Фаулз Джон - Башня из черного дерева - Скачать бесплатно

Девушки остановились, поджидая мужчин. Они не знали точно,
в каком месте надо сворачивать в лес, чтобы выйти к пруду, где
намечалось устроить пикник. Поискали дуб с красным мазком на
стволе. Мышь решила, что они уже пропустили его, но старик
велел идти дальше и правильно сделал: пройдя еще около ста
ярдов, они увидели этот дуб и, сойдя с дороги, стали
пробираться между деревьями по отлогому склону. Скоро подлесок
сделался гуще, впереди сверкнула полоска воды, а еще через
несколько минут они вышли на поросший травой берег etang[33].
Водоем этот скорее походил на небольшое озеро, чем на пруд:
ярдов четыреста, если не больше, шириной от того места, где они
остановились, а вправо и влево от них тянулась изогнутая, линия
берега. Посреди пруда плавало с десяток диких уток. Почти
вплотную к воде подступал лес, вокруг -- никаких признаков
жилья; гладкая, как зеркало, вода голубела под ясным
сентябрьским небом. Уголок этот показался Дэвиду знакомым, deja
vu[34]. Бресли изобразил его на двух полотнах, появившихся в
последние годы. Очаровательное место, чудом сохранившее
первозданный вид. Они расположились в негустой тени одиноко
стоявшей пихты. Разложили шезлонг, и Бресли с довольным видом
тотчас же опустился в него и вытянул ноги; потом попросил
поставить спинку в вертикальное положение.
-- Ну давайте, девушки. Снимайте брюки -- и купаться.
Уродка посмотрела на Дэвида и отвела глаза в сторону:
-- Мы стесняемся.
-- А вы, Дэвид, не хотите поплавать? С ними за компанию?
Дэвид посмотрел вопросительно на Мышь, но та склонила
голову над корзинами. Предложение ошеломило его своей
неожиданностью. О том, что будет купание, его не предупреждали.
-- Ну что ж... может быть, потом?
-- Вот видишь, -- сказала Уродка.
-- У тебя, может, кровотечение?
-- О, Генри. Ради бога.
-- Он женатый, милая. Видал все ваши прелести.

не то насмешливый взгляд:
-- Купальные костюмы здесь считаются неэтичными. Они
делают нас еще более несносными, чем обычно.
Она смягчила издевку улыбкой, обращенной к старику. Дэвид
пробормотал:
-- Разумеется.
Мышь посмотрела на Уродку:
-- Пойдем на отмель, Энн. Там дно тверже. -- Она достала
из корзины полотенце и пошла, но теперь Уродка вроде бы
застеснялась. Она бросила неприязненный взгляд на мужчин.
-- К тому же старым любителям удобнее подсматривать за
птичками.
Старик захохотал, она показала ему язык. Потом все же
взяла полотенце и зашагала следом за подругой.
-- Садитесь, друг мой. Это она вас дурачит. Ничего она не
стесняется.
Дэвид сел на жесткую осеннюю траву. Сцена купания будто
специально была придумана, чтобы продемонстрировать перед ним
испытания, которым их подвергают, хотя прошедший вечер и без
того, кажется, был достаточно наглядной демонстрацией. Ему
казалось, что девушки вступили в маленький заговор: а теперь,
мол, наша очередь тебя шокировать. Отмель -- узкий, поросший
травой мыс -- врезалась в водную гладь пруда ярдов на
шестьдесят. Как только девушки пошли по ней, утки с плеском
взлетели, сделали большой круг над прудом и исчезли за кронами
деревьев. На краю отмели девушки остановились, и Мышь стала
раздеваться. Сняв фуфайку, она вывернула ее лицевой стороной
наружу и бросила на траву. Потом расстегнула бюстгальтер.
Уродка покосилась в сторону Дэвида и Бресли, потом скинула
сапоги и спустила одну из лямок, на которых держались штаны.
Мышь тем временем сняла джинсы вместе с трусиками, разделила их
и, положив рядом с фуфайкой и бюстгальтером, вошла в воду.
Разделась и Уродка. Перед тем как последовать за подругой, она
повернулась к мужчинам лицом и, раскинув руки в сторону,
сделала нелепое, вызывающее движение, как во время стриптиза.
Старик снова захохотал и коснулся тростью плеча Дэвида. Он
сидел на своем троне, похожий на султана, любующегося
обнаженными фигурами молодых рабынь. Когда они продвигались по
отлогому дну к середине пруда, их загорелые спины четко
выделялись на фоне лазурной воды. Потом Мышь резким движением
окунулась и поплыла кролем. Плавала она довольно хорошо. Уродка
вела себя осторожнее, боясь замочить свои драгоценные мелко
завитые волосы; наконец, все так же осторожно, она опустилась в
воду и медленно поплыла брасом.
-- Жаль, что вы женаты, -- сказал Бресли. -- Им нужен
крепкий мужик.

Во время ленча Дэвид почувствовал себя гораздо уверенней.
Да и напрасно он конфузился. Если бы, к примеру, здесь была
Бет... Они с ней и сами купались голышом, когда выезжали за
город, специально искали безлюдные пляжи. И сейчас она не
задумываясь присоединилась бы к девушкам.
Отчасти ему помог старик. Пока Мышь и Уродка купались, он
возобновил беседу, вернее, как бы доказывая, что окончательно
раскаялся, стал расспрашивать Дэвида о нем самом. Не о том, как
и что он пишет -- этих вопросов старик явно избегал -- а о том,
как попал "на эту стезю", -- о его жизни, о родителях, о Бет и
их детях. Даже выразил желание принять у себя все семейство:
привезите как-нибудь жену и дочек, хочу познакомиться; люблю
маленьких девчушек... Дэвиду, не лишенному тщеславия, это
приглашение польстило. То, что произошло после ужина -- хотя
все это и было поставлено по дороге сюда в контекст
средневековья, -- было для него сущей мукой. Теперь совершенно
ясно, что испытание он выдержал; оставалось выяснить, какую
роль, помимо роли советчицы, сыграла тут Мышь. Не исключено,
что, когда старик проспался, она напрямик высказала ему
кое-какие истины, напомнив при этом, что его репутация, пусть
ненадолго, отчасти в руках Дэвида.
Тем временем девушки вылезли из воды, вытерлись
полотенцами и легли рядышком на мысе. Испытание, которому
Дэвида подвергли, было как подводный риф; и теперь, миновав
опасную зону, он почувствовал себя в тихой лагуне. Еще одно
напоминание -- на этот раз о Гогене: коричневые груди и сад
Эдема. Как удивительно естественно вписываются в Котминэ и в
его жизненный уклад такие моменты -- чуточку мифические и не
подвластные времени. Несовременные. А вот настал и еще один
такой момент. Девушки встали. То ли они пересмотрели свое
понятие о скромности, то ли не захотели выслушивать насмешки
старика, только с отмели возвращались раздетыми, неся одежду в
руках. При этом они не выказывали никакого смущения; в их
манере угадывалось некоторое сходство с нарочитым, невероятным
безразличием обитателей нудистской колонии.
-- Эй, мы есть хотим, -- сказала Уродка.
Без одежды она казалась еще более похожей на мальчишку.
Девушки опустились на колени и стали распаковывать корзины с
припасами, а Дэвид помог Бресли передвинуться поближе к краю
тени. Гоген исчез, уступив место Мане.
Немного погодя, во время еды, обнаженные тела девушек уже
стали казаться чем-то вполне естественным. На старика они тоже
подействовали умиротворяюще. Он больше не говорил
непристойностей, на лице его появилось спокойное,
ублаготворенное, как у языческого божка, выражение. Аппетитные
французские булки, коробочки с пирожными, которые девушки
привезли из Плелана... вина не было: старик пил минеральную
воду "виши", девушки -- молоко, Дэвиду дали бутылку пива.
Уродка сидела по-турецки. Было в ее облике что-то негроидное,
аборигенное, гермафродитное (возможно, экзотическая прическа и
очень смуглая кожа). Нечто такое, что продолжало отталкивать
Дэвида психологически, хотя он и не вполне сознавал, что
именно... Но если Мьппь определенно начала проявлять своего
рода разумное милосердие, то на поведении Уродки лежала печать
бездумия, какой-то порочности. Хотя она и не отпускала
двусмысленных шуточек, видно было, что собственная нагота в
присутствии мужчин и возбуждает ее, и забавляет. Применительно
к другим людям это принято называть "умением вести себя",
применительно же к ней, при ее легко угадываемой искушенности,
это было что-то другое -- не моральное совращение, конечно, а
как бы намек на то, что Дэвид получает нечто задаром, и это
совпадало с его ощущением, что он должен еще показать ей, чего
стоит. Его присутствие продолжало немного ей докучать. Дэвид не
представлял себе, что еще можно узнать о ней, кроме того, что
она нагловата, чуточку склонна к нарциссизму и ведет вполне
определенный образ жизни, прикрывая жизненные неудачи. Она явно
существовала за счет уравновешенности и искренности своей
подруги и могла похвастаться лишь тем, что ее здесь терпят.
Отталкивала она Дэвида еще и своими физическими данными.
Мышь, несмотря на хрупкость, обладала более женственной фигурой
(длинные ноги, небольшие, упругие груди). Она сидела напротив
Дэвида, подобрав под себя ноги, упершись рукой в землю. Он
подстерегал удобный момент, чтобы его не могли засечь, и
украдкой оглядывал ее тело, когда она отворачивалась, чтобы
достать что-нибудь из корзины. Говорили они на весьма банальные
темы, и снова в сознании Дэвида замаячил призрак супружеской
неверности -- не то чтобы он об этом всерьез подумал, но если
бы он не был женат, если бы Бет... Иными словами. Бет присущи
известные недостатки: она не всегда понимает его, слишком
практична в житейских делах, а вот Мышь, эта приятно сдержанная
и в то же время открытая молодая женщина -- хозяйка положения
(Дэвид обнаружил в ней то, к чему стремился в своем творчестве:
сочетание непредубежденности с прямотой), не стала бы их
демонстрировать и уж во всяком случае ими пользоваться --
слишком она для этого умна. Нет, Дэвид не разлюбил Бет, он был
доволен, что после Котминэ они встретятся и проведут время во
Франции одни, без детей (в этом скрывалось молчаливое согласие
Бет на материнство -- согласие иметь третьего ребенка, на этот
раз сына)... но искушение все же было. А почему бы и нет -- вот
только если бы он не был тем, что он есть, да к тому же если бы
ему предложили... словом, такая возможность начисто исключалась
или была крайне гадательна.
Кожа Мыши в местах, освещенных солнцем, отливала бронзой,
там же, где на нее ложилась тень, казалась матовой, но более
нежной. Соски, линии подмышечных впадин. Шрам на одном из
пальцев ноги. Небрежно спутанные, подсыхающие соломенные волосы
и миниатюрность, изящество линий в духе Quattrocento[35] (ее
одежда и эти длинные юбки, которые она носила, создавали
обманчивое впечатление) резко контрастировали с животным
началом, которое присутствовало в ней. Она сидела к нему боком,
лицом к пруду, и чистила яблоко; потом протянула одну
четвертушку старику, другую -- Дэвиду. Безукоризненная и
волнующая чистота.
Для Генри наступило время сиесты. Уродка встала и опустила
спинку шезлонга. Потом скользнула на колени и что-то шепнула
старику на ухо. Тот протянул руку, обнял ее за талию, медленно
передвинул руку к плечу и привлек к себе девушку; она
наклонилась и коснулась губами его губ. Он сложил руки на
животе, а она прикрыла ему глаза красным платком. Красиво
очерченный рот, розовая луковица носа. Девушка встала,
задержала на нем на некоторое время взгляд и, повернувшись к
Дэвиду и Мыши, скорчила смешную гримасу.
Мышь улыбнулась Дэвиду и сказала:
-- Свободное время. Теперь лучше отойти подальше, чтоб не
мешать ему.
Они встали. Девушки взяли полотенца, а Уродка вытащила из
корзины свою книгу, затем все трое отправились на отмель,
находившуюся ярдах в тридцати оттуда, вне слышимости старика.
Девушки постелили полотенца и растянулись на животе, ногами к
воде, подперев подбородок руками. Дэвид сначала сел футах в
пяти-шести от них, а потом прилег, опершись на локоть.
Почему-то совсем некстати вспомнилась картина: два малыша
слушают елизаветинского моряка. Он взглянул на обложку книги,
которую читала Уродка: "Маг". Наверно, астрология, что же еще
может заинтересовать ее. Но она вдруг посмотрела на него с
улыбкой и спросила:
-- Жалеете, что приехали?
-- Нет, что вы.
-- Диана рассказала мне. О вчерашнем вечере. Извините. Я
предвидела, чем это кончится, и не могла усидеть.
Он улыбнулся.
-- Я и сам попросил бы разрешения уйти, если бы знал
заранее.
Уродка поцеловала два пальца и тронула ими плечо Мыши.
-- Бедняжка Ди. Я всегда предоставляю это ей.
Бедняжка Ди улыбнулась и опустила глаза. Дэвид спросил:
-- Сколько же, вы думаете, сумеете еще здесь продержаться?
Уродка сухо указала на Мышь: пусть, мол, она отвечает. Та
передернула плечами.
-- Я не думаю о будущем.
-- Как бывший преподаватель живописи...
-- Я знаю.
Уродка снова состроила Дэвиду гримасу.
-- Одного здравого смысла тут мало.
-- Не в этом дело, -- сказала Мышь.
-- Трудно расстаться?
-- Очевидно, дело в случае. Знаете, как это бывает. Сюда
меня случай привел, он же и уведет.
-- Каким образом он вас привел?
Она взглянула на Уродку -- не без иронии.
-- Ну давай, расскажи ему.
-- Очень уж глупая история. -- Мышь отвела глаза в
сторону.
Дэвид пробормотал:
-- Я весь внимание.
Мышь вынула руку из-под подбородка и вытянула травинку;
груди ее были в тени; она пожала плечами.
-- Летом прошлого года. В августе. Я была здесь, во
Франции, с одним другом. Тоже студент, скульптор. Он увлекался
эпохой неолита, и мы пробирались на попутных машинах в Карнак.
-- Она взглянула на Дэвида. -- Аллеи менгиров? По чистой
случайности недалеко от Ренна, на шоссе двадцать четыре, нас
подобрал школьный учитель из Плормеля. Прямо на дороге. Мы
сказали ему, что мы английские студенты, изучаем искусство, а
он рассказал нам о Генри. Разумеется, нам это имя было знакомо,
я даже знала, что он живет где-то здесь, в Бретани. -- Она чуть
повернулась, приподняв бедро. Впадина на спине, нежные
загорелые щеки. Она тряхнула головой. -- Тут нам пришла в
голову сумасбродная мысль нагрянуть к нему непрошеными гостями.
Раскинули палатки в Пемпонском лесу. Наутро, часов в
одиннадцать, явились к Генри. Притворились, что не заметили
надписи на воротах. Думали, нам дадут пинка, и почти не
ошиблись. Но мы фонтанировали как одержимые. До чего мы обожаем
его работы. Как они вдохновляют все наше поколение. И так
далее. Он вдруг поверил, и как только у нас хватило духу...
словом, вы понимаете. Все это происходило у входа. Он впустил
нас и повел по дому. Картины в длинном зале. Мы же с трудом
удерживались от смеха. Эта его манера говорить... он кажется
таким старым чудаком. -- Мышь вытянула руки на траве,
посмотрела на них. -- Потом мастерская. Я поняла, чем он
занимается. Наверно, и у вас вчера было такое же чувство. Я
ошалела. Как будто в другой мир попала. -- Она снова подперла
подбородок и уставилась на деревья. -- Три года вдалбливают
тебе, как надо правильно писать. И чем дольше учишься, тем
меньше знаешь. И вдруг встречаешь этакий нелепый старый мешок с
костями и видишь, что он делает все наоборот. И все твои
маленькие победы и достижения оказываются ничтожными. Вы уж
извините, -- быстро проговорила она. -- Я вовсе не хочу этим
сказать, что и у вас должно быть такое же чувство. Но у меня
оно было.
-- Ну что вы. Я вполне вас понимаю.
Она улыбнулась.
-- А не должны бы. Вы же много, много лучше.
-- Сомневаюсь, что это так, но не в этом дело.
-- Вот, собственно, и все. Если не считать конца этой
истории. Том пошел за фотоаппаратом -- мы оставили свои рюкзаки
за дверью. Генри сказал мне, что я очень привлекательная
"девчурка": жаль, мол, что он недостаточно молод. Я засмеялась
и пожалела, что слишком молода. А он вдруг взял мои руки в свои
и стал целовать. Довольно старомодно. И так неожиданно.
Вернулся Том и сделал несколько снимков. Генри вдруг спросил,
не останемся ли мы пообедать. Но мы решили, что это лишь
красивый жест с его стороны и нам следует отказаться. Глупо. Он
никогда не делает красивых жестов. Если не преследует
какой-нибудь цели. Пожалуй, об этой цели я уже начала
догадываться -- по его глазам. Да и Тому, насколько я понимала,
хотелось ехать дальше. Одним словом, все кончилось очень плохо.
Знаете, как это бывает: отворачиваешься от человека, думая, что
он для тебя -- ничто, а потом обнаруживаешь, что это не так;
только поздно обнаруживаешь. -- Она бросила косой взгляд в
сторону пихты. -- Думаю, он понял тогда, что мы просто
дурачились. Что в действительности он совсем нас не
интересовал. В какой-то мере это была правда. Для нас он был
всего лишь громкое имя. Такая глупость. Погоня за
знаменитостями. -- Мышь помолчала. -- Странно. Даже после ухода
я чувствовала себя неловко. Мне хотелось вернуться.
С минуту она молчала. Уродка опустила локти на землю и
повернула лицо к подруге.
-- Прошло два семестра -- девять месяцев; мне в Лондоне
было очень тоскливо. С Томом все кончилось. Я чувствовала, что
колледж мне ничего не дает. Но колледж тут был ни при чем. Дело
было во мне самой. -- Она снова вытянула травинку. -- Когда
встречаешься со знаменитостью, то и на творчество этого
человека начинаешь смотреть по-новому. Оно уже не остается
незамеченным. Тот августовский день не выходил у меня из
головы. Как грубо мы обошлись с одиноким, в сущности,
человеком, вся беда которого заключается в том, что у него
плохо подвешен язык. Ну и... другие мысли в этом же роде.
Имеющие отношение к моей собственной работе. Однажды я взяла да
и написала ему письмо. О себе. Пожалела, что не осталась тогда
на обед. Что допустила такую бестактность. И спросила, не нужна
ли ему помощь по хозяйству. Может быть, смешивать краски. Что
угодно.
-- А он не забыл вас?
-- Я послала ему фотографии, которые сделал Том. Мы с
Генри стоим рядом. -- Мышь улыбнулась своим мыслям. -- Вот это
было письмо: не успела его в почтовый ящик опустить, как
мурашки по спине побежали -- от безумного стыда. Я была
уверена, что он не ответит.
-- Но он ответил.
-- Телеграммой. "Хорошенькая девушка всегда пригодится.
Когда?"
Уродка сказала:
-- Милый старикан. Прямо быка за рога.
Мышь поморщилась.
-- Приехала я сюда с самыми наивными взглядами. Конечно,
его прошлое было мне известно. Его репутация. Но я думала, что
справлюсь. Буду держаться строго, давая понять, что гожусь ему
во внучки. И уйду, если дело дойдет до крайностей. -- Она
опустила глаза. -- Но у Генри есть одно необыкновенное
качество. Какая-то волшебная сила. Уж не говорю о его живописи.
Он умеет... растворить в тебе все принципы. Сделать так, что
они теряют в твоих глазах значение. Ну, например, может
приучить человека не стыдиться своего тела. И, наоборот,
стыдиться условностей. Однажды он довольно удачно выразился:
исключения не подтверждают правил, они есть исключения из
правил. -- Ей явно не хватало слов. Она подняла голову и
улыбнулась. -- В общем, мы никому не можем этого объяснить.
Чтобы понять это, надо влезть в нашу шкуру.
Уродка сказала:
-- Скорее это похоже на уход за больным.
Наступила пауза. Дэвид спросил:
-- А вы, Энн, как сюда попали?
За нее ответила Мышь:
-- Мне стало немного тягостно. Не с кем было словом
перемолвиться. В Лидсе мы вместе снимали квартиру. Потом не
теряли друг друга из вида, и я знала, что Энн не очень нравится
на преподавательском факультете. Так что, как только она его
закончила...
-- Я приехала сюда на неделю. Ха-ха.
Взглянув на ее смешную гримасу, Дэвид улыбнулся.
-- Здесь, по крайней мере, интересней, чем преподавать
рисование?
-- И платят больше.
-- Он может себе это позволить.
Мышь сказала:
-- Мне приходится даже возвращать ему деньги. У нас же с
ним нет соглашения. Он прямо пачками швыряет нам деньги. Сто
фунтов. Двести. Когда мы бываем с ним в Ренне, то боимся на
витрины смотреть. Он все порывается что-нибудь нам купить.
-- В сущности, он добрый человек, -- сказала Уродка. И
перевернулась на спину. Почти мальчишечья, с темными сосками,
грудь, рыжие волосы; она подняла колено, почесала над ним и
снова опустила ногу.
Мышь сказала:
-- В работе он очень странный. Удивительно терпелив; когда
работает кистью. Даже когда рисует. Сама я порой прихожу в
ярость, если у меня не получается. Вы рвете на части? А Генри
выбрасывает. Но всегда с сожалением. Он относится к своей
работе как к чему-то священному. Даже когда не ладится. С
людьми он другой. -- Она помолчала, покачала головой. -- А в
мастерской почти все время молчит. Точно немой или боится, что
слова все испортят.
-- Еще бы, -- сказала Уродка небесам, -- слова-то он какие
употребляет. -- И, подражая голосу старика, произнесла: -- "У
тебя, может, кровотечение?" Это что такое, я вас спрашиваю? --
И вытянула руку вверх, словно отталкивая от себя даже само
воспоминание.
-- Для него это вроде компенсации.
Уродка щелкнула языком в знак согласия.
-- Знаю. Бедный старый ублюдок. Для него это, право,
должно быть ужасно. -- Она повернулась на бок и взглянула на
Мышь. -- Странно, правда, Ди? Его все еще интересует секс --
хоть и по-смешному, по-стариковски. -- Она посмотрела на
Дэвида. -- Знаете, когда я впервые... вспоминаешь болванов
своего возраста и все прочее. Но он был, наверное,
экстра-класс. В молодости... да, кстати, о господи, послушали
бы вы, что он рассказывает. -- Она снова состроила Дэвиду
гримасу. -- О добрых старых временах. Что он нам тут как-то
вечером рассказывал, Ди?
-- Глупости. Просто сочинял.
-- Очень, черт побери, надеюсь, что это так.
Мышь сказала:
-- Это был контакт. Не секс. Воспоминания. Человеческая
сторона отношений. Вот что он пытался нам сказать в тот вечер.
Дэвид уловил разницу между девушками. Одна из них хотела
затушевать сексуальную сторону их жизни, другая напоминала о
ней. Ему вдруг пришло в голову, что Уродка пользуется его
присутствием, чтобы подчеркнуть наличие расхождений с подругой,
и тут он был на ее стороне.
-- Должно быть, экономка и ее муж -- люди широких
взглядов.
Мышь опустила глаза.
-- Только никому, пожалуйста, не говорите, но знаете ли
вы, где был Жан-Пьер в конце сороковых--начале пятидесятых
годов? -- Дэвид покачал головой. -- В тюрьме. За убийство.
-- Боже милостивый.
-- Убил отца. Семейная ссора из-за земли. Французские
крестьяне. В сорок шестом году, когда Генри вернулся в Париж,
он взял Матильду в прислуги. О том, что случилось с Жан-Пьером,
он знал. Мне сама Матильда сказала. В их глазах Генри
безупречен. Он не отвернулся от них.
Уродка фыркнула.
-- И даже повернулся к ним. К Матильде.
Мышь вопросительно посмотрела на Дэвида.
-- Помните довольно грузную натурщицу в некоторых его
первых послевоенных работах?
-- О господи. Никогда бы не подумал.
-- Даже Матильда не любит об этом вспоминать. Только
говорит, что "мосье Анри" внушил ей веру в жизнь. Научил ждать,
говорит. Кроме того, она единственная, на кого Генри никогда,
ну никогда не повышал голоса. Однажды за ужином он разозлился
за что-то на Энн. И ушел на кухню. Через пять минут вхожу туда.
Он -- там. Ест за одним столом с Матильдой и слушает, как она
читает вслух письмо от сестры. Точно священник со своей любимой
прихожанкой. -- Мышь улыбнулась. -- Даже приревновать можно.
-- А вас он рисует?
-- Рука у него стала трястись. Есть один портрет Энн.
Прекрасный шаржевый рисунок. Помните знаменитую Иветту Гилъбер
на афише Лотрека? Так это -- пародия на нее.
Уродка, словно гребнем, провела пальцами по своим мелко
завитым волосам.
-- И нарисовал так быстро. Всего за полминуты. Ну, самое
большее за минуту, верно, Ди? Фантастика. Честное слово.
Она снова легла на живот и подперла руками подбородок.
Ногти у нее были темно-красные.
Мышь опять с любопытством взглянула на Дэвида.
-- Говорил он с вами о вашем очерке?
-- Сказал только, что не знает названных мною имен. За
исключением Пизанелло.
-- Не верьте. У него невероятная память на полотна. Я
сохранила некоторые его рисунки. Когда он пытается рассказать о
чьей-то картине, а я не понимаю, которую он имеет в виду, то он
иногда изображает ее на бумаге. Как Энн говорила. Молниеносно.
Вплоть до малейшей детали.
-- Это звучит ободряюще.
-- Он никогда не согласился бы на ваше участие в
подготовке книги, если бы вы не были так близки к истине.
-- А я уже начал недоумевать.
-- Он всегда знает, что делает. Лучше, чем вы думаете.
Даже когда ведет себя возмутительно. Однажды -- Энн тогда еще
не было с нами -- я повезла его в Ренн посмотреть "Смерть в
Венеции". Думала, ему понравится. Хотя бы как зрелище. Первые
двадцать минут он был золото, а не человек. Потом появляется на
экране этот ангелоподобный мальчик. В следующий раз, когда он
появился, Генри говорит: "Какая миленькая девчурка. Она во
многих картинах снималась?"
Дэвид рассмеялся. В ее глазах тоже заискрился смех.
Серьезность с лица сошла, она уже не казалась старше своих лет.
-- Вы и не представляете, какой он невозможный. Начал
спорить со мной о том, мальчик это или девочка. Во весь голос.
По-английски, конечно. Потом стал распространяться о
мальчиках-педерастах и современном декадансе. Зрители вокруг
нас зашикали. А он вступил с ними в перебранку --
по-французски. Не знал, говорит, что в Ренне столько гомиков. В
конце концов... -- Мышь приставила палец к виску, -- разразился
скандал. Мне пришлось увести его, пока не вызвали полицию. Всю
дорогу, пока мы ехали домой, он убеждал меня, что "кинема", как
он называет кино, началось с прихода и кончилось уходом Дугласа
Фербенкса и Мэри Пикфорд. Непроходимое упрямство. За последние
двадцать лет и десяти фильмов не посмотрел. Но уже все знает.
Так же, как вчера вечером с вами. Чем убедительнее ваши
аргументы, тем меньше он вас слушает.
-- Разыгрывает спектакль?
-- Это такой своеобразный стиль. В нем есть даже что-то
искреннее. Словно он хочет сказать: "Я не снизойду до твоего
возраста. Я стар, хочу быть самим собой и понимать тебя не
желаю".
Уродка сказала:
-- К примеру, как он разговаривает. Не перестает называть
меня гулящей девкой. Я смеюсь, говорю ему: "Генри, гулящие
девки перевелись вместе с корсетами и панталонами". Куда там.
Он от этого только в еще больший раж входит, правда, Ди?
-- Однако выходки эти не такие уж бессмысленные, как
кажется. Он хочет, чтобы мы видели в нем что-то смешное. Вернее
-- ненавистное.
-- Чтобы прощали ему его слабости.
Наступило молчание. Солнце, хотя и осеннее, припекало.
Бабочка-адмирал, бесшумно махая крылышками, повисла над изгибом
спины Мыши. Дэвид знал, что у них сейчас на душе: тоска по
добрым старым временам в художественном колледже; желание
пооткровенничать, пожаловаться на судьбу; испытать
человеколюбие учителя, проверить его готовность к сочувствию;
не просто исповедаться, а услышать слова утешения. Мышь
заговорила, обращаясь к траве:
-- Надеюсь, вас это не шокирует.
-- Я восхищаюсь тем, как вы разумно о нем судите.
-- Вот в этом-то мы порой и сомневаемся. -- И добавила: --
А вдруг мы оправдываем клички, которые он нам дал.
Дэвид улыбнулся:
-- По-моему, вы далеко не робкого десятка.
-- Если не считать того, что я сбежала.
-- Но вы же говорили, что здесь больше узнаете.
-- О жизни -- да, но...
-- Но не в творческом плане?
-- Стараюсь начать все с начала. Еще не знаю.
-- Значит, действуете не по-мышиному. Уродка сказала:
-- А мне наплевать. Уж лучше сражаться со стариком Генри,
чем с сорока болванами в школе.
Мышь улыбнулась, а Уродка подтолкнула ее плечом.
-- Тебе-то что. -- Она взглянула на Дэвида. -- Сказать по
чести, я жила черт знает как. В студенческие годы. Наркотики.
Правда, не самые сильные. Ну, вы понимаете. Спала с кем попало.
Ди знает, с какими подонками я путалась. Правда. -- Она
толкнула ногой ногу подруги. -- Ведь так, Ди? -- Мышь кивнула.
Уродка посмотрела мимо Дэвида -- туда, где спал старик. -- С
ним я хоть не чувствую себя потаскухой. Этот по крайней мере
ценит меня. Никогда не забуду одного типа. Он был просто... ну,
понимаете, большая шишка. И знаете, что он мне говорил? --
Дэвид отрицательно покачал головой. -- "Почему ты такая тощая?"
Честное слово, как подумаю, чего я только не пережила. А этот
бедняга Генри смотрит на меня со слезами благодарности, когда у
него получается. -- Она потупилась, будто спохватившись, что
слишком уж разоткровенничалась, потом вдруг усмехнулась и
посмотрела на Дэвида. -- Можете составить себе состояние в
"Ньюс оф зи уорлд"[36].
-- Думаю, что права на авторство принадлежат вам.
Она пристально посмотрела на него, в ее взгляде мелькнули
вопрос и насмешка одновременно. У нее были темно-карие глаза,
самое привлекательное в ее маленьком личике. Они выдавали
прямоту характера и с близкого расстояния казались нежными.
Только теперь, за эти сорок минут разговора, Дэвид понял, что
узнает о ней кое-что новое. За грубоватостью ее речи
угадывались благорасположение и искренность, не врожденная
искренность Мыши, выросшей в вольнодумной буржуазной среде и
обладающей неплохим умом и несомненным талантом, а искренность
представительницы трудового люда, приобретенная дорогой ценой,
ценой "жизни черт знает как". Теперь понятны были их дружба и
взаимоотношения: они не только повторяли, но и дополняли друг
друга. Возможно, такое впечатление складывалось благодаря их
наготе, солнцу, воде, тихим голосам, молчаливой глади
затерянного пруда; он чувствовал, как таинственные узы все
крепче и крепче связывают его с этими тремя чужими людьми,
точно он знал их не двадцать четыре часа, а гораздо дольше, те
же, кого он знал, за это время как-то поблекли и исчезли с его
горизонта. Реально существовал лишь день сегодняшний, а
вчерашний и завтрашний дни превратились в мифы. И еще было
ощущение собственной исключительности; казалось почти
непостижимым, что он живет в той среде и в ту эпоху, которые
допускают столь быстрое развитие событий; когда, выражаясь
более банально, человеку его профессии выпадают такие
счастливые случаи. Что сказали бы друзья, увидев его в таком
обществе? И в эту минуту он подумал о Бет.
Под взглядом Уродки он отвел глаза в сторону. Наступила
короткая пауза. И тут Мышь посмотрела вокруг с некоторой
неловкостью (потому что тоже, видимо, понимала, что исповедь
получилась чересчур откровенной), потом -- на подругу.
-- Хочу еще поплавать.
-- О'кей.
Мышь села спиной к Дэвиду. Уродка улыбнулась.
-- Будьте нашим гостем.
Он это предвидел и уже знал, как поступит. Оглянулся на
пихту, в тени которой лежал старик.
-- Если ничего не спровоцирую.
Она высоко подняла брови -- в духе Граучо Маркса.
-- Разве что нас.
Мышь повернулась и шлепнула ее ладонью по заду. Потом
встала и пошла к воде. Молчание; Уродка продолжала лежать,
разглядывая траву.
-- Зря добро пропадает, правда? -- сказала она, понизив
голос.
-- Видимо, она знает, что делает.
Уродка криво усмехнулась:
-- Шутите.
Дэвид посмотрел на тонкий стан Мыши, погружавшийся все
глубже в воду, -- настоящая Диана, тонкая, стройная; видимо,
наступила на что-то острое и сделала шаг в сторону.
-- Вы считаете, что надо отсюда уезжать?
-- Я и живу-то здесь только из-за нее. -- Она опустила
глаза. -- Как это ни странно, но именно она тут лишняя. Я и
старик Генри -- мы живем, так сказать, по принципу: хоть день,
но мой, понимаете? Мы уже не можем играть в невинность, даже
если бы захотели. А Диана -- совсем другое дело.
Мышь окунулась и поплыла.
-- И она этого не понимает?
-- Сказать по правде, нет. Глупая она. С умными девушками
это иногда случается. Генри-то она насквозь видит, это верно.
Не видит только себя. -- Теперь Уродка сама избегала смотреть
Дэвиду в глаза: она была чуть ли не смущена. -- А вы бы
попробовали вызвать ее на разговор. Сегодня вечером, например.
Генри мы уложим спать пораньше. Ей нужен кто-нибудь со стороны.
-- Ну, конечно... Я попробую.
-- О'кей. -- Она помолчала, потом вдруг встала и снова
села на пятки. Ухмыльнулась. -- Вы ей нравитесь. Говорит, что
вы замечательный художник. Она только пыль в глаза вам пускала.
Вчера, когда вы приехали.
-- Я знаю, она мне уже говорила.
Уродка окинула его оценивающим взглядом, потом поднялась
на ноги и на миг застыла, точно Венера, в стыдливой позе.
-- Мы не будем смотреть, -- сказала она и пошла купаться.
Дэвид встал, разделся и отправился следом. Уже будучи по
пояс в воде, поравнялся с Уродкой. Та одарила его улыбкой и,
тихо взвизгнув, поплыла вперед. Секунду спустя он тоже нырнул и
поплыл туда, где над поверхностью виднелась вдалеке голова
Мыши.
Пятью часами позже эта же голова предстала его глазам за
обеденным столом, и теперь он уже ни о чем другом не мог
думать. До ужина он видел Мышь только мельком, потому что она и
Уродка были заняты на кухне. К ужину она надела черную рубашку
и другую длинную юбку, ярко-оранжевую с коричневыми полосами --
ночь и осень, -- а волосы зачесала кверху, придав им
классически элегантный и вместе чуточку небрежный вид. В
поведении ее угадывалось едва заметное желание произвести
впечатление, и это ей удавалось. Чем больше Дэвид
присматривался к ней, чем больше узнавал, тем больше она ему
нравилась: ее характер, система взглядов и вкусов, ее
женственность. Он это понял и пытался скрыть. Не только от нее,
но и от самого себя. Скрыть в том смысле, что не нашел еще
ответа на вопрос: почему она так стремительно влекла его к
себе, почему именно такое сочетание физического и
психологического, сдержанного и открытого, управляемого и
стихийного (он начинал верить тому, что говорила Уродка)
находило столь сильный отклик в его душе. Странное дело:
теплится в человеке чувство, о котором он даже не подозревает,
и вдруг, как гром среди ясного неба, захлестывает его. Дэвиду
казалось, что он околдован, пленен. Он объяснил это в первую
очередь отсутствием Бет. Они так давно были близки, что он
утратил представление о мужской свободе и только теперь ощутил
себя самостоятельной личностью. Вспоминая прошедший день, он
испытывал огромное наслаждение. День, такой сложный и вместе с
тем такой простой; такой насыщенный новыми впечатлениями и
такой примитивный, атавистический, не подвластный времени. И
сверх того, он чувствовал, что его здесь признали, что считают
чуть ли не своим.
То, что Дэвид выкупался с девушками, помогло ему войти к
ним в доверие. Потом он понял, что так именно и должен был
поступить, чтобы показать себя молодцом в глазах Уродки и тем
оправдать более интеллектуальную Мышь, выбравшую себе такую
подругу. Ярдах в ста от берега он нагнал ее. Плывя на
почтительном расстоянии друг от друга, они поболтали немного о
пруде, о температуре воды, о прелести купания. Он заметил, что
Уродка повернула к берегу. Бресли, казалось, все еще спал.
Потом и они медленно поплыли обратно, по направлению к
худенькой фигурке, вытиравшейся полотенцем. Он вышел из воды
вместе с Мышью; Уродка протянула ему свое мокрое полотенце.
Солнечный свет, деревья, сознание того, что на тебя смотрят...
Но если он и стыдился чего-нибудь, то не присутствия девушек --
разве что своей белой кожи рядом с их загорелыми телами.
Он оделся не сразу, а сперва сел возле своей одежды,
упершись руками в землю. Девушки легли, как и прежде, на спину,
головой к нему и ногами -- к воде. Безмолвие пруда, полное
уединение... Впрочем, не совсем -- на противоположном берегу, в
самой отдаленной точке мелькнуло что-то: рыболов, взмах удочки,
голубое пятно крестьянской рубахи. Дэвид молчал. Он испытывал
сладострастное чувство -- не вполне осознанное первобытное
влечение самца к особям другого пола, желание видеть себя в
роли шейха. Нарочито брошенная стариком фраза насчет того, что
требуется этим двум девушкам, наводила его на мечтательные
мысли, притупляла чувство ответственности... развязывала
инстинкты, которые человек обычно подавляет в себе. Немногим
больше двенадцати часов тому назад он почти сбросил их со
счетов, перечеркнул, как нечто недостойное внимания, и вот
сейчас убедился: то, что во время пикника казалось весьма
гадательным, сейчас начало приобретать реальные, конкретные
черты и уже не представлялось таким невозможным. Вот так же
случается с живописцем, который за несколько часов иногда
достигает большего, чем за несколько дней или даже недель
кропотливого труда. Дэвид, конечно, знал, отчего у него такое
ощущение. От сознания того, что у него очень мало времени, что
его ждет проза жизни, что впереди -- дальняя дорога в Париж (в
предместье Парижа), где надо быть ровно через сутки, в точно
назначенное время. Гениальность старика проявилась, пожалуй, и
в том, что он бежал из города в таинственную глушь и обрел в
этом древнем зеленом крае кельтов животворную силу. Счастливец
старик: не утратил восприимчивости, оставаясь глубоко
аморальным человеком, и благодаря своей славе приобрел
последнее в жизни уютное пристанище и сухо рациональное
расположение вот этих женщин. Дэвид оглянулся: Бресли все еще
спал как мертвый. Притихшие девушки лежали так, что он мог
сколько угодно разглядывать их, в чем они, очевидно, отдавали
себе отчет. Их молчание значило, что они щадят его стыдливость,
разговаривая, они должны были бы поворачиваться к нему лицом, и
это тоже было их тайным преимуществом. Он вдруг познал зов
насилия, совершенно не свойственного его натуре. Что-то нежное
и провоцирующее в самой беззащитности девушек глубоко
взбудоражило его.
Он встал и оделся. Он расскажет Бет -- он всегда ей все
рассказывает -- рано или поздно; но лишь после того, как они
переспят.
Они медленно двинулись домой; девушкам вдруг пришло в
голову немного отклониться от маршрута, чтобы показать ему
живописные развалины фермы, а заодно набрать ежевики, росшей в
изобилии на некогда расчищенном под пашню участке. В смеси с
яблоками, сказали они, получится прекрасная начинка для
традиционного английского пирога. Старик заявил, что "эта
дрянь" ему отвратительна; но ворчал он беззлобно и даже помогал
пригибать крюком трости высокие ветки. Минут пятнадцать они
были по-детски увлечены этим занятием. Еще один повод для
грустных воспоминаний: ему-то уже не придется полакомиться
пирогом, в чем он заблуждался, ибо девушки тут же отправились
на кухню: Мышь -- месить тесто, Энн -- готовить начинку.
"Специально для вас", -- объявили они, как бы желая загладить
свою вину за то, что уязвили его мужское самолюбие, поставили в
неравное положение. Он был тронут.
Часть пути от зарослей ежевики до дома Дэвид шел рядом с
Мышью -- впереди Уродки и старика. Мышь почему-то вдруг
засмущалась немного, словно знала, что говорила Давиду подруга;
он чувствовал, что, с одной стороны, ей хочется поговорить, а с
другой -- она боится сказать липшее. Вспомнили о Королевском
колледже, почему она ушла оттуда, но разговор был нейтральный,
вообще. Из того, что она сказала, можно было заключить, что в
колледже она испытывала нечто вроде клаустрофобии -- слишком
много избранных талантов собралось на слишком тесном
пространстве -- и растерялась, когда увидела работы других; в
общем, виновата она сама. Дэвид вдруг увидел перед собой совсем
другую девушку -- легко возбудимую, болезненно самокритичную,
до крайности дотошную. Да, она такая, если судить по той
работе, которую он видел вчера. В то же время Мышь старалась
показать, что она не слишком обеспокоена своей несостоявшейся
карьерой, во всяком случае не настолько, чтобы докучать Дэвиду
своими излияниями. Они перевели разговор на более нейтральную
тему -- о художественном образовании вообще. Дэвида, таким
образом, предупреждали: как самостоятельная личность, она --
совсем другой человек и "усвоить" ее в отрыве от Уродки,
выполняющей роль катализатора, гораздо труднее. Мышь даже
остановилась и обернулась, поджидая, когда подойдут те двое.
Дэвид был почти уверен: остановилась она не потому, что боялась
вызвать у Генри ревность. Просто разговор у них не получился.
Но от этого она не стала казаться ему менее привлекательной.
Ничто, пожалуй, не говорило так о его душевном состоянии,
как терзавшая его по дороге мысль о том, ждет или не ждет его в
Котминэ телеграмма от Бет. Не было смысла обманывать себя. Он
откровенно надеялся, что отъезд Бет в Париж почему-либо
задержится (только, конечно, не потому, что серьезно
расхворалась Сэнди). Такую возможность они ведь не исключали,
ее отъезд действительно мог задержаться на день или два. А ему
и нужен-то всего один лишний день. Но мечта его не сбылась:
никаких телеграмм в их отсутствие не поступало.
Зато -- в порядке компенсации -- он получил еще одну,
последнюю возможность побеседовать с Бресли tete-a-tete[37]. На
большую часть вопросов биографического характера Бресли ответил
в своей обычной манере, но Дэвид все же чувствовал, что
основные факты он излагает правильно. Некоторые же ответы
звучали даже искренне. Дэвид попросил старика объяснить явный
парадокс: его пацифизм в 1916 году и последующая служба
санитаром в Интернациональной бригаде во время гражданской
войны в Испании.
-- Трусил, мой дорогой друг. В буквальном смысле. Была у
меня целая коллекция всякой дряни. Я-то на это плевал, считал
чепухой. Рассел просветил меня. Слушал его речи, публичные
лекции. Умнейшая голова, добрейшее сердце. Единственный в своем
роде. Таких больше не встречал. -- Они сидели за столом у окна
его спальни, сзади них стояли две кровати. Дэвид попросил
показать ему Брака. Старик сказал, что когда-то у него была еще
одна картина этого художника, но ее пришлось продать, чтобы
купить Котминэ и произвести в нем необходимые переделки. --
Годы-то идут, -- с улыбкой продолжал Бресли. -- А я вот все,
знаете ли, думаю. Может, это не было просто трусостью. Надо же
в конце концов выяснить. И выбросить из головы. Понимаете?
-- Кажется, да.
Старик смотрел в окно. Солнце ухе заходило, его лучи
освещали стволы деревьев.
-- Ужасно боялся. Все время. Ненавидел войну. Но надо было
рисовать. Только это и помогло выдержать. -- Бресли улыбнулся.
-- Не смерти боялся. Молил бога о смерти. А вот боль до сих пор
чудится. Не выходит из памяти. Хотел зафиксировать ее.
Уничтожить. Но не сумел изобразить.
-- Может быть, вам так кажется. Все остальные считают
иначе.
Старик покачал головой:
-- Это все равно как соль сыпать на хвост. Не на дурака
напали.
Дэвид постарался отвлечь старика от этой больной темы и
даже под конец рискнул предложить ему собственное лекарство.
Если он отрицает параллели, о которых Дэвид говорит в своем
очерке, то как совместить это с тем, что девушки восхищены его
способностью помнить картины других художников? Бресли бросил
на него косой взгляд и потянул себя за нос.
-- Выдали меня сучки, а?
-- Пока вы спали, я выкручивал им руки.
Старик опустил глаза и погладил рукой край стола.
-- Хорошую картину никогда не забываю, Дэвид. -- Он снова
посмотрел в сад. -- Имена -- да. Но что значит имя? Почти
ничего. -- Он указал большим пальцем на картину Брака и
подмигнул. Изображение-то, мол, остается, а это -- главное.
-- Стало быть, я могу не изымать себя из библиографии?
Бресли, словно не слыша вопроса, сказал:
-- Повешенный. Не веронец. Лиса. Кажется. Уже не помню.
Он имел в виду одну деталь в глубине фрески Пизанелло "Св.
Георгий и принцесса", которая послужила темой для одного из
самых мрачных полотен серии Котминэ; оно не имело названия, но
могло бы быть названо "Скорбь" -- лес, фигуры повешенных и
живых, которые, казалось, завидовали повешенным.
-- Лисы не припоминаю.
-- "Книга мучеников". Гравюра на дереве. Старый экземпляр
был у нас дома. Привела меня в ужас. Шести-семи лет. Гораздо
страшнее, чем в жизни. Испания.
Дэвид решился задать еще один вопрос:
-- Почему вы так неохотно раскрываете свои источники?
Вопрос явно понравился старику -- словно Дэвид, задав его,
угодил в ловушку.
-- Мой дорогой мальчик. Писал, чтобы писать. Всю жизнь. И
не давать умникам вроде вас похваляться своими познаниями. Все
равно что испражняться, да? Вы спрашиваете, зачем я это делаю.
Как делаю. Ведь от запора можно умереть. Мне ровным счетом
наплевать, как возникают мои замыслы. Никогда не придавал этому
значения. Само собой получается, и все тут. Даже не знаю, как
это начинается. Не до конца понимаю значение. И понимать не
хочу. -- Он кивнул головой на Брака. -- У старого Жоржа была
фраза: "Trop de racine". Да? Слишком много корня. Начала.
Прошлого. А самого цветка нет. Вот этого самого. На стене. Faut
couper la racine. Отрезать корень. Так он говорил.
-- Живописцы не должны быть интеллектуалами?
Старик улыбнулся:
-- Выродки. В жизни не встречал стоящего художника,
который не считал бы себя интеллектуалом. Старый осел Пикассо.
Ужасающий тип. Так и щелкает на тебя зубами. Скорее бы акуле
доверился, чем ему.
-- Но ведь он дает достаточно ясно понять, о чем пишет?
Старик даже фыркнул, показывая всю меру своего несогласия.
-- Вздор, мой дорогой. Fumisterie[38]. Сплошь. -- И
добавил: -- Слишком быстро работал. На протяжении всей жизни --
сплошное перепроизводство. Дурачил людей.
-- А "Герника"?
-- Хорошее надгробие. Позволяет всяким подонкам, в свое
время плевавшим на Испанию, выражать теперь свои благородные
чувства.
В тоне Бресли звучала горечь; вдруг вспыхнул крошечный
красный огонек; что-то еще болело. Дэвид видел, что разговор
возвращается к спорам об абстракционизме и реализме и к
воспоминаниям об Испании. Неприязнь старика к Пикассо стала
понятна. Но Бресли сам отступил.
-- Si jeunesse savait...[39] Знаете?
-- Конечно.
-- Вот и все. Просто берите кисть и работайте. Это мой
совет. А умные разговоры пускай ведут те несчастные гомики,
которые не умеют писать.
Дэвид улыбнулся и опустил глаза. Потом встал, намереваясь
уйти, но старик остановил его.
-- Рад, что вы поладили с девчонками, Дэвид. Хотел вам
сказать. Все-таки им развлечение.
-- Они хорошие девушки.
-- Вроде довольны, вы не находите?
-- Жалоб, во всяком случае, не слышал.
-- Не много я могу им теперь дать. Разве что денег на
карманные расходы. -- Старик выжидательно помолчал. -- Всегда
стесняюсь разговаривать о жалованье и прочем.
-- Я убежден, что они здесь не ради денег.
-- Все-таки лучше, когда регулярно. Вы не думаете?
-- А почему вы Мышь об этом не спросите?
Старик снова посмотрел в окно.
-- Очень щепетильная девчурка. В денежных делах.
-- Хотите, я у них выясню?
Бресли поднял руку.
-- Нет, нет, мой друг. Я только советуюсь с вами. Как
мужчина с мужчиной, понимаете?.. Ужасно боюсь потерять Мышь.
Стараюсь скрыть это.
-- По-моему, она это понимает.
Старик кивнул и слегка пожал плечами, как бы желая
сказать, что время и судьба в конце концов возьмут свое; на
этом разговор кончился.
Обо всем этом Дэвид размышлял, лежа вскоре у себя в ванне,
-- о том, что может связывать между собой этих людей при всем
их несходстве, взаимном непонимании, недомолвках, скрытых за
фасадом откровенности. Вряд ли надолго сохранится этот
тройственный семейный союз -- menage a trois, в котором
участвуют красивые, молодые, эмансипированные женщины. Будут и
ревность, и предпочтения, и размолвки... в этом замкнутом,
обособленном мирке, столь непохожем на реальный, будничный мир
Дэвида: Блэкхит, уличная сутолока в часы пик, вечеринки,
друзья, выставки, дети, субботние хождения по магазинам,
родители... Лондон, стяжательский и расточительный. Как сильно
может тосковать человек по... такому уголку, как Котминэ. Надо
поговорить с Бет и обязательно попробовать подыскать такое
место, например, в Уэльсе или где-нибудь на западе -- есть же
там что-нибудь, кроме Сент-Айвза[40], где вокруг двух-трех
серьезных художников увивается целое сонмище позеров.
Несчастные гомики, которые не умеют писать. Да.
В памяти Дэвида, конечно, останется природная
неотесанность старика. Но грубость речи и поведения в конечном
счете обманчивы -- как обманчива внешняя агрессивность
некоторых зверей, потому что агрессивность эта, в сущности,
обусловлена желанием обрести мир и пространство, а не
демонстрировать свою животную силу. Гротескные обличья старика
-- всего лишь внешние проявления его подлинного "я",
стремящегося вырваться на волю. Его настоящее обиталище -- не
manoir, а окружающий лес. Всю жизнь он, должно быть, искал для
себя укрытие; крайне застенчивый, робкий, на людях он принуждал
себя держаться как раз наоборот. Возможно, это и явилось
первопричиной его отъезда из Англии. Оказавшись же во Франции,
он почувствовал себя англичанином. Можно лишь удивляться,
сколько национального духа сохранилось в нем за долгие годы
эмиграции, как стойко он сопротивлялся вторжению французской
культуры. Нечто сугубо английское в серии Котминэ было отмечено
Дэвидом уже в первых набросках его вступительной статьи, и
теперь он решил, что это его наблюдение следует еще развить и
усилить. Не в нем ли ключ к пониманию этого человека? Хитрый
старый изгой, прячущийся за яркой ширмой озорника и
космополита, так же, наверное, неотделим от своей родины, как
Робин Гуд.

За ужином преобладала атмосфера корректности,
соответствующая правилам гостеприимства. Хотя Генри, перед тем
как сесть за стол, и выпил виски, во время еды он ограничился
двумя бокалами вина, и то разбавленного водой. Вид у него был
усталый, удрученный: вчерашняя попойка все-таки давала себя
знать. Каждая морщинка на его лице говорила о старости, и
Дэвиду казалось, что девушки чуть ли не нарочно подчеркивают
пропасть между ними и Генри. Уродка, впав в болтливое
настроение, стала рассказывать Дэвиду на своем эллиптическом
английском языке, пересыпанном жаргонными словечками, о том,
каких мучений стоили ей занятия на преподавательском
факультете. Старик смотрел на нее с таким выражением, словно ее
внезапное оживление немного удивляло его и... ставило в тупик.
Большую часть того, что она говорила, он, видимо, просто не
понимал; микропреподавание, искусство систем, психотерапия --
все эти понятия казались ему пришедшими с другой планеты. Дэвид
представлял себе, как озадачен был этот человек, продолжавший
мыслить категориями титанических битв начала двадцатого века,
когда услышал, что увлекательная теория искусства и его
революционная практика свелись к технике массового образования,
к "деятельности", стоящей где-то между английским и
математикой. "Les demoiselles d'Avignon" -- и миллиард банок
плакатной краски.
Выпили кофе -- старик почти совсем умолк. Мышь
посоветовала ему идти спать.
-- Чепуха. Хочется послушать вас, молодых.
Она мягко сказала:
-- Не притворяйся. Ты очень устал.
Генри поворчал немного, взглянул на Дэвида, надеясь на его
мужскую солидарность, но тот молчал. Мышь повела его наверх.
Как только они исчезли из виду, Уродка пересела на стул старика
и налила Дэвиду еще кофе. В этот вечер она была одета не так
экзотично, как накануне: черное платье от Кейт Гринуэй,
усеянное розовыми и зелеными цветочками. Деревенская простота
этого наряда шла ей больше или, вернее, к тому, что Дэвиду
начинало в ней нравиться. Она сказала:
-- Когда Ди вернется, пойдем наверх. Надо, чтобы вы
посмотрели ее работы.
-- Я бы с удовольствием.
-- Она насчет этого дурочка. Стесняется.
Он помешал свой кофе.
-- Что произошло с ее дружком?
-- С Томом? -- Она пожала плечами. -- А, обычное дело. Не
мог смириться. Когда ее приняли в Королевский колледж. А он
надеялся, что его примут.
-- Это бывает.
-- Такие, как он, воображают, что им все доступно.
Закрытые частные школы и прочее. Лично я терпеть его не могла.
Он всегда был такой самоуверенный. Одна только Ди этого не
замечала.
-- Она очень страдала?
Уродка кивнула.
-- Я же говорю. Наивная она. В некоторых отношениях. --
Она умолкла, перестала вертеть ложку и внимательно посмотрела
на его освещенное лампой лицо -- взгляд у нее был удивительно
прямой.
-- Могу я открыть вам тайну, Дэвид?
-- Конечно, -- улыбнулся он.
-- То, что я еще днем хотела сказать. -- Она бросила
взгляд в сторону лестницы и понизила голос: -- Он хочет, чтобы
она вышла за него замуж.
-- О господи.
-- Это такая нелепость, я...
-- Да неужели она...
Девушка покачала головой.
-- Вы ее не знаете. Она умнее меня во многих отношениях,
но, честное слово, иногда делает глупости. Вся эта история,
например. -- Она грустно усмехнулась. -- Две потрясающие девки.
Куриные мозги у нас, что ли? Мы даже острить на этот счет
перестали. Правда, с вами вот немного развлеклись. Но это --
первый раз за много недель.
-- Она ему отказала?
-- Говорит, что да. Но ведь она все еще здесь, верно?
Вбила себе в голову, что он ей вроде отца, что ли. -- Уродка
снова посмотрела Дэвиду в глаза. -- А ведь она потрясающая
девка, Дэвид. Честное слово, вы даже не представляете. Мои мама
и папа -- свидетели Иеговы[41]. Совсем с ума спятили. Дома у
меня черт-те какие дела. Я хочу сказать -- у меня и дома-то
никакого нет. Если бы не Ди, я бы пропала. Уже в прошлом году.
Счастье, что могла хоть ей писать. -- Дэвид хотел сказать
что-то, но она перебила его: -- И такая непоследовательная. --
Уродка обвела рукой помещение. -- Даже вот это все -- для нее
причина не выходить за него замуж. Сумасшедшая. Так испортить
себе жизнь и ничем не попользоваться.
-- Никого из людей своего возраста она здесь не встретит.
-- В том-то и дело. -- Она полулегла на локте, глядя на
Дэвида через стол. Они беседовали, все так же понизив голос. --
А если и встретит, то не обратит внимания. На прошлой неделе,
например, мы поехали в Ренн за покупками. Пристали к нам двое
парней-французов. В кафе. Студенты. Ну, разговор там, шутки.
Неплохие оказались ребята. Трепались с ними вовсю. Ди сказала
им, что мы на каникулы сюда приехали, остановились у ее
родственников. -- Уродка скривила лицо. -- А они взяли да потом
и приехали к нам сюда. -- Она пропустила волосы сквозь пальцы.
-- Невероятно. Вы не поверите. Ди вдруг повела себя как офицер
службы безопасности. Как она отбрила этих ребят! И -- прямо
домой, раздеваться, потому что Генри, видите ли, одиноко и