Даосизм и Конфуцианство - Религия и мифология - Скачать бесплатно
занятиях медитацией,
созерцанием Дао и единства мира, единением с Дао. Применялись и различные
сложные визуализации божеств, символизировавших собой особые состояния
сознания и типы жизненной энергии.
Второй заключался в специфических гимнастических (даоинь) и
дыхательных (син ци) упражнениях, сексуальной практике для поддержания
энергетического баланса организма и занятиях алхимией. Именно алхимия и
считалась высшим путем к обретению бессмертия. Алхимия разделялась даосами
на два типа - внешняя (вэй дань) и внутренняя (нэй дань). Из них только
первая являлась алхимией в собственном смысле этого слова. Она предполагала
создание в алхимической реторте как бы действующей модели космоса, в
котором под воздействием огня вызревает эликсир бессмертия. Главное отличие
китайской алхимии от европейской – ее исходная теснейшая связь с медициной:
в китайской алхимии даже золото “изготовлялось” как эликсир бессмертия.
Даосскими алхимиками был накоплен ценнейший эмпирический материал в области
химии и медицины, значительно обогативший традиционную китайскую
фармакологию.
К Х в. “внешняя” алхимия пришла в упадок, и ей на смену пришла
“внутренняя” алхимия. Она представляла собой алхимию только по названию,
поскольку была ничем иным, как упорядоченным комплексом сложных
психофизических упражнений, направленных на трансформацию сознания адепта и
изменение ряда его психофизиологических параметров. Однако, она
заимствовала у собственно алхимии ее терминологию, способы описания
практики, сделав названия минералов и веществ символами
психофизических процессов и их структур.
Последователи “внутренней” алхимии исходили из положения о полном
подобии микрокосма и макрокосма, человеческого тела и вселенной. А раз в
теле человека есть все, что есть и в космосе, то нет никакой необходимости
создавать его модель в тиглях и ретортах: само тело является подобной
моделью. Следовательно, можно создать новое бессмертное тело из веществ,
соков и энергий собственного тела. Особое внимание в практике “внутренней”
алхимии уделялось управлению энергиями, протекающими, согласно ее теории,
по особым “каналам” (цзин) тела, и накапливающимися в особых резервуарах
(дань тянь, инд. чакры). Управление же энергиями достигалось при помощи
концентрации сознания и визуализации (ци гун). Подобно “внешней” алхимии,
“внутренняя” также собрала весьма богатый материал для китайской медицины.
Даосизм иногда называют национальной религией Китая, но это
определение не совсем верно. Во-первых, даосизм распространился и среди
некоторых других народов, живущих по соседству с китайцами. Во-вторых,
даосы не только не проповедовали свою религию в обществе, но, напротив,
тщательно скрывали свои секреты от непосвященных и даже не позволяли
мирянам присутствовать на наиболее важных молебнах. К тому же даосизм
всегда был разделен на множество самостоятельных сект, где “искусство Дао”
передавалось от учителя к ученику в тайне от посторонних.
Тем не менее даосизм без преувеличения можно назвать подлинным
фокусом китайской культуры, ведь он обеспечивал преемственность между
элитарной мудростью Дао и верованиями простонародья, принципами внутреннего
совершенствования и всем жизненным укладом китайцев. Для даосов их религия
была лишь чем-то вроде “полезной иллюзии”, ведь образы богов, как и весь
видимый мир, представляли собой, по их понятиям, только “отблески”
сокровенного Дао. Служа свои молебны, даосы в действительности не
поклонялись духам, а, скорее, вовлекали их в беспредельную гармонию Великой
Пустоты. Вместе с тем самое существование божеств, как и всего мира форм,
являющего собой “превращенное тело” Дао, оставалось для даосов совершенно
необходимым.
Отцы даосизма.
Наверное, главная особенность даосской мысли состоит в том, что это
мысль, во всех своих проявлениях обращенная к истокам вещей: истоку времен,
сокрытых в незапамятных глубинах истории; истоку сознания, вечно
ускользающего от света разума, истоку всех наших душевных движений,
таящемуся в бездонной толще жизни. И даосы настолько верны своим поискам
подлинного, абсолютного Истока сущего, что даже не поставили ему предел в
виде какого-либо метафизического принципа, перводвигателя, “первичной
материи”, первоначала и т.п. Ведь исток бытия, если он в самом деле реален,
не может быть ни хронологическим рубежом, ни “данностью” опыта, ни
умственной абстракцией по той простой причине, что такое начало вносит
ограничение в мир и в итоге само оказывается условным, придуманным,
неживым. Мысль же даосов – о Начале, которое само безначально; об истоке,
который являет собой, скорее, вольное проистечение самой жизни и который,
вечно уклоняясь от собственной сущности, вечно же возвращается к самому
себе.
Странная реальность, пребывающая как раз там, где ее нет. Странные
люди, всерьез размышляющие о безначальном Начале. Их наследство – дума о
Дао: Пути всех путей, неизменной изменчивости. Кажется, они и приходят-то в
мир лишь для того, чтобы уйти, и тем самым вернуться к земному бытию.
“Настоящие люди древности не знали, что такое радоваться жизни и
отворачиваться от смерти, не гордились появлением на свет и не противились
уходу из мира. Отрешенно они приходили, отрешенные уходили, не доискиваясь
до начала, не устремляясь мыслью к концу, радуясь тому, что даровано им, и
самозабвенно возвращаясь к своему естеству. Разум их погружен в забытье,
облик бесстрастен, чело величественно. Прохладные, как осень, и теплые, как
весна, они следовали в своих чувствах течению времен года. Они жили в
беспредельной гармонии с миром, и никто не знал, где положен им предел...”
(“Чжуан-цзы”, гл. “Дацзунши”.)
Главный учитель даосизма – Лао-цзы, Старый Ребенок, носивший имя Ли
Эр. Он “родился от самого себя”, из себя же развернул весь мир, и сам же 72
раза являлся миру. Но он же и человек, проживший долгую и неприметную
жизнь. Легенда изображает его хранителем царских архивов, старшим
современником Конфуция. Лао-цзы встречался с будущим основателем
конфуцианства, но прохладно отнесся к вере Конфуция в действенность
нравственной проповеди, что, наверное, вполне естественно для знатока
человеческой истории. Вконец разуверившись в людях, он сел верхом на
буйвола и отправился куда-то на Запад, да так и не вернулся. А на прощание
по просьбе начальника пограничной заставы, через которую он покинул Китай,
Лао-цзы оставил потомкам небольшую книжку “в пять тысяч слов”. Это
сочинение, обычно именуемое “Трактатом о Пути и Потенции” (Дао-дэ цзин),
стало главным каноном даосизма.
Рядом с Лао-цзы в ряду пророков Дао стоит философ Чжуан Чжоу, он же
Чжуан-цзы, который был, несомненно, реальным историческим лицом и притом
одним из самых обаятельных мыслителей древнего Китая. Время жизни Чжуан-цзы
приходится на последние десятилетия IV в. до н.э. – время расцвета
свободной мысли и острого соперничества различных философских школ. Чжуан-
цзы был большим эрудитом, но предпочитал держаться подальше от
самодовольных ученых-спорщиков, подвизавшихся при дворах царей и удельных
владык. Много лет он занимал скромную должность смотрителя плантации
лаковых деревьев, а потом вышел в отставку и доживал остаток дней в родной
деревне. Перед смертью он просил своих учеников не обременять себя
похоронами учителя, а бросить его тело в чистом поле, ибо могилой ему
станет весь мир. Скромная, непритязательная жизнь и далеко не героическая,
даже почти позорная смерть, в глазах самого Чжуан-цзы, явно не умаляли его
подлинного достоинства. Ведь истинный даос, говоря словами Лао-цзы,
“выходит к свету, смешиваясь с прахом, в суете будней хранит тайну
вечности, в многоголосье Земли постигает безмолвие Небес”.
Пророки Дао существуют для того, чтобы претворить свое существование в
неизбывное Присутствие. Они столь же невозможны, сколь и неизбежны, как
самое начало “мысли о Дао”. Их явление не есть факт хронологии или личной
судьбы. Оно знаменует, скорее, пробуждение мысли к своему немыслимому
истоку, которое есть сама полнота творческой жизни.
Итак, традиция Дао – это странные, сторонние люди. Недаром Лао-
цзы уже в древности получил прозвище “темного учителя”. А Чжуан-цзы сам
называл свои писания “нелепыми и безумственными речами”. Изъясняются даосы
парадоксами, туманными сентенциями и экстравагантными притчами. Одни
исследователи пытаются разглядеть в этом жанровом винегрете ту или иную
“философскую систему”. Другие видят в даосах наследников “мифопоэтического”
мышления. Третьи считают, что вся эта даосская заумь есть чуть ли не
намеренная мистификация, скрывающая истинное учение о Дао. Но ни одна из
этих трех точек зрения не помогает лучше объяснить даосские тексты такими,
какие они есть. Вместо того, чтобы отворачиваться от буквы даосских книг
или объявлять их создателей просто неумелыми мыслителями, не будет ли более
плодотворным допустить, что классики даосизма были искренними и серьезными
писателями, которые, как все настоящие писатели, писали о самом важном и
сокровенном в своей жизни?
Признаем, что подлинный импульс говорения о Дао – это сама жизнь
сознания, непрестанно устремляющегося за свои собственные границы, каждое
мгновение возобновляющего свою связь с творческой стихией жизни. Это
сознание сознает, что оно несводимо ни к опыту, ни к знанию и потому живет
в вечном “(само) забвении”. Но оно само проницает собою жизнь, творя новое,
одухотворенное тело мира и новую, разумную природу. Это сознание совпадает
с полнотой бытийствования. Оно дарит высшую радость бытия, но само не
напоминает о себе, как не ощущается нами наше собственное тело, пока оно
здоровое и сильное. Или, как сказал Чжуан-цзы, “когда сандалии впору,
забывают о ноге”.
Но почему именно афоризмы? Почему эксцентричные притчи и анекдоты?
По нескольким причинам. Во-первых, афоризм, притча или анекдот по-своему
парадоксальны, как природа “истока вещей” в даосизме. Во-вторых, эти
словесные жанры не устанавливают всеобщие отвлеченные истины, но
оказываются истинными в особых случаях и тем самым утверждают
исключительные, неповторимые качества жизни, как раз и переживаемые нами
в творческом акте. В-третьих, афоризм или притча успешно стирают грань
между истинным и ложным, переносным и буквальным смыслами. Так речь даосов,
на первый взгляд путаная и шокирующая, на поверку оказывается точным
словесным слепком Великого Пути как глубинного ритма жизни. Недаром древние
комментаторы даосских канонов часто повторяли, что “все слова выходят из
Дао”.
В “безумственных речах” даосов, по сути, нет ничего
произвольного. В них запечатлелась мудрость, ставшая итогом долгого пути
самопознания духа. Перед нами язык традиции, где ценится не просто умное,
но прежде всего долговечное. Дума о Дао - это то, с чем можно жить всегда.
И, следовательно, нечто глубоко личное. Речь даоса – это череда сокровенных
озарений, высвечивающих путь сердца. Ее подлинный прототип – жизнь тела,
мир телесной интуиции. Мудрость даоса есть “знание семян вещей и зародышей
событий”. Лао-цзы сознает себя “еще не родившимся младенцем”. Чжуан-цзы
призывает своих читателей “стать такими, какими мы были до своего появления
на свет”. (Еще одно “безумственное” требование даосов?)
Книги Лао-цзы и Чжуан-цзы изначально складывались из фрагментов, в
которых фиксировались отдельные прозрения и наблюдения подвижников Дао.
Сверхлогический характер даосской мудрости отображал отстраненность
даосских школ от всяких публичных норм. Ориентированность мудрости Дао на
узкий круг посвященных и “внутреннее”, неизъяснимо-интимное понимание тоже
были знаком даосизма как духовной традиции, учившей своих приверженцев
“воспроизводить опыт самопознания, возобновлять присутствие того, кто
возвращается в мир, когда мы отсутствуем в нем”.
Не знание и даже не творчество, но просто способность “сполна
прожить свой жизненный срок” составляли цель даосского подвижничества. С
непосредственностью, достойной великой традиции, даосизм утверждал, что
мудрый ничего не знает и ничего не умеет, а только питает себя, усваивая
всем телом вселенскую гармонию жизни.
Различные свойства Дао как абсолютного бытия удобно охватываются в
даосской литературе понятием “пустоты” (сюй) или “пустотно-отсутствующего”
(сюй у), “извечно отсутствующего” (сэй у). В философии Дао пустота
выступает прообразом предельной цельности и полноты бытия. Пустота есть
прообраз бытийственного разрыва, выявляющего все формы, и паузы,
формирующей ритм. Наконец, пустота – это вездесущая среда и даже движущая
сила превращений: пустота, чтобы быть собой до конца, должна сама
“опустошиться” и в результате стать ”полнейшей наполненностью”.
Реальность в даосизме – это в конечном счете самопресуществление,
в котором каждая вещь становится тем, что она есть, достигая предела своего
существования, претерпевая метаморфозу. В событии самопресуществления
человек становится подлинно человечным именно потому, что он обретает в нем
свою событийность со всем сущим. И чем более преходящим, незначительным
кажется человек, поставленный перед мировым Все, тем более величествен он в
своей причастности к Единому Движению мира, этой событийственности всех
событий, вселенскому танцу вещей. Его самопотеря неотличима от
самопостижения.
Мир, в представлении даосов, являет собой бездну взаимоотражений,
“чудесных встреч” несоизмеримых сил, и принцип его существования выражается
в образе “Небесных весов”, уравнивающих несравнимое. Реальность для даоса –
это Хаос как бесчисленное множесгво порядков, бесконечное богатство
разнообразия.
Даосский мудрец подражает пустоте и хаосу и потому “в себе не
имеет, где пребывать”. Он не совершает самочинных действий, но лишь
безупречно следует всякому самопроизвольному движению. Его сознание –
“зеркало, которое вмещает в себя все образы, но не удерживает их”.
Еще не родившийся ребенок уже имеет полное знание о жизни. Он
понимает прежде, чем научится понимать. Даосская традиция требует признать,
что всякое непонимание есть в действительности недопонимание. И если, как
полагают даосы, мы в любой момент “уже знаем”, то мыслить и обозначать –
значит всего лишь проводить рубежи в необозримом поле событийности,
пространстве вездесущей предельности, ограничивать ограничение – писать
“белым по белому”. В таком письме все подчиняется закону экономии
выражения: чем меньше будет сфера представленного смысла, сфера “понятого и
понятного”, тем больше простора высвободится для смысла как открытости
бытия, всего неизведанного и чудесного в жизни. Даосская традиция – это
школа самоограничения, которая служит высвобождению всего сущего. Настоящее
таинство не есть нечто намеренно утаиваемое. Оно есть там, где чем
очевиднее, тем сокровеннее, чем понятнее, тем непостижимее. Таинство не
есть предмет “позитивной философии”. Даосы и не стремились создать
собственную “систему мысли”. Они – мастера “внутреннего делания”, искавшие
в единичных действиях не законченности, а бесконечной действенности. Однако
же, что в природе делает возможным все действия? Не что иное, как покой.
Даос практикует недеяние. Его “искусство Дао”, как пишет Чжуан-цзы, “выше
обыкновенного умения”. Поскольку даосский мудрец “странствует сердцем у
начала вещей”, он не просто мастер, но всегда еще и Господин мира,
определяющий место каждой вещи в мировом порядке.
|
