Этногенез и биосфера Земли - Экология - Скачать бесплатно
Министерство путей сообщения Российской Федерации
Дальневосточный Государственный университет путей сообщения
КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА
По дисциплине: Социальная экология
На тему «Л.Н. Гумилев (Этногенез и биосфера Земли) »
Выполнила: ст-ка 3 курса
Группы КТ02СР
Шифр 139
Саяпина О.А.
Проверил: преп-ль
Кононыхина Е.Г.
г. Нерюнгри 2003 г.
СТАНОВЛЕНИЕ АНТРОПОГЕННЫХ ЛАНДШАФТОВ
Развитие общества и изменение ландшафта
Поскольку речь идет о «поведении» особей, входящих в разные этносы, то
самое простое — обратить внимание на то, как они воздействуют на те или
иные природные ландшафты, в которые их забрасывает историческая судьба.
Иными словами, нам надлежит проследить характер и вариации антропогенного
фактора ландшафтообразования с учетом уже отмеченного нами деления
человечества на этнические коллективы.
Дело не в том, насколько велики изменения, произведенные человеком, и
даже не в том, благодетельны они по своим последствиям или губительны, а в
том, когда, как и почему они происходят.
Бесспорно, что ландшафт промышленных районов и областей с искусственным
орошением изменен больше, чем в степи, тайге, тропическом лесу и пустыне,
но если мы попытаемся найти здесь социальную закономерность, то столкнемся
с непреодолимыми затруднениями. Земледельческая культура майя в Юкатане
была создана в V в. до н. э. при господстве родового строя, пришла в упадок
при зарождении классовых отношений и не была восстановлена при владычестве
Испании, несмотря на внесение европейской техники и покровительство
крещеным индейцам. Хозяйство Египта в период феодализма медленно, но
неуклонно приходило в упадок, а в Европе в то же время и при тех же
социальных взаимоотношениях имел место небывалый подъем земледелия и
ремесла, не говоря о торговле. В плане нашего исследования это означает,
что ландшафт в Египте в это время был стабильным, а в Европе преображался
радикально. Внесение же антропогенных моментов в рельеф Египта в XIX в. —
прорытие Суэцкого канала — связано с проникновением туда европейских
народов, французов и англичан, а не с деятельностью аборигенов-феллахов.
В Англии XVI в. «овцы съели людей» при начинающемся капитализме, а в
Монголии XIII—XIV вв. овцы «съели» тунгусов-охотников, живших на южных
склонах Саян, Хамар-Дабана и на севере Большого Хингана, хотя там даже
феодализм был неразвитым. Монгольские овцы съедали траву и выпивали в
мелких источниках воду, служившую пищей и питьем для диких копытных. Число
последних уменьшалось, а вместе с тем охотничьи племена лишались привычной
пищи, слабели, попадали в зависимость к степнякам-скотоводам и исчезали с
этнографической карты Азии. Еще примеры: Азорские острова превращены в
голые утесы не испанскими феодалами, которые свирепствовали в Мексике и
Нидерландах, а козами; последних же высадили там астурийцы и баски, у
которых еще не исчез родовой строй. Бизонов в Америке уничтожили охотники
при капитализме, а птицу моа в Новой Зеландии — маорийцы, не знавшие еще
классового расслоения; они же акклиматизировали на своих островах
американский картофель, а в России для той же цели понадобилась вся военно-
бюрократическая машина императрицы Екатерина II. Отсюда следует, что
закономерность лежит в другой плоскости.
Поставим вопрос по-иному: не как влияет на природу человечество, а как
влияют на нее разные народы в разных фазах своего развития? Этим мы вводим
промежуточное звено, которого до сих пор не хватало для учета
опосредованного характера этого взаимодействия. Тогда возникает новая
опасность: если каждый народ, да еще в каждую эпоху своего существования,
влияет на природу по-особому, то обозреть этот калейдоскоп невозможно, и мы
рискуем лишиться возможности сделать какие бы то ни было обобщения, а
следовательно, и осмыслить исследуемое явление?
Но тут приходят на помощь обычные в естественных науках классификация и
систематизация наблюдаемых фактов, что в гуманитарных науках, к сожалению,
не всегда находит должное применение. Поэтому, говоря об этносах в их
отношении к ландшафту, мы остаемся на фундаменте географического
народоведения, не переходя в область гуманитарной этнографии.
Отказавшись от признаков этнической классификации, принятых в
гуманитарных науках, — расового, общественного, материальной культуры,
религии и т. п., мы должны выбрать исходный принцип и аспект, лежащие в
географической науке. Таковым может быть уже описанное явление биоценоза,
где характерной особенностью является постоянная соразмерность между числом
особей во всех формах, составляющих комплекс. Например, количество волков
на данном участке зависит от количества зайцев и мышей, а последнее
лимитируется количеством травы и воды. Соотношение это обычно колеблется в
пределах допуска и нарушается редко и ненадолго.
Казалось бы, эта картина не имеет отношения к человеку, однако не
всегда.' Ведь есть огромное количество этнических единиц, пусть численно
ничтожных, входящих в состав биоценозов на тех или иных биохорах. По
сравнению с этими мелкими народностями или иногда — просто племенами
современные и исторические цивилизованные этносы — левиафаны, но их мало, и
они, как показывает история, не вечны Вот на этой основе мы построили нашу
первичную классификацию: 1) этносы, входящие в биоценоз, вписывающиеся в
ландшафт и ограниченные тем самым в своем размножении; этот способ
существования присущ многим видам животных, как бы остановившимся в своем
развитии. В зоологии эти группы называются персистентами, и нет никаких
оснований не применить этот термин к этносам, застывшим на определенной
точке развития; и 2) этносы, интенсивно размножающиеся, расселяющиеся за
границы своего биохора и изменяющие свой первичный биоценоз. Второе
состояние в аспекте географии называется сукцессией.
Этносы, составляющие первую группу, консервативны и в отношении к
природе, и в ряде других закономерностей приведем несколько примеров.
Индейцы, народы Сибири и их ландшафты
Большинство североамериканских индейцев Канады и области прерии жили до
прихода европейцев в составе биоценозов Северной Америки. Количество людей
в племенах определялось количеством оленей, и поскольку при этом условии
было необходимо ограничение естественного прироста, то нормой общежития
были истребительные межплеменные войны. Целью этих войн не были захват
территорий, покорение соседей, экспроприация их имущества, политическое
преобладание... Нет! Корни этого порядка уходят в глубокую древность, и
биологическое назначение его ясно. Поскольку количество добычи не
беспредельно, то важно обеспечить себе и своему потомству фактическую
возможность убивать животных, а значит, избавиться от соперника. Это не
были войны в нашем смысле, это была борьба, поддерживавшая определенный
биоценоз. При таком подходе к природе, естественно, не могло быть и речи о
внесении в нее каких-либо изменений, которые рассматривались как
нежелательная порча природы, находящейся, по мнению индейцев, в зените
совершенства.
Точно так же вели себя земледельческие племена, так называемые индейцы
пуэбло, с той лишь разницей, что мясо диких зверей у них заменял маис. Они
не расширяли своих полей, не пытались использовать речную воду для
орошения, не совершенствовали свою технику. Они предпочитали ограничить
прирост своего населения, предоставляя болезням уносить слабых детей и
тщательно воспитывая крепких, которые потом гибли в стычках с навахами и
апачами. Вот и способ хозяйства иной, а отношение к природе то же самое.
Остается только непонятным, почему навахи не переняли у индейцев-пуэбло
навыков земледелия, а те не заимствовали у соседей тактику сокрушительных
набегов.
Впрочем, астеки, принадлежавшие к группе нагуа, с XI в. по XIV в.
переселились в Мексиканское нагорье и весьма интенсивно изменили его
ландшафт и рельеф. Они строили теокалли (вариация рельефа), сооружали
акведуки и искусственные озера (техногенная гидрология), сеяли маис, табак,
помидоры, картофель и много других полезных растений (флористическая
вариация) и разводили кошениль, насекомое, дававшее прекрасный краситель
темно-малинового цвета (фаунистическая вариация). Короче говоря, астеки
изменяли природу в то время, когда апахи к навахи ее охраняли.
Можно было бы предположить, что тут решающую роль играл жаркий климат южной
Мексики, хотя он не так уж отличается от климата берегов Рио-Гранде. Однако
в самом центре Северной Америки, в долине Огайо, обнаружены грандиозные
земляные сооружения
— валы, назначение которых было неизвестно самим индейцам. Очевидно,
некогда там тоже жил народ, изменявший природу, и климатические условия ему
не мешали, как не мешают они американцам англосаксонского происхождения.
Наряду с этим отметим, что одно из индейских племен
— тлинкиты, а также алеуты практиковали рабовладение и работорговлю в
широких масштабах. Рабы составляли до трети населения северо-западной
Америки, и некоторые тлинкитские богачи имели до 30—40 рабов.
Рабов систематически продавали и покупали, использовали для грязной
работы и жертвоприношений при похоронах и обряде инициации; рабыни служили
хозяевам наложницами. Но при всем этом тлинкиты были типичным охотничьим
племенем, с примитивным типом присвояющего, а не производящего хозяйства.
Аналогичное положение было в Северной Сибири. Народы угорской,
тунгусской и палеоазиатской групп по характеру быта и хозяйства являлись
как бы фрагментом ландшафта, завершающей составной частью биоценоза. Точнее
сказать, они «вписывались» в ландшафт. Некоторое исключение составляли
якуты, которые при своем продвижении на север принесли с собой навыки
скотоводства, привели лошадей и коров, организовали сенокосы и тем самым
внесли изменения в ландшафт и биоценоз долины Лены. Однако эта
антропогенная сукцессия повела лишь к образованию нового биоценоза, который
затем поддерживался в стабильном состоянии до прихода русских
землепроходцев.
Совершенно иную картину представляет евразийская степь. Казалось бы,
здесь, где основой жизни было экстенсивное кочевое скотоводство, изменение
природы также не должно было бы иметь места. А на самом деле степь покрыта
курганами, изменившими ее рельеф, стадами домашних животных, которые
вытеснили диких копытных, и с самой глубокой древности в степях, пусть
ненадолго, возникали поля проса. Примитивное земледелие практиковали хунны,
тюрки и уйгуры. Здесь видно постоянно возникающее стремление к бережному
преобразованию природы. Конечно, в количественном отношении по сравнению с
Китаем, Европой, Египтом и Ираном оно ничтожно и даже принципиально
отличается от воздействия на природу земледельческих народов тем, что
кочевники пытались улучшить существующий ландшафт, а не преобразовать его
коренным образом, но все-таки мы должны отнести евразийских кочевников ко
второму разряду нашей классификации, так же как мы отнесли туда астеков, но
не тлинкитов, несмотря на то, что классовые отношения у последних были
развиты несравненно больше. Какими бы парадоксальными не представлялись, на
первый взгляд, эти выводы, чтобы получить научный результат исследования,
мы должны выдержать наш принцип классификации строго последовательно.
Внутренним противоречием, вызвавшим упадок кочевой культуры, был тот же
момент, который вначале обеспечил ей прогрессивное развитие, — включение
кочевников в геобиоценозы аридной зоны. Численность населения у кочевников
определялась количеством пищи, т. е. скота, что, в свою очередь,
лимитировалось площадью пастбищных угодий. В рассматриваемый нами период
население степных пространств колебалось очень незначительно: от 300—400
тыс. в хуннское время до 1300 тыс. человек в эпоху расцвета монгольского
улуса, впоследствии эта цифра снизилась, но точных демографических данных
для XVI—XVII вв. нет.
Вопреки распространенному мнению, кочевники куда менее склонны к
переселениям, чем земледельцы. В самом деле, земледелец при хорошем урожае
получает запас провианта на несколько лет и в весьма портативной форме.
Достаточно насыпать в мешки муку, погрузить ее на телеги или лодки и
запастись оружием — тогда можно пускаться в далекий путь, будучи уверенным,
что ничто, кроме военной силы, его не остановит. Так совершали переселения
североамериканские скваттеры и южноафриканские буры, испанские конкистадоры
и русские землепроходцы, арабские воины первых веков хиджры — уроженцы
Хиджаса, Йемена и Ирана, и эллины, избороздившие Средиземное море.
Кочевникам же гораздо труднее. Они имеют провиант в живом виде. Овцы и
коровы движутся медленно и должны иметь постоянное привычное питание. Даже
простая смена подножного корма может вызвать падеж. А без скота кочевник
сразу начинает голодать. За счет грабежа побежденной страны можно
прокормить бойцов победоносной армии, но не их семьи. Поэтому в далекие
походы хунны, тюрки и монголы жен и детей не брали. Кроме того, люди
привыкают к окружающей их природе и не стремятся сменить родину на чужбину
без достаточных оснований. Да и при необходимости переселиться они выбирают
ландшафт, похожий на тот, который они покинули. Поэтому-то и отказались
хунны в 202 г. до н. э. от территориальных приобретений в Китае, над армией
которого они одержали победу. Мотив был сформулирован так: «Приобретя
китайские земли, хунны все равно не смогут на них жить». И не только в
Китай, но даже в Семиречье, где хотя и степь, но система сезонного
увлажнения иная, хунны не переселялись до II в. до н. э. А во II—III вв.
они покинули родину и заняли берега Хуанхэ, Или, Эмбы, Яика и Нижней Волги.
Почему?
Многочисленные и не связанные между собой данные самых разнообразных
источников дают основание заключить, что III в. н. э. был весьма засушлив
для всей степной зоны Евразии. В Северном Китае переход от субтропических
джунглей хребта Циньлин до пустынь Ор-доса и Гоби идет плавно. Заросли
сменяются лугами, луга — степями, степи — полупустынями, и, наконец,
воцаряются барханы и утесы Бей-Шаня. При повышенном увлажнении эта система
сдвигается к северу, при пониженном — к югу, а вместе с ней передвигаются
травоядные животные и их пастухи.
Именно это передвижение ландшафтов не заметил самый эрудированный
историк Востока Р. Груссе. Справедливо полемизируя с попытками увязать
большие войны кочевников против Китая с периодами усыхания степей, он
пишет, что китайские авторы каждый раз давали этим столкновениям разумные
объяснения, исходя из политических ситуаций внутри Китая. По его мнению,
вторжения кочевников легче объяснить плохой обороной линии Китайской стены,
нежели климатическими колебаниями в Великой степи.
Отчасти он прав; крупные военные операции всегда эпизодичны, а успех
зависит от многих причин, где разглядеть роль экономики натурального
хозяйства не всегда возможно. Постоянные набеги кочевников на оседлых
земледельцев тоже не показательны, ибо это замаскированная форма
межэтнического обмена: в набеге кочевник возвращает себе то, что теряет на
базаре из-за своего простодушия и отсутствия хитрости. И то и другое
никакого отношения к миграциям не имеет.
Но при более пристальном изучении событий легко выделить постепенные
перемещения мирного населения, избегающего конфликтов с оседлыми соседями,
но стремящегося напоить свой скот из еще не пересохших ручьев. Похожая
ситуация возникла на наших глазах в Сахе-ле (сухая степь южнее Сахары) и
повлекла трагическую дезинтеграцию этноса туарегов, но не войну. Правда,
здесь дело осложнилось тем, что западноевропейский капитал перевел
хозяйство туарегов из натурального в товарное, что усилило вытаптывание
пастбищ, но с поправкой на это принцип применим к более древним периодам.
При достаточно подробном изучении событий на северной границе Китая, т.
е. в районе Великой стены, мы можем наметить сначала тенденцию к отходу
хуннов на север (II в. до н. э. — I в. н. э.), а потом продвижение их к
югу, особенно усилившееся в IV в. н. э. Тогда хунны и сяньбийцы (древние
монголы) заселили северные окраины Шэньси и Шаньси даже южнее Стены. Однако
во влажные районы Хунани они не проникли.
Весьма важно отметить, что первоначальное проникновение кочевников на
юг не было связано с грандиозными войнами. В Китай пришли не завоеватели, а
бедняки, просившие разрешения поселиться на берегах рек, чтобы иметь
возможность доить скот. Впоследствии завоевание Северного Китая произошло,
но главным образом за счет того, что китайские землепашцы также постепенно
и незаметно покидали свои поля на севере и отходили на юг, где было
достаточно дождей. Так кочевники занимали опустевшие поля и превращали их в
пастбища.
Но уже в середине IV в. наблюдается обратный процесс. Большая племенная
группа теле (телеуты), в которую входили в числе других племен уйгуры, из
оазисов Ганьсу перекочевала в Джунгарию и Халху; туда же, тем же путем
пришли древние тюрки и создали в VI в. Великий каганат, ограниченный
пределами степной зоны.
Что это означает? Только то, что Великая степь опять стала пригодной
для кочевого скотоводства. Иными словами, там на месте пустынь
восстанавливались травянистые степи, т. е. зональность сдвинулась к северу.
Но если так, то и в Северном Китае должен был восстановиться влажный
климат, удобный для китайцев и губительный для кочевников. Значит, перевес
в войне должен был оказаться на стороне южан. Да так оно и было. К началу
VI в. кочевая империя Тоба, занимавшая весь бассейн Хуанхэ, превратилась в
китайскую империю Вэй, где сянъбийская одежда, манеры и даже язык были
запрещены под страхом казни. А вслед за тем природные китайцы истребили
членов правивших династий и создали свою империю — Суй, враждебную всему
иноземному и весьма агрессивную.
Аналогичные по характеру миграции имели место в то же время и на
западной окраине степи. Северные хунны, потерпев сокрушительное поражение
от сянъбий-цев в 155 г., отошли на запад. Часть их закрепилась в горной
области Тарбагатая и впоследствии (при начавшемся увлажнении степи)
овладела Семиречьем. Другая группа прикочевала на берега Нижней Волги, где
столкнулась с могущественными аланами. Хунны «завоевали аланов, утомив их
беспрерывной борьбой» (Иордан) и в 370 г. перешли Дон. В это время они были
грозной силой, но уже в середине V в. они были разбиты на западе ге-пидами,
а на востоке — болгарами и исчезли. Аборигены восторжествовали над
пришельцами.
Следующая волна переселений кочевников имела место в X в. Тогда в
причерноморских степях появились печенеги, выселившиеся с берегов
Аральского моря, тюрки - - из современного Казахстана и кыпчаки-по-ловцы —
из Барабинской степи. И снова это было не завоевание, а постепенное
проникновение небольшими группами, причем стычки и набеги заменили сражения
и походы.
Аналогичная ситуация сложилась тогда же на Ближнем Востоке. Карлуки из
Джунгарии переселились в Кашгар и Хотан — оазисы, питаемые ледниковыми и
грунтовыми водами. Туркмены-сельджуки покинули свои кочевья в Кызыл-Кумах и
внедрились в Хорасан. Там они сорганизовались в могучую силу и в 1040 г.
разбили регулярную армию Масуда Газневи. Затем они захватили Персию и,
победив в 1071 г. византийского императора Романа Диогена, овладели всей
Малой Азией и Сирией. И ведь любопытно, что для поселений они выбрали сухие
степи и нагорья, напоминающие ландшафты покинутой родины.
Ничего подобного мы не видим в ХШ в., когда монгольские кони донесли
своих всадников до джунглей Ан-нама и Бирмы, долины Иордана и лазурной
Адриатики. Никакие переселения не были связаны с этими походами и победами.
Монголы вели войны с небольшими, мобильными, плохо вооруженными, но
прекрасно организованными отрядами. Даже при необходимости дать правителям
западных улусов некоторое количество верных войск центральное монгольское
правительство выделяло контингенты из числа покоренных племен. Хула-гу-хану
были пожалованы найманы, а Батыю — мангыты и чжурчжэни (хины) в количестве
нескольких тысяч человек.
Нет никаких оснований связывать походы детей и внуков Чингиса с
климатическими колебаниями. Скорее, можно думать, что в степи в это время
были оптимальные условия для кочевого скотоводства. Коней для трех армий
хватало, поголовье скота после жестокой межплеменной войны 1200—1208 гг.
легко восстановилось, население выросло до 1300 тыс. человек. И наоборот, в
относительно мирное время XVI в. Монголия потеряла свою самостоятельность,
а в XVII в. и независимость.
Причину этого ослабления самой сильной державы тогдашнего мира сообщает
китайский географ XVII в. «Вся Монголия пришла в движение, а монгольские
роды и племена рассеялись в поисках за водой и хорошими пастбищами, так что
их войска уже не составляют единого целого». Вот это действительно
миграция, но как незаметно для всемирно-исторических масштабов прошло
выселение монгольских кочевников из иссыхающей родины в суровые нагорья
Тибета, на берега многоводной Волги и в оазисы Туркестана. Последний
осколок кочевой культуры. Пиратский союз — продержался до 1758 г., потому
что его хозяйство базировалось на горных пастбищах Алтая и Тарбагатая. Но и
он стал жертвой маньчжуров и китайцев.
Итак, за двухтысячелетний период — с III в. до н. э. по XVIII в. н. э.
мы отметили три периода усыхания степей, что каждый раз было связано с
выселением кочевников к окраинам Великой степи и даже за ее пределы. Эти
переселения не носили характера завоеваний. Кочевники передвигались
небольшими группами и не ставили себе иных целей, кроме удовлетворения
жажды своих животных и собственного голода.
Напротив, при увлажнении степной зоны шло возвращение кочевников в страну
отцов, увеличение их четвероногого богатства и связанная с изобилием
воинственная политика, причем завоевания совершались из государственных
соображений, а вовсе не для приобретения «жизненного пространства».
Кочевники уже не просто прозябали, их целью становилось преобладание.
Рассмотрение племен и народностей тропического пояса не принесет нам ничего
принципиально нового в сравнении с уже известным материалом, и потому
целесообразно обратиться к классическим примерам преобразования природы:
Египту, Месопотамии и Китаю. Европу мы пока оставим в стороне, потому что
нашей задачей является поиск закономерности, а ее можно подметить только на
законченных процессах.
Древние цивилизации «благодатного полумесяца»
Согласно исследованиям Э. Брукса, во время вюрмского оледенения
атлантические циклоны проходили через северную Сахару, Ливан, Месопотамию,
Иран и достигали Индии. Тогда Сахара представляла собой цветущую степь,
пересеченную многоводными реками, полную диких животных: слонов,
гиппопотамов, диких быков, газелей, пантер, львов и медведей. Изображения
этих животных, до сих пор украшающие скалы Сахары и даже Аравии, выполнены
представителями современного человека. Постепенное усыхание Сахары в конце
IV тыс. до н. э., связанное с перенесением направления циклонов на север,
повело к тому, что древние обитатели Сахары обратили внимание на болотистую
долину Нила, где среди дикорастущих трав по краям долины произрастали
предки пшеницы и ячменя. Неолитические племена освоили земледелие, а в
эпоху освоения меди предки египтян приступили к систематической обработке
земель в пойме Нила. Процесс закончился объединением Египта под властью
фараонов. Эта власть базировалась на огромных ресурсах уже преображенного
ландшафта, который впоследствии принципиальных изменений не претерпевал, за
исключением, конечно, архитектурных сооружений: каналов, плотин, пирамид и
храмов, являющихся, с нашей точки зрения, антропогенными формами рельефа.
Однако изменения меньшего масштаба, например создание знаменитого
фаюмского оазиса при XII династии, имели место до XXI династии, после
чего Египет стал ареной иноземных вторжений. Нубийцы, ливийцы, ассирийцы,
персы, македоняне, римляне черпали богатства Египта, а сами египтяне
превратились в феллахов, упорно поддерживающих биоценоз, созданный их
предками.
Сходную картину можно наблюдать в Месопотамии, несмотря на
некоторое количество физико-географических отличий. Земли,
образовавшиеся из наносов Тигра и Евфрата на окраине Персидского залива,
были плодородны, протоки и лагуны изобиловали рыбой и водяной птицей,
финиковые пальмы росли в диком виде. Но освоение этого первобытного Эдема
требовало напряженной работы. Пахотные
|
