, от которой я, по правде сказать, уже и отвык,
постоянно фигурируя под идиотскими своими псевдонимами.
Свет меркнет в глазах моих. (Или это гаснет зажигалочка?)
Но позвольте, позвольте! - откуда она, эта почти интимная осведомлен-
ность? Да кто он та... И дыхание перехватывает, как от самогона: уж не
агент ли иностранной спецслужбы. Может быть, даже турецкой, как мой в
конце концов оправданный родитель.
А из дверной щели - нет, это ж надо: у него и свет есть! - из пахну-
щего бастурмой логова тянется наглая пятерня.
На ладони два пакетика. Таких обыкновенных, аптечных.
- Баксы, дарагой, патом атдашь.
Скрипит броня.
- Э!.. Минуточку-минуточку!.. Вы это о чем?..
- Гы-гы!.. Апят шютишь, да?
- А если это... если не отдам?
Голос у него теплый, почти ласковый:
- Зарэжу...
И дверь захлопывается.
Я поворачиваюсь и иду. Как сомнамбула - ничего не видя, ничего не со-
ображая.
И вот я уже у себя, на кухне. Господи, как дрожит рука...
Язык от порошочка разом деревенеет, теряет чувствительность.
Запить, немедленно запить эту самопальную синтетику!..
Я лезу в темный холодильник и нащупываю бутылку. Кажется, это коньяк.
Горлышко заткнуто газетной затычкой. Я выдергиваю ее зубами и, как быва-
ло в молодости, крутанув жидкость, с хлюпом всасываю в себя из горла.
И тут... и тут глаза у меня начинают лезть на лоб. Один за другим,
причем - наперегонки. И левый, как и следовало ожидать, оказывается куда
расторопнее правого.
На макушке вспыхивает ослепительный свет... Или это кухонная электро-
лампочка?.. Или это вся моя буйная поэтическая головушка начинает интен-
сивно, как плафон в лифте, светиться. И что характерно - источник свече-
ния там, внутри, в моем полыхающем нестерпимым огнем, в бедном моем,
сожженном спиртом "Рояль" желудке...
...а еще забавней наблюдать, как из водопроводного крана вылезает го-
голевский чертик...
А уж когда смотришь на эту, из-под коньяка, бутылку, так и разбирает
смех, тоже в некотором смысле - гоголевский. Потому что на ней наклееч-
ка, а на наклеечке сделана рукой дорогой супруги надпись: "Фотопрояви-
тель". Ну не юмор ли!..
...черненький такой, незначительный, с рожками, с хвостиком, и в шля-
пе, как Дудаев...
А-а, так вот почему нашу невскую воду невозможно употреблять, не
взбалтывая!..
Я цапаю его за шкирку: а ну, сударь, сознавайтесь - это не вы ли пар-
тизаните по ночам в наших фановых трубах?..
И нечистый (он же - анчутка, луканька, немытик, шайтан, диавол) -
съеживается, скукоживается, впадает на глазах у меня в ничтожество. Вот
он уже с гривенник, с коммунального клопа величиной. Чпок-с! И нету его,
один только слабый коньячный запашок на моих почти артистических, самоп-
роизвольно складывающихся в фигу пальцах...
И вот оно вступает, вступает... Вступило, елки зеленые, в меня - неч-
то этакое доселе неиспытанное и, увы, неописуемое!..
Ай да сосед! Ай да чеченский пирамидончик!..
Ау, люди! Я когда-то любил вас! Господи, да я прямо-таки изнывал от
нежности к вам, разумеется, не ко всем, к некоторым. К Экзюпери, напри-
мер. Особенно, когда он летал, летал. А в садах так же падала листва, а
губы сами вышептывали: "Как красивы женщины в Алжире на закате дня".
Впрочем это уже Камю. Но тоже француз, что и вынуждает меня, господа,
перед лицом адекватно сошедшей с ума, сорвавшейся в штопор действи-
тельности торжественно заявить вам: "Считайте меня русским камюнистом,
господа, ибо всю свою несознательную жизнь, до последнего, можно ска-
зать, вздоха я тоже торчал от шишки на носу алжирского дея..."
Музыка! Божественная арфа! Бессмертный Петр Ильич! О, как я хочу
вклиниться между Одиллией и Одеттой умирающим лебедем Сен-Санса! Вот я
умираю, умираю, всплескивая руками, как Плисецкая... Нет, лучше, как
Максимова. Или, как Барышников, Михаил... Умираю, умираю... Кажется, уже
умер!.. Да, все!.. Финита ля коммерция!.. Острый кризис неплатежей...
Полное и безоговорочное банкротство, усугубленное вскрытыми налоговой
инспекцией финансовыми нарушениями... Фиаско!.. Гробовая тишина... Де-
мократическая общественность потрясенно молчит... все молчит, молчит...
и...
И вдруг взрывается бурными аплодисментами по команде незабвенного
старшины Сундукова!..
Все встают!
О, звездный час! О, счастье!.. Не-ет, за стишки мне так ни разу в
жизни не хлопали...
Бра-аво-о!.. Би-ис!..
Ах, да полно же, полно! Ну какой же я, право, бис?! Это она, ведьмач-
ка, вернувшись наконец из своей, теперь уже закордонной Хохляндии, так и
ахнет, так и всплеснет белыми своими крылами, так и вострубит грудными
своими контральто: "От бисова душа!.." А всего-то и делов, что побитая
посуда да сокрушенная кикбоксингом югославская стенка...
О-о!..
А они все летят, летят на просцениум - лютики-цветочки, на лету ста-
новящиеся ягодками, фальшивые авизовки с помадными телефончиками,
апельсины, мандаринчики, лимонки...
Трах-таратах-тах-тах!.. Ложи-ись!..
...прицельно, по стеклам, из крупнокалиберного, бля!..
Ого! а это уже шестидюймовочка!..
Алло!.. Алло!.. Штаб? Докладываю: неприятель силами всего прогрессив-
ного человечества, при поддержке с воздуха... Есть, стоять насмерть!..
И ползком, ползком - к оконной амбразуре.
За Родину! За Ста.. за Старую площадь!..
Гусь-хрусталевским хрусталем! Ломоносовским фарфором!..
Ого-о!..
"О, прикрой свои бледные ноги!"
Кажется, Брюсов.
...так точно, товарищ старшина, окружили гады!.. Слышите, слышите! -
они уже стучатся! Как тогда, в сорок девятом, кулаками... Передайте на-
шим, товарищ старшина: умру, но врагу свой единственный ваучер не от-
дам!.. Так и передайте!.. Все, конец связи...
И вот я стою, и бутылка проявителя в руке, как последняя граната.
Как скульптура Кербеля или даже Вучетича.
Что, думаете взяли, экспроприаторы хреновы?!
Бум-бум-бум-бум!.. Тихо-тихо!.. Товарищ Ежов тоже состоял в коммунис-
тической партии, только зачем же двери ломать?!
"Именем... тарской... туры!.."
Взболтнуть ее, падлу, и - винтом, винтом, чтобы разом, за один шоко-
вый глоток, елки зеленые!.. Й-ех, и жисть прошла, и жить не жили!..
Уп... уп...
О-о!.. О, какая га... И закуски... и за... ку... эту несусве... эту
химию вторым по... порошо-о...
На этот раз одеревенел не только язык. Одеревенело все. Руки. Ноги.
Тулово. Даже чужой пальтуган на мне - и тот стал прямоугольно-фанерным.
Как ящик для голосования. Как гроб. А еще точнее, как лифт могилевского
производства. Причем ощущал я себя и кабиной и пассажиром в этой кабине
одновременно. И это было так же естественно, как тело, в котором - душа.
Там было зеркало и я в него посмотрелся. Душа на первый взгляд выглядела
довольно странно. Глаза, губы и волосы у нее оказались какие-то неес-
тественно белые. Приглядевшись, я пришел к выводу, что это как фотонега-
тив. Но больше всего озадачили пуговицы на пальто. Их было четыре и все
с циферками. Как на панели кнопочного управления лифтом:
3
2
1
0
И хотя мозги были тоже какие-то опилочные, я догадался, что это, как
впрочем и все остальное, включая бабскую зажигалочку, конечно, не слу-
чайно. Гудя реле третьей фазы, я вспомнил как целых полтора года изобра-
жал из себя механика по лифтам. В юности, разумеется. А еще я подумал,
что надо бы срочно смазать направляющие. И щелкнул ригелем. И выбрал
"0". "Только бы не сесть на ловители", - как-то механически подумал я.
Увы, что значил этот самый "0", мне доподлинно неведомо даже сейчас, по
прошествии. Не исключено, что имелась в виду пресловутая ноль-транспор-
тировка. Или что-нибудь и того круче, типа "отключки". Но тогда это "зе-
ро" я выбрал совершенно интуитивно. "О, Господи - и это все?!" - офона-
рело подумал я и, ни секунды, бля, не колеблясь, ткнул пальцем в нижнюю
пуговицу.
Глава вторая Кромешная тьма в ее звуковом варианте
Знаете, я ведь и раньше, при жизни еще, смутно догадывался, что ника-
кого там света нет. А потому, когда открыл глаза и ничего не увидел,
особо не удивился. Просто констатировал, что Тот Свет - это, скорее, та
еще тьма.
Ощущение было престранное. Ни меня, ни моей квартиры как бы не стало,
хотя всеми фибрами души, несуществующей уже печенкой, я чувствовал, что
пространство, меня окружающее - это все та же, пропади она пропадом,
двадцативосьмиметровочка на Ириновском. В том-то и фокус, что именно
она, только какая-то другая, как бы ужаснувшаяся тому, что со мной прои-
зошло. Она словно бы набрала воздуха, чтобы ахнуть, невероятно увеличив-
шись в размерах при этом. О чем говорить, если даже кухонный кран, судя
по всхлипам, отдалился от меня метров на пятнадцать, а деревянная кукуш-
ка из ходиков в гостиной, в кукование которой я сейчас мучительно вслу-
шивался, звучала где-то и вовсе невозможно далеко, чуть ли не в Колту-
шах.
Я досчитал до тринадцати, не поверив себе, сбился со счета, даже про-
шептал отсутствующими губами: "Это как это?!", а она, стерва, словно из-
деваясь, все куковала и куковала дальше...
И тут послышались шаги, неуверенные такие, шаркающие, словно шли в
шлепанцах. Где-то аж на том конце Вселенной, в прихожей загремела опро-
кинутая табуретка. Кто-то болезненно охнул и совершенно отчетливо произ-
нес:
- Ч-черт, понаставили тут!.. Кузя, Кузя! Ксс, ксс, ксс!.. Ну, куда же
ты... м-ме... запропастился, мерзавец ты этакий?
Голос был старческий, с козлячьей дребезжатинкой.
Я затаил дыхание. Кран, точно поперхнувшись, замолк. Даже кукушки - и
той не стало слышно.
И снова зашаркали шаги. Помню, я еще подумал: "Господи, да как же он
видит в этакой темнотище?!". И как накаркал! Там опять громыхнуло, как
под Владивостоком, да так, что с антресолей посыпалось барахло.
- Что?! Что это?! - плачуще взвыл невидимый. И тут уж я не смог не
отозваться.
- Это двери, - осторожно сказал я во тьму. - Слышите, это двери в
гостиную. Осторожней, там стекла на полу!..
Стало слышно, как далеко-далеко, в некоем другом мире, проехал трам-
вай. И вот после подзатянувшейся паузы я услышал нечто и вовсе уж несус-
ветное:
- Кузенька, это ты?
Хрустя битым фарфором, я переступил с ноги на ногу.
- Это я, Тюхин.
- Тюхин?.. - в голосе недоверие. - М-ме... Откуда вы тут взялись? Как
вы попали в спец... м-ме... помещение?
- Ну, знаете, - сказал я. - Это с каких это пор моя собственная квар-
тира стала вашим спецпомещением?!
Что-то звякнуло. Похоже, он выронил ключи.
- М-ме... Помилуйте, так вы что, вы, - он снизил голос до шепота, -
вы - сверху?.. Нет, кроме шуток?! Ах, ну да, ну да... Надо же! Экий...
м-ме... парадокс!..
И вдруг я услышал его старческое, с присвистом дыхание совсем рядом,
метрах в полутора от себя. До сих пор не возьму в толк, как это он умуд-
рялся подкрадываться так быстро, а главное, совершенно бесшумно.
- Слушайте, - обдав меня трупным душком, зашепелявил он. - Не сочтите
за праздное... м-ме... любопытство. Ну и что?.. Как там эта ваша, - он
задышал мне прямо в ухо, - перестройка? Кончилась?.. Ах, ну да, ну да.
Что это я, право... Все как и следовало быть. Все, так сказать, по нему,
по Вовкину-Морковкину. Ничего, так сказать, не попишешь - свиде-
тельство... м-ме... очевидца...
- Господи, о чем это вы, - не понял я. Но мой визави решительно свер-
нул в сторону:
- Так вы говорите - не видели моего Кузю? Черненький такой, с вашего
разрешения, и пятнышко вот тут вот - на грудке... М-да-с! Опять, предс-
тавьте себе. Как весна, так - изволите ли видеть...
Я не видел ровным счетом ничего. Ничегошеньки, елки зеленые.
- Весна, - прошептал я и мое бедное, уже как бы и не бьющееся в груди
сердце, болезненно сжалось.
Я пошатнулся.
- Э! Э! Вы куда?! Вы что, ослепли что-ли, голубчик?! Тут же сту-
пеньки. Голову себе свернете!..
- Ступеньки?.. Какие еще ступеньки...
- Да вы что, вы и в самом деле... м-ме... не видите?!
- Слепота у меня, куриная, - честно сознался я.
Глава третья Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под трам-
вай
И вот мы уже идем. Мы перемещаемся из конца в конец моей необъятной,
как подземный гараж в Пентагоне, квартиры. Он впереди, постукивая метал-
лической, специально для инвалидов по зрению, тросточкой, я, держась за
полу его шуршащего, клеенчатого наощупь, плаща, - за ним. Время от вре-
мени, впрочем теперь уже и времени как бы и нет, поскольку деревянная
дурочка из ходиков, его олицетворявшая, перестала подавать признаки жиз-
ни, - то и дело он, споткнувшись об очередное препятствие, чертыхается,
а я, на правах гостеприимного хозяина и гида, поясняю: "Это книжный
шкаф". Или: "А вот тут осторожней! Тут у нас с женой "геркулес" в пач-
ках". "Геркулес?! Какой еще к чертям собачьим... м-ме... геркулес? - не-
доумевает он. И я терпеливо его просвещаю: "Это хлопья такие, овсяные.
Ну, чтоб кашу варить... Ну, в общем еда". - "Еда?.. А что такое - еда?"
Странный он, этот шаркающий во тьме домашними шлепанцами Ричард Ива-
нович.
- Спокойствие, голубь вы мой сизокрылый, - говорит он. - Главное -
выдержка, терпение и спокойствие. Человек - он тварь ко всему привычная,
а в особенности - наш... м-ме... русский. Уж на что демократия - ан, и
ту, как таракан, пережил. А вы думаете, - понижает голос, - вы думаете
он социализма не переживет?! Тьфу, тьфу на вас, паникер вы этакий!.. Да
и кто ж вам это сказал, что... м-ме... устремляться можно-де только впе-
ред? А вправо? Влево? А назад, так сказать, супротив жизни?.. А?..
И тут он внезапно останавливается и теперь уже я, ткнувшись лбом в
его клеенчатую спину, чертыхаюсь.
- Киса, киса! - нежно кличет в гулкую глубину мой Вергилий, но тьма
потусторонне помалкивает.
И опять мы движемся в неизвестном для меня направлении. Тюкает трос-
точка, шуршит плащ. Дважды он помогает мне одолеть лестницу. Тринадцать
каменных ступенек вниз, потом точно столько же - вверх. Я считал. И судя
по выбоине на седьмой ступеньке, лестница была одна и та же...
И вот я снова по инерции тычусь носом во что-то твердое у него под-
мышкой.
- Ну вот и все, кажется, пришли, - переводит дух Ричард Иванович Зор-
кий. - Тэ-экс, и где же они тут, наши ключики...
Он долго и безуспешно роется в карманах. Сопит, позвякивая мелочью,
обхлопывает себя.
- Батюшки-светы, - растерянно бормочет он, - а ведь связочка-то ка-
зенная!..
А меня вдруг точно осеняет. Господи, как нет-нет да и осеняло там, в
прошлом существовании.
- Минуточку! Одну минуточку, - говорю я, отстраняя Ричарда Ивановича.
- Тут, кажется, ключи ни к чему...
И нащупываю его на дверной панели - накладной, за четырнадцать долла-
ров купленный в Бруклине, на Фултон-стрит.
Щелкает секретная пипочка, я поварачиваю головку...
- Только без паники, - бормочу я. - Спокойствие, терпение, выдерж-
ка...
Дверь у меня просевшая, я слегка приподнимаю ее за ручку. И он хвата-
ет меня за запястье, этот несусветный Ричард Иванович, и шепчет, шепчет,
попахивая тухлятинкой:
- Царица всемилостивая!.. От лица слу... О!.. Препокорнейше... Госпо-
ди! Господи!.. Ах, если б вы знали, если б вы только... Ах, дорогой вы
мой товарищ Тюхин! И ведь так-то кстати, так, не побоюсь этого слова,
вовремя!.. И что, и действительно, как на лифте?! Ну да, ну да... Нет,
вы даже представить себе...
- Ну... ну, почему же... не... - тужусь я. - Да что ее перекосило,
что ли? Ну, почему же... не мо...
И дверь подается! Я тяну ее на себя, скрипучую, непривычно тяжелую, я
открываю ее и... слепну. Но теперь уже самым натуральным образом. Слепну
от света, от яркого, непереносимо весеннего света, так и резанувшего по
глазам!
Заслоняясь рукой, как от электросварки, я делаю шаг на уличную па-
нель, да-да! - на асфальтовую такую, изрисованную мелом, и жмурюсь, жму-
рюсь...
...и все плывет, все зыбится, как под водой. И голова кругом, как
после затяжки с голодной отвычки. И некто смутный, полурентгеновский, с
белыми глазами, белой козлиной бороденкой, взмахивая шляпой, тоже, за-
метьте, белой - взмекивает:
- Милости... м-ме... просим! Что?.. Что с вами, счастье мое? Так вы
что - всерьез, у вас что, действительно... м-ме... слепота?!
- Да говорю же вам - куриная, - обливаясь слезами, говорю я.
- А вот это зря! И чтоб - ни-ни, ни в коем разе! Слышите?! На носу
себе зарубите: моргать, жмуриться, а уж тем паче - тереть глаза таким,
как вы, строго... м-ме... возбраняется!
- Таким, как... я?
- Как вы - незафиксированным! И давайте-ка, сокровище мое, в сторо-
ночку, чтобы не мешать проходящим... м-ме... трудящимся.
И пятится, пропуская, весь этакий местами полупрозрачный, как хищник
из фильма со Шварценеггером, с тросточкой под мышкой, заметьте, - чер-
ной.
А они и в самом деле идут, смутные, как привидения, тени - и слева, и
справа и прямо - сквозь меня, стоящего посреди тротуара, поперек движе-
ния. Вот еще один смутнопросвечивающий, в белой каске, с карабином на
плече - еще один идет прямо на меня, лоб в лоб. Я инстинктивно выбрасы-
ваю перед собой руку и она, полупризрачная моя, не встречая сопротивле-
ния, повисает в пустоте, а мы - солдатик и я - на какое-то мгновение
сливаемся, как школьные амебы, и тотчас же делимся на две суверенные по-
ловины.
И звучит, звучит козлячий хохоточек:
- Экспериментируете?.. м-ме-е!.. Да пройдет же, само пройдет, говорю
вам. Приглядитесь, приморгайтесь, глядишь и приживетесь... Не вы первый,
не вы... м-ме... Ну и так далее. Только лучше бы все-таки в стороночку,
так, знаете ли, на всякий пожарный... Вот сюда, к трубе, к стеночке. Вы
тут... м-ме... поскучайте, а я мигом, мне только один... м-ме... звоно-
чек. Так что я - через улочку, петушочком, петушочком, курослепенький вы
мой!..
И он, вскинув трость, как шпагу, сломя голову несется через Суворовс-
кий, лавируя между легковушками, грозя кулаком успевшему в последний мо-
мент тормознуть водителю троллейбуса.
Ай да Ричард Иванович, ай да слепой!.. Минуточку, минуточку - то есть
как это - через Суворовский?!
И во рту у меня пересыхает. Я отступаю на пару шагов от стены и, силы
небесные, сразу же натыкаюсь на нее окаянными своими глазами. Господи,
на табличку. На уличную табличку углового дома, хоть и полуразрушенного,
выгоревшего изнутри, но того самого. Слышите?! Того - на всю жизнь па-
мятного, из послевойны, из детства. И хоть в глазах все плывет, хоть
картинка, лишенная фокуса, смазывается, я читаю, читаю надпись на эмали-
рованной железяке:
Улица Красной Конницы
Читаю и не верю глазам своим... И трясу головой и снова - по буковке,
по слогам: ул... Кра... нни... цы...
Но позвольте, позвольте - а почему же не Кавалергардская?!
И вообще... Что это все значит: эти серые тени, эти серенькие весен-
ние листочки на деревцах, сероватое небо над головой?..
Я перевожу взор на здешнее, потустороннее блеклое солнце и смотрю,
смотрю, елки зеленые. Смотрю, пока слезы ручьями не начинают струиться
по щекам. И я громко, так что прохожий шарахается, сглатываю и, забыв
все на свете, по-детски, обоими кулаками начинаю тереть глаза...
И все гаснет, меркнет. И в ушах, угасая, запоздалый, отчаянный, как
перед вечной разлукой, крик Ричарда Ивановича:
- Да вы что?! Да вы в своем ли у-мме?! Что ж вы это делаете со мной,
товарищ Тю...
Когда я наконец проморгался, Ричарда Ивановича уже не было. И шел
снег. И на ветру полоскались опять же - некрасные, но зато с серпом и
молотом флаги. А по Суворовскому, чадя и взрыкивая, шла тяжелая военная
техника. И все это до странности напоминало кадры архивной, в царапинах,
кинохроники. Ну, скажем, пятидесятых годов, только почему-то - с разва-
линами.
Где-то за углом бумсал невидимый духовой оркестр. И уже не тени, а
почти что люди, уже как бы проявившиеся почти, с шарами, с пищалками
празднично толпились вокруг, а я, как идиот, сиротливо жался промеж них,
в сером своем на голую грудь пальто, без шапки, да еще, как фанатик
"детки" - босой...
Место действия было прежнее: угол Суворовского и Красной Конницы.
Только, повторяю, отсутствовал товарищ Зоркий. И хлопьями валил снег, уж
никак не весенний. А на транспаранте, натянутом поперек проспекта, было
белым по серому написано:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ 38-я ГОДОВЩИНА
ВЕЛИКОЙ НОЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ
РЕСТАВРАЦИИ!
...Окончательно привел меня в чувство остановившийся рядом гражданин
- хоть и в шляпе, хоть и в габардиновом плаще, но, судя по выправке, ко-
нечно же, бывший военный.
- Хорошо идут! - громко сказал он, подразумевая проходивших мимо в
пешем строю десантников. - Молодцы герои неба и земли! - покосившись на
меня, добавил он.
Глава четвертая О том, как меня все-таки "зафиксировали"
Ничего сверхестественного не произошло. Меня просто-напросто сшибло,
переехало, проволокло по мостовой. Я даже ни на секунду не терял созна-
ния, ну разве что с перепугу обмер с открытыми, как у покойника, глаза-
ми.
Когда я наконец сморгнул, раздался голос. Такой, знаете, невозмож-
но-родной, с легким грузинским акцентом.
- Это правакация! Это загавар! - воскликнул откуда-то сверху, с небес
горестный Эдуард Амвросиевич. - Слышите, я еще раз гаварю вам: грядет
диктатура! Я пака еще точно не знаю, кто канкретно будит диктатаром, но
диктатура, павтаряю, грядет!
Итак, я лежал на мостовой, рядом с роковым трамваем, совершенно голый
и почему-то мокрый. Я лежал, с ужасом пытаясь представить себе самого же
себя, на части разрезанного, а он, взмахивая кулаком скорбно продолжал:
- Гатовится демакратический рэванш! Нэ за гарами путч, переварот! -
так он, товарищ якобы Шеварнадзе, говорил, и правая его рука рубила воз-
дух в такт словам, а в левой он, дорогой друг и соратник товарища Горба-
чева, держал баллон огнетушителя с надписью: "Гипосульфит натрия. (Фик-
саж)".
- Зреет темный загавар! - говорил он. - В этой ситуации, кагда права-
кации практически на каждам шагу, я нэ магу аставаться вадителем трам-
вая! Я ухажу! Да, да, - ухажу, и нэ нада меня угаваривать астаца! Я сей-
час же, сию же минуту ухажу дабравольцем на Кавказский театр ваенных
действий! В знак пратеста, слышите?!
И он, сунув странный огнетушитель обомлевшей Кастрюле, то есть, пар-
дон, Ираиде Прокофьевне Ляхиной, действительно ушел, бросив вверенный
ему транспорт на месте происшествия. Ушел, чтобы сменить форменную фу-
ражку вагоновожатого на шлем водителя танка.
Прощальная речь человека, которого я при жизни боготворил, не могла
не взволновать меня. Я пошевелился и, на всякий случай, застонал. Тотчас
же надо мной склонились участливые старческие лица.
- Вам, товарищ, не по себе? - поинтересовалось первое, кажется, му-
жеского рода.
- Идет снег? Двоится? Мерещится несусветное? - осведомилось второе.
- Это ничего, касатик, это пройдет! - утешило третье при пионерском
галстуке, правда, непонятно какого цвета.
- Когда? - прошелестел я.
- Так, судя по всему, очень скоро! - обнадежила бабуля-пионерка,
что-то заботливо поправив у меня там, за животом.
- Ну вот что, - сказала пришедшая в себя Ираида Прокофьевна. - На-ко-
ся вот, держи-ка лучше это! - и всучила замечтавшейся старушке агрегат
неизвестного назначения. - Пользуй, Перепетуя!..
И захлопала в ладоши, бывшая массовица-затейница:
- А ну - живенько, живенько - строиться! В затылочек - равняйсь, на
первый-второй - рассчитайсь!.. Отряд, сми-ирна!.. На пра!.. На ле!.. Но-
ги на пле!.. Раз-два, раз-два!.. И с песенкой, дружненько! И - прямо на
Тентелевку, на свалку мировой истории!..
И задудела труба, затарахтел барабан, задребезжал голос:
- Кто шагает дружно, в ряд?
- Верных левинцев отряд!
Хорошо подхватили, бодро, будто и не покойнички вовсе.
- И чтоб духу тут вашего, могильного не было! - сказала в сердцах
Ираида Прокофьевна и, ухватив мое пальто за ворот, потащила меня на нем
по мостовой, как санитарки на войне тащили раненых на плащпалатках...
На том самом моем, злополучном, непонятно откуда на вешалке взявшем-
ся, однобортном, с хлястиком, о четырех пуговицах...
О, если б знал, если б только мог представить себе!..
Затащив меня в самые что ни на есть крапивные кущи соседнего сквери-
ка, Ираида Ляхина перевела дух.
- Ну и здоровый же ты кобел, - с уважением констатировала она, по-хо-
зяйски меня разглядывая. - Греблей, поди, увлекаешься?
Я прикрылся ладонями.
- Ладно, ладно, - сказала Кастрюля. - А я, думаешь, не стеснялась, не
сгорала, думаешь, со стыдобушки, когда вы, микробы малолетние, за мной
подглядывали?!
И я вспомнил, вспомнил, прости Господи, как мы у Скочи, выключивши
свет, блудливо посапывая... Тьфу, аж вспоминать тошно!.. Как она появля-
лась наконец в окне напротив, за тюлевой занавесочкой, в синем, до ко-
лен, халатике, с мокрым полотенцем на голове. Вот она, взрослая такая,
поочередно задирая ноги, натягивает капрон. И вдруг вскакивает и, высу-
нув язык, вся вдруг распахивается перед нами!.. Мамочка ты моя родная!
Да как же она их носит-то?! А соски-то, соски - глянь! - как две русте-
мовых тюбетейки!..
Я вспомнил этот срам, неполовозрелые наши, с групповым рукоблудием,
мерзопакости, я вспомнил все это и, запоздало устыдившись, прошептал:
- Ну и сволочь же я!
- А то нет! - шумно дыша, согласилась Ираида Прокофьевна. - Все вы,
здешние мужики, сволочи! Вона до чего бедную девушку довели!
И она, как тогда, в детстве, распахнула импортный, на голое тело,
плащец и предстала предо мной во всем своем на диво сохранившемся вели-
колепии.
О!.. Даже сейчас, по прошествии, стоит только зажмуриться - вижу, ви-
жу ее, стервозу, точно живую, в одних чулках, широко расставившую надо
мной ноги. И, о Господи, - эти шары, убийственные тыквы эти, кокетливо
подхваченные обеими ладонями! И она садится. Эдак медленно. Покачивая
бедрами. И у меня... у меня, елки зеленые... О-о!.. Ну, в общем, как в
солдатской молодости. В общем, этот самый мой агрегат, с некоторых пор
несколько непонятного, как тот огнетушитель, назначения, он уже торчит,
елки зеленые, как ручка игрального автомата типа "однорукий бандит".
И все уже совершенно непоправимо, Господи!..
- Мо-нстр!.. Эротическое чудовище!.. Василиск!.. - бормочет она,
опускаясь все ниже и ниже. - А еще язвенником прикидывался!..
И вот тут-то, в самый, так сказать, кульминационный момент, кусты,
жутко вдруг затрещав, раздались в стороны и над нами, теперь уже обоими,
нависла страшная нечеловеческая морда, а над ней - другая, - человечес-
кая, но еще более страшная!
- Та-ак! Значится, культурно развлекаемся на лоне природы? - вопросил
сидевший верхом на коне милиционер, и я, холодея, узнал его. Это был мой
последний в жизни секретарь писательской парторганизации, тоже в некото-
ром роде поэт, как и я, и даже некогда - мой ученик - Кондратий К. Ко-
миссаров.
- Караул! На помощь! - неуверенно вякнула Ираида Прокофьевна.
Но было уже поздно.
- Опять ты, Бляхина, за свое! - с укоризной сказал мой главный враг,
над гробом которого какой-то месяц назад я произнес речь, и на поминках
которого роковым образом запил. - Опять ты, понимаешь, Содому и Геморрой
развела! Страна, понимаешь, напрягая все силы, недоедая, недосыпая, ста-
билизируется, а она тут акробатические, ебена мать, итюды затеяла!..
- Так ведь насилуют же, товарищ полковник, - попыталась ввести в заб-
луждение усевшаяся на меня верхом Ираида.
Бывший мой парторг только хмыкнул.
- Кто, этот хлюст?! Ты, Иродиада Профкомовна, говори, да не заговари-
вайся. Энский, понимаешь, его сраная фамилия, он же - Тюхин, что одно и
то же. И скажу тебе, понимаешь, со всею своею мужской откровенностью:
этого, понимаешь, умирающего лебедя - хоть самого раком ставь, он супро-
тив тебя, щуки, как все равно что ихний банан супротив нашего метрополи-
тена! Вот ты с ним, Иродиада, половые игрища, понимаешь, затеяла, а ты
знаешь, что он мне перед самым, понимаешь, ХХVIII съездом учудил? Из
партии, выродок этакий, вышел! Так, понимаешь, и написал в заявлении:
"Прошу, понимаешь, не считать меня коммунистом".
Кастрюля так и ахнула:
- Не может быть!
- Еще как может! Он, когда у нас в милиции поэтическим кружком руко-
водил, он такие, понимаешь, ямбы с амфибрахерами в пьяном безобразии вы-
хуячивал. Мне самому, понимаешь, лично, дважды приходилось спецмедслужбу
вызывать.
- Надо же! А я его, гада, из-под трамвая вытащила!
- То-то! Внешность - она, Бляхина, штука обманчивая! - заключил мой,
самый из ряда вон выскочивший, выкормыш.
Увы, из песни слов не выкинешь! Было, было: и вытрезвитель, и ДК ра-
ботников милиции, где я эту воинствующую бездарь сам же и не придавил в
зародыше, пригрел, обнадежил, жалеючи. Были и газеты, поначалу, как во-
дится, многотиражки с его (в моей, разумеется, редактуре) опусами. Потом
этот змей нашел себя в пародии. И пошло-поехало: конкурсы, аплодисменты,
премии. Заглянешь на последнюю страницу, а там он - Кондратий Комисса-
ров. Это большими буквами, а маленькими, в эпиграфе, сами понимаете, я -
Тюхин, или Евтушенко, или сам Чепуров. В общем, я и опомниться не успел,
как он - Кондрат Всуев, а именно таковой была его настоящая, так ска-
зать, по служебному удостоверению, фамилия, - как он, вступив по моей
рекомендации в Союз, принялся меня же и шерстить за систематическую не-
уплату партийных взносов. Сначала в качестве партгрупорга секции, а по-
том и вовсе - партсекретаря...
И вот он, елки зеленые, снова возник на моем пути. Теперь уже после-
жизненном. В парадном полковничьем мундире, с матюгальником на груди, с
шашкою на боку. Как черт из-под земли вырос, весь такой неупокоившийся.
И опять, опять - на коне!
- Ну, Тюхин, - сказал, потирая руки, бывший поэт-пародист, - уж на
этот раз выговором ты не отделаешься! Тут уж тебе, понимаешь, хоро-
шенькая статья светит. - И он принялся загибать пальцы. - Покушение на
изнасилование, понимаешь, - раз! С особым, понимаешь, цинизмом. В об-
щественном, понимаешь, месте!.. Вот ты, Тюхин, когда я дуба, понимаешь,
врезал, ты, небось, в Парголове и решил: все, мол, и концы, понимаешь, в
могилу. Прощай навеки, дорогой парторг, а с ним заодно и вся родная ком-
мунистическая партия! Так ты, поди, подумал, - грозно возвысив голос,
вопросил Кондратий Комиссаров. - Та-ак, я тебя спрашиваю?! Плохо же ты
свою бывшую партию знаешь, Тюхин! Она - партия - с тебя, засранца, и
здесь, на другом, понимаешь, свете, спросит по всей, понимаешь, строгос-
ти!
- Допускаю, как гуманист допускаю, Тюхин, - смягчился он. - Есть и у
тебя отдельные резоны: и за границу тебя не пускали, и в твердых облож-
ках не печатали. Но ведь опять же - за дело, за выпендривание твое. За
диссидентство! Хотя, дело прошлое, Тюхин, ни хрена там, в этой твоей
сраной загранице, скажу тебе по совести, нету. Чушь она собачья по срав-
нению с этим, Тюхин, светом. Ты только погляди кругом, красота-то ка-
кая!..
И я снизу, из-под нее, из-под Ляхиной, кинул взор в серое бесцветное
небо, по которому в сероватых лучах вечернего рассвета ползли серенькие
инфра-ленинградские облачка. А еще я ни с того ни с сего представил себе
вдруг сиротливый такой бугорочек посреди поросшего бурьяном поля. Очами
души увидел рассветец, такой же вот по-чухонски непогожий, только не
здешний, а тамошний еще, а стало быть - утренний. И не Ляхину увидел я
верхом на себе, то бишь - на том моем могильном холмике, а посеревшего
от сальмонеллеза, в раскорячку серущего с утра пораньше "бомжа". Я
представил себе этот вполне сермяжный сюжетец и громко - аж лошак
вздрогнул - сглотнув, простонал:
- Эх, пропала-таки жизнь...
- То-то! - сказал мой бывший партийный руководитель. - Все ж таки не-
ту в тебе, Витька, направляющего, понимаешь, стержня! Уж на что Ляхина
баба, а ведь и та без направления дня прожить не может. А настоящий му-
жик, Витек, он за этот самый за свой, понимаешь, стержень обеими руками
держаться должен!
И задумался бывший полковник милиции, отставник-юморист К. К. Всуев,
он же - Кондратий Комиссаров, и натянул поводья. Лошак его вскинулся на
дыбки, всхрапнул, оскалил свою жуткую, как у крокодила, лошажью пасть, и
я с изумлением и легким мистическим ужасом узрел там, в его пасти, спра-
ва, вверху, золотую, елки зеленые, коронку. И показалось мне вдруг, что
выражение морды у этого всуевского рысака - знакомое, такое до страннос-
ти осмысленное, если и вовсе не двусмысленное. И я было уже раскрыл рот,
но выскочка-Кондратий и тут, падла, опередил меня:
- Эх, Тюха-Витюха, - с чувством сказал на редкость дерьмовый поэт-па-
родист. - Кабы знал бы, Витюха, такой вот свой прикуп, ей-богу еще б до
перестройки застрелился!.. Лихой конь, верный "стечкин" в руке, всена-
родный почет и уважение - это ли не счастье, Тюхин, доской тебя по уху!
Я тебе вот что скажу, наставник ты мой незадачливый: родилася у меня
тут, под вечными, ебена мать, небесами эпохальная, понимаешь, задумка.
Думал я, думал, в седле сидючи, и сказал себе, Тюхин, так: времени у те-
бя, Кондрат, теперь до хрена и больше - почитай вся твоя прошлая, пропа-
ди она пропадом, жизнь за вычетом, сам понимаешь, младенчества. Вот и
сказал я себе: пора! В свободное от дежурства время садись-ка, товарищ,
за стол, бери в руки золотое свое перо, пиши историю родной советской
милиции. И чтоб в пяти, понимаешь, томах, в красном ледерине, с золотым,
опять же, тиснением, а главное - все, как есть этим самым твоим сраным,
Тюхин, ямбом - для торжественности!
Стало слышно, как в животе у кого-то буркнуло. Зазвенев уздечкой, пе-
реступил с ноги на ногу лошак.
- Ах, - вставая с меня, сказала Кастрюля, - за что я уважаю вас,
Кондратий Константинович, так это за ваш стержень! Не скрою, разбередили
вы меня. Вот и хочу я, скромная в прошлом руководительница областного
масштаба, ответно поделиться своей давней, комсомольской еще мечтой.
- Валяй, Бляхина, мы слушаем! - поощрил Комиссаров.
- А хотела бы я, дорогие мои товарищи-мужчины, стать первой в мире
советской женщиной-амазонкой! - сказала Ираида Прокофьевна и глубоко за-
дышала от волнения, и стыдливо запахнулась.
И снова у кого-то в кишках протяжно забурчало.
- Эх, Иродиада, Иродиада, - после некоторого раздумья покачал головой
Кондратий. - Хоть и наша ты баба, но с большой, понимаешь ли, прис-
вистью. Да неужто тебе, номенклатурная ты дура, правой титьки своей не
жалко? Для малограмотных поясняю, - кашлянув в кулак, сказал бывший за-
очник Академии Дегенератов. И пояснил. И этим своим пояснением прямо-та-
ки сразил меня наповал, ибо хоть и читал я кое-что про амазонок, но про
то, что они отрезали себе правую грудь, чтобы эта самая грудь (титька)
не мешала им натягивать тугую тетиву боевого лука, про это я, увы, не
читал.
- Так что минус тебе, Ляхина, за твою комсомольскую дурость! - заклю-
чил товарищ Комиссаров и с высоты своего положения обратился ко мне: -
Ты хоть и лежачий, Витек, но уж раз пошла, понимаешь, такая пьянка, да-
вай и ты, темнила, открывай свою, Тюхин, масть! А ну как оправдаешься по
всем статьям, Чикатило ты этакий!..
И уже хотел было я, Тюхин, он же Эмский, по-нашему, по-русски рванув
рубаху на груди, вскричать: "А-а, да что уж там! А ну вяжите меня, люди
добрые, ибо нету мне вовеки прощения, псевдодемократу окаянному!". И уже
было встал я с земли, как умирающий с одра смерти, уже раскрыл было рот,
но увы, увы! - рвануть оказалось нечего. Гол, как сокол, лишь горестно
вздохнул я и сказал таковы слова:
- А-а, да что уж там!.. О, любезная сердцу Иродиада, о незабвенный
мой друг Кондратий Рылеевич! Еще года за три до рокового запоя, взвесил
я, русский советский поэт Тюхин, все свои обретения и утраты на бесп-
ристрастных весах Фортуны, взвесил и пришел к таковому, весьма неутеши-
тельному для себя выводу: "Увы, Пушкина из тебя, Тюхин, не получилось, а
посему делай, Тюхин, соответствующие выводы!".
- Ну?.. и?.. - чуть не свалившись с коня, выдохнул отставной ост-
ряк-самоучка. - Говори, Витюшанчик, не томи!..
- Ну и завязал я, вобщем, с этим самым делом. В общем, перешел в сфе-
ру коммерции энд бизнеса.
- Би... бизнеса! - чуть не задохнулся от счастья бездарный, как лом,
которым скалывают лед питерские дворники, Кондрат Всуев.
Как-то не по-кавалерийски мешковато, он спешился.
- Ну, Свистюхин, ежели это правда, ежели не дурацкое твое, понимаешь,
ерничество, не очередное твое выдрючивание!..
И он, широко раскинув руки, пошел на меня вперевалочку - неисправимо
кривоногий, как его вирши, даже тут, в иной жизни, крепко хвативший для
храбрости, а стало быть - такой человечный и простой.
- Ну-ка, понимаешь, дай-ка я тебя, Тюкнутый-Беспоэмский, обниму, по-
нимаешь, да расцелую! Три плюса и восклицательный знак тебе, Титькин,
потому что правильно ты решил! Шинкуй, понимаешь, свою сраную капусту -
нас, советских поэтов, тут и без тебя в избытке!..
И перед тем, как по-брежневски всосаться в меня упырьими губами, он
снял со своих буркал догайдаровские еще, с социалистическими гербами,
пятаки и весь аж откинулся, обожая.
Этот момент я и выбрал, чтобы в лоб спросить его:
- Слушай, Кондрат, а что у тебя за конь за такой?
- Конь, понимаешь, как конь. С хвостом, с копытами. Были, понимаешь,
и крылья, но мы их очекрыжили, - не сводя с меня лживых глаз своих, от-
вечал Комиссаров.
- Зачем?! - ужаснулся я.
- А затем, что не положено.
- Господи, но ведь это... это же мой Пегас!..
- Был твой, стал общественный, - сказал Кондратий. - Как отдельные
фрагменты твоего, Тюхин, в общем и целом совершенно никчемного творчест-
ва. А когда тебе в глаза, Тюхин, глядит твоя новая власть, твоя, хоть и
бывшая, но вполне партийная совесть, ты, Тюхин, бесстыжих своих глаз не
отводи... Не отводи, каблуком тебя в печень, а то хуже будет!..
И не лживые, нет, не лживые уже, а совершенно пустые, немигающие та-
кие, мертвые - вперились в меня глаза.
И он фыркнул, звякнул уздечкой, обескрыленный конь моего недавнего
вдохновения, персонаж моей, так и недописанной, самой лучшей в жизни по-
эмы. Косясь и копая передним копытом, он всхрапнул, мой злосчастный Пе-
гас, и золотая его - справа, вверху - фикса при этом зловеще взблестну-
ла, елки зеленые!..
Слезы навернулись на окаянных очах моих.
Все дальнейшее вспоминается как страшный сон. Квадратноскулое, с
"боксерской" носопырой хайло Кондратия Константиновича вдруг плаксиво
исказилось, утратило строгость форм, инсультно перекособочилось. Понача-
лу я подумал было, что это всего лишь оптический эффект, мои дурацкие
слезы, не более. Но тут Ираида Прокофьевна дико - Пегас встал на дыбы! -
завопила:
- Караул, наси... фиксируйте его!
- Э-э...ахуэ... - по привычке в рифму захрипел неисправимый матюжник.
И Господи, Господи! - до меня дошло, что с ним творится нечто уму непос-
тижимое, сродное тому, что стряслось с дворником Гайнутдиновым некоторое
время тому вперед.
Тайный мой завистник и недоброжелатель Кондратий Комиссаров, царствие
ему небесное, "поплыл" под моим незафиксированным взором!..
- Аа... мамуа!.. - вымычал он, валясь в крапиву. Лязгнула шашка, тупо
тумкнул затылок, покатились пятаки...
Именно в эту критическую минуту Ираида Прокофьевна Ляхина и прояви-
лась во всем своем грядущем великолепии. Всплеснув грудями, как
крыльями, она одним прыжком оседлала моего ампутированного лошака. Не-
верный Пегас чуть не надломился, но все-таки, сволочь, выдержал. Лишь
виновато покосился на меня, мол, извини, Витек, сам видишь, как оно обо-
рачивается...
- Юные пенсионеры! - засовывая под мышку правую титьку, вскричала но-
воявленная амозонка, воинствующе нагая, с указующим китайским зонтиком в
руке. - Юные пенсионеры, к борьбе с чуждыми нам воззрениями - будьте го-
товы!
- Всегда готовы! - дружно ответили верные левинцы, выскакивая из-за
кустов, где они и прятались все это время.
К распростертому Кондратию Константиновичу подбежала Перепетуя с ог-
нетушителем. С тем самым, на баллоне которого было написано "Гипосульфит
натрия (Фиксаж)". Зашипела струя, пущенная в подвергшуюся деформации го-
лову.
- Так ведь это же фотозакрепитель, - запоздало изумился я.
- А ты, мудила гороховый, думал, его "шипром" освежать будут?! - за-
хохотала гарцующая валькирия. - Чего стоишь-то?! Забыл, что делают в та-
ких случаях? А ну - беги, звони куда следует!..
- И вот ведь что поразительно: подхватив пальтецо, я действительно
побежал. Этак бодренько, трусцой. Туда - к телефонной будке у кинотеат-
ра. А добежавши, снял трубочку и набрал соответствующий номерок. Простой
такой, с детства запомнившийся. Товарища капитана Безымянного...
В общем, когда подкатила музейная эмочка (черная, со шторками на ок-
нах), я уже, скорбно потупясь, стоял над бездвижным Кондратом Всуевым.
Был он весь какой-то совершенно непохожий на себя - поверженный, с широ-
ко
Глава пятая Казенный дом, нечаянная радость
- Да вы не нервничайте, не нервничайте! - говорит он, нацеливая в мой
лоб свет рефлектора. - Раз уж влипли, так хоть держитесь, как подобает
настоящему противнику!.. Фамилия?
- Тю-фин, - сплевывая зубы, колюсь я в который раз. - То есть это...
то есть Тюхин, а этот, как его...
- Записывайте-записывайте! - бросает в сторону гражданин начальник
товарищ майор Бесфамильный и младший подполковник Кузявкин исполнительно
трещит на машинке.
- Слушайте, вы меня совсем запутали. Тюхин и Эмский, ну как это... Ну
это, вобщем, мои псевдонимы...
- Клички, - понимающе кивает гражданин майор.
И все начинается по-новой.
- Да вы не психуйте, не психуйте! Зачем же так?!
Брезгливо морщась, он угощает меня папироской. Я все никак не могу
поймать огонек спички, но вот наконец прикуриваю, со всхлипом затягива-
юсь. Пальцы у меня трясутся, губы дрожат.
- Значит, говорите, в кепке, с усами?.. Пишите-пишите, Кузявкин! Ви-
дите - гражданин Кац-Пулатов все-таки хочет сделать чистосердечное приз-
нание!.. Та-ак, порошочек, говорите... Два?! Ага: проще говоря, после
трудов праведных решили "оттянуться". Поймали кайф, как выражаются неко-
торые несознательные товарищи... Допустим. А как, вы говорите, того, с
фиксой звали?.. Пегас?! Так-так, уже теплее, теплее!.. Выходит - Пегас,
он же еще и - Конь!.. Постойте-постойте, что вы несете! А крылья-то
здесь причем?!
- Да вы что, не марксист, что ли?! - в сердцах восклицает он, когда я
заканчиваю свои сбивчивые, чудовищно неправдоподобные разъяснения. - Что
значит - "как ангел по небу полуночи"? Так и скажите: на дельтаплане,
чтобы сподручней было пересекать государственную границу... Что, опять
не так?!.. А я ему, Кузявкин, еще и папиросочки даю!.. Послушайте, граж-
данин хороший, - в нашем регионе по небу летает только наша же авиация!
- А птицы?
- Какие еще... Птицы?!
- Ну, такие... ну, в общем, кукуют которые...
Они молча переглядываются, два мучителя моих.
- Послушайте, - не сдаюсь я, - вы у Ляхиной, у Ираиды Прокофьевны, вы
у нее справьтесь. Она же меня вот с таких лет знает. Ну ей Богу - М. моя
настоящая фамилия, потому и псевдоним такой - Эмский... Ее что - нет?..
Ускакала?
И опять они молчат.
Бьют часы. Одиннадцать раз подряд. Гражданин майор Бесфамильный уста-
ло раздергивает шторы. Там, на воле уже почти рассвело.
О, что стало с вами, глаза мои, глазоньки бедные, вечно видящие не
то, что положено, проклятые очи мои! Вы уже и не слезитесь, почти и не
моргаете уже, как этот рассвет, серые мои, заплывшие от ежедневных "кор-
ректировок"...
За спиной пронзительно скрипит дверь. Тяжелые шаги, сопение. Это он -
мой третий. Генерал-адьютант А. Ф. Дронов, тутошний заплечных дел мас-
тер. Я уже начинаю узнавать его затылком!..
Люди, неужели я любил вас?!
- Что у вас с челюстью?.. Выбита?! Ах, Афедронов, Афедронов, ведь мо-
гут подумать, что потому и ударник!.. Ну-с, продолжим... Так кто, вы го-
ворите, к вам постучался после визита к Резиденту? Рабочий, солдат и?..
- И ма...фрос, - с трудом ворочая языком, отвечаю я.
- Имя, фамилия, кличка.
- Э омню... ажется, Швандя.
Гражданин майор Бесфамильный, потирая руки, поднимается. Сегодня он,
похоже, в настроении.
За окном, в блеклом потустороннем небе висят допотопные аэростаты.
Гражданин майор подходит к самодельному календарю с загадочной над-
писью: "До третьего марта осталось...". Он меняет цифры и теперь остает-
ся уже 72 дня. Когда началось следствие, оставалось на триста больше.
- И ничего не попишешь! - весело восклицает гражданин майор. -
Ни-че-го! И знаете почему, Дудай Шамилевич? Да потому что - диалектика!
Вы истмат изучали?.. Вот и плохо! Вот и чувствуется!..
И насмешливо глядя поверх своих черных очков, он садится за рабочий
стол - моложавый, как все высшее начальство, весь в скрипучих ремнях.
Над его головой поясной портрет товарища Маленкова. Портрет как порт-
рет, с одной, правда, странной поправочкой: глаза у незабвенного Георгия
Максимилиановича закрыты...
Почему?! Зачем?!
Но я теперь уже и спрашивать боюсь. Долгим, немигающим взглядом я
смотрю на ползущую по портрету муху. Все смотрю, смотрю и она не "плы-
вет", не смазывается, не исчезает. Как ни в чем ни бывало сучит ножками
на государственном лбу!
Кабинет большой, светлый, с окнами на Литейный проспект.
Слева от гражданина майора сейф. Над сейфом прикноплен плакат под
названием - "ЛИЧИНА ВРАГА". Вот уж это, как говорится, в самую точку!
Ну, просто вылитый враг! В шляпе, в очках, при галстуке, да еще - боро-
денка, такая, знаете ли, троцкистско- бухаринская, клинышком. Помню. Ви-
дел в начале пятидесятых. Они - эти самые враги народа - так и шастали
по улицам послевоенного Ленинграда. Они, вражины, так и шастали, а мы,
юные чекисты, бдительно следили за ними и, ежели что, сломя голову бежа-
ли к телефончику. И вот помню, как один такой вышел из парадной у кино-
театра "Искра". При этой самой бороденке, в шляпе, в очках да еще в бух-
галтерских сатиновых нарукавниках. Они-то, помню, больше всего и порази-
ли. "Да у него же, гада, руки по локоть в крови!" - ужаснулся догадливый
Совушка...
- Так кого, вы сказали, напоминает вам этот субъект? - кивая на пла-
кат, спрашивает мой следователь. По особо важным делам, разумеется. - Да
вы не нервничайте, не нервничайте!.. Повторяю вопрос: где и при каких
обстоятельствах вы, Тюхин-Эмский-Кац-Пулатов, встречали изображенного на
плакате человека?.. Ну живенько-живенько, я жду...
И я - а что еще остается делать?! - говорю им: так, мол, и так - на
сто процентов не уверен, но, кажется, это он - Ричард Иванович Зоркий,
мой связник, каковой с другим моим сообщником по кличке Кузя-Кот, поджи-
дал меня в условленном месте.
- Нет, Тюхин, все-таки вы талантливый человек! - расцветает гражданин
майор. - Неужто не оценили?.. Не-ет?! Мелкие завистники! Дерьмо наро-
дец!.. Это, Кузявкин, не для протокола... Что вы говорите?.. Муха?! Гос-
поди, а это еще откуда?!
И теперь уже в шесть глаз мы следим за ползающим по стеклу казенного
портрета потусторонним существом по имени Муха.
- Тюхин, - задумчиво спрашивает гражданин майор, - а вам, Тюхин, слу-
чайно ничего не говорит такая странная на первый взгляд фамилия - Вов-
кин-Морковкин?
Нет, эта фамилия мне пока еще ничего не говорит.
- А вы, Эдуард Михаилсергеевич, не торопитесь! Вы подумайте, подумай-
те. Только хорошенечко, крепенько! Подумайте, а потом поделитесь со
мной. - Он склоняется к моему уху: - Как демократ с демократом...
И он нажимает кнопочку под столом.
Скрипит дверь.
Господи, Господи!..
Афедронов моет руки.
- Слышь ты, как тебя, - говорит он, не оборачиваясь, - а Дудай, ежели
по-простому, это уж не Додик ли?
Он в прозекторском фартуке, в резиновых перчатках.
Изо всех своих сил, изо всей своей тюхинской мочи я таращу глаза, си-
лясь не зажмуриться от ужаса. О, только не это - только б не провалиться
во времени, не очутиться где-нибудь в 37-м!..
- А Шамиль - это Шмуль?.. Да, поц?..
- Повторите фамилию, не понял!
- ...ун...у...ов...
- Дундуков?.. Сундуко-ов?! - гражданин майор аж поперхивается, Кузяв-
кин вскакивает. - Да уж не старшина ли?! Эвон вы куда метнули, господа
хорошие!.. Та-ак!.. Так-так-так!.. Да тут, Кузявкин, на попытку госу-
дарственного переворота тянет!.. А?!..
- Так точно, товарищ майор! - берет руки по швам исполнительный млад-
ший подполковник.
- Садитесь-садитесь. Садитесь и протоколируйте!.. Славненькое тут у
нас сочиненьице получается!.. Так вот вы зачем к нам с кавказских вершин
припожаловали, господин... господин...
Я мычу.
- Господи, да что это с вами, Давид Шлемазлович?! Что за дикция? Да
нет же, у вас с некоторых пор совершенно невозможный, решительно не наш
выговор! Вам что - зубы мешают, что ли?.. Афедро-онов!..
Силы небесные!..
И опять раннее-раннее - еще и двенадцати нет - утро.
Гражданин майор товарищ Бесфамильный ходят по кабинету, помешивая
крепкий чаек звонкой серебряной ложечкой.
- И вот ведь какая ерунда получается, дорогой вы наш Ли Харви Ос-
|
