ГЛАВА 23 Заметки о меркантилизме, законах против ростовщичества, деньгах, оплаченных марочным сбором, и теориях недопотребления

I
В течение примерно двух столетий и экономисты-теоретики, и практики не
сомневались в важных преимуществах для страны, вытекающих из активного
торгового баланса и серьезной опасности пассивного баланса, особенно если
последний приводит к утечке благородных металлов. Однако в течение последних
100 лет выявилась удивительная разница во мнениях. Основная масса
государственных деятелей и людей практики в большинстве стран и, пожалуй,
около половины их даже в Великобритании - на родине противоположного взгляда
- остались верны старой доктрине. В то же время почти все
экономисты-теоретики стали утверждать, что эти опасения совершенно не
обоснованы, если только не подходить к делу с очень уж узкой точки зрения,
так как механизм внешней торговли способен к саморегулированию, а попытки
вмешаться в его действие не только бесполезны, но и ведут к обеднению тех,
кто прибегает к ним, лишаясь преимуществ международного разделения труда.
Будет удобно, следуя установившейся традиции, называть более старое
направление меркантилизмом, а более новое - фритредерством, хотя оба эти
термина, поскольку каждый из них имеет и более широкое, и более узкое
значение, следует понимать в зависимости от контекста.
Вообще говоря, современные экономисты не только утверждают, что
международное разделение труда, как правило, в конечном счете дает больше
преимуществ, чем политика меркантилизма, но и объявляют всю аргументацию
меркантилистов основанной с начала до конца на интеллектуальной путанице.
Например, Маршалл (134) , хотя и нельзя сказать, что он отрицательно
отзывается о меркантилизме, вовсе не счел нужным касаться основных идей
меркантилистов как таковых и даже не упоминает о тех правильных положениях в
их взглядах, о которых я буду говорить ниже (135) . Равным образом и
теоретические уступки, на которые готовы пойти экономисты фритредерского
направления в современной полемике по вопросу, например, содействия развитию
новых отраслей промышленности или об улучшении соотношения между ценами на
экспортные и импортные товары, не затрагивают самой основы идей
меркантилизма. Я не помню, чтобы во время дискуссий по вопросам финансовой
политики в первой четверти текущего столетия хоть какой-нибудь экономист
согласился с тем, что протекционизм может увеличить внутреннюю занятость.
Пожалуй, лучше всего беспристрастно процитировать то, что я сам писал в то
время. Еще в 1923 г. я в качестве верного ученика классической школы, не
сомневающегося в том, чему его учили, и не делая никаких отступлений, писал:
"Если и есть что-то, чего не может сделать протекционизм, так это вылечить
от безработицы... В пользу протекционизма имеются определенные доводы,
основанные на том, что он может принести некоторые, хотя и маловероятные,
выгоды, и эти доводы оспорить не так просто. Но рассчитывать на исцеление от
безработицы - это значит совершать протекционистскую ошибку в самой
вульгарной и грубой форме (136) . Ранние меркантилистские теории вообще не
были нигде толком изложены, и мы были воспитаны в уверенности, что они
представляли собой почти полную бессмыслицу. Таким абсолютным и полным было
господство классической школы.
II
Вначале я изложу своими собственными словами то, что мне теперь
представляется элементами научной истины в изучении меркантилизма. Затем мы
сравним мое изложение с действительными аргументами меркантилистов.
Необходимо учитывать, что те преимущества, на которых настаивали
меркантилисты, носят национально ограниченный характер и вряд ли пригодны
для мира, взятого в целом.
Когда богатство страны довольно быстро увеличивается, то дальнейшему
прогрессу такого благополучного состояния может помешать в условиях
laissez-faire .недостаточность побуждений к новым инвестициям. При данной
социальной и политической обстановке и национальных особенностях,
определяющих склонность к потреблению, благосостояние успешно развивающегося
государства в основном зависит - по причинам, которые были изложены выше,-
от силы этих побуждений. Побуждения эти могут относиться к внутренним или к
иностранным инвестициям (включая в последние и накопление драгоценных
металлов), а то и другое вместе образуют общую сумму инвестиций. В условиях,
когда общие размеры инвестиций определяются лишь стремлением к получению
прибыли, возможности внутренних инвестиций будут зависеть в конечном счете
от уровня нормы процента в стране. Величина же заграничных инвестиций
неизбежно определяется размерами активного сальдо торгового баланса. Поэтому
в обществе, где и речи нет о прямых инвестициях под эгидой государственной
власти, вполне естественным предметом заботы правительства в области
экономической политики являются норма процента внутри страны и баланс
внешней торговли.
Если при этом единица заработной платы более или менее стабильна и не
подвержена сильным стихийным изменениям (а это условие почти всегда
выполнимо) и если состояние предпочтения ликвидности (имея в виду среднюю
краткосрочных колебаний) тоже более или менее стабильно и вдобавок неизменны
правила деятельности банков, тогда норма процента в основном будет зависеть
от количества драгоценных металлов (измеряемого в единицах заработной
платы), имеющегося в наличии для удовлетворения потребностей общества в
ликвидных активах. Вместе с тем в век, когда крупные иностранные займы и
прямое владение находящимся за границей богатством едва ли возможны в
широком масштабе, прирост и сокращение количества драгоценных металлов будут
в основном зависеть от того, активен или пассивен торговый баланс.
Таким образом, как это бывает, забота государственной власти о
поддержании активного торгового баланса служила сразу двум целям и была к
тому же единственным доступным средством их достижения. В те времена, когда
государственная власть не оказывала прямого воздействия на норму процента
внутри страны и на другие побуждения к внутренним инвестициям, меры,
принимавшиеся в целях увеличения активного сальдо торгового баланса, были
единственным прямым средством в распоряжении государства для увеличения
заграничных инвестиций. В то же время влияние активного торгового баланса на
приток драгоценных металлов было единственным косвенным средством понижения
внутренней нормы процента и, следовательно, усиления побуждения к внутренним
инвестициям.
Не следует, однако, упускать из виду двух обстоятельств, ограничивающих
успех такой политики. Если норма процента внутри страны настолько
понижается, что объем инвестиций начинает существенно стимулировать рост
занятости до такого уровня, когда последний достигает неких критических
точек, за которыми начинается повышение единицы заработной платы. В этих
условиях рост издержек производства внутри страны будет оказывать
неблагоприятное влияние на сальдо внешнеторгового баланса, и поэтому усилия,
направленные на увеличение последнего, перестают давать эффект и становятся
тщетными. Вместе с тем если норма процента внутри страны падает так низко по
отношению к нормам процента за границей, что поощряет кредитование
иностранных заемщиков в размерах, не соответствующих активному сальдо
торгового баланса, то это может вызвать утечку драгоценных металлов,
достаточную для того, чтобы обратить во вред все ранее полученные
преимущества. Риск того, что одно из названных обстоятельств возникнет в
реальной ситуации, особенно велик для большой страны, играющей важную роль в
мировом хозяйстве, в условиях, когда текущая добыча драгоценных металлов
относительно невелика и приток денег в одну страну означает их утечку из
другой. Поэтому отрицательное влияние роста издержек производства и падения
нормы процента внутри страны может еще больше осложниться (если
меркантилистская политика заходит слишком далеко) вследствие снижения
издержек и роста нормы процента за границей.
Экономическая история Испании в конце XV и в XVI вв. дает нам пример
страны, внешняя торговля которой пришла в упадок вследствие влияния на
единицу заработной платы чрезмерного изобилия драгоценных металлов. В
довоенные годы XX в. Великобритания являла собой пример страны, где
чрезмерно широкие возможности предоставления иностранных кредитов и
приобретения собственности за границей часто препятствовали снижению
внутренней нормы процента, тогда как последнее было необходимо для
обеспечения полной занятости внутри страны. Индия во все времена служила
примером страны, впавшей в бедность вследствие предпочтения ликвидности,
превратившегося в такую сильную страсть, что даже огромного и постоянного
притока драгоценных металлов было недостаточно для снижения нормы процента
до уровня, совместимого с ростом реального богатства.
Тем не менее, если мы рассматриваем общество с относительно устойчивой
единицей заработной платы, с известными национальными чертами, определяющими
склонность к потреблению и предпочтение ликвидности, и денежной системой,
жестко связывающей количество денег с запасом драгоценных металлов, то в
таком обществе для поддержания его процветания существенно важно, чтобы
государственная власть уделяла пристальное внимание торговому балансу. Дело
в том, что благоприятное сальдо торгового баланса при условии, если оно не
слишком велико, чрезвычайно стимулирует хозяйство, а неблагоприятный баланс
может вскоре породить продолжительную депрессию.
Из этого не следует, что максимальное ограничение импорта обеспечит
наиболее благоприятный торговый баланс. Ранние меркантилисты подчеркивали
это и часто противились торговым ограничениям, поскольку в длительной
перспективе эти ограничения могли ухудшить торговый баланс. Можно даже
утверждать, что в особых условиях Великобритании середины XIX в. почти
полная свобода торговли была политикой, наиболее содействовавшей развитию
активного баланса. Современная практика торговых ограничений в послевоенной
Европе богата примерами необдуманных ограничений свободы международного
оборота, которые вместо того, чтобы улучшить торговый баланс, как это
имелось в виду, на самом деле действовали в противоположном направлении.
По этой и по другим причинам читатель не должен делать преждевременных
выводов о практической политике, к которой подводят наши соображения.
Существуют веские доводы общего характера против торговых ограничений, если
только они не оправданы какими-либо особыми обстоятельствами. Преимущества
международного разделения труда реальны и существенны, если даже
классическая школа их сильно преувеличила. Тот факт, что выигрыш нашей
собственной страны от благоприятного баланса может означать соответственный
ущерб для какой-либо другой страны (в чем меркантилисты отдавали себе ясный
отчет), означает не только необходимость большой умеренности в обеспечении
себя запасом драгоценных металлов не более чем это необходимо и разумно, но
также и то, что неосторожная политика может повести к бессмысленному
международному соперничеству за активный торговый баланс, которое в равной
мере повредит всем (137) . Наконец, политика торговых ограничений - это
коварное оружие даже для достижения поставленной цели, так как влияние
частных интересов, некомпетентность властей и трудность самой задачи могут
привести к тому, что результаты вместо ожидаемых получатся прямо
противоположные.
Таким образом, моя критика направлена против несостоятельности
теоретических основ доктрины laissez-faire, на которой я сам воспитывался и
которой в течение многих лет обучал других, а также против утверждения, что
норма процента и объем инвестиций автоматически устанавливаются на
оптимальном уровне и что поэтому забота о торговом балансе - это лишь потеря
времени. Мы, академические экономисты, оказались слишком самоуверенными,
ошибочно считая детским упрямством то, что в течение веков было первейшей
заботой государственного управления.
Под влиянием этой ошибочной теории лондонское Сити постепенно выработало
для поддержания равновесия самую опасную технику, какую только можно себе
представить, а именно регулирование банковского процента в сочетании с
жестким паритетом иностранных валют. Это означало, что поддержание
внутренней нормы процента, совместимой с полной занятостью, совершенно
исключалось. Поскольку на практике невозможно пренебрегать платежным
балансом, то выработали средство контроля, которое вместо того, чтобы
защитить внутреннюю норму процента, приносило ее в жертву слепой стихии. За
последнее время лондонские банкиры-практики многому научились, и можно почти
надеяться, что в Великобритании больше никогда не будут пользоваться методом
регулирования банковского процента для защиты платежного баланса в таких
условиях, когда это может породить безработицу внутри страны.
С точки зрения теории отдельной фирмы и распределения продукта при данной
занятости ресурсов классическая теория сделала вклад в экономическую науку,
который не приходится оспаривать. Без этой теории как составной части общего
аппарата мышления невозможно составить ясное представление о названных
предметах. Меня нельзя заподозрить в том, что я ставлю под вопрос эти
достижения, обратив внимание на пренебрежение со стороны классической школы
к тому ценному, что содержалось в трудах ее предшественников. Но если
говорить о вкладе в искусство государственного управления экономической
системой в целом и обеспечения оптимальной занятости всех ресурсов этой
системы, то ранние представители экономической мысли XVI и XVII вв. в
некоторых вопросах достигали практической мудрости, которая в оторванных от
жизни абстракциях Рикардо была сначала забыта, а потом и вовсе вычеркнута.
Были благоразумными их постоянные заботы о снижении нормы процента с помощью
законов против ростовщичества (к которым мы еще вернемся ниже в этой главе)
путем поддержания на определенном уровне внутреннего запаса денег и
ограничения роста единицы заработной платы, а также их готовность обратиться
в качестве последнего средства к восстановлению запаса денег посредством
девальвации, если этот запас становился явно недостаточным вследствие
неустранимой утечки денег за границу, роста единицы заработной платы (138)
или по каким-либо другим причинам.
Ранние представители экономической мысли могли прийти к разумным
практическим выводам, и не отдавая себе ясного отчета о лежащих в их основе
теоретических посылках. Рассмотрим поэтому вкратце их доводы и рекомендации.
Это сравнительно легко сделать, обратившись к капитальной работе проф.
Хекшера "Меркантилизм", так как именно благодаря этой книге важнейшие черты
экономической мысли за два столетия стали впервые известны широким кругам
экономистов. Приведенные ниже цитаты заимствованы главным образом из этого
источника (139) .
1. Меркантилисты никогда не предполагали существования тенденции к
автоматическому установлению нормы процента на нужном уровне. Наоборот, они
горячо настаивали на том, что чрезмерно высокая норма процента является
главным препятствием к росту богатства. Они даже знали, что норма процента
зависит от предпочтения ликвидности и от количества денег. Они занимались и
вопросом уменьшения предпочтения ликвидности, и увеличением количества
денег, а некоторые из них ясно указывали, что роста количества денег они
добиваются для того, чтобы снизить норму процента. Проф. Хекшер так
резюмирует эту сторону их теории.
"Позиция наиболее проницательных меркантилистов была в этом вопросе, как
и во многих других, совершенно ясна в определенных границах. Для них деньги
были, употребляя терминологию нашего времени, таким же фактором
производства, как и земля. Иногда деньги рассматривались как "искусственное"
богатство в отличие от "естественного" богатства. Процент на капитал
рассматривался как плата за "аренду" денег аналогично земельной ренте.
Поскольку меркантилисты пытались найти объективное объяснение высокой нормы
процента - а они делали это все чаще и чаще в течение рассматриваемого
периода,- они отыскивали эти причины в общем количестве денег. Из имеющегося
обильного материала будут взяты лишь наиболее типичные примеры для того,
чтобы показать прежде всего, насколько устойчиво было это представление,
насколько глубоки были его корни и в какой мере оно не зависело от
практических соображений. Обе стороны в борьбе по вопросам денежной политики
и торговли с Ост-Индией в начале 20-х годов XVII в. в Англии были полностью
согласны между собой в этом пункте. Джерард Мелин, подробно обосновывая свой
тезис, заявлял, что "изобилие денег отрицательно сказывается на
ростовщичестве, воздействуя на цену или ставку процента" (140) . Его
воинственный и довольно беспринципный противник Эдуард Миссельден отвечал,
что "средством против ростовщичества может быть изобилие денег" (141) .
Полвека спустя один из ведущих писателей того времени Чайлд, всемогущий
руководитель Ост-Индской компании и ее наиболее искусный адвокат, обсуждал
(в 1668 г.) вопрос о том, насколько законодательное установление
максимальной процентной ставки - чего он настойчиво добивался - может
отразиться на выкачке "денег" голландцами из Англии. В качестве средства
борьбы с этим опасным явлением он предлагал облегчение трансферта долговых
обязательств, когда последние используются в качестве валюты, потому что
это, как он говорил, "возместит недостаток по крайней мере половины наличных
денег, которыми мы пользуемся в стране". Другой автор - Петти, который стоял
совершенно в стороне от этого столкновения интересов,- высказывал
аналогичную точку зрения, когда он объяснял "естественное" падение нормы
процента с 10 до 6 увеличением количества денег ("Политическая арифметика",
1676 г.) и рекомендовал предоставление процентных займов как подходящее
средство для страны, у которой слишком много "монеты" (142) .
Такого рода рассуждения, естественно, имели хождение не только в Англии.
Например, несколькими годами позже (в 1701 и 1706 гг.) французские купцы и
государственные деятели жаловались на нехватку монеты (disette des especes)
как на причину высоких процентных ставок и пытались снизить взимаемые
ростовщиками проценты путем увеличения денежного обращения (143) .
Великий Локк был, по-видимому, первым, кто в своем споре с Петти (144)
сформулировал в абстрактной форме связь между нормой процента и количеством
денег. Он оспаривал предложение Петти об установлении максимальной нормы
процента на том основании, что это так же практически неосуществимо, как и
фиксированный максимум земельной ренты, поскольку "естественная стоимость
денег, выражающаяся в их способности приносить ежегодный доход в форме
процента, зависит от отношения всего количества обращающихся в королевстве
денег ко всей торговле королевства (т. е. к общей сумме продаж всех
товаров)" (145) . Локк поясняет, что деньги имеют двоякую стоимость: 1)
стоимость их использования, выражающуюся в проценте, "и в этом отношении они
имеют ту же природу, что и земля, но только доход от земли называется
рентой, а от денег - пользой (use) " (146) , и 2) меновую стоимость, "и в
этом отношении они имеют ту же природу, что и товар", причем их меновая
стоимость "зависит только от изобилия или недостатка денег по отношению к
изобилию или недостатку этих товаров, а не от величины процента". Таким
образом, Локк явился родоначальником двух родственных вариантов
количественной теории. Во-первых, он утверждает, что норма процента зависит
от отношения количества денег (с учетом скорости обращения) к общей
стоимости торговли. Во-вторых, он утверждает, что меновая стоимость денег
зависит от отношения количества денег к общему количеству товаров на рынке.
Но, стоя одной ногой на позиции меркантилизма, а другой - на почве
классической теории (147) , он не мог иметь достаточно четкого представления
о связи между этими двумя отношениями и упустил из виду возможность
колебаний в предпочтении ликвидности. Однако он стремился объяснить, что
понижение нормы процента не оказывает прямого влияния на уровень цен и
затрагивает цены, "только если изменение процента в хозяйстве ведет к
притоку или утечке денег или товаров, изменяя со временем соотношение между
теми и другими здесь, в Англии, по сравнению с прежним уровнем", т. е. если
понижение процента ведет к вывозу наличных денег или к увеличению объема
производства. Но Локк, как я думаю, никогда не достигал подлинного синтеза.
Насколько хорошо меркантилисты различали норму процента и предельную
эффективность капитала, видно из той цитаты (напечатанной в 1621 г.),
которую Локк приводит из "Письма другу о ростовщичестве": "Высокий процент
вредит торговле. Выгода от процентов больше, чем прибыль от торговли, и это
побуждает богатых купцов бросать торговлю и отдавать свой капитал под
проценты, а более мелких купцов разоряет". Фортри дает еще один пример
ставки на низкий процент как на средство увеличения богатства (148) .
Меркантилисты не проглядели и того, что если в результате чрезмерного
предпочтения ликвидности притекающие драгоценные металлы переходят в
сокровища, то преимущество для нормы процента теряется. В некоторых случаях
(например, у Мана) стремление к усилению могущества государства побуждало их
все же выступать в защиту накопления денег в государственной казне. Но
другие меркантилисты откровенно противились такой политике.
"Шрстер, например, пользовался обычными меркантилистскими аргументами,
рисуя мрачную картину того, как обращение страны могло бы лишиться своих
денег вследствие большого роста государственной казны... Он проводил также
вполне логичную параллель между накоплением сокровищ монастырями и экспортом
излишка драгоценных металлов, что, по его мнению, было самым плохим оборотом
дела, какой только можно себе представить. Давенант объяснял крайнюю
бедность многих восточных наций, которые, как полагали, имели больше золота
и серебра, чем другие страны мира, тем, что там сокровища "обречены праздно
лежать в сундуках князей"... Если в накоплении сокровищ государством видели
в лучшем случае сомнительное благо, а часто и большую опасность то не
приходится и говорить, что частного накопления следовало избегать, как чумы.
Это была одна из тех наклонностей, против которой бесчисленные меркантилисты
метали громы и молнии, и я не думаю, чтобы можно было найти в этом хоре хотя
бы один голос, звучащий диссонансом" (149) .
2. Меркантилисты понимали обманчивость дешевизны и опасность того, что
чрезмерная конкуренция может привести к невыгодному для страны соотношению
цен на экспортные и импортные товары. Так, Мелин писал в своем "Lex
Mercatoria" (1622): "He стремитесь продавать дешевле других в ущерб для
государства под предлогом увеличения торговли. Торговля не расширяется,
когда товары очень дешевы, потому что дешевизна проистекает из слабого
спроса и недостатка денег, что и делает вещи дешевыми; напротив, торговля
увеличивается, когда налицо изобилие денег и товары дорожают, пользуясь
спросом" (150) . Проф. Хекшер так подытоживает эту сторону теории
меркантилизма:
"В течение полутора веков этот взгляд снова и снова подтверждался тем
положением, что страна, у которой относительно меньше денег, чем у других
стран, вынуждена "продавать дешево и покупать дорого..."
Еще в первоначальном издании "Рассуждений об общем благе", т. е. в
середине XVI в., эта точка зрения была уже ясно высказана. В самом деле,
Хейлс говорил: "И все же, если бы иностранцы были склонны брать наши товары
в обмен на свои, то что побуждало бы их повышать цены других вещей (понимая
под другими вещами и те, которые мы покупаем у них), хотя наши товары
достаточно дешевы для них? И в этом случае мы проиграем, а они выиграют,
поскольку они продают дорого и покупают наши товары дешево, вследствие чего
обогащаются сами и разоряют нас. Я бы, скорее, повышал цены наших товаров,
когда они повышают цены своих, как мы это теперь и делаем. Если при этом
кое-кто и проиграет, то все же не так сильно, как при другом образе
действия" (151) . Несколько десятилетий спустя (1581 г.) он был
безоговорочно поддержан в этом вопросе своим издателем. В XVII в. эта точка
зрения появляется снова без существенного изменения. Мелин, например,
полагал, что такое неблагоприятное положение может явиться следствием того,
чего он более всего опасался, а именно падения курса английской валюты...
Эта концепция встречается постоянно. Петти в своей работе "Verbum Sapienti"
(написанной в 1665 г. и опубликованной в 1691 г.) считал, что упорные
усилия, направленные на увеличение количества денег, можно прекратить только
тогда, "когда мы наверняка имеем больше денег (и ни в коем случае не столь
же мало), чем любое из соседних государств, как в арифметической, так и в
геометрической пропорции". За период времени между написанием и
опубликованием этой работы Кок заявил: "Если бы в нашей казне денег было
больше, чем в казне соседних государств, меня бы не беспокоило то, что в ней
была бы одна пятая того, что у нас есть теперь" (1675 г.) (152) .
3. Меркантилисты были родоначальниками "боязни товаров" и представления о
недостатке денег как о причине безработицы, которое экономисты-классики
двумя столетиями позже отвергли как нелепость:
"Один из самых ранних случаев ссылки на безработицу как на основание для
запрета импорта можно найти во Флоренции в 1426 г. ...Английское
законодательство по этому вопросу восходит по крайней мере к 1455 г.
...Изданный почти в то же время французский декрет 1466 г., заложивший
основу шелковой промышленности Лиона, ставшей позднее столь знаменитой,
менее интересен, поскольку он на самом деле не был направлен против
иностранных товаров. Но и в этом декрете упоминалось о возможности
предоставить работу десяткам тысяч безработных мужчин и женщин. Отсюда
видно, как широко был распространен этот довод в те времена..."
Впервые этот вопрос, как и почти все социальные и экономические проблемы,
стал широко обсуждаться в Англии в середине XVI в. или немного ранее - при
королях Генрихе VIII и Эдуарде VI. В связи с этим мы должны упомянуть ряд
сочинений, написанных, по-видимому, в конце 30-х годов XVI в., причем по
крайней мере два из них, вероятно, принадлежат перу Клемента Армстронга...
Он формулирует это положение, например, так: "Изобилие иностранных товаров,
доставляемых ежегодно в Англию, не только породило нехватку денег, но и
подорвало все ремесла, обеспечивавшие возможность зарабатывать деньги на еду
и питье многим простым людям, которые теперь вынуждены жить безработными,
попрошайничать и воровать" (153) .
"Наиболее ярким из известных мне примеров типично меркантилистских
высказываний о таком состоянии дел являются дебаты о нехватке денег,
происходившие в английской палате общин в 1621 г., когда наступил серьезный
кризис, затронувший, в частности, вывоз сукна. Один из наиболее влиятельных
членов парламента, сэр Эдвин Сэндис, очень ясно описал обстановку того
времени. Он указывал, что фермеры и ремесленники почти повсеместно
испытывают лишения, что ткацкие станки бездействуют из-за недостатка денег в
стране, что крестьянам приходится расторгать свои контракты" не из-за
недостатка плодов земли (благодарение Господу!), а из-за недостатка денег".
Ввиду создавшегося положения было решено предпринять подробное расследование
вопроса о том, куда могли уйти деньги, недостаток которых чувствовался столь
остро. Многочисленные нападки были направлены против всех тех людей, которые
были заподозрены в том, что способствовали либо экспорту драгоценных
металлов, либо их исчезновению путем соответствующей деятельности внутри
страны" (154) .
Меркантилисты понимали, что своей политикой они, по выражению проф.
Хекшера, "убивали одним выстрелом двух зайцев". "С одной стороны, страна
освобождалась от нежелательного избытка товаров, который, как тогда
полагали, вел к безработице, а с другой - увеличивался общий запас денег в
стране" (155) со всеми вытекающими отсюда преимуществами в смысле падения
нормы процента.
Невозможно понять те представления, к которым приводил меркантилистов их
действительный опыт, если не учесть, что на протяжении всей человеческой
истории существовала хроническая тенденция к более сильной склонности к
сбережению по сравнению с побуждением инвестировать. Слабость побуждения к
инвестированию во все времена была главнейшей экономической проблемой. В
наше время слабость этого побуждения можно объяснить главным образом
величиной уже существующих накоплений, тогда как в прежние времена,
по-видимому, гораздо большую роль играли риск и всякого рода случайности. Но
результат от этого не меняется. Желание отдельных лиц увеличивать свое
личное богатство, воздерживаясь от потребления, обычно было сильнее, чем
побуждение предпринимателей увеличивать национальное богатство путем
использования рабочей силы для производства товаров длительного пользования.
4. Меркантилисты не обманывались относительно националистического
характера их политики и ее тенденций к развязыванию войны. Они единодушно
стремились к национальной выгоде и относительному могуществу (156) .
Мы можем критиковать их за явное безразличие, с которым они принимали это
неизбежное следствие международной денежной системы. Однако в теоретическом
отношении их реализм много предпочтительнее путаных представлений
современных защитников международного фиксированного золотого стандарта и
политики laissez-faire в области международного кредитования, которые
думают, будто именно такой политикой можно лучше всего содействовать делу
Мира. В экономике, где денежные контракты и пошлины являются более или менее
фиксированными в течение определенного времени, где количество средств
обращения в стране и уровень внутренней нормы процента определяются главным
образом платежным балансом, как это было в Великобритании до войны, у
государственных органов власти нет иного общепринятого средства
противодействия безработице внутри страны, кроме борьбы за увеличение
экспортного излишка и импорта денежного металла за счет соседей. Никогда еще
в истории не был выдуман метод, который в большей степени давал бы
преимущества одной стране за счет ее соседей, чем международный золотой (а
ранее серебряный) стандарт. Ибо при таком положении дела внутреннее
благосостояние страны непосредственно зависит от конкурентной борьбы за
рынки и за драгоценные металлы. Если благодаря счастливой случайности новые
поступления золота и серебра были сравнительно велики, борьба могла
несколько смягчаться. Но с ростом богатства и уменьшением предельной
склонности к потреблению эта борьба становилась все более разрушительной.
Роль экономистов ортодоксального направления, у которых не хватало здравого
смысла для преодоления их ложной логики, оказалась роковой. Когда в слепой
борьбе за выход из трудностей некоторые страны отбросили в сторону
обязательства, делавшие ранее невозможным самостоятельное регулирование
нормы процента, эти экономисты стали проповедовать, будто необходимо влезть
в прежние оковы в качестве первого - шага к общему улучшение положения.
Между тем правильно как раз обратное. Именно политика независимой нормы
процента, не нарушаемая соображениями международных отношений, и
осуществления программы национальных инвестиций, направленной на достижение
высокого уровня внутренней занятости, дважды благословенна потому, что она
одновременно помогает и нам, и нашим соседям. И именно одновременное
проведение такой политики всеми странами, вместе взятыми, способно
восстановить экономическое благополучие и мощь в международном масштабе
независимо от того, будем ли мы оценивать их уровнем внутренней занятости
или объемом международной торговли (157) .
IV
Меркантилисты понимали, в чем заключается проблема, но не могли довести
свой анализ до определения путей ее решения. Классическая же школа вовсе
игнорировала проблему, введя в свои предпосылки такие условия, которые
означали ее исключение. Так возник разрыв между выводами экономической
теории и здравого смысла. Замечательным достижением классической теории было
то, что она преодолела представления "обыкновенного человека", будучи в то
же время ошибочной. Проф. Хекшер говорит по этому вопросу следующее:
"Если основная позиция по отношению к деньгам и материалу, из которого
они сделаны, не изменилась за период с крестовых походов и до XVIII в., то
это значит, что мы имеем дело с глубоко укоренившимися представлениями.
Может быть, такие представления существовали и за пределами указанного
периода в 500 лет, даже если они и не доводили до "боязни товаров"... За
исключением эпохи laissez-faire, никакой век не был свободен от этих
представлений. Только благодаря единственному в своем роде влиянию на умы
laissez-faire удалось на время преодолеть представления "обыкновенного
человека" в этом вопросе" (158) .
"Требовалась безоговорочная преданность доктрине laissez-faire для того,
чтобы искоренить "боязнь товаров"... (которая) является наиболее
естественной позицией "обыкновенного человека" в условиях денежного
хозяйства. Доктрина фритредерства отрицала существование очевидных факторов
и была обречена на дискредитацию в глазах человека с улицы, как только идея
laissez-faire перестала держать людей в плену своей идеологии" (159) .
Я вспоминаю гнев и недоумение Бонара Лоу, когда экономисты отрицали то,
что было очевидно. Он стремился разъяснить истинное положение вещей.
Невольно напрашивается аналогия между господством классической школы
экономической теории и некоторых религий. Ведь для того, чтобы изгнать из
круга представлений очевидное, нужна гораздо большая власть, чем для того,
чтобы ввести в сознание рядовых людей нечто малопонятное и отдаленное.
V
Остается еще один тесно связанный со всем этим, но все же особый вопрос,
по которому в течение столетий и даже тысячелетий просвещенное мнение
придерживалось определенных концепций, отвергнутых впоследствии классической
школой как наивных, но заслуживающих почетной реабилитации. Я имею в виду
положение, согласно которому норма процента не приспосабливается
автоматически к уровню, наиболее отвечающему общественной пользе, а
постоянно стремится подняться слишком высоко, и мудрое правительство должно
заботиться о том, чтобы снизить ее, опираясь на законы и обычаи и даже
взывая к морали.
Постановления против ростовщичества принадлежат к числу наиболее древних
из известных нам экономических мероприятий. Подрыв побуждения инвестировать
вследствие чрезмерного предпочтения ликвидности был величайшим злом, главной
помехой для роста богатства в древнем мире и в средние века. И это вполне
естественно, поскольку риск и случайности экономической жизни либо уменьшали
предельную эффективность капитала, либо способствовали росту предпочтения
ликвидности. Поэтому в мире, где никто не чувствовал себя в безопасности,
было почти неизбежно, что норма процента, если ее не сдерживать всеми
средствами, имеющимися в распоряжении общества, поднималась слишком высоко и
препятствовала необходимому побуждению инвестировать.
Я был воспитан в вере, что отношение средневековой церкви к проценту
было, по существу, абсурдным и утонченные рассуждения о различии между
доходом по денежным займам и доходам от реальных инвестиций - это лишь
иезуитская уловка, чтобы обойти на практике нелепую теорию. Но теперь,
перечитывая эти споры, я вижу в них честную интеллектуальную попытку
распутать то, что классическая теория безнадежно запутала, а именно норму
процента и предельную эффективность капитала. Теперь представляется ясным,
что изыскания схоластов были направлены на разъяснение формулы, которая
допускала бы высокую предельную эффективность капитала и держала бы в то же
время на низком уровне норму процента, используя для этого закон, обычаи и
моральные санкции.
Даже Адам Смит проявлял в своем отношении к законам о ростовщичестве
чрезвычайную умеренность. Он хорошо понимал, что индивидуальные сбережения
могут быть либо поглощены инвестициями, либо отданы в долг и что направление
их именно в инвестиции ничем не гарантировано. Далее Смит благосклонно
относился к низкой норме процента, считая, что это увеличивает шансы на
помещение сбережений в новые инвестиции, а не в долговые обязательства; и
именно по этой причине в параграфе, за который его сильно упрекал Бентам
(160) , он защищал умеренное применение законов о ростовщичестве (161) .
Кроме того, Бентам основывал свою критику главным образом на том, что
присущая Адаму Смиту шотландская осторожность слишком сурова по отношению к
"грюндерам" и что установление максимального процента оставит слишком мало
возможностей для вознаграждения за законный и общественно полезный риск.
Бентам подразумевал под "грюндерами" "всех лиц, которые в погоне за
богатством или преследуя какую-либо другую цель, пускаются с помощью
богатства на любое "изобретательство"... всех тех, кто, преследуя свои
собственные цели, стремится к чему-либо такому, что можно назвать
"улучшением". Короче говоря, дело идет о любом подобном применении
человеческих способностей, где изобретательность нуждается в помощи
богатства. Конечно, Бентам был прав, протестуя против законов, мешавших
оправданному риску. "Благоразумный человек,- продолжает Бентам,- в таких
обстоятельствах не будет выбирать хорошие затеи из множества плохих, так как
он вообще не будет впутываться ни в какие затеи" (162) .
Можно сомневаться, действительно ли это имел в виду Адам Смит. Не слышим
ли мы в Бентаме (хотя он и писал в марте 1787 г. в "Кричеве в Белоруссии")
голос Англии XIX в., обращенный к XVIII в.? Только в исключительных условиях
величайшей эпохи с точки зрения побуждения к инвестированию можно было
упустить из виду теоретическую возможность недостаточности такого
побуждения.
VI
Здесь уместно упомянуть странного, несправедливо забытого проповедника
Сильвио Гезелла (1862-1930), чей труд заключает в себе проблески глубокой
проницательности и кто лишь совсем немного не дошел до существа вопроса. В
послевоенные годы его последователи засыпали меня экземплярами его работ.
Тем не менее из-за некоторых явных дефектов аргументации я не мог полностью
оценить его заслуги. Как часто бывает с недостаточными знаниями, основанными
скорее на интуиции, их значение стало очевидным только тогда, когда я пришел
к своим собственным выводам своим собственным путем. Как и другие
академические экономисты, я расценивал его глубоко оригинальные устремления
не более как причуду. Так как, по-видимому, немногие из читателей этой книги
хорошо знакомы с Гезеллом, я отвожу ему здесь достаточное место, что было бы
в противном случае неоправданным.
Гезелл (163) был преуспевающим немецким купцом в Буэнос-Айресе, начавшим
изучать проблемы денег под влиянием кризиса конца 80-х годов, который был
особенно сильным в Аргентине. Его первый труд - "Реформа монетного дела как
путь к социальному государству" - был опубликован в Буэнос-Айресе в 1891 г.
Его основные идеи о деньгах опубликованы в том же году в Буэнос-Айресе в
работе "Nervus rerum", а также во многих последующих книгах и памфлетах,
выходивших вплоть до его ухода от дел и отъезда в Швейцарию в 1906 г. Как
состоятельный человек он мог посвятить последние десятилетия своей жизни
двум самым восхитительным занятиям, доступным тем, кто не должен
зарабатывать себе на жизнь,- литературному труду и опытам в сельском
хозяйстве.
Первая часть его классической работы "Осуществление права на полный
рабочий день" была опубликована в 1906 г. в Женевских высотах, в Швейцарии,
а вторая - в 1911 г. в Берлине под названием "Новое учение о проценте". Обе
части были опубликованы в Берлине и в Швейцарии во время войны (1916 г.) и
выдержали при его жизни шесть изданий, последнее из которых называется
"Свободное государство и свободные деньги как путь к естественному
экономическому порядку". В английском переводе (Филиппа Раи) эта работа
издана под названием "Естественный экономический порядок". В апреле 1919 г.
Гезелл входил в качестве министра финансов в просуществовавший короткое
время кабинет Баварской советской республики и впоследствии был осужден
военным трибуналом. Последнее десятилетие своей жизни он провел в Берлине и
Швейцарии, посвятив себя пропаганде своих идей. Гезелл, создав вокруг себя
атмосферу полурелигиозного поклонения, которая ранее концентрировалась
вокруг Генри Джорджа, стал почитаемым проповедником культа с тысячами
последователей во всем мире. Первый международный съезд швейцарского и
немецкого Фрейландфрейгельд Бунда и подобных организаций из многих стран
состоялся в Базеле в 1923 г. После смерти Гезелла в 1930 г. то особое
поклонение, которое могли возбудить такие доктрины, как его, перешло к
другим проповедникам (на мой взгляд, менее выдающимся). Д-р Бюши является
лидером движения в Англии, но его работы поступают, по-видимому, из
Сан-Антонио в Техасе, его главные силы находятся в настоящее время в
Соединенных Штатах, где проф. Ирвинг Фишер, единственный из академических
экономистов, признает значение этого движения.
Несмотря на одеяния пророка, в которые Гезелла облачают его
последователи, основная его работа написана сухим, научным языком, хотя она
от начала до конца пронизана более страстной, более эмоциональной
приверженностью к социальной справедливости, чем это, как считают, подобает
ученому. Та часть работы, которая почерпнута у Генри Джорджа (164) , хотя и
является, несомненно, важным источником силы движения, представляет собой в
общем-то второстепенный интерес.
Внесенный Гезеллом вклад в теорию денег и процента можно изложить
следующим образом. Во-первых, он проводит ясное разграничение между нормой
процента и предельной эффективностью капитала и доказывает, что именно норма
процента ставит предел темпам роста реального капитала. Во-вторых, он
отмечает, что норма процента - это чисто денежный феномен и что
специфическая особенность денег, из которой вытекает значение процента на
деньги, заключается в том, что владение деньгами как средством накопления
богатства вовлекает их держателя в ничтожные издержки хранения, а такие
формы богатства, как, например, запасы товаров, хранение которых связано с
издержками, приносят в действительности доход только потому, что таков
"порядок", установленный деньгами*. Гезелл ссылается на сравнительную
устойчивость нормы процента на протяжении веков как на доказательство того,
что она не может зависеть от чисто физических факторов, поскольку изменения
последних от одной эпохи к другой должны быть неизмеримо больше, чем
наблюдавшиеся -изменения процента. Другими словами (по моей терминологии),
норма процента, которая зависит от постоянных психологических факторов,
оставалась устойчивой, тогда как факторы, подверженные сильным колебаниям,
которые в первую очередь влияют на величину предельной эффективности
капитала, определяют не норму процента, а темпы роста реального капитала при
данной норме процента.
Но здесь-то и кроется большой порок теории Гезелла. Он показывает, что
только существование процента на деньги дает возможность извлекать выгоду от
ссуды товаров. Его диалог между Робинзоном Крузо и чужеземцем (165) -
превосходная экономическая притча, не уступающая никакому другому
произведению этого рода,- иллюстрирует эту мысль. Но, приведя объяснения,
почему денежная норма процента в отличие от большинства процентных ставок на
товары не может быть отрицательной, он упустил из виду необходимость
объяснить и то, почему денежная норма процента является положительной, и не
объяснил, почему она не определяется (как это утверждала классическая школа)
размерами дохода, получаемого на производительный капитал. Беда в том, что
от него ускользнуло понятие предпочтения ликвидности. Он разработал теорию
нормы процента только наполовину.
Именно неполнотой его теории надо объяснить то обстоятельство, что
академический мир не обратил внимания на работы Гезелла. Все же он развил
свою теорию настолько, что пришел к практическим рекомендациям, которые в
своей основе могут соответствовать потребностям, хотя они и неосуществимы в
действительной жизни в той форме, в какой он их предложил. Он доказывает,
что рост реального капитала задерживается денежной нормой процента. Если
этот тормоз устранить, то рост реального капитала в современном мире станет
настолько быстрым, что будет, вероятно, оправдана нулевая норма процента,
правда не немедленно, но в течение сравнительно короткого периода времени.
Таким образом, первейшая необходимость заключается в снижении денежной нормы
процента, а этого, как указывает Гезелл, можно достигнуть, заставив
владельцев денег нести издержки их хранения аналогично издержкам хранения
бездействующих запасов товаров. Отсюда он пришел к своему знаменитому
предложению о деньгах, "оплаченных марочным сбором", с которым связывается
главным образом его имя и которое получило благословение проф. Ирвинга
Фишера. В соответствии с этим предложением стоимость денежных знаков (хотя,
очевидно, это необходимо было бы применить также по крайней мере и к
некоторым разновидностям кредитных денег) должна сохраняться только при
условии ежемесячного наклеивания на них марок, покупаемых на почте (примерно
так, как на страховую карточку). Стоимость марок могла бы фиксироваться на
любом подходящем уровне. Согласно моей теории, эта стоимость должна была бы
быть примерно равна превышению денежной нормы процента (без учета стоимости
марок) над предельной эффективностью капитала, совместимой с таким уровнем
новых инвестиций, который соответствует полной занятости. Рекомендованная
Гезеллом величина сбора-1% в месяц, что равно 5,4% в год. В нынешних
условиях это было бы слишком много, но найти подходящую цифру, которую
следовало бы время от времени менять, можно было бы только практическим
путем.
Общая идея, лежащая в основе этого предложения, несомненно, здравая.
Весьма возможно, что удалось бы ее применить на практике в скромных
масштабах. Но есть много затруднений, которых Гезелл не предвидел. В
частности, он не учел того, что не только деньгам присуща премия за
ликвидность и что деньги отличаются от других товаров только тем, что премия
по ним выше, чем по любым другим товарам. Если бы денежные знаки были лишены
их премии за ликвидность введением системы наклейки марок, то их место
заняли бы многочисленные суррогаты: кредитные деньги, долговые бессрочные
обязательства, иностранная валюта, ювелирные изделия и драгоценные металлы и
т. д. Как я уже раньше отметил, были времена, когда страстное желание
владеть землей независимо от приносимого ею дохода поддерживало норму
процента на высоком уровне. Впрочем, по системе Гезелла такая возможность
была бы устранена национализацией земли.
VII
Теории, которые мы рассматривали выше, касались по существу, той
составляющей эффективного спроса, которая зависит от достаточности
побуждения инвестировать. Однако совсем не ново приписывать бедствия
безработицы недостаточности другой составляющей, а именно слабой склонности
к потреблению. Но такое объяснение экономических бед нашего времени - столь
же непопулярное у экономистов классической школы - играло гораздо меньшую
роль в мышлении XVI и XVII вв. и приобрело известное влияние только
сравнительно недавно.
Хотя жалобы на недопотребление играли весьма подчиненную роль в
воззрениях меркантилистов, все же проф. Хекшер приводит ряд примеров того,
что он называет "глубоко укоренившейся верой в полезность роскоши и вред
бережливости". Действительно, бережливость рассматривалась как причина
безработицы по двум мотивам: во-первых, потому, что реальный доход, как
полагали, уменьшается на сумму денег, не участвующую в обмене, и, во-вторых,
потому, что сбережение отвлекает деньги из обращения (166) . В 1598 г. г-н
Лафма ("Сокровища и богатства, необходимые для великолепия государства")
(167) выступил против тех, кто отказывался от французского шелка, указывая,
что покупатели французских предметов роскоши обеспечивают пропитание
беднякам, в то время как скупость заставила бы последних умереть в нищете
(168) . В 1662 г. Петти оправдывал "развлечения, великолепные зрелища,
триумфальные арки и т. п." ввиду того, что их стоимость течет в карманы
пивоваров, булочников, портных, сапожников и т. п. Фортри оправдывал
"излишества нарядов". Фон Шрсттер (в 1686 г.) неодобрительно отзывался по
поводу ограничений роскоши и заявлял, что он хотел бы, чтобы щегольство в
одежде и т. п. было даже еще больше. Барбон (в 1690 г.) писал, что
"расточительность - это порок, который вредит человеку, но не торговле...
Жадность - вот порок, вредный и для человека, и для тоpгoвли" (169) . В 1695
г. Кери доказывал, что если бы каждый тратил больше, то все получали бы
большие доходы и "могли бы жить в большем достатке" (170) .
Мысль Барбона, однако, получила широкую известность благодаря "Басне о
пчелах" Бернарда Мандевиля - книге, признанной вредной судом присяжных в
Мидлсексе в 1723 г. и выделяющейся в истории этических учений своей
скандальной репутацией. Насколько известно, только один человек сказал о ней
доброе слово, а именно - д-р Джонсон, который заявил, что она не смутила
его, а, наоборот, "очень широко открыла глаза на действительный мир". В чем
именно заключалась безнравственность книги - об этом можно судить по статье
Лесли Стивена в "Словаре национальных биографий".
"Мандевиль вызвал глубокое возмущение своей книгой, в которой он
остроумными парадоксами придал привлекательность циничной системе морали...
Его учение о том, что процветание больше увеличивается в результате
расходов, чем в результате сбережений, согласовывалось со многими
экономическими заблуждениями, которые еще не искоренены (171) . Допуская
вместе с аскетами, что человеческие желания являются в своей основе злом и
порождают "частные пороки", и соглашаясь одновременно с общепринятой точкой
зрения, что богатство есть "общественное благо", он легко показал, что
всякая цивилизация зависит от развития порочных наклонностей..."
"Басня о пчелах" - это аллегорическая поэма "Ропщущий улей, или
Мошенники, ставшие честными", где показана плачевная участь процветающего
общества, в котором все граждане внезапно возымели желание ради сбережения
расстаться с роскошью и сократить вооружения государства.
Теперь уже ни один благородный не мог довольствоваться тем, Чтобы жить и
брать в долг то, что он расходует. Ливреи висят в ломбардах, Кареты они
отдают за бесценок, Породистых лошадей продают целыми упряжками, Продают и
загородные виллы, чтобы уплатить долги. Бесполезных расходов чураются, как
безнравственного обмана. За границей они не держат войск. Ни в грош не
ставят "почтение иностранцев" И суетную славу войн. Они дерутся, но лишь за
свою страну, Когда дело идет о праве и свободе.

Высокомерная Хлоя
Сокращает свое меню И носит круглый год свое грубое платье.
Ну а каков же результат этой перемены?

А теперь подумайте о славном улье и посмотрите, Как уживаются между собой
честность и торговля: Роскошь быстро скудеет и исчезает, И теперь выявляется
совсем другая сторона дела, Так как ведь исчезли не только те, Кто каждый
год тратил большие деньги, Но и массы людей, что жили на эти деньги, Каждый
день делая свою работу. Тщетно пробовали они искать других занятий, Везде
излишки.
Земли и дома падают в цене; Чудесные дворцы, стены которых, Подобные
стенам Фив, были воздвигнуты искусством, Теперь сдаются в наем...
Строительное дело совсем подорвано, У ремесленников больше нет занятий,
Никакой живописец теперь уже не знаменит своим искусством. Больше не
называют имен резчиков по камню и дереву.
И "мораль" отсюда такова:
Благодаря одной добродетели народы не могут жить В великолепии. Кто хочет
возродить Золотой Век, должен иметь Не только честность, но и желуди в пищу.
Две цитаты из комментария, которые следуют за аллегорией, показывают, что
изложенное выше основано на определенных теоретических соображениях.
"Поскольку благоразумная экономия, которую некоторые именуют сбережением,
является для отдельной семьи наиболее верным средством увеличить ее
состояние, кое-кто воображает, что если все станут применять это средство
(которое они считают практически возможным), независимо от того, бедна или
богата их страна, то это будет иметь такое же значение для нации в целом, и
что, например, англичане были бы много богаче, если бы были такими же
экономными, как некоторые из их соседей. Я думаю, что это ошибка" (172) .
В противовес этому Мандевиль заключает:
"великое искусство сделать нацию счастливой и тем, что мы называем
процветающей, состоит в том, чтобы дать каждому возможность быть занятым.
Чтобы осуществить это, первой заботой правительства должно быть поощрение
всего разнообразия мануфактур, искусств и ремесел, какое только может
изобрести человеческий ум, и второй заботой - поощрение сельского хозяйства
и рыболовства во всех их видах таким образом, чтобы вся земля, как и
человек, могла полностью проявить свои возможности. От такой политики, а не
от никчемных правил о расточительности и бережливости можно ожидать величия
и счастья народов. Пусть стоимость золота и серебра поднимается или падает,
благополучие всех человеческих обществ будет всегда зависеть от плодов земли
и труда народа. Соединенные вместе, они представляют более надежное, более
неистощимое и реальное богатство, чем все золото Бразилии или серебро
Потоси".
Неудивительно, что такие безнравственные чувства вызывали в течение двух
столетий неодобрение моралистов и экономистов, считавших себя гораздо более
добродетельными на основании своей суровой доктрины, согласно которой нельзя
найти других надежных средств, кроме крайней бережливости и экономии, как со
стороны отдельных лиц, так и со стороны всего государства. Петти, с его
защитой "развлечений, великолепных зрелищ, триумфальных арок и т. п.",
уступил место копеечной мудрости гладстоновских финансов и такой системе,
когда государство "не может позволить себе" госпитали, места отдыха,
красивые здания и даже охрану памятников старины, а тем более великолепие
музыки и драмы, предоставляя все это частной благотворительности или
великодушию щедрых людей.
О подобных идеях не вспоминали в респектабельных кругах в течение целого
столетия, пока у Мальтуса, в его поздних работах, представление о
недостаточности эффективного спроса не заняло определенного места в научном
объяснении безработицы. Поскольку я остановился на этом довольно подробно в
моем очерке о Мальтусе (173) , то здесь можно воспроизвести одну-две
характерные цитаты из упомянутого очерка:
"Почти в каждой части мира мы видим обширные бездействующие
производительные силы, и я объясняю это явление тем, что из-за неправильного
распределения созданного продукта не возникает достаточных побуждений для
продолжения производства... Я определенно утверждаю, что попытка накапливать
слишком быстро (что предполагает значительное сокращение непроизводительного
потребления) должна преждевременно затормозить рост богатства ввиду
ослабления обычных стимулов к производству... Но если верно, что попытка
накапливать очень быстро вызовет такое распределение между вознаграждением
за труд и прибылями, которое почти совсем подорвет как побуждения к
накоплению, так и возможности накопления в будущем и, следовательно,
возможности содержания и использования растущего населения, то не следует ли
признать, что такие попытки накапливать слишком быстро или слишком много
сберегать могут быть в действительности вредны для страны?" (174)
"Вопрос заключается в том, может ли этот застой в накоплении капитала и
вытекающий отсюда застой в спросе на труд, порожденные увеличением
производства без соответственного увеличения непроизводительного потребления
лендлордов и капиталистов, иметь место без ущерба для страны, не ведя к
меньшей степени счастья и богатства, чем это было бы в том случае, если бы
непроизводительное потребление лендлордов и капиталистов находилось в таком
отношении к естественным излишкам общества, чтобы обеспечить непрерывное
поддержание стимулов к производству, предотвратить сначала ненормальный
спрос на труд, а затем неизбежное и внезапное сокращение этого спроса. Но
если это так, то как можно говорить, что бережливость, хотя она и может быть
вредной для производителей, не может быть вредной для государства или что
увеличение непроизводительного потребления лендлордов и капиталистов не
может иногда оказаться подходящим средством для исправления положения, когда
мотивы к производству ослабели" (175) .
"Адам Смит утверждал, что капиталы увеличиваются бережливостью, что
каждый экономный человек является благодетелем общества и что увеличение
богатства зависит от превышения производства над потреблением. Что эти
положения в значительной мере правильны, не подлежит сомнению... Но
совершенно очевидно, что они не могут быть верными до бесконечности и что
принцип сбережения, доведенный до крайности, подорвал бы стимулы к
производству. Если бы каждый довольствовался самой простой пищей, самой
скромной одеждой и- жильем, то, очевидно, и не существовало бы никаких
других видов пищи, одежды и жилья... Видимо, то и другое - крайности. Отсюда
следует, что должен существовать какой-то средний уровень - хотя
политическая экономия, пожалуй, и не сможет его установить,- при котором,
учитывая состояние производительных сил и желание потреблять, поощрение
роста богатства было бы наибольшим" (176) .
"Среди всех мнений, высказанных способными и умными людьми, с которыми
мне пришлось встретиться, мнение Сэя, утверждающего, что "потребленный или
уничтоженный продукт - все равно что потерянный рынок сбыта" (I, i ch. 15),
как мне кажется, наиболее откровенно противоречит верной теории и почти
постоянно опровергается практикой. И, однако, оно прямо вытекает из нового
учения, в силу которого нужно рассматривать товары только в их взаимном
отношении друг к другу, а не к потребителям. Что, спросил бы я, сделалось бы
со спросом на товары, если бы все потребление, кроме хлеба и воды,
прекратилось на ближайшие полгода? Какое бы получилось накопление товаров!
Какой сбыт! Какой замечательный рынок получился бы при этом!" (177)
Однако Рикардо остался совершенно глух к тому, что говорил Мальтус.
Последний отзвук этого спора можно найти в рассуждении Джона Стюарта Милля и
его теории фонда заработной платы (178) , игравшей, по его собственному
мнению, важную роль в опровержении им позднего Мальтуса, на спорах о
котором, он, конечно, был воспитан.
Последователи Милля отвергли его теорию фонда заработной платы, но
проглядели тот факт, что опровержение Миллем Мальтуса зависело от этой
теории. Их прием заключался в том, чтобы исключить эту проблему из свода
законов экономической теории, не решив ее, а предав забвению. Она вообще
исчезла из научных дискуссий. Кэрнкросс, искавший недавно следы этой
проблемы в трудах второстепенных викторианцев (179) , нашел их меньше, чем
можно было ожидать (180) . Теории недопотребления пребывали в забвении до
появления в 1889 г. "Физиологии промышленности" Дж. А. Гобсона и А. Ф.
Меммери - первого и наиболее значительного из многочисленных томов его
работ, в которых, в течение почти 50 лет, Гобсон боролся с. неослабевающим,
но почти бесплодным рвением и отвагой против многочисленных ортодоксов. Хотя
теперь эта книга совершенно забыта, публикация ее в известном смысле
знаменует эпоху в развитии экономической мысли (181) .
"Физиология промышленности" была написана Гобсоном в сотрудничестве с А.
Ф. Меммери. Гобсон изложил историю написания этой книги следующим образом
(182) . "Только к середине 80-х годов моя неортодоксальность в экономической
теории начала принимать определенную форму. Хотя кампания Генри Джорджа
против земельной собственности и агитация различных социалистических групп
против явного угнетения рабочего класса, вместе с откровениями обоих Бутсов
по поводу лондонской нищеты, произвели на меня глубокое впечатление, они не
подорвали мою веру в политическую экономию. Это произошло, можно сказать,
из-за случайной встречи. Будучи учителем в школе в Эксетере, я познакомился
с одним бизнесменом по имени Меммери, известным альпинистом, открывшим новый
путь к вершине Меттер-хорна и погибшим в 1895 г. при попытке достигнуть
знаменитой гималайской вершины Нанга-Парбат. Меня связывали с ним - вряд ли
стоит об этом даже говорить,- конечно, не интересы в области альпинизма. Он
был также и интеллектуальным исследователем, обладавшим врожденной
способностью находить свои собственные пути и не считаться с
интеллектуальными авторитетами. Этот человек втянул меня в споры о
чрезмерном сбережении, в котором он видел причину недостаточного
использования капитала и труда в периоды ухудшения конъюнктуры. Я долго
старался опровергнуть его аргументы, пользуясь обычным оружием
ортодоксальной экономической теории. Но в конце концов он переубедил меня, и
я взялся вместе с ним за разработку теории чрезмерного сбережения,
изложенной в нашей книге "Физиология промышленности", опубликованной в 1889
г. Это было первое открытое выступление в моей еретической карьере, и я
никак не представлял себе его немедленные последствия. Как раз в это время я
оставил работу в школе и взялся за новое дело: чтение популярных лекций по
экономике и литературе при университете. Первым ударом был отказ лондонского
управления народных курсов разрешить мне чтение курса политической экономии.
Как я узнал, причиной было вмешательство одного профессора-экономиста,
который прочитал мою книгу и увидел в ней нечто вроде попытки доказать, что
земля плоская. Каким образом может существовать предел полезному сбережению,
когда каждый элемент сбережения улучшает структуру капитала и увеличивает
фонд, из которого выплачивается заработная плата? Здравомыслящие экономисты
не могли без ужаса относиться к теории, которая стремится подорвать источник
всякого промышленного прогресса (183) .