Валентин Пикуль
Богатство
----------------------------------------------------------------------------
*Памяти профессора Михаила Алексеевича Сергеева, старейшего
историка
Русского Севера, который еще в пору моей молодости указал мне на богатую
страну, где в цветущих долинах, осыпанных вулканическим пеплом, жили гордые
и сильные люди, отвечавшие на оскорбление точным выстрелом.*
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
РАСТОЧИТЕЛИ
Тревожно спали у глухой воды,
Им снег и хвоя сыпались на спины.
Им снились богдыханские сады,
Кричали элатогорлые павлины.
Сергей Марков
ПРЕЛЮДИЯ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
(Иногда ему казалось, что все заблудшее сгинуло в былых ненастьях, но
если случится нечто, тревожное и размыкающее его с пропащим прошлым, тогда
жизнь, еще необходимая ему, вновь расцветится бравурными красками, словно
тот карнавал, что отшумел на пороге зрелости...) Новый морозный день
зачинался над Камчаткою. Со двора, повизгивая, хозяина звали собаки.
Подкинув в руке тяжелый "бюксфлинт" дальнего боя, Исполатов ловко насытил
его двумя острыми жалящими пулями, а третий ствол - для стрельбы картечью -
он оставил пустым. Пышная оторочка рыжего меха обрамляла лицо камчатского
траппера, жесткое и темное от стужи.
- Ну, я поехал! Провожать не надо.
Казачий урядник Сотенный скинул ноги с лежанки.
- Что ж, езжай. Когда свидимся-то?
- К аукциону приеду.
- А раньше?
- Нечего мне тут делать...
Зевнув, урядник крутанул ручку граммофона, расписанного лазоревыми
букетами, в спину уходящему с трагическим надрывом пропела до хрипоты
заезженная пластинка:
Все сметено могучим ураганом.
Теперь мы станем мирно кочевать...
Исполатов ногою захлопнул за собой дверь. Подминая снег мягкими
торбасами, он спустился с крыльца. Поверх кухлянки из пыжика, пошитой
мездрою наружу, похрустывала рубаха из грубой самодельной замши-ровдуги.
Голову покрывал коряцкий капор с пришитыми к нему ушами матерого волка,
которые торчали врозь - всегда настороженные, будто чуяли опасность.
Четырнадцать собак, застегнутых в плотные ездовые гужи, встретили
повелителя голодным обрывистым лаем.
- Ти-иха! - сказал он им. - Кормить стану дома.
Потрепав за ухо вожака (по кличке Патлак), охотник приладил сбоку нарт
неразлучный, "бюксфлинт". Час был еще ранний. Авачинская сопка едва
виднелась в туманной изморози. Исполатов не понуждал собак к быстрой езде,
благо впереди лежал целый день, в конце которого его встретит на зимовье
Марьяна, а собак - жирные ломти юколы. Возле бывшей фактории Гутчисона и Ке
он чуть придержал упряжку, чтобы глянуть на термометр. Ртутный столбик
показывал потепление - всего 19 градусов ниже нуля... Был месяц март 1903
года!
На выезде из Петропавловска, среди развалюх-халуп, похожих на дровяные
сараи, красовалась лавка колониальных товаров. Длинным остолом, визжащим по
снегу, траппер затормозил упряжку. Впалыми животами собаки улеглись в
сугробы, а Патлак свернул хвост в колечко и уселся Поверх него, как на
подушку. Исполатов сказал вожаку, словно человеку, обыденные слова:
- Подожди меня, приятель. Я скоро вернусь.
В сенях лавки его перехватил изнемогший от пьянства уездный чиновник
Неякин, начал клянчить:
- Сашка, будь другом, продай соболька.
- Я всех сдал в казну.
- Не ври, - скулил чиновник. - Небось Мишке-то Сотенному привез. Ежели
и мне соболька уступишь, так я тебе про явинского почтальона такое
расскажу... ахнешь!
Устранив забулдыгу, траппер шагнул внутрь лавки. Торговец без лишних
слов снял с полки бутыль со спиртом.
- Чем заешь? - вопросил дельно.
- Вчера с урядником согрешил, сегодня - баста.
- Чего заговелся?
- Дорога трудная. А груз большой.
- Много ль взял?
- Фунтов с тысячу. Даже копылья у нарт крякнули.
Лавочник глянул в окошко, на глазок оценив собак:
- За вожака-то сколько платил?
- Четыреста. Он нездешний - из бухты Провидения.
- За одну псину экие деньги... Ай-ай!
- Патлак того стоит. Он оборачивается [1].
- А ты-то как, Сашка? Тоже оборачиваешься?
- Редко.
- Оно и плохо! Не видишь, что у тебя за спиной творится... Шлюха она,
твоя Марьянка! Где подобрал такое сокровище?
Исполатов, внешне спокойный, и отвечал спокойно:
- Подобрал во Владивостоке... прямо с панели. Сам знаешь, от одного
парохода до другого, когда билет уже на руках, выбрать порядочную времени не
остается. Вот и взял какая попалась. Жить-то ведь все равно как-то надо... ;
- Смотри сам. Но люди сказывают, что, пока ты по охотам шастаешь, к ней
явинский почтальон навещается.
Исполатов сумрачно оглядел длинные полки, прогнувшиеся от тяжести
колониальных товаров: виски, ром, спирт, противная японская сакэ... ну, и
белая - Смирновского завода.
- Заверни конфет с начинкой. Фунтов десять, - сказал траппер. -
Пряников дай. Да сунь бутылку рома в кулек.
- Пожалте, - хмыкнул лавочник. - Тока не пойму я тебя - нешто ж стерву
свою конфетами голубить станешь?
- Это не ей. Мне надо завернуть в Раковую.
На лице торговца возникло недоумение.
- Храни тебя бог, - сказал он. - Но помни, Сашка что проказа не сразу в
человеке проявляется.
- Плевать! - Траппер шагнул из лавки на мороз.
Собаки дружно поднялись, разом отряхнувшись от снега.
...Исполатов уже давно облюбовал для охоты нелюдимые загорья и заречья
Камчатки, и он не любил, если его спрашивали - откуда родом, когда сюда
пришел и зачем? Лишь изредка траппер навещал уездный град Петропавловск, где
сдавал пушнину в имперскую казну, а закупив провизии для зимовья, снова
надолго исчезал в до ужаса безмолвных долинах.
Слегка тронув потяг вожака, он сказал:
- Кхо!
Упряжка сразу взяла нарты, аллюром.
А недалеко от Петропавловска, на берегу бухты Раковой, затаилась от
людей камчатская колония прокаженных. Здесь никого не лечили, только
изолировали от общества, и, кто попал в бухту Раковую, тот, считай, пропал
для жизни на веки вечные... Первый, кого Исполатов встретил в лепрозории,
был его приятель - огородник Матвей. При виде траппера лицо прокаженного
расплылось в улыбке:
- Сашок! Друг ты наш... вот радость-то нам.
Матвей протянул обезображенную болезнью руку, и она не повисла в
воздухе - Исполатов крепко пожал се. С разговорами поднялись в просторную
избу-общежитие, появились в горнице и женщины, в основном старухи, но средь
них была очень красивая камчадалка Наталья Ижева, полная молодуха с
блестящими черными глазами, чуточку раскосыми. Исполатов распустил перед нею
узорчатую шаль, купленную вчера в Петропавловске, накрыл ею плечи
отверженной женщины.
- Это тебе... красуйся и дальше!
Здесь все были рады ему, как дети; траппер щедро оделил больных
конфетами и пряниками.
- Будете чай пить и меня вспомните.
Протянув Матвею бутыль с ромом, он уловил трепетный взгляд Натальи
Ижевой.
- Уходила бы ты отсюда, - сказал траппер девушке. - Нет ведь у тебя
никакой проказы. Нет и никогда не было!
- Доктор Трушин сказывал, бытго есть. Да и куда уйдешь? Меня и на
порог-то не пустят. Уже порченая. - Она всплакнула.
Матвей со смаком распечатал бутылку.
- Ты, Наташка, не реви нам тута, а лучше сигай за стаканами. Дело
серьезное. И потому огурцов подцепи из бочки...
Огурцы были такой величины - хоть в пушку их заряжай. В искусстве
огородничества Матвею не было на Камчатке равных; умудрялся выращивать
помидоры, мечтал об арбузах.
- В дорогу не пей, - сурово сказал он трапперу.
- Ладно. Пей сам, а я погляжу...
Выпив стакана два, Матвей его допытывал:
- Ты ж газеты читаешь, образованный. В науке-то что ныне слыхать?
Неужто нигде не напечатано, что хворобу нашу лечить научились? Или ученые
энти самые дарма хлеб переводят?
Обманывать несчастных людей Исполатов не стал:
- Да что газеты! Ерунду всякую пишут...
- То-то и оно, - пригорюнился огородник. - Выходит, всем нам сообча
околевать тута... Ну-к, ладно. Я допью.
Опустошил бутыль до дна, всех баб выслал вон.
- Угостил ты меня славно! Спасибо, Сашка, что не презираешь нас,
скверных... мы за тебя бога молить будем.
- Стою ли я того? - отмахнулся Исполатов.
- Стоишь, родимый, стоишь...
Было видно - Матвею хочется что-то сказать, очень важное для охотника,
но старик не знает, какие найти слова.
- Не томись, - разрешил ему Исполатов. - Режь!
- Люди болтают... всякое. Верить ли?
- Ты, наверное, о почтальоне. Так я уже знаю.
Прокаженный тяжело поднялся из-за стола.
- Не ездий сейчас, - попросил с тревогой.
- Поеду.
- Тогда ружье оставь. Я его приберу.
- Мне без ружья - как без воздуха...
Сказав так, Исполатов приударил об пол прикладом, и вдруг что-то тихо и
внятно щелкнуло.
- Это у тебя? - показал Матвей на ружье.
Траппер осмотрел замки "бюксфлинта". С пулевыми стволами все было в
порядке, а на картечном самопроизвольно сбросило курок, и, будь ствол
заряжен, произошел бы выстрел.
- Поостерегись, - предупредил Матвей. - От такого самострела беда может
случиться... живым не встанешь.
Исполатов и сам был огорчен сбросом курка.
- Ерунда, - утешил он себя. - Это случайно...
Обитатели лепрозория вышли проводить его. На этот раз траппер тщательно
проверил укладку груза, заново перетянул крепления. По его экономным и
точным, движениям чувствовалось, что этот человек - как машина, никогда не
знающая в своей деле срывов и дефектов. Наталья Ижева, стоя на крыльце
лепрозория, кусала кончик дареной шали, и такая лютая тоска светилась в ее
раскосом взоре, что Исполатов не выдержал - отвернулся...
Он вырвал из снега остол, упряжка взяла разбег, и, запрыгивая на задок
нарт, охотник крикнул:
- Будем живы, так еще увидимся... Ждите!
Только сейчас собаки звериным инстинктом ощутили, что все трудности
впереди. С первых же миль вожак диктаторски властно установил для упряжки
размеренный ритм движения, который ни одна собака не осмелилась бы
нарушить... Как и всегда в разгоне большого пути, то одна, то другая псина
отскакивала в сторону на всю длину рабочего алыка, быстро облегчала желудок,
после чего активно включалась в центральный потяг, во главе которого бежал
неутомимый умница Патлак... Исполатов не всегда мог заметить, какая собака
налегает в алык исправно, а какая только делает вид, что трудится. Но зато
сами псы зорко следили один за другим, и оскаленные зубы рычащей стаи
заставляли ленивца бежать с полной отдачей сил.
Случалось, что в горячке бега какая-то из собак перескакивала через
потяг, мешая партнерам. В такие моменты Исполатов, не задерживая движения,
двумя-тремя прыжками нагонял упряжку и, схватив виновного пса за шкирку,
энергичным швырком перебрасывал его через потяг обратно на законное место.
Каждый час траппер делал краткую остановку, чтобы собаки могли выкусать
между когтей намерзшие ледышки. Упряжка давно шла с высунутыми языками,
собаки часто лизали снег, но Исполатов не обращал на это никакого внимания,
он гнал их дальше, ибо высунутые языки и жажда - это лишь признаки
напряжения, но никак не усталости.
Первые сорок верст прошли хорошо. Начинался самый сложный участок
трассы - крутые взгорья, выпирающие из-под снега зубья острых камней и
рискованные крутейшие спуски, на которых можно в два счета погубить упряжку
и свернуть себе шею. Траппер скинул замшевую рубаху, опустил капор, - он
остался с открытой головой, и мокрые от пота волосы быстро схватило морозным
инеем. Теперь все зависело от его каюрского опыта, от мгновенной реакции
вожака на команды.
- Кох, кох! - и вожак уводил упряжку направо.
- Хугг, хугг, хугг! - и нарты катились влево.
- Нига, нннга-а! - кричал Исполатов, приказывая замедлить бег...
Наконец и завечерело. В изложине меж гор открылась широкая долина - это
его долина. Летом она будет стонать от шмелиного зноя, вся в удушье сладких
высоких трав, а сейчас долина покоилась под синими снегами, тихо звеня от
морозов. Далеко за распадком, словно желтый глаз хищника, замерцало окошко
зимовья - это Марьяна зажгла керосиновую лампу. Что-то там мелькнуло,
тревожа охотника. Моментально остол в снег: стопор! Исполатов достал из
сумки полевой бинокль. Через его сильную оптику он видел, что от зимовья
отъехала почтовая упряжка. Одним рывком траппер отдал крепления на нартах и
весь груз опрокинул в сугроб. Теперь облегченные нарты пошли быстрее...
Явинский почтальон заметил погоню и, почуяв неладное, еще издалека
начал орать Исполатову:
- Ты что задумал? Оставь меня по-хорошему... Оставь, говорю, иначе
угроблю здеся - никто и костей не сыщет!
Было видно, как он вовсю лупит собак по головам концом своего остола.
Исполатов часто дергал потяг, словно играя пальцем на туго натянутой струне,
и эти подергивания тут же передавались на холку Патлака, который увлекал за
собою упряжку. И хотя собаки почтальона были совсем свежие, все равно
расстояние сокращалось... В руке соперника вдруг матово блеснул, вынутый из
чехла, ствол винчестера.
- Отстань, каторжный! Чего привязался?
Первая пуля зыкнула над плечом траппера, вырвав клок шерсти из его
кухлянки. Не сводя глаз с противника, Исполатов левую руку по-прежнему
держал на потяге, а с правой зубами стянул рукавицу. На ощупь отстегнул из
петель "бюксфлинт". Последовал лишь один выстрел - почтальона вынесло с
нарт, его упряжка, испуганно лая, скрылась в сумерках... Исполатов повернул
обратно - к дому. Неторопливо двигаясь, он первым делом освободил собак из
алыков, выпряг вожака из потяга. Взяв горсть снега, съел его с жадностью.
Марьяна встретила его как ни в чем не бывало.
- Где-то стреляли, - весело сообщила она.
- Да. В деревню Явино почту провезли.
- Чего же почтальон палить удумал?
- Это я ему чем-то не приглянулся...
Исполатов по-хозяйски подкрутил коптящий фитиль лампы.
Чуточку оторопев, Марьяна спросила:
- Зачем же ему в тебя-то стрелять?
Охотник только сейчас посмотрел ей в глаза:
- Поди да спроси у него. Он в распадке валяется...
Женщина с криком выскочила прочь из зимовья. Исполатов шагнул на мороз,
когда Марьяна уже возвращалась со стороны распадка, неся в руке малахай с
головы убитого. Ее шатало. Но, приближаясь, она стала бросать в сожителя
слова - оскорбительные, как грязные трактирные плевки:
- Да мне во Владивостоке шикарные господа по червонцу платили, а ты...
хуже лягушки! У-у, морда каторжная! Думаешь, я не знаю, откуда ты бежал? А
сейчас хорошего человека загубил... Я тебя на чистую воду выведу. Ты у меня
дождешься, что побегаешь с тачкой по Сахалину...
Собаки с мудрым отчуждением сидели неподвижно, никак не реагируя на
людские страсти. Они равнодушно восприняли второй выстрел. Устало присев на
краешек нарт, Исполатов молча наблюдал, как умирает короткий камчатский
день.
Вожак не выдержал и с тихой лаской подошел к хозяину. Тот запустил
пальцы в его густую шерсть на загривке.
- Ну что, брат? - с душевной тоской спросил он пса. - Тебе, я вижу,
стало жаль меня... Ничего. Это тоже пройдет. Как прошло и то, что было
давно.
С океана дунул ветер, он заворотил подол на убитой, обнажив белые
стройные ноги, а поземка быстро-быстро заметала женщину снегом, сухим и
жестким. Исполатов поднялся и начал кормить собак. На этот раз они получили
от него юколы гораздо больше обычной нормы.
В этом коротком романе отражены подлинные события, но имена героев (за
редкими исключениями) я заменил именами вымышленными.
ВЫДВИЖЕНИЕ ГЕРОЯ
Андрей Петрович Соломин, редактор "Приамурских ведомостей", начал день
с того, что устроил нагоняй своему токийскому корреспонденту Пуцыне, в
прошлом киевскому шулеру, сосланному в места не столь отдаленные за
неоспоримый и оригинальный талант никогда не бывать в проигрыше.
- Перестаньте из номера в номер писать свои статейки об успехах
рыбопромышленной выставки в Осаке. Стоит ли восхищаться новыми орудиями
лова, если вся наша лососина оказывается в японских или американских сетях?
- Но русский комиссар выставки Губницкий...
Соломин сразу же перебил Пуцыну:
- Я из него лепешку сделаю! Для кого он и статский советник, а для меня
обычный гешефтмахер. Сейчас надо поставить акцент на визит в наши края
военного министра Куропаткина, отразите нерушимую мощь русских восточных
твердынь, а относительно Японии дайте читателю понять: не посмеет!
Оставшись в кабинете один, Соломин взялся сводить счеты с Губницким,
неприязнь к которому испытывал давно. Губницкий целых 30 лет управлял
Командорскими островами, и за время его неусыпного "княжения" янки
опустошили котиковые лежбища, облагодетельствовав алеутов скрипучими
граммофонами, цветными рубашками ковбоев, одеколоном с неистребимым запахом
псины и бутылками виски с очаровательным привкусом керосина. Губницкий с
американского разбоя имел миллионы долларов, которые и рассовал по
швейцарским и лондонским банкам. Теперь он барином проживал в Сан-Франциско,
поговаривали, что в Россию уже не вернется, а в Петербурге не нашли никого
лучше, назначив именно этого хапугу комиссаром русского павильона на
Международной рыбопромышленной выставке.
Закончив писать и еще клокоча негодованием, Соломин кликнул секретаря,
велел ему прочесть написанное:
- Гляньте, что у меня получилось.
Секретарь сказал откровенно:
- Вы напрасно так расчихвостили Губницкого.
- Разве он не заслужил этого?
- Но у Губницкого очень сильная рука.
- Рука... и какой же силы?
- Сам министр внутренних дел Плеве.
- Все равно, - распорядился Соломин, - спускайте статью в типографию, и
пусть ее сразу же набирают...
Прибыла шанхайская почта. Из английской газеты, издающейся в Китае,
Соломин установил, что Губницкий ведет в Токио странные переговоры: японцы
договаривались с ним, чтобы в случае войны с Россией рыболовные промыслы в
русских территориальных водах оставались нейтральными.
- Что за бред! - возмутился Соломин. - Они будут с нами воевать, а мы
за это, как последние дураки, станем еще и рыбкою их подкармливать...
Секретарь редакции принес адрес-календарь служебных чинов империи и
показал загнутую страницу:
- Вот, смотрите сами... Вы устроили Губницкому раскардаш, а он,
оказывается, уполномоченный от министерства внутренних дел и самого
дальневосточного наместника Алексеева.
- Уполномочен? Ради каких же целей?
- Развития рыбных и зверовых промыслов.
- Точнее - разграбления их!
- Не спорю. Но здесь ясно написано, что Губницкий - один из директоров
Камчатского торгово-промыслового общества.
- А я с Камчаткою дел не имею, - ответил Соломин и добавил с ухмылкой:
- С Плеве тоже... избави меня бог!
Надев котелок, взял тросточку, проверил - есть ли в жилетном кармашке
зубочистка.
- Пора обедать. Ну их всех к чертовой матери!
"Приамурские ведомости" издавались в Хабаровске - столице Приамурского
генерал-губернаторства (а Владивосток был столицею и крепостью Приморья).
Жить в Хабаровске никогда не скучно, хотя и трудновато. Сам город
удивительно благообразен, весь в зелени рощиц, улицы живописными террасами
сбегают к пристаням Амура, красивые павильоны и ажурные мостики украшают
променады бульваров. Но зато паршивый лимончик, которому, в Москве и цена-то
всего три копейки, в Хабаровске стоит пять рублей - отдай и не греши...
Андрей Петрович обедал на Протодьяконовской улице в ресторане "Боярин",
стараясь заказать что-либо подешевле. Это значит: фазан (таежный), рыбка
(сахалинская) и винцо (из дикого уссурийского винограда). Тут его перехватил
знакомый штабс-капитан из Управления Приамурским краем.
- Хорошо, что я вас встретил, - сказал он. - Его
высокопревосходительство спрашивал о вас.
- Не знаете зачем?
- Наверное, намылят, побреют и освежат вежеталем "Сюрприз". Вы
навестите Андреева - он у себя в резиденции.
Соломин поднялся вверх по Муравьево-Амурской улице - на взгорье стоял
большой кирпичный дом генерал-губернатора края. Звонкие апрельские ручьи
неслись по бульварным канавам.
Андреев принял его радушно, начав с некоторой игривостью:
- Не хотите ли побывать в роли восточного сатрапа?
- Упаси бог! Зачем мне это нужно?
- Не отказывайтесь. Я предлагаю вам Камчатку.
Он сообщил редактору, что зимою умер камчатский управитель Ошурков, и
если там раньше не было порядка при начальнике, то без начальства люди
совсем отбились от рук.
- Кто же правит Камчатским уездом?
- Сотенный... казачий урядник, - как-то стыдливо признался Андреев. -
Впрочем, он и сам понимает глупость своего положения. Уездный врач Трушин,
считая казака "узурпатором", тоже просится в начальники. Но я запретил
доктору вмешиваться в дела, ибо он подвержен запоям и, по слухам, давно и
всецело подпал под влияние местных спекулянтов пушниной.
Соломин, хорошо знавший дела края, напомнил Андрееву, что на Камчатке
после смерти Ошуркова оставался его помощник - некто, если не изменяет
память, Неякин.
- Увы, - отвечал Андреев, - я давно отставил Неякина за открытый грабеж
меховой казны. Он еще в прошлую навигацию обязан был предстать перед судом
во Владивостоке, но почему-то на материк не выехал... Получается у нас
совсем как у Шекспира: "Не все благополучно в королевстве Датском!"
- Не все, - согласился Соломин, кивая...
Он сидел в кресле, ленивый после обеденной сытости; костюм редактора
выглядел не ахти как притязательно, Андрей Петрович небрежно смахнул пепел с
помятых брюк, слушая разглагольствования генерал-губернатора.
- Камчатка очень редко попадала в надежные и энергичные руки. Как
правило, в Петропавловск сбывали все отбросы чиновничества. А у меня к вам,
Андрей Петрович, просьба...
- Рад буду исполнить.
- Поезжайте в Петропавловск и в должности тамошнего начальника наложите
на Камчатку тяжкую десницу справедливости и благоразумия... Вы там уже
бывали?
- Наездами. В командировках.
- Каковы же ваши общие впечатления?
- Да как сказать... - Соломин даже поежился. - Знаете, когда на каждого
мужчину приходится всего лишь одна пятнадцатая часть женщины, то нравы
далеки от... версальских! Посудите сами: в Петропавловске триста пятьдесят
душ, включая грудных младенцев, зато пять кабаков торгуют с утра до ночи -
живи и радуйся! Коррупция местных богачей. Грабеж камчадалов и охотников
трапперского пошиба. Всюду круговая порука...
- Вот и разберитесь, - сказал генерал-губернатор.
Соломину никак не хотелось бросать теплую редакцию (и ту самую даму,
которая недавно появилась в Хабаровске, задев его холостяцкое сердце и
растрепав ему нервы, без того уже основательно издерганные служебными
невзгодами).
- Вы же мою натуру знаете, - сказал он. - Человек я горячий и, увидев
зло, стану его сокрушать.
- Так и крушите, милый вы мой!
- Боюсь, и года не пройдет, как я вернусь с Камчатки, представ перед
вами уже со свернутой шеей.
- Быть этого не может, - горячо заверил его Андреев. - Всей властью
генерал-губернатора я встану на вашу защиту. - Генерал привлек его к себе и
крепко прижал к мундиру, подбитому ватой. - Действуйте, как подскажет вам
сердце. Я остановил свой выбор именно на вашей персоне, ибо знаю вас за
бескорыстного и делового чиновника...
Соломин пошел к дверям, но задержался:
- У меня деликатный вопрос: в случае появления на Камчатке членов
правления Камчатского общества - они должны подчинить меня себе или я сам
вправе подчинить их своей юрисдикции?
Вопрос был довольно сложен, и Андреев, кажется, сознательно дал
Соломину уклончивый ответ:
- Подчинить этих махинаторов вам не удастся. Но я не думаю, чтобы
Губницкий и его коллега, барон фон дер Бригген, возымели дикое желание
вмешиваться в ваши внутренние дела...
На улице Андрей Петрович невольно расхохотался: какой-то безвестный и
наверняка безграмотный урядник управлял Камчаткою, в пределах которой могло
бы свободно уместиться великое королевство Италии или Англии!
Вернувшись в редакцию попрощаться с сотрудниками, Соломин полистал
справочник акционерных компаний Российской империи - он догадывался, кто
станет его врагом, а врага следует знать. Правление камчатской "обираловки"
затаилось в Петербурге на Галерной, в доме ь 49, где некие жуки Гурлянд и
Мандель стригли купоны с камчатских рыбаков, трапперов, лесорубов и
зверобоев. Основной капитал с имуществом 3 миллиона; стоимость каждой акции
187 рублей с копейками. Близ Петропавловска работает на компанию
жирово-туковый заводишко, в Усть-Камчатске тарахтит консервная фабричка,
общество торгует и на Командорах.
- Торгует, наверное, воздухом, - подсказал секретарь.
- Спиртом, черт побери! - уточнил Соломин.
Со стороны вокзала истошно взревел локомотив - это из тайги вынесло
транссибирский экспресс Париж - Владивосток.
Россия в рекордно короткие сроки, изумив весь мир, недавно закончила
тянуть рельсы к берегам Тихого океана:
Колоссальная протяженность пути была как раз под стать народу-исполину.
Всего за какие-то десять лет, орудуя исключительно лопатой и тачкой, русские
люди свершили титанический трудовой подвиг, и потому слова "Великая
Сибирская магистраль" писались тогда с заглавных букв...
Проводить его пришла на вокзал та самая дама, которую он оставлял в
Хабаровске (и, кажется, навсегда). При робкой попытке поцеловать ее Соломину
пришлось нырять головою под громадный купол гигантской шляпы, поверх которой
колыхались искусственные розы, давно и безнадежно облинявшие.
- Прошу тебя, - сказал он растерянно, - если я хоть что-то значу в
твоей жизни, пожалуйста, не езди в номера Паршина, где бывает этот... этот
адвокат Иоселевич.
И потом всю дорогу ругал себя за эти жалкие слова.
Еще смолоду, претерпев немало жизненных крушений, Соломин приехал на
Дальний Восток, едва освещенный слабеньким заревом экономического
пробуждения, - край, где тигры выбегали на улицы городов, где каторга была
главной колыбелью индустрии, где самыми доступными развлечениями являлись
карты и водка, а беглые преступники держали проезжих в страхе божьем. Андрей
Петрович быстро выдвинулся из среды искателей наживы и приключений, сумел не
затеряться в беспутной толчее наехавших сюда аферистов разного ранга. Много
лет он состоял чиновником особых поручений при генерал-губернаторах
Приамурья и Приморья - при скандалезном бароне Корфе, при крутом, но
образованном Гродекове и прочих. По долгу службы Соломин изъездил весь
Дальний Восток, разглядев в его чащобах много такого, что навсегда было
сокрыто для власть имущих. На правах редактора официальной газеты Соломин
ратовал за облегчение участи малых народов, живших среди невиданных богатств
и погибавших в неслыханной нищете.
Андрей Петрович публиковал статьи в газетах и журналах центральной
России, его избрали в члены Русского географического общества; имя Соломина
было известно ученым-этнографам, экономистам и литераторам. Андрей Петрович
был большой русский патриот не на словах, а на деле.
А попутчиками его до Владивостока оказались мичманы с крейсеров
Сибирской флотилии, молодые люди с особым флотским шиком, щедро сорившие
деньгами и юмором. Время в дороге прошло в увлекательных беседах, сотканных
из рассказов анекдотического содержания. Уже подъезжая к Владивостоку,
Соломин, заговорил о мощи российского флота.
- До сих пор, - отвечали ему мичманы, - Россия не имела поводов
обижаться на свой флот. Не посрамим его чести и сейчас. А что касается угроз
самураев, так это нас не пугает, - Япония не посмеет!
Вот и я такого же мнения, - сказал Соломин...
Вагон задергало на стыках переводных стрелок, и запыленный "микст",
полмесяца назад покинувший Париж, вдруг окунулся в прохладную синеву
амурских лиманов, свистом он разрезал тишину окраин, сплошь усыпанных белыми
хохлацкими мазанками с рушниками на окнах. Паровоз катил к вокзалу - прямо к
пристаням Золотого Рога... Это был блистательный и фееричный град
Владивосток, в котором тогда бытовала житейская поговорка: "Для полноты
счастья надо иметь русскую жену, китайского повара и японскую прислугу".
ТРАМПОВЫЙ РЕЙС
После дороги он побрился в привокзальной цирюльне, украшенной вывеской:
"Очень спасибо. Парикмахер Ту Ю Сю".
Владивосток - разнолик и разноязычен, как Вавилон.
На Океанской улице чистоплотные корейцы в белых одеждах уже торговали
первой редиской. В синих чесучовых халатах по Державинской степенно
шествовали мукденские купцы, их длинные косички волочились по земле, как
тонкие крысиные хвостики. На Тигровой и Фонтанной мелькали жизнерадостные
улыбки деловитых японцев, одетых по-европейски, а скромные и милые японки в
цветных киримонэ мелко семенили по тротуарам... Всюду только и слышалось:
- Капитана, ходи покупай, моя десево плодавай, моя лучи товали, обмани
нету...
В глазах пестрело от множества вывесок: массажисты и присяжные
поверенные, аптекарские и консульства, бани и банки, ювелиры и торговля
игрушками, продажа киотов и велосипедов, колбасы и пряников, пирожных и
корсетов, унитазов и роялей, классы танцевальные и гимнастические. За
проспектом Шефнера, в разнообразии проулков Маньчжурского, Японского и
Тунгусского, близ пролетарских и матросских слободок, гуляли русские
парни-мастеровые с тальянками, приладив к картузам букетики весенних фиалок.
С базара прошел солидный рабочий депо, обстоятельный и даже суровый, он нес
в голубеньком одеяле новорожденного, а молодая жена тащила корзинку с
провизией. На Светланской элегантные инженеры-путейцы ловко подсаживали на
коляски своих хохочущих дам, наряженных по последним модам Парижа во
Владивостокском универмаге Кунста и Альберса. И куда ни глянешь, всюду -
матросы, матросы, матросы, матросы... Эти идут косяком, с мрачным
отчуждением лузгая семечки, а между тем глаза их стреляют в сторону
господских кухарок и расфуфыренных горничных. Властелинами в этой сутолоке -
флотские офицеры, слегка презрительные к толпе гордецы, они чувствуют себя
во Владивостоке подлинными хозяевами всего, что тут есть, и ответственными
за все, что тут делается...
На пристани Эгершельда выяснилось, что пароход на Камчатку будет не
раньше июня. Но есть шанс воспользоваться трамповым (то есть бродяжьим)
рейсом "Сунгари", который прежде зайдет бункероваться в Хакодате, оттуда
отправится на Командоры и уж только потом заглянет в Петропавловск...
Соломину пришлось согласиться на этот неудобный трамп!
До выхода корабля в море он поместился в номерах на Алеутской, а обедал
в "Золотом Роге" на Светланской, где ему импонировала прислуга - вышколенные
официанты (сплошь из японцев). Однажды, когда Соломин разделывался с
громадной клешней краба, к нему подсел бравый капитан 2-го ранга с рыжими
бакенбардами, торчащими вроде рыбьих плавников, человек симпатичный и
словоохотливый.
- Мне сказали, что я могу застать вас здесь в час обеда. Будем знакомы
- Николай Александрович Кроун, командир канонерской лодки "Маньчжур". Волею
судеб моя канонерка охраняет летом бобров и котиков, начиная от Командор до
Берингова пролива. Чиниться и забирать воду ходим к вам - на Камчатку.
Соломин, естественно, спросил:
- А вы разве не бываете в море Охотском, дабы оградить Камчатку с
западного ее побережья от японских хищников?
- У нас, - огорченно ответил Кроун, - не хватает угля и нервов, чтобы
отбиться с востока от хищников американских, которые грабят нас почище
самураев. Анадырские чукчи мне рассказали, что однажды янки доставили морем
какую-то машину небывалых размеров и с великими трудностями утащили ее в
тундру, где таинственно ковырялись в почве... Я догадываюсь, что это была
драга для добычи золота, а мы и ухом не повели. Приходи, грабь, режь - мы
ведь не внемлем, и даже кровь с нас никогда не капает!
- Неужели в тех гиблых краях имеется и золото?
На этот вопрос Кроун отвечал вопросом:
- А разве мы знаем, что у нас имеется? Вы навестите хоть раз шалманы на
Миллионке[2], там бродяга из-под полы предложит вам золотишко.
Сразу дайте ему по зубам, и он сознается, что не украл, а намыл самым
честным образом. Но где намыл? Он того не ведает, ибо в геодезии немощен,
как теленок, а по тайге шпарит эдаким курсом - два лаптя правее солнышка.
Бродят наши у черта на куличках, даже за Колымой...
Соломин движением бровей подозвал официанта, велел открыть бутылку
французского шампанского марки "Мум" (русские называли его более
выразительно: "Му-у-у...").
- Выпьем за Камчатку! Я не пророк, но, может, не пройдет и сотни лет,
как в этих краях возникнет удивительная жизнь, перед которой поблекнут все
аляскинские клондайки и юконы.
Кроун поддержал тост с существенной поправкой:
- За Камчатку надо бы выпить чего-нибудь покрепче! Там все крепко
скроено - и люди, и собаки, и вулканы, только жить там, извините, я не хотел
бы... - Кавторанг куда-то поторапливался, стал прощаться: - Итак, до скорой
встречи в Петропавловске. "Маньчжур" постарается оградить вас с востока, а
уж со стороны моря Охотского... пардон, милейший, но с этих румбов вы
отбивайтесь от японцев сами!
Перед отплытием Соломин навестил дантиста.
- Я прошу вас удалить мне зубы, которые, по вашему разумению, могут
заболеть. Рвите без сантиментов. Врач поковырял один зуб, потом другой:
- Вот эти можно еще полечить.
- Некогда. У меня билет на пароход.
- Куда же вы собрались?
- На Камчатку.
- Тогда все понятно... Ну, держитесь.
- А-а-а-а-а-а!!!
- Готово. С вас двадцать рублей.
- О-о-о-о-о...
"Сунгари" потянулся в море. На траверзе острова Аскольд пришлось
наблюдать возвращение с тактических стрельб Тихоокеанской эскадры.
Закованные в панцири путиловской брони, тяжко просели килями в глубину
желто-черные витязи-броненосцы; кренясь, в отдалении затаенно скользили
серые, словно их обсыпали золою, русские залихватские крейсера; в белых
плюмажах рассыпчатой пены почти кувыркались узкие веретена миноносцев.
И, глядя на эту грозную фалангу российской эскадры, идущей домой в
порядке двойного кильватера, Соломин еще раз с большим удовольствием
подумал: "Нет. Никто не посмеет... побоятся!"
Сангарский пролив затянуло туманом, но капитан непостижимым для разума
"фуксом" все-таки умудрился завести воющий сиреною "Сунгари" в японскую
гавань Хакодате.
Первое, что заметил здесь Соломин, это чудовищный мастодонт британского
броненосца, к теплой массе которого нежно прильнула изящно-кокетливая
канонерка французов. С пристани вдруг окликнули Соломина по-русски, и он был
удивлен, увидев на берегу давнего знакомца, - польского писателя
Серошевского[3], которого знавал по Сибири с тех пор, когда тот
был ссыльным революционером.
- Вацлав! Вот встреча... Как тебя сюда занесло?
Серошевский подозвал рикшу, велел садиться.
- Собрался было на Шикотан, да туманы - не сразу и доберешься. Я ведь
якутов оставил, теперь изучаю племя айнов...
"Сунгари" брал в бункера уголь, и, чтобы избежать грязи и грохота
лебедок при погрузке, Соломин разместился в гостинице. Серошевский объяснил
ему правила поведения:
- Гопака не плясать, кулаком по столу не трахать, иначе этот
гранд-отель рассыплется на массу лакированных палочек и бумажных ширмочек...
Помни, что ты не в России!
Из окна Соломин видел здание христианско-православной церкви, возле нее
колыхался русский флаг.
- Япония, - пояснил Серошевский, - ожидает визита военного министра
Куропаткина...
Они поехали представиться русскому консулу Геденштрому. Консул был
настроен пессимистически.
- Ну да! - сказал он. - Куропаткин приедет, но японцы перехитрят его,
как глупого мальчика... Я-то знаю, что с западного фасада Японии убраны все
мощные батареи, а в крепостях, которые посетит генерал, собрана музейная
заваль. Отличные войска спрятаны внутри страны, Куропаткину покажут хилых
солдат запаса, вооруженных допотопными кремниевыми ружьями. Весь броненосный
флот Японии заранее выведен в океан и не покажется у берегов, пока наш
министр отсюда не уберется...
Геденштром дал Соломину прочесть свое последнее донесение в Петербург.
"Я опасаюсь, - сообщал он в МИД, - что все согласия с японцами о рыбных
промыслах в наших водах, которые охраняются одной лишь канонеркой
"Маньчжур", останутся мертвой буквой, исполнять которую японцы не станут..."
Андрей Петрович перевел разговор на охрану рыбных богатств Камчатки, на
что консул реагировал с крайним раздражением:
- Вам бы, как начальнику этого берендеева царства, следовало знать о
японском обществе "ХоокоогидайЩ".
- Что это значит? - спросил Соломин.
- С языка сакуры на языке родных осин это звучит так:
"Патриотическое общество японской справедливости". Но за рекламой
патриотизма ловко маскируется организация офицеров японского флота, готовая
к захвату Камчатки.
Соломин подыскал вежливые слова для ответа.
- Японцы раса теплолюбивая, - сказал он. - Доказательством тому
массовая скученность населения на юге Японии и пустынность на севере страны.
Как-то не верится, чтобы они пожелали зарыться в наши сугробы. Вы
когда-нибудь, господа, видели японца, который бы катался на лыжах?
Серошевский засмеялся, а Геденштром сказал:
- Вы наивны! Члены общества "ХоокоогидайЩ" успели водрузить форты на
островах Шумшу и Парамушир, которые вплотную подступают к берегам
Камчатки... Когда вашу милость назначали в Петропавловск, вас предупреждали
об этой угрозе?
- Впервые слышу, - сознался Соломин.
- Ради чего же вы едете на Камчатку?
- Чтобы навести там порядок...
Дипломат ответил недипломатично:
- Вот придут японцы, они вам наведут порядок!
Соломин и Серошевский покинули консульство.
- Я думаю, - сказал Соломин, - такая оценка событий Геденштромом
происходит только из-за того, что он немец, а немцы не очень-то уверены в
мощи России.
- Не заблуждайся, - ответил писатель. - Геденштром хотя и носит
немецкую фамилию, но его предки со времен Екатерины жили в Сибири, этого
срока вполне достаточно, чтобы основательно обрусеть. Обидно другое: в
Петербурге от его донесений отмахнутся, как от назойливой мошкары, а верить
станут лишь Куропаткину, который убежден, что японцы "не посмеют"!
- Но я тоже убежден, что японцы не посмеют конфликтовать. Посмотри -
какая Япония, и посмотри - какая Россия...
Будто в подтверждение этих слов, мимо них прозвенела по рельсам конка.
Маленькие лошадки влекли крохотный вагончик, в котором, поджав ноги, сидели
маленькие пассажиры.
- Муравьи еще мельче, - съязвил Серошевский. - Но заметь, как они
активны в труде и как отлично атакуют соседние муравейники... Лилипутам ведь
удалось связать Гулливера!
После этого они крепко поругались и разошлись.
Вечером, тихо подвывая сиреной, "Сунгари" потянулся в океан. Соломин
заметил, что пароход плывет в окружении множества фонариков - то справа, то
слева вспыхивали в ночи разноцветные огоньки. Это уже тронулись на север (в
русские воды!) пузатые японские шхуны с обширными трюмами, в которых ничего
не было, кроме запасов соли и пустых, как барабаны, бочек.
Капитан, выйдя на палубу, сказал Соломину:
-Порожняк-то идет легко! А вы бы посмотрели, что станет с ними в
августе, когда они повернут обратно. Тогда осядут в море до кромки
фальшбортов, по горло облопавшись нашей лососиной. Даже плывут с трудом -
едва тащатся, словно беременные клопы.
- Сколько же их плавает в наших водах?
- Вряд ли когда-либо мы это узнаем...
Да! Япония так и не раскрыла статистики прибылей от своего пиратства.
Можно лишь догадываться, что ее бурный экономический взлет, ее верфи и доки,
ее могучие бронированные эскадры - все это отчасти сложено из консервных
банок с камчатским лососем, сооружено на бочках с драгоценной русской икрой.
По левому борту "Сунгари" проплывали темные Курильские острова. Капитан
обещал, что если ничего не случится, то через пять суток прямо по курсу
откроются Командоры.
После захода в Хакодате выяснилось, что немало разных людей и людишек
нуждаются в посещении Камчатки и Командорских островов. Каюты "Сунгари"
заполнили русские рыбопромышленники, скупщики и перекупщики пушнины,
американские бизнесмены, какие-то нахальные немцы из германской колонии
Кью-Чжао и много говорливой японской молодежи. За столом кают-компании
Соломин оказался соседом одного пожилого янки.
- Вы в Петропавловск? У вас там дела?
Американец не стал делать из этого тайны:
- Я боюсь опоздать к открытию аукциона.
- Какого аукциона?
- Мехового, конечно...
Соломин не афишировал среди пассажиров своего официального положения, а
потому два камчатских купца, Расстригин и Папа-Попадаки, вели себя, как их
левая пятка пожелает. Первый был нетрезвый ухарь цыганистого вида с дурными
замашками денежного туза, а второй - сомнительный "греческий дворянин",
променявший торговлю зерном в Таганроге на спекуляцию мехами камчатских
раздолий. Оба они задергали стюарда придирками, требуя от него "особого
почтения". Соломин оказался в одной каюте с двумя молодыми студентами -
Фурусава и Кабаяси, которые плыли на Командоры ради совершенствования в
русском языке.
- Странно! - заметил он. - На Командорских островах, где живут триста
семей алеутов, можно, скорее, совсем разучиться говорить по-русски, нежели
познать его во всех тонкостях. Кто надоумил вас спрягать наши глаголы на
Командорах? Поезжайте в Рязань или на Тамбовщину, а здесь вы услышите сильно
искаженную речь, и даже вальс в этих краях почему-то называют не иначе как
"восьмеркой".
Студенты промолчали, но потом в разговоре с ними неожиданно всплыло имя
командорского сюзерена Губницкого.
- Так его здесь давно нету, - сказал Соломин.
Судя по всему, японцы и без его подсказок знали, что Губницкого следует
искать в Сан-Франциско, и все время плавания Андрей Петрович не мог
отделаться от впечатления, что эти скромные японские студенты внимательно
его изучают.
Белыми шапками гор открылись Командоры; в редких снежных проплешинах
выступала скалистая почва. Горько было видеть пустые лежбища котиков,
которые раньше оглашались могучим и страстным зовом сивучей в их необъятных
гаремах. Правда, возле борта "Сунгари" весело купалась самка калана. Она
лежала спиной на воде, маленький детеныш возился у ее груди. Мать сильными
ластами высоко подбрасывала сыночка кверху, потом ловила его в нежные
объятия. От этой игры в трагическом одиночестве - без стада! - было совсем
нерадостно. Соломин понимал, что и эта семья - не жильцы на свете, ибо янки
охотятся за каланами с такой же неумолимой алчностью, с какой китайские
бродяги ищут корни загадочного женьшеня.
Глядя на разоренные берега, Андрей Петрович снова помянул худым словом
Губницкого, который безнаказанно и подлейше разбазаривал командорские
богатства. "Сунгари" сделал две-три незначительные выемки груза из трюмов и,
высадив редких пассажиров, поспешно вобрал в клюзы грохочущие якоря,
облепленные придонной живностью. Капитан посулил, если ничего не случится,
через два дня быть в Петропавловске.
Скоро по курсу завиднелись камчатские берега. Конусы вулканов издали
были похожи на сахарные головы, которые вечерняя мгла аккуратно заворачивала
в синюю бумагу. Петропавловский маяк, стоявший при входном створе Авачинской
бухты, послал навстречу кораблю короткий, тревожащий душу проблеск, -
Соломину вдруг стало печально... Нечаянно вспомнилось детство, бабушкин
пахучий малинник и старые вязы под окнами вологодской гимназии. Вспомнил
Соломин и тот отчаянный рев, который он издал, получив по латыни единицу, за
что учитель пересадил его на заднюю парту: "Прошу вас... на Камчатку!" В
памяти возник и желчный учитель географии, который, долбя указкой по темени,
внушал бестолковым отрокам: "Запомнить размещение Камчатки совсем нетрудно.
С простуженного носа Чукотки всегда свисает длинная капля - это и есть
искомая нами Камчатка!"
ВЫЗВАННЫЙ ВЗМАХОМ САБЛИ
Без карты нам, читатель, все равно не обойтись...
Курильские острова - будто нитка ожерелья, которую туго натянули между
Японией и Камчаткой; на севере Парамушир и Шумшу почти касаются камчатского
мыса Лопатка, а два самых южных острова (Шикотан и Кунашир) присоседились к
земле японцев.
Красочная гирлянда из бусин-островов отгородила от океана Охотское
море, в котором образовался мощный природный холодильник с суровым климатом.
Зато на южных Курилах было все, что нужно человеку: от бамбука и кедра до
красной смородины и сытных белых грибов. Непуганый зверь вылезал из моря на
лежбища столь плотными массами, что ряды верхние насмерть раздавливали
пищащих зверей в рядах нижних...
Давным-давно на Курилы пришла русская жизнь, - из самых недр России,
через чащобы и горы, явились крепкие бородатые мужики и статные светло-русые
жены.
Вставали с плачем от ржаной земли,
Омытой неутешными слезами.
От Костромы до Нерчинска дошли -
И улыбались ясными глазами.
Хвала вам, покорители мечты,
Творцы отваги и жестокой сказки.
В честь вас скрипят могучие кресты
На берегах оскаленных Аляски.
Текло время. Курилы трясло в землетрясениях, вулканы извергали багровую
лаву, стенкой вставали волны цунами, но, пережив бедствия, русские кутьей
поминали павших, рожали новых курильцев - и вольготная жизнь не замирала.
Прямо в Великий, но совсем не Тихий океан гляделись окошки изб, с удалью
звенели молоты в кузницах, на огородах блеяли козы, мужики ладили крепкую
мебель, курильцы плавали в гости с острова на остров, словно из одной
деревни в другую.
Над Курилами горланили по утрам русские петухи! Так и жили до 1875
года, когда в Петербурге рассудили за благо обменять с японцами Курильские
острова на южную часть Сахалина, где решили создать каторгу - нечто вроде
"русской Кайенны". Курильцы покинули свою огнедышащую колыбель: кто подался
на Камчатку или на Сахалин, а кто махнул под парусом еще дальше - на матерую
таежную землю; там вокруг юных городов, Владивостока и Благовещенска,
Хабаровска и Николаевска, быстро складывалась златокипящая сумбурная эпопея.
На опустевшие Курилы высадились сыны богини Аматерасу и в ненависти -
никому не понятной! - по бревнышку разнесли все поселения, уничтожили
коптильни и кузницы, даже кресты на могилах сожгли, а кладбища затоптали,
как и огороды, чтобы на земле Оку-Эзо не осталось следа от прежних хозяев.
Алеуты спасались от пришельцев бегством на далекие Командоры, а одинокие
семьи айнов японцы насильно эвакуировали на Шикотан, в ту пору уединенный и
совсем необитаемый; там айны начали быстро вымирать... Но это еще не история
- это лишь начало истории! И в ту ночь, когда Соломин с палубы "Сунгари"
разглядывал призрачные фонарики японских кораблей, он не знал (да и не мог
знать!), что неподалеку от него режет черные волны одинокая шхуна - самая
роковая для русской Камчатки. Я не выяснил, читатель, как звучало название
шхуны по-японски, но в переводе на русский язык она называлась так:
"Вихрь, вызванный взмахом сабли"
Все японцы - тонкие лирики, а имена их кораблей напоминали заглавия
поэтических сборников: "Ветер над уснувшим прудом", "Свет месяца,
пробивающийся сквозь тучи", "Молодые зеленые побеги вишни" или "Первый
созревающий овощ"...
Шхуна, привлекшая наше внимание, была обычной 120-тонной шхуной, каких
немало бороздили дальневосточные моря. На двух пружинистых мачтах она несла
косые паруса, причем грот-трисель (на корме) был гораздо шире фор-триселя (в
носу), отчего шхуна часто рыскала к ветру, а два матроса возле штурвала все
время прилагали усилия, дабы удержать ее на курсе.
Вся жизнь корабля заключалась в двух рубочных надстройках на палубе. В
кормовой рубке селилась команда, там было темно и смрадно, вповалку лежали
подвахтенные матросы, одетые в непромокаемые комбинезоны, вымоченные перед
плаванием в бочках с олифой. А носовая рубка, собранная из досок красного
дерева, была украшена изящной отделкой. В углу каюты помещался жертвенник,
похожий на шкафчик с откидными дверцами, которые при сильной качке
непрестанно хлопали, отворяясь и закрываясь. При этом внутри кумирни
статуэтка Будды с тонкими пальцами то показывалась, то исчезала. По бокам
рубки дымились ароматные курильницы, тихо звякали тарелочки для священных
жертвоприношений. В центре циновки-татами был привинчен к палубе ящик
жаровни, подле него лежали медные стержни для тщательного ухода за жизнью
огня, что слабо теплился в раскаленных углях. Возле очага - подушка,
обтянутая шелком, а на подушке сейчас восседал и он сам - тоже вызванный
взмахом сабли...
Это был лейтенант японского флота Мацуока Ямагато. Сабля, вызвавшая его
к Жизни, была саблею самурая! И каждый раз, когда при крене сами собой
открывались дверцы кумирни, Ямагато громко хлопал в ладоши, склоняя голову в
знак особого почтения к бессмертному духу своих предков-сегунов. Чуткий слух
офицера улавливал сейчас все, что нужно для опытного моряка, и даже злобное
шипение воды, сбегавшей с палубы через узкие шпигаты, словно крысы в узкие
норы, - даже этот звук был ему приятен...
Мацуока Ямагато - основатель "Патриотического общества японской
справедливости" ("ХоокоогидайЩ"), о котором консул Геденштром предупреждал
Соломина. Главным пунктом устава этого общества был завет: "Держать своих
людей в готовности для военной службы в прилегающих морях ввиду близкого
столкновения с Россией!" Японские газеты присвоили лейтенанту Ямагато
почетный титул "защитника северных дверей". Где эти "двери" - никто в Японии
толком не знал, но Ямагато показывал на Камчатку. "Япония, - возвещал он
через газеты, - должна повелевать не только теми местами, которые она
издревле занимает, но и теми, которые еще не занимает...".
Вибрируя мачтами, шхуна снова влезла на высокую волну и сверглась вниз,
поскрипывая хрупкими сочленениями корпуса. При этом самурайский меч,
висевший на переборке, сначала отодвинулся от нее, а потом звонко брякнулся
о красные доски. В такие бурные ночи хорошо вспоминать прошлое... Десять лет
назад Ямагато вызвал в Японии большое волнение, когда из бездомных рикш и
бродячих матросов начал формировать население Курильских островов, должное
заменить ушедших оттуда русских. Корабли с переселенцами провожали
трескотнЩю праздничных хлопушек, сам микадо благословил колонистов в трудную
дорогу. За время пути морем лейтенант завел среди колонистов жестокие
порядки. Владея древними секретами самураев, Ямагато одним уколом вытянутого
пальца укладывал на палубе замертво любого деревенского богатыря... Уже
давно исчезли за кормою оазисы Южных Курил, где над полянами порхали
бархатные махаоны, а корабли с переселенцами плыли все дальше на север! (Не
понимаю, почему это плавание заняло у них целых три года - с 1893 по 1896
год.) Наконец, скованные стужей корабли пристали к берегам угрюмого острова
Шумшу - по-японски он назывался Сюмусю. Отсюда лишь узенький пролив отделял
озябших конкистадоров от русской Камчатки.
- Скоро мы будем и там! - провозгласил Ямагато...
Прошли годы. В гавани МаЩроппу сделалось тесно от обилия рыбацких шхун,
на Шумшу запыхтела паром консервная фабрика. В длинных бараках, облицованных
гофрированной жестью, ютились переселенцы, считавшие себя рыбаками, но
которых лейтенант упрямо именовал воинами божественного микадо. Именно здесь
Ямагато планировал грабительские маршруты своих флотилий в воды Камчатки и
Командорских островов. На скользких морских перепутьях часто сталкивались
две жестокие экспансии - японская и американская, при встречах соперников
иногда возникала дикая кровавая поножовщина.
Но каждый поступок Ямагато был заранее одобрен в Токио, а каждый
замысел самурая правительство подкрепляло финансами. Все складывалось
замечательно для "ХоокоогидайЩ", пока в Японии не узнали, что на Курилах
возникла своеобразная военизированная каторга. Газеты Японии, США и России
писали о жестокой эксплуатации рыбаков, подчиненных законам дисциплинарной
казармы. Ямагато не стал опровергать своих обвинителей. Незаметно для всех
он отплыл во Владивосток, где и открыл на Кутайсовской доходную прачечную.
Там у него с утра до ночи перемывали русское белье пять корейцев и восемь
китайцев, тринадцать бессловесных рабов, которых он терроризировал приемами
джиу-джитсу. Но иногда лейтенант сам брал корзину с бельем. На шампуньке он
развозил по кораблям Тихоокеанской эскадры офицерские сорочки с
накрахмаленными манжетами и щегольские воротнички с лихо загнутыми лиселями.
Русские не обращали внимания на трудолюбивого и вежливого японца, зато
японец хорошо разбирался в том, что происходило в каютах и на палубах
кораблей.
Когда скандальный шум вокруг его имени затих, Ямагато снова вернулся на
Курилы, а явный милитаризм "ХоокоогидайЩ" прикрыла торговая компания
"Энкуисюу суисан кумиан", которая поставляла такие плотные сети, что в их
ячейки не могла проскочить даже самая тощая селедка. Под вывеской этой фирмы
на Шумшу-Сюмусю появились кадровые солдаты и артиллерия. Тут все было
готово, чтобы, как писал Ямагато, "сделать Камчатку землею микадо, а
население привести в покорность Японии"...
Шхуна снова рыскнула по ветру, сильная волна двинула ее в скулу, было
слышно, как у штурвала ругаются рулевые. Рывком отворились дверцы кумирни,
Будда качнулся, словно падая навстречу самураю, который при этом опять
хлопнул в ладоши. Еще ничего не было решено, но вскоре должно решиться.
"Вихрь, вызванный взмахом сабли" пронзал черное пространство. С верхнего
дека, громыхая деревянными гэта, в каюту лейтенанта вошел боцман в желтой
робе и, вежливо шипя, доложил, что слева остался Симушир, на котором не
мелькнуло ни одного огонька.
- Все огни светят на Сюмусю, - ответил Ямагато...
Странно, что многое сейчас зависело от Губницкого!
Фурусава и Кабаяси, прибыв на Командоры, не замучили себя изучением у
алеутов русских глагольных спряжений. Прошедшие отличную практику шпионажа в
закрытой школе "ГэньЩся", они действительно владели русским языком. Начав
его освоение в Ханькоу на службе в торговой фирме Чурина, они отшлифовали
чистоту произношения во Владивостоке, где японцы давно держали платную школу
джиу-джитсу для офицеров русской эскадры.
Фурусава и Кабаяси вели себя в России совершенно свободно благодаря
ротозейству русской контрразведки. А их мудрый начальник Мицури Тояма с
цифрами в руках наглядно доказал, что еще ни один из его агентов ни разу не
провалился, а все, кого он вычеркнул из своих списков, умерли естественной
смертью, сделав себе харакири.
- И погребены с честью, - напомнил Тояма...
Когда "Сунгари" ушел в Петропавловск, к берегам Командорских островов
причалил американский транспорт "Редондо", приписанный к порту
Сан-Франциско, и Фурусава с Кабаяси сразу же заняли отведенные им каюты.
"Редондо" был зафрахтован Камчатским торгово-промысловым обществом, и японцы
чувствовали себя в полнейшей безопасности... Через несколько дней тайные
агенты Мицури Тоямы, сразу после командорской стужи, окунулись в знойное
пекло Калифорнии, японцев ослепил белый камень особняков Сан-Франциско.
В переполненном трамвае они подъехали к богатому отелю, расположенному
посреди пальмовой рощи. Как и следовало ожидать, в вестибюле гостиницы их
ожидал дородный господин с величавыми манерами человека, привыкшего
повелевать, - это был Губницкий! Все трое молча поднялись в номер, где под
потолком неустанно намахивал прохладу пропеллер электроспанкера. Но японцы
еще обливались потом, и тогда Губницкий резкими жестами бросил каждому из
них по вееру.
- Итак, - сказал он, - я вас слушаю...
Под линзами его очков сверкали беспокойные глаза - глаза, о которых
Мицури Тояма однажды заметил, что они у Губницкого в десять раз больше его
желудка. Фурусава и Кабаяси, обмахиваясь веерами, дали понять, что для
захвата Камчатки уже приготовлено полмиллиона японских иен. Из этой
внушительной суммы 250 000 иен выделило правительство, а другую половину
собрали между собою патриоты "ХоокоогидайЩ".
Думай, Губницкий, думай! Полмиллиона иен на земле не валяются. Тебе,
сукину сыну, начинавшему жизнь почти без штанов, тебе, который считал за
благо преподавать чистописание в гимназиях Одессы, ведь тебе сейчас очень
много надо... Да и стоит ли сожалеть о захудалой Камчатке, озаренной работой
вулканов, если ты давно живешь и процветаешь в благодатном раю
Сан-Франциско... Так думай, мерзавец, думай!
Губницкий, усмехнувшись, подлил японцам виски. Они поблагодарили его
оскалом крепких зубов, и каждый щипчиками положил в свой бокал по кусочку
прозрачного льда.
- Ваш добрый друг, лейтенант Ямагато, - сказал Кабаяси по-русски, -
сожалеет, что не мог повидаться с вами в Осаке на выставке, и спрашивал о
вашем драгоценном здоровье.
Понятно, что речь шла о "здоровье" Камчатки.
- Передайте лейтенанту Ямагато, - отвечал Губницкий по-английски, - что
камчатские рыбные промыслы сохранят желательный для Японии нейтралитет, а в
случае, если возникнет затруднительная для Ямагато ситуация, я прибуду в
Петропавловск сам...
После ухода японцев Губницкого навестил барон фон дер Бриттен, не
знавший, что его коллега по дешевке продает Камчатку японцам, и потому
Бриттен, придерживаясь иной ориентации, давно торговался о продаже Камчатки
американцам.
Штаты, - намекнул курляндский барон, - никогда не смирятся с усилением
Японии на Тихом океане, и России нет смысла терять Камчатку даром - она
может получить за нес деньги, как получила их в свое время от продажи
американцам Аляски... В конце концов, - умозаключил Бригген, - Россия такая
обширная страна, что для нее ампутация Камчатки будет безболезненна.
"Вихрь, вызванный взмахом сабли" причалил к Шумшу. Впрочем, Ямагато
прав: еще ничего не было решено.
ПРИХОДИ, КУМА, ЛЮБОВАТЬСЯ!
Был рассветный час, когда "Сунгари" вошел в Авачинскую бухту, миновав
узкий пролив, стиснутый песчаной косой, и очутился в уютном ковше внутренней
гавани; взору открылся Петропавловск - одна-единственная улица с двумя
церквами и пятью кабаками, домишки и сараи карабкались по склонам холмов все
выше. На крышах еще лежал снег. Петропавловск досматривал приятные сны.
- Сейчас мы их разбудим, - сказал капитан.
"Сунгари" издал протяжный рев, на который все собаки (а их в городе
было немало) ответили бесшабашным лаем. Город проснулся. К пристани
сбегались впопыхах одетые люди, чтобы встретить первый в этом году пароход,
приплывший из теплых краев, где давно отцвела пахучая вишня... Матрос
шмякнул с высоты борта на доски пристани тяжелый кожаный мешок.
Полетучка, - сказал он Соломину, подмигнув. "Полетучкой" здесь называли
почту. Нового начальника никто не встречал - так и надо! Ведь телеграфа
здесь не было, и никто на Камчатке не знал о его приезде. Приехал - ну и бес
с тобою, видали мы таких...
Соломину досталось от предшественника 47 000 казенных рублей, которые
были заперты в сейфе, страшная неразбериха бумаг в канцелярском шкафу и...
сетка от москитов. Через день он в своем столе обнаружил еще недоеденный
кусок засохшего пирога со следами зубов покойного Ошуркова - вот и все!
Андрей Петрович решил не снимать квартиру в городе, а занял две
казенные комнатушки, что примыкали к канцелярии уездного правления. Напротив
же присутствия размещалась винная лавка, и там до утра черти окаянные
заводили граммофон:
Все пташки-канарейки
Так жалобно поют.
А нам с тобой, мой милый,
Разлуку подают.
Разлука ты, разлука,
Ра-адная ста-а-рана...
- Чтоб вы треснули со своей цивилизацией! - в сердцах говорил Соломин,
но ругаться в трактир все-таки не пошел...
Не выспавшийся, он лежал в постели, закинув за голову руку с дымящейся
папиросой, мучительно переживал свое положение.
В пустых комнатах звонко тикали старые ходики. "Зачем я, дурак,
согласился ехать в эту дыру?.." Петропавловск расположен на той же широте,
на которой лежат Оренбург, Саратов, Чернигов, Варшава и Лондон. Но разве
найдется смельчак, чтобы сравнить бытие в Петропавловске с кипучею жизнью
этих городов? Соломин впал в глухое оцепенение, никак не свойственное ему.
Первые дни буквально тошнило от вида пустынных пристаней и серых пакгаузов,
вызывали содрогание дома обывателей, давно бы упавшие набок, если бы их с
гениальной сообразительностью не подперли бы бревнами.
Будь Соломин алкоголиком или ханжой, его, наверное, умилил бы ухоженный
вид кабаков и храмов божиих - эти строения резко выделялись на общем
мерзостном фоне запустения. Но в этот фон удивительно вписывались и
памятники командору Берингу, уплывшему с Камчатки к берегам Америки, и
геройским защитникам Петропавловска в Крымской кампании, когда жители
отразили нападение англо-французской эскадры... Камчатка, как это ни
странно, имела славное боевое прошлое!
- Ну что ж, - сказал Соломин сам себе, - существует только один способ
начать - это взять и начать...
Утром он занял место в канцелярии присутствия.
- Странно! Когда во времена Екатерины в Петропавловск приплыл Лаперуз,
жители дали в его честь бал - самый настоящий, с пальбою из пушек и музыкой.
Я попасть на бал не рассчитывал, но со мною никто даже толком не
поздоровался...
Свое недоумение он выразил пожилому чиновнику канцелярии Блинову,
который ответил, что Лаперуз тут ни при чем:
- Бывало, не успеешь имя-отчество начальника затвердить, как вдруг -
бац! - его на материк, шлют нового. А новый-то приплыл, наорал на всех, так
что мы обкламшись ходим, потом соболей чемодана два нахапал и - туда же...
яблоки кушать. А мы тут загораем... Так еще подумаешь - стоит ли
|
