Буркин Юлий - Бабочка и василиск - Скачать бесплатно

На корме матрос Гриша Дурасов огромным кухонным ножом колет плачущих
свиней и тушки бросает на лед. Шмидт почувствовал, что ощущение реальности
покидает его. Но вновь раздается душераздирающий скрежет. Кажется, пробит
и правый борт. Погружение стало таким быстрым, что заметно стало, как за
бортом поднимается лед.
Шмидт стряхнул с себя оцепенение и хриплым от волнения голосом
скомандовал:
- Всем - покинуть судно!
Люди стали прыгать за борт. Шмидт отвернулся и, стараясь делать это
незаметно (старый коммунист), трижды перекрестился.
Но вот на корабле, кажется, не осталось никого. Шмидт и Воронин
последними спустились на лед. Именно тут корабль резко пошел ко дну, все
сильнее накреняясь вперед. Кусок доски, оторвавшийся от трапа, сбил
Воронина с ног, он рухнул в полынью, но был тут же вытащен товарищами.
Шмидт без приключений обрел твердую почву под ногами и в этот миг увидел
на корме невесть откуда взявшегося Бориса Могилевича с его извечной
пижонской трубкой во рту. Фраер!
- Прыгай! - закричал ему Шмидт и закашлялся, сорвав голос.
Борис, не торопясь, приблизился к борту, картинно занес ногу... В
этот момент корабль сильно тряхнуло, и Борис, поскользнувшись, упал. И в
миг он был завален покатившимися по палубе бочками. Из-за треска и
скрежета крика его слышно не было. Отто Юльевич сжал виски руками. Слезы,
не успев выкатиться из глаз, превращались в сосульки. Хорошо, что никто
сейчас не смотрит на него.
Грохот. Треск. Это ломаются металл и дерево. Корма обволакивается
дымом и погружается в воду за три-четыре секунды.
- Дальше от судна! - кричит Воронин, - сейчас будет водоворот!
Действительно, вода вскипает белыми обломками льда, они кружатся и
перевертываются с той же неопределенностью, какая царит в душе Шмидта.
- Отто Юльевич, - тихо сказал ему возникший сзади Хмызников, - думаю,
первое, что в этой обстановке нужно сделать - собрать партийное собрание.
- Пошел-ка ты в задницу, товарищ гидрограф, - так же тихо ответил
Шмидт, ощущая огромное наслаждение от того, что теперь-то ему не придется
пресмыкаться перед этим сталинским выродком. Но ощущение триумфа вмиг
покидает его, уступив место тяжелым мыслям о предстоящей борьбе за жизнь.
Не отрывая взгляда от круговерти обломков там, где только что было судно,
он шепчет одними губами, без звука: "Проклятая Арктика. Гадина. Как же я
тебя ненавижу".
В этот-то момент его мозг и покинуло чужое сознание и через время и
пространство помчалось к Хозяину.



10

...Запечатав очередное письмо Витальке, василиск возжелал наведаться
в сокровищницу.
Чего тут только нет! Племя шелестящих кобр охраняет эти груды
жемчугов и алмазов, изумрудов и сапфиров, эти прекрасные золотые статуи,
выполненные мастерами древнего Перу, и византийскую утварь из слоновой
кости, инкрустированную самоцветами...
Хозяин, сопровождаемый рабами-лилипутами, проследовал через янтарную
и малахитовую комнаты и вступил в радужный, бензиново переливающийся
стенами, перламутровый зал.
Здесь по приказу сметливого сциталлиса-церемониймейстера, под музыку
цикад и гипнотическое пение дуэта двухголовой амфисбены, сотня светлячков
исполнила перед василиском бенгальский танец. Хозяин был растроган и
отблагодарил артистов благосклонным кивком, чем привел их в неописуемый
восторг. Но в монетном зале василиск вновь лишился приобретенной только
что веселости: вид разнообразных денег снова воскресил в нем мучительные
воспоминания.
...Гендос дежурил неподалеку от двери операционной. В другом конце
коридора сидели на скамеечках три сотрудника милиции в белых халатах
поверх штатской одежды. Гендоса в лицо они не знали, только слышали его
голос по телефону. Но они, естественно, не знали, что это был голос именно
этого человека - то ли родственника оперируемого, то ли его друга -
расхаживавшего сейчас в тупичке больничного коридора.
Надпись "не входить, идет операция" светилась больше трех часов.
Гендос хотел-было уже плюнуть на все и уйти; в конце концов, не так уж
щедро ему заплачено, когда дверь отворилась и в сумрак коридора из залитой
стерильным светом операционной вышел Грибов. Он остановился на пороге,
снял белую шапочку и вытер лоснящийся лоб тыльной стороной ладони. Гендос
торопливо приблизился к нему:
- Ну, что там, доктор?
По условиям договора, если бы Грибов ответил, что пациент умер (а
вероятность такого исхода была много большая), Гендос изобразил бы на лице
неуемную скорбь и ушел бы восвояси (в этом случае вся тысяча досталась бы
ему).
Но Грибов ответил:
- Все в порядке. Выкарабкался.
И далее Гендос действовал по сценарию.
- Спасибо, доктор, спасибо, - тряс он руку Грибова, наблюдая, как
трое в конце коридора встают со скамейки и с нарочито отсутствующим видом
направляются в их сторону. - Спасибо, доктор, - еще раз повторил Гендос и
добавил, - а это - вам, - вкладывая в руку Грибова пухлый конверт.
Дальнейшее было предсказуемо, а потому - легко рассчитано. Пока
Грибов тупо рассматривал конверт, а затем открывал его, машинально, не
успев еще отойти от мыслей об операции, разглядывал деньги (на глазах у
уже поравнявшихся с ним и окруживших его милиционеров), Гендос успел
сбежать по лестнице на первый этаж, промчаться через больничную столовую,
кухню и выскочить из раскрытой настежь двери посудомойки на задний двор
клиники. Десять шагов до забора, подтянуться, прыгнуть... И никто никогда
не узнает, как заработал он эти полкуска.
А вторая половина скромных сбережений того, кто лежал сейчас в
операционной - вторые пятьсот рублей - тщательно пересчитывались одним из
блюстителей порядка. И сумма эта была занесена в протокол. И подписи свои
в нем поставили понятые, в их числе и ошарашенная, отказывающаяся верить
своим глазам ассистентка хирурга Майя Дашевская.


...Порхая с цветка на цветок, она приблизилась к сводчатому
углублению в скале. Что ее дернуло влететь в пещеру? Любопытство?
Кокетливое желание всюду сунуть усики, наперекор своему страху? Как бы там
ни было, она влетела в пещеру и, само собой, вскоре заблудилась в мрачном
каменном лабиринте.
Через два дня, выбиваясь из сил, чудом уйдя от стаи летучих мышей,
она вылетела из темноты в ярко освещенную красочную залу. Огромный
чешуйчатый ящер спал посередине ее. Бабочка, не долго думая, подлетела к
нему и села ему на нос.
Василиск, потревоженный прикосновением, открыл глаза и обомлел:
бабочка. Словно послание из того мира, который он потерял навсегда. Он
осторожно пересадил ее с носа на палец.
- Как тебя зовут? - спросил он, стараясь говорить как можно мягче.
- А что такое "зовут"?
- Как твое имя?
- У меня нет имени. Мне оно ни к чему. Помоги мне выбраться отсюда.
Мне нужно любить, а кого я буду любить здесь? Помоги мне.
- Знаешь, это довольно сложно. Я не могу приказать сделать это своим
слугам, потому что они обязаны будут убить тебя: находиться здесь могут
только имеющие змеиные души. Закон этот выше даже моей великой власти.
- Тогда вынеси меня отсюда сам.
- Ладно. Но тебе придется потерпеть. Я нечасто выхожу на поверхность.
Если я сделаю это до положенного срока, вассалы мои и слуги заподозрят
неладное и выследят тебя. Я думаю, нам придется поступить так. До
положенного срока, несколько недель, ты поживешь здесь. Я спрячу тебя. А
потом, когда придет срок, я тайно вынесу тебя.
- Я вижу, несладко тебе тут живется, - взглянула она внимательно в
его глаза.
- Власть обязывает, - уклончиво ответил василиск и, вытряхнув из
янтарной шкатулки несколько ниток жемчуга, поставил ее перед бабочкой. -
Пока ты будешь жить здесь.
- Здесь? - удивилась та, вспорхнула, села на дно шкатулки. Потом,
примериваясь, сложила крылья и прилегла. - Ладно, - согласилась она. - А
кого я пока буду любить? Я должна.
- Люби пока меня, - предложил василиск, и ему вдруг показалось, что
его каменное сердце забилось в груди чуть сильнее.
- Тебя? - бабочка с сомнением оглядела гигантского ящера. Слезинки
досады навернулись ей на глаза. Но, вздохнув, она мужественно согласилась.
- Ладно. Буду любить тебя.
- Вот только, что ты будешь есть? - нахмурился василиск.
- Вообще-то, я могу совсем не есть. Я люблю попить нектар,
полакомиться пыльцой, но это только для удовольствия. Добывала пищу и ела
ее моя гусеница, мое дело - петь, танцевать и любить, а не думать о
пище... Хотя, мне так нравится нектар... - снова вздохнула она.
- Знаешь что, - сделал вид василиск, что не слышал ее последних слов,
- давай, я все же буду как-нибудь звать тебя. - (Идея уже пришла ему в
голову).
- Как?
- Когда-то давно я любил одну женщину, и я хотел назвать ее бабочкой.
Но не успел. Так давай же теперь я тебя - мою любимую бабочку - буду звать
Майей, так, как звали ту женщину.
Бабочка призадумалась. Потом ответила:
- Хорошо. В этом имени есть что-то весеннее: май - Майя.
- Ну что ж, - сказал он, берясь за крышку шкатулки, - мне придется
проститься с тобой; до завтра, Майя.
- До свидания, - покорно склонила голову бабочка, - возвращайся
поскорее... любимый.
- Они оба не заметили, как тоненькая змейка, таившаяся доселе в
расщелине между камней, поспешно юркнула прочь.



11

Один в комнате общежития. В той самой комнате. Один. Он уже знал, что
враг его повержен и сейчас, лишенный всего, даже свободы, находится в
следственном изоляторе. Но вместо торжества или хотя бы облегчения он
чувствовал что-то напоминающее скорее угрызения совести. И еще: он был
один. "Какая тоска. Какая скука. Боже ж ты мой, ну случилось бы хоть
что-нибудь..." - так думал он засыпая, стараясь не обращать внимания на
послеоперационную ноющую боль в груди. И судьба сжалилась над ним. Когда
он проснулся, НЕЧТО случилось: всего его, с ног до головы, покрыли грибы.
Такие, какие можно встретить в лесу на стволах деревьев. Они были везде -
на ногах, на руках, на животе, на груди, а один несимметрично торчал чуть
левее середины лба. Он встал и босиком прошлепал к зеркалу. Вот это да!..
Он попробовал отломить один - слева подмышкой (он не давал ему опустить
руку вдоль тела). Ощущение было такое, словно пытаешься отодрать от пальца
ноготь. Из образовавшейся между телом и грибом щелки выступила капля
розоватой полупрозрачной жидкости. Он потянул сильнее, и боль стала
нестерпимой, а из щелки засочилась кровь. Пришлось отказаться от этой
затеи, но подмышкой саднило до вечера. До самого душного, самого
невыносимо душного вечера в его жизни, во время которого он метался по
комнате, не зная, что предпринять: выйти он в таком виде не мог, телефоны
в общежитские кельи пока что не проводят... Оставалось одно - ждать
неизвестно чего. А духота сгущалась и сгущалась.
И вот, за несколько минут до полуночи, грянул гром, и ливень застучал
в подоконник. Ему стало немного полегче. И он почувствовал, что чертовски
проголодался. Но все, что могло быть съедено, было съедено им еще в обед,
в дверце маленького и пустого холодильника одиноко стояла бутылка коньяка.
А, в общем-то, это как раз то, что ему нужно.
Он сел на мокрый подоконник, так, чтобы ни один гриб ни за что не
цеплялся, налил себе полстакана коньяку и залпом выпил его... И в этот миг
грянул яростный раскат грома, такой, что, казалось, небо, не выдержав
натяжения на пяльцах горизонта, лопается посередине. А еще через несколько
секунд, когда стрелки часов окончательно сошлись на цифре 12, на темной,
противоположной окну, стене, вдруг вспыхнула, дрожа, яркая алая точка
размером с копейку. Она светилась сильнее и сильнее, подрагивая при этом
все с большей и большей амплитудой; она вроде бы как пыталась сорваться с
места, а некая магнетическая сила удерживала ее. Но, в конце концов, она
сорвалась-таки и побежала по стене, оставляя за собой алую пылающую
надпись: "сказано так в книге Владыки сущего: и один раз лишь в тысячу лун
явится тот скверный, кто употребит сердце свое на пагубу спасителя своего,
и быть тому василиском мерзостным, и быть ему сожранным преемником своим".
Я почувствовал дикий животный ужас: значит, эти грибы не странная,
страшная, но временная болезнь, а нечто длительное, что закончится вовсе
не выздоровлением, а полным перерождением черт знает в кого.
Действительно, - поздно осознал я, - что может быть подлее? Ведь я
засадил в тюрьму того, кто спас мне жизнь! Ради чего? Из ревности? От
ощущения униженного честолюбия. Но ведь и Майя хотела мне только добра.
Да, я достоин лютого наказания. Я - чудовище.
И я крикнул в ночь:
- Я - чудовище!
Но мне ничуть не полегчало. Вспыхнула и мгновенно перегорела спираль
небесной электролампочки, чуть озарив подмоченный мир. Тут я подумал: "Я -
главный виновник. Я был ослеплен яростью. И я наказан. А Гендос? Он все
понимал, но не остановил меня; куда там, напротив, он с радостью помог мне
совершить подлость. Собака."
- Гендос - собака! - крикнул я, и мне согласно подмигнула очередная
зарница. Знал ли я, что означают эти вспышки после моих слов? Что это -
знак подтверждения и согласия некоего Владыки сущего. И в то утро, когда я
обнаружил, что мои "грибы" становятся все тоньше и жестче, превращаясь в
твердые, как сталь и блестящие, словно слюда, чешуйки, Гендос проснулся
уже немножко собакой - миллиметра на два высунулась щетина (по всему телу)
и показался кончик хвостика.
Обнаружив все это, Гендос хотел было вскрикнуть, но вместо того,
скорее, слегка взвыл. И проснулся окончательно. Вскочил с постели и
грохнулся на четвереньки: спина не желала принимать вертикальное
положение. Держась за мебель, он заставил-таки себя выпрямиться. Его
неудержимо влекло вниз, но он встал и даже попытался сделать шаг; и тут с
грохотом рухнула полка, в которую он упирался. Он взвизгнул, испуганно
отскочил от полки, упав снова на четвереньки и испытывая огромное
облегчение от того, что больше не надо вставать. Поскуливая и теперь
буквально на глазах (если бы было кому смотреть) обрастая густой черной
шерстью, он кругами забегал по комнате, пока не нашел, наконец, дверь.
...Я - василиск. С шеи и до кончика хвоста я закован в доспехи из
алмазных пластин, а голова моя покоится в футляре из платины. Я знаю, что
я - властелин змеиного княжества, хозяин подземных богатств и носитель
множества магических свойств. Я знаю, как мне попасть в свой дворец и
взойти на блистательный трон мой. Я знаю свое единственное предназначение
- повелевать. Эти знания появились в моем мозгу так же неожиданно,
самостоятельно и полно, как изменился я внешне. Я знаю, также, что, прибыв
на место, я некоторое время буду увеличиваться в размерах, поедая останки
своего предшественника, пока не достигну длины в тринадцать метров, после
чего лишь мое перерождение закончится.
Я выскользнул за дверь на площадку, быстро сполз по лестнице вниз,
вышел на мокрую ночную улицу и, с шелестом прижимаясь к холодному камню
стен, изгибаясь под прямым углом на поворотах, двинулся по пустынным шоссе
в заданном только что родившимся инстинктом направлении. Прохожая -
пожилая женщина - вскрикнула и отшатнулась, увидев меня. Я скользнул по
ней взглядом, и она превратилась в статую из хрупкого минерала. Статуя,
потеряв равновесие, упала и разбилась на тысячу кусочков. Возле кучки
щебня на тротуаре остался лежать раскрытый зонт.
...Подземный источник. Несколько суток вплавь в кромешной тьме. Бег
по пещерным лабиринтам недр. Бой с огромным, но неповоротливым ящером.
Победа. Восхождение на престол и пышная феерическая коронация. Все это
заняло верхний слой его памяти. Но не смогло напрочь вытеснить память
человека. Однако, с каждым днем все труднее ему становилось вспомнить, что
уж такого привлекательного он находил раньше в том, чтобы быть мягким и
теплым, как гейзерная жижа.



12

Все стремительно менялось в жизни Майи Дашевской. Сначала - внезапная
сумасшедшая любовь. Потом - отвратительная сцена обвинения ее в
предательстве. Еще через день - ее любимый (а сейчас, в то же время и
ненавидимый) человек лежал на операционном столе со вскрытой, как
консервная банка грудной клеткой. А после операции - арест человека,
которого она боготворила.
Чтобы не травмировать больного своим видом в послеоперационный период
(да и самой ей было больно видеть его), чтобы осмыслить все происшедшее,
Майя взяла отпуск и поехала домой, к маме. Поела "своих" овощей с огорода,
позагорала на речке. Буря в душе ее мало-помалу улеглась, и она все чаще
корила себя за черствость и эгоизм, и решила, что, вернувшись, каких бы
унижений ей это не стоило, заставит его понять и поверить, что она не
предавала, не отрекалась, что она любит его. А уж потом пусть ОН
вымаливает прощение у нее.
И, когда отпуск закончился, она дважды приходила в общежитие к его
двери. И дважды дверь оставалась мертвой. И когда во второй раз
"участливая" старушка-вахтер ехидно спросила: "Неужто и записки не
оставил?" и добавила: "Его уж недели три как тута нету", она окончательно
уверилась: он вернулся к семье. А значит, она - Майя - никогда больше, как
бы ни было ей больно, не станет искать с ним встреч, пытаться что-то ему
объяснить.
Сегодня ее по селекторной связи вызвали в кабинет шефа. В кабинете
зам, округлив глаза, объявил, что звонили прямо ОТТУДА (он потыкал пальцем
в потолок) и велели передать, чтобы она немедленно шла в горисполком
получать ключ и ордер на квартиру.
Первое, что она почувствовала - горечь: та самая дурацкая квартира,
из-за которой он возненавидел ее. Но горечь уступила любопытству, и она
отправилась, куда было сказано.
В горисполкоме разговаривали с ней не просто вежливо, а с каким-то
неприличным подобострастием. А уже через полтора часа она стояла на пороге
своего нового жилища. Она не верила своим глазам: огромный коридор, три
комнаты с высоченными потолками, балкон, лоджия, паркетный пол... На миг в
голове мелькнуло, что здесь они, наверное, были бы еще счастливее, чем в
его комнатушке, но она поспешила загнать эту мысль поглубже.
Есть даже телефон. Который вдруг зазвонил. Майя вздрогнула и, схватив
трубку, прижала ее к уху: "Алло, алло!" Наверное, кто-то звонит прежним
хозяевам, решила она. В трубке молчали. Вдруг ей стало страшно в этом
большом, пустом и таком еще чужом доме. А в трубке молчали. Но она все не
возвращала ее на аппарат, продолжая прислушиваться к чему-то. И тут она
услышала: очень тихий и очень низкий, на пределе восприятия, рокот. Или ей
показалось? Что на том конце провода из этого почти несуществующего рокота
сложилось слово. "ПРОСТИ".
...Ирину уже несколько раз посещали сотрудники милиции. Ведь он
буквально пропал без вести. Как ни велика ее обида, все-таки он не был
чужим ей человеком, и когда он исчез - почти сразу после операции - (о
каждом его шаге после ухода из дома она знала получше его самого) она сама
заявила в органы. А потом стали приходить эти странные письма ниоткуда
(слава богу, жив), которые Виталька складывал в свой ящик с игрушками,
бережно хранил, а иногда просил Ирину перечитывать их вслух - то одно, то
другое. Она соглашалась неохотно, сознавая, что в письмах этих нет ни
слова правды. Но все-таки читала. И для Витальки айсберги и эскимосы,
китовые фонтаны и белые медведи стали буквально второй жизнью, возможно
даже более реальной, чем та, которая видна окружающим.
...После обработки троицей рецидивистов в следственном изоляторе,
Грибов безропотно подписал признание, которое выложил перед ним абсолютно
уверенный в своей правоте (ведь взят арестованный был с поличным)
следователь. Суд был показательным, выездным в аудитории главного корпуса
медицинского института, переполненной врачами города, преподавателями и
студентами. Выступали его сослуживцы и коллеги, говорили о том, что он -
научное светило, что он - честнейший человек... Но улики были
неопровержимы, а его чистосердечное признание красовалось на столе судьи.
К тому же кому-то из местных властителей показалось, что "Дело Грибова" -
отличная возможность приструнить зарвавшихся коррумпированных медиков...
Единственное, омрачившее плавный ход судебного процесса, событие: в
зале, в момент зачтения приговора, объявился огромный черный пес, пробежал
между рядами зрителей к кафедре, остановился, повернулся мордой ко всем и
взвыл так тоскливо, так жутко и отчаянно, что похолодели сердца и у
судейских, и у присяжных, и у остальных присутствующих. Прокурор
поперхнулся и смолк на полуслове. Все замерло. А пес выл и выл, нагоняя на
человеков смертную печаль.
Два молодцеватых служителя Фемиды, опасливо (вон, зубищи-то какие)
приблизившись, вытолкали псину за дверь, развернулись, но, прежде чем
успели войти обратно, услышали за спиной хриплый злой окрик: "Пидоры
ментовские!" Они разом оглянулись, наслаждаясь предвкушением расправы над
хулителем чести представителей советской власти, но никого, кроме
пресловутой собаки, развалившейся на тротуаре, не увидели. Обескураженные,
вернулись они к скамье подсудимых, и каждый из них решил, что
оскорбительные словечки послышались только ему, а уточнять у другого
каждый не захотел.
И суд, успешно продолжившись, успешно завершился. Хотя и мелькнуло у
прокурора (впервые в жизни): а не слишком ли мы строго? И долго еще - у
кого несколько часов, а у кого и несколько недель - держалось у всех, кто
присутствовал в этом зале, странное, ничем, казалось бы, не обоснованное,
ноющее чувство потери.



13

В который уже раз за последнее время василиск с легким, таким
забытым, трепетом в груди, покоящей глыбу его каменного сердца, приоткрыл
янтарную крышку шкатулки. Бабочка Майя вскочила, протерла глаза и,
кокетливо сложив крылья, наклонила головку.
- Доброе утро, моя маленькая повелительница, - стараясь придать
своему, обычно такому свирепому, рыку подобие мягкости, произнес василиск.
- Доброе утро, милый, - ответила бабочка и, вспорхнув, чмокнула ящера
в один квадратный микрон его носа.
- А у меня для тебя сюрприз, - он отвинтил крышку хрустального
флакона и, наклонив его, чуть-чуть прыснул на дно шкатулки.
- Ты что, с ума сошел, - топнув ножкой, закричала притворно
возмущенная бабочка, - ты решил меня утопить?! Здесь хватит нектара, чтобы
споить всех бабочек мира! - Но, прильнув на миг к лужице на дне своей
роскошной кельи и отпив немного, она сменила гнев на милость и протянула
благодарно: - Какая прелесть! С какого это цветка?
- С цветка магнолии, радость моя (он и не догадывался, что его
странный заказ ничуть не удивил его верных рабов-ужей Причерноморья).
- Ой! Я слышала об этом цветке. Его нектар должен быть ужасно
хмельным!
- Значит, ты сегодня будешь ужасно пьяная.
- Это плохо?
- Сегодня можно. Ведь сегодня ты здесь последний день. Завтра
наступит срок моей ежемесячной прогулки, во время которой я демонстрирую
свою мощь, превращая в камни животных и людей. Завтра я вынесу тебя
отсюда...
- Я не хочу! - не дослушав его, крикнула бабочка, и слезы брызнули
из-под ее шелковых ресниц. - Я хочу остаться с тобой навсегда, мой милый,
мой любимый динозавр!
- Я не динозавр, - попытался он усмехнуться, но усмешка не
получилась, и он незаметно смахнул с глаз сталактитики, - я - василиск.
Мне, может быть, еще труднее расстаться с тобой, чем тебе со мной. Ведь я
буду любить тебя вечно - таков срок моей жизни, а ты меня - лишь несколько
недель - до своей естественной гибели. И я хочу вернуть тебя в мир как раз
для того, чтобы ты полюбила кого-нибудь другого. Как ты думаешь, Майя,
легко ли мне это?
- Я не смогу полюбить никого другого, - рыдала она.
- Пойми, - пророкотал он как можно ласковее, - срок твоей жизни -
десяток недель, это миг по сравнению с моими веками. Ты - искорка,
мелькнувшая в вечном мраке моего бытия. Днем раньше ты уйдешь или днем
позже - не имеет никакого значения. Но я не прощу себе, если ты исчезнешь
бесследно. Ты должна выполнить свое предназначение - оставить потомство.
Пойми это, моя маленькая повелительница, пойми и смирись, как смирился я.
Она поникла, штилевыми парусами обвисли ее мокрые от слез крылья. Он,
наклонившись, осторожно, левым кончиком раздвоенного языка, слизнул
капельки нектара со дна шкатулки и, подув, осушил его.
- Почему ты все решаешь за меня?
- Я не решаю. Но я очень прошу.
- Ладно, - всхлипнула бабочка (тут только он заметил, что она
довольно сильно пьяна), - ладно, я подумаю. - И, устроившись удобнее на
постеленном им неделю назад клочке бархата, сладко зевнула. Он улыбнулся,
тихонько опустил крышку и, зажав драгоценную ношу в левой передней
пятерне, на трех лапах тяжело пополз из сокровищницы в тронный зал.
Тут-то, на выходе из тоннеля в святая святых подземного мира, и встретили
Хозяина его верные слуги и вечные соглядатаи.
- Повелитель, - пискнул Гомик, - мы хотим воспользоваться Правом.
- Так-так-так, - хищно прищурился василиск и, недобро улыбаясь,
оглядел столпившихся пресмыкающихся, не пожелавших пресмыкаться на этот
раз. Он решил тянуть время и воспользоваться любым удачным поворотом
событий. - А помните ли вы, неверные, что ждет вас всех, если вы
воспользуетесь Правом напрасно?
- Да, Повелитель, - промурлыкала его юркая фаворитка, ревнивейшая из
змей Раав, - мы знаем: если наши подозрения окажутся напрасными, ты
сожрешь нас всех; ни один и не попытается спасти свою жизнь. И ты наберешь
себе новых слуг. И все-таки, любезный василиск, мы хотим воспользоваться
своим Правом. Если тебе нечего бояться, зачем ты споришь? Или ты жалеешь
нас? Тогда мы опять же правы: ты проявляешь презренную доброту.
- Карлик, - повернулся василиск к Марксику, - ты самый мудрый из них.
Пойми сам и объясни им: не из страха, потому что мне нечего бояться, и не
из жалости, потому что нет ей места во мне, хочу я остановить вас (он
старался говорить как можно убедительнее), просто оттого, что я привык к
вам, я доверяю вам, а главное - мне лень искать новых слуг. Отврати же их
от соблазна.
- Повелитель, - рек карлик несколько смущенно, подергивая реденькую
бородку, - мы уверены в своей правоте. К тому же страх смерти для нас -
ничто в сравнении с позором служить МЯГКОТЕЛОМУ. Подчинись. А после, если
так суждено - убей нас.
- Что ж; спрашивайте, - подогнув лапы, он грузно опустился на живот и
незаметно спрятал под него шкатулку.
- Ответь, с кем ты разговариваешь, уединяясь, в последние дни?
- А если я отвечу "ни с кем"?
- Мы обыщем хранилища и сами найдем твою собеседницу. А после казним
и ее, и тебя, подвергнув прежде жесточайшим и позорным пыткам. Дабы
неповадно было существам с горячими сердцами являться в подземное
княжество и выведывать его тайны.
- А если я сам отдам ее?
- Ты избавишь себя от пыток.
- А если я скажу: пытайте меня в два и в три раза более жестоко,
только выпустите ее в свет, исполнится ли мое желание?
- Частично: мы будем пытать тебя, о Всемогущий, в два и в три раза
более жестоко, но ее убьем все равно.
- Что ж, тогда я говорю вам: ищите. - Он положил тяжелую голову на
пол и, полуприкрыв глаза, наблюдал, как, почтительно изгибаясь, проползли,
под предводительством Марксика и Гомика, мимо него несколько десятков
самых родовитых и грозных змей. Вскоре они убедятся в тщетности своих
поисков и, подстегиваемые страхом смерти, решатся обыскать и его самого.
Выход один.
Он наклонил голову, просунул пасть под живот, крепко сжал шкатулку в
зубах и, оттолкнувшись, что есть силы, от земли, кинулся напролом через
толпу впереди, ослабленную уходом самых сильных.
Змеи опутывали его с ног до головы, сплетаясь в сети и канаты,
пытаясь остановить его во что бы то ни стало. Но он стряхивал и топтал их,
метр за метром прорываясь вперед.
Он бежал по гулким туннелям, он шлепал по подземным речкам, он
продирался через узкие щели, где потолок, заросший известняком почти
сходился с полом. А разная нечисть, вчера еще бывшая его покорным народом,
стекалась из боковых закоулков и преследовала его, отставая лишь на
несколько шагов.
Оранжево-зеленые памы и узорчатые полозы, гигантские питоны и злобные
гадюки-ехидны, сепсы, дипсы и мертвенноглазые эмморисы - ни один из
вчерашних рабов не хотел лишиться удовольствия травить вчерашнего
господина.
На одном из поворотов путь ему преградил Тифон - чудище с сотней
змеиных голов; но по-настоящему он страшен только для земных жителей, для
василиска же - не более, чем сотня обыкновенных змей. Мощным ударом
когтистой лапы он вмял Тифона в стену пещеры, стена неожиданно обвалилась,
и за ней обнаружился ход, идущий круто вверх.
Василиск, растопырив лапы, еле выбрался в ночь из узкой вертикальной
норы на лесную поляну и, широко разинув пасть, с клекотанием и храпом
пытаясь отдышаться душным предгрозовым воздухом, выронил шкатулку наземь.
Та раскрылась и из нее выпорхнула заспанная бабочка. У них была от силы
минута.
- Майя, быстрее лети отсюда. Я сумею защитить тебя от погони. Но
выполни мои поручения: навести двух человек, которых я когда-то любил и
ненавидел. - И он коротко объяснил ей, кого и где она должна найти, что и
каким образом внушить. - Прощай же! - закончил он.
- Прощай, - ответила бабочка, сосредоточенно выслушав его, и,
поцеловав один квадратный микрон его носа, исчезла во тьме.
Василиск прислушался и уловил зловещий шелест тысяч приближающихся
тел. Он знал, как остановить их. Впившись когтями себе в грудь, он рванул
что есть силы. Одновременно с тем, как с треском лопнула его шкура, с
треском же лопнуло молнией и небо, и хлынул дождь.
Ощерившись от невыносимой боли, василиск вынул из груди окровавленную
глыбу своего сердца, успев удивиться, что от нее, такой, казалось бы
безжизненной, тянутся, лопаясь, тонкие волоски, поднял передними лапами
над головой и с размаху до половины вогнал ее в нору. Им не пробиться...
Грянул гром. "Шон!" - взвыл василиск и, перевернувшись на спину, изогнулся
в агонии. Угасающий взгляд его, поймав пролетавшую мимо сову, нечаянно
превратил ее в камень, и она, двигаясь по инерции, пушечным ядром
ударилась о сосну. Посыпались шишки, он вздрогнул в последний раз и затих,
прошептав: "Проклятая Арктика..."
Он уже не видел, как на холмике норы, дрожа, огоньком сигареты
блеснула алая точка. Она становилась все ярче, дрожала все сильнее и,
наконец, сорвавшись, побежала по холму, оставляя за собой огненную
надпись: "Сказано так в книге Владыки сущего: и раз лишь в миллион лун
явится тот, кто очистится от скверны, употребив сердце свое на защиту
далекого и слабого; и спадет с того шкура василиска мерзкого, и быть ему
снова человеком."


...От грозового грома проснулся Виталька, но проснулся почему-то не с
испугом, а с радостным чувством на душе. Проснулся и увидел, что не спит и
мама: лежит, улыбаясь в свете ночника, каким-то своим взрослым мыслям.
А на улице встрепенулся ото сна и огромный нью-фаундленд, ночующий
сегодня из-за предчувствия дождя, под скамейкой возле ларька приема
стеклопосуды. Проснулся и принялся безудержно чесаться. "Неужели блохи?
Вот же напасть". Но сколько он не скребся, сколько не покусывал участочки
кожи, злобных насекомых не обнаруживалось. Зато шерсть к его неописуемому
удивлению, огромными клочьями падала на землю. "Лишай!" - ужаснулся
Гендос, но, услышав очередной раскат грома, отчего-то вдруг успокоился и
поддался накатившему внезапно щенячьему чувству ожидания чуда.
С тем же (только что не "щенячьим") ощущением проснулась в своей
новой квартире и Майя Дашевская. И чудо не заставило себя долго ждать.
Внимание ее привлек свет за окном, совершенно невероятный в этот час.
Поднявшись, нагая, босиком, она приблизилась к окну и с высоты своего
третьего этажа увидела, что земля внизу усеяна какими-то разноцветными
светящимися пятнами. Молнией треснуло небо, эхом пронесся раскат, и хлынул
дождь. Майя распахнула окно, вдохнула грозовой свежести, и брызги с
подоконника оросили ее высокую ослепительную грудь. И тут, с легким
веселым испугом, она увидела, что цветные пятна, поднимаясь, стали
приближаться к ней. Боже мой, да ведь это цветы! Огромные, с блюдце
величиной, бархатистые, светящиеся, неземные цветы - ярко желтые,
рубиновые и лиловые.
Сантиметр за сантиметром подтягивались они к ее окну - невиданный
букет на тонюсеньких бледно-зеленых напряженных стебельках. Они тянулись
все выше, а стебельки становились все тоньше; благоухая, цветы, все
одновременно, поравнялись с ее окном, и стебельки их стали такими тонкими,
что уже не выдерживали веса, надламывались, и прелестные соцветия,
вспыхнув радужным фейерверком, разом рухнули вниз. И в этот миг в комнату,
спасаясь от дождя, влетела бабочка, совсем не ночная - "Павлиний глаз";
влетела и села на протянутую ладонь.
Майя приблизила ее к глазам и рассмеялась, потому что ей показалось
вдруг, что бабочка кокетливо, как светская соперница, поглядывает на нее.
И Майя поняла, что еще немного, и она, пожалуй, тронется рассудком. "Ну и
пусть, - мелькнула мысль, - ведь это будет счастливое сумасшествие". И тут
она осознала то главное, что переполняет ее сейчас - ощущение НЕМИНУЕМОГО
СЧАСТЬЯ.



ЭПИЛОГ

На операционном столе лежал человек. Грибники, отправившиеся на
промысел сразу после дождя, лившего всю ночь, нашли его в лесу возле
большого серого валуна, поросшего тонкими волосками травы. Человек был
гол, худ, небрит и истерзан; на груди его зияла рана, похожая на
разошедшийся хирургический шов. Но самое удивительное было то, что человек
этот был ЖИВ.
...Майя, задыхаясь, бежала по коридору больницы, на ходу натягивая
белые стерильные нарукавники. Ее разбудил телефонный звонок: "Срочно на
операцию!" Она еще не знала, кого увидит на столе. И все же нечто большее,
чем служебный долг и клятва Гиппократа, гнало ее вперед.
А над склоненной головой хирурга, спасающего эту странную жизнь,
самозабвенно делали НОВЫЕ жизни две невесть откуда взявшиеся тут бабочки
"Vanessa io". Они то плакали, то смеялись, то в короткие, но
многочисленные миги оргазма, что-то кричали друг другу и людям в белых
халатах. Но люди не слышали их.