Английский менталитет - Социология - Скачать бесплатно
Уфимский Технологический Институт Сервиса
РЕФЕРАТ
по социальной психологии
на тему:
« АНГЛИЙСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ »
Выполнили: студентки гр. СД 11
Ахметова Д.И. ,Исламова А.Р.
Проверила: Сулейманова В.З.
г.Уфа-1999 г.
Британская империя
О Британской империи уже больше сорока лет в Англии не говорят. Даже термин
"британское Содружество" потерял свой смысл. Но каждый раз, путешествуя, я
сталкиваюсь с остатками этой империи и удивляюсь, почему они со временем не
стушевываются. Самое яркое воспоминание - это неделя на острове Пенанг, в
Малайе, где мы целую неделю ждали парома в Индию. Мы остановились в бывшем
доме
отдыха для британских правителей и их секретарей. Уже двадцать лет прошло с
тех
пор, как последний британский губернатор прихлебывал свой отвратительный
уиндзорский суп и ел свой тошнотворный пудинг из говяжьего жира и сиропа.
Теперь
в городе Пенанг в любом придорожном ресторане подают перлы малайской и
китайской
кухни, со свежими фруктами, рыбами, с ароматными кореньями. Но в доме
отдыха
малайские официанты подавали малайским бюрократам тот же уиндзорский суп,
облюбованный овдовевшей королевой Викторией, потому что в нем было много
уксуса.
Потом нам подали ростбиф с жареной картошкой, и если бы у нас хватило сил
остаться на месте, подали бы еще и тот сытный рождественский пудинг,
который
своими калориями заменяет англичанам центральное отопление. Жара стояла
неимоверная - сорок градусов при максимальной влажности. Даже с ящериц,
которые
висли на потолке, капал пот. Малайские бюрократы-ревизоры спокойно сидели в
галстуках и пиджаках и как будто без усилия над собой поглощали имперскую
еду.
Британская империя, видно, хотела, чтобы даже в самом удаленном ее уголке
все
было точно так, как дома. Когда я попал в Австралию, меня удивило, что,
несмотря
на возможность охотиться на кенгуру, англичане ввезли для охоты лисиц,
отчего
теперь ночью парки Сиднея или Мельбурна так же кишат наглыми бродячими
лисицами,
как и парки Лондона. Мясо сумчатых не нравилось имперским конкистадорам,
поэтому
они ввозили кроликов, которые опустошают австралийские равнины.
Дороги мы, британцы, строили тоже не как римляне и не прямые, а с изгибами.
На
дорогах в малайских джунглях до сих пор главным препятствием оказываются не
корни тропических деревьев, не горные ручьи, а те милые английские
перекрестки в
форме карусели, где все останавливаются, и никто не знает, кому проезжать
первым. Не только в Малайе, но и в Индии удивительно сохранились
грандиозная
железнодорожная система и бюрократия, которые сейчас разваливаются в
Англии.
Конечно, для путешествующего англичанина-моноглота самое дорогое наследство
нашей империи - всеобщее знание английского языка. Без нашего языка Индия
разорвалась бы на части от национальных распрей, и до сих пор индусы-буржуа
говорят на таком хорошо сохранившемся английском, какого в Лондоне уже не
услышишь. Культура центра, конечно, лучше сохраняется на периферии, как
живые
ветви на давно гнилом стволе старого дерева. Только в Новой Зеландии
женщины до
.сих пор надевают белые перчатки, чтобы сходить в магазин, и только в
Австралии
жена профессора требует, чтобы жена доцента носила ей сумку. Империя строго
соблюдает сословные различия, хотя в Англии все уже перемешано, так что
среднего
профессора трудно отличить от среднего бомжа.
Британская империя, что помнит не каждый историк, раньше включала и Европу:
ведь
мы долго не отдавали французам Кале и до сих пор не собираемся уходить из
Гибралтара. Наши связи с бывшими европейскими колониями до сих пор основаны
на
торговле вином. Даже французы, ценители самых лучших вин, должны покупать
их у
англичан. Недаром мы долго владели Бордо, и до сих пор производство
портвейна и
хереса (без которых цивилизованное общение в Англии немыслимо) зависит от
португальских и испанских семейств, которые уже столетиями говорят на
подозрительно чистом английском, посылают своих сыновей в английские школы
и
являются последними реликтами того времени, когда в каждой стране жило хоть
одно
сословие, зависимое от Британской империи.
Англоманы и англофобы
"Патриотизм - это последнее убежище негодяя", - провозгласил лексикограф
Сэмюэл
Джонсон двести лет назад, и с тех пор британская интеллигенция ютится в
любом
убежище, но только не в этом. Распри и ссоры среди писателей
сосредоточиваются
на их отношении к феминизму, к гомосексуализму, к социализму, к "зеленым",
к
искусству ради искусства, к деньгам, но не на отношении к патриотизму. На
первой
мировой войне английские поэты гибли пачками не потому, что они верили в
правоту
дела, а потому, что считали нравственным долгом убежать из лицемерной,
ура-патриотической Англии и разделить общую судьбу в окопах северной
Франции.
На словах наши писатели были антипатриотами. Когда призывали в армию
биографа-эссеиста Литтона Стрейчи и он, как пацифист, отказывался от
службы, его
спросили: "А что вы сделаете, если увидите, как немецкий солдат насилует
вашу
сестру?" Он ответил: "Я вклиню между ними собственное тело". Романист
Форстер
заявил, что он лучше предал 6ы родину, чем друга.
Английская интеллигенция замечательна тем, что она добровольно покидает
родину и
предпочитает ссылку своему родному очагу. Грэм Грин во Франции, подобно
Байрону
в Греции, Шелли в Италии, Одену в Америке, Лоуренсу в Мексике, своим
творчеством
и местом жительства исключает традиционный патриотизм.
Объяснить такое явление просто обывательской атмосферой родины нельзя;
скорее мы
имеем дело с каким-то личным империализмом, который гонит наших
интеллигентов
(как в России он гнал Грибоедова и Лермонтова) на чужбину. Убегая от
родины,
интеллигенты бессознательно выполняют ее задания. Великие английские
патриоты
часто переодевались до неузнаваемости. Генерал Гордон, герой и мученик
империализма в Хартуме, одевался китайским мандарином. Томас Эдуард
Лоуренс,
автор чудесной биографии "Семь столпов мудрости", превратился в араба,
чтобы
возглавить отряд спецназа на Ближнем Востоке.
Фактически все наши интеллигенты отвергают патриотизм: трудно назвать хоть
одного интеллигента, поддерживавшего Тэтчер во время фолклендской войны.
Народный фронт в Англии является черносотенной партией, в которой нет ни
одного
интеллигента.
По сравнению с Францией или с Россией идеология английских интеллигентов
озадачивает своим нигилизмом. Но верить ему нельзя. Англичанин, который
прячется
в тосканских холмах и ужасается, если узнает, что другой англичанин
поселился
рядом, в глубине сердца готов всем жертвовать ради родины. Патриотизм, как
все
английские пороки, скрытен и лицемерен. Недаром французы спрашивали:
"Почему
солнце никогда не заходит в Британской империи?", на что им отвечали:
"Потому
что Бог не верит англичанам в темноте". "Коварный Альбион", по мнению
опытных
соседей, скрывает свое самолюбие, свой огромный комплекс превосходства.
Англичане всегда первые ругают самих себя, чтобы опередить критиков со
стороны.
Когда они говорят словами романиста Стерна, что дела лучше делать во
Франции, то
при этом подразумевают, что все-таки самое важное - личную
неприкосновенность -
гарантирует только Англия.
Доказательством этой внутренней самоуверенности служит тот факт, что
английская
интеллигенция мало читает иностранную литературу, плохо знает иностранные
языки
и ругает свою родину, как арабы ругают красавиц дочерей, чтобы не сглазить
их.
Подобное коварство, может быть, связано с тем, что английская культура
глубоко
гомосексуальна. Если вычесть из литературы двадцатого века всех
гомосексуалистов, а из музыки - всех евреев, в Англии останется очень мало
романов и симфоний. Может, наше отступничество от римской церкви по чисто
политическим причинам приучило нас к постоянному отречению от собственных
убеждений. Французы давно издеваются над нами за нашу несъедобную еду, за
равнодушие в любви, за хладнокровие во всем. Мы притворяемся, что они
правы, не
говорим о патриотизме, не охотимся за англофобами. Но посмотрите в лицо
англичанину на пароме через Ла-Манш, когда он впервые видит дуврские белые
утесы, и убедитесь, что англомания - его самое постыдное, но и самое
глубокое
чувство.
Падение британской аристократии
Какую роль играют дворяне в современном искусстве или даже в политике - к
примеру, в нашей стране, где палата лордов еще влачит свое жалкое,
безмозглое
существование?
И вдруг новости из Москвы: возрождают Дворянское собрание! Известия из
Москвы
часто бывают для нас неправдоподобными, но бессмысленнее этого проекта вряд
ли
найдешь. Целесообразно было бы возродить, например, кулаков или волжских
немцев:
ясно, что они могли бы дать стране, если бы их воскресили. Но возрождать
дворянство имеет столько же смысла, сколько искусственно разводить мамонтов
или
динозавров. Как и динозавры, дворяне способствовали собственному
истреблению:
разве Бакунин или Кропоткин не представляют собой классовых самоубийц?
Доказательством неизбежности того, что произошло с дворянством, является
история
английской аристократии. Она стушевалась не из-за революции, не из-за
пулеметов.
(Пулеметы первой мировой войны больше истребляли английское мещанство:
аристократы сидели в тылу.) Викторианцы вытеснили аристократов новыми
правилами
нравственности, либералы и социалисты двадцатого века окончательно лишили
их
земельных уделов крутыми, почти стопроцентными налогами.
Уже к концу восемнадцатого века, когда парламент мог решить участь
премьер-министра, лорды обесценились: лорд Норт был абсолютным ничтожеством
в
истории государства. В царствование королевы Виктории самые блестящие
премьер-министры часто были самого сомнительного происхождения: Дизраэли
был,
как говорится и у нас, "жид крещеный", а от него недалеко до "коня
леченого" или
"вора прощеного". И вообще, чем больше присматриваешься к родословным
аристократии, тем они сомнительнее: ведь большей частью аристократы
происходили
от любовниц Карла I.
Верующие викторианцы весьма не одобряли традиционное вольнодумство
аристократов,
английская аристократия начинала странствовать по следам Байрона. Примеры,
которые приводит Каннадайн, поразительны своим чудачеством: поэт-аристократ
Уилфрид Блэнт построил себе дворец недалеко от Каира, переоделся бедуином и
при
жене и любовницах стал арабским судьей, дипломат Сайкc поехал к курдам;
Герберту, сыну герцога Карнавонского, албанцы предложили престол. Другие
аристократы были сосланы своими родственниками или сами предпочли вольные
просторы Новой Зеландии или Канады.
Как в России во времена Николая I дворянство пополнялось и разбавлялось
снизу,
точно так же и в Великобритании аристократия была пронизана пришельцами. В
России критерием были заслуги перед государством; в Англии правительство
или
правящая партия просто продавали аристократические титулы. С помощью
подкупленных новоиспеченных аристократов парламент овладел палатой лордов,
которую хитрый Ллойд Джордж в начале века окончательно лишил власти. С тех
пор
аристократия стала увядать; ни один изо всех дворцов Лондона больше не
принадлежит лорду. Продавая картины или вазы, некоторые сумели выплатить
чудовищные налоги и тем сохранить великие усадьбы, где стреляют рябчиков
или
гоняются за лисицами; но только туристы, журналисты и ностальгирующие
историки
все еще высоко ценят лордов. Среди английской аристократии трудно найти
теперь
меценатов или людей творческих. Что до их культурного уровня, они жалки в
своей
допотопной ископаемости. Четыреста лет тому назад, в расцвете
елизаветинской
эпохи, аристократы, по крайней мере, поощряли и ценили культуру.
Гамлет
Кто у нас в Англии только не играл Гамлета! Старики, молокососы,
интеллигенты,
борцы, трагики, клоуны, американцы, гермафродиты, женщины (даже одноногая
Сара
Бернар), мультипликаторы, марионетки! Недоставало разве ученого слона.
Итальянский режиссер Франко Дзеффирелли пошел еще дальше: в его фильме
Гамлета
играет мускулистый австралийский актер Мэл Гибсон, знаменитый благодаря
фильмам
масскультуры "Сумасшедший Макс" и "Смертоносное оружие". Мэл Гибсон не
говорит,
а рычит; беспощадно сокращены монологи Гамлета, Гибсон удивил бы Шекспира
своими
энергичными, резкими жестами: Офелию он швыряет об стену, Полония
сталкивает с
лестницы. Теперь стало понятно, что Гамлет - прадед Рэмбо, а все эти
многословные речи, которые Шекспир сочинил для него, - пустая затея.
Наша публика по-новому оценивает Гамлета. В школах уже давно не преподают
Шекспира: его язык слишком многого требует и от ученика, и от
преподавателя.
Конечно, каждый англичанин цитирует его - помимо воли, не сознавая, что
сотни
крылатых слов и большая часть нашей идиоматики рождены кипящей
изобретательностью Шекспира. Все-таки раньше некоторые люди знали, что
именно
Гамлет представляет собой - философа, призванного к решительной
деятельности,
или потустороннего мечтателя - все, что угодно, кроме того, что сделал с
ним
Дзеффирелли: очередной психопат-убийца, которым следует любоваться, ибо он
ловко
избавился от семи врагов, прежде чем самому погибнуть.
За рубежом никогда не было сомнений в том, кем является Гамлет. Эпоха
романтизма
сделала его почетным русским, немцем и французом. Все поняли пьесу и в
прямом, и
в иносказательном смысле. Конечно, русские сразу узнали в нем своего
человека.
Еще Борис Годунов пригласил к себе датского принца и нечаянно отравил за
трапезой. Русские писатели от Тургенева до Чехова воскрешали Гамлета в
Щиграх
или около Полтавы. Русские мыслители видели в нем типичного русского
интеллигента, неспособного к любви, смертельно опаздывающего подвижника,
жертву
государства, внутреннего эмигранта. Когда англичанин смотрит, как
Смоктуновский
играет Гамлета и как Григорий Козинцев изображает Эльсинор, то он должен
признаться, что только на чужбине Гамлет становится подлинным.
У себя на родине Гамлет так же многословен, как в переводе. Но даже самые
талантливые переводчики не умеют передать ту смесь недосказанной иронии и
вызывающей прямоты, каламбуры и сногсшибательные скабрезности гамлетовской
речи.
В своем грубом отношении к Офелии Гамлет показывает, до какой степени он
(подобно его создателю Шекспиру) страдает от брезгливости и в то же время
от
похоти. Этот комплекс слишком задевает англичанина за живое: он борется с
собственной чувственностью, стыдится ее и становится сам себе отвратителен.
Тут
скрыто и начало протестантства, и ключ к известному британскому лицемерию.
Женоненавистникам трудно быть с живыми женщинами. Поэтому на сцене или на
холсте
Офелии у нас так часто до слащавости сентиментальничают со смертью. Из
растерзанной сумасшедшей девушки делают прекрасную и спокойную утопленницу,
плывущую по тихой речке с охапками вербы и чистотела. В порыве некрофилии,
любуясь красивым неподвижным трупом, который уже никому не угрожает,
современные
Гамлеты могут на время забыть, что это они своей трусостью и
нерешительностью
извели Офелию.
Отношение Гамлета к Офелии как-то слишком злободневно и для современной
публики.
Но еще типичнее, может быть, отношение Гамлета к матери. Когда Чехов в
своей
пьесе "Чайка" пародировал Гамлета, он тоже вывернул наружу ту нелепую
инфантильную сексуальную ревность, которая типична для Эдипова комплекса.
Эдип
жив в каждом европейском мальчике, но те слова, которые Гамлет обращает к
матери, очень характерны для Англии. Клавдий и Гертруда отправляют Гамлета,
избавляются от него подобно английским аристократам, до сих пор отсылающим
малолетних сыновей из дома. Посмотрите в лицо бедным школьникам в
униформах,
когда они уезжают в далекий интернат, и вы поймете, как хотели бы
современные
английские мальчики по-гамлетовски приговорить к казни своих конвоиров,
розенкранцев и гильденстернов, и убежать домой из ссылки. Какие горькие
гамлетовские истины они готовят своим грешным матерям!
Вот почему в Англии любой актер просится на роль Гамлета: играть эту роль -
значит изгонять из себя все те нечистые комплексы, которые подарила тебе
твоя
мать. Помните, что пьеса заканчивается не только похоронным маршем, но и
торжественным залпом. Ведь богиня в конце концов простила Оресту убийство
своей
преступной матери Клитемнестры. Подозреваю, что Франко Дзеффирелли когда-
нибудь
снимет вторую серию "Гамлета" и воскресит героя, который освободится от
всех,
кто мешал ему быть счастливым и нормальным.
Влюбленные художники
В 1848 году, когда во всех столицах Европы молодежь мечтала о политической
власти, в Лондоне встретились несколько молодых художников и учредили
группу
"Братство прерафаэлитов". Они - Даете Габриэл Россетти, Уильям Холман Хант,
Джон
Эверет Милле - решили восстановить чистоту, присущую ранним итальянцам, как
Фра
Анджелико, не только в искусстве, но и в жизни. Они были талантливы - может
быть, гениальны - и для своих целей тщательно изучали мастерство старинных
голландцев и вырабатывали такую технику, что, кажется, было бы незачем
изобретать цветную фотографию.
В свое время прерафаэлиты были обруганы за новаторство и превознесены за
душевную чистоту и поучительную нравственность сюжетов. Даже когда
Королевская
академия отказалась принимать их картины, сама королева Виктория приказала
принести их к ней во дворец. Но к концу века прерафаэлитов забыли;
увлекаясь
французскими импрессионистами, англичане вовремя спохватились, что после
Тёрнера
они отделились от европейского модернизма, для которого прерафаэлитское
наивное
воспроизведение действительности и нравоучительные темы просто смешны.
Теперь, когда импрессионисты давно под замком в музеях, а богатые
коллекционеры
.ищут, на что потратить свои миллионы, вновь выкладывают огромные суммы за
прерафаэлитов. Но может быть, частная жизнь прерафаэлитов интереснее их
живописи. Во-первых, они как будто не родились, а кем-то выдуманы. Все они
удивительно похожи на гоголевских Пискарева и Чарткова. Данте Габриэл
Россетти,
Милле и Холман Хант родились в скромных столичных семействах, испытывали
нужду и
жертвовали собой в поисках мечты. Как Пискарев, Холман Хант нашел свои
гении
красоты на лондонской улице, побежал за девушкой и понял, что она
проститутка.
Как Чартков, Данте Габриэл Россетти вдруг открыл путь к славе и к
самоуничтожению. Подобно героям Гоголя, они бредили Италией, средневековыми
мифами и идеалом художника-христианина, они были одержимы женской красотой
и в
то же время ошеломлены опасностью чувственности.
У викторианцев была самая лучшая почта во всем мире. В течение дня в
Лондоне
можно было два раза обменяться письмами с невестой, с другом, с критиком.
Несмотря на камины, в которых вдовцы и вдовы сжигали все, что
компрометировало
их, остался огромный архив. Но мы, англичане, ждали сто лет, пока одна
очень
энергичная американка, Гэй Дэли, не разобралась в этих десятках тысяч писем
и
дневников и не открыла нам в обширной коллективной биографии, "Влюбленные
прерафаэлиты", всю сложность и трагикомизм жизни этих художников.
У Достоевского в "Записках из подполья" антигерой говорит: "Чем больше я
сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и высоком", тем глубже я и
опускался
в мою тину". Так и художник Данте Габриэл Россетти боготворил и влюбил в
себя
модистку Лизу, но мучил ее тем, что не хотел стать ни ее любовником, ни
мужем,
пока не довел ее до наркомании и смертного одра. Он будто обожал ее (а спал
с
проститутками и с невестой своего собрата Ханта). Она служила ему поначалу
натурщицей, и его безумный реализм обрек ее на смерть. Как утонувшая
Офелия, она
должна была лежать неподвижно в холодной воде, пока не заболела воспалением
легких, облегчения она искала в опиуме. Данте Габриэл Россетти хотел,
подобно
его тезке, любить рано умершую Беатриче и вдохновляться своим горем, и
бедная
Лиза поняла свою судьбу. Как студенты по всей тогдашней Европе, художники
тоже
спасали бедных девушек и обрекали их на страдания гораздо худшие, чем в
доме
терпимости. Измученные скрупулезной работой, художники-импотенты женились,
эротоманы давали обеты целомудрия. Свою дружбу они скрепляли открытой
изменой.
Всю эту грустную историю можно было бы забыть как типичное последствие
викторианского лицемерия и страха перед плотью, если бы она не повторялась
так
часто. Например, в начале двадцатого века влияние прерафаэлитов, кажется,
проникло в Россию: такая же смесь поэзии, дионисийства и христианства, в
духе
рассказов Оскара Уайльда и рисунков Обри Бердслея, опутала символизм и
декадентство. Вспомним странные отношения Вячеслава Иванова (несмотря на
свои
"Кормчие звезды" и "Cor Ardens" ("Жгучее сердце") с женой Зиновьевой-
Аннибал, их
гомосексуальные эксперименты с Городецким и Маргаритой Сабашниковой наряду
с
возвышенным культом воздержания, или отношения Блока и Белого с Любовью
Дмитриевной Менделеевой, или убийственные опыты Брюсова, который сам вручил
влюбленной Нине Петровской револьвер, чтобы избавиться от нее. Современный
биограф, даже если он прочитал всего Фрейда, не в силах объяснить странную
несовместимость идеала и поведения художников, будь они неоромантики или
символисты. Здесь скорее помогут фантазии Гоголя и проницательность
Достоевского.
Любовь у англичан
Что значит слово "любовь" для англичанина? Прежде чем заглянуть самому себе
в
душу, я открыл Большой оксфордский словарь. Я нашел такую путаницу
предрассудков
и упований, что мне сразу стало понятно, почему мы, как народ, в вопросах
любви
стоим - мягко говоря - поодаль от других народов и языков. Любовь - это "то
чувство привязанности, которое основано на разнице полов". (Данное
определение
устарело, так как наша культура требует, чтобы мы уточнили: "то чувство
привязанности, которое основано на разнице - или на одинаковости - полов".)
Словарь предлагает нам еще одно определение любви по-английски: "состояние
души
по отношению к человеку, возникающее из признаний привлекательности, из
сочувствия или из естественной привязанности и проявляющееся как нежность и
привязанность". Как уютно, как это годится для домашнего очага. Что общего
у
такой спокойной английской любви с той любовью, которую признают французы
или
русские?
Говорят, что если бы не было слова "любовь"", то вряд ли приходило бы кому-
нибудь в голову влюбиться. Любовь внушают нам дешевыми романами, песнями,
стихами. Правда, рифмы песен делают много, чтобы определить, что такое
любовь.
Недаром в русском языке рифмуются "любить", "губить", "убить". А в
английском
единственные созвучные рифмы love, above, dove, glove - любить, наверху,
голубь,
перчатка. Тепло и неопасно. У аристократки-писательницы Нэнси Митфорд есть
замечательный автобиографический роман "Любовь в холодном климате".
Англичанин и
англичанка ищут в любви не горячку, не пожар, а удобную душевную батарею.
У англичан своеобразны не только рифмы, но и семантические отношения слова
"любовь". С раннего детства наши священники и преподаватели настаивают на
разнице между love - любовь духовная - и ей созвучным lust - похоть, как
будто
одна исключает другую. Таким образом, нам, англичанам, фактически подносят
чувство любви без чувственности, как коньяк без алкоголя. Это еще одно из
достижений пуританства, вроде псалтыря без пения, дома без центрального
отопления и баранины без чеснока. Святой Павел, кажется, не умер, а
поселился в
Англии, где обитатели тройным образом определяют любовь, так же как он:
любовь
love - идеально; эрос lust - плохо, предпочтение liking - желательно. В
нормальной человеческой душе все три слова на "л" (love, lust, like)
объединяются в одном чувстве любви, а у нас они раздельны.
Аристократы, которые навсегда определили нравственность русских и
французов,
давно поняли, что любовь - одно, а брак - другое. Любовь - это невольное и
простое чувство, брак - это расчетливый и сложный контракт. Как считает
современный американский сексолог Рут Диксон, любовь и брак даже
несовместимы.
Но пуритане и буржуа, наследники Святого Павла, решили, что любовь и брак
нераздельны. Недаром в знаменитой английской песне поют, что любовь и брак
- это
лошадь и карета. Так что тяни, бедная кляча, свою телегу, пока не сдохнешь.
Выдающиеся садоводы
Иностранцев в Англии всегда поражает английская страсть к садоводству. Во
многих
отношениях англичанин - самый жалкий обыватель в Западной Европе: мало
читает
переводную литературу, редко ходит в галереи, не знает никаких стихов
наизусть,
не умеет петь, довольствуется плохой кухней. Но стоит только пройтись по
пригородам Лондона или по деревням южной Англии и узнаешь, что всю свою
эстетику, свой внутренний мир англичанин (и еще чаще англичанка) черпает из
сада. Вот почему из всей иностранной литературы англичане воспринимают
одного
Чехова: ведь Чехов был не только писателем и доктором, но и маниакальным
садоводом: половина его рассказов и пьес - от "Драмы на охоте" до
"Вишневого
сада" - проникнута темой заброшенного сада и несчастного садовника. Поэтому
Чехов стал у нас почетным англичанином.
В самом деле, английская литература вышла не из шинели, а из сада:
романтический
дикий сад предшествовал разнузданной романтической поэзии Шелли и Китса.
Садоводство - это самое скрытое, властолюбивое и чувственное из искусств:
им
можно наслаждаться в одиночестве, критики или публика не мешают. Садовник -
бессловесный художник, который полностью сливается с природой. И с нашей
природой нетрудно слиться, так как Англия - это цивилизация на Гольфстриме.
Здесь приживаются деревья и кустарники почти со всего мира.
Наследством нашей утраченной империи являются сотни импортных растений,
которые
одичали в Великобритании. Бывшие конкистадоры, вернувшиеся на родину,
тоскуют по
Гималайским горам или австралийской пустыне, утоляя эту тоску, они засадили
целые графства рододендронами из Непала, эвкалиптами из Тасмании, кедрами с
Аляски, фейхоа из Бразилии. Около городов юго-западной Англии из магнолий и
камелий выращены настоящие джунгли.
Каждое воскресенье гуртом и гурьбой англичане усаживаются в свои машины и
ездят,
чтобы смотреть чужие сады - большие и маленькие. Люди, во всех других
отношениях
совершенно честные, берут с собой садовые ножницы и воруют отростки, чтобы
потом
их привить у себя дома. Садоводство - это подлинное и единственное
сохранившееся
народное искусство.
Как во всех искусствах, в садоводстве есть свои большие мастера, и мало-
помалу
мы понимаем, что их надо сравнивать с великими поэтами и художниками. Такие
женщины, как Гертруда Джекил или Вита Сэквил-Уэст, или мужчины, как
Кристофер
Тэннард или американец майор Мортон, создали сады, потрясающие своим
оригинальным планом и своей изменчивостью. Но главное - в отличие от других
искусств, - эти сады в прямом смысле вдохновляли тысячи посетителей, и
каждый
посетитель создает собственные зеленые вариации, которые распространяются
по
всей стране.
Выдающиеся садоводы были недюжинными личностями. Они были не только
удивительно
трудоспособны - некоторые трудились полвека от зари до зари, как
каторжники, -
они были визионерами, которые решили создать вечный рукотворный памятник и
таким
образом заштриховать ненавистный им мир. Садоводство часто являлось
убежищем от
других искусств: Вита Сэквил-Уэст писала романы, а Воан-Уильямс сочинял
симфонии. Но садоводство часто становилось коллективным подвигом; разбивая
сады,
люди спасались от семейных дрязг и даже трагедий. Раз дети выросли и
уехали,
единственные узы, связывающие английскую чету, - это сад, где еще можно
трудиться в дружном безмолвии. Поражающий пример садоводства как
спасительного
подвига - это великий сад Сиссингхерст в графстве Кент: его создали Вита
Сэквил-Уэст с мужем Гарольдом Николсоном. Она была писательницей, он -
дипломатом. Они пережили страшные скандалы и кризисы: он понял, что он
гомосексуалист; в то же время она страстно влюбилась в буйную лесбиянку
Виолетту
Трефусис. Но половые страсти и жажда творчества в конце концов перелились в
сказочное видение Сиссингхерста; этот сад стал для них чем-то вроде
монастыря.
Читая очерки Джейн Браун, понимаешь, что жизнь у нас - и не только у
выдающихся
садоводов - переходит в житие исключительно тогда, когда англичанин
отчаивается
в возможности обрести счастье и целиком отдает себя воссозданию
миниатюрного
Эдема около собственного дома.
Вода и англичане
Англичане - островитяне, и на нашем острове нельзя находиться от моря
дальше,
чем на сто километров. Морская вода течет у нас в крови; англичане до того
любят
море, что первыми затеяли одиночное кругосветное плавание. Англичанин
доверчиво
ест все, что приносит море, - от морских прыщей до печени палтуса. На сто
лет
раньше, чем другие европейцы, англичане купались в своем отвратительно
холодном
Ла-Манше. Когда в Биаррице жили только баскские рыбаки, а в Ялте - крымские
татары, в Брайтоне н Богноре уже купались под медицинским надзором министры
и
принцессы из королевской семьи. Холодное море, считалось, унимает страсти и
развивает мужественные добродетели. До сих пор половина населения ездит на
побережье купаться, несмотря на то что врачи теперь признают, что купаться
в
наших загрязненных морях менее заманчиво, чем спускаться в ванну с дерьмом.
Странно, что пресная вода издавна находится в опале. Англичане в реках не
купаются; в Кембриджском университете в шестнадцатом веке за купание в реке
секли студентов, а на аспирантов надевали колодки. Как будто русалки могли
соблазнить купающихся. В английских реках водится почти такое же обилие
съедобной рыбы, как в русских, а разница в том, что англичане удят, но не
едят.
Форелей покупают только на фермах, а вкусных карасей, лещей и судаков
снимают с
крючка и пускают обратно в воду.
Немцы и американцы приезжают в Англию и удивляются странным табу, связанным
с
водопроводной системой в английских домах. У нас даже законом запрещается
вводить нормальную европейскую систему водопровода. Поэтому, если
принимаешь душ
в английском доме, можно или простудиться, или обжечься, смеситель в ванной
сделает все что хотите, но не смешает горячую воду с холодной. Хотя
англичане
полтора века назад (раньше всех) ввели современную канализацию и водопровод
в
крупных городах и тем спасли народ от холеры и брюшного тифа, дальше они не
пошли. Что касается водопроводов, мы одержимы какой-то манией
преследования. Во
время наполеоновских войн нам казалось, что французы могут отравить наши
водопроводы. Мы изобрели такую систему кранов, клапанов и цистерн, которая
изолирует каждый жилой дом от магистрального водопровода, в результате чего
современному иностранному туристу мерещится, что он попал куда-то в район
Тибета, где моют тело как следует только два
|
