Ранние произведения Марка Твена - Литература : зарубежная - Скачать бесплатно
Оглавление
Введение…………………………………………………………………….2
1. Первая книга Марка Твена…………………………………..…………4
2. Гротеск в ранних произведениях Твена……………………..…………7
3. «Американизм» в работах Твена. «Простаки за границей»….………11
4. Особенности юмористических произведений Марка Твена….………20
Заключение………………………………………………………….……….34
Введение
Марк Твен родился в деревне Флорида, штат Миссури, в 1835 году. Марк
Твен – лишь псевдоним Сэмюэля Лэнгхорна Клеменса, и первая заметка,
подписанная знаменитым псевдонимом, относится к 1863 г.
Сэмюэль Клеменс происходил из семьи, чья судьба тесно переплелась с
американским фронтиром - границей цивилизованных земель Америки. Детские
годы писателя прошли на Миссисипи, в городке Ганнибал, известном читателям
всего мира под именем Санкт-Петербурга. Ганнибал в ту пору был последним
форпостом цивилизации, дальше шли почти неосвоенные земли. На другом 6epегy
Миссисипи начинались территории – свободные от рабовладения. История словно
специально позаботилась о том, чтобы в этом захолустье наглядно выступили
главные конфликты американской жизни прошлого столетия. Через Ганнибал
пролегал путь переселенцев на Запад, и путь рабов, которых везли по реке на
хлопковые плантации в ее низовьях, и путь беглых невольников.
С 12 лет Сэмюэль Клеменс работал учеником печатника, продавал газеты,
водил пароходы по Миссисипи, работал секретарем у брата в штате Невада, в
канцелярии губернатора, золотоискателем. Затем он приобщился к
журналистике, а в 1867 году началась его карьера профессионального
писателя. В 1888 году Клеменс закончил Йельский университет в Нью-Хэйвене
(штат Коннектикут), там же получил почетный диплом доктора литературы.
Марк Твен был представителем демократического направления литературы
США, и именно демократическое мироощущение Твена и помогло ему создать
произведения, представляющие из себя сплав достижений предшествующего
искусства Америки, не став при этом подражателем авторитетам или простым
продолжателем традиций.
Его творчество, отчасти подготовленное и романтиками и реалистами 50-х
годов, стало точкой скрещения разнородных художественных тенденций, в
произведениях Твена возник полностью естественный синтез романтизма и
реализма, составляющий одно из условий возникновения большого
реалистического искусства. Но романтизм был не "довеском" к реализму Твена,
а органическим качеством его мировосприятия, определившим весь внутренний
строй его произведений. Даже при поверхностном соприкосновении с ними
ощущается, как и во всех явлениях высокого реализма, умение объединить
"романтически прекрасное" с "реалистически повседневным".
Это произвело решающий сдвиг в художественном развитии Америки. В
произведениях Твена американский реализм обрел характерный для него
художественный облик со всеми его определяющими чертами: гротескностью,
символикой, метафоричностью, внутренним лиризмом и близостью к природе. При
этом наследник великих американских романтиков XIX в. был и их убежденным и
непримиримым противником. Его борьба с романтизмом носила на редкость
целеустремленный и постоянный характер и продолжалась на протяжении всего
его творческого пути. Вслед за романтиками он воспевал красоту
"естественных", не изуродованных цивилизацией явлений жизни, разделял их
ненависть ко всему фальшивому, искусственному, однако все эти черты он
находил и в произведениях самих романтиков. Его столкновение с ними
произошло на основе разного понимания главной задачи искусства — задачи
воспроизведения жизненной правды.
Связь Твена с трудовой Америкой, скрепленная жизненным опытом, уже с
самого начала его писательской деятельности определила живую силу его
творческого воображения. Подлинный сын своего народа, он обладал той
ясностью взгляда, той конкретностью поэтического мышления, которая
составляла характерную черту народного мироощущения. Поистине "у него был
ясный взгляд на жизнь и он лучше знал ее и меньше был введен в заблуждение
ее показными сторонами, чем любой американец". Эти особенности
мировосприятия Твена и позволили ему взглянуть на свою страну глазами
непредубежденного человека.
1. Первая книга Марка Твена
Литературная дорога открылась Твену, когда он стал репортером
"Территории энтерпрайз", выходившей в столице Невады Вирджиния-Сити. Только
в наше время были собраны изданные там все его заметки, фельетоны, очерки,
скетчи, сценки. Ими Твен еженедельно заполнял страницы этой газеты, и при
всей своей непритязательности эти произведения показывают некоторые
характерные особенности твеновского пера. В то время формируется юмор Твена
– неповторимое и вместе с тем по сущности своей глубоко американское
художественное явление.
Однако довольно быстро Твену приелся юмор, рассчитанный лишь на вкусы
не избалованных высокой литературой старателей да переселенцев. «Знаменитая
скачущая лягушка из Калавераса» на фоне такого юмора казалась Монбланом
рядом с небольшими холмиками. В ней тоже властвует гротеск и вольный смех,
не оглядывающийся на искусственные разграничения комического и
драматического, но в ней есть и качество, которое напрасно было бы искать в
анекдотах и небылицах,— это умение буквально двумя-тремя штрихами
обрисовать не просто потешную ситуацию, а целый жизненный уклад, целый мир
в его необычности. И это умение будет крепнуть у Твена от рассказа к
рассказу, стремительно завоевывая ему известность лучшего юмориста Америки.
Он постарался сохранить тональность такой, какой она была в устном, не
ведающем никакой литературной приглаженности изложении, он добивался, чтобы
его рассказ прежде всего смешил. Но в то же время ему было необходимо,
чтобы читатель и за самоочевидным, буйным и несдержанным гротеском видел
достоверно описанную американскую жизнь со всей ее многокрасочностью.
Обложку этой самой первой его книги украшала огромная желтая лягушка,
ярко выступающая на кремовом фоне переплета. Какова ее история? Откуда
взялся сюжет о лягушке по имени Дэниел Уэбстер? История вполне достоверна,
ее можно было услышать в родных краях Твена или даже прочитать ее в
газетах, издававшихся на периферии, на фронтите. Нашли несколько
напечатанных вариантов этого рассказа. Но все же лягушку из Калавераса
прославил не кто иной, как Марк Твен.
Понадеявшись на удивительный талант Дэниела, ее хозяин, Джим Смайли
проиграл на пари сорок долларов объявившемуся в Калаверасе незнакомцу. Твен
записал этот случай почти в точности так, как его не раз при нем излагали:
незнакомец усомнился в способностях Дэниела, принял пари и, пока Смайли
ловил для него другую лягушку, всыпал в пасть чемпиону пригоршню
перепелиной дроби, так что бедная знаменитость не смогла сдвинуться с
места. В общем-то печальная повесть об обманутом доверии и о прилежании,
которое пошло прахом.
Но Твен представил этот случай, уместившийся в несколько страниц, так,
что тот смешит читателей вот уже второе столетие, и дело в неподражаемом
юмористическом даре. Есть особые приметы твеновского юмора, которые станут
видны, если прочесть рассказ о лягушке по имени Дэниел Уэбстер внимательно.
До Твена рассказывали забавный анекдот о предприимчивом и находчивом госте
Калавераса, который так ловко провел Смайли, была лишь картинка из жизни
фронтира.
В этом рассказе Твена сохранена красочная атмосфера быта и нравов
переселенцев. Мы отчетливо можем себе представить и этот поселок в
несколько кривых улиц, уводящих в бескрайнюю прерию, и как попало одетых,
давно не брившихся людей у входа в салун.
О самих лягушачьих скачках мы узнаем лишь под самый конец, а до этого
Твен будет долго рассказывать о разных происшествиях из жизни Смайли. Твен?
Нет, рассказывать будет некий Саймон Уилер, которому доверено вести
повествование. Этот Уилер сам из Калавераса, он ее видел своими глазами и
все запомнил.
Подтекстом этой ультракомической новеллы, представляющей собою
обработку одного из анекдотических западных сюжетов, являлась антитеза
"неотшлифованного" Запада и "прилизанного" Востока. За простодушным
рассказом неуклюжего фронтирсмена Саймона Уилера, развлекающего своего
слушателя-джентльмена бесхитростным повествованием о "подвигах" собак и
лягушек, скрывалась мысль о существовании особого мира со своей
неузаконенной шкалой ценностей, в принципе столь же законной, сколь и
господствующая. Намеком на это служили и имена героев. Дэниель Уэбстер —
лягушка и Эндрью Джексон — собака являлись тезками известных
государственных деятелей. Рассказ Уилера доказывает, что ему нет дела до
этих знаменитостей. Излагая свою лягушачью эпопею, он "ни разу не
улыбнулся, ни разу не нахмурился, ни разу не переменил того мягко журчащего
тона, на который настроился с самой первой фразы, ни разу не проявил ни
малейшего волнения; весь его рассказ был проникнут поразительной
серьезностью и искренностью; и это ясно показало, мне, что он не видит в
этой истории ничего смешного или забавного, относится к ней вовсе не шутя и
считает своих героев ловкачами самого высокого полета". Подобный способ
изложения наталкивает читателя и на некоторые дополнительные выводы
относительно характера как повествователя, так и слушателя. В самом деле,
так ли уж прост Саймон Уилер? Ведь в сущности в этом рассказе не один, а
два повествователя — клоун и джентльмен, и неизвестно, кто из них подлинный
"простак" и кто кого дурачит. Ясно лишь одно, что из двух рассказчиков
фронтирсмен более искусный. Он рассказывает лучше, ярче, сочнее и, так же
как и автор, умеет видеть вещи и ощущать их внутреннюю жизнь. Иными
словами, он говорит языком Марка Твена.
2. Гротеск в ранних произведениях Твена
На мнимой авторской серьезности основывается весь юмористический
колорит рассказов молодого Марка Твена. В те времена считалось, что
литература непременно должна быть возвышенной, глубокомысленной и
подчеркивающей свое глубокомыслие, изысканной по языку, выстроенной в
согласии со строгими правилами и законами художественного повествования. А
у Твена попадались словечки грубоватые и просто жаргонные, изысканность
осмеивалась беспощадно, и сам рассказ больше всего напоминал небылицу или
анекдот.
Эти небылицы, анекдоты обязательно требовали преувеличений,
обстоятельств, выдаваемых за подлинную, абсолютно достоверную реальность,
явлений совершенно немыслимых, но почитаемых истинными в каждой своей
подробности.
Искусство молодого Твена — это искусство гротеска. Но и гротеск бывает
самый разный по своим формам да и по сущности. Мы читаем, как у коллежского
асессора Ковалева исчез нос. Бедный Ковалев увидел свой нос — подумать
только! — в экипаже, который катит по улице. А когда на почтовой станции
подозрительного путника задержали, выяснилось, что нос уже успел
обзавестись паспортом. Выдумка? Конечно. Все это чистая фантазия. Гоголь
вовсе и не хочет, чтобы читатель даже на секунду заподозрил, будто имеет
дело с событием, хоть отдаленно правдоподобным. Может быть, все это только
страшный сон несчастного Ковалева, может быть, его бред, наваждение («черт
хотел подшутить надо мною») или просто какая-то необъяснимая загадка
природы. Для Гоголя это не так уж существенно. Важнее то, что вся жизнь,
какой она представлена в «Носе», нелепа и пугающа до последнего предела.
Перевернута с ног на голову.
Впрочем, гротеск совсем не обязательно требует нарушения логики, так,
чтобы перед нами возникал мир наизнанку. «Путешествия Гулливера» — тоже
гротеск, очень последовательный, и сама по себе каждая из книг «Гулливера»
вполне логична, надо только осознать и освоить условность самой ситуации, в
которую нас переносят.
Гротеск способен опрокидывать привычные пропорции и отношения, делая
их почти неузнаваемыми, и может сохранять эти отношения, эти пропорции, но
только непременно их укрупняя, чтобы острее выступила сущность того мира,
который в них воплощен. Удивительно многоликое явление - он может страшить
и забавлять, внушать отчаяние или чувство освобождения от пут осмеянной,
уничтожаемой им действительности, он создает самые разные художественные
формы — философскую трагедию и фарс, притчу и сатиру, нравоучительную
сказку и утопию, изображающую желанный, справедливый мир будущего. И в
гротескную литературу Твен внес свою особую интонацию, свою неповторимую
ноту.
Он менее всего заботился о том, чтобы события логично вытекали одно из
другого, разрывал необходимые внутренние связи, рисуя действительность как
будто лишенной какого бы то ни было смысла и цельности, но эта мозаика на
поверку обладала прочнейшими сцеплениями, потому что сама ее пестрота
доносила ощущение контрастности, несочетаемости начал, чересполосицы и
хаоса, поражавшего каждого, кто в ту пору впервые приезжал в Америку.
Он знал, что «нет такой крепости, которая не рухнула бы, когда ее
атакует смех», и выучился навыкам, необходимым юмористу,— дразнил публику,
рассказывая ей совсем не о том, что обещало заглавие, или с невозмутимым
видом повествовал про явления совершенно абсурдные, делал выводы,
противоречащие всякой логике, и защищал их с упорством фанатика, которым
овладела заведомо дикая идея,— но все это для него оставалось лишь
техникой, а не сутью творчества.
Он и в ранних — шутливых и гротескных — своих рассказах был реалистом,
первым настоящим реалистом в американской литературе, хотя — по беглому
впечатлению — на его страницах реальность отступала перед яркой выдумкой и
иронией, ничуть не заботящейся о правдивости создаваемых картин.
Только в конечном-то счете эти картины оказывались куда правдивее, чем
простые зарисовки жизни в ее обыденном облике. Скольких людей заставляла
смеяться до слез «Журналистика в Теннеси», один из самых известных
рассказов молодого Твена! И конечно, все считали, что автор проявил на
редкость богатую фантазию, а на самом деле ничего подобного происходить не
могло.
Разумеется, Твен основательно сгустил краски. Гротеск этого требует по
своей природе - А рассказ Твена можно изучать как образец гротеска. Тут и
преувеличения ничуть не скрываемые, и герой-простак, которому взбрела в
голову бредовая мысль, что, поработав с месяц на Юге, в Теннеси, он
прекрасно отдохнет и поправит здоровье. Тут и какой-то оскорбленный газетой
полковник, который, по-джентельменски объяснившись с редактором и получив
смертельную рану, справляется перед уходом об адресе гробовщика. Тут и
выдранные в драке вихры, и пули, упорно попадающие в безвинного
практиканта, а не в шельму редактора, и под конец такая резня, которой не в
состоянии описать перо. Тут и походя брошенное шефом газеты замечание,
которое на весах юмора, пожалуй, перевесит все леденящие кровь подробности
из жизни газетчиков Теннеси: «Вам здесь понравится, когда вы немножко
привыкнете».
Словом, бездна смеха и ни грана истины? Ничего подобного. Твен
прекрасно изучил понятия фронтира и знал участь людей, решившихся избрать в
этих условиях ремесло журналиста. В Неваде был случай, когда один тамошний
босс, пришедший в ярость от статьи, раскрывавшей его плутни, обманом
залучил к себе автора и, выпоров его плеткой, пригрозил расстрелом на
месте, если тот немедленно не объявит самого себя клеветником. И никто
этому особенно не удивился. Так обычно и поступали с газетчиками посмелее
да позадиристей.
На Миссисипи, в городе Виксберге, выходила газета «Утренняя звезда».
Ее издателя несколько раз избивали на улице и в конце концов прикончили
выстрелом в упор. Четырех последующих редакторов убили на дуэлях. Пятый
утопился, не дожидаясь, пока его линчует толпа, обидевшаяся на какую-то
нелестную для Виксберга статью. Шестой сразил вызвавшего его дуэлянта
наповал и уехал в Техас, но его разыскали и там, не успокоившись, пока он
не отправился на тот свет. На этом и закончилась краткая, но бурная
летопись невезучей «Звезды».
Небылицы у Твена почти что быль, только нужно более или менее ясно
представить себе жизнь, которую он описывает, и осознать законы гротеска. В
мире гротескной литературы, по сути, возможно все— любая фантастика, любые
чудеса, любые поступки и события, просто не укладывающиеся в голове. Но
чтобы это была литература, обязательно и необходимо ввести в причудливый
этот мир вещи, предметы, явления, которые читатель сразу же узнает, примет
как что-то хорошо ему знакомое из собственного опыта. Вымысел должен здесь
соседствовать с достоверностью, условное — с безусловным.
Твен никогда не изучал трактаты по эстетике, но это непреложное
правило, без которого гротеск выродится в пустые словесные фокусы, он
инстинктом художника постиг с первых же своих шагов на писательском
поприще. Отчего так смешны его ранние рассказы? Оттого, что основной их
мотив всегда почерпнут из реальной действительности и детали повествования
до какой-то черты строго правдивы, как будто непосредственно взяты из
окружающего быта, но эти детали едва заметно для читателя начинают
укрупняться, приобретать невероятный масштаб. Условное и безусловное,
достоверное и вымышленное не просто сосуществуют, они вступают в конфликт
друг с другом. Возникает юмористический контраст в самой ткани
повествования. А Твен его все усиливает да усиливает, пока не добьется
мощного комического взрыва.
3. «Американизм» в работах Твена. «Простаки за границей»
Все ранние произведения Твена поражают своим жизнерадостным весельем,
насмешливым, озорным тоном. Наивная вера в реальность американской свободы
окрашивает эти произведения в оптимистические тона. На этом этапе Твен еще
не сомневается в преимуществах демократического строя Америки.
"Американизм" молодого писателя с особенной ясностью проявился в его
"Простаках за границей" (1869) — серии очерков, описывающих путевые
впечатления Твена во время путешествия по Европе, которое он совершил как
корреспондент газеты "Альта Калифорния". Появление этой книги, в основу
которой легли репортерские письма Твена, направляемые им с борта парохода
"Квакер Сити" в редакцию газеты, было первым подлинным триумфом писателя.
Когда книга вышла отдельным изданием, она имела большой успех и привлекла
всеобщее внимание своей необычностью.
Сам жанр путевых заметок отнюдь не являлся новостью для читателей
Америки. Книги подобного рода пользовались в США популярностью, и их
авторами были и прославленные деятели литературы (Лонгфелло), и начинающие
писатели, чьи имена еще не приобрели известность. Но при всех различиях
между этими авторами, произведения их написаны в одной и той же тональности
почтительного восхищения.
Америка — молодая страна, у которой не было ни архаических памятников,
ни старинных летописей, ни освященных веками традиций, с почтительной
завистью взирала на древнюю, окутанную романтическими легендами и
преданиями Европу. Но молодой, задорный юморист Запада взглянул на Старый
Свет иными глазами. Насмешливая, парадоксальная, острополемическая книга
начинающего писателя стала декларацией его республиканских и
демократических воззрений. Монархическая Европа с ее феодальным прошлым и
сложной системой сословно-иерархических отношений не вызвала у него никаких
благоговейных чувств. Он производит осмотр ее культурных и исторических
ценностей со скептической усмешкой.
Именно этот скептический угол зрения, призванный обобщить не только
субъективную позицию автора книги, но и позицию целой страны в ее отношении
к Старому Свету, определяет всю внутреннюю структуру произведения Твена. Он
реализуется в особенностях повествовательного стиля с его вызывающе
задорной интонацией, в принципах отбора материала, в его количественных
соотношениях, в характере его демонстрации. Твен-рассказчик держится с
непринужденностью, самонадеянностью и даже с нарочитой развязностью, пишет
о чем хочет и как хочет. Он не впадает в экстаз перед картинами мастеров,
не проливает слез умиления над могилами Элоизы и Абеляра, не "раскисает" от
лирических восторгов при мысли о Лауре и Петрарке. Самоуверенный
американский турист Марк Твен не боится сказать, что ему до смерти приелся
Микеланджело ("этот надоедала"), которым без устали пичкают
путешественников итальянские гиды. Один из его знаменитых афоризмов гласит:
"Даже слава бывает чрезмерной. Очутившись в Риме впервые, вы вначале
безумно сожалеете о том, что Микеланджело умер, а затем – о том, что сами
не могли присутствовать при его кончине". С видимым наслаждением он
цитирует "богохульственные" остроты своих скептических попутчиков, которые
с нарочитой наивностью осведомляются по поводу каждого демонстрируемого
экспоната:
"Работа Микеланджело?" Не связанный никакими каноническими
предписаниями, обязательными для хорошего вкуса, он позволяет себе
интересоваться тем, что для него интересно, и не обращать внимания на
всемирно знаменитые образцы "прекрасного". В двух словах говорит он о
НотрДам, в Лувре равнодушно проходит мимо Джоконды, но зато включает в свое
повествование развернутое обозрение "собачьей жизни" бездомных
константинопольских псов.
Позиция Твена во многом представляется ограниченной и односторонней,
его суждения кажутся смехотворными в своей наивности, его оценки нередко
вызывают чувство внутреннего протеста.
И все же трудно противиться обаянию насмешливой, задорной книги Твена.
Ее покоряющая сила — в пронизывающем духе свободолюбия, в страстной
ненависти автора ко всем видам произвола и деспотизма. Твен протестует не
только против реакционных государственно-политических принципов
европейского общества, но и против всякого насилия над человеческой
личностью. Любые посягательства на ее внутреннюю свободу вызывают яростное
сопротивление молодого писателя. Он противится всяким попыткам поработить
мысль человека, загнать ее в узкие рамки узаконенных канонических
представлений. Реально его "американизм"? означает не столько "образ
жизни", сколько "образ. мысли" — характер подхода к явлениям
действительности. При всем видимом непочтении писателя к европейским
культурным ценностям в целом в его неприязни к ним есть немалая доля
эпатажа. В конце концов он вполне способен оценить величавую красоту
античного Лаокоона или поэтическую одухотворенность рафаэлевского
"Преображения". Но давая восторженную оценку этим чудесам искусства,
писатель настаивает на своем праве судить о них на основе собственного
разумения. Преимущества своей позиции он видит в том, что "не поет с чужого
голоса" и поэтому его суждения более честны и правдивы, чем вымученные
восторги людей, привыкших смотреть на мир "чужими глазами".
Именно эта полная свобода от всех и всяческих предубеждений,
составляющая, по мнению Твена, главную особенность "американизма" как
национального склада мышления, и позволяет ему увидеть то, что он считает
самым существом жизни Европы, а именно царящие в ней отношения сословной
иерархии. Они, как полагает Твен и лежат в основе ее столетиями
создававшейся культуры. За древним великолепием европейских городов
писателю чудятся века рабства и угнетения. Отпечаток услужения и раболепия
лежит на сокровищах европейского искусства.
Но при всем обилии этих обвинений по адресу европейского прошлого
Твена интересует не вчерашний, а сегодняшний день жизни Европы.
Писатель убежден, что одряхлевший, неподвижный Старый Свет все еще
живет по законам феодального прошлого. В восприятии молодого самоуверенного
американца Европа — это вчерашний день человечества, своего рода гигантский
склеп, наполненный отжившими тенями былого. В будущем Твен сформулирует эту
мысль в прямой и откровенной форме. "Поездка за границу,—напишет он в одной
из своих записных книжек,— вызывает такое же ощущение, как соприкосновение
со смертью". Эту мысль можно найти и в "Простаках за границей". Путешествие
на "Квакер Сити" напоминает Твену "похоронную процессию с тою, однако,
разницей, что здесь нет покойника". Но если покойники отсутствуют на
американском пароходе, то Европа с лихвой возмещает недостаток этого
необходимого атрибута погребальных церемоний. В Старом Свете "мертвецов"
любят и чтут, они пользуются здесь усиленным и несколько чрезмерным
вниманием. Разве не поучительно, что в Париже самым посещаемым местом
является морг? Но нездоровое любопытства к смерти свойственно не только
парижанам. Оно доставляет часть узаконенного "культа", исповедуемого и в
других странах Старого Света. В итальянском монастыре капуцинов туристы
видят целые "вавилоны" затейливо уложенных человеческих костей, образующих
изящный, продуманный узор. Мудрено ли, что в конце концов пассажиры "Квакер
Сити" начинают возражать против "веселого общества мертвецов", и, когда их
вниманию предлагается египетская мумия, они отказываются глядеть на этого
трехтысячелетнего покойника – если уж так необходимо рассматривать трупы,
то пусть они по крайней мере будут свежими.
Но Европа является "усыпальницей" и в переносном значении этого
слова. Культ отжившего исповедуется здесь в самых различных формах.
Американский исследователь Линн совершенно неправомерно приписывает
эти некрофильские увлечения самому Твену. В таком подходе к великому
писателю можно видеть характерное для буржуазной критики стремление
объявить Твена родоначальником "черного юмора".
Для этого "американского Адама" пока что существует лишь одно
измерение исторического времени — современность, и полное воплощение ее
духа он находит не в умирающей Европе, а в молодой практической
республике—США. Созерцание "заката Европы" лишь укрепляет в нем ощущение
жизнеспособности его родины. Поэтому он с таким насмешливым задором
"переводит" полулегендарные события прошлого на язык американской газеты и
рекламы. Отрывок афиши, якобы подобранный им среди
|
