Мартынов Георгий - КТО ЖЕ ОН? Георгий Мартынов. - Скачать бесплатно

В мире фантастики и приключений

Лениздат 1971
 

Георгий Мартынов

КТО ЖЕ ОН?

ФАНТАСТИКО-ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКАЯ  ПОВЕСТЬ

Глава первая
1
Под ногами монотонно скрипел снег...
Отряд, вернее то, что осталось от отряда, растянулся длинной цепочкой. Люди идут по партизански, в затылок друг другу, стараясь по привычке ступать след в след, хотя сейчас, в том положении, в котором они находятся, это и не имеет никакого значения. Три четверти цепочки составляют носилки с ранеными. Но настоящих носилок мало, в большинстве — просто две палки или две вин¬товки, накрытые плащ-палатками, а то и шинелями, сня¬тыми с тех, кто перестал в них нуждаться.
Убитых пришлось оставить на месте боя, там, откуда всё еще доносились до напряженного слуха Нестерова короткие пулеметные очереди.
«Что-то уж слишком долго», — думал Нестеров.
Изредка глухо рвались ручные гранаты. Нестеров на¬считал пять таких разрывов. Значит, в распоряжении Михайлова остались две, последние.
«Пора ему отходить, давно пора!»
По расчету Нестерова, отряд оторвался от карателей, оставив позади непроходимое, болото, не замерзающее даже в суровые зимы. А в этом году зима выдалась мяг¬кой. Не зная тайных троп, перейти болото немыслимо. Можно было считать, что раненые уже вне опасности. Нестеров подумал именно о раненых, а не вообще об отряде. Как боевая единица он временно прекратил свое существование. В живых осталось не более ста человек, из которых семьдесят ранены. Тех, кто был ранен тяже¬ло, несли их товарищи, мужественно, не обращая вни¬мания на собственные раны. Здоровые, человек два¬дцать или двадцать пять, вынуждены идти позади, чтобы преградить путь преследователям, если те всё же найдут какую-то обходную дорогу и сумеют миновать болото.
Арьергардом остался командовать комиссар отряда Александр Лозовой. Нестерову пришлось согласиться с этим, а самому идти впереди, указывая дорогу к месту расположения соседнего отряда Доценко, которую знал он один. Только там можно было связаться по радио с «Большой землей» и попытаться вызвать самолет для эвакуации тяжелораненых. Радист Нестерова погиб, разорванный вместе с рацией снарядом. Но до отряда Доценко никак не меньше сорока километров.
Нестеров не мог знать, являлась ли сегодняшняя ак¬ция немцев местным эпизодом или это широко задуман¬ная операция по уничтожению всех партизанских отря¬дов, базирующихся в этом районе.
Если верно последнее, то Доценко также вел сегодня бой. А его отряд вдвое слабее нестеровского.
«Тогда, — думал командир, — раненые погибли. Боль¬ше неоткуда ждать помощи».
Два других отряда — Кускова и Добронравова — на¬ходились далеко, и дойти до них с ранеными нечего было и думать.
Эта гнетущая мысль неотступно преследовала Нестерова, заглушая другую — об оставшемся на месте боя человеке, пулемет которого всё еще работал, хотя прошло уже двадцать две минуты и по всем законам боя он должен был давно смолкнуть.
Пулемет работал...
В сухом воздухе, казалось совсем близко, с почти пра¬вильными паузами раздавался его «голос». Глухо трес¬нула еще одна граната.
Шестая!..
Нестеров старался идти быстрее. Это было очень тя¬жело, но он хорошо знал, что идущим за ним еще тяже¬лее. Скорость была единственным шансом на спасение для тех, кто сможет выдержать этот темп.     
«Хорошо,  если выдержит половина, — думал командир. — Но придется всё же остановиться и дать людям хотя  бы  небольшой  отдых.  Хорошо  бы  найти  какую-нибудь полянку. Тогда Катя смогла бы переменить повязки». .
Катя — санитарка отряда. Совсем еще молоденькая, недавно окончившая санитарные курсы. Но это всё же лучше, чем никого. Два врача и все санитары-мужчины погибли сегодня.
Но полянки словно попрятались...
Два года воюет Нестеров в тылу врага. Но такого разгрома, какой учинили сегодня каратели его отряду, он не помнит, Впрочем, «разгром» не то слово. Бой, в кото¬ром фашисты, по самому скромному подсчету, потеряли трех человек за одного партизана, нельзя назвать даже неудачным. Просто противник оказался слишком силен, и на его стороне была внезапность нападения — ситуа¬ция, в которой Нестеров и Лозовой чуют руку предателя. Но кто он, этот предатель? Погиб или остался жив? Пере¬шел к врагу или идет сейчас за Нестеровым? Об этом придется еще поломать голову...
Нестеров шел не оглядываясь. Бывают на войне ми¬нуты, когда командир, если он командир, а не случайно оказавшийся на этом месте человек, вынужден прояв¬лять жестокость. Как ни тяжело людям, они идут за ним и будут идти, пока не упадут от истощения сил. А оста¬навливаться рано, слишком рано!..
Монотонно скрипит снег под ногами...
Партизаны тянутся за командиром длинной цепоч¬кой, три четверти которой — люди с носилками.
Кто уже упал? Кто умер? Кто еще жив? Командир этого не знает, не хочет знать!
Его воля — единственный шанс для тех, кто, напере¬кор всему, останется жив.
Нестеров идет ровным шагом.
А позади уже целых четыре минуты тишина. Пуле¬мета не слышно.
Нестеров считает секунды по биению сердца. Еще ми¬нута... еще!
Позади тишина!
Что же! Когда-нибудь это должно было кончиться. Теперь фашистов ничто не задерживает. Но решатся ли они преследовать отряд? В сумерках незнакомого леса? Вряд ли! Даже если бы не существовало болота, даже если у них есть проводник. Немцы боятся леса.
Нестеров услышал скрип снега под чьими-то быстро приближающимися шагами. Оглянувшись, он узнал свое¬го комиссара.
Если уж Лозовой покинул свой пост, значит, он уве¬рен в безопасности. Можно вздохнуть свободнее!
Александр Лозовой был ранен в голову и шел без шапки. Бинты не позволяли надеть ее. Но вечер был на редкость теплым, конечно для зимнего времени.
На шее комиссара висел немецкий автомат.
— Я решил снять заслон, — сказал он, поравнявшись с командиром. — И всех своих людей поставил к но¬силкам.
Нестеров кивнул головой.
—Я считаю, что  опасности  больше  нет, — продол¬жал комиссар. — С каждой минутой темнеет.
Нестеров снова кивнул. Ему не хотелось говорить. Тишина позади отряда была слишком красноречива.
— Пока все живы! — сказал комиссар. — Я проверил на ходу. Все раненые живы!
— У Николая осталась одна неиспользованная граната, — хрипло сказал Нестеров.
Лозовой заметно вздрогнул.
— Может быть, это была предпоследняя? — нереши¬тельно спросил он. Не хотелось верить очевидности.
— Нет, — ответил Нестеров. — После разрыва шестой гранаты я слышал еще одну очередь его пулемета.
Несколько минут они шли молча.
—Сегодняшние наши потери огромны, — сказал комиссар.
Казалось бы, что подобная фраза была излишней: командир сам знал, сколько человек потерял отряд. Но Лозовой произнес ее с определенной целью, и Нестеров понял это. Напоминание о потерях должно было умень¬шить боль от сознания еще одной. Когда на твоих глазах погибли сотни товарищей и друзей, можно ли говорить об одном! Вот что должна была означать эта фраза. Но Нестеров не почувствовал облегчения... Этим отрядом он командовал чуть ли не с первых дней войны. От тех, кто вместе с ним начал тяжелую борьбу с оккупантами, осталось всего семь человек. Сам Нестеров трижды выбывал из строя и трижды возвра¬щался. Лозовой был его вторым комиссаром, первый по¬гиб. Не менее пяти раз состав отряда обновлялся пол¬ностью. И никогда еще удар врага не был столь сокрушителен, как сегодня. Видимо, каратели твердо решили покончить с Нестеровым и добились бы своей цели, если бы не геройский подвиг Николая Михайлова. Он, только он один спас жалкие остатки некогда грозной силы от полного уничтожения. Пройдет немного времени,  и свежие силы вольются в поредевшие ряды, возвращая отряду его мощь. Недостатка в желающих стать парти¬занами нет. В последние месяцы Нестеров вынужден был даже отказывать в приеме новых людей: не хватало оружия.
Фашисты не смогут объявить о полном уничтожении Нестерова, отряд будет существовать! Это самое главное!
Да, комиссар прав, сегодня погибли сотни. Они умерли в бою, и Нестеров всё время был рядом с ними. Его могли убить точно так же, как их. Николай Михайлов погиб один!
Не было рядом с ним ни одного товарища. Никто не мог прикрыть его огнем, помочь уйти. Один!..
И если что-нибудь могло уменьшить боль Нестерова, то именно последняя, седьмая граната, о которой он только что сказал Лозовому. Николай Михайлов не успел использовать седьмую гранату!
Это могло означать одно — торжествующие фашисты получили только его труп. Как бы тяжело ни был ранен Михайлов, он сумел бы подорвать себя этой последней гранатой. А если бы ему удалось отступить, он исполь¬зовал бы ее против врага.
Фашисты не схватили его живым! Это было утешением, слабым, но всё же утешением. Правда, мог быть еще один вариант—Михайлов до¬стался врагу в бессознательном состоянии. Но за время беспримерного боя одного человека с целым батальоном (каратели    начали    наступление    на   партизан   полком, усиленным артиллерийским дивизионом, но, по расчетам Нестерова, их осталось не более батальона) не было слышно ни одного выстрела из орудия или миномета. А пулевые ранения, это Нестеров знал по опыту, очень редко лишают человека сознания. Тем более что у Ми¬хайлова была стальная каска. Нестеров был вполне убежден, что Николай Михайлов убит.
Несмотря на трагические потери сегодняшнего дня, эта смерть давила на сознание Нестерова. Во сто раз легче было бы ему остаться на месте Михайлова, но он не имел на это права. Командир меньше, чем кто бы то ни было, может руководствоваться в своих действиях эмоциями или желаниями. Он должен поступать так, как требует обстановка.
А обстановка оставляла одно решение — отход.
Конец боя грозил превратиться в истребление. Спасти тех, кто был еще жив, можно было только одним пу¬тем — оторваться от карателей, дравшихся с невиданным упорством и настойчивостью. Командир немецкого полка не жалел людей и не считался с потерями, бросая редев¬шие роты всё в новые и новые атаки на позиции партизан. Вот если бы противник почему-либо задержался! Хотя бы на десять минут!  
И тут — словно судьба сжалилась над Нестеровым — он увидел подползавшего к нему Николая Михайлова. Разгоряченный, как всегда весело возбужденный боем, он лег рядом с командиром, не только живой, но и без еди¬ной царапины.
Окопчик Нестерова был расположен среди пней не¬давней вырубки, на небольшом, возвышении. Кроме само¬го Нестерова, в нем сейчас никого не было. Трофейный пулемет Гочкиса стоял тут же.
«Всё, что требуется,— совсем спокойно сказал Михайлов. — Отводи людей, товарищ Нестеров. Я задержу гадов».
И Нестеров, не раздумывая, без колебаний принял это предложение. Его быстрое согласие во многом объяснялось тем, что Михайлов уже два раза, при сходных обстоятельствах, оставался прикрывать отход и оба раза, блестяще, справившись с задачей, благополучно уходил. Нестеров как-то невольно верил в счастливую звезду своего партизана, везение которого вошло в поговорку среди людей отряда.
Правда, оба раза с Михайловым оставался напарник, а сейчас не было никого, и не было возможности прика¬зать кому-нибудь остаться с ним. Единственное, что успел сделать Нестеров, — это собрать поблизости семь штук ручных гранат.
Вспоминая эти минуты, даже секунды, Нестеров по¬мнил и то, что был убежден — Михайлову повезет и те¬перь.
Но на третий раз ему не повезло!..
—Саша! — сказал  Нестеров  идущему рядом  с  ним Лозовому; — Всё может случиться. Если я не дойду, а тебе это удастся, тотчас же, не откладывая, пошли на «Большую землю» материалы на Николая Михайлова.
— Разумеется, Федор Степанович! — ответил Лозовой.
Он не спросил, о каких материалах говорит командир. Это было ясно и без вопроса...
Верхушки деревьев еще пламенели багрянцем захо¬дящего солнца, а внизу, под ними, сумерки сгущались плотнее. Нестерову приходилось напрягать зрение, чтобы различать наиболее удобный для носилок путь.
Лесная тишина ничем не нарушалась. Становилось очевидным, что Лозовой был прав, и немцы не пресле¬дуют партизан.
— Теперь, - сказал   Нестеров, — только  бы  застать на месте отряд Доценко.
И только он успел это сказать, совсем близко, из-за стволов деревьев, показалось двое людей. Нестеров узнал своих разведчиков, посланных вперед дозором. Время от времени они возвращались получить указания о направ¬лении дальнейшего пути.
Но на этот раз их заставила вернуться иная причина.
— В   трех   километрах   отсюда, — доложил   развед¬чик,— движется нам навстречу отряд Доценко.
— Весь    отряд?— удивленно    и    радостно спросил Лозовой.
— Весь, товарищ комиссар. Мы встретили их дозор.
— На них не было нападения?
— Было, но они смогли уклониться от боя, и весь день кружили по лесу, запутывая карателей. Потом направи¬лись в нашу сторону. Они думали, что каратели напали только на их отряд.
— Стоп! — сказал Нестеров. — Будем ожидать их здесь. Возвращайтесь! — приказал   он   разведчикам. — И ведите Доценко прямо сюда. Порядок! — обратился он к комиссару, когда фигуры обоих партизан скрылись за деревьями. — Раненых разместить негде, но это полбеды. Как следует отдохнем и вместе направимся к нашей ре¬зервной  базе.
— Большая удача!— сказал Лозовой.
Нестеров повеселел. Теперь никакие каратели им не страшны. Но через минуту он снова вернулся к преж¬ним мыслям.
— Больше всего меня мучает то, что мы сомневались в Николае и какое-то время ему не верили...
— Поступить иначе мы не имели права, Федор Степанович.
     —...и что он знал об этом, — докончил Нестеров.
Николай Михайлов появился в отряде Нестерова за пять месяцев до дня своей гибели. И обстоятельства его появления не могли не возбудить и, конечно, возбудили весьма серьезные подозрения на его счет.
В тот день, ранним утром, еще до рассвета, отряд со¬вершил массированный налет на крупный гарнизон фа¬шистов в большом селе, превращенном в опорный пункт на скрещении двух шоссейных дорог.
Разведка донесла, что в село прибыл транспорт с оружием и боеприпасами, в которых остро нуждался непре¬рывно увеличивающийся отряд. Кроме того, в этом же селе находился крупный продовольственный склад, что также было на руку Нестерову.
Тщательно разработанный план был осуществлен чет¬ко и успешно. Партизаны могли поздравить себя с редкой удачей. Гарнизон, насчитывавший до двухсот солдат, был уничтожен полностью. Такое случалось не часто. Решаю¬щую роль сыграла внезапность.
Узкая полоска зари только-только появилась на восто¬ке, когда отряд уже выступил в обратный путь. Длинная вереница немецких повозок, запряженных лошадьми из немецкой конюшни, потянулась к лесу.
Нестеров торопил людей. Шум боя и яркие всполохи ракет могли заметить в соседних селах. С минуты на ми¬нуту можно было ждать появления солдат из других гарнизонов. И хотя Нестеров не очень опасался нового боя, зная малочисленность вражеских частей в этом рай¬оне, он беспокоился за сохранность трофейного обоза. На¬правление, по которому ушли партизаны, легко было определить по следам повозок на мокрой земле. Авиация, несмотря на плохую погоду, могла обнаружить отряд в открытом поле. Значит, надо как можно скорее до¬стигнуть леса, а там уж опасность стала бы мини¬мальной.
Успеют ли они пройти эти десять километров до того, как совсем рассветет?..
Но время шло, а от арьергарда, двигавшегося в полу¬тора километрах, не приходило тревожных известий. Ни позади, ни в воздухе не было ничего угрожающего. Ста¬новилось всё более очевидным, что, как ни было это странно, ракет никто не заметил и шума боя никто но услышал.
— Не помню такого удачного дела, — сказал Несте¬ров подошедшему к нему командиру отрядной разведки Остапу Кучеренко, уже немолодому мужчине с типичным лицом украинца-хлебороба.
— Пока всё идет удачно, — осторожно, точно боясь сглазить, ответил тот. Как почти все разведчики на свете, Кучеренко был немного суеверен.
Он скрутил цигарку и, только сделав несколько затя¬жек, сообщил то, ради чего и подошел к командиру. Не¬стеров с удивлением узнал, что к отряду самовольно при¬соединились два человека. Само по себе такое происшест¬вие было самым обыденным, но Нестеров знал, что имен¬но здесь, в этом селе, превращенном в опорный пункт, не осталось ни одного жителя.
— Откуда они? — спросил он.
— Еще не знаю. Ребята рассказывают, что один из них принимал участие в бою и дрался отчаянно смело.
— А другой?
— О нем никто ничего сказать не может. В бою его не видели.
— Какого они возраста?
— Тот, что   был   в бою, — молодой.   Второй   много старше.
— Хорошо, — сказал Нестеров. — На базе приведешь их ко мне. А пока не спускай глаз. Где Лозовой?
— Александр Петрович возле раненых.
— Хорошо, — повторил   Нестеров. — Пошли   кого-нибудь к арьергарду.  Пусть подтягиваются ближе. Через час войдем в лес.
Как он сказал, так и вышло. Ровно через час послед¬няя повозка скрылась в густой тени деревьев. Теперь уж никакая авиация не сможет обнаружить место отряда.
Двигались медленно. Густые заросли часто прегра¬ждали путь. Обходы занимали много времени. Пришлось заночевать в лесу, всего в двенадцати километрах от соб¬ственной базы. Увидев, наконец, своего комиссара, Несте¬ров рассказал ему о новичках.
— Я знаю, — ответил Лозовой. — Видел обоих. Впечатление плохое.
Эти слова насторожили Нестерова. Пять раз гестапо засылало в отряд своих агентов, но все пятеро были свое¬временно разоблачены. Может быть, эти двое — шестая попытка?.. .
Приказав командирам рот обеспечить охрану лагеря, Нестеров послал своего ординарца разыскать и позвать к нему Кучеренко.
Тот пришел пасмурный и злой.
— Згинув гадюка! — сказал он.
— Кто?
— Та новичок же.
Выяснилось, что один из новеньких, тот, что постар¬ше, непонятным образом исчез.
— Проворонил? — зло спросил Нестеров.
— Хоть расстреливай, глаз не спускали с обоих.
        —  Кто не спускал глаз?
— Да вси!
Уж одно то, что Кучеренко стал путать русские слова с украинскими, показывало, как сильно он расстроен слу¬чившимся.
— Все — значит  никто — сказал  Лозовой. — Почему не назначил конвойных?
— А на який бис? Воны ж нэ пленны, в партизаны прийшлы.
Возразить на это было нечего. К новым людям, при¬ходившим в отряд, никогда не приставляли конвоя. Раз пришел сам, то не убежит же.
Из дальнейших расспросов выяснилось, что человек вошёл в этот лес вместе со всеми, а километра через два пропал куда-то. Кучеренко приказал его найти, но поиски ни к чему не привели, как сквозь землю провалился.
— Почему ты сразу не сообщил мне? — спросил Не¬стеров.
— Думал, найдется.
— Ты уверен, что это случилось не дальше чем в двух
километрах от опушки леса?
— Это точно.
Нестеров и Лозовой облегченно вздохнули. Если чело¬век этот и был фашистским агентом, то его краткое пре¬бывание в отряде ничем не угрожало. До базы он не до¬шел, и ее местонахождение осталось ему неизвестным.
— Говорил он с кем-нибудь?
— Ни, мовчав, як той сыч.
— Наверное,   просто   струсил, — сказал   Лозовой — И подался к дому. Такое случается.
— Может, и так, — Нестеров повернулся к Кучеренко,— Смотри, не упусти второго. Голову сниму!
— То треба зробыть зараз, — угрюмо ответил развед¬чик и пропал в темноте.
Ночь прошла спокойно. К рассвету отряд был уже на базе.
Нестеров не опасался, что пропавший в дороге неиз¬вестный мог проследить отряд, тайно следуя за ним. В этом отношении на Кучеренко и его разведчиков можно было положиться. По утомленному их виду командир по¬нял, что люди не спали всю ночь.
Он приказал привести к нему оставшегося.
2

Первое впечатление было в пользу новичка. Открытое, честное лицо, прямой взгляд серых глаз. Человек был, не¬сомненно, русским.
Но командир не должен поддаваться первому впечат¬лению. И Нестеров сурово сказал:
— Рассказывайте!
Он знал свою «слабость» — верить людям. Но рядом сидел Лозовой, воплощение твердости, совесть отряда, как его называли. В присутствии комиссара Нестеров не опасался своей доверчивости.
Новичок, казалось, немного смутился. Легкая краска выступила на его щеках, но, как и прежде, он смотрел прямо в лицо людям, которые его допрашивали.
«Слишком открытый, слишком честный взгляд»,— неожиданно подумал Нестеров и покосился на комисса¬ра. Но лицо Лозового не выражало ничего, кроме вни¬мания.
— Я мало что могу рассказать вам, — начал допра¬шиваемый. — Бежал из плена...
— При каких обстоятельствах попали в плен?
— Воевал в партизанском отряде. В бою был контужен. Потерял сознание. Очнулся в плену.
— Где и в каком отряде воевали?
Ответ был настолько неожиданным, что Нестерову показалось, что он ослышался.
— Не знаю.
— Как так «не знаю»?
— Не помню.
— Из-за контузии? — спокойно и даже сочувственно спросил Лозовой.
  Нестеров понял цель вопроса и ожидал, что допраши¬ваемый  обрадуется  и  воспользуется  подсказанной  ему правдоподобной версией. Но тот ответил иначе:
— Вряд ли. Контузия была не тяжелой. Меня никто не лечил. Всё прошло само собой.
— Почему же вы не помните?
— Не знаю.
— Хорошо! — Лозовой взял допрос в свои руки. — Расскажите, кто вы такой, кем были в партизанском от¬ряде, где содержались в плену, как удалось бежать?
— Меня зовут Николай Поликарпович. Фамилия Михайлов. Воевал рядовым партизаном. В плену находился в  лагере,  где — не  знаю.   Бежал  с  тремя  товарищами, потом их потерял. Остался один, пошел на восток. По¬завчера дошел до села, в котором вы останавливались перед нападением на опорный пункт. Решил присоеди¬ниться к вам  и пошел с вами.
Он говорил отрывистыми фразами, деревянным голо¬сом, точно отвечая заученный урок. Румянец на щеках разливался, темнея всё больше.
Нестеров чувствовал, что его первоначальная симпа¬тия к этому человеку исчезла, сменившись неприязнью. Несообразности в рассказе бросались в глаза. Не говоря уж о более чем странном факте, что Михайлов забыл, в каком отряде он воевал до плена, в его словах была и явная ложь. Отряд перед нападением на опорный пункт не останавливался ни в каком селе, а расположил¬ся в лесу. «Пойти с отрядом» было совсем не так просто. Партизаны сразу бы заметили неизвестного человека, к тому же идущего без оружия. Не мог же Михайлов бе¬жать из лагеря военнопленных с оружием.
— Не расскажете ли вы более подробно? — невозму¬тимо спросил комиссар.
— Нет, не могу, — ответил Михайлов.  В его голосе ясно слышалась усталость. — Я плохо помню, что со мной происходило в последнее время. Если вы мне не верите, я уйду. Поищу другой отряд.
— Вы думаете, это так просто сделать? Вы дошли с нами до нашей базы...
— О! — воскликнул Михайлов, сразу оживившись. — Вы думаете, что я шпион? Так расстреляйте меня, и дело с концом! Потеря не велика.
Нестерову не показалось — он ясно видел, как при этих словах глаза Михайлова радостно вспыхнули.
— Расстрелять вас мы можем  в любую  минуту, — сказал  Лозовой. — Время  военное,   а   оснований  у  нас достаточно. Я хочу выяснить истину.
— Тогда    верьте   моим   словам. — Михайлов    снова как-то  сразу  сник.  Он опустил  голову и сказал  едва слышно: — Что я могу сделать, если действительно ни¬чего не помню.
Нестеров и Лозовой переглянулись.
— Знаете  что, — внезапно   сказал  комиссар, — отло¬жим нашу беседу. Когда вы как следует отдохнете, к вам, возможно, вернется память.
— Как хотите, — безучастно ответил  Михайлов.
— А сейчас скажите мне только одно. Этого вы не можете не помнить. Кто был тот человек, который вместе с вами присоединился к нашему отряду?
— Я был один.
— Тот  человек, — напористо продолжал Лозовой, — который шел с вами, а потом куда-то исчез?
— Я не знаю, о ком вы говорите. Я пришел в село один. Один пошел за вами. И сюда пришел один. Кругом меня были только ваши люди. И в бою, и в походе.
— Этот человек шел рядом с вами. И, так же как вы, был безоружен.
Михайлов резко поднял голову. Его глаза сверкнули.
— Вы  ошибаетесь! — сказал он. — Я  добыл  оружие в бою. У меня его отобрали, прежде чем привести в эту землянку. А человека, о котором вы спрашиваете, я по¬мню. Я принял его за санитара. Потом он ушел куда-то.
— Почему именно за санитара?
— По тому самому, что у него не было оружия.
— Наши    санитары, — сказал    Лозовой, — такие   же партизаны, как и остальные. И они все вооружены.
— Тогда я не знаю.
Лозовой вышел и вскоре вернулся с дюжим парти¬заном.
— Отведи-ка вот его в землянку Кулешова, — приказал он, указывая на Михайлова. — Пусть его накормят и устроят на отдых.
Нестеров удивленно посмотрел на комиссара. Куле¬шов был врач и жил в одной землянке со вторым врачом, рядом с санитарной частью. Свободных мест там сей¬час не было.
— Я велел отвести его не к раненым, а в самую землянку Кулешова, — поняв взгляд командира, сказал Ло¬зовой, когда Михайлов и партизан вышли.
— Ты считаешь его ненормальным?
— В данную минуту он ненормален. Но вчера утром он был вполне нормален. Об этом свидетельствуют рас¬сказы тех, кто видел его в бою. Я расспрашивал многих. Все говорят в один голос, что Михайлов, или как бы там его ни звали на самом деле, дрался умно и смело. Опыт партизанских боев у него, безусловно, есть.
— Ты хочешь сказать, что тут он говорил правду?
— Да.
— Но в его словах была и явная ложь.
— Или  ложь,   или...   Ты   обратил   внимание   на   его одежду, Федор Степанович?
— Специально нет. Вроде он в солдатской гимнастерке и в гражданских брюках. Всё грязное, но ведь так и должно быть. .
— Не совсем так. Ты не заметил главного. Гимнастерка грязная, это верно, но она совсем новая. Когда вчера я увидел его в первый раз, Михайлов шел с расстегнутым воротом. Я обратил внимание, что нательная рубаш¬ка у него совсем свежая.
— Значит, он не был в лагере для военнопленных.
— Безусловно, не был.
— Еще одна ложь. Решающая.
— Что же ты предлагаешь?
— Расстрелять, как вражеского агента, — решительно сказал Нестеров.
Комиссар задумчиво постукивал пальцами по краю стола.
— Как часто, — сказал он, — ты, Федор Степанович, говорил нам, что опасно недооценивать противника. Гестаповцы не дураки. Когда они засылают своего человека к партизанам, то обращают большое внимание на маскировку. И, конечно, снабжают логичной версией. Вспомни тех пятерых.
— Могло быть, что на этот раз...
— Не могло. Не похоже. Поведение Михайлова чересчур странно. Просто неправдоподобно. Поэтому... я склонен ему верить.
— Но ведь явная ложь.
— Вот в том-то и дело, что нужно выяснить — явная она или нет. Я послал Кулешову записку. Просил его затеять с Михайловым разговор и проверить его умственную  полноценность.  Кулешов  в  прошлом невропатолог. В психологии он разбирается. Расстрелять всегда можно. Но случай исключительный...
Нестеров впервые видел своего комиссара в такой не¬решительности и пожалел, что поторопился со своим мне¬нием.
— Ладно! — сказал    он,   вставая. — Поживем — увидим. Пройду по ротам.
— Зайди во взвод   Молодкина, — посоветовал   Лозо¬вой. — Михайлов дрался вчера с ними вместе. Послушай, что они говорят о нем.
— Зайду.
Стрелковый взвод, которым командовал Молодкин, считался лучшим во всем отряде. В нем подобрались, один к одному, отчаянно смелые ребята. Потому ли, что «смелого пуля боится», или благодаря искусству коман¬дира, но, участвуя постоянно в рискованных операциях, взвод, как привило, нес самые незначительные потери. Во вчерашнем бою молодкинцы не потеряли ни одного человека и только сам Молодкин был легко ранен.
Командир взвода вышел навстречу Нестерову.
— Ты  почему  же,  такой сякой,  не  в санитарке? — шутливо приветствовал его Нестеров.
Молодкин пренебрежительно  махнул  рукой:
— Царапина!
— Ну, если так... Я вот зачем пришел, Вася. Ты ви¬дел в бою новенького, ну этого... Михайлова?
— А как же, конечно, видел... Ты его от нас не отни¬май, Федор Степанович. После вчерашнего боя мои ре¬бята просто влюбились в него.
После такого заявления секретаря партбюро отряда Нестерову незачем было расспрашивать о Михайлове бой¬цов взвода. Он понял причину нерешительности своего комиссара.
— Ладно, не отниму.
— А где он сейчас? Мне передали его автомат. Он что, арестован?
Нестеров огляделся. Возле них никого не было.
— Вот послушай...
Когда Нестеров кончил говорить, Молодкин долго молчал.
— Нет, не может быть! — сказал он. — Человек, с таким ожесточением, с таким бесстрашием бивший фашистов, не может быть их агентом.
— Лозовой так же думает.
— Неудивительно. Ребята ему рассказывали. — Чем занимаются люди взвода? — спросил Нестеров, резко меняя тему. Он заметил, что несколько бойцов из взвода Молодкина подошли близко.
И, хотя сам Молодкин не мог их видеть, он ответил моментально:
— По   вашему   приказанию — отдыхают,   товарищ командир.
«Сообразительный парень!» — подумал Нестеров.
— Ты был, как всегда, прав, Саша, — сказал он, входя в землянку.
А вечером жизнь Михайлова снова повисла на во¬лоске. Кулешов официально доложил Нестерову и Лозовому, что новый партизан абсолютно нормальный чело¬век. Более того, память Михайлова нисколько не ослаб¬лена.
— Я   говорил   с   ним   более   двух   часов, — сказал врач, — и   убедился, что   он   обладает   прекрасной   памятью.   Но  когда   речь   заходит   о   недавнем   прошлом, Михайлов немедленно всё «забывает». По моему мнению, он просто притворяется.
Притворяется!.. 
В условиях партизанской жизни это звучало как при¬говор. И Кулешов прекрасно знал, что должно последо¬вать за его словами. Но он был уверен, что не ошибается, и считал долгом поставить командование отряда в извест¬ность о своем мнении.
Лозовой и Нестеров долго молчали. Комиссар задум¬чиво потирал лоб. Командир, сдвинув брови, сердито смотрел на Кулешова, словно был недоволен им.
— Хорошо! — сказал,  наконец, Лозовой. — Благодарю вас, Сергей Васильевич! Попрошу никому не повторять того, что вы сказали здесь.
— Раз нужно, конечно, буду молчать. Но я уже говорил Лаврентьеву, советовался с ним.
Лаврентьев был старшим врачом в отряде.
— Это ничего, — сказал Лозовой, — Передайте и ему мою просьбу.
Когда Кулешов ушел, Нестеров спросил:
— А ты не ошибаешься, Саша?
— Уверен, что нет. Не может вражеский агент вести себя так, как Михайлов. Ведь он буквально принуждает нас расстрелять себя. Сегодня утром ты предположил, что гестапо, засылая его к нам, нарочно придумало такую дикую программу его поведения, действуя, так сказать, рассудку вопреки. Я не отрицаю, что такой прием возмо¬жен, но не в такой степени. Гладкие версии, действительно, мало кого обманывают, и небольшие несуразности в рассказе о себе могут обмануть поверхностного «следо¬вателя». Фашистам свойственно недооценивать умствен¬ные способности противника. Но тут совсем другое. В лю¬бом партизанском отряде Михайлова расстреляли бы без малейших колебаний...
— Мы же колеблемся.
— Только потому, что знаем, как он вел себя во вче¬рашнем бою. Цель любого агента — войти в доверие, за¬крепиться там, куда его послали. С этой целью он может демонстративно бить своих, — это в стиле гестапо. Но его цель не может состоять в том, чтобы его самого убили в первом же бою. А Михайлов, об этом говорят все, с кем я ни беседовал, в полном смысле слова бросался навстре¬чу  смерти.  Ведь  именно  он  подавил  пулеметный  дот, мешавший  продвижению  взвода  Молодкина,  и  остался жив по чистой случайности. Если бы это сделал другой партизан,  я  немедленно  представил  бы его  к  ордену. И ты тоже.
Помолчали.
— Утром, — сказал Нестеров, — когда он сам предложил нам расстрелять себя, я заметил, что его глаза радостно блеснули при этом.
— Я тоже заметил. И это еще больше убеждает меня подождать с решением его судьбы. В жизни этого человека есть какая-то тайна.
— Может быть, угрызения совести?
— Возможно. Все, кто видел его в бою, убеждены — Михайлов ненавидит  фашистов  всем своим существом.
Угрызения совести? Если так, он хочет смыть свою вину собственной кровью.
— Весь вопрос, какая это вина.
— Я уверен, что  он  расскажет.  Когда  почувствует, что заслуживает снисхождения.
Нестеров поморщился.
Лозовой понял его мысль и сказал:
— Посуди  сам,   Федор   Степанович.   Можем  ли   мы, после геройского поведения Михайлова в бою, расстрелять его, не имея явных доказательств? Какое впечатление это произведет на людей?  Ведь бойцы  Молодкина  молчать не  будут, они всем расскажут.  Конечно,  никто  ничего не скажет прямо, но люди будут думать, что мы с тобой поторопились и расстреляли человека ни в чем не повинного.
— Всё это так, — сказал Нестеров. — Но в том, что у нас  нет  доказательств, ты, пожалуй, не прав!   Грубая ложь — это доказательство!
— Где ложь?
— Ты  же   знаешь.  Он  говорит,  что  присоединился к отряду в селе, где мы якобы ночевали, что был в лагере военнопленных, тогда как там не был. Я уж не говорю о том, что он «забыл», где воевал до плена. И «не знает» человека, шедшего к нам вместе с ним.
— Он может и в самом деле не знать его. Забыть, где воевал, также мог, — контузия есть контузия. Вывод, что он не был в лагере, сделал я сам. Признаюсь, поспешил с этим выводом. Он мог по пути зайти куда-нибудь, где   его   спрятали,   дали   помыться  и  снабдили  чистым бельем.   Это   правдоподобно,  и я спрошу его об этом. Остается только одно — утверждение, что мы перед боем останавливались в каком-то селе.
— Да, пожалуй, — согласился Нестеров. — А с этим как быть?
— А  очень  просто. — Лозовой   словно   сердился  на Нестерова  за  его упрямство. — Очень просто.  Я сейчас напишу тебе докладную записку, что к нам пришел новый партизан, опишу   его   поведение   в   бою,   а   затем, прибавив, что он что-то путает о месте, где к нам при¬соединился,    потребую    расстрела.    Утверди,   и   дело   с концом.
— В боксе это называется нокаутом, — сказал Несте¬ров — Ты комиссар, и я не собираюсь оспаривать твое решение. Просто хотел помочь тебе избежать ошибки.
— Значит, согласен?
— Согласен!
— Подождем и посмотрим.
— А если он убежит?
— Оставим его во взводе Молодкина.
Нестеров улыбнулся. Совсем недавно об этом просил его сам Молодкин. Секретарь партбюро знает о Михай¬лове всё. Он с него глаз не спустит. От такого человека не убежишь!
— Решение правильное! — сказал Нестеров.
С новым партизаном больше не говорили о его про¬шлом. Ему вернули оружие, и, казалось, перестали спе¬циально им интересоваться. Бойцы Молодкина с радостью приняли его в свою среду. О разговоре комиссара с ко¬мандиром взвода, состоявшемся в тот же вечер, никто не знал.
Нестеров, Лозовой и Молодкин были уверены, что и сам Михайлов не знает, что за ним внимательно наблю¬дают. Но через два месяца, когда все подозрения давно были забыты, выяснилось, что он об этом знал.
За эти месяцы взвод несколько раз совершал дерзкие нападения, принимал участие во многих оборонительных боях, часто ходил на сопровождение диверсионных групп. И настал день, когда командир взвода, секретарь парт¬бюро, в верности глаза которого никто не сомневался, пришел к Нестерову и Лозовому и заявил, что не считает для себя возможным дальнейшее наблюдение за Михай¬ловым.
— Этот человек вне подозрений, — сказал он. — Михайлов лучший боец взвода. Он заслуживает не подозрений,   а   наград.   Смелость   его   безгранична,   ненависть к врагу совершенно очевидна. Что он до сих пор даже не ранен — просто чудо!
А потом произошел первый случай, когда Михайлов вызвался прикрывать отход отряда и выполнил свою за¬дачу блестяще.
Именно тогда Лозовой попытался еще раз поговорить с ним, выяснить причины, побудившие Михайлова столь странно и непонятно вести себя в самом начале.
Все давно заметили, что только в бою Михайлов был весел. В остальное время он почти никогда не улыбался, держал себя замкнуто и явно искал одиночества. К это¬му привыкли и старались не мешать ему, когда, отойдя куда-нибудь   в   сторону,   Михайлов   часами   бродил   от дерева к дереву, погруженный в свои, видимо, невеселые мысли.
В один из таких моментов Лозовой и встретился с ним. Вблизи никого не было. Возможно, комиссар про¬шел бы мимо, не желая навязывать своего общества че¬ловеку, явно не желавшему этого. Но Михайлов, сам его остановил. Приветствовав комиссара отряда по уста¬ву, он попросил отправить его на какое-нибудь задание, прибавив, что уже три дня находится на базе и что ему трудно переносить бездействие.
— Вот ведь какой вы ненасытный, — шутливо сказал Лозовой. — Сколько фашистов отправили на тот свет, и всё вам мало.
— Мало, — серьезно  ответил  Михайлов. — Мой  счет еще не оплачен.
Лозовой давно искал удобного случая и решил, что момент подходящий.
— Присядем, — предложил он, указывая на ствол по¬валенного дерева.
Они разговорились. И после нескольких фраз, всегда считая прямой путь самым лучшим, Лозовой высказал то, что хотел.
— Я  весь  перед  вами, — спокойно  ответил  Михайлов. — Весь, какой есть. Ваши слова, товарищ комиссар, меня не удивили. Я давно жду, что вы заговорите об этом. Я знаю, что за мной наблюдают, не до конца верят мне. Это естественно, и я не могу обижаться. Скажу одно, если мое поведение дает вам основание не доверять мне, расстреляйте меня. Отряд не должен рисковать из-за одного человека. Вы жё видите, товарищ комиссар, — Лозового поразили нотки безнадежной грусти в голосе партизана, —  что пуля меня не берет.
— Можно подумать, что вы ищете смерти, — сердито сказал Лозовой. — Как вам не стыдно!
— Я не ищу ее, но... Э, да что скрывать! Был бы рад, если бы меня убили в бою.
— Почему? В чем дело?
Михайлов не ответил. Он сидел неподвижно, устремив взгляд прямо перед собой. Пауза длилась долго.
— Никто за вами не следит, — сказал, наконец, Лозовой и никакого недоверия к вам у меня нет. Я просто хотел по-товарищески поговорить  с  вами.  Мне показа¬лось, что вы что-то скрывали тогда…
Было странно видеть на лице человека, о храбрости которого в отряде слагали чуть ли не легенды, выраже¬ние явного страха.
И снова, как в давно прошедший день, он опустил голову и сказал едва слышно:
— Что я могу сделать,  если действительно ничего не помню.
— Забудьте об этом, — решительно сказал Лозовой. — Простите меня за назойливость.  Вы воюете прекрасно, и весь отряд гордится вами. Но не рискуйте так своей жизнью.
— Я не могу поступать иначе.
— Подумайте  о  том,  что  нам  будет  тяжело  потерять вас.
   И Лозовой крепко пожал руку партизана.
Рассказывая об этом разговоре Нестерову, он сказал:
— В жизни Михайлову тяжелая тайна, Но что она его не позорит, я убежден.

Глава вторая
 1
Оперативные работники милиции, вызванные дежур¬ным администра-тором, прибыли через десять минут после выстрела!
Огромный вестибюль «Москвы», как всегда в утрен¬ние часы, был полон. В ожидании номеров приезжие толпились кучками по всему помещению, оживленно обсуждая событие.
Выстрел в номере гостиницы! Такое не часто слу¬чается.
Наиболее любопытные настойчиво осаждали адми¬нистрацию, добиваясь хоть каких-нибудь сведений, но те и сами еще ничего не знали.
За запертой изнутри дверью номера раздался револь¬верный выстрел, — вот всё, что они могли сказать. Ожи¬дают прибытия представителей следственных органов.
Всё знали об ЭТОМ и ожидали приезда оперативной группы с острым нетерпением. Но когда вошли три че¬ловека в скромных гражданских костюмах, на них никто не обратил внимания, все почему-то ожидали людей в ми¬лицейской форме.
Директор ГОСТИНИЦЫ подошел к ним.
— Вы из милиции? — вполголоса спросил он.
— Да.
— Я — директор.
— Капитан Афонии, — представился высокий широкоплечий блондин, на вид лет тридцати пяти.
В капитане безошибочно угадывался военный. Силь¬ный загар, ровным слоем покрывавший лицо, явно был обязан своим происхождением не солнечным лучам юж¬ных курортов, а обжигающим ветрам фронтов.
Он и два его товарища, один молодой, а другой лет под пятьдесят, смотрели на директора гостиницы с явным нетерпением.
— Пойдемте, — сказал   тот   и   добавил   едва   слышно:— Сегодня у нас больше приезжих, чем обычно.
— Они знают? — спросил капитан. — А как скроешь?
— Тогда проведите нас каким-нибудь боковым ходом.
— Поднимемся в служебном лифте.
— Очень хорошо!
Директора не знали в лицо и на группу из четырех человек, неторопливо направившихся в глубину вестибю¬ля, по-прежнему никто не обращал внимания. Ждали милицию.
— Расскажите     подробности, — попросил     капитан Афонин.
— Их немного. Это случилось на десятом этаже в но¬мере  тысяча  одиннадцать.  Там  остановился некто  Михаилов Николай Поликарпович, приехавший из  Свердловска. В восемь часов двадцать минут... время замечено точно, — прибавил директор, — дежурная по этажу услы¬шала в этом номере выстрел. Я уже приехал и сразу поднялся  на  десятый  этаж.   Дверь  оказалась  запертой изнутри. На стук никто не отозвался. В номере тишина. Взломать дверь без вас мы не решились.
Афонин кивнул головой.
— Правильно сделали! — сказал он.
Лифт остановился, и двери раздвинулись.
Кроме дежурной, в коридоре никого не было.
Афонин внимательно, через лупу, осмотрел замочную скважину.
— У вас есть запасный ключ?
— Да,   конечно,   вот   он, — ответил   директор. — Но с той стороны вставлен другой.
— Это не  имеет  значения. — Афонин передал  ключ молодому сотруднику. — Действуйте, товарищ лейтенант!
Тот вынул из кармана длинный тонкий инструмент и осторожно, точно замок двери был стеклянным, ввел его в отверстие, стараясь не задеть края. Через несколько секунд послышался стук упавшего на пол ключа.
Так же медленно и осторожно лейтенант вставил за¬пасный ключ и повернул его.
— Готово! — сказал он.
— Войду    я    и    врач, — распорядился    Афонин.— Остальным ожидать здесь.
Дверь открылась.
Капитан остановился на пороге. Врач быстро прошел в номер.
Он был невелик и обставлен просто. Кровать, шкаф, письменный стол и два кресла. Окно задернуто легкой, но не прозрачной шторой.
У самого стола, на полу, лежал человек. Тонкая струйка крови из простреленного виска уже начала под¬сыхать. В руке, откинутой немного в сторону — это было видно даже от двери, — мертвой хваткой зажат небольшой пистолет.
«Немецкая марка «вальтер», — мысленно констатиро¬вал Афонин. — Пистолет не был вложен в руку трупа, а зажат еще при жизни. Да и кто мог бы это сделать в комнате, запертой изнутри?»
— Мертв! — сказал врач, пряча в карман стетоскоп и поднимаясь. — Смерть наступила мгновенно.
Капитан продолжал стоять у двери.
— Проверьте, пожалуйста, окно, — попросил он. Всё как будто указывает на самоубийство, Михайлов в момент выстрела находился в номере один, но всё же Афонин цепким взглядом «прощупал» все предметы об¬становки и особенно пол, не покрытый ковром. На пар¬кете едва виднелись следы врача, только что вошедшего в комнату, и больше ничего. Но это нужно будет про¬верить тщательнее.
— Окно плотно  закрыто, — сказал врач,  после  внимательного осмотра.
Только теперь Афонин вошел в номер. Сняв трубку телефона, стоявшего на столике у кро¬вати, капитан назвал номер.
— Здесь Афонин, — очень тихо сказал он. — Вторая машина не нужна. Самоубийство!.. Да, совершенно точно... — С минуту он внимательно слушал, что говорил ему собеседник на другом конце провода. Чуть заметное движение бровей выдало удивление. — Слушаюсь!
ПОЛОЖИВ трубку, капитан опустился на колени возле покойника, с трудом вынул из начавшей уже костенеть руки пистолет. При этом он обратил внимание, что паль¬цы правой руки Михайлова чем-то испачканы.
Самоубийца был, по-видимому, совсем еще молодой человек, лет тридцати, не больше. Лицо, чистое, гладко выбритое, с твердо сжатыми губами, хранило выражение спокойной решимости. Лицо волевого человека, знающего, чего он хочет, и идущего к поставленной цели не заду¬мываясь, без сомнений и колебаний.
«Такой не мог застрелиться без очень и очень серьез¬ной причины», — подумал Афонин.
На мертвом был темный, из дорогого материала ко¬стюм, застегнутый на все пуговицы. Белая рубашка, воротничок, тщательно завязанный галстук свидетель¬ствовали о привычке к опрятности и даже щеголеватости. На ногах шелковые носки и полуботинки, начищенные до блеска.
— Когда    приехал     Михайлов? — не    оборачиваясь, спросил Афонин.
— Вчера вечером в девять часов, — ответил директор, оставшийся стоять у самой двери.
— Сегодня утром он вызывал горничную?
— Точно нет! В номер никто не входил со вчераш¬него дня.
«Постель застлана, но неумело, — размышлял Афо¬нин. — Михайлов стелил ее сам. Он спал и проснулся в совершенно спокойном состоянии. Об этом говорит и тот факт, что он тщательно оделся и побрился. Побрился не вчера, а явно сегодня. Трудно совместить это с наме¬рением тут же застрелиться».
Обыскав карманы покойника, Афонин не нашел ни¬чего, кроме совсем чистого носового платка. Ни докумен¬тов, ни записок! Ничего из того, что люди обычно носят в карманах, часто даже не замечая.
Случайно ли это?..
Капитан поднялся.
— Вызывайте санитарную машину! — приказал он. — Тело   надо   отправить   на   вскрытие.   Покойный   сдавал паспорт?
— Без этого он не мог получить номер.
—Принесите, пожалуйста! Директор поспешно вышел.
Лейтенант несколько раз сфотографировал самоубий¬цу с различных точек.
— Теперь перенесем его на постель, — распорядился Афонин.
Когда и это было сделано, капитан занялся письмен¬ным столом.
Только что полученный по телефону приказ полков¬ника Круглова обязывал Афонина самым тщательным образом осмотреть всё так, словно дело шло о «тяжелей¬шем преступлении», как выразился Круглов. И хотя этот приказ оставался не совсем понятным (обыкновенное самоубийство и ничего более!), Афонпн пунктуально вы¬полнял его, как выполнял всегда приказания началь¬ства. Видимо, у полковника были какие-то, неизвестные Афонину, особые причины интересоваться этим слу¬чаем.
Внимание капитана привлекла стеклянная пепель¬ница, стоявшая на столе. Она почти доверху была напол¬нена бумажным пеплом. Тут же рядом лежала открытая коробочка спичек.
Михайлов сжег какие-то бумаги, прежде чем нажать на спуск пистолета.
Это могло стать уже нитью, если бы речь действи¬тельно шла о преступлении. Но как раз преступления-то и не было!
Осмотрев содержимое пепельницы через лупу, Афонии убедился, что восстановить нельзя ничего, пепел был очень тщательно измельчен.
«Вот почему испачканы пальцы его правой руки», — подумал Афонин.
Осмотр продолжался.
Положение тела указывало, что покойный в момент выстрела сидел в кресле перед столом. Кресло было слег¬ка повернуто, и это дало возможность мертвому телу соскользнуть на пол. При этом, как определил врач, опыт¬ный криминалист, рука с пистолетом, плотно прижатым к виску, должна была откинуться именно так, как она и была откинута. Факт самоубийства этим обстоятельством подтверждался окончательно.
В большинство случаев, почти, как правило, самоубий¬цы оставляют после себя записку или запечатанное письмо. Здесь ничего не было. На столе, кроме уже осмотренной пепельницы, находились: лампа под матерчатым абажуром, газета и кожаный бумажник. Лампа горела.
Афонин машинально погасил ее и взялся за бумаж¬ник. Но, к его разочарованию, и там не оказалось ниче¬го, кроме денег. Примерно как раз такой суммы, которую берут с собой люди, едущие в чужой город и не пользую¬щиеся аккредитивом. В одном из отделений бумажника лежал аккуратно завернутый в чистый листок бумаги железнодорожный билет из Свердловска.
Газета была — «Известия» за вчерашнее число. Она была согнута и положена так, что сразу бросался в глаза указ Президиума Верховного Совета, вернее два указа, напечатанные один под другим.
Создавалось впечатление, что Михайлов читал эту га¬зету непосредственно перед смертью. Не совсем обычное занятие для человека, собирающегося пустить пулю в лоб. Не газета же побудила его взяться за пистолет?
Но может быть, Михайлов читал ее вчера вечером?
«Нет! -  решил    Афонин. — Он читал именно се¬годня.  Зачем  иначе  он  зажег  лампу?   Сейчас  светлеет рано. Видимо, он поднялся, когда было еще темно   или недостаточно светло. Штору он не отдернул».
Капитан сел в кресло и как можно естественнее по¬ложил руки на стол.
Несомненно! Если Михайлов читал, то именно указы. В первом из них Афонину сразу бросилась в глаза строка: «Михайлов Николай Поликарпович».
«Люди, представленные к столь высокой награде, не кончают самоубийством накануне получения, —- подумал капитан. — Незачем приезжать в столицу только для того, чтобы застрелиться. Это совершенно невероятно». Но факт оставался фактом — Николай Поликарпович Михайлов мертв! И невозможно было допустить, что в указе речь идет о другом Михайлове, к тому же еще и двойном тезке.
Откроется ли эта тайна? Удастся ли установить, что послужило причиной смерти этого человека?..
Только теперь Афонин понял, почему начальник приказал провести следствие самым тщательным образом. Видимо, полковнику Круглову стало известно, кто имен¬но остановился в тысяча одиннадцатом номере гостиницы «Москва».
«Да! — сказал     Афонин     самому     себе. — Придется искать и найти, во что бы то ни стало! Президиум Вер¬ховного Совета не удовлетворится догадками или поло¬винчатым ответом».
Что же можно сказать сейчас, здесь, на месте?
Афонин хорошо понимал, как важно в случае, подоб¬ном этому, составить себе первое впечатление на месте происшествия. Только здесь можно «допросить» немых свидетелей — вещи, находившиеся в комнате. Опытному глазу они могут рассказать многое. И особенно сейчас. Дело не уголовное, а психологическое. Надо понять, о чем думал Михайлов перед смертью. В этом ключ к раз¬гадке...
Снова появился директор гостиницы. На покраснев¬шем лице его («бежал, наверное!») было написано сму¬щение.
— Паспорта   нет! — ответил   он   на   вопросительный взгляд  Афонина. — Михайлов   прибыл   вчера   вечером   и заявил, что паспорт забыл в Свердловске. Поскольку номер  для  него  был  забронирован  секретариатом  Президиума    Верховного Совета, дежурный  администратор счел возможным предоставить ему этот номер. Я думаю, что он поступил правильно, — поспешно прибавил дирек¬тор, словно опасаясь, что работник милиции поставит ему в вину это нарушение.
— Так! — сказал Афонин.
Сожжение каких-то бумаг, отсутствие паспорта! Еще смутно, но уже проступала возможная линия поиска.
— Я вам нужен? — спросил директор.
—Нет, не нужны. Если понадобитесь, вызовем.
Афонии снова обратился к газете.
Из всех видов следственной работы капитан больше всего любил психологический анализ. Даже в чисто уго¬ловных делах он никогда не проходил мимо возможности понять мысли и чувства преступника, что нередко помо¬гало выяснить истинные мотивы преступления, даже тогда, когда эти мотивы на первый взгляд казались оче¬видными.
А в деле Михайлова этот путь был единственным.
И пока лейтенант с помощью врача вторично обследовал тело, вскрывал и осматривал чемодан покойного, капитан Афонин сидел у стола, неподвижным взглядом смотря на газетный лист, и напряженно думал. «Михай¬лов не мог не знать, зачем его вызывают в Москву. Но указы   о   награждении   опубликованы   только   вчера, — значит, фамилии других награжденных он узнал из этой газеты. И именно ее читал он перед смертью! Читал еще с ночи. Об этом свидетельствует лампа. Михайлов забыл ее погасить, когда стало светло.  Почему забыл? Могло быть две причины. Он мог сжигать бумаги, и ему было не до лампы. Это менее вероятно. Вторая причина — его что-то  поразило  в этих фамилиях,  поразило  настолько, что он забыл обо всем. Но ведь он мог прочесть газету вчера! Нет, — тотчас же возразил Афонин самому себе, — это совсем не обязательно. Он мог купить газету вчера, а прочесть ее только сегодня. Итак, что мне известно? Человек проснулся в спокойном состоянии, не думая, что сделает через час или два. Он бреется, тщательно оде¬вается, застилает постель. Потом он вспоминает о газете, садится к столу и читает   указы.   Его   взгляд   останавливается на одной из фамилий... Или могло быть иначе. Он прочел газету всё-таки вчера, а сегодня читал ее вто¬рично.  Это естественно, поскольку в ней его фамилия. И  сегодня  заметил  то,  чего не  заметил  вчера.  Но  что именно?»
Капитан пристально всмотрелся в газетный лист. И заметил, что возле одной фамилии стоит карандашная точка.
Но где же карандаш? На столе его нет.
Капитан огляделся и нашел карандаш на полу, у са¬мого окна; он, видимо, был отброшен.
Кончик карандаша оказался сломанным.
Афонин без труда нашел этот кончик на столе, возле лампы.
Ясно!  Карандаш сломался именно на этой фамилии.
Вглядевшись, Афонин увидел карандашные точки у нескольких фамилий, только очень слабые, едва за¬метные.
Так поступают люди, когда с карандашом в руке чи¬тают список фамилий, стараясь вспомнить людей, стоя¬щих за ними.
Фамилий двенадцать. Жирная карандашная точка у четвертой фамилии второго указа.
«Иванов Андрей Демьянович — комиссар партизан¬ского отряда», — прочел Афонин.
В обоих указах только бывшие партизаны.
Возле пяти фамилий, стоящих ниже Иванова, никаких точек нет. Михайлов их не читал!
Что же привлекло его внимание к этому имени? Почему, найдя его в указе, Михайлов достал пистолет и выстрелил себе в висок? 
«Не совсем так, — поправился Афонин. — Сначала он тщательно уничтожил какие-то бумаги. Этот факт чрез¬вычайно важен».
Но если покончить с собой Михайлова побудила фа¬милия Иванова, которого он, очевидно, хорошо знал, то связи между сожженными бумагами и забытым паспор¬том никакой нет. Паспорт действительно забыт. Приехав в Москву, Михайлов не думал о самоубийстве. Он ре¬шился на него внезапно, сегодня утром.
Возможна другая связь — между сожженными бума¬гами и личностью Иванова. Может быть, было сожжено письмо этого самого Иванова к Михайлову, письмо, по¬служившее мотивом выстрела. Не обязательно держать пистолет своей рукой, чтобы убить. Можно воспользовать¬ся рукой самой жертвы. Принуждение к самоубийству ничем не отличается от прямого убийства. История кри¬миналистики знает много подобных случаев.
Как ни поворачивай дело, а Иванов — ключ к тайне!
Этот человек должен быть сейчас в Москве или при¬ехать сегодня. Если, конечно, он не москвич. Его можно легко найти!
Афонин поднял голову.
— Что в чемодане? — спросил он.
— Обычные вещи, какие берут в дорогу. Две смены белья, второй костюм, две книги и бритвенный прибор. Ну, полотенце, носовые платки...
— Письма, записки?
— Ничего нет!
Афонин сложил газету и сунул ее в карман. Каран¬даш и отломанный кончик он завернул отдельно.
— Поехали! — сказал   он. — Больше   тут   нечего   де¬лать. Чемодан захватим с собой.
2
Врач остался в гостинице, чтобы сопровождать тело Михайлова и присутствовать при вскрытии. Лейтенанта Афонин послал вперед, поручив ему доставить чемодан в научно-технический отдел МУРа для детального осмот¬ра, а сам, сев в машину, приказал ехать в управление кружным путем.
Это распоряжение не удивило шофера. Он давно знал капитана и привык к тому, что после почти каждого вы¬езда на место происшествия Афонин поступал точно так же.
Капитану хотелось наедине с собой, без помех, обду¬мать и систематизировать всё, что пришло ему в голову во время осмотра. А сейчас в особенности.
Он сознавал огромные трудности дела и считал, что именно ему будет поручено вести его дальше и что работать придется много и ускоренным темпом. Фраза пол¬ковника: «Проведите осмотр так, как если бы было совер¬шено тягчайшее преступление» — говорила о многом.
Не хотелось приехать в управление и идти с докла¬дом к начальнику с пустыми руками. На неизбежный вопрос: «Каково же ваше мнение?» — придется что-то ответить, а у Афонина, несмотря на несколько возникших  предположений, ответа на этот вопрос всё еще не было. Такого ответа, который мог бы считаться первой вер¬сией.
Олег Григорьевич Афонин был опытным следователем. До войны он восемь лет работал в органах прокуратуры. Тогда же закончил заочно юридический факультет. Сотни дел прошли через его руки. Он любил свою профессию и каждому порученному делу отдавал весь свой ум, всего себя целиком. И, оглядываясь на пройденный путь, с удовлетворением вспоминал, что ни одно из дел, кото¬рые он расследовал, не осталось незавершенным. Неиз¬бежные в любом деле неудачи пока что не коснулись его.
Когда началась война и немецкие войска вплотную подошли к Москве, Афонин настоял на своей отправке на фронт. После разгрома фашистских войск под Москвой Афонина перевели из строевой части в военную проку¬ратуру и снова сделали следователем. Но дела, которые ему приходилось вести на фронте, ничего общего не име¬ли с делами мирного времени.
Вернувшись из-под Берлина в Москву, Афонин был назначен не на старое место в прокуратуре, а в МУР. И вот, не успев провести и десятка дел, он столкнулся с проблемой, где навыки и опыт работника прокуратуры могли очень и очень ему пригодиться.
«Уж не потому ли полковник Круглов послал именно меня в гостиницу „Москва"?» — подумал Афонии.
Это было не только возможно, но и почти, наверное, так.
«Тем хуже!» — невольно мелькнула мысль.
Дело Михайлова грозило нарушить установленный Афониным для самого себя закон: каждое порученное ему дело должно быть доведено до успешного конца. Во что бы то ни стало!
До сих пор Афонину удавалось не нарушать этого неписаного закона, чем он втайне гордился.
В памяти внезапно возникло последнее, до войны, дело.
Казавшееся на первый взгляд до примитивности про¬стым оно оказалось в действительности очень трудным и сложным. В нем, так же как и сейчас, было самоубийство и так же не было видно никаких побудительных причин к нему. Но тогда, еще больше, чем в деле Михайлова, несомненность добровольной смерти казалась очевидной. Самоубийца — молодая женщина, оставила после себя записку со стандартной просьбой «никого не винить в ее смерти». Выходило, что расследовать нечего, тождествен¬ность почерка, которым была написана записка, и почерка умершей женщины была установлена быстро и неопро¬вержимо. Но Афонина смутило, что записка была напи¬сана в точности тем же почерком, что и письмо, найден¬ное в комнате самоубийцы. По словам родственников и знакомых покойной, эта молодая женщина обладала ве¬селым и беззаботным характером. Легкомысленное пись¬мо к подруге и письмо предсмертное — не одно и то же. Они писались в разных психических состояниях, и это неизбежно должно было отразиться на почерке. Почему же нет никакой разницы? И, задав себе такой вопрос, отталкиваясь от него, Афонин сумел найти истину, уста¬новить факт тщательно продуманного и подготовленного убийства, разыскать и арестовать убийцу. Это дело при¬несло ему тогда большую известность в среде кримина¬листов.
Вспомнив о нем, Афонин подумал, что в том давнем деле и в деле Михайлова есть что-то общее. Так же на первый взгляд не за что уцепиться. Разница, и притом очень существенная, состоит в том, что женщина оста¬вила записку, а Михайлов, наоборот, сжег какую-то бу¬магу или бумаги.
Зачем? С какой целью?
Еще в номере гостиницы Афонину пришла мысль, что  бывший  комиссар  партизанского отряда  Иванов  как-то причастен к делу. Если такое, предположение правильно, то, казалось бы, Михайлову не было смысла сжигать записку или письмо этого Иванова и тем самым отводить от него обвинение в принуждении к самоубийству. Есте¬ственнее было поступить как раз наоборот — оставить письмо на столе.
Поступок Михайлова был психологически неоправдан.
А если Иванов тут ни причем, то поведение Михай¬лова перед выстрелом объяснить еще труднее.
Машина «крутила» по улицам Москвы уже более получаса. Шофер выбирал самые замысловатые маршру¬ты, не удаляясь, однако, от района Петровки на слишком большое расстояние. Он знал по опыту, что когда капи¬тан примет решение, то потребует доставить его в управ¬ление как можно скорее.
А Афонин словно забыл, что его ждут.
Он хорошо знал характер начальника МУРа. Выслу¬шав бессодержательный доклад, не имеющий, как он лю¬бил говорить, «конечного вывода», полковник Круглов мог поручить это дело кому-нибудь другому. Такое слу¬чалось неоднократно. Если дело было «на ходу», Круглов никогда не менял следователей, помогая им всем, чем мог помочь, но в самом начале...
Как ни странно, но, сознавая прекрасно почти обес¬печенную бесперспективность дела Михайлова, Афонин совсем не хотел выпускать это дело из своих рук. Его профессиональное самолюбие было уже сильно задето са¬мим фактом, что ему не удается прийти к какому-нибудь твердому мнению, хотя бы впоследствии оно и оказалось ошибочным. Ложность первоначальной версии — часто случающееся и хорошо понятное каждому криминалисту и, оперативному работнику явление. В нем нет ничего позорного. Важно, в конечном счете, найти правильную линию и успешно закончить следствие. Это главное.
Афонин знал, что за ошибку никто его не осудит. Но войти в кабинет полковника и беспомощно молчать в от¬вет на естественные вопросы казалось капитану нестер¬пимым. И он продолжал напряженно искать зацепку, которая помогла бы наметить хоть какой-нибудь путь в тумане.
Но, кроме всё того же Иванова, ничего не приходило в голову. Другие мелькавшие у него догадки были еще менее убедительны и еще больше походили на «фанта¬стику», которую не очень-то одобрял Круглов.
Прошло еще минут десять, и капитан решил, что тянуть больше нельзя. Иванов так Иванов! Как первая вер¬сия это могло сойти. Правда, полковник, всю жизнь про¬работавший в МУРе, вероятно, сразу же заметит ее слабые стороны, но всё же это версия!
Афонина частенько в шутку называли мистиком, по¬тому что капитан имел слабость безоговорочно верить своему внутреннему голосу, интуиции. И пока неопровер¬жимые факты не доказывали обратного, он упрямо стоял на том, что подсказывала ему интуиция.
И сейчас, несмотря на все «против», приводимые им самому себе, несмотря на то, что версия «Иванов» каза¬лась ему самому шаткой, интуиция упорно твердила: «Иванов, Иванов, Иванов!»
Начальник Московского уголовного розыска полков¬ник милиции Круглов встретил Афонина спокойно, не упрекнув за долгое отсутствие, причина которого была ему хорошо известна, и, не прервав ни единым словом, внимательно выслушал, не спуская с капитана глаз, — огромных за толстыми стеклами очков.
—Такова первая версия, Дмитрии Иванович!
Начальник  МУРа любил,  когда  к  нему  обращались неофициально.
— И она нелогична, — отрезал Круглов.
Афонин решился возразить.
— Обстановка подсказывает именно эту, — сказал он.
— Давай рассуждать.
Переход на «ты» обрадовал Афонина. Это показывало, что полковник, в общем, доволен работой капитана и одо¬бряет ее.
— Давай рассуждать. Ты считаешь, что Михайлов покончил с  собой потому, что боялся встретиться лицом к лицу с этим Андреем Демьяновичем Ивановым?
— Очень похоже, что так.
— И даже идешь дальше, предполагая, что сожжен¬ное письмо было именно от Иванова. Вот это и является первым слабым местом в твоей версии. Михайлов прибыл в Москву вчера вечером. Когда же Иванов успел узнать, где   он   остановился?   Или   письмо   было   привезено   из Свердловска?
— Безусловно, нет!
— Правильно; безусловно, нет. В том, что Михайлов до приезда в Москву и не помышлял о самоубийстве, ты прав. Значит, если сожженная бумага — причина выстре¬ла, то она получена в Москве в период от вчерашнего вечера до сегодняшнего утра.
Афонин молча кивнул головой. Как он и опасался, полковник сразу же ухватился за самое шаткое звено его версии. Возразить было нечего.
А Круглов, отлично понимая своего сотрудника, без¬жалостно продолжал «добивать» его, считая, что лучше всего с самого начала доказать капитану ложность его пути. Видимо, этот путь — результат знаменитой интуи¬ции Афонина, в которую Круглов никогда не верил, при¬знавая в следственной работе только путь логики.
— Но,   допустим, — продолжал    он, — что ты прав в том, что причиной   самоубийства   явилось   какое-то письмо. Могло ли оно быть от Иванова? Ведь такое пись¬мо имеет характер шантажа. Кто такой Иванов? Комис¬сар партизанского отряда, человек, привыкший оценивать свои поступки с партийной точки зрения...
— Можете не продолжать, товарищ полковник. Мне все ясно. Я ошибся!
Круглов усмехнулся. Резкость, с которой капитан произнес эту фразу, показывала, как глубоко задела его «стрела» полковника. Это хорошо!
— Тогда пойдем дальше,— сказал он. — Если Михай¬лов застрелился, узнав, что встретится с  Ивановым, то вывод может быть только один.  Михайлов боялся этой встречи. Почему он мог бояться? Только в том случае,
если Иванов знает о нем что-то плохое. Очень плохое! Настолько, что   Михайлов   предпочел   смерть   разобла¬чению.
— Конечно!
— Но мог ли бояться этого Михайлов? Что бы он ни сделал в прошлом: проявил трусость или нарушил парти¬занскую дисциплину — всё искуплено последующей герои¬ческой борьбой с оккупантами. Высокая награда зачерки¬вает прошлые грехи. Согласен?
— Да, пожалуй! Но Иванов мог знать такое, что делало Михайлова недостойным этой награды.
— Возможно.  Но согласись, что  в этом случае нет повода для самоубийства. Михайлов, по твоим же словам, производит   впечатление   сильного,   волевого   человека. Можно сказать, самый факт  его самоубийства доказывает это. Как же должен был поступить такой человек?
Он мог найти Иванова, поговорить с ним, как со своим бывшим комиссаром. Мог, наконец, не являться за награ¬дой, письменно сообщив, что от нее отказывается, изло¬жив причину. Дело Президиума Верховного Совета ре¬шить— достоин он или нет. Так должен был поступить каждый честный человек. Но Михайлов поступил иначе. Он приехал в Москву за наградой. По логике — кривя душой, так как знает, что ее недостоин. Поступил трус¬ливо. А узнав, что ему грозит встреча с человеком, знаю¬щим, что он недостоин, кончает с собой. Логично ли это?
— Нет, — твердо ответил Афонин. — Нелогично!
— Те, кто представил Михайлова к награде, должны были знать о нем всё. — Полковник посмотрел на номер «Известий», лежавший перед ним на столе. И, помолчав, сказал: — Тебя толкнуло на ложный путь то, что возле
фамилии  Иванова  карандаш  у  Михайлова  сломался,  и он его отбросил. Но это могло быть случайностью. Ему могла прийти в голову какая-нибудь мысль как раз тогда, когда он дошел до этой фамилии, и, сама по себе, она тут ни при чем. Согласен?
— Могло быть и так, — сдержанно ответил Афонин. Круглов метнул на него быстрый взгляд.
— Не согласен? Пойдем дальше. Ты не думай, Олег Григорьевич, — неожиданно   сказал   полковник, — что я тебя в чем-нибудь упрекаю. Ты сделал что мог, и твоя версия могла меня убедить, если бы я не знал того, чего ты не знаешь. Пока ты находился в гостинице, а затем колесил по Москве, мы связались по телефону с секретариатом Президиума Верховного Совета и выяснили, что Михайлов был представлен к одной и той же награде дважды.   Командованием   двух   партизанских   отрядов, в которых он воевал. Первое представление посмертное: Михайлова считали убитым. Оба командира отрядов на¬ходятся в Москве. Фамилия первого из них, того, кто представил Михайлова к награде посмертно, — Нестеров. Он  москвич.  Фамилия второго — Добронравов.  Он при¬ехал   сегодня.   Точнее, — поправился   полковник, — при¬едет.  Сегодня вечером.  Здесь, — Круглов дотронулся до указа, — его   имя   стоит   первым.   Михайлов  знал,  что встретится с ними обоими, и это его не испугало. А в от¬ряде,  где   комиссаром   был  Иванов,   Михайлов  вообще не воевал.
— Это точно? — вырвалось у Афонина,
— По полученным сведениям, точно.
— Да, это меняет дело.
— Именно меняет. Так, где же и когда Михайлов мог встретиться с Андреем Демьяновичем Ивановым?  (Афо¬нин  понял,  что  полковник  намеренно  произнес  полное имя и отчество, подчеркивая свое уважение к Иванову и  несогласие  с  подозрениями  его,   Афонина.)   В  обоих представлениях Михайлова характеризуют как человека совершенно исключительной храбрости. Так разве такой человек мог покончить с собой из малодушия?
Тон, которым Круглов произнес последнюю фразу, показал Афонину, что ответа не требуется. Полковник как бы поставил точку в разговоре.
И капитан молчал. А внутренний голос упорно про¬должал твердить одно и то же: «Иванов — ключ к тайне!»
Обычно Афонин не боялся отстаивать свое мнение, кто бы ни был его оппонент. Но он видел, что полковник почему-то взволнован. Круглов снял очки и тщательно протирал стекла кусочком замши. В управлении все знали, что это верный признак волнения. Без очков его лицо резко изменилось. Глаза уменьшились, придав ему выра¬жение добродушия — черты, не свойственной характеру Круглова.
— Выходит, дело более сложно, чем я думал, — ска¬зал Афонин после непродолжительного молчания.
— С чего начнешь?
Капитану хотелось ответить, что он намерен начать с Иванова, но он не рискнул. Настроение начальника МУРа изменилось и не располагало к проявлению упрям¬ства.
— Раз Иванов  отпадает... — всё же сказал  он.
— Почему  отпадает?   Не   крути,   Олег   Григорьевич! Хочешь начать с Иванова, начни с него. Кто знает... — Полковник снял трубку телефона и назвал номер. — Адрес Иванова установлен? — спросил он. — Записываю. Вот, — сказал он, положив трубку, — начни с него. А затем побеседуй  с  Нестеровым  и  Добронравовым.  С  последним завтра. Иванов приехал сегодня из Киева. Остановился у родственников, хотя номер в гостинице был ему забронирован. Возьми с собой фотографии, они готовы. Пони¬маешь, для чего?
— Понимаю, но фотография покойника...
—  Ничего не поделаешь! Это несчастная случайность, что Михайлов забыл паспорт. Кстати, как думаешь, забыл или намеренно оставил?
— Сначала я думал, что намеренно, а потом — что случайно. Но это, — Афонин улыбнулся, — относится уже к моей ошибочной версии.
— Понимаю, — серьезно сказал Круглов. — Мы по¬звонили в Свердловск. Там сегодня же займутся поиска¬ми не только паспорта, его нетрудно будет найти, но и каких-нибудь фотографий. А также писем и вообще бу¬маг. Всё будет срочно прислано. Но мы ждать не можем, время дорого. Бери фотографии, какие есть.
Афонин встал.
— Разрешите выполнять?
— Держи меня в курсе. Желаю удачи!
Капитан вышел из кабинета Круглова далеко не в ра¬дужном настроении. Что бы там ни говорила ему интуи¬ция, а логика на стороне начальника МУРа.
Афонин вспомнил лицо мертвого Михайлова. И еще раз подумал, что человек с таким лицом не мог покон¬чить с собой без очень серьезной причины. И этой причи¬ной не мог быть страх перед каким-либо разоблаченном, даже если это разоблачение грозило лишением награды. Полковник прав.
Но как же тогда искать причину смерти Михайлова? Ведь могло произойти и так, что никакой причины не было. Внезапное помешательство маловероятно, но воз¬можно. Правда, такое предположение никак не вяжется опять-таки с типом лица покойного Михайлова.
3
Машина остановилась у пятиэтажного дома на Боль¬шой Полянке.
Афонин вышел.
Квартира оказалась на самом верхнем, пятом этаже. Лифт не работал. Послевоенные неурядицы еще давали себя чувствовать на каждом шагу.
Афонин медленно поднимался но лестнице. Он вы¬нужден был признаться самому себе, что волнуется.
Предстоящий разговор мог многое выяснить. В глу¬бине сознания капитан всё еще не окончательно распро¬стился со своей первоначальной версией.
Иванов — ключ к тайне смерти Михайлова!
Афонин чувствовал это всем существом.
Что же! Сейчас он убедится.
Бывший комиссар партизанского отряда ожидал его, предупрежденный по телефону.
Это был уже немолодой человек, среднего роста, с длинными седыми усами, которые резко дисгармониро¬вали с моложавым лицом. Волосы также были тронуты сединой, явно преждевременной.
— Прошу, прошу! — сказал он, пожимая руку Афо¬нина и пытливо  всматриваясь в его лицо. — Чем  могу быть полезен вашему почтенному учреждению? Кстати, вы могли и не приезжать сами, а вызвать меня повесткой. Так, кажется, у вас принято?
— Зависит от обстоятельств, — улыбнулся Афонин. —  Вас мы не хотели беспокоить больше, чем это необходи¬мо в интересах дела.
— Признателен за внимание. Времени у меня действи¬тельно очень мало. Прошу сюда!
Он открыл дверь и пропустил гостя вперед.
Квартира, видимо, была большой, но никто из жиль¬цов не показывался. Ничем не нарушаемая тишина соз¬давала впечатление, что Иванов дома один.
Афонина это вполне устраивало.
Комната, куда он вошел, была небольшой и служила одновременно столовой и спальней. По крайней мере, сейчас. На диване была постлана аккуратно заправлен¬ная постель.
На столе Афонин заметил всё тот же номер «Изве¬стий», точно так же сложенный и даже с карандашными пометками у фамилий, напечатанных в указах. Только здесь были не точки, а «птички», и они стояли возле всех двенадцати.
«Естественно, — подумал Афонин. — И Михайлов и Иванов искали знакомых».
Он пристально вгляделся в пометку, стоявшую у фа¬милии «Михайлов». Но она ничем не отличалась от остальных.
— Вот сюда садитесь, — предложил хозяин, указывая на кресло у окна.   — Здесь вам будет удобно.
Сам он уселся на стул.
— Слушаю вас, товарищ...
— Афонин, — представился капитан. — Олег Гри¬горьевич.
— Слушаю вас, Олег Григорьевич! — В голосе Ива¬нова явно звучало нетерпение. Видимо, он торопился или просто не любил терять время.
—  Я приехал к вам по поводу Михайлова Николая Поликарповича, — без    предисловий    начал    Афонин. — Знаете ли вы его, Андрей Демьянович?
Говоря, он внимательно следил за лицом собеседника. Нет, ни одна черточка не дрогнула на этом лице. Иванов оставался абсолютно спокойным.
Он протянул руку и взял со стола газету.
— Вот этого? — спросил он.
— Да.
— Нет, не знаю. Впервые услышал о нем из указа.
Это было сказано просто и даже с оттенком сожале¬ния. Словно Иванову стало неловко, что он не сможет помочь своему гостю.
Невозможно было сомневаться в его искренности. Весь облик бывшего комиссара, в особенности выражение небольших умных глаз, начисто опровергал какие-либо подозрения на его счет. Слова полковника Круглова: «Комиссар привык подчинять свои действия партийным целям» — как нельзя больше подходили к этому чело¬веку.
Было предельно ясно, что если бы Иванов знал Ми¬хайлова и тем более знал о нем что-нибудь плохое, то не стал бы прибегать к письмам или угрозам, а просто заявил бы куда следует. И он, конечно, не ответил бы отрицательно на вопрос капитана милиции.
Афонин почувствовал глубокое разочарование. И не потому, что интуиция на этот раз обманула его, а только потому, что ответ означал — наступает пора огромных трудностей.
Приезд в эту квартиру оказался ненужной тратой драгоценного времени.
— Уверены ли вы в этом?— спросил Афонин. — Может быть, вы его всё же знали, но забыли?
— Нет, не знал. Среди моих знакомых никогда не бы¬ло Михайловых.
— А в тылу врага?
— Был  в  нашем  отряде   один  Михайлов.   Короткое время. Но я хорошо помню, что его звали Владимиром. Он был убит на моих глазах.
Афонин вынул из кармана фотографию. Как утопаю¬щий за соломинку, он цеплялся за надежду — вдруг Иванов вспомнит. Всё тогда выяснилось бы легко и просто.
— А этот человек вам не знаком?
Иванов взял карточку и удивленно поднял брови.
— Странный снимок!
Это фотография мертвого человека. Сильно рету¬шированная. Нам крайне важно, чтобы вы его узнали, если когда-нибудь встречались с ним. Пожалуйста, напрягите намять.
— Постараюсь!
Иванов долго всматривался в фотографию.
— Нет, — решительно   сказал   он. — Этого человека я не знаю. А лицо волевое, запоминающееся. Кто это?
— Это Михайлов.
—  Какой Михайлов?
— Этот самый. — Афонин указал на газету.
—  А разве он умер?
—  Да, сегодня утром.
— Вот уж действительно не повезло человеку. Перед самым получением такой высокой награды. Ай-яй, как нехорошо! А что же случилось, паралич сердца?
Афонин колебался буквально одну секунду. Сообщать правду он не собирался, но это было последней возмож¬ностью испытать искренность Иванова. Не железный же он, в конце концов!
— Михайлов   покончил   самоубийством.   Застрелился в номере гостиницы «Москва».
Капитан ожидал восклицаний, расспросов, в которых легко было бы расслышать фальшивые ноты. Но бывший комиссар оказался человеком закаленным. Он ничем не выказал своего отношения к услышанному, а только очень долго молчал.
«Нет! — подумал Афонин. — Мою версию надо окон¬чательно сдать в архив. Так притворяться немыслимо. Полковник кругом прав».
— Теперь  я   понимаю, — задумчиво   произнес   Иванов, — причину вашего визита ко мне.  Вам надо найти мотив  самоубийства.  Раз  Михайлов  приехал   в  Москву получать награду, этот мотив не может быть, например, семейного характера.
— Совершенно  верно! — Афонин  одобрительно  кив¬нул головой.
Ничего не скажешь! Иванов обладает логическим мышлением.
— А раз так, — продолжал комиссар, — то вы и взя¬лись за нас. Путь правильный! Но я, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Не знал Михайлова.
Афонин поднялся.
— Не  буду   вас  больше  беспокоить, — сказал  он. — Поеду к другим.
— Возможно, что кто-нибудь из остальных десяти и воевал вместе с Михайловым, — сказал Иванов, провожая своего гостя. — Но вашей задаче я не завидую.
— Сам себе не завидую, — вздохнул Афонин. — Но…надо найти.
— Да, я понимаю.
И он так сказал эти слова, что Афонин понял — ко¬миссар догадался, почему он не завидует себе...
Спустившись и сев в машину, Афонин дал водителю адрес Нестерова.
Версия с Ивановым рухнула окончательно. Привычно прислушавшись к самому себе, капитан убедился, что внутренний голос его молчит. «Иванов — ключ к тайне». Нет! Больше эта фраза не звучала.
Отбросим Иванова! Но уж Нестеров обязательно дол¬жен знать Михайлова. Он сам представил его к награде. Михайлов воевал в отряде Нестерова.
Ехать пришлось через весь город, на Бутырский ху¬тор, где в одном из одноэтажных домиков, каких много еще сохранилось в Москве, жил бывший командир парти¬занского отряда.
Перед отъездом из управления Афонин звонил Иванову, по не позвонил Нестерову, не зная, когда сможет приехать к нему. И теперь опасался, что того не окажется дома.
Но дверь открыл сам Нестеров.
Афонин невольно улыбнулся, увидев его, до того Не¬стеров был похож на Иванова. Тот же рост, то же сло¬жение. Только усы у него были черные, как смоль.
— Олег Григорьевич? — неожиданно спросил он.
— Да.
— Входите! Меня предупредили о вашем приезде и просили оказать помощь.  Готов сделать всё, что  могу. Входите! — повторил он.
Афонин еще раз улыбнулся, но на этот раз внутренне. Проделка, иначе не назовешь, исходила от полковника Круглова. Телефонный звонок к Нестерову как бы гово¬рил капитану: «Ты всё еще не убежден, что твоя версия ошибочна? Ты думаешь, что разговор с Ивановым займет у тебя много времени? И что, может быть, тебе вообще не придется ехать к Нестерову? Я думаю иначе, и вот ты получаешь  доказательство  моей,   а  не  твоей  правоты».
Это было вполне в стиле полковника Круглова «без очков». Да, именно так, «без очков». Круглов «в очках» не сделал бы этого.
Комната, куда вошел Афонин, ничем не напоминала комнату Иванова. Это был кабинет, обставленный тяже¬лой, видимо старинной, кожаной мебелью. Массивный письменный стол, такие же книжные шкафы, громадные кресла. Телефон, стоявший на столе, никак не гармони¬ровал с этой обстановкой. По приглашению хозяина Афо¬нин сел в кресло, сразу утонув в нем.
Нестеров опустился в такое же кресло напротив.
— Итак? — сказал  он   и  тут  же,  словно  перебивая себя, прибавил: — Цель вашего, именно вашего, приезда для меня совершенно непонятна.
— Вам ничего не сообщили?
— Ничего. Только сказали, что просят подождать вас, и что вы приедете скоро.
— Так и сказали, «скоро»?
— Да. И вы действительно не заставили себя, ждать.
Нет, это уже не походило на «проделку»! Звонил, ви¬димо, Круглов «в очках». А может быть, даже и не он сам. Полковника тревожит ход следствия, и он опасался, чтобы Афонину не пришлось проехаться к Нестерову зря.
— Нас, — Афонин подчеркнул это слово, — очень ин¬тересует всё, что вы сможете сказать о Михайлове Ни¬колае Поликарповиче. Знаете ли вы его?
Нестеров пожал плечами.
 — Как же я могу его не знать? Вместе воевали пять месяцев. На фронте, а тем более в тылу врага, это много. Очень много. Но простите, перебью вас! Не могу не спросить. Почему Михайловым интересуется уголовный ро¬зыск? У-го-лов-ный!
— Это вышло почти случайно. Могло случиться и так, что вместо меня к вам приехал бы следователь прокуратуры.
— Хрен редьки не слаще! — Афонин засмеялся.
— Сейчас вы всё поймете, — сказал он. — Вы были дружны с Михайловым?
— Как понимать это слово? Личной дружбы не было. Я был командиром, а он рядовым партизаном. Но мы все были дружны. Иначе не могло быть. Партизанский от¬ряд — не армейский полк. Когда мы думали, что Михай¬лов погиб, то искренне оплакивали его. Все! Но, еще раз простите, перебью вас. Я никогда не поверю, что Коля Михайлов способен на преступление. Это ошибка!
— Никакого преступления не было. Дело в том, что сегодня утром ваш бывший партизан Николай Поликарпович Михайлов действительно погиб.
— Убит? — Нестеров выпрямился в кресле.
— А разве у вас есть основание думать, что он мог быть убит? — тотчас же спросил Афонин.
У него сразу мелькнула мысль, что Нестеров что-то знает.
— Нет, оснований у меня никаких. Просто меня поразило слово «погиб», которое вы произнесли.
— Это слово больше подходит, чем слово «умер». Он не убит. Михайлов застрелился.
Скрывать от Нестерова правду о смерти Михайлова не было никакого смысла.
— Застрелился?! — Нестеров ошеломленно смотрел на Афонина. — Сам? Но почему?.. Как?
— Как люди стреляются? Но вот почему это случи¬лось? Причину мы как раз и надеемся выяснить с вашей помощью.
— Я ничего не могу знать об этом.
— Вы можете помочь нам, рассказав о том, что за человек был Николай Михайлов, как он воевал, какой у него был характер.
— Подождите! Просто не могу прийти в себя. Застре¬лился! А я как раз сегодня собирался его разыскать. Хо¬телось повидаться с ним. Откуда он приехал?
— Из Свердловска. Вчера вечером. А сегодня....
—  Может быть, несчастная любовь?
«Нет, это не Иванов, — подумал Афонин. — Тот сразу сообразил».
Капитан коротко изложил соображения, по которым искать причину самоубийства Михайлова в Свердловске было бесполезно.
— Это   логично, — согласился   Нестеров,   выслушав Афонина. — Но подумать только... Сегодня утром... А послезавтра...
— В том-то и дело!
Наступило молчание. Нестеров о чем-то задумался, видимо о Михайлове. Афонин не мешал ему. Пусть вспо¬минает! Разговор будет длинным, и не в интересах следствия форсировать его. Нестерову предстояло расска¬зать многое.
И  всё-таки  погиб  от  пули, — неожиданно  произ¬нес он.
— Как это понять? — спросил Афонин.
— А вот когда расскажу, тогда поймете. У каждого человека своя судьба.
— Вы фаталист?
— Поневоле станешь им после четырех лет партизанской жизни. Когда смерть смотрит в глаза четыре года подряд, каждый день и каждый час, единственный выход — махнуть рукой и сказать себе:  «Что суждено, то и  будет.  Надо думать не  о  своей  смерти,  а  о  смерти врага».
— Это совсем не фатализм, — улыбнулся Афонин. — Так думают на фронте все. Без этого нельзя воевать.
— А вы и всерьез подумали, что я фаталист? Забегу немного вперед. Коля Михайлов искал смерти от немец¬кой пули.
— От нее он и умер, — сказал Афонин.
— То есть?
— Он застрелился из немецкого пистолета.
— Вот как! Так что же я могу рассказать вам? Коля Михайлов...
— Одну  минуту! — перебил  Афонин,  которому  при¬шла в голову новая мысль. — Посмотрите,  пожалуйста, вот на эту фотографию.
— Снято  с  мертвого? — спросил  Нестеров,  взглянув на снимок.
— Да. Это он?
— Конечно он! Вы же сами знаете.
— Мы  не  в  счет.   Важно,  чтобы  его  опознали  вы. Нельзя исключить и такую возможность, что вместо Ми¬хайлова приехал в Москву и застрелился другой человек.
— Если бы так! Но, к сожалению, это, несомненно, мой Михайлов. Сейчас я вам это докажу.
Нестеров подошел к письменному столу и долго рылся в одном из ящиков. Афонин не сомневался, что сейчас увидит фронтовую фотографию Михайлова.
«Очень удачно, — думал он. — В наших руках будет фотография живого Михайлова. Это может очень приго¬диться».
— Вот! — сказал Нестеров, снова усаживаясь в кресло и  держа  в  руках  довольно  толстую  пачку  снимков. — Сейчас найдем!
Он  медленно стал  перебирать карточки,  иногда подолгу разглядывая то ту, то другую. Афонии терпеливо ждал.
Наконец Нестеров закончил свой осмотр и протянул Афонину три снимка.
— Пожалуйста! — сказал он. — Убеждайтесь! Фотографии были  очень плохие.  На  всех трех был изображен не один Михайлов, как надеялся Афонин, а группы бойцов, среди которых капитан только с боль¬шим трудом нашел того, кто его интересовал. Но как ни плохи были снимки, сомнений но было.
— Да, это он, — сказал Афонин. Нестеров взял снимки из его рук.
— Здесь   три   группы   моих   партизан, — задумчиво сказал  он. — Мало  кто  из   них  остался  жив.   Вот  это взвод разведки, это диверсионная группа, а это автомат¬чики.   Интересно,   что   Михайлов   не   принадлежал   ни к одному из этих подразделений. Он был в стрелковом  взводе. Но бойцы попросили его сняться вместе с ними. Это  должно  доказать  вам,  какой  любовью  пользовался Коля  Михайлов  во  всем нашем  отряде.  И  эта  любовь была заслуженна.   
— Только любовь?
— Почему вы так спросили?
— Любовью бойцов может пользоваться просто хоро¬ший парень.
— Нет. — Нестеров покачал головой. — Видно, что вы не были в партизанах. В партизанской жизни мало быть «хорошим парнем», как вы выразились. Этим не заслужишь любовь людей, ежедневно рискующих жизнью. Надо быть хорошим бойцом!  А  Михайлов  был образец воина. Он пользовался не только любовью, но и уважением. И не только бойцов, а всех, в том числе и моим.
— Простите! — сказал Афонин, видя, что фраза, ко¬торую  он  произнес намеренно  иронично,  произвела  на бывшего командира отряда   неприятное   впечатление. — Я совсем не хотел обидеть память вашего товарища.
— Да,   именно   товарища.   Теперь,   когда   Михайлов умер, я больше чем прежде чувствую, что он был това¬рищем, даже другом. А не просто одним из бойцов, ко¬торых много перебывало у меня за четыре года.
Афонин почувствовал, что пора переменить разговор.
— Мне остается  выслушать  вас...  Простите, до  сих пор не спросил вашего имени и отчества.
— Федор Степанович.
 Прошу   вас,   Федор  Степанович,  рассказать как можно больше.   Малейшая   подробность   может   пролить свет на это темное дело.
— Какое «темное дело»?
Афонин мысленно выругал самого себя. Ведь он всег¬да умел найти правильный тон с каждым, кого допрашивал или с кем вел беседу. Полковник Круглов, а раньше, до войны, областной прокурор неоднократно хвалили его за это умение. А вот сегодня ему положительно изменило следовательское чутье. В разговоре с Нестеровым он до¬пустил вторую ошибку подряд.
— Я сказал «темное дело» потому, что причины смер¬ти  Михайлова покрыты  мраком.  Рассеять этот  мрак — моя  цель.  И реабилитировать вашего покойного друга.
— Реабилитировать?
— Вы должны понимать, что самоубийство...
— Да,  да!  Я не подумал  об этом.  Было  бы  очень неприятно и несправедливо... Коля Михайлов был достоин любой награды. Больше, чем я!
Афонин достал блокнот и карандаш.
— Итак, слушаю вас! — сказал он.
Нестеров откинулся на спинку кресла. Он даже за¬крыл глаза, очевидно вспоминая пять месяцев, которые интересовали его гостя, пять месяцев, бывших в его па¬мяти небольшим отрезком богатой событиями партизан¬ской жизни отряда, которым он командовал.
—Михайлов появился у нас ранней осенью тысяча
девятьсот сорок третьего года... — начал он.
Глава третья
 1
— Много    позже, — закончил    Нестеров    свой    рас¬сказ, — к  нам  попали  два  партизана   из  отряда   Добро¬нравова. От них мы узнали ошеломившую нас новость — Николай Михайлов жив! Он появился в их отряде примерно так же, как появился у нас. И воевал с такой же беззаветной смелостью. И так же, как мы, Добронравов представил  его к той  же награде, что  меня нисколько не удивляет.
— Это мне известно, — сказал Афонин. — Вы не знае¬те, где сейчас находится ваш бывший комиссар?
— Лозовой? Он жив. В одном из последних боев на¬шего отряда   Александру   Петровичу   оторвало   ступню. Нам удалось переправить его в медсанбат армейской дивизии, это и спасло ему жизнь. Сейчас он живет в Москве.
— Его адрес вам известен?
— Конечно. Мы часто встречаемся.
Афонин записал адрес и поднялся.
— Мне остается поблагодарить вас, Федор Степано¬вич, — сказал он. — И извиниться за беспокойство.
— Мой рассказ прояснил что-нибудь?
— Очень мало, но спасибо и на том.  В таком деле сведения приходится собирать по крохам. В сумме они могут кое-что дать. И помочь следствию.
— Сейчас вы, наверное, направитесь к Добронравову?
— Нет,   сначала   к   Лозовому.   Добронравов   живет не в Москве. Он должен приехать сегодня вечером.
— Понимаю.
— И вот еще что, Федор Степанович. Прошу вас ни¬кому не сообщать о нашем разговоре. Если речь зайдет о Михайлове, а это обязательно случится, то скажите, что вы знаете о его смерти, но не говорите о самоубийстве.
Я начинаю думать, что об этом не будет сообщено во¬обще.
Нестеров пристально взглянул на Афонина:
— Почему вы так думаете? Если это не секрет.
— Есть   кое-какие соображения на этот счет.
— Значит, секрет. Ну что ж, вам виднее. Со своей стороны обещаю молчать.
— Благодарю вас! Пока до свидания!
— Пока? Значит, вы думаете,   что   я   могу  понадо¬биться?
— Всё может случиться.
— Всегда к вашим услугам.
Сев в машину, Афонин попросил шофера снова ехать на Большую Полянку.
Надо предупредить Иванова о том, что необходимо молчать о самоубийстве Михайлова. А затем придется ехать в гостиницу «Москва» и постараться пресечь слухи.
Чутье оперативного работника подсказывало Афонину, что в деле Михайлова лучше сохранить в тайне обстоя¬тельства его смерти.
Он не мог бы сказать, что именно в рассказе Несте¬рова насторожило его, но был уверен — что-то тут не¬ладно.
Разбираться сейчас в своих подсознательных ощуще¬ниях Афонин и не пытался. Он знал, что ясность придет сама собой потом, когда мозг как бы переварит сообщен¬ные ему сведения. Так бывало у Афонина всегда.
Сделать всё возможное, чтобы сохранить тайну, — ближайшая задача. Ну а если впоследствии окажется, что он ошибся и хранить ее нет никакой необходимости, то ничего плохого от его действий произойти не может.
Иванова он застал дома и тотчас же получил его обе¬щание молчать. При этом бывший комиссар не задал даже ни одного вопроса.
В гостинице Афонин с удовлетворением узнал, что фамилии самоубийцы никому не сообщали, да никто ею и не интересовался. Проинструктировав директора о том, как он должен поступать в дальнейшем, если появятся корреспонденты газет, Афонин ненадолго заехал в управ¬ление, пообедал, а в пять часов дня вошел в подъезд дома на бульваре Гоголя, где жил Лозовой.
Дверь открыла пожилая женщина, как выяснилось потом, — мать Лозового.
— Александра нет дома, — ответила  она  на  вопрос Афонина. — Немного не застали.
— Вы не можете сказать, когда он вернется?
— Думаю,   что   не   скоро.   Он   ушел   в   гостиницу «Москва» повидаться с товарищем.
— А с кем именно, вы случайно не знаете?
— Знаю, с Николаем Михайловым.  Воевали вместе. А вы, очевидно, тоже его фронтовой товарищ?
Афонин улыбнулся. Просто удивительно, как все, с кем бы он ни встречался, безошибочно угадывают в нем недавнего фронтовика.
— Нет, Александр Петрович меня не знает, — сказал он.— Я  действительно  фронтовик,  вы угадали. И  мне очень, просто до зарезу, нужен товарищ Лозовой. Давно он ушел?
— С полчаса.
— А больше он никуда не собирался пойти?
— Кажется, никуда.
— В   таком  случае  разрешите  мне   подождать   его. Я думаю, что он скоро вернется.
Женщина с удивлением взглянула на Афонина.
— Пожалуйста,  войдите! — сказала  она. — Но  я не думаю, чтобы он скоро вернулся. Фронтовые друзья...
— Видите ли, в чем дело, — сказал Афонин. — Я точно знаю, что Александр Петрович не застанет Михай¬лова.
— Вы у него были?
— Нет, но я знаю точно.
— Если так, то конечно. Вот сюда, пожалуйста!
Она провела гостя в чисто прибранную комнату и оставила его одного.
—Уж извините! — сказала  она. — Но у меня  обед на кухне...
—Не церемоньтесь со мной, — попросил Афонин. Как он и предполагал,   ожидать   пришлось   недолго. Лозовой явился через пятнадцать минут. Афонин слы¬шал, как мать, открыв ему дверь, сказала о нем. Ответа он не расслышал.
Лозовой вошел в комнату быстрой походкой, высокий, по-военному подтянутый, не только не на костылях, как ожидал Афонин, но даже без палки. Видимо, протез был сделан хорошо, и Лозовой успел к нему привыкнуть. На вид ему было лет тридцать, может быть даже меньше. Молодое лицо старила глубокая морщина между бровями и седая прядь в густых каштановых волосах, зачесанных на косой пробор.
Афонин сразу понял, что его визит неприятен Лозо¬вому. Было очевидно, что он сильно расстроен и не рас¬положен беседовать с кем бы то ни было.
Первые же его слова подтвердили это.
— Простите меня... — начал он, но Афонин поспешно перебил его.
— Я   всё   понимаю, — сказал   он. — Вас   расстроило известие о смерти вашего друга. Но я явился к вам как раз по этому самому поводу.
— Кто вы такой?
Афонин протянул свое служебное удостоверение. Брови Лозового двинулись, и складка между ними стала еще глубже.
— Мне сказали в гостинице, что Николай Михайлов скоропостижно скончался.
— Вам сказали правду.
— Тогда при чем здесь вы?
— Мне нужно, даже необходимо поговорить с вами. Если разрешите, сядем вот тут.
— Ах да, конечно! Извините меня. Я совсем забыл о том, что вы стоите.
— Ничего! Мне это понятно.
Когда оба сели, Лозовой нервным движением потер лоб.
Афонин вспомнил, что об этом жесте упоминал в своем рассказе Нестеров. Видимо, это была постоянная при¬вычка Лозового.
— Вчера  вечером, — сказал  он, — Николай  позвонил мне, сообщил о своем приезде в Москву и просил зайти. Мы договорились встретиться сегодня около пяти.
— В котором часу он вам звонил?
— В начале двенадцатого.
— Каким тоном он говорил с вами? 
— Не понимаю вашего вопроса.  Самым обыкновен¬ным.
— Его просьба о свидании не звучала так, что ему
необходимо видеть вас как можно скорее?
— Нисколько! Я же сказал, что мы договорились встретиться в пять часов.
— Он согласился на это охотно?
— Даже предложил сам. Я звал его к себе с утра, но он сказал, что раньше пяти не сможет освободиться.
— Почему же вы пошли к нему, а не он к вам?
— Право, не знаю, так вышло.
— Это очень важно, то, что вы рассказали!
— Почему важно?
— Это доказывает, что Михайлов вчера вечером не думал о смерти. Не удивляйтесь моим словам. Через несколько минут вы поймете всё. Вам сказали, от чего он умер?
— Ничего не сказали.  Даже  в какую  больницу от¬правлено тело, они не знают. Возмутительное равноду¬шие! Я откровенно высказал директору гостиницы всё, что о нем думаю.
— Напрасно!   Администрация   гостиницы   выполняет нашу просьбу. Я сам просил их никому ничего не сооб¬щать. Так что дело не в равнодушии. Должен вас преду¬предить, Александр Петрович, что наш разговор не подлежит оглашению. Вы дадите мне слово.
— Да, конечно, — явно машинально сказал Лозовой. Он   посмотрел   на   Афонина,   и   только тогда до него, видимо, дошел смысл   слов   гостя.   Недоумение,   расте¬рянность, любопытство — всё   сразу   отразилось   на   его лице. — Но  почему?   Разве  смерть  Николая Михайлова тайна?
— Пока да. Нас никто не может услышать?
— Никто. В квартире никого нет, кроме нас и моей матери. Она на кухне, это далеко.
— Тогда слушайте.
Афонин подробно рассказал бывшему комиссару обо всём, что случилось утром в номере гостиницы «Москва». О своем визите к Иванову и Нестерову он не заикнулся.
Лозовой долго, очень долго молчал. Казалось, он, как и Нестеров, погрузился в воспоминания, забыв о госте. Афонин подумал, что отношение к Михайлову обоих этих людей одно и то же, что явствовало и из рассказа Не¬стерова.
— Странное   дело! — сказал,   наконец,   Лозовой. — Но мне  кажется,  что  такой  конец  логичен.   Вас,  конечно, удивляют мои слова, вы ничего не знаете, но это так...
Афонин ничего не сказал. Он знал достаточно, чтобы понять мысль Лозового, но хотел услышать от него рас¬сказ о Михайлове еще раз. В изложении двух людей одни и те же события могут быть различно окрашены. Сопо¬ставление этих рассказов может кое-что дать.
— Я понимаю, теперь, — продолжал Лозовой, — цель вашего прихода ко мне. И готов рассказать всё, что знаю о Николае Михайлове.
— Я вас слушаю, — сказал Афонин.
Еще из рассказа Нестерова капитан составил себе ясное представление о характере Лозового. Теперь, даже после столь короткого знакомства, он был совершенно уверен — с таким человеком не нужны наводящие вопро¬сы. Лозовой расскажет всё сам и именно так, как это нужно Афонину. Школа политработы на войне не про¬ходит для человека даром, она оставляет след в харак¬тере на всю жизнь.
Афонин почти не ошибся. Почти, потому что самый рассказ Лозового о появлении в их отряде Михайлова, о его поведении и о предполагаемой гибели ничем не от¬личался по существу от рассказа Нестерова. Но бывший  командир отряда на этом и закончил, а Лозовой, как и надеялся Афонин, перешел к своим выводам, что было для капитана самым интересным.
— С  самого  начала, — говорил  он, — я  был уверен, что в жизни Николая есть какая-то тайна. И ясно было, что  эта  тайна  относится не  к довоенному  времени,  а к его боевой жизни. В то, что он действительно забыл о своем пребывании в партизанском отряде до того, как попал в плен, я не верил, хотя и должен был признать, что это возможно, учитывая контузию. И так же было ясно, что именно там, в том партизанском отряде, заро¬дилась эта тайна. Не желая ее раскрывать, или потому что он не мог ее открыть, Михайлов был вынужден при¬творяться, что всё забыл. И эта же тайна заставляла его кидаться навстречу смерти. То, что он остался жив до конца воины, — не его «вина». Михайлов делал всё, чтобы быть убитым в бою. Именно в бою. Покончить с собой он мог в любую минуту. Мне кажется, что вам надо обра¬тить особое внимание на это обстоятельство.
Афонин кивнул. Он не хотел прерывать мысли ЛО¬ЗОВОГО своими репликами. Пусть говорит всё, что думает. Слабые места в его рассуждениях капитан отмечал про себя.
— Я много думал о тайне Михайлова, — продолжал Лозовой, — особенно после его «смерти». И чем больше я думал, тем больше крепло во мне убеждение, что он... — Лозовой, словно споткнувшись на этом слове, тревожно посмотрел на Афонина. — Я еще раз заявляю вам, что
наградной лист на Михайлова я подписал, придя к окон¬чательному выводу.  Я  считал и  считаю,  что  Николай Михайлов заслужил награду.
—Полностью с вами согласен, — сказал Афонин.
— Как много советских людей проявили малодушие в начале войны, и как много из них последующей жизнью заслужили полное прощение. Так что же могло произой¬ти с Михайловым? — круто вернулся Лозовой к прежней теме. — Он попал в плен... Право, мне очень неприятно
говорить вам про всё это, — к досаде Афонина, которую он, впрочем, ничем не показал, Лозовой снова свернул в сторону, — но вы должны знать всё. Иначе вы никогда не установите причину смерти Михайлова... Я думаю, он попал в лапы гестапо и не выдержал. Согласился сотруд¬ничать, спасая этим свою жизнь. Но он не намеревался действительно  служить  гестапо.  Его  мучили угрызения совести. Этим объясняются его дальнейшее поведение и поиски смерти. И вот, оставшись чудом жив, узнав о вы¬сокой  награде, он кончает   самоубийством,   не  прощая
себе проявленного малодушия и считая себя недостойным награды. Мне кажется, было так.
Лозовой замолчал, всё с тем же выражением тревоги на лице глядя на Афонина. Капитану было ясно: его со¬беседник искренне верит в правильность своей догадки и боится, что следственный работник может с ним не согласиться. Вероятно, Лозового даже оскорбляет мысль, что к его фронтовому товарищу, которого он любил и уважал, могут отнестись не так, как относится он сам.
Когда несколько минут назад Афонин согласился с мнением Лозового, он говорил не совсем то, что думал, не хотелось спорить. Ему было важно узнать мысли Ло¬зового, а свое мнение он не считал нужным высказывать. Его выводы из двойного рассказа о Михайлове были по¬чти противоположны выводам бывшего комиссара.
— Если позволите, я задам вам несколько вопросов, — сказал он. — Но сперва я должен заметить, что вы на¬прасно стараетесь реабилитировать   Михайлова   в   моих глазах. Поверьте, в этом нет никакой нужды. Я, так же как и вы, вполне убежден, что он был, безусловно, до¬стоин... награды.
Лозовой не заметил легкой заминки перед словом «награда», тревога в его глазах исчезла.
— Первый вопрос. Чем вы руководствовались, когда противились расстрелу Михайлова в день его появления в вашем отряде? Тем более, что, по вашим же словам, вы не поверили тому, что он действительно всё забыл.
— В тот день, — ответил Лозовой, — вернее, на вто¬рой день, я не был уверен, что он помнит. Это пришло потом. А во-вторых, было совершенно очевидно, что Ми¬хайлов не агент гестапо, или, судя по его дальнейшему поведению, не намерен быть агентом.  Слишком нелепо
для гестаповца он себя вел. Я же говорил уже об этом, — немного удивленно сказал Лозовой.
Вопрос действительно мог показаться странным, но Афонин не хотел объяснять, чем он вызван, — это не вхо¬дило в его планы. Поэтому он притворился, что не заме¬тил удивления своего собеседника (пусть думает, что хочет), и задал второй вопрос:
— Михайлов  бежал  из  лагеря  для   военнопленных с тремя товарищами. Я понял из вашего рассказа, что этот факт сначала вызвал у вас сомнения, но потом они отпали. Так вот, пытались ли вы узнать у него фамилии тех трех? И что вы думаете об этой детали сейчас?
— Да, пытался. Но   он   назвал   только   имена.   Фа¬милий он не помнил, или никогда не знал. Не знал, ко¬нечно, потому что не бежал из лагеря, в котором никогда не был.
— Почему вы отказались от мысли, что он мог где-нибудь по пути получить чистую одежду?
— Потому что он сам как-то, месяца через три после прихода к нам, рассказал, что, идя на восток, не заходил никуда, прячась от людей.
— И вы оставили этот факт без внимания?
— К тому моменту у меня сложилось о нем твердое мнение. Если бы это выяснилось раньше — другое дело, а тогда я считал, что такая мелкая деталь не меняет общей картины. Я уже вполне был уверен, где он был.
— А где, по-вашему?
— Служил в полицаях. И находился как раз в том селе, на которое мы совершили налет в то утро. Это и объясняет — как он оказался в бою вместе с нами.
— Совершенно верно! — вырвалось у Афонина.
Но он тут же постарался замаскировать свой промах. В намерения капитана совсем не входило выдавать Лозо¬вому свое согласие с его выводами. А это неизбежно случилось бы, обрати тот внимание на эти слова и начни расспрашивать Афонина. Поэтому он поспешил пояснить их сам:
— То есть, мне кажется, что это верно. Иначе трудно объяснить появление Михайлова в ваших рядах. Вы сами говорили,  что  присоединиться  к   отряду  до  нападения на опорный пункт он не мог.
— Никак, не мог. В конце войны у нас было несколь¬ко бывших полицаев. И, как правило, они воевали, не щадя себя. Но Михайлов воевал геройски!
Лозовой так нажал на последнее слово, что Афонин понял: тревога за репутацию Михайлова еще не совсем покинула его.
«Велика сила боевой дружбы», — подумал Афонин.  Всё же он не удержался от реплики:
— Как бы хорошо ни воевал бывший полицай, мне кажется, что награда,  к которой  вы  его представили, чрезмерно велика.
Он сказал это потому, что хотел выяснить до конца предположения Лозового.
Лозовой ответил так, как и ожидал Афонин:
— Мы с Нестеровым считали, что Михайлов только числился в полицаях. Допускали возможность, что он ока¬зался в этом селе только потому, что отсюда гестапо намеревалось перебросить его к нам в качестве своего агента. Никаких преступлений против нашего народа Михайлов не совершил. Согласился только затем, чтобы скорее и любым путем попасть к нам. Мы были уверены, что его не в чем обвинить. И исходили из того, как он воевал у нас. И то, что мы были правы, доказывает факт представления его к той же награде в отряде Добро¬нравова.
— Это   логично, — согласился   Афонин, — Еще   один, последний вопрос. Что вы подумали, когда узнали, что Михайлов жив и находится в отряде Добронравова?
— У нас, — ответил Лозовой, — Михайлова называли везучим. Я подумал тогда то же, что думали и другие: снова ему повезло. Я никогда не поверю, что, он мог оказаться вторично в плену по своей воле.
— Я тоже так думаю, — на этот раз вполне искренне сказал Афонин. — Ну что же, Александр Петрович, спа¬сибо за сведения. Я доложу начальству вашу точку зре¬ния. Думаю, что с ней согласятся.
— А вы сами разве сомневаетесь?
Афонин решил покривить душой.
— Нет, не сомневаюсь, — сказал он. — Я считаю, что вы правильно разгадали причину смерти Михайлова. Но мое мнение не решающее. Я человек маленький.
Провожая своего гостя, Лозовой осведомился, когда состоятся похороны.
— Пока   не   знаю, — ответил   Афонин. — Надо   еще выяснить, есть ли у Михайлова родственники в Сверд¬ловске.
— Нет, — сказал Лозовой. — Николай несколько раз говорил, что он один на свете.
— Он мог жениться после войны.
— Думаю, что я знал бы об этом.
— Вы с ним переписывались?
— Он знал мой адрес. И одно письмо я от него получил. 
— Это письмо вы сохранили? — с живостью спросил Афонин.
— Да, и могу вам его отдать. Но в нем нет ничего интересного для вас. Уверен.
— Не  потеряйте  его.  Возможно,  что  оно  еще  при¬годится.
По дороге в управление Афонин думал: «Лозовой скоро встретится с Нестеровым, а возможно, и с Ивано¬вым. Разговор у них, безусловно, коснется смерти Михай¬лова. Лозовой узнает, что я был у них до него. Вряд ли они скроют это от Лозового. Им и в голову не придет, что  моя просьба молчать может относиться и к нему.
И сам ЛОЗОВОЙ расскажет по той же причине. Нет, имен¬но он, наверное, промолчит. Но не это важно. Главное то, что Лозовой выложит им свою версию».
2
Полковник Круглов любил свет. Зимой, к концу рабо¬чего дня, и в летнее время, если ему приходилось задер¬живаться в управлении допоздна, его кабинет был ярко освещен.
Так было и сейчас. Когда Афонин вошел, горела большая люстра и настольная лампа под светлым, почти прозрачным абажуром.
«Хоть киносъемку производи», — поморщился капи¬тан. В отличие от своего начальника он предпочитал мяг¬кое и несильное освещение.
— Заждался тебя! — сказал Круглов, увидя в дверях Афонина. — Думал уж домой уезжать. Садись, Олег Гри¬горьевич, устал, наверное. И рассказывай.
— Я мог бы заехать к вам домой, Дмитрий Ивано¬вич, — заметил   Афонин,   поняв,   что   начальник   задер¬жался на работе только из-за него.
Круглов снял очки и принялся протирать стекла.
— Добился чего-нибудь? — спросил он.
— Очень немногого. Появился небольшой просвет, но туман легко может сгуститься еще плотнее.
— Утешил! — Круглов надел очки. Это означало, что с посторонними разговорами покончено и наступает деловая часть беседы. — Недавно звонили из Свердловска. В комнате Михайлова не оказалось ни паспорта, ни фото¬графий. Ни документов, ни записок — ничего!
— Прекрасно!
—Что же тут прекрасного?
— Разрешите ответить на этот вопрос несколько позд¬нее, — попросил Афонин. — Это очень важный факт и расширяет тот просвет, о котором я говорил.
— Прибавив при этом, что туман может сгуститься еще больше, — усмехнулся полковник. — Ну, ну!  Давай рассказывай!
Слово «рассказывай» всегда заменяло у Круглова «до¬кладывай», хотя он требовал от своих помощников не рассказа, а именно доклада. Афонин пришел в управление сравнительно недавно, но уже хорошо это знал.
— Разрешите вопрос?
— Да.
— Михайлов жил один?
— Один. Ключи он увез с собой. Дверь и ящики стола пришлось открывать, взламывая замки.
— Взламывая?!
— Так мне сказали товарищи из Свердловска. Возможно, они имели в виду «вскрывая».
— Ни в вещах, ни в карманах Михайлова ключей не было, — сказал Афонин, мысленно   прикидывая,   на¬сколько этот новый факт укладывается в составленную им для себя версию.
— Знаю, что не было. Начинай! — приказал полков¬ник совсем другим тоном.
Афонин обладал хорошей памятью. Не заглядывая в блокнот, он сжато, но с необходимыми подробностями пересказал начальнику всё, что услышал от Нестерова и Лозового, не пропустив и версии последнего.
На версию полковник реагировал одним словом:
— Нелогично.
— Я    сразу    обратил    на    это    внимание, — сказал Афонин.
Он замолчал, выжидательно глядя на начальника, не зная, нужно ли продолжать.
— Давай   дальше! — сказал   Круглов. — Выкладывай теперь свою версию, гипотезу, предположения — в общем, всё, что у тебя в голове. А я буду отмечать нелогичности у тебя. Говори так, как если бы я ничего не знал, Со¬гласен?
— Конечно, товарищ полковник!
Афонин не сумел скрыть одобрительной улыбки. Та¬кой метод был самым плодотворным и быстрее всего мог привести к цели. Впрочем, это было не ново, в управлении часто прибегали к такому способу обсуждения при расследовании уголовных дел, которые нередко бывали еще более запутанными, чем дело Михайлова.
— Ни Лозовой, ни Нестеров не обратили внимания на два очень важных факта, — начал Афонин. — Третьего они не знали, но его знаем теперь мы. Этот третий факт, не менее важный, чем два других, заключается в том, что
Михайлов не хранил никаких фотографий, никаких пи¬сем, вообще никаких бумаг. Те, что у него были, он уничтожил перед смертью. Обычно люди так не поступают. На это должны быть серьезные причины. Можно было бы подумать, что и паспорт им уничтожен. Но это не так. Отсутствие паспорта ничего не значащая деталь. Уничто¬жать его Михайлову не было никакого смысла. Он просто потерял его в дороге, вместе с ключами, которые не мог выбросить, так как о самоубийстве не думал, а намере¬вался, получив награду, вернуться в Свердловск. Паспорт обязательно найдется...
— Пока еще не нашелся, — вставил Круглов.
Эта реплика сразу показала Афонину, что в своих умозаключениях полковник шел с ним параллельным пу¬тем, хотя до приезда Афонина и не знал того, что рас¬сказывали Нестеров и Лозовой. Было очевидно, что Круглов давно отдал приказ искать потерянный документ по линии Свердловск — Москва.
  — Фотографии на паспортах, как правило, очень пло¬хи, — продолжал Афонин. — Таким образом, у нас нет ни одной хорошей фотографии Михайлова. Это не может быть случайностью.
— Пока не вижу основания для такого заключения,— сказал  Круглов. — Михайлов пришел с войны недавно. То, что у него было до войны, могло пропасть, а новым он не  обзавелся. Из  Свердловска сообщили,  что  в его
комнате вообще почти нет никаких вещей, она имеет вид случайного жилья. По словам Лозового, у Михайлова нет родственников, потому и нет писем. Многие люди не хра¬нят разные бумажки, а уничтожают их. Паспорт, как ты
сам говоришь, потерян. Вот всё и становится на место. Продолжай! Погоди! А те фотографии, которые ты видел у Нестерова?
— Совершенно непригодны для опознания. Они очень плохого качества. Только потому, что Нестеров сказал, что на них изображен Михайлов, я и смог узнать его. Но с равным основанием можно сказать, что там снят не он, а похожий на него человек.
— Так! Теперь продолжай!
— Перехожу к двум другим фактам. Лозовой, да, ви¬димо, и Нестеров, хотя он и не говорил об этом, считают, что    Михайлов   намеренно   скрыл   от  них   свою тайну, заключавшуюся в том, что он малодушно изменил родине
и согласился служить немцам. Отбросим вопрос об искрен¬ности, его согласия, о том, имел ли он намерение действи¬тельно служить им или хотел только получить возмож¬ность перебежать к партизанам. Не будем придираться
к тому, что гестаповцы не столь наивны, чтобы поверить на слово. Допустим, что Михайлову удалось обвести их вокруг пальца. Примем как факт, что план его удался, и он достиг своей цели. Михайлов у партизан. Что же дальше? Во время войны мне много раз приходилось до¬прашивать перебежчиков, в том числе полицаев. И я не помню ни одного случая, чтобы раскаявшийся предатель пытался скрыть правду. Наоборот, они рассказывали всё, не щадя себя, и это вполне естественно и единственно правильно. Тем более не было смысла скрывать правду Михайлову, когда прошло время, и его боевая жизнь за¬служила всеобщее уважение в отряде. Я уже не говорю о том, что в самом начале скрытность угрожала ему почти неминуемым расстрелом. Чистая случайность, что он по¬пал к такому комиссару, как Лозовой. А когда тот же Лозовой вторично заговорил с ним о его прошлом, Ми¬хайлов должен был полностью открыться. Иначе он просто не мог поступить. Однако мы видим, что он продол¬жает ту же линию, снова заявляет, что ничего не помнит. Такое упорство можно было бы объяснить тем, что пре¬ступление Михайлова настолько тяжко, что рассчитывать на прощение он не мог, несмотря на всё его геройство. Но тут возникает противоречие. Тяжкую измену совер¬шают исключительно трусы, люди, для которых собствен¬ная шкура дороже всего. Трусам же не свойственно искать смерти, как это делал Михайлов, и уж, конечно, трус не покончил бы с собой, когда высокая награда на¬чисто перечеркнула все его грехи. Одно с другим не вя¬жется, — это очевидно.
— Давай второй факт! — Брови полковника сошлись в одну линию, лицо было хмуро, а огромные за стеклами очков глаза возбужденно блестели.
— Второй факт еще резче бросается в глаза, и просто непонятно,   как   мог   Нестеров,   опытный   партизанский командир, не обратить на него внимания. Когда Михай¬лов остался прикрывать отход отряда, у него был пуле¬мет и семь гранат, из которых он использовал шесть. Как использовал? Судя по внешним признакам (при этих словах Круглов пристально посмотрел на Афонина сузив¬шимися в щелку глазами), он использовал их, когда ка¬ратели подбирались  к нему  слишком  близко.   Пулемет также   должен   был   нанести   им   значительный   урон. Командир карателей, по словам Нестерова, — снова ого¬ворился    Афонин, — намеревался    преследовать     отряд с целью полного его уничтожения. Он должен был торопиться, так как приближалась ночь. И, несмотря на всё это, немцы даже не пытались покончить с одним челове¬ком артиллерийским снарядом или миной. У них была артиллерия, и были минометы, но, отходя, Нестеров не слышал ни одного выстрела из орудия или миномета. Окончились снаряды и мины? Маловероятно! А если при¬бавить к этому, что Михайлов оказался жив, то остается один вывод — фашисты стремились во что бы то ни стало захватить его живым, что им и удалось, в конце концов. К нему сумели подобраться и схватить раньше, чем он успел воспользоваться седьмой, последней гранатой. Так рисуется картина этого боя из рассказов Нестерова и Лозового.
— А, по-твоему?
— Мне трудно в это поверить. Зачем было нести лишние потери ради захвата одного человека? Что он мог им дать, если по числу убитых, оставшихся на месте боя, они видели, что отряд почти целиком уничтожен? Какие ценные сведения они могли получить от Михайлова? Игра явно не стоила свеч. Не дураки же они, в конце концов! К тому же Михайлову удалось вторично бежать из плена. Это уже вовсе странно. Не в обычае фашистов оставлять в живых партизана, нанесшего им тяжелые потери и по¬павшего в их руки.
— Когда он попал в плен в первый раз, они его так¬ же пощадили, — заметил Круглов.
— Да. А мы знаем, что партизан, как правило, ве¬шали.
— Дальше!
— Видимо, именно Михайлов был почему-то очень им нужен. По известным нам фактам можно заключить, что командир карателей узнал, кто остался прикрывать отход отряда...
— Например, рассмотрел его в бинокль.
— Возможно и это.
—  А что еще?
— Не   знаю. Так  или  иначе,  Михайлова  узнали  и опять-таки   почему-то   должны   были   схватить   живым. Командир карателей от кого-то получил такой приказ. И выполнял его, не считаясь с потерями.
— Что же дальше?
Чуть насмешливая улыбка полковника показала Афо¬нину, что его ответ уже не нужен. Но он счел себя обя¬занным ответить, раз начальник спрашивает:
— Дальше, если мы хотим сами быть логичными, воз¬можен единственный вывод. Всё это настолько неправдо¬подобно, что не может быть правдой.
— Кто же лжет?
— Конечно, не Нестеров и не Лозовой.
— Ты считаешь их обоих неспособными к логиче¬ским выводам?
— Отнюдь нет. Но со стороны всегда виднее. Оба говорили мне, что весь отряд «влюбился» в Михайлова. И они сами были «влюблены» в него. Вот поэтому-то они и не заметили очевидных неувязок.
— Несмотря на то, что многие факты, в их же изло¬жении, говорят не в пользу Михайлова?
— Да, несмотря на это. Только бывший педагог и секретарь райкома комсомола (им был до войны Лозо¬вой), люди глубоко гражданские, могли так легко поверить, что немцы не сумели в течение почти тридцати минут справиться с одним человеком при наличии у них минометов и артиллерии.
— А как же с двумя другими случаями, когда Михай¬лов оставался прикрывать отход и успешно справлялся с задачей?
— К сожалению, я не догадался спросить, сколько времени выполнял он эти задачи.
— Значит, инсценировка, так я тебя понял?
— Выходит, так.
Полковник с минуту размышлял.
— По существу мне возразить нечего, — сказал он. — Хотя твоя версия кажется мне ошибочной. Я не буду на¬поминать о том, что Михайлов искал смерти. Ты это и сам хорошо помнишь. Но твое восклицание в самом нача¬ле нашего разговора «прекрасно!», видимо, следует пони¬мать так, что дальнейшее следствие надо передать в Гос¬безопасность?
— Да!
— А к чему оно, если Михайлов мертв? — На этот раз полковник посмотрел на Афонина, не скрывая насмеш¬ки. — Не   является   ли   эта  весьма  остроумная  версия результатом    твоего    стремления    избавиться   от   этого дела?
Афонина передернуло. Круглов не подал вида, что заметил.
— Я прекрасно понимаю, что мое предположение, — Афонин  не  сказал  «версия», — шатко  и можно  найти веские возражения. Но иначе я не могу объяснить исто¬рию боя Михайлова с батальоном карателей.
— На мой вопрос ты не ответил, — констатировал Круглов. — Госбезопасность откажется от расследования, раз объект мертв.
— Если   он   мертв, — как   бы   поправил   полковника Афонин.
— То есть как это «если»? Нестеров узнал Михайлова по фотографии.
— Фотография, снятая с мертвого... Похожие люди встречаются более часто, чем принято думать.
— Ты это серьезно, Олег Григорьевич?
— За  это  говорят  факты, — уклончиво  ответил  ка¬питан.
— Отсутствие фотографий и бумаг?
— Именно.
— Кто был человек, застрелившийся в гостинице?
Афонин молча пожал плечами.
В кабинете снова наступило молчание. На этот раз оно, было продолжительным.
Полковник Круглов задумался, явно ошеломленный неожиданным поворотом дела. Афонин тоже думал — о том, что построенное им здание предположений и дога¬док воздвигнуто на песке. Один толчок — и всё рухнет, как карточный домик. А таким толчком станет всё тот же неопровержимый довод — поведение Михайлова в парти¬занских боях, с очевидностью доказывающее ненависть к оккупантам, безумную смелость и полное пренебрежение к собственной жизни. Никакой вражеский агент, не мог вести себя подобным образом, тем более агент, ценный для немцев. Это ни с чем несообразно. А ведь это было так. Особенностей характера и мышления Лозового немцы знать никак не могли. Психологический трюк? Как будто единственное объяснение. Но такой трюк чрезмер¬но рискован и, как сказал Круглову сам же Афонин, только случайно увенчался успехом, на что гестапо не могло рассчитывать. А с другой стороны, всё, буквально всё говорит за связь Михайлова с немцами. Вот и разбе¬рись в этой путанице.
     Афонину казалось, что выдвинутая им версия единственно   возможная,   чтобы   как-то   объяснить   все   эти противоречия. Но и тут было одно, весьма существенное «но», ускользнувшее пока что от внимания полковника Круглова.   Это   «но»   заключалось   в  телефонном   звонке Михайлова Лозовому. Как бы ни был человек, приехав¬ший в Москву под именем Михайлова, похож на него, он не мог надеяться обмануть Лозового, который, конеч¬но, хорошо помнил настоящего Михайлова. Возможно, конечно, что звонок был только уловкой, а на самом деле этот человек и не думал встречаться с Лозовым лицом к лицу. Всё это так, но версия всё же не могла объяснить главного — поведения Михайлова в отряде. Этот пункт по-прежнему оставался загадочным.
Полковник  неожиданно  хлопнул  ладонью  по  столу. Афонин вздрогнул.
— Вот так! — сказал Круглов. — Согласен я с тобой, Олег Григорьевич, или не согласен, твое предположение нельзя оставить без внимания. Мы свяжемся с Госбезо¬пасностью и проконсультируемся с ними. Если это верно и человек, приехавший под именем Михайлова, был убит, чтобы  обеспечить  настоящему Михайлову  свободу дей¬ствий, то это дело перейдет к ним. Но нам надо сделать всё, что в наших силах, в частности доказать факт убий¬ства, а не самоубийства. Зайди в наш научно-техниче¬ский отдел. Они сами, кстати,   просили   прислать   тебя к ним. Нужен отпечаток твоего сапога.
— Это зачем?
— А затем, что ты не выполнил моего приказа как следует. Не осмотрел пол в номере гостиницы. (Афонин вспыхнул, только сейчас вспомнив, что имел такое намерение, но почему-то забыл о нем.  «Непростительно!» — подумал он.) Мы сделали это за тебя, — продолжал Круг¬лов. — Обнаружены свежие следы шести человек. Четыре установлены:   это  сам  Михайлов,  наш  врач,  лейтенант Петровский, бывший там с тобой, и директор гостиницы. Нужно разобраться в оставшихся двух. Когда вошел ше¬стой человек? До вас или после?
— Я  сейчас, же  зайду, — порывисто поднялся Афо¬нин. — Сам не понимаю,  как  это  могло  со  мной  слу¬читься.
— Куда зайдешь? — полковник говорил добродушно, видимо  не  сердясь  на  Афонина. — Посмотри  на  часы. Вижу, что тебя вышибло из седла это дело. Садись! Твоя задача:   завтра   утром   посетить   Добронравова.   Узнай у  него:   первое — при  каких  обстоятельствах  Михайлов появился у него в отряде, в каком виде он был, что го¬ворил о бегстве из плена. Второе — за что Добронравов представил его к награде. Только как можно подробнее. И ему тоже покажи фотографию. Но не говори сам, кто изображен на снимке.
— Я не говорил об этом и Нестерову.
— Сказал. Не прямо, а косвенно. Ты приехал к нему по делу Михайлова, и Нестеров это знал. На него могло невольно  повлиять  это  обстоятельство.  Просто  покажи Добронравову фотографию раньше, чем скажешь, зачем
приехал.
— Понимаю! Но как бы Добронравов не узнал от Не¬стерова или Лозового о моем с ними разговоре. Тогда он сразу догадается, зачем я приехал.
— Как он может это узнать?  Добронравов  приехал сегодня вечерним поездом.
— Михайлов тоже вечерним, но это не помешало ему позвонить Лозовому в половине двенадцатого.
— Михайлов одно, Добронравов — другое. У них были разные отношения с Лозовым и Нестеровым. Но посколь¬ку сейчас уже без десяти двенадцать, можно надеяться, что Добронравов  звонить не  будет.  Тебе  надо  явиться
к нему как можно раньше.
Афонин позволил себе пошутить. Он чувствовал боль¬шую неловкость от своего промаха в гостинице и хотел проверить — гневается на него полковник Круглов или нет.
— Я буду стоять на   часах   у   его   двери,   пока   он не проснется.
— Именно   так! — отрезал   Круглов. — Сам   заварил кашу, сам и расхлебывай.
— Слушаюсь!
— Записывай адрес!
По дороге домой Афонин нещадно ругал себя за эту историю с полом. Как мог он столь постыдно забыть о нем? Видимо, он устал за последнее время, или сказы¬валось более глубокое утомление военных лет. Полковник очень недоволен — это ясно.
«Попрошусь в отпуск, — решил капитан. — Конечно, после того, как закончу дело. Кажется, он не отстранит меня от него. Сказал ведь: «Сам заварил, сам и расхле¬бывай». Итак, кто шестой мог быть у Михайлова в но¬мере? Уходя, я сам запер дверь и просил директора ни кого не пускать. Значит, этот человек был у Михайлова до нашего прихода. Кто?»
Что-то шевельнулось в глубине сознания, и Афонин с удивлением понял, что думает о человеке, казалось бы, окончательно вычеркнутом из числа причастных к делу Михайлова лиц.
Со знакомой настойчивостью внутренний голос шеп¬тал, как утром: «Иванов!.. Иванов!.. Иванов!..»
—Это уже форменные глупости! — неожиданно для себя вслух с сердцем сказал Афонин.
3

На следующее утро полковник Круглов приехал в управление раньше обычного. В приемной еще никого не было. Забрав у секретаря сводку происшествий и папку со срочными документами, он прошел в свой ка¬бинет, бросив на ходу:
— Меня еще нет. Переключите на себя все телефоны. К капитану Афонину это не относится.
— Слушаюсь! — ответил   секретарь,   нисколько   не удивляясь. Он давно знал Круглова и привык понимать мысли начальника  даже тогда, когда он высказывал их не совсем ясно.
Утро выдалось пасмурное. Моросил дождь, и небо было затянуто густыми тучами. Погода вполне подходила к дурному настроению начальника МУРа.
Круглов задернул на окнах темные портьеры, зажег все лампы и уселся в стороне от письменного стола на обитый коричневой кожей диван.
Своего кабинета полковник не любил и был убежден, что принятый повсеместно стиль служебных кабинетов не располагает к сосредоточенному размышлению.
Место, где стоял диван и круглый столик, казалось Круглову единственным, где можно было думать по-настоящему. Но он никогда не сидел здесь, если в каби¬нете находился кто-нибудь из его подчиненных.
Пробежав глазами сводку происшествий и убедившись, что за прошедшую ночь не произошло ничего серьезного, полковник открыл папку. Несколько писем он отложил в сторону (это успеется!) и взялся за плотный конверт со штемпелем Свердловска, присланный авиапочтой. В нем должны были находиться материалы по единствен¬ному делу, занимавшему все его мысли, — делу Михай¬лова.
В пакете оказалось только три бумаги. Внимательно прочитав их, полковник задумался.
Вчерашний разговор с капитаном Афониным и неожи¬данный конец этого разговора сильно обеспокоили Круглова. И вот теперь то, что он прочел, еще больше запу¬тывало дело.
Ошеломившая его версия (полковник не мог не при¬знать, что она оказалась совершенно неожиданной для него) не была высказана подробно, но и так всё достаточ¬но ясно. Афонин предполагает, что Михайлов, или кто бы там ни скрывался под этой фамилией, — высококвалифи¬цированный и очень опасный агент фашистской (теперь Геленовской) разведки. И если вместо него приехал в Москву и застрелился другой человек, то это может означать только одно — настоящий Михайлов заинтересо¬ван в том, чтобы его считали умершим...
На плечи Круглова ложилась большая ответствен¬ность.
Сбросить ее, передать дело в иную инстанцию... Мысль полковника упиралась в глухую стену. Чем и как объяс¬нить поведение Михайлова в тылу врага? Без правдоподобного ответа на этот вопрос все предположения Афонина — мыльный пузырь. В том, что Михайлов искал смерти в бою, — сомневаться нельзя. Не могли же, в кон¬це концов, все немецкие солдаты, с которыми имели дело партизаны Нестерова, а потом Добронравова, знать Ми¬хайлова в лицо и намеренно не стрелять в него. Это со¬вершенно невероятно!
Единственный случай, когда инсценировка боя выгля¬дела очень вероятной, — это последний бой Михайлова в отряде Нестерова. Но и тут многое оставалось трудно объяснимым.
Когда же произошла замена Михайлова, которого знали Нестеров и Лозовой, другим, похожим на него че¬ловеком? Был ли в отряде Добронравова первый Михай¬лов или уже второй? А может быть, замена произошла в Свердловске или незадолго до приезда туда человека по фамилии Михайлов?
Сведения, только что полученные Кругловым, как будто подтверждали эту возможность. Михайлов жил в Свердловске один, ни с кем близко не сходился, редко появлялся на глаза соседям. Всё это хорошо сходится.
«А как же быть с письмом Михайлова к Лозовому?» — подумал полковник.
Но и здесь легко было найти объяснение. Письмо могло быть написано первым Михайловым, или даже вторым, если Лозовой не знал почерка своего партизана. А это вполне возможно. В то же время письмо и теле¬фонный звонок Михайлова к Лозовому (Афонин ошибал¬ся, думая, что Круглов не обратил на это внимания) были хорошей маскировкой. И то и другое могло, по мысли «Михайловых», послужить доказательством, что застре¬лился именно тот, кого знали в партизанских от¬рядах.
Нельзя было проходить без внимания и мимо того факта, что приехавший в Москву человек должен был явиться в Кремль для получения награды и, следова¬тельно, встретиться там с Нестеровым, Лозовым и Добро¬нравовым. А поскольку это было невозможно для фаль¬шивого Михайлова, то, значит, самоубийство было запла¬нировано заранее. Как же тогда согласовать это с тем, что застрелившийся человек по всем признакам был очень спокоен в то утро и, по предположению Афонина, с которым Круглов был вполне согласен, не думал о близкой смерти? Странно!
А само самоубийство? Легко сказать — кто-то застре¬лился вместо Михайлова! Подобных случаев самопожерт¬вования история разведки еще не знает. Правда, всё при¬ходит в согласие, если допустить факт убийства, неожи¬данного для второго Михайлова. Запертая изнутри дверь ни о чем не говорит. Есть много способов проделать та¬кой трюк. Афонину не могла прийти подобная мысль, самоубийство выглядело несомненным, и он не обсле¬довал замок двери.
Существовали веские возражения против этой версии. Но их можно обойти. Каким образом пистолет оказался накрепко зажатым в руке трупа? Как ни вкладывай, мертвая рука его не зажмет. Афонин говорил, что он вынул пистолет с трудом. На это можно ответить, что Михайлов был убит из другого пистолета. Почему же в его руке было оружие? Потому, что он пытался защи¬щаться.
Натяжка? Конечно натяжка, но всё же объяснение.
Второе возражение более серьезно, и его объяснить очень трудно. Выстрел услышала дежурная по этажу. Её служебное место недалеко от двери номера Михайлова. Она немедленно позвонила директору, но своего места не покидала. И должна была видеть человека, вышед¬шего из номера после выстрела. Тем более что он какое-то время возился с замком, запирая дверь «изнутри». Но женщина утверждает, что никого не видела. Это решаю¬щее доказательство в пользу самоубийства. Но можно предположить, что дежурная лжет, говоря, что не ухо¬дила. Ложь может быть вызвана боязнью, что ее обвинят в преступной халатности. При таких обстоятельствах по¬кидать свое место до прихода директора она не имела права, тем более что директор сказал ей: «Никуда не ухо¬дите!» Не верить и директору, нет оснований.
Да, запутано!
Он снова взял одну из бумаг, присланных из Сверд¬ловска, и прочел ее во второй раз.
Странно, более чем странно!
Полковник встал и подошел к своему столу. Но тут же вспомнил, что телефоны отключены по его приказанию. Он нажал на кнопку звонка.
— Узнайте, — сказал   он   вошедшему   секретарю,— почему так долго нет  заключения технического  отдела по пистолету Михайлова.
— Оно   уже   у   вас, — ответил   секретарь, — Лежит в папке.
— Видимо, я его не заметил. Кто-нибудь меня ждет?
—  Нет никого. Заходил майор Дементьев...
— Хорошо, идите!
Нужная бумага действительно оказалась в папке.
По мере чтения брови полковника поднимались всё выше. И хотя после сведений, полученных из Свердлов¬ска, он ожидал нечто подобное, заключение технического отдела поразило его.
Он снова позвонил и приказал переключить к нему внутренний телефон.
Ответил молодой энергичный голос:
— Лейтенант Беликов у аппарата!
— Немедленно, — сказал   полковник    Круглов, — от¬правляйтесь в гостиницу «Москва» и как можно скорее доставьте мне полный  список   всех   проживавших   там вчера утром.
— Только фамилии?
— Нет. Все сведения, имеющиеся у администрации.
— Слушаюсь!
Положив трубку, Круглов снова устроился на диване.
Мелькнувшая у него мысль выглядит вполне обосно¬ванной. И она в корне меняет всю ситуацию, хотя и не облегчает задачу. Скорей усложняет. Но достоинство этой новой версии в том, что с ее помощью можно правдоподобно объяснить все факты, уже известные следствию. И поведение Михайлова в партизанском отряде перестает выглядеть загадочно.
Всё становится на свои места.
Но так ли это?
Минут десять полковник, закрыв глаза, обдумывал свою мысль. Потом он встал и направился к письменному столу.
— Очень может быть! — сказал он. — А теперь зай¬мемся текущими делами.
Он приказал переключить к нему все телефоны и от¬крыть доступ в кабинет. Последней мыслью, прежде чем он взялся за другие дела, было: «Скорей бы приехал Афонин. Рассказ Добронравова может всё изменить, под¬твердить одни детали и опровергнуть другие, свести на нет обе версии, Афонина и мою».
Капитан явился через четыре часа.
Вторично в этот день начальник МУРа приказал ни¬кого к нему не пускать.
— Садись,  Олег  Григорьевич, — сказал  он, — и рас¬сказывай! Кстати, могу тебе сообщить, что наш научно-технический отдел разобрался в следах в номере Михай¬лова. Шестой был там до вашего приезда. Видимо, еще
при жизни Михайлова. Теперь слушаю тебя.
— Повторять всё, что рассказывал Добронравов, нет необходимости. Почти ничего нового.
— Если так, конечно.
— Поведение Михайлова в его отряде ничем не отли¬чалось от поведения у Нестерова. Та же «безумная» сме¬лость, те же поиски смерти в бою. Но некоторые факты заслуживают внимания. Первый и самый главный: Михайлов не сам пришел в отряд. Тут Нестеров и Лозовой ошибаются. Он был освобожден партизанами Добронравова при налете на поезд, в котором везли  в Германию советских людей, угоняемых в рабство...
— Вот, — перебил Афонина полковник, — первая тре¬щина в твоей версии.
— Это   была   не   версия, — поморщился   Афонин, — а только одно из возможных предположений. Гестапо не могло знать, что именно на этот поезд будет совершено нападение. 
—  То-то и есть, что никак не могло.
— Кроме того, Михайлов был ранен в голову и пере¬вязан не врачом, а одним из тех, кто был с ним в вагоне.
— Еще того лучше!
— Второй   факт — рассказ   Михайлова   о   себе.   Он скрыл, что дважды был в плену, и сообщил только о том, что воевал в отряде Нестерова. Всё остальное несущест¬венно.
— Хватит и этого. А почему он промолчал о первом плене, как ты думаешь?
— Очень просто. Считал ненужным осложнять свое положение.
— Об обстоятельствах, при которых попал в поезд, он рассказывал?